Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2004
Илья Владимирович Утехин родился в 1968 году. Кандидат исторических наук, автор монографии “История коммунального быта”, (М.: ОГИ, 2001), ряда научных и публицистических работ; декан факультета этнологии Европейского университета Санкт-Петербурга. Живет в Санкт-Петербурге.
…Понимаю,
что глядят соседи по трамваю
странными глазами на меня.
Г. Иванов
В трамвае, скорее всего, нет, а вот где-нибудь в поезде, за чаем в стакане с подстаканником доводится порой задушевно пообщаться представителям разных социальных групп, раз уж их временно объединяет общая дорога в одном купе. Ну, конечно, коснется разговор и того, кто чем занимается. Тут-то нет-нет да и встретишь еще иногда это примечательное мнение о сравнительной пользе разных видов труда: что, дескать, если не делаешь своими руками что-нибудь материально-ощутимое, то существуешь благодаря избыточному продукту. Взгляд, конечно, варварский. Этакое незамысловатое мудрствование из области народного обществоведения — вроде того, что “чем бы дитя ни тешилось”, или, там, что “где спрос, там и предложение”. Обидно выходит и тем, и другим. Хотя ведь никто не виноват в том, что производит не блага первоочередного значения, а имеет результатом своего труда нечто эфемерное и для скромной жизни со своего огорода вроде бы излишнее. Вот труд литератора (если его читают) еще ничего; критик же куда сомнительнее (его-то кто читает, а?); а человек, проводящий для критиков семинары — или, паче чаяния, обучающий кого-то, как проводить семинары для критиков, — и вовсе персонаж непонятный. Впрочем, и то сказать, с высоты государственного рассуждения даже тут виден определенный толк: все-таки люди при деле, не слоняются по улицам и не попрошайничают — а такая уж нынче жизнь, что дело это в чести, особенно в столицах. Спрос есть.
Это по причине вездесущего размножения всех сортов вторичности, производности и виртуальности — любому школьнику уже очевидно, что информация есть товар наиважнейший. Более того — тут к бодрийарам не ходи, — вокруг нас сам воздух и тот явственно сгущается и так и просится быть проданным (школьнику это даже очевиднее, чем случайному купейному попутчику; он может, к примеру, на досуге кликать на баннеры — и тем зарабатывать на мороженое). Эх, хорошо им, по ту сторону барьера: у них и информация, и деньги, и руль империй СМИ в руках. Это они доносят публике, среди прочего, сведения о фактах, высказываниях и мнениях (этим и зарабатывают).
Мнение же и высказывание — и вот тут мы переходим к нашей основной теме — факт довольно специфический1. Они становятся фактом, частью реальности, будучи оглашены публично, причем иногда даже наперекор намерению того, кто высказал мнение. Тут просится в качестве иллюстрации ставшая уже классической история про даму, сказавшую в ходе знаменитого телемоста, что в СССР секса нет. Что она имела в виду (напомним, оказалось, что она говорила, что секс по телевизору в СССР не показывают), никого не волновало — это перестало быть важным с того самого момента, как ее афористическая формулировка зажила своей жизнью и пошла по белу свету с иным, обобщенным смыслом2. А сделал ее товаром, оторвав от контекста, ведущий телешоу.
Сила печатного или телевизионного слова, известное дело, модифицирует настроения публики — и оттого влияет на “реальное” положение вещей. Именно поэтому говорят иногда, что СМИ “нагнетают” (они и правда это делают: надо же и людей кормить, и самим кормиться). В советское время громкое произнесение чего-то нежелательного называлось выразительным глаголом “смаковать”. Смаковали западные голоса и отечественные инакомыслящие. Представлению о смаковании не откажешь в логике: действительно, как открытый враг не упустит возможности (пропаганда), так и неустойчивый попутчик — жертва вражеской пропаганды — порой вместо конструктивного участия в делах будет мешаться под ногами, поливая грязью, с чужого голоса, отдельные, старательно выбранные места. Будто бы получая удовольствие. Склоняя окружающих к определенным мнениям.
А мнения, в свою очередь, представляют собой обещания определенных действий — этакие фьючерсы (в том смысле, что они обращены в будущее, когда могут воплотиться в действия). Опросы общественного мнения тоже, в этом же смысле, обращены вперед, ибо их проводят для предсказания возможного будущего поведения или отношения кого-то к чему-то, буде оно случится.
Как известно, измеряют долю имеющих то или иное мнение в процентах от имеющих мнение вообще, в том числе и неопределившихся. Это называется “количественные методы”. Вообще-то, проценты и иные числа хороши для измерения вещей непреложных, имеющих место и надежно задокументированных. От демографии, к примеру, не убежишь — разве что в горы, где нет загсов, а детей ни в школу, ни в армию не посылают. Но вот уже вопрос о наличии в доме телевизора не совсем однозначен, потому что телевизор может быть сломан — считать его за единицу телевизора на мою душу? И еще один телевизор может стоять на даче, про него можно и забыть. Это некий виртуальный телевизор, как виртуален телевизор, который я еще не купил, но намерен купить, как виртуально и всякое будущее действие, а тем более — его побудительные мотивы.
В когорту стригущих купоны с сугубой виртуальности органично вписывается и популярная социология. Она не научная дисциплина, а предназначена вроде бы для развлечения читающей и слушающей публики (впрочем, кто-то ведь эту музыку заказывает). Представителю публики — по пути к кроссворду на последней странице или новостям культуры в конце программы — интересно узнать про проценты россиян, лишний раз помассировать свою “идентичность” (это так модно теперь выражаться — тут даже не только “идентичность”, но и глагол “массировать”, своими эротическими коннотациями на голову превосходящий забытый глагол “бужировать”; ср., однако, “муссировать” в смысле, близком к “смаковать”). Интересно ведь сравнить себя с остальными, куда-то себя поставить — в ту или иную клеточку, на ту или иную ступеньку. Соответственно, интерес рядового читателя к результатам социологического опроса сродни интересу к “психологическим тестам”: заполнил тест — и узнал на следующей странице, какой ты “на самом деле” и чего от тебя можно ожидать. А тут посмотрел результаты (это и про результаты выборов, и про предпочтение того или иного сорта севрюжины с хреном) — и понял, отношусь ли я к гордому меньшинству или к всесильной массе наших. А то всего-то, бывает, таких, как я, полтора процента (ну, какой у радио “Свобода” рейтинг?) — но ведь как греет сознание исключительности!
Столько-то процентов россиян… Процент вообще — штука специфическая. Он дает иллюзию того, что как-то мы можем оперировать с тем, что измеряем в процентах, дает иллюзию инструментальное. Самое дорогое и заветное тоже бывает в процентах, как выше говорилось, порою в очень небольших, вроде полутора. Вот Ю. В. Андропов, умирая, в качестве своего политического завещания просил советский народ повысить производительность труда на полтора процента и снизить себестоимость продукции на один процент (или наоборот? Ах, кто теперь помнит…). Каково! Тут интересно, в какой плоскости ставилась проблема: разберитесь, ребята, с процентами — и жить будет лучше. В той стране вообще любили хвастаться процентами, но редко обсуждали, что за этими цифрами стоит — и как они были и могли быть получены.
Хочется думать, что стоящие у кормила нашего большого корабля пользуются совсем невиртуальной наукой — с невиртуальными результатами. Там все по гамбургскому счету, расчеты сбываются, камни под водой и острова в тумане все видны как на ладони — это дело техники. Так и капитаны серьезного бизнеса — тратят деньги на социологические исследования не оттого, что нужно как-то разобраться с соответствующей графой бюджета, а осмысленно. Всем им, однако, приходится столкнуться с проблемами, существование которых популярная социология обходит стороной — и после игнорирования которых математическая эквилибристика с размером выборки, уровнем значимости и всякими там “критериями” может носить только декоративный характер, служить для запудривания заказчику мозгов.
Например, проблема симпатичности девушек. Девушки — нередко хорошенькие — стоят на улице или ходят по квартирам, пристают к прохожим и жильцам со своими анкетами. Фиксируется ли, сколько “отказались отвечать на вопрос (заполнять анкету)” и почему? И составили ли зависимость между количеством отказавшихся и привлекательностью девушки? Я вот иногда вхожу в положение, прошу: “Поставьте галочки случайным образом”, как бог пошлет. Так самые совестливые отказываются.
Ладно, девушек в сторону. Но при заполнении даже и грамотно составленной — что не является общим правилом — анкеты хотелось бы учесть мотивацию заполняющего. С чего вы взяли, что я скажу про себя всю правду? Например, получая почтовый ящик на мэйл.ру, иной заполняет предлагаемую анкету “по приколу”: пишет, что безработный и очень бедный, а притом интересуется автомобилями, ночными клубами, семейное же положение — вдова, но вообще-то в ближайший год собирается купить квартиру. Да, и компьютера дома, конечно, нет (только у пяти ведь, кажется, процентов россиян он имеется). И вот получают мэйлрушники такую анкету — что с ней делать? Можно принять все за чистую монету и слить в общий массив данных, чтобы в категориях вдов и любителей ночных клубов стало на единицу больше (скорее всего, так там и поступают с парой тысяч анкет, получаемых ежедневно)3. Или выбросить эти данные в помойку как маргинальные? А то и сохранить для разнообразия — вдруг правда? И вдруг произойдет социальный сдвиг — и таких теперешних маргиналов станет много? Предсказания такого рода пахнут деньгами.
Кстати сказать, отмеченную выше параллель между социологическими опросами (особенно в форме анкет) и психологическими тестами возможно интерпретировать более глубоко. И то, и другое — инструменты, игнорирующие контекст. Ибо в реальной жизни мы и на вопросы окружающих отвечаем, опираясь на ситуацию, в которой вопрос задается, на наше представление о том, что окружающим от нас нужно, что они уже знают и т. п. факторы. А анкета вырывает из жизни и абстрагирует. И даже “качественные методы”4 зачастую недостаточно качественны, чтобы это учесть.
Особенно те, что мы встречаем в популярной социологии. Вот на радио “Свобода” по утрам имеется изюминка: мы слышим там vox populi, он же глас народа. Называется это “опрос на улицах Москвы (Воронежа, Саранска…)”. “Угрожает ли Вам лично терроризм?” — спрашивают прохожих журналисты, или что-нибудь в этом роде. Послушать, что скажут, любопытно не потому, что не знаешь, что могут сказать, это-то как раз в высшей степени предсказуемо, а потому, что сказать могут по-разному, разные доводы привести — и тем приоткрыть щелочку в свой особенный мир. Надо сказать, что и претендующая на нечто большее, нежели журналистский опрос на улицах, передача “Общественное мнение”5 не сильно порой отличается, ведь ее занимательность строится ровно на том же принципе — вот, дескать, какие люди в стране российской есть! Тут, правда, иногда приводят и ученые проценты. Дотошному слушателю этого бывает мало. Он, бедолага, понимает, что за кадром передачи остается то, что в нее не вошло (не говоря уже и о том, что не попало и в предварительный материал — а ну как самое важное и показательное таится именно там?). Какими критериями руководствовался составитель? Показал самое, на его взгляд, яркое? Отсек самых косноязычных? И тот, кто брал интервью, — где он и как брал?
Просто вышел на улицу? Конечно, чтобы показать слушателю, какие, в принципе, разные бывают мнения, этого достаточно. Это ведь про нас, грешных, так что информанты повсюду — взять, скажем, пассажиров отдельно взятого трамвая и опросить тех, кто согласится. Мнения будут узнаваемы (и предсказуемы), простодушный слушатель подумает: эта песня — про меня.
Вдумаемся, однако, в саму ситуацию, поставляющую исходные данные, в ситуацию задавания вопроса незнакомому человеку на улице, да еще под запись на диктофон. Самые честные респонденты — те, кто на вопросы большого общественного и государственного, а то и всемирного значения отвечают “не знаю, не могу сказать”. Они не специалисты и судить не берутся. Мантию кухарки, управляющей государством, на себя не примеривают. Особенно когда врасплох. А то — здрасьте пожалуйста: “Должна ли Россия в нынешней экономической ситуации вкладывать бюджетные средства в космические исследования?” Такой вопрос радио “Свобода” адресовало прохожим на улицах Санкт-Петербурга.
Конечно, советского человека с улицы всегда беспокоил какой-нибудь Гондурас6. Но само это мероприятие, опрос на улицах, все-таки неуловимо похоже на популярную американскую затею — телепередачу “Скрытая камера”. Там человек становится жертвой коварного, пусть и внешне безобидного розыгрыша: ему, встреченному случайно, приходится действовать в неожиданной и нестандартной житейской ситуации — получается не вполне обычным, а зачастую не совсем “приличным” образом. Со стороны это порой выглядит смехотворно, зрителю-то известна подоплека. Но жертва розыгрыша хотя и осознает эту комичность, не подозревает, что ситуация — понарошку; к тому же жертва не предполагает, что за ней наблюдают. Искусство махинаторов еще и в том, чтобы жертва — “в отсутствие свидетелей” — проявила бы какие-нибудь свои неафишируемые побуждения (впрочем, вполне невинные — вроде налить на халяву лишнюю порцию или спереть вилку). В оригинале передача эта со всем возможным цинизмом называется “Кэндид кэмера”, то есть просто- (чисто-) -душная (-сердечная). Камера-то, конечно, простодушна уже по самой своей механической бесстрастности, но вот направляющие ее люди… Интересно, что публичность — право показать себя публике — служит достаточной компенсацией этому вторжению в приватность. Предполагается, что люди только и ждут как бы попасть в телевизор. Ну хоть в смешном виде, а все-таки улыбнуться в конце, когда махинаторы признаются, в чем дело7.
Нам здесь важен момент неожиданности, отхода жизни от наезженной колеи — и, как следствие, неопределенности жанра. Ибо действие никогда не бывает импровизацией вполне, оно неизбежно реализует некоторую колею. Даже у опытного импровизатора его импровизации — плод движения в особенной, импровизаторской, колее и только там, где эта колея видится ему уместной. Человек в состоянии неопределенности чувствует себя плохо и активно ищет колею. Колея (речевой жанр) участия в интервью присутствует в поведенческом репертуаре отнюдь не всех наших сограждан. Более того, задаваемые в “опросе на улице города” вопросы нередко таковы, что человек, возможно, не только никогда не говорил на эту тему, но и не задумывался никогда о предлагаемой проблеме8. Застигнутый вопросом респондент прежде всего стремится понять, чего от него ждут. Кем бы себя показать? На искомый ответ отчасти наводит формулировка вопросов и их последовательность. Причиной тут может быть и просто отсутствие размышления со стороны вопрошающего, но может быть и тенденция, подталкивающая к определенному ответу9. В приведенном выше вопросе: “Должна ли Россия в нынешней экономической ситуации вкладывать бюджетные средства в космические исследования?” — уже есть несколько моментов, предполагающих наводку. Например, “в нынешней экономической ситуации” — предполагается, что что-то в этой ситуации не то10. “Должна ли”, “вкладывать”, “бюджетные средства” — все это не такие простые слова, как кажется. Или вот следующий вопрос: “Положительно или отрицательно сказывается космический туризм на престиже российской космонавтики?” Здесь сами догадайтесь, что в русском языке получается — что-то “сказывается на престиже” чего-то чаще положительно или отрицательно?
Кроме того — и даже в приводимых в передаче ответах это заметно, — респондент может не понимать (или понимать весьма специфически) задаваемый ему вопрос. На вопрос о том, пользуется ли он Интернетом (возможно, следовавший за вопросом о том, заменит ли Интернет в будущем другие СМИ), кто-то уловил только про СМИ и отвечает: “Такой негатив идет из телевизора, что порой даже включать не хочется”. Этого уж точно не на выходе из Интернет-кафе поймали; таким товарищам забавнее задавать вопрос, что такое Интернет, и ведь скажут же что-нибудь.
А специфическое понимание вопроса бывает, в частности, и потому еще, что респондент не знает точного значения слова (слов), входящих в формулировку вопроса. Одна недавняя статья была посвящена как раз словам11. Позволим себе цитату: “Дали верное определение таким понятиям, как демократия — 35 %, либеральный — 25 %, консолидация — 23 %, реванш — 18 %, экстремизм — 17 %, экспансия — 15 %, эскалация — 12 %, протекционизм — 11 %, космополит — 7 %, конфессия — 5 %”.
Среди предложенных толкований оказались, например, такие: дезинтеграция — “защита” (то же и реванш); консорциум — “собрание”, “разное мнение”, “заседание”; эскалация — “снижение”, “движение”, “унижение”, “внедрение”, “высадка в конкретном месте”, “изоляция”, “что-то военное”, “восстание”; экстремист — “неординарно мыслящий человек”, “человек, которому не хватает адреналина”, “живущий в экстремальных условиях”; латентный — “правильный”, “открытый”, “защищенный”; экспансия — “эмиграция”, “изоляция”, “вынужденное перемещение народов”; геноцид — “врач”, “беспорядок”, “какое-то вредное вещество”, “что-то связанное с генами”, “основа, база чего-либо”, “изгнание мыслей”, “борьба против всех”; сепаратизм — “выпячивание полезных ресурсов”, “сепаратный мир”, “выполнение договора обеими сторонами”, “что-то сверхъестественное”, прагматизм — “болезнь”, “прогнозирование”, “пунктуальность”; прагматик — “человек, верящий в конец света”.
А теперь представьте себе этих ребяток, высказывающих свое мнение на предмет того же геноцида, трактуемого, например, как “борьба против всех”. Авторы, кстати, отмечают, что экзотические толкования обладают даже в их скромном материале12 повторяемостью, то есть не являются этакими индивидуальными эксцессами — или результатом списывания.
В сущности, мнение этих ребяток по поводу конфессий и геноцида мало кому интересно. Однако по поводу других реалий, более ощутимых, из области как потребления, так и иного жизненного выбора, в том числе политического, их мнения дорогого стоят. Вот тут-то и открывается поле деятельности (и заработка) для социолога, оперирующего качественными методами. Чтобы полученный результат не был виртуален, вопрошающий должен решить для начала, что он будет спрашивать, и уже потом решать, а как бы это лучше сформулировать и как спросить (устно, письменно и т. п.).
Чтобы поставить такой вопрос, ответ на который разрешает определенную проблему, нужно разобраться в сущности проблемы, выделить, хотя бы предварительно, из всех сопутствующих некоторому феномену обстоятельств те факторы, которые непосредственно влияют на характер изучаемого явления. Не всякий исследователь идет по этому пути — ведь проще искать “под фонарем”, что ближе лежит и не требует интеллектуальных усилий. Скажем, в “качественном” изучении туалетных практик можно, конечно, обратить внимание на предпочтения в области марок туалетной бумаги у тех или иных категорий потребителей, но собственно про туалетные практики отсюда мы ничего не узнаем. Или вот недавно довелось ознакомиться с рукописью одной американской работы об особенностях потребительского поведения современных городских русских13. Исследователь ходила вместе со своими информантами (школьными учителями) в магазин, интервьюировала их, чтобы выяснить, почему они покупают те, а не иные продукты. По-видимому, из-за того, что выбор товаров заранее связывался в ученом сознании с “идентичностью” потребителей, а идентичность, как представлялось (опять же исследователю), связана с предпочтением отечественного или импортного, именно этот параметр и оказался в центре внимания. Гораздо более грубые факторы, вроде цены, зарплаты и соотношения цены и качества, частично или полностью выпадали из обсуждения, а примечательная — и специфическая для отечественного потребителя — структура потребления оказалась нераскрытой. Интуиция таким образом была канализирована в готовое русло. Имея в запасе набор категорий, исследователь пытается приложить их к материалу, проходя мимо очевидной любому иностранцу разительной на фоне западного потребления особенности русских: у русского учителя одни ботинки и только две приличные рубашки, но, получив премию, он покупает себе вовсе не ботинки, а видеомагнитофон14.
Грамотно проведенные фокус-группы15 (без подставы с участниками и прочих трюков, которые, что греха таить, втихую практикуются) должны, по идее, отсечь некоторые проблемы. Но не все. Заковыка с мнением и выводами из него16 состоит в одном занятном обстоятельстве, хороший пример которого встретился недавно в статье про мебельные магазины ИКЕА17. Там журналистка задает солидному бизнесмену, директору ИКЕА, каверзный вопрос: “А как насчет того, что во многих странах покупать вашу мебель считается, как бы это сказать, не очень престижно? Люди стараются не афишировать, что обставляются вашей мебелью, боятся прослыть примитивными и скупыми”. На что директор Андерс Дальвиг отвечает буквально следующее: “О-о-о! Это очень забавная история. Знаете, прежде чем открыть магазин в новой стране, мы всегда проводим небольшое исследование. Спрашиваем, нравится ли покупателям наша мебель. И всегда получаем один и тот же результат: наша мебель абсолютно никому не нравится. Так было и в Италии, и в Германии, и в России, и в других странах. Мы знакомимся с этими результатами и открываем магазин. Как только он открывается, желающих купить нашу мебель появляется столько, что нет отбоя”.
Дальше в интервью директор объясняет, каковы причины разницы между attitude (отношением, “мнением о”) и behavior (реальным поведением) в данном конкретном случае, но нам их здесь обсуждать ни к чему. Показательно уже одно то, что нередко люди говорят — и думают про себя — одно, а в практической деятельности руководствуются совсем другим. Скажем, думают, что любят, — и всем говорят это, и сами в этом уверены, а на деле, оказывается, тихо ненавидят. Или наоборот. Не ведают, что творят.
Вот и купейный собеседник допивает чай и запросто и проникновенно приглашает в тамбур — покурить за компанию. И ты видишь, что высказанное было им пренебрежение виртуальным характером твоих трудов — наносное; на деле же — уважает и детей своих попробует отдать в институт. Спрос есть. Впрочем, это только фьючерс.
1 И граница между фактом и мнением вовсе не так отчетлива, чтобы можно было риторически утверждать хотя бы и про одну, отдельно взятую радиопередачу, что в ней, дескать, мнения могут быть субъективны, а вот факты — только объективны. В суде у свидетеля специально пытаются выяснить по поводу каждого высказанного им положения, знает ли он достоверно (то есть видел своими глазами), или это лишь его мнение, интерпретация. Интерпретацию суд хочет взять на себя.
2 За что обычно обижаются на журналистов? За то, что они вырывают фразы из связного текста интервью и используют эти фразы по своему усмотрению, лепят из них какую-то иную, свою связность. Их можно понять: количество знаков и секунд принуждает отбирать самое яркое, а не погружаться в глубину мысли собеседника, что почти всегда оказалось бы длинно и занудно.
3 Социолог тут может сделать оговорку: мы, мол, измеряем не то, что есть, а то, что нам сказали. То есть не пользователей, а что они о себе говорят, пусть бы и по приколу. А сколько там настоящих — кому надо, тот узнает: при желании для каждой рубрики можно вычислить коэффициент и получать достаточно точные сведения (установить, что в среднем на тысячу ответов про вдовство настоящих вдов приходится 987).
4 Они имеют целью, в отличие от количественных, выяснить не пропорцию думающих так-то и так-то, а конкретные формы их мыслей, предлагаемые людьми мотивировки поступков — будь то в области выбора потребительского или какого-нибудь иного. Тем самым, в частности, отчасти преодолевается недостаток опросов, предлагающих для ответа стандартный набор готовых формулировок, ни одна из которых может не подойти респонденту (не говоря уже о том, что сам этот набор ограничивает выбор респондента и оказывает влияние на результаты выбора).
5 Приводимые ниже примеры взяты из транскрипции передачи от 21.09.01, помещенной на сайте этой радиоостанции http//www.svoboda.org. Раньше — пару лет назад — в утренних новостных программах вместо опроса на улицах в эфир пускали голоса позвонивших в студию, чтобы они могли высказать свое мнение по животрепещущим вопросам. Это получалось нарочито, потому что звонят на радио и пишут письма в газеты большей частью довольно особенные люди. Мнения и лексикон этих людей могут к тому же не совпадать с мнением редакции. Оппоненты бы еще полбеды, а вот психи… Ведь не секрет, что одержимые, которые святее папы римского, дискредитируют идею пуще иного недруга.
6 См. преинтересные отражения этого факта в поэтике “Москвы–Петушков”.
7 Над этой передачей так и витают два социологических духа, писавших каждый по-своему о восприятии нормального хода вещей: один дух — Х. Гарфинкеля, другой — И. Гофмана.
8 Ср. спонтанные высказывания персонажей, обладающих известным общественным положением, в рубрике “Прямая речь” в “Коммерсанте”. Там спонтанность специально обыгрывается. Привлекательность этих текстов для публики определяется тем, что говорящий не анонимный прохожий с улицы, как в “опросах на улицах Москвы” (и не просто “Любовь Ивановна, учитель”, как в иной газете), а директор крупной фирмы, общественный или какой-нибудь другой заметный деятель — про него известно что-то еще, помимо его случайного мнения по данному вопросу. Хотя, если разобраться, тут тоже есть налет идиотизма: он, например, поэт — этим он и интересен, а отнюдь, вообще-то, не тем, что он думает о пересмотре итогов приватизации.
9 Последнее — отнюдь не редкость у ведущих “Свободы”; занятно, как это изящное манипулирование партнером по коммуникации наталкивается на разные стратегии сопротивления со стороны гостей передачи “Лицом к лицу: лидер отвечает журналистам” — лидер вам не фунт изюму, может и отшить запросто.
10 Это о том, что в вопросе уже содержится часть ответа. Часть ответа называется пресуппозицией: так, в формулировке “в нынешней ситуации в России виноваты (и дальше — список вариантов)” уже заложено представление о том, что есть некая “нынешняя ситуация” и есть “виноватые”.
11 Н. М. Бердыклычева, Л. П. Веревкин. Прагматичный экстремист с инфантильной харизмой // Человек. 2001, № 2.
12 “В нескольких московских государственных вузах различного профиля… студентам вторых–четвертых курсов (всего 500 человек) был продиктован список, куда мы произвольно включили, ориентируясь на трехдневную подборку популярных центральных газет (└Независимая”, └Известия”, └Сегодня”, └Московский комсомолец”, └Комсомольская правда”), два октябрьских выпуска журналов └Власть” и └Профиль”, а также еженедельник └Совершенно секретно”, 40 слов, которыми пестрят статьи упомянутых изданий. Будущим экономистам, управленцам, учителям и инженерам предлагалось выступить в роли составителей толковых словарей — дать краткие определения слов в списке”.
13 Patuco, Jennifer (New York University). Consuming the West and Becoming “Third World”: Food Imports and the State of “Civilization” in St. Petersburg.
14 Рецепт посредственной социологической работы общеизвестен: в любом материале, в любой севрюжине с хреном или в отношении к конституции можно найти различия социальные, возрастные, гендерные и т. п. — ибо кто ищет, тот всегда найдет, а иногда и продаст не без успеха. Другое дело, что иногда эти различия и не стоит искать, потому что они не специфичны для данного материала и оттого ничего в нем не объясняют. Или же сам фактор, положенный в основание различения, с трудом поддается определению (например, этничность) — и тогда непонятно, что мы измеряем. Или материал настолько негомогенный, что нужно его делить, иначе факторов будет слишком много, и связи между ними слишком сложны. Или…
15 Это такие сфокусированные на одной проблеме дискуссии с участием представителей тех социальных групп, которых эта проблема должна брать за живое. Все сказанное тщательно фиксируется и потом анализируется.
16 Мнение отражает мотивировки, а выводы, которые делает из мнений исследователь, представляют собой гипотезы исследователя относительно реальных мотиваций поведения людей. Очевидно, для выяснения мотиваций, которые в значительной мере недоступны осознанию, знать мотивировки мало — нужны иные, специфические процедуры.
17 Селиванова В. Русский бизнес. Продавцы смелости //Эксперт. № 31 (291) от 27 августа 2001 г.