Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2004
Камилла Лоране. В этих руках. — М.: Монпресс, 2002
Роман француженки Камиллы Лоране “В этих руках” парадоксальным образом можно назвать удачной книгой, основным композиционным приемом и отчасти сюжетом которой является как бы неудачная попытка создания актуального факта современной литературы.
“Это книга про всех мужчин одной женщины, от первого до последнего: отца, деда, сына, брата, друга, любовника, мужа, начальника, коллегу…” — так в одной из первых глав определяет свое сочинение автор. И действительно, принцип выдержан очень последовательно: перед нами по очереди появляются не только все заявленные фигуранты, но и “незнакомец в вагоне”, “журналист” и другие, вплоть до персонажей криминальной хроники, которые, коль скоро героиня о них прочитала, на пару минут тоже становятся “мужчинами ее жизни”. “Она не сохранила воспоминаний, как многие девочки, о том возрасте, когда все мальчики воспринимаются враждебно: по мере того, как она погружается в воспоминания, мальчики собираются вокруг нее, будто слетаясь на свет, источником и тенью которого является она”. Мать, сестра или подруга возникают в тексте лишь изредка и очень смутно. Здесь речь идет принципиально не о них.
Попади это произведение в учебник литературы, его бы классифицировали как так называемый “рассказ в рассказе”. Роман состоит из небольших глав, где повествование попеременно идет то от первого, то от третьего лица. Собственно героиня книги, вокруг которой и располагается вся представленная “галерея мужских образов”, настойчиво описана в третьем лице. А формальная авторесса выступает персонажем второго плана: она беседует с издателем и читателем, а, кроме того, между рассказами о мужчинах героини посещает психоаналитика. Тем не менее два образа с самого начала откровенно смешиваются. Для активизации смешения обеих дам зовут Камиллами, как и реального автора романа. Казалось бы, подходящий случай для узорчатой постмодернистской игры с многоплановым повествованием, расщеплением авторского и читательского сознания, зеркалами, двойниками и прочей травестийностью. Похоже, что на нечто подобное и настроено “пишущее Я”: “Я не должна была стать героиней этой книги ‹…› Трудно избавиться от такого ощущения полностью. Но вопрос не в том, правда ли это”. Характерно, что автор спешит сделать это замечание в самом начале, чуть ли не до того, как мы успели осознать, что героиня — автопортрет.
Сознание сочинительницы слегка покалечено размышлениями о теории литературы (милая деталь: ее героиня порвала отношения с одним из своих приятелей из-за того, что тот непочтительно отозвался о Ролане Барте). Но и все имеющиеся познания и амбиции не помогают построить хитроумный конструкт. Вместо него мы видим искренний, несколько сумбурный, периодически сам себя изобличающий монолог одной женщины о ее собственном опыте. Только что описав свое пространственное положение по отношению к героине, свое намерение дать “своего рода двойную конструкцию”, сделав еще кое-какие теоретические посылки, автор как будто срывается. “По идее, все это я хотела сказать издателю. Но, конечно, не сделала этого; я могу надеяться лишь на то, что написанное мною скажет все само за себя. Он был загорелый, в белой рубашке без галстука”. Загорелый издатель автоматически включается в ряд мужчин, которым посвящена книга, — и граница между интимным, но придуманным миром героини и истинной жизнью автора оказывается окончательно разрушенной. Далее мы узнаем, что не только “перволичная” писательница, но и героиня “пишет” — причем, похоже, то же самое. “Тот день, когда они впервые занимались любовью, она описала в своем дневнике. Но опасаясь, что его могут прочитать в ее отсутствие, решила выдать свой рассказ за отрывок из романа, какие она нередко выписывала, как и отрывки из полученных писем и любимые стихотворения. Она написала его от третьего лица и взяла в кавычки, а в конце поставила вымышленное имя”.
“Не получается”, разбивается жизнью не только литературная игра с автором-персонажем. Стильный принцип списка, лексикона, по которому строится книга, перечисляющая всех мужчин в жизни одной женщины, в итоге тоже оказывается нарушенным. Подходя к завершению обзора мужчин героини и уже сбиваясь на первое лицо, автор последним в списке делает читателя — в лучших традициях современной интерактивной литературы. Красивая идея: все в этой жизни обе Камиллы делают для и ради мужчин. И эта книга написана для вас, конкретного адресата, она присоединяет вас к числу “мужчин жизни” писательницы. Изящный оборот, финальная фигура мысли. Если бы не было столь очевидно, что роман “В этих руках” принадлежит к литературе, которую мы привыкли называть “женской”, и вероятность его попадания в мужские руки невелика. “Я пишу для вас, я пишу вам. Я знаю, что читают меня все равно женщины, но я не могла бы писать, если бы у меня не было надежды, хотя бы ее слабой тени, что вы мужчина”. Итак, побеждает не впечатляющий императив писательского интеллекта, а простейшая дамская эмоция, внелитературная категория.
Если все-таки пытаться искать в этом романе обобщающую мысль, то ею можно считать мысль об убожестве художественного произведения по сравнению с тем, чем может быть стихийная и не укладывающаяся в стройные конструкции реальность. Роман, в начале претендовавший на “конструкцию”, в конце открыто признается в том, что написан от безысходности, за неимением лучшего выбора. И этим он оправдывается и подтверждает свою художественную достоверность.
“Если бы люди могли назвать себя, если бы люди умели представляться в очевидности своего пола, с уверенностью в своем естестве, в сиянии этой взаимной истины — я и ты, ты и я, — тогда не надо было бы писать вовсе, не было бы никаких историй, никаких сюжетов, никаких героев.
Я не писала бы, если бы вы были этим мужчиной. Тогда, наверное, я бы жила”.
Мария Борисова