Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2004
Чудеса да и только: где бы я ни оказался, с кем бы ни говорил, не было случая, чтобы собеседники за какой-то десяток минут не признавали во мне ленинградца.
Легче легкого определить с ходу киевлянина (по особой напевности речи, по “хаканью” минчанина (по схожими со звуком “ч” шипящими); псковича (по “цоканью”); волжанина (по “оканью”)…
Но у меня никаких, сразу обращающих внимание людей (кроме редких пустяков) особенностей ни речи, ни внешности, ни другой специфики вроде бы нет, однако… “Вот ленинградец ты — и точка!” Откуда это им известно?
Предполагаю, дело не в конкретных людях — коренных ленинградцах, а в ни с чем не сравнимых особенностях, характерных чертах самого уникального города, перенесенных на них. Можно называть его, кому как заблагорассудится: “Северной Пальмирой”, “Колыбелью революции”, хоть “Люлькой контрреволюции”… Такие определения ничего не прибавят, не убавят к истинной характеристике града на Неве. Все дело в его собственных деяниях, а главным образом — в скрытых чертах, особенностях, в его неповторимой духовности, благородстве, исходящих из трехсотлетней истории, впитавшей в себя больше оригинальных мотивов, чем некоторые города, чья жизнь несопоставимо продолжительнее.
Когда-то некий сэр утверждал, что обладает тремя высшими образованиями, имея в виду высшее образование деда, отца и свое собственное. Часто про человека говорят: “Он из хорошей семьи”, что в подавляющем большинстве случаев — лучшая для него характеристика.
Так же обстоит дело с определением того или иного человека как потомственного мастера, безразлично, каким ремеслом он владеет — токаря, пекаря или скрипача.
Мне представляется, что звание “ленинградец”, особенно с прибавлением (в качестве “фирменного знака”) слова “санкт” (значит, и “санкт-ленинградец”), включает в себя, в широком смысле слова, понимание образованности, культуры, воспитанности как наложение этих качеств несколькими предшествующими поколениями. Мастерство в той или иной области тоже, как эстафета, передается, скажем, от прапрадеда — к правнуку, праправнуку… Ленинградцам то же самое можно сказать и про фразу “человек из хорошей семьи”: трудно найти “лучшей семьи”, “лучшего дома”, с его богатейшими традициями, воспитанностью, врожденной интеллигентностью, чем этот многомиллионный город. Кстати говоря, среди ленинградской интеллигенции большое число людей совсем простых, не то что без высшего, но даже без среднего образования и тем не менее по своему складу, по строю души, по своей воспитанности, а иногда и тонкости, людей воистину интеллигентных. Это тоже одна из характерных черт, отличающая подлинного “санкт-ленинградца”.
Во всех книгах написано, что Санкт-Петербург в буквальном смысле стоит на костях десятков тысяч его безымянных создателей. Для большинства это давно просто слова, абстракция. Для меня же, как ни странно, привычная, не более того, фраза уже лет 60 наполнена совершенно конкретным смыслом. Я видел в свое время нечто подобное собственными глазами и навсегда запомнил. Это был наш “пятачок” на левом, заболоченном берегу реки Нарвы, в Эстонии, тамошние “плачущие” от осколочных ран деревья, а главное — деревянная “гать” вместо обычных дорог. Стоило ступить не на ее середину, а на край, как противоположный, соответственно, приподнимался, обнажая останки многочисленных полегших здесь в боях солдат, давно превратившихся в землю для живых. Так что с некоторых пор я отлично представляю себе, как в натуре выглядит город, построенный “на людских костях”.
Если исходить из того, что на каждые сто лет приходится не менее четырех людских поколений, то, если условно считать всех жителей города и во все времена коренными ленинградцами, сегодняшних горожан отделяет от “первостроителей”, от тех, чьи останки служат фундаментом города нынешнего, всего двенадцать поколений. Коли вдуматься, не так уж и много: при желании можно с достаточной точностью подсчитать, какое количество приставок “пра-” следует присовокупить к имени пращура любого из нас. Думаю, что за 300 лет этих “пра” (как бабушек, так и дедушек) скопилось вовсе не астрономическое количество.
Сопоставлю сказанное здесь о Санкт-Ленинграде, перенесу все возможное на людей, — не исключено, что тогда я, и то лишь не намного, приближусь к разгадке пока не до конца понятого явления: как же ушлые неленинградцы распознают коренных ленинградцев?
…Уверен, многие сочтут автора весьма скверным монтажером, но эпизоды моей жизни возникают в памяти, как своего рода внутреннее кино, начавшееся в белой комнате со стоящими рядом с моей больничной койкой капельницей и светящимся экраном монитора, на котором движется непрерывная череда мерцающих зубцов, фиксирующих вялую работу моего бедного изношенного и потому синкопирующего сердца (а джазовые синкопы я ведь так люблю!).
По хорошо мне знакомым перестукиваниям колес и перекличке электричек где-то за окном, как всегда, слева от меня, в моем затемненном от очередного сердечного приступа, но уже потихоньку просветляющемся сознании, как в кино, наплывом разворачиваются картины прошлого.
…Небезызвестный шеф пропаганды гитлеровской Германии за свои сексуальные эскапады был удостоен кличкой Бабельсбергский бычок. Меня в юности судьба столкнула с несколько напоминавшим того нашим госпитальным “бычком”-мужичком, гэбэшным майором Сидоровым.
После ранения я подлечивался в том же самом госпитале, где он служил заместителем начальника. Невысокого росточка, слегка кривоногий, со служебной военной выправкой.
Поначалу мне, понятно, ничего не было известно о его мужеских доблестях, о которых я случайно узнал несколько позднее; но сперва он прославился совсем другим, тоже достаточно скандальным, для его жизни далеко не безопасным свойством.
Как-то рано утром в столовой военторга, где мы все, в том числе и начальство, питались, за столиками было еще малолюдно, зато возле входных дверей в столовку, по обыкновению, народищу скопилось полно. В основном здесь толкались вольнонаемные, гражданские. Это и наши парикмахерши, и няньки, и старики — слесари-водопроводчики, уборщицы… На всех, конечно, белые халаты, и все с какой-нибудь тарой в руках: кто с кастрюльками, кто с мисками, кто с котелками военного образца. Каждый рассчитывал, что хоть какая-то малость ему все же перепадет. О полноценной порции никто и думать не смел, а вот на остаточки с тарелок или на соскребыши с электрокотлов рассчитывали все. Ждали терпеливо: мало, что каждый голоден, истощен до крайности, — почти у всех дома опухшие, отекшие родные и близкие.
Идет завтракать майор Сидоров; люди с котелками, расступаясь, дают начальству дорогу, и тот садится за свой постоянный, маленький, на двоих, столик, к которому уже спешит с подносом официантка. Майор медленно берется за ложку, лениво, нехотя начинает копаться в тарелке с манной кашей, посередке которой — янтарного цвета масляное озерцо. Брезгливо кривя рот, он зачерпывает с краешку, затем бросает ложку, торопливо доставая пачку “Казбека”, спички, закуривает, делая несколько глубоких затяжек, но тут же с той же брезгливостью окунает папиросу… в желтоватое озерцо. По столовке распространяется запах горелого масла.
И тогда происходит неожиданное: ошалевшие от голода и гнева (главным образом женщины) влетают в столовку, кто-то хватает едва початую тарелку вместе с утопленным в масле окурком и переворачивает ее над своим судком; остальные начинают колошматить по голове, по плечам и спине майора!.. Только мгновенно примчавшиеся на помощь солдаты обслуживающей команды спасают от худшего подлеца и дурака с двумя шпалами в петлицах.
Так вот, этот самый майор, по утверждению знающих его с первых дней службы в госпитале, сперва прибыл сюда худой, бледный, казалось, дунь на него посильней — с катушек долой. Но это лишь вначале. Потихоньку-полегоньку новичок отъелся на местных харчах, без конца выпрашивая в столовке добавку (а как отказать начальству?), стал пухленьким, щечки порозовели, даже животик появился. Говорят, с тех пор этот бравый офицер с наступлением темноты никуда, даже в здешний парк, выходить ни из здания госпиталя, ни из своего стоявшего неподалеку деревянного домишки (бывшей профессорской) не решался. Напугали человека: будто, мол, тут и вообще в голодном, холодном городе бывают случаи каннибальства — проще сказать, людоедства.
Так что пухленькому майору было чего опасаться. А днем Бычок разгуливал по парку смело. Однажды я с чинариком в зубах был в курилке, широким окном, как нарочно, выходящей прямо на тот сидоровский домик.
Мимо проходило немало женщин, в большинстве своем местных жительниц, к госпиталю чаще всего отношения не имеющих. Так представьте себе: мой майор ко многим из них недвусмысленно приставал. Сперва, жестикулируя, о чем-то заговаривал, после чего иных отпускал с Богом, иных прилюдно начинал хамски лапать и даже откровенно лезть под подол, иногда довольно долго там безнаказанно пребывая. А как могло быть иначе? Поглядели бы вы на этих несчастных: изможденные лица, да еще в саже от коптилок, с небрежно перекрученными чулками или рейтузами, многие шатались от голода. Явно им было не до любовных утех. Да, совсем забыл: в руках наш герой-любовник держал еще какой-то сверточек для очередной жертвы, явно соблазняя им.
Кое-кто, не выдержав голода, клевал на приманку, и тогда двери домика за очередной парочкой захлопывались. Однако через какое-то время оттуда выходила женщина со свертком, позже появлялся наш “жених”, и все начиналось сызнова. Ну, Бычок! Сколько же таким вот бесхитростным приемом он испортил несчастных молоденьких, по сути дела, тяжело больных девочек-дистрофиков. И все это долгое время сходило ему с рук.
Однажды утром Бычок явно с теми же намерениями буквально вцепился в девчонку, с которой мы здесь познакомились и, случайно встречаясь где-нибудь на парковой дорожке, не раз разговаривали, выяснив, что мы соседи по домам на Фонтанке и что здесь она временно ухаживает за совсем уж плохой, видно, доживающей последние денечки “тетушкой”. Тут, все вспомнив, я просто озверел и, не дожидаясь лифта, помчался вниз — сказать негодяю пару ласковых; чем для меня все это обернется, я в ту минуту не думал. Уж поверьте, орал я на него от души, чтобы все слышали. Бычок, пугливо озираясь по сторонам, потихоньку отбрехивался, моя же знакомая, благодарно коснувшись моего плеча, как говорится, была такова.
Не далее чем назавтра Сидоров уже ужинал в соседних казармах, где формировали на Ленинградский фронт маршевую роту. Так, не долечившись, полубольной, я с его помощью оказался на фронте. Да уж, Бычок, mein Gott!..
…Мимо снова прогрохотала знакомая электричка и вернула меня опять назад.
Случается, и ныне — во времена, так сказать, Нью-Санкт-Петербурга — упоминание этого названия, правда, в определенном трагическом контексте, заставляет меня (и не только меня) вздрагивать, а иной раз и передергиваться, словно от удара током. Так случилось, когда пришла трагическая весть о подлом, из-за угла, убийстве в моем любимом Санкт-Петербурге Г. В. Старовойтовой, светлого человека, истинного Гражданина России, политика, свершившего миллион добрых дел для многих народов страны.
Выходит, кроме святого города Санкт-Ленинграда — Санкт-Петербурга, втайне существует и как бы его антипод-сатана — город “сат-анинский”: если угодно, “Сат”-Петербург — “Сат”-Ленинград — прибежище политических проходимцев, подлых киллеров, банкиров — грабителей нищих, просто бандюг с их паханами и разной прочей нечисти?
Да, есть, есть они, выкормыши сатаны, в святом городе. Утешает одно: их, выродков, там все 300 лет подавляющее меньшинство (хотя процент — величина переменная). А значит, не бывать моему городу сатанинским! Как он просуществовал 300 лет (с некоторым изъятием) Санкт-Петербургом, так навеки останется им, даже если нам время от времени суждено вздрагивать от выходок его выкормышей.
Для меня же, повторюсь, город на Неве, мой Невоград был, есть и всегда будет воистину свят, поскольку он к тому же город-мученик, сам перенесший, как чуму с тягчайшими, многолетними осложнениями, чудовищный политический переворот, до жути исковеркавший его судьбу.