Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2004
Павел Крусанов. Бом-бом: Роман. — СПб.: Амфора, 2002
Популярная в литературных кулуарах книга Павла Крусанова “Бом-бом” действительно производит сильное впечатление, в первую очередь — своей парадоксальностью и загадочностью.
Первая загадка бросается в глаза сразу же: почему на обложке стоит имя “Павел Крусанов”? Ведь любой внимательный читатель, взявший в руки эту книгу, моментально определит, что это удачный перевод на русский язык очередного романа популярного сербского писателя Милорада Павича, уже при жизни снискавшего себе славу классика.
Классик не обманул ожидания своих почитателей: роман очень характерен для него. Сохранен славянский колорит и общая установка на мифологизацию повествования, легко узнаваемы повествовательные приемы Павича, типично смешение вольно понимаемой истории с тщательно вплетенным в нее мифом.
Место действия — Россия, к которой Милорад Павич уже неоднократно обращался. Древний княжеский род Норушкиных с помощью своих верных крепостных, способных оборачиваться волками и медведями, сторожит/караулит/оберегает Чертову Башню, подземную колокольню, звон которой способен “будить народный гнев”. Отзвуки этого звона — Крещение Руси, татаро-монгольское иго, Куликовская битва, окончание Смуты, Отечественная война 1812 года, две русские революции и две мировые войны. Две основные цели рода князей Норушкиных — не дать своему роду заглохнуть и не пропустить часа, когда мужчины Норушкины должны “спускаться в звонницу” и спасать Россию от очередной беды. Все представители рода выписаны по-павичевски колоритно, все они — яркие чудаки и редкие оригиналы. И все равно вопрос, чего в них больше: родового или индивидуального, остается актуальным не только для читателя, но и для последнего из Норушкиных. Он живет в наши дни, вспоминает истории о своих предках и мучительно решает вопрос, кто он: попрыгунья-стрекоза, живущая частной, свободной/бессмысленной жизнью, или муравей-звонарь, судьба которого — охранять звонницу, выполняя высший, неведомый ему Замысел.
Характерны для Павича сюжеты о смешении сна и реальности, игры с нечистой силой и нечистыми силами, мотивы уродства и чудачества, которое выглядит под его пером не как отклонение от нормы, а как сама норма. Характерны гиперболы в описаниях героев, характерны мелкие черты, придающие фантастичное величие этим образам. Характерен экзотизм, с которым подается привычная славянская реальность. Даже в отдельных фразах и оборотах Милорад Павич остается верен себе.
Характерно даже двойное окончание романа — финалы “книги с орлом” и “книги с решкой”. В этом не только эстетские попытки поиграть с формой романа, обмануть и изумить читателя или выйти за границы отдельной книги, но и тонкая, в меру наивная попытка вдвое увеличить спрос на свой роман. Надежность этой схемы уже показал самый известный роман Павича — “Хазарский словарь”, существующий в двух версиях — мужской и женской, которые различаются всего лишь одной, но принципиальной фразой, стоящей на форзаце.
Павич уже начинал книгу и с начала, и с конца, строил роман как словарь или гороскоп, играл с колодой Таро… Попытка сыграть в орлянку отлично вписывается в этот ряд, становясь не только постмодернистским приемом, но и основной пружиной сюжета, как и в других романах мэтра. Если Милорад Павич решит не расставаться с русской тематикой, один из следующих романов станет великолепным отражением русской рулетки.
Возникает вопрос: откуда сербский писатель Милорад Павич так хорошо осведомлен об особенностях современной русской действительности? Вероятнее всего, основным литературным источником для Павича послужили тексты Виктора Пелевина. Сам тип героя — Норушкина рубежа XX—XXI веков — напоминает о пелевинских интеллигентах-гуманитариях, последовательно и безуспешно избавляющихся от интеллигентности и гуманизма. Описание братвы как удельных князей времен реставрации феодализма, которые сами по себе не добро и не зло, а данность, как любая власть, — тоже пелевинское. Не случайна и фамилия агента-мистика Чапова — дань Павича “Чапаеву и Пустоте” Пелевина. В писательской среде, где по определению невозможно обойтись без плагиата, прямые отсылки к именам и названиям использованных текстов служат особым джентльменским жестом, искупающим заимствование мотивов и образов. Очень немногие пренебрегают этим неписаным законом.
Но в рассуждениях о русской душе не обойтись без другого источника, уже сто лет известного всей мировой литературе, — Достоевского. Именно под влиянием Достоевского Павич позволил себе чуть больше русской метафизики, чем обычно. Данью же стала фамилия главного героя — Норушкин, отсылающая к князю Мышкину. Производным от этой фамилии является и мотив Чертовых Башен как нор, башен наизнанку: кто же, кроме целого рода положительно прекрасных князей, способен охранять такую норку?
Особое спасибо Павлу Крусанову (вероятно, переводчику) за тонкое и бережное отношение к оригиналу, позволившее сохранить индивидуальные черты стиля Милорада Павича.
А если без шуток…
Зачем талантливому автору так основательно перенимать весь комплекс приемов, уже давно разработанных другими?
Возможно, пролить свет на эту загадку поможет цитата из отрывка, посвященного литературному разбору романа в романе, отрывка, слабо связанного с общим действием романа, а значит, программного: “Фабула — и это подкупало, как вообще подкупает узнавание, — была чистосердечно заемная, хотя и с вариациями, весьма искусными и подчас даже изобретательными”.
Заимствование сознательно. Если публика признала материал хорошим, то его можно использовать и второй/третий/сотый раз. До тех пор, пока публика не сочтет его плохим.
Помимо введения “слеша” (“/”) как обычного/немаркированного знака препинания, безумно важного/необходимого для предстоящей реформы русской пунктуации, Крусанову принадлежит еще одна важная заслуга: он доказал, что вторичная/эпигонская литература может быть хорошей.
Игорь Шурко