Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2004
Легко ли быть молодым… писателем? Этот вопрос я бы с удовольствием задал будущим своим персонажам. Но поскольку пишу статью, а не беру интервью, рискну ответить себе сам же: писателем быть трудно, но отрадно, что сейчас им удается быть. Хотя бы и молодым.
Российские издательства нынче неохотно публикуют отечественных прозаиков. Если только они не работают в рамках определенного жанра. Тем приятнее видеть пример петербургской “Амфоры”. Я попросил, и мне предложили на выбор несколько книг, авторы которых расположились во временном промежутке от едва ли за двадцать до немного за тридцать. Сперва взял четыре, но уговорили на пятую. Как оказалось, не зря. Но о ней речь пойдет в самом конце.
Пять книг, четверо авторов. Двое уже известны, их книги выходят дополнительными тиражами, двое лишь начинают. Все молоды, настойчивы и — весьма образованны. Профессионально подготовлены очень неплохо. О литературных проблемах первого уровня — фраза, абзац, ритм — можно не говорить. И хорошо, что не нужно. Ведь открывая книгу, мы прежде всего спрашиваем автора: о чем он хочет нам рассказать? Уже предполагая, что он делает это умело. Итак, господа литераторы, что же вы имеете сообщить жаждущему читателю?
“Я не умею любить… you understand?
Если бы напрячься… если в этом дело… я бы полюбил… но ведь так не делается… любовь либо есть, либо нет… у меня нет… это моя вина, да?..”1
Илья Стогoff, “Мачо не плачут”. Жанр книги определен как роман, и, прочитав, понимаешь, что это правда. Но романическая природа текста искусно скрывается по современной моде. Я же сказал, что авторы начитанны и умелы… В первой части рассказчик — журналист, репортер — ходит из дома в дом, напиваясь или обкуриваясь каждый день в дым, в лоск, в сосиску, до полной потери пульса. Он садится за стол с бандитами, политтехнологами, рок-музыкантами, с каждым, кто способен смягчиться сердцем, расщедриться и налить. Пьет все, что горит, курит, что тянется, и тискает всех женщин, которые оказываются под рукой. Но, кстати, автору вполне хватает чувства меры, чтобы только намекать на процессы, известные каждому здоровому человеку… Стогoff не оправдывает героя, не осуждает, да и сам протагонист не склонен пока рефлексировать. Он лишь констатирует, что иной жизни у него нет и, пожалуй, что не предвидится…
Какие-то моменты в тексте напоминают знаменитые байки о похождениях советских газетчиков. Но герои, скажем, Довлатова пьют, потому как у них не хватает сил сопротивляться угнетающей их Системе. Во всяком случае, так мы привыкли думать. Что же давит свободных людей в демократическом обществе?.. Да ведь каждое поколение вначале ощущает себя потерянным. Всякий раз, вступая в жизнь, люди ошарашены своим одиночеством. “Я был беспомощен и мал, // Дрожал, как студень весь, // И, хоть убей, не понимал, // Зачем я нужен здесь…”2 И, согласно отечественной традиции, мы предполагаем, что последняя истина откроется нам на дне замусоленного стакана… Только не надо морщиться и уверять, что в вашей юности, уважаемый неизвестный коллега, ничего такого не было и в помине. А я так вполне могу рассказать, как друзья доставляли меня домой, открывали замок, вставляли тело в тамбур и быстренько исчезали… Помню, разумеется, не процесс, а сам факт, безусловно имевший место. Ну, и с кем не бывало такого?!.
“Я встал, вышел в прихожую, обулся… долгие годы ушли на то, чтобы обуться… открыл дверь и ушел…”3 Перед этим человек потреблял не армянский коньяк, хотя б и петербургского рóзлива, а привозную “травку”. Но, помнится, “Агдамом” и “Солнцедаром” в былые времена народ травился так же в охотку и столь же бездарно…
Ну, погибаю, — словно кричит герой Стогoffа, — ну и что? Какое вам-то до меня дело?!. Кстати, и псевдоним писателя образован по образу знаменитой идиомы заморской. Мол, двигайте, друзья, от меня подальше, туда, где мы и не встретимся вовсе. Для записного литератора позиция, скажем мягко, кокетливая, но теперь-то на что пенять? Что выросло, то и выросло… Однако начинается вторая часть книги, и меняется угол зрения. Читатель вдруг начинает понимать принцип построения фабулы. А она безусловно есть в тексте, хотя и надежно упрятана… Повествование идет уже от третьего лица, как будто бы герой первой части вспоминает неудачную историю своей страшной и последней любви. Рассказывает, скрипя зубами, о замечательной девушке, которая поломала походя его жизнь, будто бы розовую ветку сирени напротив Лебяжьей канавки. Он потерял семью, он запустил работу, он запустил свою жизнь волчком, кубарем… “Ему хотелось упасть на колени прямо у телефона, но ледяным, деловитым тоном он выговаривал: └Привет, это я”. Невыносимую секунду он ждал, что она ответит. От волнения у него отвратительно мелко дрожала верхняя губа…”4
В третьей части слово опять берет наш рассказчик. Он спешит сообщить, что улетает в Малайзию. В Куала-Лумпуре пройдет международный конгресс “Религиозная молодежь на пороге третьего тысячелетия”. С трудом представляю, какие корреспонденции он слал из Индийского океана, поскольку занимался на островах репортер тем же, что в Питере. Пиво, вино, бабы, похмелье, опять-таки пиво… Но перед тем, как вернуться, он все-таки приходит к статуе Будды и произносит горячечный монолог давно запившего и во всем разуверившегося мужика…
“Может быть, на свете есть святые люди. Хорошие. Я таких не знаю. Я НЕ хороший. Это как врожденная болезнь. Я родился уже уродцем. Мне не бывает стыдно. Я понятия не имею, что значит это слово. Слышишь? Ты бросил меня, и я живу, как умею. Как получается. Я не виноват!..”5
Журналисту всего лишь тридцать. Он ровесник автора, своего создателя. Он долго стоит у стен буддийского монастыря, трудно выговаривает слова, путаясь в похмельном сознании. Но, кажется, выскребывает душу до донышка. Выкричался, и вроде бы стало легче. Теперь, похоже, начнется иная жизнь. Он забирается в самолет и, уже пристроившись на сиденье, лезет в рюкзак — взглянуть на игрушку, которую везет сыну — мириться. Но — находит лишь порванный лифчик своей последней подружки. Подзывает стюардессу и заказывает пиво, сразу три бутылки, чтобы не гонять женщину понапрасну. Очищение не состоялось.
Герой Стогoffа безвольно барахтается, попав в поток жизни. Не пытается резко взмахнуть, оттолкнуться, нырнуть, зацепиться за камень, перепрыгнуть на отмель, остановиться, может быть, оглянуться… Скорее всего, он скоро погибнет. Захлебнется, пьяный во сне, когда друзья забудут перевернуть его на бок… Вкатит лишнюю дозу… Может быть, его забьют до смерти в милиции… Может быть, замочат знакомые бандюганы… Выбор не слишком велик. Трудно его спасти, да и зачем выцарапывать каждого. “Навоз истории” — так отзывался знаменитый прусский король о своих вышколенных солдатах. Другой — и очень больной — вопрос: какие злаки вырастут на таком удобрении?..
Частенько людям не позволяет жить в настоящем их прошлое. Память наша весьма и весьма избирательна. В жизни бывало всякое, вспоминается почему-то плохое, — сокрушался Александр Володин. Вот и герой книги Дмитрия Бортникова “Свинобург” выискивает в своем детстве лишь грязное и ужасное.
Тридцатилетний автор пребывает сейчас в Париже, а героя своего ссылает… в тюрьму. Но тоже французскую. Русский эмигрант становится солдатом Иностранного легиона. За неизвестную читателю провинность его отправляют в камеру. Тюремный психолог направляет зрение подопечного внутрь себя самого, и тот разворачивает угрюмые картинки несчастного детства в небольшом приволжском городке. Рассказчику вроде бы есть с чего негодовать на судьбу. Мальчишка толст. Если верить ему самому, толст безобразно. Но повод ли это для столь отчаянной экзистенциальной тоски?
“Экстремальность письма автора “Свинобурга” заключается, конечно же, не во внешних нововведениях, а во внутреннем отказе от гуманистической традиции… вот уже три века удерживающей в узде европейскую культуру…” — замечает в предисловии прозаик Павел Крусанов. Но он еще и ответственный редактор издательства “Амфора”. В XX веке вообще стало модным нападать на гуманизм. Однако вне гуманистической традиции литература вряд ли может существовать. Она, кажется мне, просто зародилась в ее недрах. До недавнего времени сторонникам гуманизма удавалось держаться. Но в начале прошлого века случилась Великая социальная революция. Грянула она в 17 году, отозвалась в 22-м, в 33-м… Все эти даты суть внешние проявления одного ужаснейшего процесса. Произошло восстание масс. Власть захватила толпа, и уже ее критерии, ее система ценностей начали преобладать в интеллектуальной культуре.
Может быть, хорошо, что политические права получили все слои и сословия. Но не уверен, что их голос так уж необходим в литературе. Литературе пристало заниматься становлением личности. Человек улицы занят прежде всего собственной физиологией… “Знаете эти утра в мае, когда, взбесившись, ты вертишься в постели, когда уже проснулся и еще грезишь… Запахи сада, влажные, тяжелые, и ты, закрыв глаза, трешь свой членик… Ты агонизируешь и выстреливаешь вхолостую…”6 Да, знаем. Но что же из этого и как же жить дальше?
Все мы были когда-то мальчиками и девочками. Все взрослели, мучительно и нестерпимо долго. Одни выросли, а другие так и погрязли в младенчестве, остались пережевывать детские страхи и комплексы. Да, в сущности, не так уж и страшен быт, о котором повествует писатель. Шпана школьная не дает прохода мальчишке — да кто же не описывал подобные ужасы? Говорите, что можете показать и кое-что пострашнее… Верю. Только зачем это надо?
Я тоже не всю жизнь просидел за столами, письменным и обеденным. Помню, когда в “аварийке” трамвайной нас вызывали на несчастный случай, каждому в бригаде, независимо от опыта и ментальности, хотелось в этот момент очутиться… хоть в Антарктиде. Однако первый шок мы получали, еще подлетая к месту, еще только выбрасываясь из фургона. Видишь не несчастного под вагоном, а — толпу, жадную до зрелища, мощную и тупую. Человеки жмутся, толкаются, каждому хочется протиснуться в первый ряд. Что ж там рассматривать?! Дорогой читатель, попробуйте хотя бы вообразить, как выглядит существо, по которому прокатилась хотя бы пара колес с ребордами… Кстати, у Стогoffа рассказчик пытается слепить репортаж из такой ситуации. Только там рельсы проложены в тоннеле метро. И напарник нашего репортера сетует, что под руками не случилось фотографа!..
Хотя возможно, что большая часть проблем героя Бортникова в том, что ему недостало в детстве элементарной любви. Родительского внимания. “Отец не умел сострадать. У него такое лицо, будто ему в рот залетела муха! Он полагал, что я умру! └Этого еще не хватало! Черт! С ним одни проблемы!””7
Зато героиня романа “Великолепная Лу” этой любви хлебнула в свои двадцать лет досыта… Автор книги — Лулу С. — едва ли старше. “Это моя книжка. Правда, она классная? — хихикает она с обложки. — Кстати, она обо мне. Как я люблю Эла, ненавижу универ и все такое…”
Элов Великолепная Лу любит даже не одного. В начале повествования ее герой Пресли, а после она заменяет его на сэра Элтона Джона. Кроме виртуальных увлечений, Лу учится на филфаке и пишет роман листов эдак на пять. Будущая книга должна сделать ее известной и очень богатой. Тогда она возьмет маму и увезет далеко-далеко, на Багамы, Гавайи… уж не знаю, куда еще — может быть, на Сандвичевы острова. Сие вроде бы фабула, на которой держится книга. На первый случайный взгляд — элементарное девичье чириканье, мечты о красивом любовнике, о шикарной жизни под пальмами… Но под шоколадной глазурью вдруг оказывается горькое лекарство. Сюжет книги в том, что у девочки Лу начинают прорезаться глаза. “Собачье” сравнение здесь уместно, поскольку текст наполнен различными существами, прежде всего таксой Пуней, которую мама просит выгулять как раз за пятнадцать минут до отхода автобуса. Но это все детский лепет. Важно другое: “…тогда я забеспокоилась всерьез и стала слушать то, о чем она говорила теперь. Это оказались цветочки, кисочки и собачки, и ни слова обо мне. Цветочки, кисочки и собачки, детка! А меня там больше не было… ни слова о том, что я сказала в четыре года или как я нарисовала попугая в пять…”8
К этой книге можно было бы поставить подзаголовок — “Моя мама и я”. В таком вот порядке. Характер самой героини вырисовывается не слишком удачно — его еще нет, зато судьба матери прослеживается отчетливо. Сама женщина не смогла сделаться кем-то и потому вообразила, что у нее будет гениальная дочь. Двадцать лет она упорно верит собственному воображению, только никак не может выбрать нужную область, в которой проявится талант ее чада. Та же благополучно два раза подряд проваливает экзамены в Академию художеств и с тоской отсиживает лекции в универе. Но Лу уже и сама верит в собственную исключительность, даже после того, как мать отчаялась на нее ставить. Но, может, это как раз и неплохо. Высокий уровень мотивации, страсть к достижению цели. Все мы гении, пока жизнь не докажет обратное. Но только пускай попробует!..
На наших глазах Лу делает очередную последнюю ставку на будущий свой роман. И, конечно, опять проигрывает. “Существуют миллионы книг, и у всех у них есть хоть какой-нибудь сюжет, а я не могу придумать ни одного. Как вообще придумывают сюжет? Как надо его придумывать?..”9 Проблема тяжелая, одинаково острая и для двадцатилетней студентки, и для шестидесятилетнего мэтра. Сюжет означает свое отношение к жизни, миру, Вселенной. Его надо вырабатывать постоянно, каждый день, каждый час, каждую минуту упорным и тяжелым трудом… А наша Лу кое-как сляпывает фабулу, припоминая читаных Сэлинджера и Хэма, с натугой заполняет чуть больше сотни листов и относит в издательство… Неделя переживаний — и проблема снята. “Идти в другое издательство бесполезно. Я решила, что буду режиссером…”10 Она еще увезет бедную мамочку на Канары!
А вот для Ксении Букши составление сюжета и фабулы не кажется непосильной задачей. “Аленка-партизанка” — сборник, составленный из трех текстов. Самый интересный — заглавный. По жанру перед нами фантастика. Или — антиутопия. Кому что ближе и интереснее. Первая же фраза шлепает по лбу: “А что и было свободы, и ту не ценили…”11 Страна Россия (нынешняя!) превращается в огромную корпорацию, Глава которой взял да подморозил державу. Вроде как по Леонтьеву. Константину. Чтоб не сгнила. “Тихо-тихо замерзало это море, сначала пленка льда образовалась на воде, потом стала она прочнее, а никто и не замечал, и все думали, что это еще вода…”12 И биржевой спекулянт Казимир Олейко видит, как на башне сменился государственный флаг. Был трехцветным, а стал — неизвестно каким. Возможно, и красным. “Было-то ведь: опционы, фьючерсы! Деривативы! А стало — государственные деньги да водка…”13
Пока еще писатель Букша, видимо, литературна (два эпиграфа — из Бунина и… Барто), но уже свободно распоряжается прочитанным и обдуманным. Экономист по будущей специальности, она пишет все-таки беллетристику и нигде не сбивается на проповедь. Чувствуется сила литературной воли. Слишком многие не могут противостоять искушению дать персонажам высказаться прямо по насущным проблемам и тем самым губят текст на корню… Кстати, у Чарльза Диккенса в “Копперфильде” есть персонаж, которого постоянно мучает отрубленная голова короля Карла. А он вынужден зарабатывать на жизнь перепиской. Так друзья его ставят рядом с рабочим столом еще один, размером поменьше, и кладут на него пару чистых листов. Когда джентльмен чувствует, что сожаления по венценосной башке переплескивают через край, он быстро перебегает к соседнему столику и оставляет свое “не-могу-молчать” в заметках для личного пользования. Служебная бумага остается нетронутой… Я надеюсь когда-нибудь увидеть на полках специальный трактат доктора Букши, но беллетристика пусть останется беллетристикой.
Итак, случился государственный переворот. Умненький и повидавший всякого Казимир вписывается в структуры нового государства. А тинейджер Аленка не желает мириться с неожиданной властью и превращается в эдакого посткапиталистического… не то молодогвардейца, не то “Мальчиша-Кибальчиша”. Сначала она взламывает компьютеры Министерства финансов, а потом и вовсе поднимает мятеж. Привычный нам русский бунт. Уже немного осмысленный, но по-прежнему беспощадный. “Кровь лилась, как подсолнечное масло, липкая и легкая. Пузырились губы часовых; иной живых побежит позвать, но Аленка всегда опережала…”14 Знакомая интонация — двадцатые годы прошлого, литературный промежуток. И мы сейчас, должно быть, оказались в таком вот безвременье. От одного берега отошли, другого еще не видим и только фантазируем, какая флора там может произрастать и какая живность кормиться…
Вариант Букши мне совсем не по вкусу. Но не пришелся он, как видите, и писателю. Это радует. Будем надеяться, что новое поколение уже достаточно глотнуло свободы и не допустит, чтобы наглухо за-крыли все окна. Хотя, дело тут вовсе не в возрасте. Вот брат самой же Аленки подается в — штурмовики новой власти, когда сама она бросается в партизаны… Конечно же, ее компания не может долго сопротивляться силам правопорядка. Чай, не Дубровские. Погибает Аленка, погибает ее отряд, погибает и чиновник Олейко, влюбившийся в юную террористку. Но все-таки остается на свободе один парнишка, обернувшийся под конец натуральнейшим серым волком.
В последней сцене поначалу кажется случайным один диалог. Глава Корпорации спрашивает схваченного Олейко о его вероисповедании, и тот отвечает — католик. Это кажется поначалу случайным. Но я открываю другую книгу и вижу, как католиком становится и герой Стогoffа.
Илья Стогoff, “Десять пальцев”. Кажется, тот же рассказчик, что и в “Мачо…”, но уже совершенно другой человек. Я рад, что мои предположения не оправдались. Журналист сумел пережить разнузданные девяностые, собрать волю и поразмыслить. “Христиане вообще нигде не являются большинством. Но они есть. Все вместе эти люди меняют лицо мира. Каждый день. По чуть-чуть. К лучшему. Я тоже пытаюсь. У меня получается плохо, но я все равно продолжаю пытаться…”15
Издательство представляет эту книгу как сборник рассказов. На мой взгляд, не слишком-то справедливо. Рассказ предполагает фабулу, а тексты, составляющие книгу Стогoffа, суть очерки или эссе. Но в принципе для большинства современных авторов единственный вид фабулы — развитие собственной души. Это надо принять и смириться. Сюжет этой книги в том, как человек открывает для себя город, страну, планету. И у него прорезалось зрение, он отвел глаза от загаженного сортира и увидел, что мир если и не прекрасен, то во всяком случае нам не страшен. Человек обретает дело, реализует себя в профессии, путешествует, наблюдает, записывает…
“Эти люди были молчаливы, а я привык думать, что безмолвие и мудрость почти синонимы. Ведь для того, чтобы услышать, нужно прислушаться. Эти люди прислушивались всю жизнь, но услышали они вовсе не то, что следовало.
Могло ли быть иначе? Ведь на Камчатке практически нет церквей…”16
Иногда этот прозелитизм неофита становится излишне навязчивым. Но лучше перекос в эту сторону. Другое мы уже видели. Теперь расхристанный Мачо превратился в приверженца ортодоксального христианства. Хотя и проявляет свою инаковость в том, что в православной стране крестится в католической церкви. Почему? Это он сам объясняет в одном из текстов. Не буду лишать будущих читателей удовольствия… Главное достоинство такого переворота — в душе появились ростки самоуважения. Человек выходит из похмельного столбняка и понимает, что после шестнадцати жизнь не заканчивается, а только лишь начинается. Ему уже не нравятся беспамятные соседи: “…проводя день за бессмысленной болтовней, а вечера у телевизора, мои современники живут так, словно они — первое поколение землян….”17
Он — только вообразите — признается в любви к своей стране. Не потому, что ее вдруг, перед вступлением в ВТО, продраили жестким голиком и облили дорогим заграничным парфюмом. Нет, но это — его страна. И если твое жилище запущено, виноват прежде всего ты сам.
В юности кажется, что литература — одно из средств самовыражения. Потом понимаешь, что она — один из инструментов познания мира. Средство его осмысления. Повзрослеть не значит всего лишь сменить календарь на стенке. Одни в 26 лет пишут историю своего рода. Другие и в шестьдесят все еще пережевывают упавший в лужу батончик мороженого. Все пять книг жестки и шероховаты. Это хорошо. Скучно читать текст зализанный, как… pardon, анус у Генерального секретаря. Работы Букши, Лулу, Бортникова и Стогoffа интересны прежде всего тем, что призывают к сочувствию, к соразмышлению. Кто-то уже успел и сформироваться настолько, что может сделать серьезный вывод, оглядываясь на пройденный путь.
“Только недавно до меня дошло: остался я. Ничего не кончилось, потому что есть кому все это продолжить…
Это не закончится никогда. Главное, чтобы каждый из нас сделал свою часть работы хорошо…”18
Примечания
1 Илья Стогoff. “Мачо не плачут”.
2 Стихотворение Игоря Иртеньева.
3 Илья Стогoff. “Мачо…”.
4 То же.
5 То же.
6 Дмитрий Бортников. “Свинобург”.
7 То же.
8 Лулу С. “Великолепная Лу”.
9 То же.
10 То же.
11 Ксения Букша. “Аленка-партизанка”.
12 То же.
13 То же.
14 То же.
15 Илья Стогoff. “Десять пальцев”.
16 То же.
17 То же.
18 То же.