Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2003
Дмитрий Натанович Притула родился в 1939 году в Харькове. По образованию врач. Прозаик, автор нескольких книг, член сП. Живет в г. Ломоносове.
Еще бы не счастливый день, если два радостных события случились одномоментно.
Первое. Валя, дочка Ларисы Григорьевны, увидела себя в списках поступивших в институт. Вот мечтала много лет стать детским доктором — и поступила. Что характерно, без взяток и на бесплатное отделение. И сразу позвонила маме, поскольку маме нельзя лишнее волноваться.
Второе. В этот день Лариса Григорьевна получила из Америки письмо от любимой внучечки. Нет, конечно, писали ее родители, поскольку в три года дети еще не пишут. Это понятно: если даже человек успел пожить в двух сторонах, он не становится в два раза умнее и в три года писать еще не умеет. Ни на каком языке.
Да, но сперва надо говорить не о внучке, а о дочках, ну, в том смысле, что без дочек, во всяком случае без одной из них, не было бы и внучки, ну, это уж каждому понятно.
Значит, Наташа и Валя. Восемь лет и четыре года. Нет, не сейчас им столько, а именно в этом возрасте их оставил родной папаша и ушел к другой женщине, с которой он вскоре завел новых девочек (и сразу двойню). Нет, этого не понять. Ведь же прапорщик, то есть лицо ответственное и взрослое, и начинаются новые свирепые времена, и каждому понятно — надолго. А девочек надо растить и растить. Но полюбил другую и ухожу. На жилье и совместно нажитое имущество, типа новый цветной телевизор, иная техника, а также мебель, не претендую. Ухожу буквально голенький, то есть одежда плюс электробритва плюс зубная щетка.
Теперь о Ларисе Григорьевне. Женщина она строгая и, может, даже малость жестковатая. Нет, не внешним своим видом, тут она жесткой не была, все положенные формы на должном месте и в приятном для глаза количестве. Она внутренним своим содержанием была строга и даже, значит, малость жестковата. Типа: ты с какой такой радости сегодня выпил, и чего это тебя на футбол понесло, да и девочек ты неправильно воспитываешь.
А он же прапорщик: на службе все, кроме солдатиков, начальники, так еще и дома жена командует. Может, так, может, не так, сказать трудно, может, новая жена обращалась с ним как с генералом, оставаясь солдатом молодым, необученным.
Да, а Лариса Григорьевна была женщина не только строгая, но и гордая. Девочкам запретила встречаться с отцом, и нам от таких подлецов ничего не надо, как-нибудь и сама дочурок поставлю на ноги. Правда, продержалась только до ближайшей осени. Лариса Григорьевна была главным бухгалтером в школе (школа хоть и большая, но денежки маленькие), а девочкам на зиму нужны сапоги (что характерно, разом обеим), так что пришлось гордость малость утихомирить и подать на алименты. Получала она в срок и только по почте — никаких личных контактов.
И всегда деньги были копеечные, ну, если цены постоянно прыгают, а у человека в одном месте две девочки и в другом месте еще две девочки. Через сколько-то лет прапорщик вышел на пенсию, так что на прежних дочек (Наташу, напомнить, и Валю) платил теперь из пенсионных. Может, он еще где-то подрабатывал, здоровый же мужик, в охране, к примеру, но там если и платили, то исключительно из рук в руки, без алиментообложения.
Однако как-то уж концы с концами сводили. Помимо школы, Лариса Григорьевна была бухгалтером в частном магазинчике. Там не надо было каждый день ходить на работу, а требовалось бумаги, отчеты и прочее вести грамотно, сравнительно законно и с выгодой для хозяина.
Да, время себе шло и шло, и вот уже Наташе шестнадцать лет, а Вале, чего ж это получается, двенадцать. А Ларисе Григорьевне в ту пору было чуть за сорок, примерно так сорок два. Нет, живу ради девочек. Верчусь, как могу, но кто ж это сейчас не вертится. То есть на глупости, типа личной жизни, ну совершенно нет ни времени, ни, главное, желаний. Ну, так, не так, в смысле желания, сказать сложно, но говорила Лариса Григорьевна вот именно эти слова.
Значит, Наташе шестнадцать, а Вале двенадцать. Вот и начинается история с внучкой.
Наташе на следующий год заканчивать школу и поступать в институт (хочет стать экономистом, это сейчас как раз ко времени).
Да, и тут такая красивая история. У Наташи — ближайшая подруга (на год старше), и к ней вернулся из Чечни жених. Она его честно два года ждала, и он вернулся целехонький и даже с медалью. А невеста, убедился, честно ждала его. И он рассказал: вот мы — три друга — договорились, если доживем до дембиля, то прежде устройства на работу и прочего соберемся у одного из друзей под Анапой (там свой домик) и месяц будем лежать пузом кверху на берегу моря, пить вино, не боясь, что тебя подстрелят. Едем вместе — вроде предсвадебный и предмедовый месяц. А давай Наташку с собой возьмем. А давай. Может, у друга никого нет, и ему не будет скучно.
Лариса Григорьевна отпустила дочку: девочке предстоит тяжелый год, выпускные, а затем вступительные экзамены, тем более ни разу на юге не была, тем более с подругой, которая два года честно ждала жениха. Да, и с женихом подруги, понятно.
Но ведь у нас денег нет. Так ведь и у них денег нет. Нет, хорошие ребята: полтора месяца лопатили в ларьке на свежем воздухе: рыбой торговали. Девочки — продавщицы, парень — грузчик и их защитник.
Заработали, отмылись от рыбы и поехали на Черное море.
Если август, то нетрудно сообразить, дни жаркие, ночи темные, море синее, а вода теплая.
Все, как ожидали, три друга (хозяин дома, жених Наташиной подруги и еще один паренек, не то из Пензы, не то из Перми) лежат у самого моря пузом кверху, пьют вино и поедают фрукты из собственного сада.
Наташа была вот именно с пареньком, который не то из Пензы, не то из Перми. Тоже герой войны, тоже с медалью, и у него шрамы на руке и на груди. Представляешь, говорила Наташа подруге, а если б пуля прошла на три сантиметра левее?! То есть получалось так: паренька этого не было бы на свете, мы бы не познакомились, и даже теперь я не представляю, как бы я жила, если б его не было на свете.
Это что же получается? Единственный и ненаглядный. Ну да, в смысле, что бы я делала, если б пуля прошла на три сантиметра левее.
Ладно. Видать, замечательный был месяц. Да, но пора расставаться: девочкам ведь 1 сентября на учебу: одной в школу, другой в техникум. Наташин паренек говорит: надо в жизни устраиваться, у меня покуда ни кола ни двора, ни даже адреса постоянного. Как появится, сразу напишу.
Вперед забегая, так и не написал. Об этом нечего и рассуждать. Ну, для Наташи что было бы, пройди пуля и все такое, а для него, может, этот месяц — законная награда за военные страхи и кровь. Нет, тут даже подробно нечего и рассуждать. Обычная южная история.
Потому лучше уж задать более содержательный вопрос: что бывает, когда двадцатилетний парень и шестнадцатилетняя девушка месяц почти не разлучаются? Вот в том-то и дело.
И вот тут надо отметить некоторую странность. Говорят, новое поколение опытное: видики смотрит и малость обучено поведению в случае, если оно сталкивается с разницей полов.
Но нет. Наташа никому ничего не говорила: ни подруге, с которой ездила на юг, ни матери. Может, ждала, что друг напишет, она ему расскажет о случившейся беде и он что-нибудь придумает.
Значит, так. Когда уже стало заметно, что Ларисе Григорьевне быть бабушкой, и Наташа во всем призналась, мать удивленно ( уже откричавшись — понимала: дело непоправимое, время будет идти вперед и вперед, и останавливать его поздно) спросила: а почему ты мне раньше ничего не говорила? Ответ: я боялась. Чего ты боялась? Что я заставлю убить ребеночка? Нет, что ты рассердишься. То есть получается, что девушка, заканчивающая школу, втайне надеется, что все как-то само собой рассосется, как рассасывается малый нарывчик или прыщик, и мама ничего не узнает и, соответственно, не рассердится. Да, видать, Лариса Григорьевна была женщина строгая.
Все! Теперь только вперед. Нет, ведь это ж какая загадка: новый человек на свет появится, и кем он станет, и что его ждет. Это с одной стороны. Ну, если решили, только вперед и вперед. Но, с другой стороны, возникает вполне уместный вопрос: а как жить? Нет, не в смысле вдыхать кислород, а выдыхать что-то иное, менее полезное, а так жить, имея в виду такую малость, как, например, денежка.
А ничего, доченька, как-нибудь проживем. А что еще может сказать мать? Говорить: гадина, как же это ты так сразу да в столь юные годы нагуляла ребеночка? Поздно. Да и неполезно для будущей мамы с ребеночком в животе.
Первое полугодие Наташа отучилась в прежнем своем классе, а потом перешла в вечернюю школу. Ну да, в дневную школу ходить непедагогично и может вызвать эпидемию в смысле дурного примера.
Вот какие были планы: до годика посидишь с младенцем, а потом ясли, ты пойдешь учиться, я найду еще одну лавочку для бухгалтерского учета.
Вот эти планы можно забыть. Поскольку они почти никогда не сбываются.
Выпускные экзамены Наташа сдать не успела.
Все! Обвал. Внучечка родилась здоровенькой, а мамочка из роддома не вышла. Нет, словно бы на улице не конец двадцатого века, а какие-то иные времена, век примерно так двенадцатый. Как потом объясняли Ларисе Григорьевне доктора, ребеночек расположился не как положено, а как-то особенно зловредно и самостоятельно на белый свет не появится ни при каких условиях, и вот надо либо ребеночка извлечь, но вряд ли живого, либо рискнуть здоровьем мамочки — в смысле операции, прочее. Нет, вы уж ребеночком не рискуйте. Это был выбор мамочки, не в смысле Ларисы Григорьевны, а в смысле мамочки ребенка.
Все! Из роддома Наташа, значит, не вышла. Младенчику всего два дня, а он уже сирота. Ну, что тут скажешь? Ничего. Молчание. Одно только молчание.
Девочка. И назвали ее Настенькой. Сколько-то побыла в роддоме, а потом ее перевели в дом малюточки (или в дом младенчика — это одно и то же).
Больше некуда. Потому что после такого горя здоровье Ларисы Григорьевны начало стремительно и неудержимо разваливаться.
Сперва заболели почки. Но странное и даже удивительное дело: заболели почки, а запрыгало, вернее, засвистело кверху давление. Да так стремительно и в такие высокие дали, что это даже докторов изумляло. То есть ваши цифры зашкаливают мой аппарат, и такого быть не может. Да, доктор, такого быть не может, но есть. Главное — постоянные головные боли, и все в пелене тумана.
Так что когда туман рассеивался и в голове прояснялось, это было так неожиданно и приятно, что Лариса Григорьевна изумленно говорила: ну, как все-таки жизнь прекрасна.
Лечитесь, снижайте давление, а то сосудик в голове однажды не выдержит напора и лопнет. Лариса Григорьевна, понятно, лечилась, но исключительно доступными ее доходам лекарствами. Это понятно.
В общем, если говорят, что сосудик лопнет, он, пожалуй, прислушается к мнению опытных докторов и однажды лопнет. И тогда наступает парализация. Правда, у Ларисы Григорьевны легкая. Правая рука и правая нога были слабые, а речь малость спотыкалась. Ларису Григорьевну на месяц положили в больницу, и все почти восстановилась. Она даже — и это главное — писать могла. Чуть-чуть спотыкалась речь, но Лариса Григорьевна приучила себя говорить медленно, тщательно выделяя каждое слово. Так что речь ее стала внятнее и чище, пожалуй, чем у многих дикторов телевидения.
Доктор, когда закрывала больничный лист, сказала: я не имею права выписывать вас на работу, надо переводить на инвалидность. Ответ был короток: а как жить? Ну, ладно, давайте рискнем.
Рискнули. И через полгода повторение. Правда, уже парализация слева. Снова больница, рука, нога снова восстановились, но не до конца, и Лариса Григорьевна малость прихрамывала.
Теперь-то уж рисковать не стали, а посадили на инвалидность. А какие это жалкие слезки даже в сравнении со школьной зарплатой, и говорить не стоит. Как жили? Подробности, пожалуй, излишни, тут опытному человеку и так все ясно.
Но главное, что тревожило Ларису Григорьевну: а что дальше? Два ударчика она перенесла, третий очень даже вероятен: давление-то по-прежнему в космических высотах — и она этот ударчик может не перенести. Да, жизнь прекрасна, кто спорит, но с ней в ближайшее время придется расстаться.
Нет, неправда, что с этим Лариса Григорьевна так уж и смирилась, нет. Напротив того, верила в чудо, вдруг — бах! — давление однажды упадет и больше не станет повышаться. Несомненно, так оно, разумеется, и будет, однако приходилось учитывать и более свирепый вариант: она в ближайшие годы улетает.
А как же ее девочки? Ну, вот как без нее будут жить дочка и внучечка?
Жилье у дочки есть — это уже большой плюс. Ладно, без Ларисы Григорьевы она выучится вряд ли (да и с ней, пожалуй, тоже), пойдет в продавщицы, закончит курсы бухгалтеров, то есть как-то выживет. А внучечка? Вот как раз Настенька? Она жила в доме младенчиков (или в доме малюточек, что, значит, одно и то же), и Лариса Григорьевна забирала ее домой на субботу и воскресенье.
Но все время не оставляла тревога: а что дальше? Валя успокаивала мать: да я сама Настеньку воспитаю. Но это так, смех один и детские лепетания.
А если серьезно: что будет после Ларисы Григорьевны? Нет, все понятно, жизнь, как ей и положено, будет струиться и далее, с восходами и закатами, со снегом и жарой, но без Ларисы Григорьевны, и тут уж ничего не поделаешь. А вот что будет — в случае свирепого исхода — с внучечкой: ее кто-нибудь удочерит, или она пойдет по детским домам.
Близких родственников у Ларисы Григорьевны не было, помимо бывшего мужа, конечно. Но если он бросил дочек, то соображения, что ему можно на шею посадить внучку, нужно сразу отбросить.
Но! Однажды лучшая подруга Ларисы Григорьевны предложила: у меня есть знакомый, нет, не подумай, очень хороший человек, и он занимается вот как раз такими делами, он найдет хорошую американскую семью и все оформит в самом лучшем виде, и от тебя ничего не потребуется, кроме, разумеется, согласия. К тому же американцы, и это всем известно, публика богатая, и они заплатят такие денежки, какие нам с тобой и не снились, и на эти денежки ты и сама поживешь, и Валю выучишь. Да ты что, это никак нельзя, я читала, наши бандиты продают детей за границу и там пускают на запчасти.
Нет-нет, это совсем другой случай, все будет оформлено самым законным образом, более того, эти американцы, я так думаю, сами приедут сюда, и у тебя будет время убедиться, что они не живоглоты.
Короче. Американская пара в самом деле приехала сюда, и неделю они жили у Ларисы Григорьевны. Очень приятные люди, им под сорок, но Бог детишек не дал, и знают русский язык, поскольку обучают студентов в университете русской литературе. Настенька им очень понравилась, и они увезли ее в Америку самым, значит, законным образом.
А у Ларисы Григорьевны появились хорошие денежки. Тратила она их только на самое неотложное: лекарства, одежда Вале, но главным образом держала заначку на годы учебы Вали: вот если потом дочка будет брать по столько-то в месяц, ей как раз на учебу хватит.
Нет, конечно, Лариса Григорьевна никому не говорила, что продала внучку. А говорила она, что отправила Настеньку на год-другой погостить к родной сестре. Но если о чем-либо знает близкая подруга, то знают еще несколько человек. Осуждали — это да! Это же надо, продать родную внучку, ну, дожили. Но и понимали: виновата не только Лариса Григорьевна, но и свирепости ее жизни.
Да, но какие хорошие люди оказались эти американцы. Регулярно пишут письма, высылают фотографии, не нарадуются на доченьку, и спасибо, что сделали нашу жизнь счастливой.
То есть этот день был особенно удачным, вот именно счастливым: Валю зачислили в институт и, напомнить, пришло письмо из Америки.
Лариса Григорьевна и Валя несколько раз перечитали письмо: все хорошо, мы стараемся, чтоб девочка не забывала родной язык, но ведь она его почти и не знала, к тому же все вокруг говорят по-английски, и они долго рассматривали фотографии: вот Настенька с новыми родителями, а вот она одна на берегу океана, обнимает мишку, который больше ее самой, и лицо у внучечки хохочущее и счастливое.
Хорошо, что они приглашают тебя в гости на следующее лето. Значит, не настаивают, чтоб Настенька забыла бывшую родню. К тому же оплатят дорогу.
Да, это был счастливый день, и Лариса Григорьевна в очередной раз подумала, что все она сделала правильно.
Но! После ужина Валя ушла погулять. Лариса Григорьевна счастливо улыбалась. Затем она заглянула в Валину комнату, и в кухню, и в туалет, чтоб наверняка убедиться, она в квартире одна, и захлопнула на два замка дверь, да, а улыбка все не сходила с лица, как приклеилась (так потом рассказывала подруге), и она прошла в свою комнату, рухнула на кровать и закричала, вернее даже сказать, завыла в голос, и если б кто слышал этот вой, подумал, пожалуй, что женщина прощается со своей жизнью и перед прощанием проклинает и эту жизнь, и свою судьбу, и выла она долго, а потом, внезапно же оборвав вой, встала, подошла к окну и вдруг почувствовала ясность в голове, и рассеялись пелена и туман, два пуделька заигрывали друг с другом, мальчишки пинали через веревку мяч, ярко зеленела трава, заходящее солнце, отраженное в стеклах дома напротив, слепило глаза, и небо было темно-синее и глубокое, словно южное, и жизнь была прекрасна.