Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2003
Петр Глебов глазами скульптора
Волны лениво обрушиваются на узкую полосу гурзуфского пляжа и, откатываясь назад, шуршат прибрежной галькой. Солнце стоит в зените. На пляже, как на моржовом лежбище, тесно от скопища изнывающих от зноя и похоти людских тел. Дамы табунятся небольшими группками и судачат, разбирая по косточкам свои наблюдения за пляжной публикой.
Я не прислушиваюсь к их разговору. Только что вылезший из воды и улегшийся у горки своей одежды, я вбираю в себя тепло и негу благодатных солнечных лучей Крыма. Мне хорошо. Смежив глаза, я спокойно смотрю на проходящих вдоль кромки берега любителей солнечного загара и напоенного свежестью морских глубин солоновато-йодистого настоя воздуха.
А волны все накатываются и накатываются на берег, шурша мокрою, отполированною до блеска галькой.
Вдруг слышу восторженный полушепот, но явно рассчитанный на то, чтобы близ находящиеся могли услышать:
— Ой, девушки!.. Смотрите, кто идет!.. Душка Глебов! Артист!..
— Какой артист?.. Где?!. — всплеснулась одна из “девушек”, давно не первой свежести подруга восторженной дамы.
— Да вон, не видишь, что ли!?. Тот, что Мелехова Гришку играл в фильме “Тихий Дон”… Да не туда ты смотришь, не туда! Смотри направо… Вот он, вот он!.. Видишь — идет!? — между тем продолжала восторгаться первая из дам. — Ах, какой мужчина, какой мужчина!.. Прямо — орел!.. Ах, душка Глебов!
Вдоль кромки берега, куда докатываются морские волны, шагает ладно и мощно скроенная фигура загорелого человека, с крепкой грудью и торсом, перехваченным плотно облегающими синими плавками, подчеркивающими все его мужские достоинства.
Я не мог не заинтересоваться этой статной, гармонично развитой фигурой артиста, полюбившегося мне по двухсерийному фильму “Тихий Дон”, в котором он сыграл заглавную роль — Григория Мелехова, донского казака. Образ Григория я полюбил еще в ранней юности, в начале тридцатых годов, когда впервые прочитал шолоховский роман-эпопею “Тихий Дон” — шедевр советской литературы. С тех пор минуло несколько десятилетий, и герой романа — натура сложная, многоплановая, противоречивая в мучительных поисках своего места в раздираемой междоусобицами гражданской войны России — этот герой романа нашел воплощение в игре народного артиста Петра Глебова.
Вот он шагает по пляжу, прямо смотря перед собой, — мужчина хороших зрелых лет. Идет, как будто не замечая снующих по берегу гурзуфских курортников, вежливо, при встрече, уступающих ему дорогу.
Я, наверное, не менее пляжной дамы залюбовался ладной фигурой артиста, и сразу же в голове высветлилась мысль: вот бы кого вылепить!
Мы, конечно, по-разному смотрели на артиста. “Пляжная львица” — влюбленно, сладострастно-жаждуще, я же, восхищенный его мощной мужской статью, — глазами художника.
В фильме “Тихий Дон” мне навсегда запомнилась сцена, когда Григорий Мелехов после ранения приехал из госпиталя на побывку в свой родной хутор Татарский. Здесь в одной-единственной реплике изумительно передан колорит донского казачьего говора:
— Ну, будя, будя!.. — сказал Григорий Дарье, своей золовке, прижимающейся к его груди, на которой поблескивал новый серебряный “Егорий” — Георгиевский крест.
— Ну, будя, будя!.. — повторил он, небрежно, но ловко сбрасывая движением плеча на руки Наталье — своей сестре — фронтовую шинель.
(Это “будя, будя!..”, так естественно и натурально прозвучавшее с экрана и отложившееся в моей памяти, заставило меня теперь вновь обратиться к печатному тексту “Тихого Дона” (М. А. Шолохов. “Тихий Дон” в четырех томах. Книга первая и вторая. Москва, “Художественная литература”, 1986 г.), блистательно иллюстрированного известным ленинградским художником-графиком Орестом Верейским. Герои романа в исполнении Верейского убедительно похожи, по-шолоховски достоверны.
Я ищу по тексту романа интересующее и беспокоящее меня место, внимательно пробегаю строку за строкой и … что за чертовщина! — в романе не нахожу этого самого “будя, будя!” И вдруг осеняет: ба-а!.. Да это же, конечно, гениальная находка режиссера фильма Сергея Аполлинариевича Герасимова. Этой, вроде бы и крохотной, репликой режиссер фильма встал на одну ступень рядом с автором романа, по которому создавался фильм).
* * *
Вечерело… Узнав, что Петр Глебов с семьей поселился в “Чеховском домике” (почему именно — “в Чеховском”? Понятно, что в Ялте есть дом, в котором Антон Павлович жил, но при чем здесь Гурзуф?! Ни мне, ни таким, как я, отдыхающим, не понять); так вот, вечером, после ужина, я направился к этому “домику” — небольшому строению, уютно приютившемуся на скалистом выступе-мысике, несколькими десятками метров уходящем в море. Сейчас в этом домике живут временно отдыхающие по путевкам две семьи. Одна из них — семья Глебовых: сам Петр Петрович, его супруга Марина Алексеевна и две прелестные дочери-подростки; одна из них, старшая, Наташа; имя другой как-то не зафиксировалось памятью, ибо все мое внимание было сконцентрировано на главе семейства. А тот, выслушав мою просьбу, просто и по-деловому согласился позировать, сказав при этом, что его всегда интересовало изобразительное искусство, что он посещает все выставки советских художников, экспонирующиеся в московском “Манеже”, и что имя скульптора Астапова ему хорошо знакомо по выставляющимся там работам, среди которых он встречал и портреты своих друзей — писателей.
Мне было лестно такое слышать из уст Глебова. Быть может, это признание артиста и послужило его легкому и быстрому согласию подарить мне несколько часов позирования.
И работа началась…
На втором сеансе нашей работы над портретом в “Чеховский домик” заглянула Людмила Рахманинова, ленинградский скульптор — такая же, как и я, по путевке отдыхающая в Гурзуфском Доме художников. Прослышав о том, что ее давнишний товарищ по учебе в Академии художеств работает над портретом знаменитого Петра Глебова, Рахманинова спросила у артиста разрешения взглянуть на работу своего коллеги во время его позирования. Глебов разрешил.
Люся (так, еще с середины сороковых годов называю Рахманинову) пришла в день, когда море было беспокойным, волны бросались на камни утеса, на котором стоял “Домик”, дробились о скалу, и соленые брызги долетали до распахнутого окна комнаты, в которой обосновалось семейство Глебовых.
В большой комнате было тесно. В ней стояло четыре кровати, стол и стулья. Стол на этот раз служил мне станком. На нем — порожний ящик из-под каких-то пищевых продуктов. На ящике — уже в стадии быстрого этюда — портрет Глебова.
А сам позирующий стоит у стола, по пояс обнаженный, бронзово-загорелый, с шевелюрой каштановых, давно не стриженных волос, волнуемых врывающимся в открытое окно морским ветром. Во взгляде его — неукротимая энергия и мною ощущаемая его значимость как человека и выдающегося, знаменитого актера.
Скульптор не может лепить натурный портрет, да и вообще любое произведение, все время стоя около модели (впрочем, это относится не только к скульпторам, но в равной мере и к живописцам). Ему часто приходится отходить от своего станка, чтобы с расстояния сравнить создаваемый образ с живой натурой. Это правило должно соблюдаться не только в скульптуре и живописи, но и повсюду в самой жизни. Ибо справедливо об этом нам напоминает великий и самобытнейший русский поэт:
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянии.
А у меня в комнате иного расстояния для отхода и не было, кроме узкого, немногим более полуметра шириною прохода между двумя кроватями. Им я и пользовался, чтобы избежать этого самого “лицом к лицу”…
Странное дело, не раз приходилось наблюдать, что в самых стесненных условиях, когда, казалось бы, вообще работать невозможно, производительность труда может неимоверно возрастать и давать замечательные результаты. Так и здесь. Необыкновенность обстановки, теснота рабочего места, а за окном — в брызгах веселых волн разгулявшееся море, создавали особый, упругий, приподнятый настрой, так необходимый художнику.
Люся удивилась:
— Как в таких условиях ты можешь еще что-то лепить?! Здесь и подойти-то к работе практически невозможно. И все же тебе чертовски здорово удалось уловить характер Петра Петровича! Надо же!..
Я и сам чувствовал и видел, что этот портрет уже состоялся. В нем не только безусловное сходство, но нечто большее: и романтичность образа, наверное, навеянная неспокойным за окном морем, и еще что-то такое, что трудно передается словами, но что обязательно проявится в работе, если чувства художника и его модели настроены в одном ритме поставленной перед ними задачи.
* * *
Заканчивался второй сеанс работы над портретом Петра Глебова.
Собственно, на том, что уже сделано, можно бы и остановиться. Все, что я могу сказать о человеке, стоящем передо мной, я уже сказал, и остается только облагополучить найденные формы. А будет ли после других дополнительных сеансов портрет лучше, обретет ли непосредственность и сохранится ли его свежесть, этого не всегда может предвидеть и сам автор. Бывает, помимо воли автора лишние часы работы не идут ей на пользу, работа получается затюканной, вымученной, в ней сделано художником все, что видит глаз, но теряется чувство первого удивления и восторга автора перед избранной им моделью. Эти два названные мною чувства всегда ценнее равнодушной законченности произведения. К сожалению, такое иногда бывает и у больших мастеров.
Я никогда не планирую количество времени, которое затрачу на работу над портретом с живой натуры, но всегда предупреждаю ее, что на это уйдет не менее двух-трех сеансов, если сеансы будут продолжаться не менее трех часов каждый.
С Глебовым мы проработали уже два сеанса, и возник вопрос: стоит ли еще работать над портретом? Ну, а если попробовать?.. Может, еще один сеанс и не помешает кое-что прокорректировать?..
В народе говорят: человек предполагает, а Господь располагает.
* * *
Возвратилась из Симферополя Марина Алексеевна, ездившая туда рейсовым автобусом разведать насчет приобретения авиабилетов на Москву. Уезжала “разведать”, а возвратилась с билетами. Лететь завтра, а собираться надо сейчас.
Эти обстоятельства и определили сроки нашей с Глебовым работы. Все!.. Надо немедленно формовать скульптуру!
Никогда не прощу себе последующие мои бездарные действия!..
Выносить на руках, да еще одному, тяжелую, мягкую глиняную массу бюста невозможно. Да и вдвоем несподручно. Глина, когда из нее изготовлена стоящая того вещь, требует к себе внимательного и бережного отношения. А здесь — бюст! И не двухпудового веса, а поболее. И глина сырая — на плечо не взвалишь, да одному все равно и не справиться.
Я нашел брошенные кем-то сетчатые носилки, какими пользуются для просеивания песка или гравия (других, с жестким ложем, нигде не было), договорился с одним парнем из отдыхающих “диким путем”, и на эти шаткие носилки установили щит, на котором стоял глиняный портрет-бюст. По ступенькам крыльца осторожно спустили ничем не закрепленный вертикально стоящий груз, сделали несколько шагов, и при повороте за угол домика, мой напарник вдруг совершил небольшой крен носилок вправо и … р-раз!!! — наш груз шмякнулся об асфальт…
Правая сторона лица расплющилась, левая деформировалась до ужасной неузнаваемости.
Несчастье непоправимое… Казалось бы, я должен был обрушить ярость проклятий на парня, моего помощника, но сам удивляюсь — этого не произошло. Да, он несколько накренил носилки, и этого было достаточно, чтобы бюст, стоящий на шатком основании, свалился наземь. Виновным в случившемся был я, впопыхах не организовавший серьезную транспортировку дорогой мне скульптурной работы, предназначенной для формовки — уже не творческого процесса, а чисто технического. Я онемел от ужаса, в груди моей все сжалось, похолодело. Я безмолвствовал, глядя на безобразную груду глины, еще мгновение назад доставлявшую мне удовлетворение и радость завершенного труда.
Но беда моя — еще не беда. А вот реакция супруги Петра Глебова, Марины Алексеевны, на глазах которой все это произошло, была настоящей бедой. Она разразилась истерическими рыданиями и проклятиями на затею с лепкой скульптурного портрета ее мужа и на то, что Петр дал согласие позировать. А ведь завтра предстояло лететь самолетом до самой Москвы. А здесь случилось такое… Изображение ее супруга расплющилось, “шмякнувшись” о землю! Что это, как не предзнаменование, не указующий перст божий!.. Нужно срочно сдавать авиабилет и доставать другой, ехать по земле, поездом…
… Самолет, на котором семья Глебовых летела из Симферополя до Москвы, не “шмякнулся”, и Петр Петрович благополучно и успешно продолжал свою артистическую деятельность.
ВСТРЕЧА В ЛЕНИНГРАДЕ
Прошло какое-то время… Время залечивает раны… Случай, происшедший с гурзуфским портретом Петра Глебова, потерял свою остроту и стал одним из курьезных эпизодов нашей художнической жизни.
И вот в один из дней осени 1969 года я услышал, что в Ленинград на гастроли приехал Московский театр киноактера со своими спектаклями. В составе труппы этого театра, одним из его ведущих артистов был Петр Глебов. Спектакли ставились в Доме культуры имени С. М. Кирова, что на Большом проспекте Васильевского острова.
И опять была встреча с Петром Глебовым.
Теперь уже трудно вспомнить, кто кого нашел: то ли я — его, то ли он — меня.
Мы с ним встретились в моей первой персональной мастерской на Малой Охте. Мастерская находилась на восьмом, верхнем этаже вновь построенного жилого дома вблизи Охтинского железнодорожного моста. (Какой бредовой голове удосужилось проектировать скульптурные мастерские на такой выси, и без лифта, не знаю…). И снова началась работа с ним, позирующим, но не было теперь здесь той широкой, романтично-приподнятой обстановки, что в Гурзуфе. И хотя мастерская большая, с высоким потолком и светлыми окнами, а все же чего-то в ней не хватало… И не хватало не малого.
Сейчас, когда пишутся эти воспоминания, думаю: здесь отсутствовал дух гурзуфской обстановки — солнца, ветра, брызга волн, мелкой водяной пылью залетающих через открытое окно к нам в тесноту комнаты, всего, что безусловно не может не влиять на остроту художнического восприятия. И отливающего бронзовым загаром прекрасного мужского торса здесь тоже не хватало. Все было обыденнее, прозаичнее. Здесь он позировал, там — жил.
Многие художники-портретисты, в тиши мастерской работая с живой натурой, стараются поменьше разговаривать с нею, чтобы не растрачивать свое внимание, необходимое при всяком созидании. И они по-своему правы. Но для меня позирующий, в первую очередь, — живой человек, позирующий, но не натурщик. Хороший профессионал-натурщик молчалив, нем, как манекен, для него процесс позирования — его работа, труд, оплачиваемый художником.
Я, работая над портретом, леплю не натурщика, я леплю живого человека. И в разговоре с ним мне раскрывается суть его души. Это помогает мне находить наиболее характерное, а подчас и сокровенное, что есть в этом человеке, помогает реалистическому, а не просто статуарному его изображению. Это мой принцип, с ним некоторые скульпторы могут не соглашаться. Это их право.
* * *
Всякой работе, однако, приходит конец. “Работе конец — делу венец”, говорится в народе. А у нас, людей мастеровитых, есть другое понятие-традиция: заканчивать свою работу не возложением “венца-венка”, а обмыванием этого события “винцом”. С натурой, которая позирует безвозмездно — обязательно. И это “винцо” в образе бутылки армянского коньяка появляется на столе.
Посидели и поговорили хорошо. Одной бутылки на двоих, однако, показалось мало. Распечатали другую.
Петр Петрович рассказал об эпизоде, происшедшем при подборе актеров на роли к фильму “Тихий Дон”. Интересный случай и поучительный…
На роль Григория Мелехова режессер Сергей Аполлинариевич Герасимов решил назначить Петра Глебова. Глебов попробовал возразить известнейшему режиссеру, что, конечно же, эту роль он с радостью бы попробовал сыграть, но есть одно серьезное “НО” — у него при разговоре случаются нелады (он так прямо и сказал — “нелады”) с дикцией, нечетко выговаривает слова, как бы проглатывая их окончания. А роль-то в фильме — заглавная, надо, чтобы в игре актера не было никаких изъянов.
— А кто знает, каким был в жизни Григорий Мелехов — донской казак, — возразил на это Сергей Аполлинариевич. — Может, у него тоже был какой-нибудь речевой изъян. Ну и что?!. А ведь он, Гришка — малограмотный казак — стал талантливым командиром повстанческой дивизии… Так-то, дорогой мой Петр Петрович, с такой нечеткой “дикцией”, как у вас, вы будете для зрителей более убедительным и жизненным, чем с отточенным и безупречным произношением. И народ вас примет и полюбит такого живого, неординарного.
Так и решилась судьба артиста. Зритель воспринял его, как живое перевоплощение Петра Глебова в казака Григория Мелехова.
* * *
Не помню (неужто и в самом деле был перегружен дарами солнечной Армении?), многое не помню, о чем говорилось в тот вечер — не все отложилось в памяти. Но вот вдруг Петр Петрович спохватился:
— Да что я здесь разговоры развожу! Мне же на спектакль надо. Сколько сейчас времени?!. Ага, еще мабуть, — опять донское, казацкое, — поспею. Мой выход не первым…
… Он ушел, категорически запретив мне провожать его:
— Не надо! Я сам доеду! А завтра созвонимся…
Завтра мы не созвонились.
А через день ко мне в мастерскую заглянула соседка по мастерской, тоже скульптор. Увидев на станке портрет Петра Глебова, она воскликнула:
— О, это артист Петр Глебов?! Похож, похож!.. А я его позавчера видела. Ехала в автобусе по Большому проспекту в ДК имени Кирова и боялась, что опаздываю к началу спектакля. С тревогой посматриваю на часы: да, конечно же, уже опоздала. Но что же делать, не выпрыгивать же на ходу и не бежать наперегонки с автобусом, который, хоть и делает положенные ему остановки, все равно до ДК придет раньше меня. Однако продолжаю ехать… Вижу, что некоторые пассажиры интригующе шушукаются, посматривая на сидение с правого борта автобуса. Там, у окна, сидит интересный, кого-то напоминающий мне мужчина в хороших зрелых летах. Он делает вид, что не замечает, обращенного на него внимания. А сам сдерживает возбужденность — видно, что, выпивши — и часто посматривает на свои часы. А я слышу, женщины шушукаются: — “Это Глебов, артист”. — “Какой артист?” — “Да тот, который в “Тихом Доне”… И я поняла, что это сам Петр Глебов. Значит, я не опаздываю. И не опоздала. Начало спектакля задерживалось, так как главное действующее лицо по неизвестной причине запаздывает. Но, слава Богу! — все стало на круги своя, и спектакль состоялся.
— Да-а!.. — промолвил я, выслушав Катино сообщение. — А ведь это я чуть было не стал виновником срыва спектакля…
— Как же так?..
— Да засиделись мы с Глебовым маленько за столом в этой мастерской… Но ничего. Хорошо, что все закончилось для него благополучно… Ну, а как он сыграл свою роль?..
— Да ничего. Нормально. Несколько темпераментно, возбужденно, но, думаю, многие восприняли его игру, как и положено по ходу пьесы, и совсем не заметили, что он… “того”. А я-то догадывалась о причине его некоторого возбуждения… А, впрочем, даже довольна, что в один вечер дважды повидала своего кумира: один раз в автобусе, другой раз — на сцене.
И еще…
Прошло какое-то время, и портрет Петра Глебова, переведенный мною в бронзу, вместе с некоторыми моими другими работами экспонировался на выставке в Московском “Манеже”. С выставки этот портрет был приобретен Министерством культуры Российской Федерации и передан в картинную галерею столицы донского казачества — города Ростова-на-Дону.
А как-то один из моих приятелей, знавший, что я встречался с артистом и имел счастье вылепить с натуры его портрет, сообщил мне, что войсковой круг Всевеликого войска донского принял Петра Петровича Глебова в ряды донского казачества. “Любо!.. — возликовала моя душа, и взыграло ретивое во мне — потомке терских казаков. — Любо!..”
2001
html{font-family:'PT Serif',sans-serif;-webkit-text-size-adjust:100%;-ms-text-size-adjust:100%;font-size:16px;line-height:1.5}article,aside,details,figcaption,figure,footer,header,main,menu,nav,section,summary{display:block}audio,canvas,progress,video{display:inline-block;vertical-align:baseline}audio:not([controls]){display:none;height:0}[hidden],template{display:none}a{background-color:transparent}a:active,a:hover{outline:0}abbr[title]{border-bottom:1px dotted}b,strong{font-weight:700}dfn{font-style:italic}h1{font-size:2em;margin:.67em 0}mark{background:#ff0;color:#000}small{font-size:80%}sub,sup{font-size:75%;line-height:0;position:relative;vertical-align:baseline}sup{top:-.5em}sub{bottom:-.25em}img{border:0}svg:not(:root){overflow:hidden}figure{margin:1em 40px}hr{-webkit-box-sizing:content-box;box-sizing:content-box;height:0}pre{overflow:auto}code,kbd,pre,samp{font-family:monospace,monospace;font-size:1em}table{border-collapse:collapse;border-spacing:0}td,th{padding:0}h1,h2,h3,h4,h5,h6{clear:both}p{margin-bottom:1.5em}cite,dfn,em,i{font-style:italic}blockquote{margin:0 1.5em}address{margin:0 0 1.5em}pre{background:#eee;font-family:'Courier 10 Pitch',Courier,monospace;font-size:15px;font-size:.9375rem;line-height:1.6;margin-bottom:1.6em;max-width:100%;overflow:auto;padding:1.6em}code,kbd,tt,var{font-family:Monaco,Consolas,'Andale Mono','DejaVu Sans Mono',monospace;font-size:15px;font-size:.9375rem}abbr,acronym{border-bottom:1px dotted #666;cursor:help}ins,mark{background:#fff9c0;text-decoration:none}big{font-size:125%}blockquote:after,blockquote:before,q:after,q:before{content:''}blockquote,q{quotes:'' ''}hr{background-color:#ccc;border:0;height:1px;margin-bottom:1.5em}ol,ul{margin:0 0 1.5em 3em}ul{list-style:disc}ol{list-style:decimal}li>ol,li>ul{margin-bottom:0;margin-left:1.5em}dt{font-weight:700}dd{margin:0 1.5em 1.5em}img{height:auto;max-width:100%}table{margin:0 0 1.5em;width:100%}a{color:#4169e1}a:visited{color:purple}a:active,a:focus,a:hover{color:#191970}a:focus{outline:thin dotted}a:active,a:hover{outline:0}.alignleft{display:inline;float:left;margin-right:1.5em}.alignright{display:inline;float:right;margin-left:1.5em}.aligncenter{clear:both;display:block;margin-left:auto;margin-right:auto}.h2,h2{font:40px/1.2em Oswald,sans-serif;color:#171615;letter-spacing:.5px;margin:0}.h3,h3{font:24px/1.333em Oswald,sans-serif;color:#171615;letter-spacing:.5px;margin:0}.h4,h4{font:16px/1.5em Oswald,sans-serif;font-weight:300;color:#171615;letter-spacing:.5px;margin:0}.h5,h5{font:14px/1.7em 'PT Serif',sans-serif;color:#333;letter-spacing:.5px;font-style:italic;margin:0}.h6,h6{font:500 8px/3em Oswald,sans-serif;color:#eb5160;letter-spacing:1px;text-transform:uppercase;margin:0}.hide-block{display:none!important}.block{display:block!important}.flex-block{display:-webkit-box!important;display:-ms-flexbox!important;display:flex!important}.textblock-width{max-width:744px}.opacity-text{opacity:.5}p{text-indent:36pt;margin:0;color:#333}@media screen and (max-width:767px){p{text-indent:0}}p._no-indent{text-indent:0}p:after{content:'';display:table;clear:both}p.note{padding-bottom:.5em;color:#171615}p.note.active-note span{border-bottom:1px solid #eb5160}a{border-bottom:1px solid #cec1b8;text-decoration:none;color:#333}a:hover{border-bottom:1px solid #eb5160}table{margin-bottom:0}.small p,h1 p,h2 p,h3 p,h4 p,h5 p,h6 p,ol p,small p,ul p{text-indent:0}.note-link{border:none}.note-link:hover{color:#000}h5+a{margin-top:8px;display:inline-block}h2{margin-bottom:16px}h3{margin-top:32px;margin-bottom:16px}a[name]{border-bottom-color:transparent!important;}a[name]:hover{color:#eb5160!important;}