Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2003
1. Малое предприятие
Прощай, государство!
Все знают концовку анекдота: “Намек поняла, приду”. У меня — с поправкой: “Намек понял, уйду”. От имени государства намек подал генеральный директор объединения, когда уволил меня, председателя совета трудового коллектива института, сначала насовсем, потом на две недели. А не бунтуй, хотя бы и вместе с коллективом!
Но главное было не в этом. Я спокойно мог оставаться в институте: после операции умиротворения и зачистки я сам ушел с поста председателя совета трудового коллектива и перестал быть интересен высшему руководству. Наоборот, я даже получил от него поддержку. Главный инженер нашего НИИ, деловой человек, тем не менее по-приятельски проболтался: “У меня задание: вывести тебя из политики в бизнес”.
Главное было в отсутствии заказов. Нас погубили накладные расходы — 87 процентов стоимости заказов, отдаваемых на содержание института каждым отделом-исполнителем, получающим на зарплату оставшиеся 13 процентов. Боливар не потянет семерых. (Семь получается от деления 100 процентов на 13.)
Хочешь жить, умей вертеться. Но что делать, куда податься? В кооператив? “Долой кооператоров!” — требовал народ в очередях, уличных сходах (тогда их много было), на митингах. Понятное дело: спекулянты, перекупщики, без труда тащат рыбку из пруда. Народ не воспринимал разницу между оптом и розницей, к тому же цены росли, росла и ненависть народная. Выходка (демарш) инженера Артема Тарасова окончательно убедила народ в том, что все кооператоры — жулики. Новый бизнесмен захотел по-честному заплатить партийные взносы — один миллион рублей! Это означало, что его зарплата в кооперативе превышала зарплату среднего, то есть честного, труженика не в десять, а… в десять тысяч раз! Все СМИ зашумели (наверно, только это и нужно было Тарасову — реклама), кое-кто поддержал почин (“долой уравниловку!”), но у народа сомнений не было.
Нет, мне нужна вывеска на грудь: “Я — честный”. Вывеска нашлась. Мой бывший подчиненный зарегистрировал малое государственное предприятие — МГП, одно из первых в Питере. 10 месяцев он пробивал регистрацию. Мы провели через его предприятие несколько заказов. Себе он брал 25 процентов, остальное шло нам на зарплату за вычетом налогов, в те времена небольших. Чудесно!
Цель ясна, задача определена, за дело, товарищи, — в начале 1990 года я взялся за создание малого предприятия. Уложился в три месяца — везение и умение. Первое — везение на добрых людей. Директор МГП разъяснил, что и как делать, дал устав своего предприятия в качестве образца. Главный инженер НИИ договорился с председателем исполкома Калининского района о создании малого предприятия для внедрения компьютеров в отделах исполкома (у них были давние номенклатурные связи). Тот дал указание зарегистрировать такое предприятие во главе со мной. Главный инженер дал мне справку об аренде помещения в НИИ. Справка была липовой (я ничего не арендовал), но достаточной для регистрации предприятия. Еще один добрый человек — бывший заместитель директора нашего НИИ, а теперь директор НИИ-Тест согласился стать учредителем моего предприятия.
Начальник юридического отдела исполкома смотрел на меня отрешенно — казалось, не мог понять, почему он должен меня регистрировать, за какие заслуги. Я тоже не знал, можно ли и надо ли давать взятку, да и денег у меня не было.
Председатель исполкома мельком знакомился с моими планами и схемами, отмалчивался по поводу финансирования, но указание по регистрации неизменно подтверждал. Естественно, его больше волновала наступавшая смута — новый районный совет с примесью демократов, судьба компартии. Как-то на узком совещании он зачитал слова русского философа о давней смуте в России и надеждах на спасение. Первое лицо в районе — секретарь райкома партии — трагически произнес: “Отдаем мы власть без боя”.
Весной 1990 года председатель исполкома подписал решение о создании малого государственного научно-инженерного предприятия — МГП НИП-Информатика.
Это название — плод моих научно-практических поисков. Слово “научно” нужно для престижа и лично для меня, кандидата технических наук. “Инженерное” (вместо “исследовательское”) приближает к практике. “Информатика” кратко и четко определяет область деятельности. На заказчиков название работало хорошо.
И еще одно везение: начальник вычислительного центра (ВЦ) завода “Красный химик” Лубешкин заключил со мной — директором МГП — договор на разработку автоматизированной системы управления (АСУ). Только статус государственного, хотя и малого предприятия позволил подписать договор у руководства завода. Этот же психологический момент срабатывал в контактах с другими заказчиками. Я обеспечился работой и деньгами на три года в основном за счет “Красного химика”.
Полгода мы работали параллельно: оставаясь и в штатах государственного НИИ, и по трудовым договорам в малом предприятии. 1 октября 1990 года перешли на постоянную работу в малое предприятие, уволившись из НИИ.
Я отработал на государство 35 лет. Мне в год выхода в свободное плавание было 57 лет. Боязно.
Безвременье — хорошее время для снятия пенок, но только в самом начале его, пока государство еще не успело загнать предприимчивых людей в угол. Мое малое предприятие оказалось в числе первой сотни в городе, через год их было уже несколько сотен. Слово “государственное” в названии ничего не значило, правила работы МП еще не были определены и предоставляли широкие возможности для финансовых негоций, которые, как говаривали Чичиков и Манилов, не противоречили бы дальнейшим видам России и были бы даже полезны для нее. Уважаемый академик Лихачев тихо жаловался с телеэкрана на какие-то малые предприятия, разорявшие его институт — Пушкинский дом. А ведь, наверно, сам подписывал документы уважаемым людям. Или передоверялся своим помощникам. Творцы нового мира переводили государственные собственность и деньги под свое управление, в том числе через малые предприятия. Ученые эксперты убедили их: так будет лучше, государство не должно управлять экономикой.
С самого начала работы я обещал работать честно. Обещал самому себе. Я, мол, не нуждаюсь в зарабатывании денег через нарушения закона, я заработаю их честно. (Майкл Карлеоне вообще не хотел продолжать дело своего “крестного отца”.) Но жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. (Кто сказал?) Начинаешь нарушать понемногу, привыкаешь, потом постепенно шаг за шагом добираешься до высшего уровня, но — общего для всех, что и утешает. Меня утешало еще то, что я не мог много украсть — нечего, не имел доступа, нарушал применительно к подлости.
За снятие пенок надо платить — первоначальными хлопотами в новой сфере деятельности. Регистрация предприятий еще не была поставлена на поток так, как это делается сегодня: заплатил и получил все, что нужно: печать, счет в банке, регистрация в налоговой инспекции, в пенсионном фонде и т. д. Для экономии можешь все делать сам — дорожка протоптана. Мне же пришлось на каждом шагу сталкиваться с загадками (курьезами).
Печать предприятия — магический символ юридического лица — в то время изготовлялась в течение 4–6 месяцев! (Теперь делают за день.) Мне опять повезло: сделали за 2 месяца.
Банк — таинственное учреждение, внушающее почтительный трепет. Сдал документы в районное отделение Промышленно-строительного банка (ПСБ). Отказали. Говорю: “Позвольте, в постановлении районной администрации указано: открыть счет в ПСБ”. Инспекторша пожимает плечами: “Начальство отказало”. Меня понесло в центральное управление банка на Невском. Высидел в приемной, в председательском кабинете трое мужиков заулыбались: “Что, не хочет (назвали фамилию районного банкира) лишние хлопоты иметь? Ну, это его дело, мы не можем на него давить”. Пошел обратно, к районному банкиру, высидел в приемной, в его кабинете молча протянул ему документы. Он молча посмотрел и подписал. Счет открыли.
В предпраздничные дни в банке — шумное шествие клиентов с цветами и пакетами — подарками. Я тоже налаживал хорошие отношения со своей инспекторшей: скромные подношения — коробки конфет, плитки шоколада — и никаких взяток. Не знаю, может быть, и без этого добрая женщина помогала бы исправлять ошибки в документах, сообщала бы по телефону о поступлении денег на счет — делала бы то, что не входило в ее обязанности.
Следующая инстанция — налоговая инспекция. Карающий меч государства в сфере бизнеса. Для тех, кому инспекции мало, есть вторая рука — налоговая полиция. Для еще более крепких — управление по борьбе с экономическими преступлениями (УБЭП МВД), прокуратура, госбезопасность (в своей дальнейшей работе я общался с ними со всеми). Руководству страны показалось, что всего этого мало, в 2002 году создали службу финансового контроля (мониторинга). Что будет дальше?..
В 1990 году в налоговой инспекции было тихо и спокойно. В коридорах еще не было очередей, время встречи заранее назначалось по телефону, столы еще не стояли впритык друг к другу, поэтому разговор шел спокойно и обстоятельно. Моя инспекторша, молоденькая, но уже очень грамотно разбиравшаяся в налогах, бесстрастно отмечала ошибки, назначала новую дату приемки документов. Прелести той начальной системы выявились через несколько лет, заключались же они в том, что инспекторша принимала у меня все налоги и отчисления! И основные налоги, и отчисления в пенсионный фонд, и во все другие фонды. В этом смысле тогда действовал принцип одного окна, который спустя много лет вновь стремятся построить очередные реформаторы. А при их предшественниках шло естественное развитие бюрократии — по законам Паркинсона: обрастание любой структуры людьми, окладами, помещениями, техникой, разумеется, за счет налогоплательщиков; появились службы сбора податей отдельно по каждому виду: пенсионному, страховому, медицинскому, фонду занятости и другим. Нелепость очевиднейшая — каждая служба обрабатывает одну формулу: умножение одной и той же величины (фонда зарплаты) на свой коэффициент. То, что раньше делала одна налоговая инспекторша. Или ее компьютер. Службы рассеялись по городу, до каждой из них нужно добраться в сжатые сроки сдачи отчетов. Совершенству нет предела: через несколько лет все пенсионные службы переехали в одно здание в отдаленном северном районе города. При виде этого величественного здания у меня дух захватило: грандиозное зрелище, построено по грошику с пенсий, а еще говорят, что они, пенсии, нищенские. И едут деловые люди со всего города — восхититься номенклатурным чудом и заодно сдать отчеты. Очередные реформаторы пытались устранить нелепость, ввели единый социальный налог, но крепость разрушить так и не смогли: по-прежнему надо развозить отчеты по всему городу. Службы и люди на месте и при бульоне.
Всего лишь несколько месяцев я попользовался преимуществами первопроходца, пока не создали пенсионный отдел, размещенный рядом с налоговой инспекцией. Поначалу хоть не нужно было куда-то ездить, но мне не повезло с начальницей этого отдела, которая сама обслуживала часть предприятий, в том числе мое. Претензии начальницы были в основном справедливы — не сразу разберешься в новой форме отчета, излишне усложненной по сравнению с простой справкой для налоговой инспекторши. Однако она говорила очень много лишних слов, в том числе оскорбительных. Вероятно, характер нордический, склонный к жестокости и немного к садизму (наверно, Гиммлер и Берия таких людей вербовали в надсмотрщики для концлагерей). Мой характер немного помягче. Пошел в городской пенсионный фонд — жаловаться.
В небоскребе на Малой Охте находится центр по расчету пенсий, здесь же временно — руководитель фонда. Я изложил кратко: плачу сполна и без задержек, придирки начальницы непонятны. Он набрал ее номер, поздоровался и вдруг с ходу: “Слушайте, а вы премию хотите получать? Да? А как же вы ее будете получать, если на вас наши клиенты жалуются? Вот передо мной сидит директор малого предприятия НИП-Информатика. А, знаете. Недоразумение? Уладите? Хорошо”. Я сказал “спасибо” и ушел. Традиции соцстроя еще сохранялись. Письменной жалобы я не писал: не надо передавливать.
Начальница передала прием моих отчетов рядовой сотруднице, конфликты прекратились.
В другие, вновь создаваемые фонды я по-наглому не ходил, отчетов не делал, просто платил с банковского счета, и все. Проходило без последствий.
Кстати, сегодня трудно поверить, но было так: в фонды отчислялось 7 процентов, затем 14, через несколько лет более 42 (?!) Как все-таки хорошо снимать пенки!
Не я должен был ходить в налоговые службы, а главный бухгалтер — следующая важная инстанция в жизни самостоятельного предприятия. Найти его тогда было непросто: действующий главный бухгалтер дорого стоит, а рядовые знают только узкие разделы бухгалтерии. Пришедшая по рекомендации молодая вальяжная дама работала неплохо, но уже через пару кварталов с покровительственной улыбкой объясняла мне, что в других фирмах главбух получает на уровне директора. Теоретически я мог с ней согласиться, но, во-первых, при занятости дней пять в месяц и работе на дому ее претензия выглядела чуть-чуть нагловатой, а во-вторых, поскольку нагрузка — повышение ее зарплаты в два раза — ложилась бы на всех, я “посоветовался с народом”. Народ — руководители групп — сказали, что найдут замену. Новая главбухша — скромная, исполнительная женщина из Колпина — тоже работала неплохо, безропотно ездила из отдаленного пригорода в центр, ходила вместе со мной к налоговикам.
Эти оценки “работали неплохо” оказались верными до первой налоговой проверки, пока, как говорится, жареный петух не клюнул. Налоговая инспекторша, та самая, молоденькая, спокойная и грамотная, попросила передать ей все документы для проверки, поработала несколько дней и выдала убийственное заключение: начет в сумме 50 тысяч рублей! Это пять месячных зарплат всех работников предприятия! И все за одну ошибку: в предыдущем квартале главбухша не засчитала в объем выручки денежную сумму (примерно 20 тысяч рублей), поступившую на наш банковский счет в последний день квартала, отнесла ее на следующий квартал. Наказание суровое — удвоение суммы плюс штрафной процент. И простое объяснение: главбухша сделала отчет раньше, чем съездила в банк (и не звонила в банк). И мне ничего не сказала, я бы постарался исправить ошибку до проверки (впоследствии в законе предусмотрели такую возможность).
Я не мог понять ее тогда и не понимаю до сих пор. Единственное, что напрашивается, — безответственность, этакое длинное и скучное слово.
Я сходил к начальнику районной налоговой инспекции, бывшему партийному работнику, поплакался: вот, мол, из-за случайной ошибки предприятие разоряется (перебор для жалости), главбухша поплакалась у инспекторши. Каким-то образом начет скостили до 30 тысяч рублей.
Я задумался глубоко и надолго (на квартал). Впереди предстояла большая работа по уходу от налогов. Соблазн был велик: нужно всего лишь немножечко нарушить с целью поменьше отдать родному государству и побольше оставить себе, своим родным и своим сотрудникам.
В делах такого рода велика роль главбуха. Вот анекдот в тему. Выбирают, кого принять на работу бухгалтером: “Сколько будет дважды два?” — “Четыре”, — отвечает первый. “Не годится, следующий”. — “Пять”, — говорит второй. “Не годится, дальше”. — “А сколько нужно?” — спрашивает третий. “Годится, принимаем”.
Однако при таком раскладе главбух становится человеком, который слишком много знает. Знание — сила, в данной ситуации потенциальное средство вымогательства (шантажа) или канал утечки информации.
В итоге я решил сам вести бухгалтерский учет, а главбухше предложил уволиться.
Ведение бухучета не пугало меня, я вынужден был освоить его за многие годы проектирования систем автоматизации учета и планирования, буквально по учебнику. К тому же на нашем малом предприятии этот учет чрезвычайно прост: несколько десятков записей (проводок) за квартал; у нас нет основных средств, минимум материалов и т. п.
Лирическое отступление по бухучету. Каждый человек и даже директор предприятия испытывает опасливое почтение к тайнам бухгалтерии. Какие-то там актив, пассив, дебет, кредит, в общем, сальды с бульдой — великое изобретение великого итальянца, предложившего на одно действие делать две записи — двойную проводку (русские люди развили тему до двойной бухгалтерии). На уровне здравого смысла двойная запись неестественна. Простой человек, получив зарплату, не будет фиксировать ее в двух местах, ну разве что вторым местом станет заначка.
После появления множества малых предприятий началась длительная борьба за упрощенные формы учета для них: стало очевидным, нельзя переносить на них громоздкую бухгалтерию с больших предприятий. Борьба идет уже более десяти лет, предлагаются все новые и новые системы, но упрощений не просматривается.
Как-то я читал перевод из американского журнала по поводу учета в малом бизнесе. Долго не мог понять, что же предлагает автор, поругивал то перевод, то часто встречающуюся у “них” склонность к витиеватости. Строчки, столбцы, подсуммирования по ним; а где же проводки, счета? И вдруг меня осенило: из малого бизнеса просто-напросто выкинули великого итальянца. Двойные проводки и счета не используются! Вопрос решен — отрицательно.
Да уж, нам такое не под силу. Так опошлить! У нас вся армия ученых экспертов встанет грудью: не позволим! Они даже могут заставить каждую семью вести итальянскую бухгалтерию.
Надо сказать, что положение налоговых инспекторов с годами усложнялось. Их становилось все больше (по законам бюрократии), а зарплата их приближалась к прожиточному минимуму, но не снизу, а сверху. Один исследователь утверждает, что в России прибавочный продукт значительно меньше, чем в других странах (из-за климата и большой территории), поэтому рядовые управленцы не могут получать много денег. Сокращать нельзя по тем же законам: тогда их начальники будут меньше получать.
А требования к их работе постоянно растут. Одно время начальник городской налоговой инспекции, бывший секретарь обкома партии, волевой и властный человек, развернул широкую кампанию по доначислениям — сбору налогов по результатам проверок. Был спущен план в цифрах. Каждый инспектор отправлялся на проверку с жестким заданием: найти ошибки или сокрытия налогов, а без этого не возвращаться. Беда сплачивает, было найдено согласие: бухгалтер устраивает нарочитые ошибки, на приемлемый начет, подводит к ним инспекторшу — ненароком или напрямик, получается продукт при полном непротивлении сторон. Наш город занял первое место в стране по доначислениям, всем было предложено использовать передовой опыт.
Должен признаться, что после случая с начетом я настороженно отношусь к налоговой службе. Страшненькая машина, может и раздавить. В Евангелии упоминаются сборщики налогов — мытари. И почему-то каждый раз Христос соединял их по тексту с нехорошими людьми: “мытари и грешники” (Мф., 9,11; 11,19), “мытари и блудницы” (Мф., 21,36). Правда, он не поддался на провокационный вопрос, надо ли платить налоги, сказал: надо, кесарю — кесарево — и показал монету с изображением кесаря (Мф., 22,20). И все-таки непонятно, почему плохо относились к мытарям. Может быть, потому, что они выбивали подати не начетами, а палками, или потому, что не было бесплатных медицины и образования, не было пенсий, а все налоги шли только кесарю.
В наше время к мытарям относятся нормально. Люди широкой души решают тему с размахом, кардинально. Хозяин булочной, большой матершинник с Псковщины (скобарь), у которого работала бухгалтером моя знакомая, щедро вознаграждал свою мытаршу и даже “подарил” ей шубу.
Я тоже пытался найти общий язык с мытарями. После эпизода с начетом я поплакался своей мытарше на безграмотность бухгалтеров и попросил найти в их инспекции специалиста, который проверял бы мой бухучет, разумеется, не бесплатно. Она свела меня с начальницей другого отдела, я передал документы и деньги. Однако через месяц начальница все вернула: ее сотрудницы, которых она привлекла к этой работе, не справились, не хватило квалификации. Больше я не пытался войти в лоно коррупции.
Перестройка — это революция, сказал Горбачев. Во время революции не успевают писать новые законы и указы, руководствуются революционным правосознанием. “Разрешено все, что не запрещено”, — эту формулу подхватили на ура. Можно, не копаясь в груде законов, осваивать новые формы работы, творить и вытворять. В электронике есть такое понятие — дырочная проводимость, теперь — в экономике — оно означало использование дырок в законах. Деловой человек Бондарев (с ним мы еще встретимся) с тех пор с большим удовольствием повторяет известную формулу: “Если нельзя, но очень хочется, то можно”.
Первое из нарушений было вполне невинным. По закону взносы в пенсионный и другие фонды взыскиваются только со всех штатных работников предприятия, но не с тех, кто привлекается по договорам со стороны. Ну как тут не нарушить, если деньги лежат прямо перед тобой на блюдечке, и все кругом уже нарушают. Как можно обидеть своих людей? Дело-то простое: зарплата делится на две части, одну часть получает штатный работник, за другую расписывается его родственник, с которым заключен договор подряда. Сэкономили на взносах, выиграли в зарплате. Родственники не подведут, в случае чего скажут, что работали: переписывали, печатали и т. п. Да и не спрашивал никто, у мытарей нет сил на простой контроль, а на сложный тем более. Через год этот канал ухода от налогов закрыли, люди открыли другие.
В 1990 году в стране массовая обналичка шла через бригадные договора подряда. Что это означало? Бригада специалистов выполняла работы для госпредприятия, но договор с ним не заключала. Договор подписывал я, директор малого предприятия, получал по безналу деньги и выплачивал их наличными по списку бригады. За посредничество я брал, как все, — процентов 20–25. Это намного меньше тех накладных расходов и налогов, которые взяло бы со специалистов госпредприятие, на котором они работают. Я исправно платил все налоги, выплачивал зарплату живым людям с подлинными паспортами. Вопрос, кто из них действительно работал, а кто разбавлял (занижал) среднюю зарплату, меня не касался — это дело бригадира. Никакой энергии мытарей, сколько бы их ни было, хоть полстраны, не хватило бы для анализа информации и выявления нарушений: слишком много документов, людей (работает закон инфоэнергии). За квартал только через меня проходили десятки договоров, а количество аналогичных фирм спустя год-два исчислялось тысячами.
Народ, вовлеченный в эту дыру, стал получать больше денег, но решил не останавливаться на достигнутом. Возникла стройная система обналичек, в которой оплата комиссионных (посреднических) услуг снизилась до 10, потом до 5 процентов. На особо крупных договорах — до одного процента, то есть клиент получал на руки 99 процентов наличных. Но каждая негоция подобного рода была уже не просто нарушением, а преступным деянием. Не знаю номер статьи, не привлекался, но то, что это статья из Уголовного кодекса, сомнений не вызывает. Суть дела в следующем: одна фирма, желающая обналичить, дает поручение банку по переводу ее денег на счет второй, обналичивающей фирмы и через несколько дней получает от нее без всяких расписок наличные за вычетом процента обналички. При этом фирмы подписывают два варианта договоров, скажем, первая фирма — на оказание услуг, а вторая — на продажу материалов. Первая фирма уничтожает или прячет второй вариант, вторая — первый. Мытарям есть чем заняться. Но — трудно, тем более что технология обналичек постоянно совершенствуется: строятся цепочки перекачки денег, создаются фирмы-однодневки. В эту технологию удачно вписались алкаши: им улыбнулось счастье заработать без всяких усилий. За ничтожную мзду или просто за бутылку на “утерянный” ими паспорт регистрируется фирма. Паспорт может “найтись” и использоваться повторно. Алкаш будет вполне правдиво отвечать на все вопросы ментов и мытарей: ничего не помню, ничего не знаю. Клиент тоже огражден от претензий: по закону он не обязан и не имеет возможностей проверять правомочность своего партнера по договору.
Победоносная поступь обналичек продолжается.
“Справедливость — мое ремесло”, — говорил какой-то литературный герой. Внутри нашего предприятия соблюдалась строжайшая справедливость. Я руководствовался пунктом 9 морального кодекса строителя коммунизма: “непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству”; ввел полный хозрасчет для всех четырех групп сотрудников. Каждая группа должна полностью обеспечить себя финансированием, то есть работать как самостоятельное предприятие. Все предупреждены: не будет денег, не будет зарплаты.
Я установил систему коэффициентов для каждой хозрасчетной группы: затраты на администрацию (зарплата моя и бухгалтера), процент от посреднических договоров, учет затрат отдельно по группам и т. п. Постоянство и прозрачность системы избавили нас от конфликтов по поводу дележа денег, обычной беды деловых людей. Зарплата при переходе из НИИ выросла примерно в два раза, одинаково для всех. Вся выручка от заказов, найденных и выполняемых группами, поступала в их распоряжение, за вычетом установленной доли на администрацию (8 процентов). Все затраты также распределялись по группам.
Я не жадный. Меня не смущали высокие доходы отдельных групп. Если бы я по жадности и зависти посягнул урвать с них побольше, то потерял бы и малое. Казалось бы, излишне говорить о себе как о порядочном человеке — пусть добрая слава на месте лежит. Зато худая бегом бежит. Не знаю, чего больше в деловом мире — работы на доверии или ссор из-за денег, но слухами земля полнится: вот, мол, жадность фраера сгубила.
Более всего я заработал на посреднических договорах от учредителя — НИИ-Тест, во многих случаях с подачи Бондарева, работавшего здесь начальником отдела. По их рекомендациям ко мне обращались и другие. Этими деньгами я ни с кем не делился — из “непримиримости к несправедливости”. На эти мои деньги купил персональный компьютер, поставил его в группе Барановской, которая арендовала две комнаты в техническом училище в Колпине. Цена компьютера была в 40 раз больше моей зарплаты директора и, соответственно, в 100 раз больше зарплаты в НИИ. По справедливости, то есть в соответствии с тем же моральным кодексом, я должен был брать арендную плату с группы за использование компьютера. Но там есть еще пункт 5: “коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного”. Хороший кодекс, годится на все случаи жизни.
Компьютер выручил: кроме работ по “Красному химику”, группа Барановской смогла работать еще и по другим объектам: в Пскове, в депо железной дороги и др.
Я нечаянно обманул Лубешкина, моего кормильца от завода “Красный химик”. На первую встречу с ним приехали я и четыре завлаба — внушительные специалисты в цветущем возрасте, демонстрация силы и качества, товар лицом. Однако, пока заключали договор, мужчины разошлись. В моем малом предприятии остались два завлаба — Барановская с десятком отобранных сотрудниц и Корнева с группой в пять человек. Лиферова работала самостоятельно. “Да два человека всего мужиков-то” — Успенский да я.
Начальник ВЦ Лубешкин накануне нашего прихода находился на распутье. Его ВЦ существовал два десятка лет, использовал проекты нашего НИИ для автоматизированной системы управления заводом. В создание ВЦ было вложено много трудов: на трех этажах отдельного корпуса машинные залы с большими ЭВМ типа ЕС, склады, офисы для персонала ВЦ в составе 30 человек — в общем, все, что положено для обычного ВЦ. Для ВЦ вчерашнего дня. В это время Лубешкин вел дискуссии с замдиректора по экономике. Тот настаивал на использовании персональных компьютеров и уже поставил у себя несколько штук.
Я подоспел вовремя. Мои доводы были уже отработаны на других предприятиях, выскакивали из меня уверенно и свободно: надо немедленно переходить на магистральный путь технического прогресса — на персональные компьютеры. Лубешкин перестроился. Доложился по начальству: наука рекомендует. Заключили договор.
Группа Барановской приступила к разработке. По сути дела, нужно было перенести на персональные компьютеры действующую систему. Три сотрудницы Лубешкина знали ее досконально: принимали проекты, внедряли, эксплуатировали. У меня возник коварный замысел: поручить этим сотрудницам разработку первой части проекта — постановку задач, то есть весь технический проект. На его основе группа Барановской разработает программы. А сотрудницы Лубешкина заключат договоры подряда со мною и получат 10 процентов от стоимости всей разработки. Замысел коварный, потому что соединяет заказчика и исполнителя в одну связанную общим интересом группу (шайку-лейку?). Замысел также не совсем законный, но это в том случае, если судить по правилам органов народного контроля, действовавшим лет пять назад. Теперь же “разрешено все, что не запрещено”. Старые органы контроля исчезли, новые не народились.
Мое предложение выглядит как откат, но это не так. Деньги выплачивались сотрудникам завода за реально выполненную работу. Другой вопрос, что они не имели права делать этот проект в свое рабочее время, ну да кто же это проверит.
Лубешкину предложение очень понравилось, и он сам примкнул к трем сотрудницам. Я заключил договор подряда с бригадой из четырех человек во главе с Лубешкиным. Мы не посвятили руководство завода в свой замысел, решили не беспокоить его (и всех остальных тоже).
Налаженная жизнь текла спокойно и размеренно в течение двух с половиной лет. Я более не занимался проектной работой. Барановская взяла лично на себя весь проект по “Красному химику”, принимала постановку задач от сотрудниц Лубешкина, разрабатывала вместе с каждой из своих программисток подробную схему программы, так что последним оставалось только написать текст и отладить на компьютере. Делать все самой — стремление похвальное, но чреватое. Барановская сама себя поставила в изнурительный ритм работы, а ее сотрудницы иногда простаивали. Этот порядок сложился давно, поэтому я лишь изредка выражал свои сомнения, полушутя и ненастойчиво. Бесполезно, не лезь в чужой огород.
Тем более что ее одержимость в работе сочеталась с житейской практичностью: планы надо выполнять, и они выполнялись. Первая очередь системы была сдана в срок, начала функционировать; заключили договор на вторую очередь.
Постепенно у меня сложился своеобразный ритм работы. Я научился печатать на машинке все банковские и налоговые бумаги. Два раза в месяц оформлял документы на получение аванса и получки, получал деньги в банке, на автобусе и метро вез их на раздачу. Раз в квартал делал бухгалтерский баланс, все отчеты по налогам, разносил их по службам.
А в обычные дни я приезжал часам к одиннадцати на “Красный химик”, несколько слов с Барановской, затем надолго к Лубешкину. В перерыве хороший и дешевый обед в заводской столовой. Иногда ходил в столовую районной администрации (исполкома) — лучшие обеды в районе, отличный кофе. На заводе больше нечего было делать, но уходить слишком рано неприлично, поэтому я подолгу, час-два гулял в большом саду перед заводом. Гулял вдвоем — я и музыкальная радиоклассика “Орфей”.
Раз в неделю ездил в Колпино. Здесь мне тоже нечего делать. Сотрудницы с утра до ночи работают по очереди на компьютере. Дело своей силой живет. Впрочем, одно дело я взял на себя — контакт с директором училища. Чтобы предупредить позывы на рост арендной платы за наши комнаты (в связи с инфляцией), я вручал директору конверт — сверх платы по договору. Сработало. “Когда-то мечтал делать жизнь с Андрея Болконского и Владимира Ульянова, теперь вот что…”
Я искал заказы. Пока нам хватало денег, но лишних денег не бывает, да и о будущем надо думать. Один заказ нашелся при случайной встрече с бывшим сослуживцем — разработка системы учета и планирования для депо железной дороги.
Другую работу нашли в Пскове — проект автотранспортного предприятия. Здесь пришлось поднапрячься: необычный объект, дальние поездки в Псков, рабочее общежитие с удобствами на ноль звездочек. За несколько месяцев сделали, заработали. В Пскове я обошел множество предприятий, искал заказы, не нашел. Шагреневая кожа сужалась.
Лубешкин из тех, кто простоват на вид, но на самом деле толковый организатор и еще, что называется, хитрован. По отдельному договору он привлек специалистов по технике, по локальным сетям. Центральным звеном системы стали компьютеры — серверы для управления и обмена информацией в сети компьютеров и для хранения всей информационной базы.
Для передачи информации между корпусами завода протянули специальные кабели, внутри металлических труб. Вскоре кабели украли. (Кабель годится для телевизионных антенн.) “Тот, кто ставил, тот и украл, — предположил Лубешкин. — С одной стороны обрезали, с другой тянули. Надо же знать, где что”.
В 1991 году случилось более громкое происшествие, с сообщением в главной городской газете — хищение небольших плавильных печей с платиновыми деталями. Печи выбросили из окон, выходящих на городскую улицу, и увезли. Процесс реформ крепчал.
Эти и другие события тоже обсуждались в наших беседах. Лубешкин избегал резких суждений о происходящем в стране, подтрунивал над реформаторами (“разгул демократии”), но и старое не защищал. Как многие, партийный билет заложил на хранение (дома).
В день путча — 19 августа 1991 года — я поступил как настоящий демократ: с утра пораньше — в “Пассаж”, избавиться от денег, купить золото. Жена повезла золото домой, а я пошел по Невскому к городскому парламенту. Народ вокруг жил своей обычной жизнью, суетился. На Исаакиевской площади небольшая толпа слушала последние новости из громкоговорителя. Прозвучало гневное обращение Ельцина. “Куда ему без армии”, — подумал я. Победа “порядка” казалась неизбежной.
На следующий день я с утра засиделся у Лубешкина, потом поехал на Невский. Собранный Собчаком митинг уже закончился, шло огромное множество народа. Я поразился: я бывал почти на всех дем-митингах и демонстрациях, но впервые видел такую большую массу тридцатилетних мужчин. Их лица были суровы. На Доме книги висел наспех сделанный плакат: “Уронили Мишку на пол, / Оторвали Мишке лапу, / Все равно его не брошу, / Потому что он хороший”. Я растрогался: заря демократии, свободы, братства вставала над страной.
Как известно, демократия победила. Украина провозгласила свой суверенитет, и один из цехов “Красного химика” остановился: Украина прекратила поставки материалов. Зато другой цех продолжал делать для Китая химпродукт на основе российского никеля, поставляемого на завод без задержек. В Китае из ненужного им химпродукта выпаривали никель.
Лубешкин очень любил поболтать насчет бизнеса: как без труда вытащить рыбку из пруда. Тема висела в воздухе: казалось, все кругом делают деньги из ничего, надо только попасть в струю. Он нашел выход на олово. Предложил провести его перепродажу через мое предприятие с наценкой 50 процентов. 30 процентов берут “серьезные люди”, остальные 20 он и я делим пополам. Я покупаю олово у “Красного химика” и продаю его названной им фирме. Устав разрешал мне заниматься торговлей. На всякий случай посоветовался с приятелями. Один из них подсказал, как лучше узаконить сделку: оформить на своем предприятии какую-нибудь работу с оловом, например, его сортировку. Я так и сделал. Мытари не посягнули на олово.
Хитрован частенько может переиграть, обхитрить себя самого. Так получилось в истории с инфляцией. “Инфляция растет, — сказал мне Лубешкин в 1992 году, — надо пересмотреть стоимость проекта, пиши письмо нашему директору”. Разумеется, Лубешкин заботился также и о себе, так как отстегиваемая ему сумма выросла бы пропорционально. Посмотрев мое письмо-просьбу, он уверенно заявил: “Чего ты упрашиваешь, дело законное, пиши: стоимость работ с учетом инфляции такая-то, прошу считать настоящее письмо неотъемлемой частью договора”. Я посомневался: нагло. Но ведь ему виднее, знает местные порядки. Написал. На другой день получаю письмо с резолюцией директора завода: “Договор расторгнуть”. Ужас, катастрофа! Сочинил покаянное письмо с отречением от инфляции, пошел с Лубешкиным к руководству. Простили.
Во второй группе нашего предприятия, которой руководила Корнева, все шло так хорошо, что кончилось плохо — для меня. В начале 1992 года руководство колпинской фабрики “Октябрь” предложило им перейти на постоянную работу в их ВЦ. Предложение для группы явно выгодное: надежное место, неплохая зарплата. Очередной удар для меня, несокрушительный, но чувствительный. Я напрягся, как мог, изобразил радость по поводу такой их удачи, просил не думать обо мне, ничего страшного, я-то выкарабкаюсь. И все-таки нервы не выдержали, я изменил условия оплаты по посредническому договору Корневой: формально правильно, но не стоило мелочиться. Возникла небольшая стычка с ней. Сожалею, но что ж делать, нервы.
Фабрика “Октябрь” перешла в собственность иностранцев. Зарплата работников превышала среднюю по городу. Компьютерная система строилась по западным образцам, Корнева ездила в США на обучение. Успенский с трудом, но приспосабливался к заводской дисциплине. В конце 90-х годов хозяева перестали баловать русских работников, платили им по среднему уровню.
В 1992 году наша компьютерная система успешно работала на “Красном химике”. Лубешкин сократил больше половины своих сотрудников, закрыл ненужные помещения, разобрал по частям старые электронные машины и включился в общероссийскую кампанию по продаже содержащих золото деталей.
Мы сделали для завода “Красный химик” хорошую систему, вот только гордиться ею не приходится: завод исчез. Растворился в горниле реформ и реставрации капитализма. Шустрые руководители во главе с надежным человеком — бывшим секретарем парткома — основали совместное предприятие, для откачки денег с завода создали другие отсасывающие фирмы. Затем, уже после нас, — возбуждения уголовных дел, камеры предварительного заключения, банкротство…
Мы закончили работать на заводе в конце 1992 года. Заказов больше не было, я распустил людей. Все как-то устроились. Барановская с одной сотрудницей — в фирму по оптовой торговле канцтоварами; другие — кто куда: в мытари, в торговлю, только две — программистками.
В том же 1992 году я вывел себе легальную зарплату для пенсии — на порядок больше, чем нужно. Перестраховался, так как моя прежняя кандидатская зарплата и так выводила меня на максимум. Жена также выработала на моем предприятии на должности заместителя главного бухгалтера и кассира надлежащую зарплату. По совету Гайдара я вложил все имевшиеся у меня деньги в покупку комнаты для сына.
В свое 60-летие я вступал свободным — от работы и от денег.
Выводы. Один ученый эксперт оценивает реформы в России, среди прочих факторов, как попытку смены типа цивилизации: соборной российской на атомистическую западную. Вопрос, конечно, интересный, заставивший меня глубоко задуматься: а была ли у нас соборность? Если покопаться в прошлом, то ведь всегда было так: на людей надейся, а сам не плошай. С другой стороны, изложенные здесь частные факты моих приключений вроде бы подтверждают мысль эксперта: многие люди помогали мне просто по доброте своей, хотя формально могли этого не делать. Если это так, то я повторяю вслед за экспертом: нет еще у нас гражданского общества.
Второе. Сегодня многие мои образованные товарищи оправдывают реформы Ельцина крахом соцстроя в 1990–1991 годах: пустые полки магазинов. Наиболее крикливые из них живут в Москве и Питере, где полки всегда были заполнены прожиточным минимумом. В других местах было похуже, но выживали за счет базара. В 1990 году ели в полтора раза больше, чем в 2000 году.
Так вот, отдельные эксперты объясняют опустошение полок тем, что в 1988–1990 годах была разрушена товарно-денежная система, исправно поддерживавшая раньше баланс (равное соотношение) между количеством денежной массы и объемом товаров и услуг. Экономисты соцстроя, начиная со Сталина, тщательно следили за этим балансом. Благие намерения — развить экономическую инициативу — побудили руководство страны выпустить в 1987–1989 годах ряд постановлений и законов: о госпредприятии, о кооперации, о совместных предприятиях, о малых предприятиях. Появилась возможность превращать безналичные деньги, не обеспеченные товарами, в наличные, которые, хлынув на товарный рынок, катастрофически раздули денежную массу. Товар исчез. Те, кто не успел отхватить по 10 шоколадных наборов по 3 рубля, несли деньги в сберкассу — откладывали до 80-летнего возраста.
Я принял самое активное участие в разрушении товарно-денежной системы. Как та бацилла, попавшая в живой организм и действующая в интересах себя и своей популяции. Бацилла не знает о том, что она разрушает своего кормильца и может почить вместе с ним в сырой земле.
Впрочем, эти начальные годы великой реформы всего лишь цветочки, ягодки — впереди.
2. Акции
Люди хотят жить лучше. И иметь больше. Для полного счастья — в полтора раза больше сегодняшнего (а завтра опять в полтора). Пример перед глазами — Запад. “И мы хотим магазины, как у них, — заговорили в народе, — желаем приобщиться к общечеловеческим ценностям”. Что для этого нужно? Частная собственность? Рынок? Пожалуйста, мы согласны.
Еще при соцстрое придумали поучительную байку. Пришли люди на тот свет, им предлагают на выбор рай или ад. Попросили показать. Видят: в раю тишь да благодать, ангелочки, цветочки, люди потихоньку гуляют. Показывают ад: а там мужики и бабы поют, пляшут, пьют, веселятся вовсю. “Нам сюда, конечно”, — сразу же сказали пришельцы. Их схватили и бросили в кипящие котлы и на горячие сковородки. “Как? Что такое? Вы же нам другое показывали!” — “А то у нас агитпункт!”
Мы (народ в целом) не знали, что Запад — золотой миллиард человечества — высасывает соки из остальных пяти миллиардов и потому процветает. Для того чтобы нам жить по-западному, надо было сначала обзавестись своим миллиардом кормильцев, но мы об этом не позаботились заранее. Своими силами нам у себя Запад не обустроить: земля наша обширна и холодна. По той же причине нас и в третий мир не принимают: Западу выгоднее инвестировать в Малайзию, Бразилию и другие страны, там дешевле обходится.
Итак, не знали, но рванули вперед, в мировую цивилизацию. Решимости нам не занимать.
В 1992 году началась радикальная реформа. Я вместе с большинством интеллигенции восторженно внимал всенародно выбранному президенту Ельцину и главному экономисту Гайдару. Ельцин просил потерпеть несколько месяцев (“Какие вы знаете постоянно действующие факторы при социализме? Временные трудности”), обещал лечь на рельсы, если народу станет плохо. А уж такой фигуры, как Гайдар, над нами еще не было: ученейший, умненький, ироничный, употребляет слово “отнюдь”. Простой народ тоже отнесся хорошо: ничего, что пухленький, зато человек науки, знает, куда идти.
В 1992–1993 годах инфляция росла, как тот Гаргантюа, народ потерял свои сбережения и начал ожесточаться. Впрочем, вера в светлое будущее еще осталась, на референдуме я вместе с большинством сказал “да” экономической политике президента.
Сытый голодного не разумеет. Первый год свободных цен (1992) я и мои соратники по малому предприятию перенесли спокойно. Наши заработки опережали инфляцию. А в первой половине 1993 года стало худо. Повторяю, в начале года я оказался без денег и без работы. До пенсии оставалось двадцать дней, оформление затянулось на два месяца. Пенсия уже опустилась ниже прожиточного минимума. Я был здоров и полон желания использовать свое конституционное право на труд. Однако мне предлагали использовать другое конституционное право — на заслуженный отдых. Безработица — двигатель рыночной экономики, мечта либеральной интеллигенции (не для себя, а для рабочих) — стала явью (былью). Я искал и не мог найти работу. Поэтому у меня испортилось настроение, возникла подавленность (депрессия).
На самом деле на черный день у меня оставались средства, спрятанные от инфляции в золото, меха и художественные альбомы, которые теперь понемногу распродавались. Черный день вроде бы уже наступил, но сколько он продлится? И не будет ли еще хуже?
Мы и раньше ели немного, теперь я вспомнил о давнем намерении кардинально изменить жизнь: отказаться от “белой смерти” — от сахара. Отказался, но ненадолго.
Жена пошла работать в ларек. В соседнем ларьке работала дочь. Ларьки образовались на пятачке около метро, на историческом месте Обуховской обороны, где рабочие подрались с полицией. Теперь рабочие сидели без зарплаты, а кавказцы развернули на месте их былой славы множество ларьков. Впрочем, название улицы сохранилось — проспект Обуховской обороны.
Я иногда подменял жену в ее промтоварном ларьке. Знакомство с кавказцами сняло с меня тот налет враждебности, который возник у большинства русских при виде засилья “черных” в торговле. Во-первых, кавказцы выживали за счет взаимовыручки (общинности), многие были неопытны и беспорядочны в делах (один ларек поручили бывшему учителю, тихому и наивному). Во-вторых, многие из них сбежали от войны, от разрушенных домов. Спустя несколько лет часть кавказцев вернулась домой. Приехали другие.
Хозяйка нашего ларька, давняя жительница Питера, медсестра, властная и высокомерная, быстро ввела нас в новый тип классовых отношений: у наемного работника нет никаких прав, кроме права на послушание и молчание.
Я продолжал искать работу: давал объявления в газеты, названивал знакомым. Для разговоров с нанимателем я выработал легенду: последние три года работал бухгалтером, до этого занимался научной и проектной работой, связанной с экономикой. Небольшой элемент манипуляции — умолчать о том, что не имело прямого отношения к делу. Состоялось несколько переговоров, после которых меня принял на работу 45-летний бизнесмен, приехавший с семьей из Сибири, где он работал в сырьевой госкомпании. Я помог в регистрации его новой промышленно-торговой фирмы, на счет которой поступили деньги от должников — прежних партнеров бизнесмена.
Поскольку я искал работу одновременно по разным направлениям, то получилась ситуация, описанная Ильфом и Петровым в рассказе о покупке билетов на поезд. Герой рассказа так истово просил окружающих достать билет, что вынужден был раздать все деньги. Уговорил.
Вторую работу мне дал давний товарищ по оборонному НИИ. Теперь он руководил фирмой, которая, как я смутно понял, была создана номенклатурой, отсюда — начальный капитал, налаженные связи в оптовой торговле, хороший офис. Товарищ предложил мне то, от чего я только что ушел: заняться поставкой готовых программ по бухучету, снабжению и т. п. Он имел договор с авторами программ, одну программистку в своем штате и придающее оптимизм отсутствие опыта в этом деле. Изложив ему свои сомнения, я все-таки согласился, привлек к работе Лиферову.
Окромя того, меня еще подкармливало мое малое предприятие на разовых посреднических договорах. Пришлось много работать: ходить по мытарям в двух районах, по заказчикам программ. В пиковые моменты я вертелся как белка в колесе, работал в полную силу, то есть как раз на мне сбылась мечта реформаторов.
И над всем этим довлела надежда на серьезную работу, которую мне обещали в начале года бывшие мои сослуживцы Старков и Бондарев. Первым позвонил Бондарев, рассказал о намерении заняться ценными бумагами. Выгодное дело, их знакомый хорошо и быстро заработал на спекуляциях с акциями. Позвонил Старков: будем создавать фирму, предлагаем подключиться. Потом он замолчал на три месяца. Это мне не понравилось. Бондарев не мог сказать ничего определенного. Поэтому я и набрал другие работы. На четвертом месяце Старков подтвердил предложение, я согласился.
“Все назад” — теперь надо было уйти от взятых ранее работ.
С бизнесменом из Сибири я договорился нанять еще одного бухгалтера (хорошо иметь дело с интеллигентным человеком, который спокойно проглотил мою наглость), предложил это место ищущей работу соседке по дому. Она — экономист, бухучета не знает, я обещал обучить. Через несколько месяцев (не такой уж я наглый) она полностью заменила меня.
С давним товарищем тоже разошлись хорошо, естественным путем. Уволилась его программистка, а самое главное, мы показали ему на конкретных примерах, что привязка программ к конкретному заказчику дорогого стоит. Правильная идея еще не созрела практически, через три-четыре года этот рынок (в основном по бухучету) поделили несколько крупных фирм, предоставлявших максимум услуг по консультациям и подгонкам программ под изменения законов. Через несколько лет мой товарищ с семьей уехал в Германию — помогать немцам искупать вину перед своими евреями путем замены их на наших.
Итак, Старков, Бондарев и я начали новое дело. Судьба свела нас пятнадцать лет назад, в то время я был заведующим отделением в НИИ, Бондарев — завотделом в моем отделении, Старков — завлабораторией в его отделе. Теперь иерархия стала обратной: Старков — генеральный директор, Бондарев — заместитель генерального директора, я — финансовый директор и главный бухгалтер. Громкие названия должностей, заимствованные из эпохи соцстроя, хорошо смотрятся на визитных карточках и в письмах, получатели которых не знают, что на самом деле фирма — это шесть человек, одна комната и один компьютер.
Старков и Бондарев предложили мне стать партнером. Это означало, что чистый доход фирмы мы делим поровну на троих. “Согласен, — сказал я, — вот только покрывать убытки мне будет нечем” (шутка). Назначили себе небольшие для частной фирмы оклады — по двести долларов.
В НИИ Старков был отличным программистом, склонным более к индивидуальной работе, чем к руководству лабораторией из десяти программисток. Исполнительный и ответственный, он иногда терялся в простых житейских ситуациях: как построже спросить с подчиненных (легче самому сделать), как возразить заказчику и т. п. В этих случаях им овладевала боязнь, из которой его выводил Бондарев — подбадривал, подталкивал. Вероятно, 12 лет такого общения не прошли даром для Старкова. Может быть, кое-что он перенял и от меня, особенно когда я проводил начальную “зачистку” их коллектива от явных бездельников-руководителей. “Это вы правильно делаете, В. И.”, — эти слова тогда неизвестного мне Старкова хорошо запомнились. Я же не железный (так упрекнул меня один выгоняемый), а доброе слово и кошке приятно. (Запомним этот эпизод.)
Три года назад, перед нашим уходом из НИИ, Старков помог мне заработать приличную сумму (около пяти месячных окладов) на совместной с ним работе по договору подряда. Можно сказать, что мы дружили: в командировках подолгу обсуждали как служебные, так и общие темы, я побывал на его даче. Рассказал он о причине своей болезненности: в молодости ему в драке отбили почки.
Свой отказ идти в мое малое предприятие он объяснил в своей обычной манере, тихо и смущаясь: идет в фирму, которая обещала послать его жену на лечение от бесплодия за границу. Об этой проблеме я знал по прежним рассказам; естественно, сразу же посочувствовал и пожелал успехов. Позднее проблема решилась без заграницы.
Наша фирма создавалась как инвестиционная компания — звено в цепочке приватизации. Опять я — на острие атаки, в котле революции, начатой в 1991 году, столь же великой (по оценкам экспертов), как и Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года.
“Отнять и поделить!” — таков был главный лозунг обеих революций. В 1917 году: отнять землю и заводы у немногих, поделить на всех чохом. В 1991 году: отнять у всех, поделить между всеми же поименно.
В 1991 году народ в лице своего парламента принял закон о приватизации, в котором, как тогда казалось, все было задумано правильно. Цель приватизации — раздать всю государственную собственность гражданам, поровну, на приватизационный чек (ваучер) каждому. Имущество каждого предприятия делится на акции, часть акций остается у государства, часть делится между работниками, часть выставляется на продажу другим гражданам. Справедливо: нельзя предприятие поделить только между его работниками, его создавали все граждане. Правда, часть депутатов внесла в закон обидный для меня вариант, при котором работники предприятия получают 51 процент акций. Обидный потому, что работнику Ижорского завода хотели дать намного больше, чем мне, работнику НИИ. Гайдар и Чубайс приняли этот вариант, пошли на компромисс, торопились. На сегодня я не в обиде: после приватизации заводчанин и я получили поровну.
Уже после дележки очередной главный экономист сказал: “Надо делиться!”, потом уточнил: “Богатые должны делиться с бедными”. Очевидно, поделили не поровну, а по принципу, обратному 1917 году: “Отнять у всех, поделить между немногими”.
Об этом и пойдет речь в рассказе очевидца и участника событий.
Итак, о нашей инвестиционной компании, которая должна была стать промежуточным звеном в цепочке “население — инвестиционная компания — инвестиционные фонды — предприятия”. Население отдает нашей компании свои ваучеры в обмен на акции фонда, мы передаем ваучеры в фонды, а фонды приобретают на эти ваучеры акции предприятий. Предприятия начнут хорошо работать и отдадут часть своего дохода населению, по этой же цепочке — назад. “Не клади яйца в одну корзину”, — объясняли населению. В фонде, мол, будут акции разных предприятий, поэтому вы не прогорите.
Мы работали на Генеральный инвестиционный фонд, в который сдали свои ваучеры многие питерцы. Сдали через Северо-Западную инвестиционную компанию. В ней работал родственник Старкова, с подачи которого была создана наша компания, которой отдали на разгр…, прошу прощения, на разгосударствление Ленинградскую область.
Я поразился тому, как быстро и грамотно были подготовлены все документы по приватизации: положения об инвестиционных фондах и компаниях, о порядке купли-продажи ваучеров и акций. Сложные, объемные документы сделали, по моей прикидке, за три-четыре месяца. Даже если они были заимствованы из зарубежных источников, требовалась увязка их с действующими законами, редактирование, печать и т. п. Такие темпы были немыслимы в практике развитого соцстроя. Можно сказать, что Чубайс и его коллеги восстановили ленинские нормы ударной работы, причем, как можно догадаться, использовали не субботники, а нечто более осязаемое.
По этим руководящим документам мы создавали свою фирму — Северо-западную инвестиционную компанию № 2, повторив в названии имя основного учредителя. Его доля в уставном капитале — 51 процент акций. Старков и Бондарев пытались набрать еще девять учредителей. На мой удивленный вопрос “зачем?” ответили: “для солидности”. Я не понял и, как потом выяснилось, правильно сделал. Я подключился к регистрации предприятия, знакомое дело: налоговая инспекция, пенсионный и другие фонды, банк.
По законам Чубайса, наша фирма должна иметь лицензию на свою деятельность, которую в то время выдавал городской комитет финансов. Среди прочих требований по лицензированию было обязательное наличие в штате не менее двоих специалистов по ценным бумагам, получивших аттестат после обучения на специальных курсах. Здесь имел место курьез: Старков и Бондарев обучение прошли, но на экзамене Старков заробел и срезался. Второй аттестат обеспечил его родственник. Через несколько месяцев Старков, я и еще один наш сотрудник пошли на курсы и получили аттестаты. Век живи, век учись — так говорят и что-то еще добавляют.
Все, что нужно, мы сделали (регистрация, лицензия, счет в банке, аренда помещения) и приступили к работе. Рекламу Генерального фонда обеспечивал учредитель. Хорошо работать в тени богатого хозяина. Откуда он брал деньги на рекламу, аренду, кадры, не знаю; вероятнее всего, одалживался у будущих “эффективных собственников”. Учредитель перечислил на наш счет свою часть уставного капитала и более в наши дела не вмешивался, может быть, благодаря родственнику Старкова.
На чем же мы зарабатывали? На доверии народа к родному правительству. Народ отдавал нам свои ваучеры в обмен на частицу общенародной собственности в виде акций и приплачивал небольшие комиссионные за оформление этой операции. С миру по нитке — по 30 центов с ваучера — нам на зарплату.
Как мы работали? Понятно, что своими силами нам не поднять (или не опустить?) всю Ленинградскую область, поэтому мы работали через государственные учреждения: районные сбербанки, комитеты имущества и почтовые отделения. Естественно, здесь доверие к правительственной приватизации было еще более высоким, что и позволяло нашей частной фирме заключать с ними серьезные договора. Представьте картину: приходит человек в сбербанк, читает нашу рекламу, вспоминает, что видел такую же по ТВ, отдает свой ваучер плюс стоимость буханки хлеба. Работники сбербанка вежливы: предупреждены руководством о дополнительном заработке. С комитетами имущества и почтой мы действовали чуть попроще (понаглее?): выплачивали живые деньги по договорам подряда исполнителям и по отдельному списку руководителям (каждому по труду).
А наша работа сводилась к тому, чтобы сначала обзвонить районы, заключить договора, привезти бланки акций и затем забрать ваучеры и списки новоявленных акционеров.
Великое дело — материальная заинтересованность. Если первые выезды в районы делал я сам (выполнял эту работу параллельно с бухучетом), потом наш сотрудник, то в последующем районные работники сами ездили к нам в Питер. Но это была уже другая история с другими акциями.
Пока же в первые два месяца мы зарабатывали немного, проедали уставный капитал. Потом обнаружились дополнительные источники дохода. Так, небольшую прибавку мы получили от продажи акций за деньги. К этому времени фонд широко разрекламировал свои достижения: приобрел акции крупнейших заводов города, в основном машиностроительных. Народ оживился и стал отдавать свои кровные. Деньги уходили в фонд и частично на увеличение наших комиссионных.
Второй источник оказался более весомым. В это время передовики бизнеса активно скупали пакеты ваучеров, планируя использовать их для покупки предприятий. Цена на объединенный пакет ваучеров в разное время была больше розничной цены в 1,5–3 раза. Была организована торговля пакетами ваучеров на фондовой бирже. И опять все та же история: деньги лежат перед тобой на блюдечке, осталось сделать небольшое, совсем маленькое нарушение: заплатить за каждый полученный ваучер своими деньгами, в документах указать, что акции куплены не за ваучеры, а за деньги, и затем продать объединенный пакет на бирже. Разница — в семью.
На первых порах эти негоции были эпизодическими — технология не позволяла разойтись. Потом технологию усовершенствовали.
Теперь, пожалуй, надо остановиться на общей характеристике внутреннего положения в стране вообще и в сфере приватизации в частности. Инфляция галопировала, предприятия еще работали, но начались задержки по выплатам зарплаты и пенсий. Дефицит товаров исчез, возник дефицит денег. Президент и парламент воевали друг против друга за интересы народа. Приватизация шла полным ходом. Правда, многие граждане продали свои ваучеры сразу же. Энергичные молодые люди предлагали по 5000 рублей прямо на месте выдачи — в жилконторах. С одной стороны, это всего 5 долларов, но с другой — ящик водки. Многие привыкли не верить государству, предпочли наличные. Получалось недорого — для “эффективных собственников”.
Начались аукционы по продаже акций предприятий. Акции крупных предприятий — Газпрома, ЕЭС и других — продавались по справедливости, на беспроигрышных аукционах, на которых каждый владелец ваучеров получал определенную долю. Мой сосед по даче, молодой рабочий, серьезный человек, проявил выдержку, не поддался на финансовые махинации, дождался аукциона по Газпрому, приобрел его акции.
Общей настрой был такой: время горячее, торопись или проиграешь. Теперь ученые-эксперты говорят, что массы людей были увлечены фантастическими образами, обрели особый тип мышления — аутистический, цель которого — создать приятные представления и вытеснить неприятные (крайний случай — грезы наяву), не считаясь с действительностью. Два типа мышления — реалистический и аутистический — взаимодействуют и конфликтуют друг с другом. Если каким-то способом удается отключить или подавить реалистическое мышление, то аутистическое мышление отключает здравый смысл и получает абсолютный перевес. Расщепление сознания, бóльшая нервозность — так рисуют состояние общества ученые-эксперты.
Да, хорошо иметь дело с учеными людьми, они умеют успокоить. А то я уже много лет мучился сотворенными в то время глупостями, а теперь стало понятно: аутизм виноват. Бес попутал.
А было вот что. Светлое капиталистическое будущее казалось совсем близким, хотелось прямо сегодня жить по слепкам с Запада. А там простые граждане все свои резервные деньги немедленно вкладывают в акции, ежедневно отслеживают их котировки на бирже, продают и покупают. Еще не было у нас акций, а уже появились очень интересные предложения: некий предприниматель предлагает отдать ему деньги на несколько месяцев, а он, мол, на торговых операциях заработает так, что вернет вдвое-втрое больше. Внутренний голос говорит: верить нельзя; а с другой стороны, тот же голос шепчет: сам я торговать и производить не умею, почему бы не рискнуть. И вот я, разумный человек, так сказать, хомо сапиенс, не играющий в карты и другие азартные игры на деньги, пару раз рискнул. Единственно, что меня частично оправдывает, — рискнул по маленькой, на десятую часть своих запасов (на 100 долларов). Результат известен…
Но зато уж двум ваучерам (своему и жены) я решил найти достойное применение. Неспешно перебирал варианты, пока не обратил внимание на неброскую рекламу ТНК “Гермес” — транснациональная нефтяная компания дает дивиденды 400 процентов годовых. Не смейтесь, в то время это была скромная цифра на фоне инфляции и, особенно, по сравнению с рекламой МММ (Мавроди), Всероссийского автомобильного альянса (Березовский) и других. А здесь — фирма, специализированная на нефти, на главном богатстве страны. Несколько претенциозно звучит “транснациональная”, но это простительно: живем в СНГ. Еще один плюс: скромная реклама. В начале 1993 года плакаты висели кое-где в банках, на весь Питер была всего одна контора по реализации акций “Гермеса”, которую я с трудом нашел. Там я получил более подробные сведения: кое-что о производственной базе, состав учредителей. Последнее впечатляло: полтора-два десятка нефтяных и прочих предприятий. Именно этот список определил мое решение. Я вышел из конторы с двумя большими бланками акций, на обороте которых была записана фамилия акционера — моя фамилия с паспортными данными. В груди было светлое чувство, примерно такое же, как в свое время при вступлении в комсомол и в партию.
Я рассказал Бондареву и Старкову об акциях “Гермеса”, они тоже прикупили малость нефти, а на третьем месяце работы в фирме я услышал по радио рекламу “Гермеса” о продаже в Москве его пакетов акций брокерским фирмам, записал телефон. Наша лицензия позволяла вести брокерскую деятельность — покупать и продавать акции. Мы посидели втроем в нашей рабочей комнате, решили: спрос не ударит в нос. Бондарев позвонил в Москву, выяснил цены и объемы, с посерьезневшим лицом положил трубку, назвал нам оптовую цену пакета акций в Москве. Розничная цена нам была известна. Разница — 40 процентов! Мы молча посмотрели друг на друга. Решение было однозначным, не потребовалось произносить никаких слов. Обсуждали только детали: кто поедет в Москву? Бондарев. Сколько взять с собой денег? Столько-то. Кто и какие готовит документы? Решили.
Бондарев поехал в Москву ночным поездом (“Красная стрела”), я вызвался сопровождать его от его дома до вокзала, слабая, но все-таки подстраховка 10 миллионов рублей. (Впечатляющая цифра, хотя это было “всего лишь” около 5 тысяч долларов.) Береженого бог бережет, в дальнейшем я сопровождал его на каждом выезде.
Бондарев привез из Москвы пакет акций, оформленных в собственность нашей фирмы. Наша лицензия позволяла продавать эти акции любому лицу: вписываем фамилию нового владельца на обратной стороне акции, регистрируем его в списке и затем передаем эти сведения в “Гермес”.
В Москве нам дали рекламу компании — газету “Гермес”. К этому времени действовало три десятка фирм, объединенных общими учредителями в финансово-промышленную группу: нефтяная компания, торговые дома, банк, биржа, финансовые фонды, заводы, учебные центры и другие, а во главе узловая структура — концерн “Гермес”. Нашему взору представился мощный многопрофильный комплекс, созданный не государством, а предприимчивыми деловыми людьми. И нам представилась возможность приобщиться к большому делу и притом хорошо заработать.
Мы купили акции для себя, предложили своим родственникам и знакомым вкладывать свои ваучеры в солидную компанию. Соседи по зданию — хозяева и арендаторы — также приобрели эти акции. В налаженной нами системе продажи акции “Гермеса” быстро разошлись, наши агенты получили убедительные доводы для агитации, да и сами хорошо заработали. Бондарев еще несколько раз съездил в Москву.
Естественно, что при такой надбавке к оптовой цене у нас образовалась большая прибыль. Точнее говоря, могла образоваться и уйти в налог в размере одной трети от ее суммы. Этого мы не могли допустить. Никак. Ни по чувству справедливости (мы сами нашли источник дохода), ни по ответственности перед главной ячейкой государства — нашими семьями. Поэтому мы действовали, как все: обналичивали излишнюю прибыль по известным правилам.
Теперь мы продавали акции как свою собственность и не отчитывались ни перед кем о полученных ваучерах, поэтому спекуляция на ваучерах стала вполне законным делом. Продажа их на бирже приносила нам дополнительную прибыль. Старков наладил связи с биржевыми торговцами и получал от них справки о продаже ваучеров по цене меньше фактической. Я включал эти справки в бухучет, разница пополняла черный нал.
Как там говорят моралисты? Однажды вступивший на тропу порока погрязает в трясине его. Да, что-то похожее происходило с нами, нас засасывал экономический механизм. Дело в том, что образовавшийся черный нал мы хотели пускать в дело, а не на потребление в виде дележки на трех партнеров. И тогда оставалось идти на следующее нарушение — на сокрытие договоров. Теперь тем более требовалось оплачивать акции в Москве наличными деньгами, в числе которых были примерно пополам белый и черный нал. (Сначала мы использовали оплату наличными для ускорения процесса.) На меня легло ведение двойной бухгалтерии. Особенно тяжело было в тех случаях, когда Старков принимал решения по изъятию договоров из бухучета задним числом: приходилось полностью переделывать проводки по счетам, изымать документы на продажу акций покупателям.
В конце 1993 года “Гермес” открыл свой филиал в Питере. Мы втроем подъехали к его руководителю, обсудили условия. Получалось чуть дороже, но за счет большей оперативности можно было увеличить объем продаж. На вопрос, как идут продажи в его филиале, он ответил: “Со свистом!” С этого времени в городе появилось множество пунктов продажи акций “Гермеса” — на Невском, на Суворовском проспектах стояли очереди. В области у нас конкурентов не было. Старков через своего родственника попросил пустить нас в городские почтовые отделения. Наш учредитель, монополизировавший контакты с почтой, по-прежнему занимался только своим Генеральным фондом, поэтому разрешил нам продавать через почту акции “Гермеса”. Старков заинтересовал материально почтовых руководителей среднего звена, толкового торговца акциями учредителя, и дело пошло: объемы продаж в городе были гораздо больше областных.
“Гермес” назначил общее собрание акционеров на 26 сентября 1993 года. Я вызвался съездить в Москву. В это время президент и парламент двигались навстречу событиям 3–4 октября: президент распустил парламент и назначил новые выборы, а парламент не распустился и отстранил от власти президента.
“Вы уж там, пожалуйста, не ввязывайтесь ни во что”, — попросил меня Бондарев, знавший о моей причастности к демократическому движению. Сам он и Старков пассивно поддерживали президента, но на разговоры на эти темы не отвлекались.
Я приехал в Москву за день до собрания, утром пошел устраиваться в гостиницу. Давненько я не был в Москве, а тут, оказывается, реформы шли полным ходом. Сосед по номеру, не сразу открывший дверь, объяснил, что сам он здесь с туристской группой проездом на юг, вчера подвергся нападению четырех бандитов, пришедших в номер с требованием денег. Его немного побили и отняли, что нашли. У меня с собой были деньги на покупку акций, не так много, как возил Гончаров, но все-таки около тысячи долларов. Я собрал вещи, пошел к администраторше: изменились условия, надо срочно выехать. Деньги за гостиницу вернули, я нанял комнату в частном секторе, у семейной четы пенсионеров.
На следующий день многотысячный коллектив владельцев ТНК “Гермес” собрался в спортивном комплексе “Олимпийский”. Руководители обеспечили кворум — за счет голосов, привлеченных по доверенностям. Зачитали отчет. Председатель совета директоров Неверов вел собрание и отвечал на вопросы; чувствовалось, что он здесь главный. Сейчас, говорил он, на начальном этапе капитализации, определятся две-три фирмы, которые станут ведущими в отечественной экономике, для этого им нужно сформировать начальный капитал на уровне 100 миллиардов рублей; при этом в его деловом тоне промелькнула мечтательная улыбка — уверенность в том, что именно “Гермес” станет первой из таких фирм.
Потом в прениях, началась смута: к микрофону рвались в основном те, кто требовал еще больших дивидендов. Я возмутился этими рантье, не желающими думать о развитии производства, и тоже встал в очередь к микрофону. Поддержал руководство, просил не поддаваться. Неверов хорошо вел собрание, грамотно и умиротворяюще. “Чувствуется высокая культура, интеллигент”, — донеслось до меня от сидящих сзади серьезных мужчин.
В конце собрания сообщили: в понедельник состоится совещание торговцев акциями “Гермеса”. Я решил пойти.
А в воскресенье я все-таки слегка ввязался — пошел к Белому дому. Милицейское оцепление не препятствовало проходу, перед зданием несдающегося парламента народ (человек пятьсот) внимал ораторам, клеймившим бывшего президента, требовавшим немедленно расстрелять Ельцина и его подельников и заканчивающим уверенным призывом “мы победим!”. Народ дружно поддерживал. Вдоль здания прошла строевым шагом колонна молодых людей в военной форме без погон. Вдруг раздалось: “посторонись!”, народ расступился: колонна пробежала в обратную сторону. От угла здания протянулась цепочка людей, стоящих наготове с камнями в руках. Перед ними прохаживался мужчина в камуфляже: “Действовать только по команде, — наставлял он, — не поддаваться на провокации”. Я засмотрелся на мужичка лет тридцати: простоватый, небольшого роста, тревожно всматривается вдаль, рука с камнем изготовлена к броску (Куликовская битва, за Родину, за Сталина). Я вернулся к толпе. Телевизионщики брали интервью, молодая женщина спокойно объясняла, что она за бесплатную медицину, бесплатное образование и поэтому она против Ельцина и за парламент. На микрофонах ТВ обозначено CNN. Я подошел к оператору: “Я за Ельцина, хочу дать интервью”. Тот недоуменно посмотрел на меня и отвернулся.
На обратном пути к метро услышал от идущей рядом семейной пары: “Надо же, такое творится, и все из-за одного человека”.
В центре Москвы демократический народ собирался на демонстрацию и митинг. С криками “Ель-цин — Гай-дар!” прошли от Манежной площади к мэрии, с крыльца которой видные демократы — Черниченко, Пономарев и другие — клеймили парламент и провозглашали: “Мы победим!” Народ, вдохновленный ростом цен (наконец-то пошла радикальная реформа), дружно поддерживал и сплачивался все теснее. Я испугался: раздавят, осторожно, напирая спиной, выбрался прочь. (Через неделю защитники Белого дома напали на телецентр, передачи прервались, я с отвращением ждал: сейчас на экране появится новый президент — усатый недоумок. Однако на другой день Белый дом был обстрелян, депутаты сдались, вышли из дома и поехали в тюрьму. По словам Гайдара, по Белому дому было выпущено 12 танковых снарядов: 10 болванок, 2 зажигательных, убито 150 человек. По другим источникам, погибло более тысячи человек. Я не понял, почему понадобилось стрелять из орудий. Объяснили: чтобы уменьшить потери нападающей стороны.)
На совещание торговцев акциями “Гермеса” собралось человек сто. Сидящий за столом президиума Неверов отметил, что некоторые фирмы необоснованно завышают цены, обещал что-то предпринять. Больше ничего интересного не было. Я выступил, стоял рядом со столом, за которым сидел великий человек. Говорил о том, что производственную базу компании надо существенно расширять: пока в ней есть только судостроительные заводы, а где же нефтедобыча и переработка? Это, мол, затрудняет дальнейшее распространение акций. Мой вопрос проигнорировали.
Когда нас спрашивали, не продаем ли мы акции МММ, мы снисходительно объясняли, что не занимаемся аферами.
В отличие от МММ, “Гермес” не играл на повышении цен акций, а каждые полгода выплачивал дивиденды. Мы обсудили, включаться или нет в работу по выдаче дивидендов. Старков и я были за, Бондарев — против. Наши доводы: на этом деле мы еще теснее войдем в группу “Гермес”, завоюем авторитет у покупателей, создадим для себя постоянную клиентуру. У Бондарева не было убедительных доводов, вероятно, только какие-то интуитивные мотивы. Нам же его позиция показалась несерьезной, типа такой — снять пенки и уйти в сторону (смыться). А что дальше? Других направлений работы пока не просматривалось. В итоге Бондарев снял возражения, решили включаться.
“Гермес” придумал очень остроумную схему выплат, позволяющую избежать уплаты подоходного налога. Прямая выплата дивидендов заменяется куплей-продажей акций с уплатой мизерного налога на операции с ценными бумагами, а подоходного налога при этом вообще нет. Акционеру предлагается на одну акцию купить по номинальной стоимости (10 тысяч рублей) две новых акции, то есть заплатить за них 20 тысяч рублей. Рыночная цена акции — 26 тысяч рублей, таким образом, акционер получает две новых акции стоимостью 52 тысячи. Разница между 52 тысячами и 20 тысячами составляет 32 тысячи рублей дохода на одну акцию.
Если же акционеру нужны не акции, а деньги, он тут же сдает (продает) свои новые две акции и получает на руки 32 тысячи рублей чистыми.
В рекламе для акционера указывалось: ваш доход составил 640 процентов годовых. Небольшое лукавство: процент рассчитывается на номинал (10 тысяч рублей), а надо бы на покупную цену (26 тысяч рублей), тогда процент уменьшается в 2,6 раза. Но все равно много.
Когда же я прочитал договор между нами и “Гермесом”, то понял, куда мы попали. Здесь остроумие авторов дошло до предела: никаких денег на выплату дивидендов “Гермес” нам не перечислял! За выкуп акций во втором варианте мы платили собственными деньгами, и эти акции получали в свою собственность. Хочешь — продавай населению, не хочешь — соли. Пирамида в чистом виде — вот что получалось из мощной финансово-промышленной корпорации. Сущность пирамиды проста: каждый новый покупатель оплачивает доход предыдущих покупателей, и так до ее развала.
И не введи меня во искушение, просят Бога. Надо бы самому не плошать. Не поддаваться на манипуляцию сознания. Ведь отметил же я некоторую странность при первом знакомстве с “Гермесом”: в списке учредителей были не сами нефтяные предприятия, а их руководители. Таких учредителей Неверов мог наклепать сколько душе угодно: уважьте, дорогой, распишитесь в списке, платить вам ничего не надо, примите наши акции безвозмездно, в счет будущих советов. Проситель — интеллигентный молодой человек, кончил школу с золотой медалью, университет по элитной специальности физика, в 30 лет защитил кандидатскую диссертацию по твердым и жидким металлам, завкафедрой, закончил докторантуру, но не успел защитить докторскую: реформы помешали, ушел в бизнес.
По свидетельствам современников, он начитанный человек. Но едва ли он читал такие редкие у нас книги, как “Манипуляторы сознанием” Г. Шиллера, “Манипулируемый человек” Герберта Франке, “Психология масс” Ле Бона и им подобные. Сам дошел. И превзошел мировые достижения. Если математик без научной степени Мавроди действовал весомо, грубо, зримо (ежедневный доход, разухабистая реклама), то Неверов — мягко и ненавязчиво, всегда оставляя выбор: для акционеров — новые акции или денежный доход, для торговцев акциями — участие или неучастие в выплатах дивидендов. И человек греховный, увлекшись выбором “лучшего” варианта, забывает о самом простом и действительно наилучшем варианте — выйти из игры. Большинство наших акционеров брали новые акции, приплачивая за них. Из этих денег мы выдавали денежные дивиденды другим акционерам плюс дополнительно зарабатывали на продаже “возвращенных” акций. Трудно отказаться от таких доходов, хотя уже знаешь их природу. По марксовой модели поведения капиталиста мы еще не добрались до последней стадии: “…при 300 процентах прибыли нет такого преступления, на которое бы он не пошел”, первая стадия — легкое оживление при 10 процентах; мы остались где-то в середине.
Впрочем, Старков и Бондарев не мучались сомнениями, принимая жизнь как есть. Но по-разному: Старков продолжал считать “Гермес” великой империей с большим будущим (в 1994 году — 300 фирм, 110 миллиардов капитала, 2 миллиона акционеров) и, соответственно, рассчитывал на процветание нашей фирмы. Бондарев предпочитал разнообразить (дифференцировать) направления бизнеса.
“Зря мы вовлекали в “Гермес” родственников и знакомых”, — признавал он теперь нашу общую ошибку. Да уж, не убереглись от искушения. В цифровом выражении искушение достигало 1500–2000 долларов в месяц на каждого. Партнеры приобрели автомобили “Жигули”: Старков, на замену старой, Бондарев — первую в жизни.
“А вы что хотите?” — спросили меня.
“Квартирный вопрос надо решать, хоть как-то, например, комнату купить”.
Старков предложил взять у него в долг в расчете на будущие доходы. За 6 тысяч долларов я купил комнату для дочери.
Напоминаю, что нашим учредителем с 51 процентом акций была инвестиционная компания Генерального фонда. Старков решил увеличить уставный капитал за счет наших взносов, теперь мы втроем владели 51 процентом акций, по 17 процентов на каждого.
Дело спорилось, мы работали дружно, ко всем делам у нас был общий подход, уточнялись только мелочи. Такое взаимопонимание — редкость. Очевидно, сказались долгие годы совместной работы.
Рабочие нагрузки чередовались с передышками. Рядом с нами — прекрасный парк Победы, там я проводил по два-три часа в обществе радиоклассики “Орфей”.
Нефть хорошо, а жилплощадь лучше! В 1994 году Неверов начал жилищную кампанию: концерн “Гермес” выпустил жилищные акции. Поначалу показалось странным: то была все нефть да нефть, а теперь вдруг жилье. Однако, как выясняется из книжек по технологии манипуляции сознанием, неожиданность, непредсказуемость поведения манипулятора является важнейшим элементом успеха. Государство перестало обеспечивать жильем, а квартирный вопрос, как известно, людей портит.
От жилищной программы дух захватывало: концерн “Гермес” взял на себя обязательство перед всеми акционерами, владеющими пакетами от 500 до 3000 акций, передать им в собственность до 1999 года квартиры и коттеджи. Розыгрыш на получение начинается уже с 1994 года. Это посильнее, чем программы компартии и губернатора Яковлева по уничтожению коммунальных квартир. И опять все для покупателя — ему дано право менять нефтяные акции на жилищные (с небольшой доплатой). Как и предполагалось, эти акции тоже пошли со свистом.
Бондарев нашел другое направление: работать по ценным бумагам в системе Н-ского банка. Провели переговоры с руководством банка, которое хотело получить лицензию для своей финансовой компании, и предлагало нам, специалистам с аттестатами, перейти в нее. Решили переходить поэтапно, не оставляя своей фирмы. Сначала переходит Бондарев, мы работаем по совместительству, дальше будет видно.
Судьба связала этот факт с другим эпизодом нашей жизни. Старкову сказали, что с фирм, арендующих по соседству с нами помещения в проектном институте, собирают дань рэкетиры и что на днях они придут к нам. Лично я испытывал столь сильное отвращение к этому достижению реформы, что готов был вообще отказаться от работы. Старков предложил выслушать, и если приемлемо, то подумать. Он договорился о времени встречи — завтра после обеда. С утра я был на месте, Старкова и Бондарева еще не было. Раньше назначенного времени в дверь заглянул приятный молодой человек, за ним виднелись два безликих амбальчика.
“Вы на встречу на три часа? — спросил я. — Мои товарищи еще не подошли. Вообще-то, мы работаем от банка, может, они там задержались”. (Слова о банке входили в заготовку, в банке есть служба безопасности.)
“Большое спасибо, мы с банками не работаем”.
“Подождите, они скоро появятся”. (Никак не удержаться от интеллигентских вывертов.)
“Нет-нет, нам все ясно”.
Больше они не появлялись. Моя жизнь пополнилась еще одним героическим эпизодом.
Еще на предыдущей работе я повысил свою квалификацию: научился печатать на машинке. Здесь же я овладел компьютером, после 25 лет проектирования компьютерных систем. На компьютере я вел всю бухгалтерию, которая у нас была несложной. Трудности возникли только в части учета движения акций — новой темы для отечественного бухучета. Я смастерил удобную для себя компьютерную схему учета акций как по количеству, так и по разнице цен купли и продажи. Со своего малого предприятия я перенес порядок учета первичных документов, разрешенный нормативными документами именно для малых предприятий: запись в едином журнале всех операций и видов документов в хронологической последовательности. Компьютерная система обеспечивала распечатку всех требуемых форм. Не вдаваясь в подробности, отмечу еще раз правомерность такого ведения бухучета, несмотря на отличие его от традиционно применяемого. Претензий со стороны налоговой инспекции к моему малому предприятию не было. В то время наша новая фирма также подпадала под статус малого предприятия.
Летом 1994 года я пошел в отпуск после сдачи отчетов по бухгалтерии. В налоговой инспекции, в отделе подоходных налогов, мытарша покопалась в своих бумагах: “Что-то мы давно вас не проверяли, давайте-ка запланируем проверочку”. Я попросил назначить через месяц: завтра, мол, ухожу в отпуск. Она согласилась. Я должен был кое-что подправить в бухучете: решил, что успею после двухнедельного отпуска.
Первую неделю я провел в деревне, позвонил Бондареву, он попросил срочно приехать, но, узнав, что я вернусь через два дня, сказал: ладно. Когда я появился на работе, Старков и Бондарев предложили вместе пойти в кафе, где мы обычно обедали. Старков начал разговор: приходила налоговая инспекция, предъявила жесткие претензии, вплоть до возможного вызова налоговой полиции, ареста документации и кассы. Закончил ультиматумом: он со мной работать не будет. От неожиданности я произнес нечто невразумительное, типа: почему это я должен оказаться на улице. “Тогда я ухожу”, — злобно отрезал Старков.
Бондарев постарался разрядить обстановку, договорились о следующем: срочно проводим исправления, привлекаем наших сотрудников, я помогаю и передаю бухучет новой бухгалтерше, которую нанимает Старков. Вопрос о моем переходе в фирму Бондарева при банке был решен раньше.
Договорились даже о том, что я смогу продолжить отпуск на пять дней, у меня уже были взяты билеты в Калининград, в гости к родственникам. Эти пять дней на берегу Балтийского моря не пошли мне впрок: свободное отпускное время только усиливало невротическое напряжение.
Очередной сокрушительный удар (из серии шести за всю жизнь) внес свой весомый вклад в состояние моего здоровья: потрясение (стресс), подавленность (депрессия), длительное пережевывание событий (рефлексия). (В следующем году у меня начались неприятности с головой; прошел обследование: нарушение мозгового кровообращения, вегетативно-сосудистая дистония. На вопрос о причине врач сказал: “Вообще-то, неизвестно, может быть, стресс”. Как в воду глядел — стресс был сильнейший. Но могло быть и просто совпадение по времени: по возрасту уже полагалось обзаводиться солидными болезнями.)
Обдумывая случившееся, поначалу я испытывал острое чувство вины, стыд за оплошность, за то, что подвел товарищей, коль скоро нарушения оказались, по мнению мытарши, столь серьезными. Дальше шло недоумение, непонимание: почему проверка прошла в отсутствие главного бухгалтера (а других бухгалтеров в штате нет)? При личном контакте я мог бы положить на стол оправдывающие меня нормативные документы, да и вообще, у мытарей нет практики проведения проверок без бухгалтера, поэтому я так легко и договорился о проверке после отпуска. Память подсказала, что жена Старкова в качестве бухгалтера имела контакты с тем же отделением инспекции Центрального района, в котором отчитывался я. Возникшее подозрение укрепилось через два месяца, после очередного “развода”.
Бондарев отнесся к моей промашке безмятежно: “Если допущена ошибка, надо посчитать затраты на ее устранение и возложить их на виновника”.
На устранение замечаний ушел месяц, еще месяц-два я подъезжал помочь новой бухгалтерше в основном по учету акций. Со Старковым поддерживались внешне безличные деловые отношения, мы продолжали зависеть друг от друга; конечно, больше я, чем он.
По правилу “нарочно не придумаешь” во время описываемого конфликта выявилась ошибка Старкова, не менее “преступная”, чем моя. К нам пришли дамы из городского комитета финансов проверить, не нарушаем ли мы лицензию на право работы с ценными бумагами. Попили чаю-кофею, поболтали, обнаружили: да, нарушаем. Несколько месяцев назад Старков напутал с документами по оплате уставного капитала. Получилось, что мы его не оплатили в положенный срок, дезинформировали комитет финансов при получении лицензии. Суровая начальница обещала лишить нас лицензии. Это было намного пострашнее угроз мытарей, означало полную остановку работы. Старковым овладела часто посещавшая его боязнь, он отправлял в комитет меня — попытаться как-то договориться. Я ходил в комитет, тихо плакался. Хотели дать взятку, но не знали как. Действовали по другим каналам. Дело кончилось строгим предупреждением. Прав был Бондарев: не ищи соломинку в чужом глазу, если в своем бревно.
Требование комитета было издевательским на уровне здравого смысла, хотя и правильным формально. Большие компании типа МММ нарушали все и вся: продавали не разрешенные законом акции на предъявителя — билеты МММ, акции АВВА, не оплачивали уставный капитал, “забывали” провести регистрацию новых акций и т. п. Очевидно, комитету финансов легче было отчитаться о принятых мерах по упорядочению рынка акций на примере маломощных компаний типа нашей, чем связываться с монстрами.
Финансовое состояние фирмы было мне хорошо известно, я предъявил на окончательный раздел предложение: я отдаю Старкову свою долю акций в уставном капитале, он передает мне третью часть наличных накоплений — денег и акций. В это же время решался вопрос о выплате мне дивидендов по моим акциям. Оказалось, что вопрос непростой: фондовый рынок страны потерпел крах, питерский филиал “Гермеса” ограничил выплаты. Поэтому я молча воспринял отказ Старкова по разделу накоплений. Как я и рассчитывал, он помог по дивидендам (не его деньги) — позвонил руководителю филиала. Я получил свои 3 тысячи долларов в числе последних: “Гермес” уходил на дно. (Итого у меня накопилось 7 тысяч долларов, которые я не вывез за границу, а использовал на покупку квартиры для дочери.) На руках у меня осталось 500 акций “Гермеса” — в память о великой реформе.
Когда Бондарев и Старков приступили к разделу имущества, они просидели вдвоем часов пять без перерыва в новом кабинете Бондарева. Я иногда заглядывал: Старков тягостно молчал, Бондарев неторопливо уговаривал. Он пользовался полученной от меня финансовой информацией, но, как он потом рассказал мне, Старков упирал на финансовый крах в целом по стране и в фирме в частности. В результате Бондарев отдал свою долю в компании и получил примерно пятую часть просимого. “Хоть шерсти клок”, — заключил он.
Я поимел право полностью успокоиться (“Не виноватый я!”). Привлечение мытарши входило в план раздела. Обычная для новых времен ситуация: партнеры поссорились по поводу дележа добычи и разошлись. На виду и на слуху таких случаев было множество. Старков закрепил свое право на максимум активов и единоличное владение развивающейся фирмой. Естественно, вопрос о его переходе в фирму Бондарева отпал. По дошедшим слухам, в конце 1994 года состоялись розыгрыши квартир на акции “Гермеса” под строгим контролем независимых общественных организаций. Деньги к деньгам, смелому да умелому удача во всем: Старков и его родственник выиграли по квартире. Выиграли и руководители филиала “Гермеса”. Так и надо, побеждает сильнейший.
Правда, дальше пошли иные дела. В середине этого года кончились пирамиды МММ и других финансовых компаний. “Гермес” прекратил выплаты, но держался бодро: “Временные трудности. Мы победим!” Неверов решил стать президентом России, газета “Гермес” определила его рейтинг вторым-третьим после Ельцина. Другие газеты и их читатели об этом не знали, оно и к лучшему: меньше шума.
Старков и его родственник продали бывшую нашу компанию и почему-то перешли на госслужбу — в комитет по управлению имуществом. Не совсем понятно, ведь там мало платят. Зато там есть другие возможности. Но все это уже неинтересно, мы расстались и больше уже не встречались.
Эксперты изучили наиболее яркий пример финансовой пирамиды — МММ — с точки зрения успешной манипуляции сознанием, позволившей убедить огромное число граждан отдать свои деньги без всякой разумной надежды получить их обратно. Но даже после потери денег 75 процентов вкладчиков верили Мавроди и избрали его депутатом парламента. Тысячи людей стояли в очереди, чтобы купить со скидкой билеты МММ, которые вообще не имели статуса ценных бумаг. Исследовано, что в составе вкладчиков соотношение интеллигентов и рабочих составляло 13:1. И это при том, что вся реклама МММ ориентировалась на простоватого рабочего Леню Голубкова. Люди, которых профессиональное образование и характер работы натренировали в рациональном мышлении и в которых подавили традиционные запреты, оказались гораздо податливее к манипуляции, чем люди физического труда с более низким уровнем образования, а также молодые люди (до 40 лет), которых за годы реформ настроили против традиционных норм отцов и дедов.
Сыграл свою роль и тот фактор, что манипулятору гораздо легче войти в союз с низким и темным в подсознании человека, легче возбудить порочные, подавляемые влечения (жадность, стяжательство), усилить их, побудить сделать противное всей личности в целом. Среди прочих средств манипуляции была задействована магия числа: 1000 процентов дохода в МММ, 600 процентов — в “Гермесе”. Цифра явно ложная: и по счету на иллюзорную номинальную цену акций, и по пренебрежению инфляцией.
Технология манипуляции использует также страсть к игре, к азарту и риску. Если у игрока хватает выдержки вовремя остановиться, он может достичь успеха. Люди, менее азартные, чем Парамоша, успев вовремя выскочить из МММ, “заработали” тысячи процентов.
Безразличие государственных служб ко всей этой финансовой вакханалии осталось непонятным. Обвинение оппозиции — преступный замысел преступного режима — примитивно. Да, в замысле Гайдара была спорная метафора: государство должно быть слабым, не вмешиваться в экономику, и это сыграло свою роль. А может быть, возобладала обычная безалаберность, неразбериха — а кто должен стукнуть кулаком? Со временем создали комиссию по ценным бумагам, она кое-что сделала, но кулаком не стучала. Правда, опыт пирамид был успешно перенесен на огромную государственную пирамиду ГКО с теми же результатами: развалом, крахом, но зато с отсутствием виновных.
Некоторые говорят об ошибках в проведении реформ. Например, надо было выдавать вместо ваучеров именные свидетельства, зарегистрированные в специальном списке-реестре. Или еще что-нибудь сделать, чтобы заставить граждан получить свою законную долю. А я вам скажу: ерунда! Я вам с ходу нарисую десятки обходных схем, а другие умельцы — еще больше. И было бы все то же самое, только с чуть большими затратами (разумеется, за счет народа).
Наша начальная вера в “Гермес” позволяла нам считать, что наше дело правое, поэтому мы работали по системе Станиславского: играли самих себя в предлагаемых обстоятельствах, полностью растворились в роли убежденных и хорошо убеждающих строителей эффективного экономического проекта. Кто знает, может быть, в такой же роли оказался и сам архитектор проекта?
3. Спекуляция
Спекуляция (по одному из определений в энциклопедии) — “это купля-продажа акций, облигаций и других биржевых ценностей с целью получения спекулятивной прибыли при их перепродаже. А в переносном смысле спекуляция — основанный на чем-либо расчет, умысел, направленный на использование чего-либо в корыстных целях”.
Именно такими делами — спекуляцией в прямом и переносном смысле этого слова — мы и занялись в нашей фирме при Н-ском банке. К этому времени народ смирился со спекуляцией (переименовал корыстные цели в торговую прибыль) и заменил прежние ругательства типа “спекулянты проклятые” на более яркие: “воры, грабители”. В 1994–1995 годах продолжилось расширение и углубление экономической реформы: повышались цены, задерживались выплаты зарплат и пенсий, росла безработица.
Я часто рассказываю приятелям о том, как еще до начала реформы, в 1988 году, мне не хватило пяти минут для того, чтобы спасти Россию. Дело было так: как член демократического “народного фронта” я присутствовал на экономическом семинаре, организованном этим фронтом. Один из выступавших поразил меня своей эрудицией, четкой логикой, свободой обращения с новыми для нас экономическими понятиями. Мои знания в этой области (кандидатский минимум по политэкономии, диссертация по экономической эффективности, знакомство с экономической литературой) давали мне некоторое право на оценку выступления. Я был восхищен. В заключение оратор сказал: опыт перехода на рыночную экономику в ряде стран показал, что сделать это невозможно без ухудшения материального положения народа. Я сразу же потянул руку вверх — выступить. Однако, когда я попал на трибуну, оратора не было в зале — вышел побеседовать с соратниками. “Народу нужно сказать, что его ждет, — говорил я, — пока же ему обещают только лучшую жизнь”. Вот я и рассказываю, что не хватило пяти минут. Оратором был Чубайс, если бы услышал, то…
Народ бедствовал, но в то же время стал собственником имущества заводов, институтов и других предприятий: при приватизации часть акций (10–20 процентов) передавалась работникам предприятий. Эти акции они могли продавать.
Таким образом, если на предыдущем этапе гражданам помогали обменять ваучеры на акции, то теперь надо было помочь им обменять акции на деньги. Разумеется, речь не идет о тех акциях, которые им продали на первом этапе — типа МММ, “Гермес” и т. п. На втором этапе работники могли продать хорошие акции своих предприятий “эффективным собственникам”.
Наступил, как говорится, момент истины: теперь появилась возможность определить истинную стоимость имущества, полученную каждым гражданином при приватизации. Чубайс, выдающийся экономист и железный организатор, определил эту стоимость как равную цене двух автомашин “Волга” (примерно 20 тысяч долларов). Это его высказывание попало на скрижали истории, так же как и обещание Ельцина лечь на рельсы за народ. Последнего хоть как-то можно понять: человек эмоциональный, увлекающийся, опыта перехода к рынку не имел. Но как Чубайс мог так обмишуриться, подставить себя под град насмешек?! Ну что ж, вероятно, обещал по оплошности, на волне успехов от темпов приватизации. И на умного человека бывает проруха, теперь его оговорку смакуют и клеймят.
В соответствии с программой приватизации часть акций предприятий (от 20 до 60 процентов, в зависимости от плана приватизации, утверждаемого госорганами) выставлялась для продажи на аукционах. Победитель аукциона обычно был заинтересован в дополнительной скупке акций у работников предприятия, как правило, для того, чтобы набрать их больше 50 процентов и полностью подчинить себе предприятие. Или продать объединенный пакет акций по повышенной цене “в корыстных целях”. Вот эту трудовую спекуляцию и возложил на Бондарева и его сотрудников наш хозяин. Мы просматривали все объявления об аукционах, изучали документы в фонде имущества, ездили по предприятиям — собирали информацию о продукции, оборудовании, зданиях, кадрах и т. п. с тем, чтобы проанализировать и дать заключение для хозяина: покупать или нет. Готовили документы для аукционов, после покупки на аукционе скупали акции у работников предприятий.
Итак, что же получалось с ценами? В подавляющем большинстве случаев на аукционе продавались единые пакеты акций — по 10–20 процентов акций в каждом пакете. Рядовой гражданин, непричастный к теневой экономике, не мог их купить. Так, например, 20 процентов Мостотреста, покупкой которого мы занимались (об этом ниже), продавались за 60 тысяч долларов. Цена явно занижена и в то же время недоступна для простых граждан.
Значит, эту часть общего имущества сразу можно вычесть из двух “Волг” на каждого. Попутно отметим: а почему акции продавались большими пакетами? Ведь закон разрешал проводить беспроигрышные аукционы, на которых каждый покупатель получал свою долю по числу ваучеров. Эта доля могла быть очень малой, если в аукционе участвовало много людей, однако при этом соблюдался исходный принцип равной дележки. Акции крупнейших компаний (Газпром, РАО ЕЭС) были проданы именно на таких аукционах. Владельцы этих акций не включаются в общий хор обличителей ваучерной приватизации, они получают кое-какие дивиденды и помалкивают; акции не продают — две “Волги” на них не купишь. Однако в целом доля продаж на беспроигрышных аукционах была невелика, не более пяти процентов. Почему? Обличители ответят с ходу: для того, чтобы эти акции достались богатому меньшинству. Да, достались им, но не по злому умыслу, а, извините, по лени. Дело в том, что такие аукционы труднее проводить: много участников, сложность обработки документов и т. п. Поэтому местные органы власти, от которых зависел выбор варианта в плане приватизации, выбирали, что полегче для них: продал пакетом — и с плеч долой (правда, последнее тоже не получалось: очень много пакетов акций остались непроданными. Мало у нас богатого меньшинства).
Итак, рядовые работники остались с тем, что они получили непосредственно от своего предприятия: примерно 20 процентов акций на всех (вариант раздачи 51 процента применялся редко). Трудно сказать, какое богатство они получили в целом по стране; я могу рассказать только о том, с чем мы сталкивались в нашей работе по скупке акций, но по контактам с другими фирмами, по газетным публикациям можно утверждать, что больших отклонений от наших данных не было.
Первый объект, на котором мы начали скупку по заданию нашего хозяина, было транспортное предприятие по международным перевозкам “СовАвто”. Его работники, дальнобойщики — рабочая элита, хорошо зарабатывавшая еще при соцстрое, в том числе на спекуляции импортным ширпотребом, люди солидные, вдумчивые, дорожащие своим рабочим местом. Наша работа была наглой по определению: надо соблазнить людей слегка подставить свое начальство и своих хозяев, которые, естественно, противились уходу акций в чужие руки. Соответственно, технология нашей работы не отличалась скромностью. Мы развешивали на столбах и заборах вблизи “СовАвто” объявления о покупке акций с указанием нашего телефона. Объявления срывали, мы вешали снова. Проводилась индивидуальная работа с каждым акционером-работником. Для этого нам дали список (реестр) акционеров. Доступ к этому документу для посторонних закрыт, поэтому получение списка составляет важный элемент технологии, решаемый всеми принятыми в российском бизнесе способами. Не знаю, как добывали список по “СовАвто” — могли через крупных акционеров, через начальников по цепочке “ты — мне, я — тебе” или просто через клерков в соответствующей службе с оплатой по рыночным тарифам. В списке указаны фамилии и адреса акционеров, по которым можно найти домашние телефоны (умельцы вытаскивали эти базы из милиции и из жилищных контор, объединяли и продавали недорого). Далее — интеллигентская вежливость и актерское мастерство в телефонном разговоре. Половина дальнобойщиков продала нам свои акции, каждый из них получил от 500 до 1500 долларов (по числу акций, в зависимости от стажа работы). Хорошие деньги, но не тянущие на две “Волги”.
Работники всех других предприятий, которые подверглись нашей обработке, получили намного меньше. Грабеж, скажут обличители, людей вынудили продать по дешевке. Нет, никто никого не принуждал, продажа была продуктом согласия при непротивлении сторон. Как раз в это время впервые в России закон определил рыночную стоимость имущества, в том числе акций: это, мол, такая “цена, по которой продавец, имеющий полную информацию о стоимости имущества и не обязанный его продавать, согласен был бы продать его, а покупатель, имеющий полную информацию о стоимости имущества и не обязанный его приобрести, согласен был бы приобрести”. То есть мы, покупатель и продавец, знали о полной цене акций в размере 20 тысяч долларов, но согласились на рыночную цену.
Стороны не прогадали: наш хозяин добавил купленные акции в имевшийся у него пакет и продал с наценкой; дальнобойщики предугадали будущие беды своего предприятия под натиском зарубежных перевозчиков — в ответ на их просьбы о защите реформаторы объясняли им азы рыночного либерализма: выживает сильнейший, государство должно быть слабым, не вмешиваться и т. д., и т. п.
Работники научных и проектных институтов получили меньше всех. Стоимость их акций определилась в основном стоимостью их зданий. Институт “Ленгражданпроект” занимал прекрасное здание-дворец на берегу Невы — памятник архитектуры, который нельзя приватизировать, но можно получить в длительную аренду. Мы платили работникам института по 50–100 долларов за их пай в общенародной собственности. Они были очень довольны, а когда мы прекратили скупку, приходили не успевшие продать, умоляли. Они, в отличие от дальнобойщиков, получали мизерную зарплату с задержками. Немного побольше, по 100–200 долларов, получили работники института “Электронприбор”, здание которого было приватизировано, а часть помещений арендовал наш хозяин, по этой причине заинтересованный взять под контроль владельца здания. Но и заводчане, акционеры лежачего завода “Тонар”, получили за свои акции немного, примерно по 50 долларов.
Откуда же взялись эти смешные цены? Ведь имущество этих предприятий было значительно дороже той полной стоимости акций, которая получилась бы при ее расчете по грабительским ценам скупки у работников: все эти дворцы, цеха с полным инженерным обеспечением (электросети, отопление, канализация и др.), оборудование, в том числе уникальное импортное на заводе “Тонар”, хоть по мировым, хоть по российским меркам должны были поднять цены на два-три порядка. Не подняли, потому что — смотри выше об экономической реформе. Например, на заводе “Тонар” рабочие восемь месяцев не получали зарплату, а большинство акционеров уже не работали на заводе. В институтах не было заказов. Поэтому цены акций определялись с нашей подачи по психологическим показаниям: дать сразу две-три зарплаты, человек прикинет (сегодня плохо, на завтра лучше не предвидится) и согласится на синицу в руки.
Бондарев с увлечением занялся новым делом. Хозяин дал под офис купленную им трехкомнатную квартиру в центре, недалеко от Московского вокзала. Бондарев организовал евроремонт, закупил мебель и оргтехнику, набрал людей — шесть мужчин, женщину-секретаря. Бухгалтерша была принята хозяином раньше.
Кадры — проверенные и доверенные (рекомендованные). Школьный товарищ, первым вышедший на Н-ский банк. Соратник по предыдущему бизнесу — пятидесятилетний директор собственного малого предприятия, человек основательный, вдумчивый. Младший брат Бондарева, бывший моряк дальнего плавания. Младший брат начальника службы безопасности Н-ского банка — тоже бывший моряк дальнего плавания. И лишь по одному человеку Бондарев сделал исключение: принял по объявлению специалиста с аттестатом по ценным бумагам, имевшего небольшой опыт работы с акциями.
Так сложился здоровый трудовой коллектив из семи тридцатилетних и двух немолодых людей. Бондарев не имел привычки “снимать стружку” с подчиненных, предпочитал лишь настойчиво просить. Это плюс миролюбие сотрудников создавали в коллективе “хороший морально-психологический климат” (слоган соцстроя).
Бондарев назначил мне зарплату 300 долларов. Для меня это оказалось неприятной неожиданностью, тем более что он зря сказал про зарплату школьного товарища, в два раза большую. В частных фирмах сотрудники не знают о зарплатах соседей, оно и спокойнее. Позднее стало понятно, что все остальные получали на моем уровне, чуть больше или меньше. А самое главное — прояснился механизм оплаты: все мы сидели только на окладах, вне связи их с доходами фирмы. Бондарев ежемесячно показывал хозяину огромный объем проделанной нами работы, преодоленные коллективом трудности, и получал за совершенные подвиги Геракла зарплату на всех сотрудников.
Конечно, Бондарев — талантливый человек, к тому же поднаторевший раньше в науке (то есть умеющий делать из мухи слона), затем в бизнесе (показать товар лицом), но все-таки мне стало жалко его. Каждый месяц висеть на волоске? За спиной два сына, оканчивающих школу, первая жена и вторая. И еще мы тут…
Наш хозяин, 35 лет, до реформ работал хирургом (“хороший хирург”, — говорил Бондарев). В начале реформ он попал, как говорится, в струю. Крупный государственный монопольный комплекс создал свой Н-ский банк с сопутствующими фирмами. Банк возглавил талантливый, хорошо воспитанный молодой человек: свободно владеет английским, на фортепьянах играет, а самое главное — инструктор обкома комсомола. К нему примкнули еще два таланта, в том числе наш хирург. Его ум и жесткость (очевидно, профессиональные качества — без них какой хирург?) пригодились в финансовой сфере. По его заданию мы и работали: изучали предприятия, готовили предложения по покупке, он принимал окончательные решения.
Как-то я выполнял задание Хирурга о продаже пакета акций телекоммуникационной компании. Из документов было четко видно, что Хирургу принадлежит 20 процентов бывшей государственной компании — через жену и офшорную фирму, скорей всего оформленную лично на него. Очередной повод для раздумий о судьбах России.
Получение лицензии на право работы с ценными бумагами затянулось. Оказалось, что уставный капитал финансовой компании очень большой, поэтому лицензию нужно получать в Москве, в министерстве финансов. Бумаги отправлялись и возвращались. “Так давайте организуем новую фирму с малым уставным капиталом и зарегистрируем здесь, в Питере”, — предложил я Бондареву. “Да, я тоже об этом уже думал, — ответил он, — тем более что в финансовой компании банка длинная история сомнительных финансовых операций”.
Хирург согласился, я проделал привычную работу: зарегистрировал новую фирму “Петербургское финансовое агентство”, мы получили лицензию.
Руководители Н-ского банка решили захватить (или прихватить) один из крупнейших в городе банков — Петроагропромбанк (не входящий в общероссийский Агропромбанк, который захватил и разорил олигарх Смоленский). Мы развернули наступление по всем фронтам: реклама на радио, в газетах, устная в метро — скупаем акции банка по хорошим ценам. Параллельно велись переговоры с видным бизнесменом Горячевым, обладателем большого пакета этих акций. Горячев показал себя образцовым предпринимателем: в выборную кампанию сел перед камерой ТВ с сигаретой в зубах, объяснил русским обывателям про капитализм, те выбрали его в Госдуму. По газетным данным, он строил долговые пирамиды: брал в долг у одного, потом у другого и отдавал первому и т. д. Поездил по миру с другом, певцом Макаревичем, зашел к папе римскому, все это выдал на ТВ. Потом исчез.
Встревоженный Петроагропромбанк пытался защищаться. Но не знал от кого. Лишний раз стало понятно, зачем Н-скому банку потребовалась наша фирма: хотя у него был собственный отдел по ценным бумагам, грязная работа поручалась нам. Нам и отдуваться. Некий парень приходил на наши пункты скупки акций, расспрашивал, выслеживал Бондарева. Тот сам вызвал парня на разговор. Очевидно, парень был новичком: ни ума, ни характера недоставало для выполнения задания типа “попугать”. Обычно такие задания поручают сотрудникам службы безопасности. Возник классический конфликт, известный как миф о Павлике Морозове (миф, потому что несчастного мальчика оклеветали неистовые демократы). Дело в том, что начальником службы безопасности Петроагропромбанка был военный отставник — отец Бондарева! (Еще в тему: “Иван Грозный убивает своего сына”. Этот миф разоблачили неистовые патриоты: не убивал, мол). У нас все кончилось благополучно: прихватили пакет акций, Бондарев произнес речь на собрании акционеров Петроагропромбанка и был избран в совет директоров.
Говорят так: приходишь к начальству со своим мнением, а выходишь с его. Когда мы изучили документы по продаже акций завода “Тонар”, то рекомендовали Хирургу отказаться от покупки. Он же приказал покупать. Купили, причем других охотников не было, поэтому мы подали заявки от двух наших фирм, иначе аукцион считался бы несостоявшимся.
51 процент акций этого завода уже был скуплен одним, притом частным лицом. Это и было нашим главным доводом против покупки: зачем ввязываться в работу на подхвате? Но, вероятно, у Хирурга сработало укорененное соцстроем уважение к заводским трубам, желание отключиться (слегка) от финансовых дел на реальное производство.
Завод “Тонар”, бывшее производство товаров народного потребления на крупном оборонном предприятии, при приватизации стал самостоятельным акционерным обществом. Цеха завода и основного предприятия перемешаны в одних и тех же зданиях, у них общая электрика, отопление и другая инфраструктура. Это еще один довод против покупки. Далее — завод не работал, лежал. Директор ссылался на отсутствие оборотных средств: без предварительной закупки материалов нельзя начать производство.
В остальном завод хороший: может выпускать металлическую тару для консервов, красок и т. п. и в этом смысле не подлежит уничтожению как часть военно-промышленного комплекса.
После аукциона состоялась встреча на нашей территории с владельцем 51 процента акций, назовем его спецназовцем. Он приехал с двумя охранниками (туповатыми молодыми людьми), первым делом показал свое удостоверение вице-президента ассоциации ветеранов силовых министерств: обороны, госбезопасности, спецназа, ОМОНа и т. п. Говорил быстро и напористо, в стиле воровских урок, хотя и без жаргона: он, мол, не потерпит, чтобы ему мешали, он затратил силы и средства на работу с акционерами, кое-кого пришлось попугать. Охранники сидели по бокам, демонстрировали угрозу. Бондарев как человек из народа, умело подыгрывая Спецназовцу, мягко перевел разговор в беседу друзей, заинтересованных в общем деле. Договорились о первоочередных задачах.
После этой встречи я ехал на трамвае, размышляя, и представлял состояние простых акционеров, которых немного попугали. Известная ситуация, но одно дело — по газетам, а другое — вот так, въявь. С Троицкого моста прекрасный вид на великий город: Петропавловка, Биржа, Эрмитаж. Петра творенье, строгий стройный вид. Родина моя, много повидавшая: революции и блокада, вершины культуры и “криминальная столица”… И я заплакал (слаб на слезу) — по глупости, конечно. На мгновение представилось отчетливо и зримо нашествие новых гуннов: тупых и беспощадных, жадных и бездушных. Было в истории: они легко объединяются, стоит только отдать приказ своим послушным оруженосцам, и все повторится, и, может быть, с большим размахом, чем у фюрера.
От нашей фирмы по заводу “Тонар” работали я и Бондарев-младший. Первоочередная задача — провести собрание акционеров, переизбрать все руководство. Спецназовец в этом не участвовал. “Я тебе полностью доверяю”, — сказал он другу Бондареву. Работа нудная, но понятная. Сделали. Спецназовец заменил все руководство на своих. Его молодые ребята (вроде бы неплохие инженеры, но без опыта руководства) ничего не смогли сделать, завод по-прежнему стоял. Не знаю, то ли не сумели, то ли вообще ничего нельзя было сделать без вложения денег, которых спецназовец не мог дать. Наши акции повисли без дела, продать их невозможно, Хирург молчал.
Хорошо ли гулять по кладбищу? Наверно, терпимо, если ты знаешь, куда пришел. Думаешь о вечности, о бренности. Мне же приходилось много ходить по местам, где я не ожидал увидеть кладбища: посещать питерские заводы и институты, приватизированные и выставленные на продажу. Зрелище ужасное: захламленные дворы и коридоры, разбитые окна и двери, раскуроченные станки и — самое впечатляющее — безлюдье. На двенадцати этажах Института цемента я не встретил ни одного человека. В проектных институтах сидели только руководители, коридоры и курилки поражали мертвой пустотой. На заводах встречались бесцельно бродящие работники, станки бездействовали.
На этих кладбищах я пытался собрать любые сведения о предприятиях, чтобы после их обработки в фирме подготовить рекомендацию для хозяина — покупать или не покупать их акции. За два года были куплены акции примерно десяти предприятий. Только один я обследовал более полусотни, с учетом работы других сотрудников получится около сотни предприятий, девять десятых из которых лежали спокойно (как и должно быть на кладбище). Представительная выборка для того, чтобы убедиться в могучем воздействии реформ, ее шоковой терапии. Правда, возникало некоторое недоумение по направленности этого воздействия, которое изначально определялось как “тектонический сдвиг в сторону производства предметов потребления. Решение этой проблемы может быть только парадоксальным: провести масштабную переориентацию экономики в пользу потребителя. Мы можем это сделать, наша экономика, культура, образование, все общество давно уже вышли на необходимый уровень” (А. Н. Яковлев, ведущий идеолог перестройки). Сразу же были резко сокращены инвестиции в тяжелую промышленность и энергетику, но не добавлены в легкую промышленность. Это и вызывало мое удивление при посещении обувной фирмы, чулочно-носочной фабрики и т. п. Их-то за что под нож?! Через пару лет крупнейший производитель обуви в России “Скороход” был ликвидирован. Обувь и носки нам завезли челноки, торговцы импортом. Когда Гайдара спросили об этаком феномене, он ответил лозунгом: “Я вообще стою за то, чтобы выживали сильнейшие, эффективные товаропроизводители!” Понятно, Гайдар за Яковлева не ответчик. И наоборот.
В результате мы развиваем легкую промышленность в Турции и Италии, расплачиваемся (в конечном счете) нефтью и газом, из-под которых тоже вывели инвестиции. Но ничего, разработанных месторождений на нашу жизнь хватит, а на большее мы не загадываем.
В нашем трехкомнатном офисе мы пили чай-кофе, ели бутерброды за счет директора, в перерывы я посещал свою малую родину: улицы Моисеенко и Дегтярная, проспекты Суворовский и Невский, благо рядом. Иногда ходил послушать радиоклассику “Орфей” в Таврический сад. Через год мы переехали: по заданию Хирурга купили акции фирмы, находившейся в двухэтажном здании — памятнике архитектуры на берегу Малой Невки. Памятник был поврежден прежним учреждением, но кабинет директора выглядел хорошо, а в подвале имелась сауна, праздничные застолья в которой приблизили нас к уровню новых русских. Теперь в перерывах я уходил на Крестовский остров, в Приморский парк Победы, на берег залива — полюбоваться морскими далями.
Еще на предыдущей работе я освоил “научное” обеспечение обналички. В механизме перекачки денег, о котором рассказано выше, требовалось показать результат работы, за которую мы заплатили безналичными деньгами, а в обмен получили нал. Этот результат я оформлял в виде научного отчета по анализу, исследованию, синтезу и черт те по чему еще. Текст отчета я набирал из специализированных журналов, секретарша перепечатывала, “исполнители” подписывали. Никакие контролеры не смогли бы докопаться и предъявить претензии. Таков был наш ответ создателям налоговой системы.
В связи с этим вспомнилось одно радикальное предложение, высказанное еще в начале реформ. Его автор исходил из того, что в России новая стоимость создается только в сырьевых отраслях, и предложил взимать налоги только с них — за нефть, газ и т. п., а с остальных снять все налоги. Нелепость, абсурд, скажут экономисты и вся армия остающихся без дела мытарей. А ведь долгое время люди не знали простых вещей: до Коперника — что земля вертится, до Андерсена — что король голый.
В 1994–1995 годах Россия стала догонять и перегонять Америку по негосударственным пенсионным фондам и государственным ценным бумагам (трудно отвязаться от старого анекдота: догонять-то легко, потому как в лаптях и без штанов, а перегонять неудобно — задница голая).
Чем хорош негосударственный пенсионный фонд (НПФ)? Тем, что государство позволяет откладывать в него не облагаемую налогами часть дохода гражданина (в разных странах от 10 до 20 процентов дохода). Деньги фонда вкладываются в ценные бумаги, в прибыльное производство, так что после выхода на пенсию можно ехать хоть в Париж, хоть на Канары. Насчет Канар у нас пропустили мимо ушей, а вот слова “не облагаемое налогами” сразу же привлекли внимание деловых людей. Бог высоко, а пенсия далеко. Зарплату же надо выдавать ежемесячно, с помощью НПФ ее можно повысить.
Механизм простой: предприятие выдает основную зарплату по-прежнему, с отчислением государству сборов (40–50 процентов от фонда зарплаты). Кроме того, предприятие перечисляет в надежный, то есть подконтрольный ему, НПФ деньги, которые такими сборами не облагаются. НПФ ежемесячно выплачивает работникам предприятия добавки к зарплате.
“Да это же извращение пенсионной идеи! — скажут ревнители чистоты либеральной экономики. — Выплачивать надо после выхода на пенсию!” — “Позвольте, — ответят им наши деловые люди, — мы блюдем права человека, человек вправе сам распорядиться своей священной собственностью и может получить деньги до пенсионного возраста; так и записано в западных законах”. Да, записано. Имелось в виду разрешить выходить на собственную пенсию раньше лет на пять–десять. Мы их превзошли: у нас можно уходить каждый месяц.
Технологию создания и работы НПФ реформаторы скопировали с Запада. Для пресечения злоупотреблений ввели разделение функций владения и управления (по Монтескье?): НПФ только собирают деньги, а управляющие компании их выгодно вкладывают. Для придания респектабельности (по Неверову и Мавроди?) ввели лицензирование компаний и нормативы по вложениям. Создали инспекцию по контролю за НПФ.
Наш государственный монопольный комплекс, от которого кормились Н-ский банк и другие фирмы, тоже создал свой НПФ. (На вопрос, что за комплекс, отвечаю: не скажу. Я не трус, но я боюсь. Чьи слова?) НПФ создали быстро благодаря ускоренному совершенствованию экономической и правовой системы. Энергичный руководитель нашего НПФ нашел подход к москвичам и передал им вознаграждение за статус (Москва — дорогой город) и за срочность — из рук в руки в конверте. Благодаря этому и наша фирма быстро получила лицензию управляющей компании.
Второе упомянутое достижение Запада (государственные ценные бумаги) были оформлены у нас в виде ГКО — государственных краткосрочных облигаций. Именно в них мы вкладывали деньги НПФ и неплохо на этом зарабатывали.
В области ГКО мы тоже существенно превзошли Запад.
Что такое ГКО? Это облигация, которую государство (Минфин) продает предприятию или гражданину. Это не документ, факт продажи записывается в реестрах и свидетельствах. Номинальная цена облигации 100 тысяч рублей (деноминированных), а продается она по меньшей цене, например, за 50 тысяч рублей. Срок погашения облигации устанавливается заранее, например, через один год. То есть через год владелец облигации получает 100 тысяч рублей. Доход — 100 процентов годовых. Сказка? Нет, реальная быль тех времен с учетом того, что инфляция превышала эту доходность. Зачем это было нужно обеим сторонам? Покупатель облигации хоть как-то оберегал свои свободные деньги, а государство, беря в долг, надеялось пустить деньги в производство и получить такой доход, который возместит проценты по долгу.
Мечты, мечты, где ваша сладость?
Впрочем, следует признать, что до 1998 года и после него все шло по задуманному. Деньги по всем облигациям выплачивались в срок и в полном объеме.
Так в чем же мы превзошли Запад? На Западе госбумаги имеют самую высокую надежность (всегда оплачиваются в срок) по сравнению с любыми другими ценными бумагами и самую низкую доходность (примерно 2–5 процентов годовых). При таких цифрах система работает спокойно: любые вложения средств от продажи госбумаг обеспечивают более высокий процент дохода и, соответственно, работу без сбоев (без дефолтов).
Итак, НПФ передал нам управление его деньгами, наша фирма закупила на них ГКО.
Бондарев поручил работу по ГКО нашему специалисту по ценным бумагам. Поначалу я держался в стороне. Все мы знаем по кино и по книгам о сумасшедшей работе биржевых спекулянтов, бегающих, орущих, ожесточенно жестикулирующих. Таких профессионалов у нас не могло быть раньше, так что — дорогу молодым. Через пару месяцев работы специалист поник. Человек аккуратный, исполнительный, вероятно, способный к неторопливой аналитической работе, здесь он вроде бы растерялся. Бондарев попросил меня, не вникая в технологию спекуляции (купли-продажи облигаций), попытаться определить источник нашей прибыли. Рассуждения специалиста по этому поводу показались мне расплывчатыми. Выручил случай. Муж нашей секретарши Миша работал с ГКО в другой фирме. Миша и его партнер Андрей рассказали, что они работают успешно, разработали свои компьютерные программы для быстрой оценки вариантов купли-продажи, показали конкретные результаты. Мы заключили договор с их фирмой, ребята хорошо поработали на нас пару месяцев, потом я уговорил Бондарева перетянуть их к нам.
Андрей подсказал мысль насчет оценки нашей прибыли — по отношению к доходности первой купленной облигации. Тут меня осенило: не по первой купленной, а по той, которую должен был купить наш клиент. Как это всегда бывает, идея оказалась чрезвычайно простой, примитивной до наглости. Поясню на примере: клиент дает нам деньги на покупку ГКО и назначает срок возврата денег, например, полгода. Доход по такой облигации мы принимаем за нормативный. Но на самом деле мы покупаем другие облигации, более доходные, например, на год. Эти облигации постепенно растут в цене на бирже, и мы продаем их с выгодой. На эти деньги мы в тот же день покупаем еще более выгодные облигации, например, с коротким сроком погашения. И так процесс повторяется, а доход от спекуляций растет. Наш доход определяется как разница между общим доходом и нормативным. Эта разница делится между нами и клиентом по договорному соглашению.
Андрей и Миша сначала не поняли моего предложения. Я обратился к Бондареву, он понял с ходу: по уровню наглости он меня превосходит. Теперь уже он объяснял ребятам суть подхода и в конце концов убедил.
Пересчет дохода за четыре месяца по этой методике, в том числе по предыдущим операциям специалиста, выявил трехкратное увеличение общего дохода. Бондарев воодушевился: “Ребята, давайте еще искать, как делать деньги из воздуха”.
Мы нашли еще несколько НПФ, в договора с которыми без возражений вставлялась наша методика, воспринимаемая как вполне естественная.
В этой истории есть две стороны: во-первых, в свои 62 года я не утратил способности к творческому мышлению, к изобретательности. И это можно отметить не только ради утоления моей гордыни, но и ради реабилитации пожилых людей вообще. Во-вторых, подтверждается старое правило: ищи простое решение, не накручивай, не выпендривайся.
Работа по сделкам с ГКО шла в режиме прямого доступа к торгам на бирже через подключенные по линиям связи компьютеры. Пару раз я посидел рядом с Андреем, один раз мы серьезно промахнулись. Больше я в этом не участвовал: азартные игры не для меня.
На спекуляциях с ГКО мы добивались повышения доходности в два раза: со 100 до 200 процентов годовых.
Специалист по ценным бумагам уволился после разговора с Бондаревым.
Финансовый обвал — дефолт 17 августа 1998 года — был нам понятен. В то время мы уже не занимались ГКО, работали в другой фирме. Погорели сами на своих личных сбережениях: Бондарев примерно тысяч на десять долларов, я потерял меньше — три тысячи долларов. Ничуть не сожалею достойная плата за глупость и жадность (в порядке покаяния). Ясно же было, чем все это могло кончиться: за год до дефолта 30 процентов выручки от продаж новых облигаций уходило на выплаты по старым, затем больше, затем разрешили иностранцам играть в ГКО. При первых затруднениях они дружно выскочили из игры, пирамида обрушилась. Доллар вырос втрое по отношению к рублю, потом впятеро, цены тоже, зато пенсии и зарплаты стали выдаваться без задержек. Правда, купить на них можно было в пять раз меньше. Моему терпению, в смысле — моему доверию к реформаторам пришел конец… Но я забежал вперед.
В конце 1995 года мы представили Хирургу анализ по выставленному на аукцион предприятию Мостотрест-9, он принял решение покупать, мы подготовили и сдали в фонд имущества все необходимые документы.
В день проведения аукциона я намеревался приехать в фонд имущества за полчаса до начала торгов. От метро до улицы Смольного нужно еще ехать на автобусе, поэтому я вышел из дома с запасом. И все-таки добрался впритирку: долго не было автобуса, я сел в троллейбус, две остановки прошел пешком, поэтому вошел в здание фонда без четверти десять. Оформил пропуск, поднялся на третий этаж. В коридоре толпился народ, человек тридцать. Вышел начальник отдела, которому я два дня назад сдавал заявку на участие в аукционе, объявил: “Всем участникам пройти на второй этаж в зал заседаний”. — “А отмечаться не нужно? — спросил я. — я только что пришел”. — “Нет, идемте”, — на ходу ответил он.
Потом, подытоживая хронику событий, я присвоил своему вопросу номер два в той череде глупостей и нелепостей, которыми сопровождалась вся эта история. Номер первый — поздний приход; дальше поясню причину.
Я оглядывался на ходу: моего начальника Бондарева не было. Вчера он обещал подъехать к началу аукциона и сообщить предельную цену покупки. Накануне вечером он так и не смог добиться ответа от хозяина, тот отложил решение на утро.
На втором этаже мы вошли в холл перед залом заседаний. Два охранника встали у дверей зала. Начальник отдела фонда имущества попросил подождать в холле. Я отошел от дверей шагов на пять.
“Вы не можете сказать, какую организацию вы представляете?” — вежливо спросил подошедший ко мне мужчина среднего возраста, повыше меня, с мобильником в руке.
“Ну, а почему я должен это делать?” — с улыбкой ответил я.
“Давайте выйдем в коридор, — сказал он, — надо поговорить”.
В это время сбоку и сзади меня оказались еще три человека. Они стали подталкивать меня к выходу. Я громко возмущался: “Что за безобразие!” — но они быстро вынесли меня в коридор.
“Тихо, батя, — негромко сказал один из них, — надо поговорить”.
В сознании мельком отметилось, что сотрудники фонда имущества, находившиеся в нескольких шагах от меня, никак не реагировали на происходящее. Они проверяли документы у входящих в зал заседаний, в мою сторону не смотрели. Вытолкнувшие прижали меня к окну, что-то говорили. Я возмутился и выкрикнул из коридора: “Господа из фонда имущества! Я — участник аукциона! Меня выталкивают с аукциона! Требую принять меры!”
Несколько раз выкрикнул эти нарочито короткие, рубленые фразы. Наконец из холла вышел начальник отдела, взял меня под руку и провел в зал. Я сел на указанное им место, положил дрожащие руки на стол. Зал заполнялся участниками аукциона. Я постоянно оглядывался на вход (Бондарева все еще не было), подошел к начальнику отдела, стоявшему у входной двери, попросил: “Ко мне должен присоединиться мой коллега, предупредите охрану, чтобы его пропустили” (по правилам проведения аукциона со мной мог находиться один человек). Потом я подошел к президиуму, спросил заместителя директора фонда имущества, нельзя ли вызвать милицию. “Да, можно”, — неуверенно-недоуменно ответил он.
Пришел Бондарев, сел рядом. Начальник отдела из президиума объявил о начале работы. Я попросил слова и громко сказал: “Сейчас на меня было совершено нападение, я прошу фонд имущества обеспечить мою безопасность после окончания аукциона!” — “Да, — сказал замдиректора фонда, — у нас в таких случаях были отмены аукционов”.
“Что, было нападение?” — тихо спросил меня Бондарев. “Цена известна?” — сейчас было не до подробностей. “Пока нет”, — добавил еще что-то, я не расслышал, он написал мне записку.
Мы сидели в первом ряду. Бондарев обернулся в зал, ему махнул рукой человек, сидящий в нескольких рядах от нас, Бондарев помахал ему в ответ, оба улыбались.
“Я сейчас вернусь”, — Бондарев встал, подошел к президиуму, переговорил с заместителем директора фонда имущества и вышел. В оставленной им записке было: “Сейчас вернусь, пока торгуйтесь”. Я понял, что он пошел дозваниваться до Хирурга.
Аукцион начался. Поясню правила. У каждого участника в руке палка с картонкой, на картонке номер. У меня номер один. Всего участников десять. Накануне Бондарев сказал мне, что если хозяин так и не назовет цену, то я торгуюсь до 70 тысяч долларов за каждый из двух продаваемых пакетов акций. (Далее я все цены называю в долларовом эквиваленте, хотя торги шли, как полагается, в рублях.) Теперь вроде бы можно идти выше, но насколько? Раздумывать было некогда, все разворачивалось быстро, быстрее, чем я ожидал.
Аукционист с молотком в руке поднялся на трибуну, назвал начальную цену первого пакета — 30 тысяч долларов, все участники подняли палки с номерами. Аукционист называл повышенную цену, перечислял номера участников, подтверждавших согласие с ценой поднятием палки, затем он снова повышал цену, и процесс продолжался. Я не успевал опускать свою палку и так и держал ее поднятой все время розыгрыша первого пакета. Оборачиваясь, я заметил, что после 60 тысяч осталось три участника (вместе со мной), после 90 — два. Предпоследняя цена — 110, на 120 остался один я, и аукционист объявил победителем номер один, то есть меня. С начала аукциона прошло 3–4 минуты.
Меня спросили, буду ли я сейчас подписывать протокол или после окончания всего аукциона. Я сказал: “после”, больше из привычки к вежливости, это была ошибка: пока бы я подписывал, мог вернуться Бондарев.
Вторая часть пошла так же стремительно, после 140 тысяч мои мысли беспорядочно заметались. Решив, что при переборе будет потерян и первый пакет (хозяин не потянет, откажется), я опустил свою палку. Второй пакет ушел за 150 тысяч долларов.
Пришел Бондарев, узнал от меня о результатах. “Можно было до 400 тысяч”. Эту цифру он получил наконец-таки от хозяина по мобильнику.
Подписали протоколы. Замдиректора фонда имущества вышел из зала, вернулся, обратился к участникам аукциона:
“Обстановка непростая, там, в коридорах, стоит много народа определенной категории. Я прошу победителей аукциона пройти сейчас вместе со мной и охранниками в наш кабинет”.
Мы прошли спокойно. В помещении фонда имущества Бондарев дал мне телефоны нашей службы безопасности, сам вышел в коридор. Я не дозвонился: занято.
Пока оформлялись документы, я попытался пошутить: “Да, много чего в жизни было: и атомные бомбы снаряжал, и крылатыми ракетами стрелял, но в такие ситуации еще не попадал”. — “Это еще что, — сказал замдиректора фонда имущества, — когда на фондовой бирже была распродажа Киришского нефтеперерабатывающего завода, там за километр до входа все было просвечено”.
Рядом со мной стоял второй победитель — представитель Петербургской строительной компании (так я понял из обсуждения протоколов), тут и он включился в разговор:
“Сейчас будут скупать целлюлозно-бумажные комбинаты, лесопромышленные комплексы”.
Он выглядел спокойно и деловито — так, один из независимых участников, вот победил по второму пакету.
Вошел Бондарев. Сотрудники фонда имущества предложили нам выйти по другой лестнице, проводили нас. Выход на улицу все равно был общим. Бондарев оставил меня у дверей, сам пошел к трем мужикам, стоявшим у припаркованных машин. Короткий разговор, с одним из троих Бондарев пошел к своей машине (это был тот самый знакомый Бондарева, с которым он обменивался приветствиями на аукционе, — специалист по ценным бумагам Хитров, да и я с ним изредка встречался год-два назад: работали в смежных фирмах по обмену ваучеров на акции Генерального фонда). По знаку Бондарева я тоже подошел к его машине. В их разговор я не вслушивался.
“А на вас, — вдруг обратился ко мне Хитров, — повесили двести тысяч долларов”. — “С зарплаты”, — ответил я.
Те двое, с которыми только что разговаривал Бондарев, подошли к нам. Бондарев дал им номера телефонов: и своего офиса, и предприятия, от имени которого покупали пакет акций (Петроградского агентства недвижимости), договорились о встрече сегодня же в 17 часов в этом агентстве.
“Слушай, — раздраженно говорил один из двоих Бондареву, — тебе же Хитров дал сигнал, показал, что нужно делать”. — “Мы знали друг друга раньше, — спокойно ответил Бондарев, — давно не встречались, вообще вместе в бизнесе не работали, так что я его сигнала не понял”.
Бондарев и я поехали в свой офис. На этот день был назначен переезд офиса в другое место, получалась ситуация из серии “нарочно не придумаешь”: конкуренты решили, что сразу после аукциона наша фирма смылась.
Через пару дней картина прояснилась. Все десять участников, кроме нас, были в сговоре, цель которого — приобрести 20 процентов акций Мостотреста-9 (два пакета по 10 процентов) в собственность влиятельного бизнесмена Пыжова, владельца двух десятков магазинов и других предприятий. По слухам, Пыжов был замечен в компании с Артемом Тарасовым, Марком Горячевым, Стерлиговым-младшим. Эти известные передовики российского бизнеса прославились своей напористостью и удачливостью и в то же время подозревались в рискованных комбинациях, дающих хорошую работу журналистам для обличения их незаконных махинаций.
Пыжов требовал скупить пакеты по минимальной цене, чуть выше установленной для аукциона начальной цены 30 тысяч долларов за каждый пакет. Нанятые им фирмы и специалисты по ценным бумагам несколько недель готовили документы, оплатили задатки, установленные фондом имущества для участников, разработали сценарий подготовки и проведения аукциона. Последняя генеральная репетиция проводилась всю ночь перед аукционом.
Не знаю, как это было бы на Западе, но у нас весь процесс пошел чисто по-русски — в виде череды нелепостей и глупостей.
Первое. Пыжов и его подельники (пыжовцы) должны были постараться заранее отмести всех лишних конкурентов. Я сдал в фонд имущества первые документы от имени Петроградского агентства недвижимости за две недели до аукциона. Таким деловым людям, как пыжовцы, не составило бы труда узнать от любых сотрудников фонда имущества название “лишнего” конкурента. Вроде бы они и узнали. Потом кто-то из них говорил, что они не смогли найти наше агентство недвижимости. Это уж совсем непонятно. Любое агентство недвижимости широко себя рекламирует. Большой щит нашего агентства висит на Невском проспекте, его можно найти в любом городском справочнике. Предполагаю, что эта глупость обусловлена другой — привлечением большого количества участников. Мы, например, в предыдущих случаях закрытых аукционов использовали две-три фирмы: вторая нужна, если, кроме нас, больше никто не подаст заявки, ведь по закону должно быть, как минимум, два участника. Третья используется для гарантированной победы; в ее заявке указывается максимальная цена, и если на втором месте тоже наша фирма, то эта третья отказывается от покупки, и объект продажи достается нам по меньшей цене. Опять-таки могу лишь предположить, что привлеченные специалисты по ценным бумагам, по аукционам нарочито усложняли процесс, набивали себе цену. Дальше, как правило, работает эффект толпы — общая неразбериха, безответственность.
Всю блистательную схему подготовки и проведения аукциона, разработанную специалистами, разрушил простой советский человек по кличке Седой (так назвали меня пыжовцы после первого знакомства). Я нарушил все, что можно было нарушить.
Я пришел пешком и один, а должен был приехать на персональной машине и с кем-нибудь вдвоем. Пыжовцы расставили оцепление вокруг здания для перехвата “лишних” участников. Я не мог вызвать подозрений: одинокий пожилой человек в пальто аглицкого прямого покроя производства питерской швейной фабрики, через плечо потертая сумка из кожзаменителя с дырками на углах, которую я уже несколько месяцев планировал заменить. Более того, я ведь пришел к самому началу, когда оцепление уже было снято.
Далее. Я повел себя не “по понятиям” — как настоящий советский человек я возмутился несправедливостью и стал скандалить. Позднее мне объяснили, чем это могло обернуться. Первый вариант: мне предлагают отступные за отказ от участия в аукционе. Судя по поведению пыжовцев, именно этот вариант мог быть в их сценарии. Но мог быть и другой: мне в карман кладут обойму патронов или наркотик, и тут же из-за угла коридора появляется милиционер…
Конечно, свою лепту в общую кутерьму внес начальник отдела фонда имущества. Через три года я часто встречался с ним в связи с продажей Механического завода. Вспоминая о том, как он провел меня на аукцион по Мостотресту, он сказал: “Сам до сих пор не знаю, зачем я это сделал. Запросто могли потом пришить в подъезде моего же дома”.
И это он правильно сказал. Все мы с трудом избавляемся от наследия прошлых времен. Когда сотрудники нашей фирмы встречали меня после аукциона как героя, я сказал: “Господа, товарищи! Даю вам честное слово, торжественно обещаю, нет, просто клянусь: я больше не буду! Никогда не буду так делать!”
Конечно, я совершил большую глупость. Мое отсутствие на аукционе мне бы ничем не грозило — ну не пустили, и все тут. Предложили бы отступные, так переключил бы пыжовцев на Бондарева, не мой вопрос. Накануне наш сотрудник, степенный и основательный человек, спросил меня: “А вы без охраны идете?” — “А это еще зачем?” — отмахнулся я.
Позднее выяснилось, что мы сами себе создали трудности, которые пришлось преодолевать. Мы не оценили важности объекта, заинтересованности в нем влиятельных сил. Строительная организация Мостотрест оказалась лакомым куском, дающим хорошую прибыль на городских заказах из богатейшего источника финансирования — дорожного фонда, который много лет, до последней налоговой реформы, имел столько денег, сколько их было в оборонном бюджете. Так что дальнейшие неприятные события явились логическим следствием этой нашей ошибки.
Наверно, в сценарии аукциона могли быть предусмотрены шаги по его срыву и отмене результатов — такие вещи возможны. Но мой отказ от покупки второго пакета, который вполне законно приобрели пыжовцы, совсем запутал ситуацию.
Как уже говорилось, в день аукциона в 17 часов состоялась встреча конкурентов в нашем агентстве недвижимости.
Старая истина: человек познается в беде. Наш хозяин, он же директор агентства недвижимости, на встречу не пришел. Не выделил охранников.
Пыжов, большой, грузный, навалился животом на стол и прорычал Бондареву: “Ты еще пожалеешь, что заставил меня сюда приехать”
В целом наш хозяин Хирург вызывал уважение своими деловыми успехами, жесткой требовательностью. В ситуации с Мостотрестом он высветился новыми гранями.
Позднее Бондарев рассказал о неизвестных мне событиях до и после аукциона: “Накануне я никак не мог согласовать с Хирургом предельную цену покупки: он то тянул с решением, то был в └отключке”, то есть неизвестно где и с отключенным мобильником. Живо интересовался, какие имеются конкуренты и как они себя ведут. Я предложил: └Неплохо бы усилиться охраной”. Он возмутился: └Аукцион проводится под эгидой государства, никаких проблем в принципе быть не может. Если что — всех отстроим”. И т. д., и т. п. Решение о цене отложил до утра. Я еще раз напомнил о времени начала аукциона, договорились утром созвониться. Утром Хирург опять был в └отключке”. Как правило, на ответственные мероприятия я прихожу заранее — осмотреться, разобраться, а тут, пытаясь во что бы то ни стало связаться с Хирургом, заезжал в свой и его офисы, звонил с городского телефона (грешил на мобильную связь) и в итоге приехал к самому началу аукциона. Прохожу быстрым шагом по коридору, дозваниваюсь на ходу по мобильнику, мельком отмечаю настороженное внимание окружающих. Три человека пытались удержать меня у окна, говорили что-то угрожающее. Во-первых, их тон мне не понравился, во-вторых, я их не слушал — звонил по телефону, в-третьих, я опаздывал. Короче говоря, я воспользовался прежним опытом профессионального регби, которым раньше занимался, и ушел от них: └Опаздываю, потом поговорим”.
Потом выяснилось, что у конкурентов была запланированная сумма отступного — 50 тысяч долларов. Не смогли вручить. Да у меня и не было полномочий договариваться на месте”.
После аукциона Хирург как-то подзабыл об эгиде государства и угрозе всех “отстроить”, настроился на стихию — пусть все как-нибудь само собой уляжется. Его сотоварищи по руководству бизнесом не знали о предстоящей покупке акций Мостотреста. Теперь получалось, что Хирург втянул их в крупный скандал, в войну с крупной финансово-промышленной группировкой.
“В результате, — рассказывал Бондарев, — я оказался лишенным какой-либо поддержки: политической, силовой и т. п. Сделка была представлена моей личной инициативой. Попросту говоря, обе стороны согласились назначить крайнего. На меня └повесили” перехват у конкурентов нужного им пакета (и, как выяснилось позже, не нужного нам), а также └разогрев” цены за оба пакета акций примерно на 200 тысяч долларов. Хирург поспешил оформить пакет акций в свою собственность, иначе у него пропал бы задаток. Разумеется, у меня не было никаких прав распоряжаться этим пакетом. 200 тысяч тоже не просматривались”.
В отличие от меня, у Бондарева хорошая нервная система: выдержанность, терпимость, контактность. Вспоминаются только два-три случая, когда он при соцстрое повышал голос, да и то на начальство, что тогда могло почитаться доблестью: были гарантии: профсоюзные, партийные, административные. При прежнем преступном режиме Бондарев мог в ответ на хамство Хирурга (затяжка решения по цене) спокойно отойти в сторону и не участвовать в аукционе: “не получил указаний”. Теперь, в условиях свободы и демократии, такой шаг был невозможен: Хирургу хватило бы легкого движения руки для подписания приказа об увольнении Бондарева.
“Спасение утопающих — дело рук самих утопающих”, — напомнил Бондарев сам себе старую формулу и приступил к операции, продлившейся два месяца.
Прежде всего он договорился о помощи со стороны начальника охраны, причем только благодаря тому, что брат начальника работал у Бондарева. С пыжовцами общался только по телефону, его пытались вычислить: везде натыкался на определители номеров. Обстановка накалялась. Нависла реальная угроза силового воздействия — взятия в заложники или просто ликвидации. Два месяца Бондарев практически скрывался — рабочие дела вел только по телефону, причем, перестав пользоваться мобильником, звонил с переговорных пунктов.
Я тоже на некоторое время, после оформления документов на акции в фонде имущества, ушел в полуподполье, но с меня, клерка, нечего взять.
Я пришел на назначенную встречу с Бондаревым на площади Александра Невского, поговорили в его машине. В таком подавленном состоянии я никогда его не видел. В конце разговора, после паузы, тихо сказал: “Только на днях по-настоящему ощутил опасность и безысходность…” Утешить нечем: “Будем надеяться”.
Наблюдалось интересное новое явление. Сами по себе многие новые крупные собственники не были уголовниками, как правило, они вышли из номенклатурной среды, однако при этом не брезговали нанимать бандитов или обращенных в них для силового воздействия на конкурентов. Очевидно, что все началось с разборок с настоящими уголовными авторитетами-бизнесменами, на которых бесполезно жаловаться в милицию: с волками жить, по-волчьи выть. А в результате в силовые приемы втягивался весь деловой мир, все “порядочные люди”.
Переговоры продолжались. Использовался посредник — Хитров, наш единственный знакомый, вхожий к пыжовцам. Постепенно удалось убедить их в бессмысленности силовых акций. В итоге договорились на такое решение: передать пакет акций пыжовцам по цене аукциона.
“Далее, — рассказывал Бондарев, — пришлось еще месяц, стиснув зубы (противно, хотелось морду набить), уговаривать Хирурга продать пакет. Пакет продали, противостояние закончилось. Новых друзей не приобрел, с врагами как-то урегулировал. Масса острых ощущений и опыт: не зная броду, не суйся в воду”.
Хорошо живут богатые люди. Имеют право не знать жизнь. Хирург не знал, что отсев конкурентов на аукционах — обычное дело. Руководитель районного фонда имущества в Ленинградской области, наш хороший знакомый по работе с ваучерами, рассказал о том, как это делалось у них. Аукционы проводились на втором этаже, а на первом задерживали всех лишних, не имеющих права участвовать в дележе хорошей (прибыльной) государственной собственности. Нанятые передовиками бизнеса “силовики” (не менты, а просто сильные и вооруженные мужики) отгоняли лишних все по тому же правилу: не лезь в воду, не зная броду.
А что же государство, на которое так надеялся Хирург? Государство должно быть слабым, провозгласили Гайдар и Чубайс еще на заре реформ. Может быть, они что-то другое имели в виду, но цель была достигнута. Кто мог противостоять “силовикам”? Сотрудники фондов имущества? Зачем? Чтобы их пришили в подъезде? За их зарплату?
Казалось бы, есть простой выход: не проводить открытые аукционы, а только закрытые. Этот вопрос решает руководитель фонда имущества. Однако к нему могут подъехать заинтересованные лица, которые “конкретно” убедят его в преимуществах открытого аукциона для конкретного предприятия.
На закрытых аукционах конкуренты подают заявки в закрытых конвертах, друг друга не видят. Но, во-первых, увидеть можно через малооплачиваемых госслужащих, а затем “отговорить” лишних конкурентов от лишних неприятностей. А во-вторых, грамотные сотрудники фондов могут более тщательно отнестись к документам и заявкам лишних конкурентов и отказать им в участии в аукционе. Например, одна справка по антимонопольному статусу дает богатейшую пищу для отказа. Совсем недавно, в 2003 году, на глазах у всей страны было отказано в участии в торгах по “Сибнефти” четырем (?!) участникам, им вернули неправильно оформленные документы. “Сибнефть” продали тому, кому надо, — Абрамовичу. Правда, Абрамович как честный человек в долгу не остался: он забрал у Березовского акции 1-го канала ТВ (ОРТ) и передал их правительству (выборы на носу).
Я перестал уважать Хирурга, теперь он вызывал у меня чувство гадливости. Хирург не общался с рядовыми сотрудниками, поэтому мне было проще, чем Бондареву, который еще с первого знакомства с Хирургом перешел с ним на “ты”, на дружеский тон. Разумеется, для него не было иного выхода, как поддерживать прежнюю форму общения.
Посредник Хитров пересекся с нами через четыре года на другом объекте; тогда Бондарев и я пришли на Моторный завод, а Хитров уже пятый месяц сидел в тюрьме. В камеру предварительного заключения Хитров попал одновременно с генеральным директором, которого он консультировал как специалист по ценным бумагам. Суд отложил дело, выпустил их из тюрьмы, потом, насколько я знаю, дело просто заглохло.
В нашем эпизоде с аукционом по Мостотресту было столь много нелепостей и глупостей, что его можно определить как аукцион нелепостей. Получилось, как в старом, с большой бородой анекдоте: лежат два мужика, загорают; один говорит: “Спорим на сто рублей, что я запросто кусок дерьма съем”. Второй говорит: “Давай”. Первый выиграл 100 рублей, дальше лежат. Второй предложил на спор то же самое, выиграл. Лежат, молчат. Вдруг один из них говорит: “Слушай, а тебе не кажется, что мы с тобой задаром дерьма наелись?”
Имею право сказать о себе и своих коллегах по работе в процессе реформ: участвовали, колебались, привлекались (анкетные слоганы). Участвовали в обмане народа и самих себя, колебались в проведении генеральной линии — от приватизации до банкротств, — привлекались к уголовным делам по заявкам конкурентов. Шли в общем строю.
Существуют разные оценки результатов. “Частные предприятия работают лучше”, — говорят одни (как правило, авторы проекта). “Приватизация привела к экономической катастрофе”, — говорят другие.
В результате активной работы всего народа наиболее энергичные выходцы из него за пять–восемь лет стали миллиардерами: Потанин, Абрамович, Березовский, Гусинский, Смоленский, Фридман, Ходорковский, Алекперов и другие. Мы достигли уровня западной цивилизации по распределению собственности: в США один процент населения владеет 70 процентами акций.
Чубайс сказал, что его ближайший помощник по приватизации Кох — очень умный, талантливый человек. Кох издал в Америке книгу — отчет о проделанной работе. Издателю не понравилось длинное название, предложил сократить до двух слов. По-английски первое слово звучит нейтрально: “продажа” (sale), а вместе получилось вот такое чистосердечное признание — “Распродажа России”. А Кох действительно умный, в интервью для Америки повторил то же самое, что писал Паршев: судьба России — быть сырьевым придатком Запада. И успокоил: для такой жизни достаточно одной четверти теперешнего населения. Остальные, наверно, вслед за ним уедут в Америку. Утечка мозгов. Вывоз капиталов.
Наша приватизация проводилась по программе МВФ. Ранее такая же программа выполнялась в странах-должниках Латинской Америки и Азии примерно с теми же результатами, что у нас: приватизация национальной собственности, последующая скупка акций предприятий за бесценок, экономическая катастрофа, криминализация общества. Только те страны, в которых ослабили петлю или не допустили к реформам МВФ, избежали катастрофы (Чили, Коста-Рика, Тайвань, Южная Корея и др.). Китай отказался принять программу МВФ. В главном докладе западных экспертов на международной конференции в Испании в 1995 году отмечалось, что программа макроэкономической стабилизации МВФ способствовала тому, что экономические изменения в бывшем СССР разрушают общество и деформируют фундаментальные социальные отношения: криминализация экономики, разграбление государственной собственности, отмывание денег и утечка капитала, передача значительной части государственной собственности через продажу предприятий на аукционах в руки организованной преступности.
По данным наших отечественных экспертов, физическая деградация части общества, то есть “неестественная” гибель людей от холода, голода и болезней (из-за отсутствия пищи, отопления и лекарств) за годы реформы составила в РФ 9 миллионов человек. Количество беспризорных детей достигло 2 миллионов. Конечно, любая статистика сомнительна, но действительно беспризорники видны на каждом шагу, а рост числа умерших и убитых заметен среди близких и дальних знакомых.
Эксперты утверждают, что примерно половина населения России терпит бедствие в результате утраты доступа к самым элементарным условиям существования, оказавшись в новой, ранее для нее неведомой окружающей среде в результате произведенного над обществом и человеком жестокого эксперимента, смысл которого у многих не укладывается в голове.
Да, сурово судят эксперты; повторяю, есть и другие мнения. Ежедневно с экранов ТВ звучит: жить стало лучше, жить стало веселее. Вообще-то, мне трудно судить, я лицо заинтересованное, нахожусь на грани двух третей общества — между третью бедных и третью нищих.