Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2003
Сентябрь 1943 года. Соединения и части 10-го гвардейского стрелкового корпуса (командир — генерал-майор Рубанюк Иван Андреевич) вели бои под Запорожьем. Командный пункт командира корпуса находился в бывшей немецкой колонии Тифенбрун (ныне Чистополье) Токмакского района.
Я в то время служил фельдшером в 5-м гвардейском отдельном батальоне связи корпуса (командир — майор Филатов Матвей Павлович). Врачом батальона был капитан медицинской службы Калимуллин Фаткулла Лутфуллович, ныне проживающий в Уфе (подполковник медицинской службы в отставке, хирург).
Штаб батальона связи находился в поле между станицей Сладкая Балка и Тифенбрун. Шли обычные фронтовые будни. Авиация противника большими группами бомбардировщиков пролетала над нами. Говорили, что в районе Сладкой Балки сосредоточено много наших танков и немцы бомбят столицу.
Несколько дней я находился у палатки санчасти без дела (обращений связистов к нам не было). Подумалось, что я нужнее на узле связи, где работают телефонистки и связисты линейной роты. Попросил разрешения у капитана медицинской службы Ф. Л. Калимуллина поехать на КП корпуса, и он отпустил меня.
В Тифенбруне я пробыл всего три дня. 25 сентября ко мне пришел солдат, больной малярией (они были у нас на учете и проходили курс лечения с целью предупреждения приступов). У больного была высокая температура, и я освободил его на несколько дней от работы. Солдат и я сидели на одном полене у входа в бункер, он — слева от меня, опершись о косяк двери. У бункера собралась небольшая группа связистов. Немцы вели методный огонь из орудий. Чтобы поднять себе настроение, солдаты шутили, рассказывали анекдоты. Капитан, их командир, рассказал, что занял блиндаж, но пришел майор и потребовал освободить его для других целей. Я завернул в пакетик таблетки акрихина и левой рукой обнял больного, расстегнул нагрудный левый карман его гимнастерки и, положив туда лекарство, застегнул пуговицу. Солдат поблагодарил и собрался идти. Вдруг в метрах 100–150 разорвался тяжелый снаряд. Все припали к земле. Когда я приподнялся, с удивлением заметил, что солдата нет. Около меня лежали ноги, а туловище перевесилось через порог в бункер. Я схватил солдата за ноги и заглянул в бункер на запрокинутую голову. Шея и лицо были в крови. Бойцы помогли мне опустить раненого в бункер по полусгнившей лестнице. Глаза смертельно раненного безжизненно смотрели в одну точку. Большой осколок снаряда размером с полладони пробил сердце, вырвал лопатку, пробороздил косяк двери бункера, наполовину оторвал рукав моей шинели, висевшей на гвозде, и вонзился в крышу бункера. Я попытался вынуть осколок, но он был горячим. Пришлось прихватить тряпкой. Солдат умер без единого звука. Помощь ему уже была не нужна. Если бы на несколько секунд я задержался с застегиванием кармана, лишился бы обеих рук. В это же утро был убит осколком снаряда спавший у бревна младший лейтенант (фамилию, к сожалению, забыл, но он остался в моей памяти веселым, с пшеничными волосами, парнем).
Все эти дни немецкие бомбардировщики продолжали летать через Тифенбрун по 30–40 самолетов, и мы попривыкли к их гулу.
26 сентября я находился в полуразрушенном хлеве у дома, в котором работали телефонистки. Ко мне пришли сделать перевязки девушки с разными мелкими травмами и сержант Белошицкий с мотком полевого кабеля на плече. Сержант был в хорошем настроении и, поздоровавшись, заметил, что несколько раз хотел прийти на перевязку, но не было времени обратиться за помощью. Над селом нависла армада бомбардировщиков, не менее 40 самолетов. Интуиция подсказала, что это не случайно. Заканчивая сержанту перевязку шеи, я припоминал, где есть окоп. Стоя за спиной Белошицкого, натянул ему пилотку и, толкнув его, сказал: “Беги!..” Застегивая сумку с перевязочным материалом, я поспешил к порогу. Не успел перешагнуть, как засвистели бомбы. Я бросился на землю, сумка попала под подбородок. Оттолкнув ее, прижался к земле. Начали рваться бомбы, ближе, ближе… Дым, пыль, удушливый запах, все разносит в щепу. Слышу крик Белошицкого. Ранен! И кричу: “Ложись!” Через мгновение я почувствовал один за другим удар по ногам и спине. Промелькнуло в сознании, что меня перервало пополам, и провалился в бездну, потеряв сознание. Когда очнулся, тотчас проверил, целы ли ноги. Пошевелил, ноги двигаются. Но почувствовал, что ручьями бежит кровь. С трудом приподнялся. Меня подхватили солдаты под руки и повели в помещение узла связи, положили на кровать, где телефонистка Юля сделала перевязку. Взрывной волной вырвало кусок стены из самана и ударило меня по пояснице, пилотку мою не нашли. Белошицкому я оказать помощь уже не мог, но рассказал, как нужно сделать перевязку при открытом пневмотораксе (проникающем ранении груди), а после перезязки раны бедра связать ноги, так как не было транспортной шины. Наши ранения совпали с прибытием в Тифенбрун кухни. У штаба батальона множественные раны мне обработал врач Калимуллин, сменил повязку, заполнил карточку передового района, в которой я просил не указывать о контузии, чтобы быстрее вернуться в часть. Нас доставили в медсанбат 108-й гвардейской стрелковой дивизии, входившей в наш корпус. Всю дорогу сержант Белошицкий успокаивал меня, когда я на ухабах кричал от боли. В медсанбате мне сделали операцию под рауш-наркозом. Когда я вскоре проснулся, спросил старого санитара о судьбе моего товарища. Санитар мне шепотом сообщил, что Белошицкий умер на операционном столе. Несколько дней мне пришлось провести на земляном полу в коридоре в штабе танкового полка с лейтенантом-танкистом, командиром роты Петром Грибановым из Курской области. Петр не был ранен. Его танк в бою был прошит “болванкой” — неразрывающимся снарядом. Удар был настолько сильным, что танк перевернулся. При этом Петр ударился коленом о металл (его потом отправили из армейского госпиталя в глубокий тыл). Я заметил, что у него шаровары синего сукна были измазаны как будто творогом. Спросил его, что это? Петр пояснил, что “болванкой” размозжило голову водителю танка, и мозги забрызгали ему брюки.
Когда в штаб приходил командир танкового полка, полковник (к сожалению, фамилию не знаю), он ласково приветствовал гвардейцев, подбадривал, становился на колени и помогал нам повернуться со словами: “Бери меня за шею”. Такие были в войну командиры! Часть раненых лежала в саду под фруктовыми деревьями, и ухаживать за солдатами помогали местные женщины: разносили воду, подкармливали домашними продуктами. В сенях нашего дома-мазанки, где содержались куры, у одного раненого появилась газовая гангрена, и мы стали просить ускорить эвакуацию. Случай не заставил ждать. Был ранен капитан-танкист из этого полка, и была выделена грузовая автомашина полка для его отправки в тыл, на которую взяли Петра Грибанова и меня (медсанбат выдал наши документы). На станции Орехово нас погрузили в железнодорожный вагон, где мы пережили ночной налет немецкой авиации, который зенитчики отразили. Ничего страшнее не бывает, когда испытываешь свое бессилие, беспомощность — даже укрыться от опасности и владеть оружием не можешь.
В армейский ЭГ-3261, находившийся в городе Сталино (ныне Донецк), в здании центральной поликлиники, нас привезли 5 октября 1943 года. Меня поместили в палату № 25 (лечащий врач военврач 3-го ранга Резнюк, медсестра Феня Ковалева). Петра Грибанова оставили в коридоре для дальнейшей эвакуации. Несмотря на тяжелое ранение (ношу в себе 4 осколка) и вторую контузию (с потерей сознания) молодой организм при хорошем лечении и уходе стал поправляться. Я начал понемногу ходить по палате, а через некоторое время меня пригласили в перевязочную делать перевязки раненым и помогать сестрам в палатах делать обработку ран обожженным танкистам. Наиболее тяжелые из них, с обширными ожогами, лежали завернутые в стерильные простыни.
К нам часто в палаты приходили шефы: девушки из средних школ с учительницами с Рученкова и Стандарта (районы города), реже — шахтеры, которые рассказывали о восстановлении затопленных шахт и о своем тяжелом и опасном труде. Девушки декламировали стихи, плясали, пели под гитару, приносили собранную ими литературу. Мне подарили книгу “Берко-кантонист” С. Григорьева. На торжественные вечера они приглашали нас к себе в школы, угощали кондитерскими изделиями собственного производства. Приглашали нас и в детские сады.
Как-то в нашу палату пришел замполит и обратился с просьбой к офицерам подежурить по пищеблоку. Я подумал, что это близко к моей работе фельдшера, так как в военном училище у нас был предмет — гигиена питания, и в батальоне приходилось снимать пробы. Пересиливая нерешительность, я согласился, подумав, что если я не справлюсь, то откажусь, тем более что чувствую себя неважно: беспокоили раны. Дежурство прошло вполне удовлетворительно. Солдаты, присланные в наряд, начистили картошку, я проверил закладку продуктов по меню. На следующий день в палату пришел политработник, похвалил меня за дежурство и подчеркнул: “А еще вчера боялся”.
Шеф-поваром госпиталя была Эсфирь Исааковна Быстрицкая, мать Элины Авраамовны Быстрицкой, ныне народной артистки СССР. Вечером в подвал, где располагался пищеблок, пришла юная темноволосая девушка с двумя косичками и обратилась к Эсфири Исааковне: “Мама, я закончила работу, пойду домой”. Эсфирь Исааковна ответила: “Элочка, подожди, я тебя покормлю, а потом пойдешь”. Зная, что на улице уже темно, я обратился к ее матери: “Разрешите проводить?” На что Эсфирь Исааковна ответила: “Я была бы вам очень благодарна, если бы вы это сделали”. Я быстро оделся в длинную не по росту шинель и пошел провожать девушку с пистолетом ТТ в кармане. Проводы стали постоянными. В госпитале я лечился пять месяцев. Из-за образовавшейся трофической язвы мне была сделана повторная операция. В это время Элину провожали мои товарищи. В феврале 1944 года после выздоровления Эсфирь Исааковна пригласила на прощальный ужин меня и капитана, татарина, командира батальона (фамилию не помню). Он тоже провожал Элину, когда я не мог вставать после повторной операции.
К нашему приходу семья была в полном сборе: хозяйка дома — Эсфирь Исааковна, старшая дочь Элина и маленькая Софья, как мне показалось, дошкольного возраста. Отец семейства, военный врач-инфекционист, служил вдали от семьи. Домашний уют напомнил нам родной дом: родителей, братьев и сестер, с которыми не было связи. Мы сидела в теплой небольшой уютной комнате у стола, в кругу дружной гостеприимной семьи. Настроение было хорошее. Мы рассказывали о себе, о наших семьях, о скором возвращении в свои части, которые за время лечения ушли далеко на запад. Несколько человек за это время поступили в госпиталь повторно и сообщили, что сильные бои идут под Пятихатками, и назвали фамилии офицеров, которые погибли после лечения в этом госпитале. Запомнился младший лейтенант Ваня Кононов с ранением в челюсть и шрамом на щеке, с которым я не так давно прогуливался по двору госпиталя. Он был влюблен в нашу симпатичную черноглазую медсестру Феню Ковалеву. Мне однажды удалось с ней побывать в драмтеатре имени Артема и послушать музыкантов из Прибалтики с очень красивыми духовыми инструментами. Жизнь прифронтового города после оккупации понемногу приходила в норму мирного времени. Начали ходить трамваи — непривычно медленно, с остановками в самых непредвиденных местах. При такой скорости совсем нетрудно было вскочить на подножку при его движении. Пассажиры шутили, обращаясь к прохожим: “Садитесь, подвезем…” На что слышался ответ: “Спасибо. Я спешу, пойду пешком”. Нередко на незначительном подъеме или повороте пассажиры вынуждены были выходить из трамвая и толкать обессиленный из-за нехватки электроэнергии вагон. Стал работать кинотеатр, который спасли местные женщины за самогон, упросив румынских подрывников не разрушать уже подготовленное к взрыву здание.
Элину Быстрицкую — стройную девушку с косичками, в белом халате, в шерстяных носках домашней вязки и больничных тапочках раненые часто видели в палатах со штативом и пробирками: она работала в лаборатории госпиталя. Эсфирь Исааковна позднее говорила мне, что ее к перевязкам раненых не допускали из-за малолетства. В их квартире хорошо запомнилось небольшое кресло со спинкой, стоявшее у стены, на котором сидели Элина к Эсфирь Исааковна по краям и в середине я, под конец встречи раскинув руки на спинке. Отдохнув в домашней обстановке, как бы получив благословение и напутствие на удачу в боях и счастливое возвращение, мы на прощание обнялись.
Через две войны (с Германией и Японией) и последующую жизнь я пронес в памяти эту трогательную встречу, тепло и гостеприимство уютного дома. Приходится удивляться проявлению шовинизма в наше время. Мы фронтовики, гордились дружбой с товарищами любой национальности. Нет плохих национальностей. Есть хорошие и плохие люди! В Думе и на телевидении часто муссируются выступления провокаторов о “засилии евреев, лиц кавказской национальности” и т. п. Это все надуманное и неправда.
В 1948 году, находясь на лечении в Иркутском окружном военном госпитале, в его клубе я смотрел кинофильм. Как всегда, перед этим был показан киножурнал “Парад Победы”, в котором я узнал нашего командира 18-го гвардейского Будапештского стрелкового корпуса, Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Афонина Ивана Михайловича, с которым участвовал в Маньчжурском походе по пустыне Гоби и через горы Большого Хингана. Он приходил к нам в стрелковый батальон, беседовал с солдатами, интересовался настроением и снабжением всем необходимым — водой, продуктами, табаком. Были перебои с хлебом. Генерал сказал: “Сегодня мне ординарец испек последние лепешки, кончилась мука. Потерпите, скоро привезут хлеб. А пока ешьте мясо сколько душа просит. Солдату много не надо, кусочек с коровий носочек килограмма на три… — и строго приказал: — Комбат, обеспечьте солдат вареным мясом до полного удовлетворения!” Но особенно тяжело переносили все мы нехватку воды, один солдат в нашей дивизии застрелился, не выдержав мук жажды.
Я так обрадовался встрече с нашим генералом, возглавлявшим колонну с обнаженной шашкой! Забывшись от восторга, толкаю незнакомого соседа и делюсь своей радостью.
После киножурнала был показан художественный фильм с участием Элины Быстрицкой в роли медсестры, что меня больше всего обрадовало, и я перенесся воспоминаниями в стены их квартиры. Я впервые тогда после войны “встретил” мою очаровательную спутницу, которую провожал домой по прифронтовому затемненному Сталино.
Много раз и не один год я рассказывал своим товарищам о встречах с любимой народом артисткой на войне, но не знал, как с ней связаться. И наконец написал письмо в ее театр. Получил ответ от Эсфири Исааковны. Завязалась переписка (в основном по праздничным дням), у меня собралось несколько писем и открыток от Эсфири Исааковны, которые она, как правило, заканчивала словами: “…к моим поздравлениям присоединяются и мои дети”.
В октябре 1976 года я отдыхал в военном санатории в Калининградской области, откуда поздравил Эсфирь Исааковну и ее семью с праздником Октября. Эсфирь Исааковна пригласила меня к себе в Минск, где она жила с дочерью Софьей и зятем. Перешагнув порог их квартиры и только поздоровавшись, я увидел на экране телевизора Элину Быстрицкую в каком-то фильме, в очень богатом платье с чернобуркой на плечах. Мне была отведена отдельная комната. Эсфирь Исааковна внимательно проверила смененное постельное белье, обеспечив гостю спокойным отдых с дороги. На следующий день гуляли по городу. Эсфирь Исааковна мне доверительно рассказывала о своих родных, муже, познакомила с подругами. Перед отъездом сфотографировались.
Наша переписка с Эсфирь Исааковной продолжалась и после переезда ее дочери Софьи с мужем в Вильнюс, где был похоронен ее муж. Была договоренность, что Эсфирь Исааковна приедет ко мне погостить. Но с каждым полученным письмом от нее она писала о “здоровье, соответствующем возрасту” и жаловалась на сердце, высказывая опасение, как перенесет дорогу. Встреча так и не состоялась.
В марте 1982 года Элина Авраамовна приезжала с театром в Ленинград и в ДК им. Горького выступала в спектакле “Без вины виноватые” в роли Кручининой. Мое письмо (в открытом конверте) было передано ей работниками театра. На второй день Элина Авраамовна позвонила мне на квартиру из гостиницы. Обменявшись несколькими словами, она сказала, что узнала меня по голосу. Мне было приятно, что она меня помнит. Мы вспомнили далекий фронтовой город, где прошло тревожное время нашей молодости. Я благодарен судьбе за то, что в годы суровой войны мне посчастливилось познакомиться с замечательной семьей Быстрицких.