Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2003
Елена Холмогорова родилась в 1952 году. По образованию — историк. Автор трех книг исторической прозы. Повести и рассказы печатались в журналах “Континент” и “Дружба народов”. Член Союза писателей. Живет в Москве.
Дано мне тело — что мне делать с ним…
Осип Мандельштам
У других как: опаздывают на электричку, забывают купить хлеб, швыряют деньги на всякую чушь в подземном переходе, едят купленный на лотке немытый виноград, наступают на ногу соседу в троллейбусе и перебегают улицу на красный свет…
То ли и впрямь помнила, то ли из маминых-бабушкиных рассказов — кафельная печка в углу комнаты и остатки дровяного сарая во дворе. “На дворе трава, на траве дрова”, — тараторила она, хоть десять, хоть тридцать раз подряд, язык, как говорят, без костей. А на торце дома мозаика — белка, та самая, которая песенки поет да орешки все грызет. Кому это влезла в голову причуда так украсить свое жилище? Почему-то хозяином представлялся эдакий картинный купец: невысокий, широкоплечий, с подобающим гильдии брюшком и окладистой бородой. От дома с белочкой навсегда осталось ей имя Изабелла, ужасное в сочетании с отчеством. Но все чудесным образом совпало: расселили их коммуналку, во дворе нового дома в Черемушках оказалась французская спецшкола, оттуда отличнице прямой путь в пединститут на факультет иностранных языков (в иняз хотела сунуться, родители завопили, мол, там все блатные, куда тебе), а во французской фирме, куда удалось устроиться еще на пятом курсе, лучше имени не придумать — Изабель, а папу зовут Базиль, и никакого намека на мещанское Изабелла Васильевна.
Да, все рифмуется: тот купец тоже был не просто так, она теперь — купчиха у окна и все-все замечает-примечает. У мусорных контейнеров примелькавшиеся лица бомжей. А вот новость: кто-то выбросил пружинный матрас, обивка линялая, не то что рисунка, цвета не угадать, зато посредине еще не выцветшая заплата — синяя с золотистыми райскими птицами, как у бабушки на даче подстилка в гамаке. У одной птицы клюв хищно заострен — железка пружины выпирает. Сегодня ночью на нем еще, наверное, спали, а потом подъехал фургон, и оттуда вынесли новую сверкающую тахту, и вот хозяева суют грузчикам полтинник: вытащите, пожалуйста, это старье во двор… А если левее посмотреть — обменный пункт. Опять доллар подскочил, и девушка ловко вставляет в прорези новые цифры, как первоклашка в “кассу букв и слогов”. Ну что за глупости в букваре: “У осы усы” — как будто это в ней самое главное, или того хлеще: “Мама мыла раму”, кто же так говорит по-русски! Окна моют, а не рамы! Вечно она оказывалась в бунтарях, вовсе того не желая. Вот классе во втором или в третьем был открытый урок для родителей. Тема “Осень”. И непременное “Люблю я пышное природы увяданье…” И кто ее за язык тянул вопрос каверзный задать. Как же так, любить увяданье, что же, Пушкин любил смерть? Мама, бедная, от стыда сгорала, а учительницу, молоденькую, подогретую только-только провозглашенной перестройкой и гласностью, распирало от гордости, какие у нее раскованные и свободно мыслящие ученики.
Опять аукается… Как издевательство: “Мороз и солнце, день чудесный…” Надо задернуть шторы. Летом солнце — это нормально, а зимой, когда кругом снег, — самое страшное, что она в жизни видела. Собственно говоря, последнее, что она видела…
У соседей пробило два. Все-таки представление о времени дают только электронные часы без стрелок, а с прыгающими цифрами, где одна секунда зримо сменяет другую, хотя самые правильные часы в мире — песочные, потому что на них видно, как время течет, как утекает жизнь.
Два часа — самое гнилое ТВ-время. Хотя для внимательного зрителя иногда именно в это бросовое дневное окошко что-то находится, не то загнанное туда случайно, не то сосланное из прайм-тайма умышленно. Она изучала телепрограмму каждый понедельник, тщательно и скрупулезно размечая разноцветными маркерами. Смотрела, конечно, далеко не все, но разрисовывала программу с маниакальным упорством. Она теперь многое делала с маниакальным упорством.
Телефон звонит. Дядя Саша. Мамин брат с ежедневным малозначимым разговором. Несколько лет назад он наконец “освоил” давным-давно “нарезанный” ему на работе садовый участок (только в этих терминах и изъяснялся). Он безумно гордился тем, что в маленьком домике была для них с мамой комната с отдельным выходом на крыльцо, — чтобы ему польстить, они говорили “терраса”. Прошлым летом они провели там мамин отпуск. С погодой повезло, вид с крылечка-терраски красивый, а главное — перемена монотонной жизни.
Отвозил на дачу, разумеется, Славик. Где-то раздобыл даже не машину — роскошный микроавтобус с раздвижными дверями, чуть ли не “мерседес”. Ехали вечером: назавтра к началу рабочего дня автобус должен был стоять у офиса. Славик немного нервничал — не потому, что раньше не водил таких машин, ему, как он говорил, “все железное” было родным и понятным, а потому, что не было у него какого-то документа, путевого листа, что ли. Она всех торопила со сборами и последние два часа неотрывно смотрела в окно, когда же машина подъедет. Славик спросил, не хочет ли она сначала по центру прокатиться — еще бы! Смеркалось, огни зажглись. Магазины, магазины… Она, бывало, когда настроение плохое, отправлялась побродить без намерения что-нибудь купить, часто и без денег, так, потолкаться среди чужих людей, посмотреть на лица, по большей части помятые и усталые, и устыдиться своей хандры. Или свернуть в продовольственный, купить что-нибудь вкусненькое, сунуть в карман и грызть прямо на ходу. Как это ни смешно, в гастрономических пристрастиях она оправдывала свое имя: любым конфетам и шоколадкам предпочитала орешки и все хрустящее. В детстве воровала из высокой трехлитровой банки макароны, а оставшиеся расправляла веером, чтобы было незаметно. А сейчас иногда так хочется — бегом через дорогу в булочную, купить сушек и, крадучись, сунуть горсть в карман. Такой у нее теперь скромный запретный плод.
Среди ярких реклам ей вдруг стало жалко себя, и, когда все, немного смущаясь, захохотали над огромной вывеской “Мебельный салон” с погасшей первой буквой, она заплакала. Славик не мог остановиться: “Да ради одного этого стоило крюк сделать!”, а мама, уже все поняв, шипела: “Я говорила, не надо через центр”. А вот обратная дорога три недели спустя была какая-то тусклая, все были огорчены ссорой Славика с дядей Сашей. Только и запомнила: долго перед ними ехал грузовик, с верхом набитый связанными в пучки полосками поролона. От тряски и ветра он весь шевелился, как живой, и был похож на гигантского игрушечного ежика.
Славик тогда обнаружил недалеко от дяди-Сашиной дачи замечательное место для кемпинга, загорелся идеей, не удержался, высказал вслух, а дядя Саша просто зашелся от ярости: испоганить хочешь тихое место, экологически чистый оазис, только попробуй… Вышел целый скандал. Славик горячился, упрекал дядю Сашу в отсутствии патриотизма и с пеной у рта излагал свою заветную мечту о развитии российского туризма и недорогих курортах. Ради этой утопической идеи он пренебрег страстью к механизмам, предал “все железное” и пять лет таскался куда-то к черту на рога на Сходню в вуз со странным названием Академия туризма. Но смех смехом, а сейчас он с однокашниками основал турфирму, занимающуюся исключительно Средней Россией, и не то чтобы процветает, но и не бедствует, машину купил, новые горные лыжи, будь они прокляты, шубу из нутрии маме — приходила хвастаться.
Когда-то она звала ее тетей Надей, потом лет в пятнадцать стала стесняться и плавно перешла на “Надежда Михайловна”. И хорошо. Она теперь редко заходит, так, приличия ради, по старой памяти каких-нибудь своих фирменных плюшек на тарелке горкой принесет и все щебечет-щебечет, а глаза испуганные. А когда они со Славиком учились в школе, то жили почти семьей, хоть и на разных этажах: две мамы-одиночки и дети-одноклассники. Но Надежда Михайловна — мать-тигрица и опасность для сына чует кожей, всеми порами.
Славик был привычен, как обиходный предмет, как выключатель, который рука безошибочно находит в темноте. Замуж за Славика — всегда успею. Славик не в счет. Помнила, как испытала первый ожог, лет в двенадцать. Еще не кричали девочки с телеэкрана, что выбирают безопасный секс, и была она чиста и наивна. Пришла как-то неблизкая мамина приятельница (где она, что с ней, лет восемь ничего не слышно) — администратор в какой-то эстрадной группе — веселая, легкая и единственная из знакомых, носившая шляпки, это почему-то очень действовало на воображение. Они с мамой долго пили чай, болтали, она подошла — взять конфету из вазочки, мама прервала жестом болтовню подруги, а та — кивок на девочку, что, мол, она понимает, и дальше: “Так вот, если мужик небритый, у меня неделю потом лицо чешется”. И засмеялась. А она вспыхнула, выскочила из кухни и остановилась в коридоре, сердце прыгало, как шарик на резиночке, — вверх-вниз… Этот момент она хорошо запомнила и, повзрослев, дала ему однозначное определение — разврат.
Конечно, были романы. Она усмехнулась — есть что вспомнить. И даже один курортный, перед пятым курсом, в Анапе. Весело было… А в Москве герой как-то разом потускнел, оказалось, что хорош только в экзотических декорациях. Да, декорации… На набережной промышляли фотографы с грубо намалеванными ширмами. Но один перещеголял всех: на его картоне нарисован был стол с яствами, за ним Пугачева и Киркоров, обнимающий тонкую талию, а выше отверстие для головы — сунула, и талия будто твоя. Долго там дурачились, но сниматься не стали, как изящно выразился Олькин Сережа, “вкуса не хватило”. А теперь ей бы в самый раз такая обманка — голову приставила, и фотография хоть куда.
Олька заходила недавно: “Как ты хорошо выглядишь!” Да, как муха в янтаре — защищена от вредных воздействий окружающей среды. Олька крем купила. Дорогущий, продавщица, говорит, прямо-таки загипнотизировала: “Это именно для вашего типа кожи”, а там аннотация по-французски. Попросила перевести. Начала: “Крем для шеи и зоны декольте”. Вот оно, слово, которое для себя искала, — “зона”.
Бедные ее подружки… Танька пришла: “Еле добрела, туфли новые, итальянские, жмут”. И осеклась. У Надьки любовь, похоже, бандит с бритым затылком, но романтик — цветы корзинами с посыльным из магазина. “Да ладно, это все ерунда”, — сворачивает рассказ скороговоркой, будто проболталась невзначай.
Жаль их, не знают, о чем говорить. Попробовала представить себя слепой, завязала глаза. Нет, раз можно в любой момент снять повязку — не поймешь. А вслух никто не жалеет, только хвалят: “У тебя, Белка, такая сила воли!” А в чем она? Красить ресницы, даже если точно знаешь, что никто не придет? Сидеть на диете, чтобы, не дай Бог, не поправиться? Утром гимнастикой по часу себя мучить?
Нет, с некоторыми легко. Ирка ее вязать научила (“Белка, у тебя талант!”). Раньше только и умела крючком “столбики с накидом”, а теперь всем навязала тапочек, шалей, а какая скатерть! Недавно приходили французы из ее фирмы, как всегда, с подарками, на сей раз предновогодними, мадам с этой скатерти глаз не сводила, а потом: Изабель, не обижайтесь, мол, можно ли на заказ, конечно, за деньги — это так стильно.
Но лучшей подругой стала самая недавняя — Даша. Познакомились они забавно. Гендиректор ее фирмы, мсье Десанж, человек культурный, современный и чуткий ко всевозможным веяниям, решил сделаться меценатом. Поскольку русского языка, кроме нескольких форм вежливости, он не знал, зато классической музыки был не чужд, совет директоров постановил учредить стипендию для молодого музыкального дарования. После серии телефонных переговоров они с шефом отправились в консерваторию, где на столе проректора уже стопкой лежали личные дела претендентов на золотой дождь, фотографии и фонограммы. Мсье Десанж отнесся к делу серьезно. Дашу он выбрал, скорее всего, за европейскую тонкость черт, красивый изгиб руки, держащей смычок, сданный на пятерку госэкзамен по французскому языку (знал бы он, какой пещерный уровень достаточен для этого высшего балла) и, наконец, биографию: отец умер, когда ей было семь лет (о, сирота!). И пошло-поехало… Даша стала регулярно играть на посольских приемах, где им потом перепадало изысканных фуршетных тарталеток, а ей фирма приплачивала не только за перевод, но и за регулярные уроки французского: Даша вскоре вполне сносно могла общаться. Информация о благотворителях попала в газеты, показали сюжет в культурных новостях, и все это так легло на душу мсье Десанжу, что он организовал Дашин концерт в Париже. Даша вернулась совершенно счастливая и успехом гастроли, и самим городом, да-да, увидеть Париж и умереть. Сколько раз она повторяла потом про себя эту расхожую формулу, перекроенную по лекалу ее собственной судьбы: “Увидела бы Париж, была бы сейчас жива”.
Даша приходила часто, благо жила по счастливой случайности за три автобусных остановки, иногда без предупреждения: у нее был ключ от квартиры, аккуратно опускала на пол футляр со скрипкой и, устроившись с ногами в кресле, выкладывала свои и чужие новости, потом варила кофе, крепкий, с корицей.
Французские уроки уже были не нужны: годичная стипендия закончилась (кстати, на нового стипендиата фирма почему-то не раскошелилась, видно, энтузиазм угас). Но опыт занятий с Дашей очень ей пригодился.
Угол белого здания и маленький кусочек школьного двора были видны из окна, и она любила смотреть, как опрометью несется оттуда к ее подъезду очередной “способный, но ленивый”. И хотя для пресловутой “твердой тройки”, которая была пределом мечтаний большинства ее подопечных, тонкости галльского наречия были совершенно ни к чему, она подошла к делу серьезно и, когда мама заговорила о каком-то чудо-враче, о больнице, подумала: “А как же ученики?” — и страшно удивилась: быстро она, оказывается, срослась с новой реальностью. Ученики приносили в дом смешные словечки, шум школьных перемен, байки про их общих учителей. И деньги. Хватало на массаж и медсестру Валю — их с мамой счастье: умеет абсолютно все.
Валя приходит по субботам, а вслед за ней — папа. Когда-то она просто обожала лежать в ванне и пускать мыльные пузыри. Уже и вода успевала остыть, а радужная магия бесплодного развлечения завораживала. Теперь, увы, не до мыльных пузырей. Вымытые волосы — легкие, пушистые — длинные отросли, Валя подровняла. Мама готовит что-нибудь особенное, а папа привозит сладкое к чаю, она даже позволяет себе кусочек торта.
Папа ушел к другой женщине, когда она была еще маленькая. То, что у мамы личная жизнь не сложилась, ее до определенного момента не волновало — детский эгоизм, а потом стало казаться естественным — все-таки возраст… Смешно, мама ее родила в двадцать два года, ей и сейчас-то всего сорок пять, хотя в теперешних обстоятельствах на “ягодку опять” мама не очень похожа. Папа тоже поседел и еще больше похудел. Бедный папа! Мучился над переделкой бездарной чужой диссертации, чтобы приработать и сделать ей к защите диплома царский подарок, вот тебе — поезжай в Париж! С работы удалось вырваться только ранней весной. И все случай: у Славика в это время наконец-то появилась девушка, и они практически не виделись, и надо же — столкнулись у подъезда. Как дела, то да се. Да вот папа денег дал, скоро в Париж поеду. А он: что тебе Париж, ты с французами работаешь, сто раз в командировку съездишь, еще надоест он тебе. Зато какой сейчас снег в горах, не то что в Крылатском… И она: папочка, ты не обидишься? В Париж всегда успею, лучше в Альпы, там ведь тоже говорят по-французски, там и горы, и снег, и солнце! А я возьму лыжи, надену яркий-яркий комбинезон…
Да вот же она — счастье во всем облике, в позе, в повороте головы. Молодая английская пара, с которой она познакомилась в отеле, оказалась обязательной: вместе с “сожалениями и пожеланиями” прислали несколько фотографий. Она попросила маму купить рамку для этой, самой лучшей, сделанной чуть ли не перед последним спуском, чтобы на стенку повесить. Но у мамы случилась форменная истерика, она чуть не порвала фотографию, кричала: “Мало тебе, хочешь еще больше себя растравлять!” Но она настояла — и вот смеется, опираясь на скрещенные палки, и елка равнобедренным треугольником за спиной зеленеет, кое-где присыпанная снегом, и все ненатурально, стерильно прекрасно, как бывает только на глянцевых цветных фотографиях.
Даша по субботам иногда забегает. А вот Славик — никогда. Он почему-то не любит приходить при всех. Ему хорошо с ней вдвоем, хотя она через раз срывается, плачет, язвит, а то и прямым текстом: ищи, Славик, себе жену. А он упрям как осел, напорист как носорог и терпелив как вол — все с него как с гуся вода. Она как-то ему эту тираду выдала, а он только хохотал: надо же, во мне одном — целый зоопарк. Девушку свою он сразу бросил, говорит, без сожаления: зигзаг, ошибка молодости. И на все отвечает стандартной фразочкой: не гони меня, от судьбы не уйдешь. Непонятно, как он может быть деловым человеком — такой романтик! Вот недавно ездил в Орловскую область, байдарочный учебный центр хочет там открыть. Почему, спрашивается, именно там? А он: больно название у реки необычное, нелепое, но красивое — Быстрая Сосна. Как раз в его отсутствие и сорвалась она так, что до сих пор стыдно. Зашла Надежда Михайловна, а тут телефон, маму отвлекли долгим разговором, и пришлось им остаться вдвоем. Обе давно избегали этого. Возникла неловкость, и лишь для того, чтобы не молчать, Надежда Михайловна спросила, звонил ли Славик из Орла. И тут ее понесло. Терзая попавшую под руку газету и ненавидяще глядя прямо в глаза оторопевшей соседке, она зашипела, только что не скрипя зубами: “Пропал, думаете, Славик, приворожила, мол, такая-сякая. Да сто лет не нужен он мне! Зачем? Рядом сидеть? Да?” Она выкрикивала Бог весть что, уже давно прибежала мама, пятясь назад и что-то бормоча, уползла к себе Надежда Михайловна, а она все кричала, била кулаком по столу, так что назавтра рука посинела и распухла, потом плакала, выла, а потом позвонила и извинялась.
А Надежда Михайловна тогда принесла мандарины. Хоть они теперь есть круглый год, но марокканские, как бы ненастоящие. А вот “наши”, “советские” — из Абхазии — только в декабре. Так было всегда, поэтому мандарины — это елка, Новый год. А Новый год, известное дело, как встретишь, так и проведешь, и хотя это сто тысяч раз жизнью опровергнуто, каждый раз свербит… Тут еще, как назло, телевизор сломался. Славик в Орле, мастер сдерет втридорога, да и неизвестно, когда придет. Но нет, нет худа без добра — стала слушать радио и, перебегая с волны на волну, открывать совершенно неизведанный мир. И вдруг, как в детстве, концерт по заявкам: “Поставьте, пожалуйста, песню „Течет река Волга” в исполнении Людмилы Зыкиной для моей снохи Александры, у нее сегодня день рождения. Я ее поздравляю и желаю испить до дна отмеренное ей счастье”. Долго, наверное, сочиняла, зато вышло красиво: “испить до дна”. А где дно у ее чаши? Интересно, ее чаша терпения наполовину полна или наполовину пуста?..
Она читала, что если собрать сто больных с одинаковым серьезным диагнозом и давать им воду или витамины, называя это новейшим лекарством, то сорок из них на какое-то время почувствуют резкое улучшение. Такова сила внушения. Факт медицинский и метод хорошо известный, называется плацеботерапия. Но ее-то лечат по-настоящему.
Вот она глотает веселенькие разноцветные таблетки. Как шарик детской мозаики, который однажды лет в шесть почему-то запихнула глубоко в нос. Потом, конечно, испугалась, уже одевались ехать в больницу, но она сильно высморкалась, зажав вторую ноздрю, и синяя бусинка выпрыгнула на пол. Ну и ругала же ее мама! Даже мозаику хотела выбросить как источник опасности. Хотя не сам же шарик в нос влез? Нарочно запихнула, и, поди, не без труда. Только вот зачем? Наверное, интересно было, что получится. А мозаика была самая любимая: подставка вся в круглых дырках, как дуршлаг. Узоры получались необычайно красивые, потому что шарики отливали металлическим блеском. “Безопасные” пластмассовые грибки на ножках, блеклые, с трудом втискивавшиеся в дырочки, ни в какое сравнение не шли.
Так вот эту разноцветную мозаику таблеток она по часам строго по схеме глотает. Сказали бы, и в нос запихивала, если надо. Научилась же сама себе в ногу уколы делать. Она верит.
Каждое утро, не открывая глаз и не шелохнувшись, она старается вообразить, что вот сейчас — что может быть проще — спустит ноги с кровати, встанет, потянется и пройдет в ванную. Надо только почувствовать пальцы ног.
Верит она и в то, что Бог, пославший ей такое испытание, не оставит ее. Разве может Господь не увидеть, с каким смирением и мужеством переносит она свое несчастье! Но тут же и осаживала себя: какое смирение, тут скорее гордыня, да ты просто любуешься собой, ты себе такой нравишься.
Среди многих придуманных для заполнения дня занятий было и такое: зубрить латинские изречения. Но скоро уперлась в Amor fati — да, это о ней — роковая любовь к своему жребию. Быть может, это и не испытание вовсе, а наоборот. В конце концов, ее мера ответственности куда меньше, чем у других. Как в монастыре, где жизнь при всей строгости уклада в каком-то смысле легче обычной человеческой жизни с ее бесконечными, ничего, в сущности, не стоящими, но такими изматывающими каждодневными страданиями. И по какой шкале тут пытаться соразмерять? Когда мама постирала ее любимую собачку Джерри, а та развалилась на части, потому что держалась на клею, не больше ли она страдала, чем когда Вовка Петелин пригласил на вальс на выпускном вечере не ее, а Машу или когда на пляже украли сумку с драгоценным для нее фотоаппаратом и так далее без конца?
Да, много чего она перепробовала. Телевизор она держала за наркотик и страшно боялась привыкания. Компьютерные игры ее не увлекали, кроссворды раздражали, писать дневник было скучно и бессмысленно. Для кого? Для чего? Что ли, как академик Павлов: “Павлов занят, Павлов умирает”, ощущения свои лелеять, баюкать? Хотя наблюдения невольно вела. Вот, как известно, у покойников продолжают расти волосы и ногти. А она чуть ли не ежедневно выщипывает брови, иначе они делаются “брежневскими”. Это у нее от мамы, с детства картинка: мама перед зеркалом с пинцетом в руке, сама блондинка, а брови смоляные и широкие. Дочке-то волосы достались темные, папины. Ей-богу, быстрей стали расти, точно как у покойника…
В тюрьмах и лагерях выживали, потому что писали стихи, но этого она совсем не умела, вообще, писание было не для нее, даже формально пятерочные школьные сочинения вымучивала, все время высчитывая, достаточно ли уже для приличной отметки. А вот Славик стишки писал, странные, даже и не стихи вовсе:
Между собакой и волком
Между гвоздикой и клевером
Между вязаньем и автостопом
Между тобой и мной…
И все пытался ей растолковывать, что вся жизнь умещается “между”.
Оставались книги. Мама и Славик исправно снабжали ее чтением, но оно пролетало, как сквозь мясорубку. Тогда она решила, что надо взяться за то, на что никогда не было времени и силы воли, за то, что подходило под любимое всегда успею: философию, культурологию и прочее. Но оказалось, что такое чтение требует душевного покоя, сосредоточенности и длинной мысли. Нет, про умное не получалось. И в ход пошли всякие энциклопедии, справочники и словари. Славик, конечно же, дразнил ее Вольтером, энциклопедисткой, долго распинался, впрочем, что бывает образование энциклопедическое, а бывает кроссвордовое и скоро она за них возьмется и станет чемпионом. Но таскал все новые и новые и все более экзотические издания.
Знал бы он в тот день, когда выпросил у приятеля с полки маленькую зеленую книжечку и предвкушал, как она обрадуется, что несет в кармане пальто!
Географии она никогда не любила. Не задевали ни единой струнки поэтичные названия, все эти тропики Козерога, бухта Золотой Рог, мыс Доброй Надежды, муссоны и пассаты, коралловые рифы, глубоко равнодушной оставляли ее фрегаты и прочие алые паруса. А тут — зацепило.
Все последние темные декабрьские дни, когда лампа зажигалась с утра и гасилась перед сном, когда ждали снега, чтобы хоть немного прикрыть унылость межсезонья, никак не желающего разрешиться зимой, она судорожно искала якорь, чувствуя, что еще чуть-чуть, и лопнет, лопнет страховочный трос. Она просилась в больницу: там легче, там можно укутаться, как в кокон, в чужую боль, раствориться, стать частью общей беды. Но мама резонно говорила, что нечего там делать в Новый год и рождественскую неделю, и она, понимая мамину правоту, еле сдерживала раздражение, а порой и выплескивала по пустякам.
Потому и хваталась за все в надежде отвлечься. “Словарь ветров” пришелся кстати. Ей вдруг ужасно захотелось познакомиться с человеком со странной фамилией Прах, наверняка чудаком, который вздумал собрать под этой обложкой названия всех ветров. Экзотические, тропические колебания воздуха были ей безразличны, как вся география, зато волновали ветры тех мест, где она бывала, не подозревая об их существовании… И вот наткнулась: “Женатый ветер — ветер, дующий на озере Селигер и стихающий на ночь”.
У них со Славиком Селигер был именем не собственным, но нарицательным. Он не раз возил ее туда “исследовать турпродукт”. Ей казалось ужасным, что можно помышлять о “дальнейшем развитии” и без того уже перенаселенного берега, и они беспрестанно ругались. “Это будет не рай земной, а Селигер какой-то”, — так говорила она уже о других местах, игнорируя его рассуждения о качестве жизни и европейском опыте. Но сейчас ей так остро вспомнилось, нет, представилось, как шуршит трава при каждом шаге, как больно вдруг ступить босой ногой на камень, как обжигают тело первые брызги воды.
…По телевизору в новостях опять показывали какие-то боевые действия, рвались снаряды, но она задремала, сквозь сон мешались контратака, контрактура коленного сустава, контрапункт Дашиных экзерсисов. И вдруг ветер налетел холодком на вспотевшее от усилий лицо, и ноги, ноги упираются при каждом гребке, и она чувствует, как скользят пятки по чуть протекающему мокроватому днищу лодки. И вот-вот вздуются на изнеженных ладонях мозоли от весел, тонкая пленочка, под которой, если слегка нажать, перекатывается капля, завораживающая, как дрожащий на кончике соломинки мыльный пузырь. Но надо плыть, пока не стемнело, пока дует этот единственный в мире ветер, надо доплыть до чернеющего елями мыса. Она изо всех сил сжала колеса своего инвалидного кресла. Надо доплыть. А помазать ладони мазью и заклеить мозоли пластырем всегда успею.