Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2003
Вероника Леонидовна Капустина родилась в Таллине. Окончила Педагогический институт им. А. И. Герцена. Автор двух поэтических книг. Член СП. Живет в г. Ломоносове.
* * * Навязчивый мотив, Привычный вывих слуха, - Мелодию схватив, Изнемогает ухо, Но тянет эту нить И ни единой ноты Не хочет изменить. Когда идешь с работы, Когда идешь домой И ничего не ново, Твердишь, глухонемой, Какое-нибудь слово И мучаешь, любя… Как поводырь калеку, Оно ведет тебя В ближайшую аптеку. Потом у двери ждет, Висит себе у входа. Ты покупаешь йод, И тянет, вместо йода, То слово вдруг назвать, Что у дверей томится. Железная кровать, Районная больница, Стерильный колкий страх И сном ночные пытки - Вот что в таких словах Содержится в избытке. Тем чаще, чем больней Их повторяешь снова. …Привыкни же ко мне, Как привыкают к слову, В котором звука нет, Но есть такое что-то, Что оставляет след, Как след от самолета. Отыщет кто-нибудь Тебя во тьме по свету Там, где нельзя вздохнуть И крикнуть мочи нету. БИБЛИОТЕКА И ночевали мы в библиотеке. Одна из нас спала себе на стуле. Другой залез на стол и для потехи оттуда Канта уронил, когда уснули. Там было душно, весело и пыльно. Одна из нас уже звонила мужу. Мы были заперты: не накрепко, не сильно, - достаточно, чтоб не спешить наружу. Обязанные тьмой надежным шторам, приглядывались вновь к знакомым лицам. На языке болтали, на котором со спящим говорят все то, что снится. И вздрагивали, слыша речь такую, и радовались, как после разлуки. Один из нас, взяв за руки другую, сказал неловко: "Наконец-то… руки". Нас до рассвета выпустят едва ли, - мы думали и были не в обиде. Болтали, а потом, устав, дремали, а та давно спала на стуле, сидя. И снилось каждому, что он чудесно заперт, оставлен с теми, с кем ему хотелось. Мой сон ветвился радостно и замер, - его смущала собственная смелость. И он бежал проворней человека. Я знаю их пугливую привычку! Понятно, почему - библиотека: мне все никак не выбраться в Публичку. * * * Ходите в планетарий. Там темно. Горит на потолке звезда Капелла. И это черно-белое кино - Единственное, что не надоело. Ступайте в планетарий. Там давно Всем объясняют, что на самом деле Был взрыв. С тех пор и жить заведено, И лично вас обидеть не хотели. Все ваши страхи взяты с потолка. Они такого странного покроя, Что просто разлезаются в руках: Тоска зияет черною дырою, Восходит зависть бледною луной, И ревность мечется слепой кометой, И вы поверх наивности цветной Еще и в плотный черный плащ одеты. Он вам велик, и это хорошо, Во тьме так много времени и места, Что можно быть отдельною душой - Последствием рассерженного жеста. И страх твой на другие не похож. И у тебя своя в безумье дверца, Свой проливной метеоритный дождь И белая звезда на месте сердца. * * * Сидела в кресле с елкой рядом. Из крана капало на кухне. Я стену подпирала взглядом. Казалось: вот возьмет и рухнет. Пошла к столу, к листку бумаги. Светила елка, словно город. Со злости рисовал зигзаги, припав к стеклу, январский холод. Ни о какой любви пространства и речи не было. На стуле висела юбка из упрямства - чтобы ее опять смахнули. Я шла по следу беглой мысли или, верней, короткой строчки. На кухне капли молча висли и гибли там поодиночке. Я двигалась к пустой странице, чтоб записать, и покороче, что все труднее нам мириться с тоскливой сменой дня и ночи. Что мы сжимаемся, старея, как будто кровь берут из вены. Я шла красивей и скорее, чем я хожу обыкновенно. Кто торопил: "Осталось мало, уходит ночь по белым крышам"? Кто говорил : "Пиши пропало, пропало то, что не запишем"? * * * Не там, где лучше, - там, где странно, Ищешь. По карте бродишь свободно. От Рима откажешься и Ватикана Ради зыбкого Лисабона. Думаешь: там-то всего страннее, Изменчивей, лиственнее, свежее. Туда, за жесткие Пиренеи, Тычешь палец и тянешь шею. Там предметы, слова, строенья Играют еще с человеком в жмурки. Морочат, дурачат косые тени, По бледной ерзая штукатурке, По серой стене с пятном известки, Трещиной длинной и словом бранным. Стоишь и смотришь - на перекрестке Таких путей, что подумать странно. Неизвестность - родина опасений. Сколько нас, счастливых и бедных, Боясь разрывов, землетрясений, На чемоданах сидит в передних. Ловя, следя осторожным взглядом Измененья лица, любуясь ими, Что ты знаешь о том, кто рядом? Ничего, кроме имени. Только имя. * * * Все улицы ведут на эту площадь. В десятый раз я эту пальму вижу. Пасется, как стреноженная лошадь, и головой трясет. Не пустит ближе, но и уйти не даст. Внушает жалость. Пусти. Отстань. Мне нравится другая. Та, что бежит. Так резво разбежалась… Моргнешь - пропала. Еду, не моргая. Я еду к морю, а она - от моря. Я возвращаюсь - и она навстречу. Такие перебои в разговоре: она кивнет - не скоро я отвечу. Вот апельсиновых деревьев роты, что совершают марш-бросок на запад: приземисты, упорны, из пехоты. Ползет за ними сладковатый запах. И память, словно в спешке оккупанты, все тащит, чтобы после приглядеться. Не для того я еду в Аликанте, чтоб видеть весь театр военных действий. Лимонов пули, апельсинов ядра и солнца подсыхающая ранка, - все ради бледного, расплывчатого кадра - та пальма-беженка или, скорей, беглянка.