Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2003
Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет:
мое ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растет…
Стихи из романа “Дар”
Владимир Набоков, столетие со дня рождения которого не так давно отмечал весь мир, родился 10 апреля (по старому стилю) 1899 года в Санкт-Петербурге на Большой Морской, 47, в спальне матери, Елены Ивановны Набоковой.
Этот особняк был приобретен дедом, Иваном Васильевичем Рукавишниковым, на имя дочери, Елены, накануне ее бракосочетания с сыном министра юстиции Дмитрия Николаевича Набокова, Владимиром Дмитриевичем.
Образ дома, его интерьеров возникнет потом в ряде стихотворений, написанных в изгнании (“В неволе, в неволе я, в неволе… На пыльном подоконнике моем следы локтей, передо мною дом туманится.… От несравненной боли я изнемог”), в романе “Дар”, в автобио-графической повести “Другие берега”.
Город, где родился великий Мастер Слова, сыграл огромную роль во всем его творчестве.
…Я помню все: Сенат охряный, тумбы
и цепи их чугунные вокруг
седой скалы, откуда рвется в небо
крутой восторг зеленоватой бронзы1.
Из стихотворения “Петербург”,
Берлин, 14 января, 1923 г.
Пожалуй, после Александра Сергеевича Пушкина никто из русских поэтов не смог дать лучшего определения шедевру Этьена Фальконе — символу Петербурга…
В лучшем из русскоязычных романов — “Дар” (1937), говоря от лица главного героя Федора Годунова-Чердынцева, бредущего по улицам Берлина, Владимир Набоков как будто мимоходом заметит: “…расстояние от старого до нового жилья было примерно такое же, как где-нибудь в России от Пушкинской до улицы Гоголя…” Действительно, в 1909 году, к столетию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя, было решено Малую Морскую переименовать в его честь, так как в 1830-х годах писатель жил на этой улице в доме № 17. Большая Морская, расположенная в двух шагах, стала называться Морской. (К сожалению, в середине 1990-х годов городские чиновники, выборочно менявшие топонимику Петербурга, в наше время не обратили внимания на уважение к творчеству великого прозаика, к его личности со стороны соотечественников в начале XX века…)
На углу Невского и Большой Морской — в доме 16/7 (“…проспект какого-то Октября, куда вливается удивленный Герцен”) — до революции находился известный магазин Треймана, где продавались письменные принадлежности. Именно туда, как описывает Набоков в “Других берегах”, и поехала зимой в санях Елена Ивановна, чтобы купить тяжелобольному сыну необычный подарок: “…планомерная ежедневность приношений придавала медленному выздоровлению и прелесть, и смысл”. Любящая мать приобрела девятилетнему Володе гигантский деревянный карандаш, около двух аршин в длину, фирмы “Faber” — “сущее искусство для искусства”.
“…Рекламное чудовище висело в окне у Треймана как дирижабль, и мать знала, что я давно мечтаю о нем, как мечтал обо всем, что нельзя было или не совсем можно было за деньги купить…”
Отец, Владимир Дмитриевич, вырос в казенных апартаментах против Зимнего дворца, в здании Главного штаба, так как Дмитрий Николаевич Набоков был назначен Александ-ром II в 1878 году министром юстиции Российской империи.
Позднее супруга, Мария Фердинандовна Набокова (урожденная баронесса фон Корф), на углу Малой Садовой и Итальянской, 25 приобретает изящный трехэтажный особняк ярко-голубого цвета, построенный в середине 50-х годов XVIII века по проекту архитектора Саввы Ивановича Чевакинского, создателя великолепного собора Николы Морского в Коломне.
В молодости Савва Чевакинский одержал победу в конкурсе архитекторов на проект типовой застройки мест близ Исаакиевского собора, так как прежняя Морская слобода почти полностью выгорела при сильном пожаре в 1737 году. Именно по его проекту в начале 1740-х годов Большая Морская была застроена однотипными одноэтажными домами “на подвалах”, и тот, в котором потом через 150 лет родится великий писатель, сохранил фундамент старинного дома, спроектированного С. И. Чевакинским. Возможно, это мистика, но в 40-е годы XVIII века тот, первый, “домик” имел ту же нумерацию — № 47…
В архитектурном облике особняка на Итальянской, 25, прослеживаются некоторые черты рококо и классицизма: овальные окна-люнеты украшают весь третий этаж, изящный ризалит в центре здания имеет фигурный фронтон и колонны с капителями ионического ордера, характерными для “почерка” архитектора С. Чевакинского.
Дед по материнской линии — Иван Васильевич Рукавишников. Его предки — сибирские золотопромышленники, владельцы уральских приисков, алапаевских заводов. В 1882 году, в царствование Александра III, он получает дворянство и титул действительного статского советника. С начала 1880-х годов становится владельцем роскошного особняка на Адмиралтейской набережной, 10, в котором тогда помещалась даже собственная гимназия для сыновей, где преподавали лучшие петербургские профессора.
Воспоминания, связанные с интерьерами дома деда, тонко обозначены Владимиром Набоковым в милом, пронизанном острым чувством ностальгии стихотворении “К кн. С. М. Качурину” (1947, США):
Качурин, твой совет я принял
и вот уж третий день живу
в музейной обстановке, в синей
гостиной с видом на Неву…
Итак, Петербург Набокова — это набережные: Дворцовая, Адмиралтейская, Английская; Александровский сад с бронзовым верблюдом Пржевальского, куда в детстве водили гулять, Петропавловская крепость, выстрела которой в полдень так боялся маленький Лужин. В юности — аллеи Таврического сада, место встреч с первой возлюбленной, прогулки с нею по Миллионной, где восхитительный овал Зимней канавки (архитектор Ю. М. Фельтен) открывал вид на ту же крепость: “Где в нежно-каменном овале синеет крепость и Нева…” Единственное из многих стихотворений, обращенных к ней (написано оно в апреле 1921 года), помечено ее инициалами — В. Ш. — Валентина Шульгина. В мечтах автору грезится их встреча именно “…там, у дворца, под аркой, средь лунных круглых теней, несмотря на то, что дома на Мильонной совсем уж не те…”
В январе 1911 года отец определяет учиться одиннадцатилетнего Володю в третий семестр Тенишевского училища, открытого на Моховой, 352. Потом, в течение семи лет, ежедневно, шофер на красном автомобиле отца отвозит мальчика на занятия: от дома № 47 по Морской, через Исаакиевскую площадь и далее с поворотом на Невский проспект, затем — с поворотом на Караванную, мимо цирка Чинизелли, через реку Фонтанку по Симеоноевскому мосту, мимо церкви святых Симеона и Анны (архитектор М. Г. Земцов, 1734) по Моховой до Тенишевского училища.
Сравнительно недалеко от этих мест, на углу бывшей Сергиевской улицы и бывшего Воскресенского проспекта3, и сейчас стоит великолепный четырехэтажный дом (№ 38/9) цвета густых сливок (тогда он принадлежал Вайнеру), где могли снимать квартиры очень состоятельные люди.
Отец, В. Д. Набоков, на втором парадном этаже занимал тогда просторные апартаменты.
В архитектурном облике здания, построенного в конце XIX века, видны некоторые черты стиля модерн, который в то время начал утверждаться в Петербурге, — изящный полукруглый угловой эркер, венчает который луковица с флюгером, на флажке обозначен год — 1893… Но в то же время состоятельным Вайнером собственный доходный дом был задуман наподобие итальянского палаццо эпохи Возрождения, если, конечно же, сделать скидку на время — почти 450 лет (отсюда помпезность, свойственная эклектике), и сам город — Санкт-Петербург…
Итак, “приметы” Возрождения: изображение грифонов, пальметт по фризу здания, у эркера на фасаде — рельефные итальянские арабески, над окнами первого этажа — маскароны…
Но главное, что останавливает внимание зрителя в архитектурной композиции этого углового дома, — теламоны, попарно поддерживающие пять балконов огромного здания. Юного Владимира Набокова, наблюдавшего дом, наверное, не могли не поразить фигуры именно этих скульптур.
В романе “Защита Лужина” (1929), рассказывая о том, как мальчик, решив прогулять уроки, окольными путями бредет к дому “милой рыжеволосой тети”, лелея мечту о возможной партии в шахматы, Набоков, с присущим ему тонким чувством юмора, даст не только внешнюю, но и внутреннюю психологическую характеристику места, где тетя Лужина обитала: “Наконец он заметил нужный ему дом, сливовый, с голыми стариками, напряженно поддерживающими балкон, и с расписными стеклами в парадных дверях…”
Можно предположить, что Набокова удивляли не столько обнаженные торсы теламонов с набедренной повязкой, опущенной чуть ниже, чем было предусмотрено в классической архитектуре, но главное — сладострастное и в то же время одухотворенное выражение их лиц, великолепно проработанных талантливым скульптором. Зная Набокова, становится понятным, что, помещая “милую тетю” в этом доме, он, как романист, в завуалированной форме намекает не только на адюльтер между героиней и Лужиным-старшим, но и на юношескую романтическую влюбленность, возникшую между собственным отцом и его кузиной, Екатериной Дмитриевной Данзас. Она — двоюродная сестра Владимира Дмитриевича по материнской линии, в детстве и юности жила в их семье; мать — Любовь Фердинандовна Данзас (урожд. баронесса фон Корф, родная сестра бабушки Набокова, Марии Фердинандовны); отец — Дмитрий Карлович, внучатый племянник Константина Карловича Данзаса, друга и секунданта А. С. Пушкина. Наверное, именно поэтому Владимир Набоков имел право заметить в автобиографической повести “Другие берега”: “Я думаю, было совсем темно, когда внесли раненого в геккернскую карету…”
Реальная “тетя Катя”, не героиня романа, а ее прототип, жила на той же Сергиевской улице, что и отец, но в доме № 25.
Это респектабельный четырехэтажный дом цвета темной охры, построенный в начале ХХ века, его украшают колонны, резьба по камню, а над центральным входом — просторный двухарочный балкон с ажурной решеткой, который поддерживают спаренные литые изящные столбы.
Недалеко от описываемых мест — Таврический сад, распланированный в Петербурге в конце 1780-х годов при Екатерине II, когда началось строительство Таврического дворца (архитектор И. Е. Старов) для князя Г. А. Потемкина-Таврического, фаворита императрицы в то время.
Как яркое воспоминание собственного детства, фантастический образ сада вспыхивает в мозгу больного ребенка в момент бреда — одно из прелестных стихотворений из сборника Федора Годунова-Чердынцева:
Влезть на помост, облитый блеском,
упасть с размаху животом
на санки плоские — и с треском
по голубому… А потом,
когда меняется картина
и в детской сумрачно горит
рождественская скарлатина
или пасхальный дифтерит,
съезжать по блещущему ломко,
преувеличенному льду,
полутропическом каком-то
полутаврическом саду.
Позднее, в юности, осенью—зимой 1915–1916 годов, аллеи Таврического сада, его скамьи, музей А. В. Суворова, что рядом, на Таврической улице, станут местом встреч юных влюбленных — Владимира и Валентины.
Она — Валентина Евгеньевна Шульгина (Люся, как он ее ласково называл) — первая любовь, прототип и очаровательной Машеньки из одноименного романа, и Тамары из “Других берегов”.
В начале 11-й главы автобиографической повести Владимир Набоков красочно, как живописец, обрисует тот восхитительный “сказочный” день, когда началась их нежная влюбленность (страсть) в окрестностях “нашей Выры”:
“Я впервые увидел Тамару — выбираю ей псевдоним, окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени, когда ей было 15 лет, а мне 16. Кругом как ни в чем не бывало сияло и зыбилось вырское лето. Второй год тянулась далекая война…”, и далее: “В тот июльский день, когда я наконец увидел ее стоящей совершенно неподвижно (двигались только зрачки) в изумрудном свете березовой рощи, она как бы зародилась среди пятен этих акварельных деревьев с беззвучной внезапностью и совершенством мифологического воплощения”.
Их летний роман проходил под сенью дубрав и лип Выры и Рождествена, под “русалочий лепет” незабвенной Оредежи. Но главным местом встреч в то лето была колоннада заднего фасада рождественской усадьбы дяди, Василия Ивановича Рукавишникова, на высоком муравчатом холму4, “под романтической сенью которой сосредоточились в 1915 году счастливейшие часы моей счастливой юности”.
Зимой 1915–1916 годов их встречи переносятся на улицы и “классические пустыни” (площади) родного холодного Петербурга, в малопосещаемые залы Эрмитажа и Русского музея и в уютную атмосферу последнего ряда кинематографов на Невском — “Пиккадилли” или “Паризианы”. “И оттуда опять на улицу, в вертикально падающий крупный снег Мира Искусства…”
После свиданий Владимир провожал девушку к дому, где она жила с родителями, — Фурштатская, 48. В скромном трехэтажном доходном доме отец, Евгений Константинович Шульгин, мелкий чиновник, занимал квартиру с женой и детьми. Построенный в 1882 году, этот дом примечателен тем, что на уровне второго этажа над центральным входом находится балкон на двух массивных литых столбах. Его кованую ажурную решетку и сейчас украшает псевдовосточный орнамент — лента меандра, четырехлистники…
В течение всего того времени Набоков не переставал писать стихи “к ней, для нее, о ней” — по две-три пьески в неделю”. Самый первый сборник стихов, в количестве 500 нумерованных экземпляров, в середине 1916 года был издан на собственные деньги начинающего поэта петербургским художественно-графическим заведением “Унион”. Все 68 стихотворений маленькой скромной книжечки посвящены их любви, предстоящей разлуке, очаровательной природе тех мест.
КОНТРАСТЫ
Я плакал без горя, ты в даль загляделась…
Мы были одни с тишиной;
Зеленой рекою мы медленно плыли;
Мы счастливы были…
Мы молоды были с тобой…
Я горько смеялся; ты рвала ромашку —
Летали кругом лепестки.
Над сердцем разбитые клятвы кружились…
Мы молча простились
Неясным движеньем руки…
Усмешки сквозь горе и слезы сквозь счастье
Проходят своим чередом.
Так дождь благодатный бывает весною,
Так солнце порою
Смеется осенним лучом.
1916
В первые годы изгнания — сначала в Ялте, а потом в Кембридже, Берлине — он часто в стихах той поры будет вспоминать о потерянном рае первой любви, и эта утрата, проходящая через всю жизнь, связана у него воедино с невыносимой ностальгией по оставленной навсегда России:
* * *
Я думаю о ней, о девочке, о дальней.
Я вижу белую кувшинку на реке,
и реющих стрижей, и в сломанной купальне
стрекозку на доске.
Там, там встречались мы и весело оттуда
пускались странствовать по шепчущим лесам,
где луч в зеленой мгле являл за чудом чудо,
блистая по листам.
Мы шарили во всех сокровищницах Божьих,
мы в ивовом кусте отыскивали с ней
то ласковых жучков, то гусениц, похожих
на шахматных коней…
1917–1922
Вспомнив глаза Валентины, он в 1922 году придумает милую стилизацию (сонет), где идет речь о восхищении поэта красотой глаз персидской царевны:
Под тонкою луной, в стране далекой, древней
так говорил поэт смеющейся царевне:
………………………………………………………..
…………………………………………………..
но сладостный разрез твоих продолговатых
атласно-темных глаз, их ласка и отлив
чуть сизый на белке, и блеск на нижней веке,
и складки нежные над верхнею — навеки
останутся в моих сияющих стихах…
В 1923 году, думая о ней вновь, В. Набоков выберет вдруг размер и стилистику, характерные для русского романса, который обожала “В. Ш.”, и в последней строфе предопределит свою творческую судьбу:
Твои плечи закутав в плащ шумящий,
я по небу, сквозь звездную росу,
как через луг некошеный, дымящий,
тебя в свое бессмертье унесу.
Но подлинное бессмертие первая Муза Владимира Набокова обретет в романе “Машенька”, который был закончен в 1925 году, уже после женитьбы писателя на Вере Евсеевне Слоним в апреле того же года.
Повествование, ведущееся от лица главного героя Ганина, пронизано тоской по безвозвратно утраченному счастью… Можно предположить, что, говоря кратко: “Машенька жила на Караванной”, Набоков имет в виду именно дом № 8, балкон которого над центральным входом на уровне второго этажа поддерживают стройные литые столбы, правда, более изящные, чем на Фурштатской, 48, где обитала реальная Валентина Шульгина…
Четырехэтажный доходный дом на Караванной построен в 1880-х годах, сандрики окон второго этажа украшают стилизованные раковины, ажурную решетку балкона — растительный орнамент, характерный для эклектики.
В юности именно мимо этого дома Владимир Набоков каждый раз проезжал по дороге в Тенишевское училище.
Несмотря на то, что тогда он часто бывал на Фурштатской, ветреная Судьба так и не подготовила ему в те годы встречи с Верой Слоним, жившей неподалеку в респектабельном доме № 9 по той же улице; в нем ее отец, известный адвокат, занимал с семьей просторную квартиру на втором этаже.
По милости Судьбы их встреча произойдет уже в Берлине, когда в начале мая 1923 года он ее увидит на традиционном благотворительном балу-маскараде, организованном русской эмиграцией, и она будет в черной маске; подобные маски в их кругу назывались “loup” (фр. — волк). Через некоторое время, в память о той встрече, Набоков напишет стихотворение, предваряет которое эпиграф из “Незнакомки” А. Блока: “И странной близостью закованный…”.
В. Набоков, так же как и “самый лучший”, по его мнению, современный поэт русского символизма, осознает, что эта встреча судьбоносна: “И ночь текла, и плыли молча в ее атласные струи той черной маски профиль волчий и губы нежные твои…” Несмотря на смятение: “Вернулась в ночь двойная прорезь твоих непросиявших глаз”, он в заключение напишет:
Тоска, и тайна, и услада,
и словно дальняя мольба…
еще душе скитаться надо,
но если ты — моя судьба…
“Встреча”, 1923
Вера Слоним вскоре станет его возлюбленной, женой, спутницей всей его жизни. Известно, что все романы на русском языке писатель посвятил жене, включая и “Машеньку” (“Слово”, Берлин, 1926).
Набоков в течение всей своей жизни, прежде всего в творчестве, был блестящим мистификатором: любил и умел “путать карты” (в его варианте правомернее — “шахматы”.)
В единственном романе, жене не посвященном, — в “Даре” (он посвящен матери), уже зрелый мастер в главной книге, законченной, когда со времени его женитьбы прошло 12 лет, расскажет о собственных чувствах к загадочной Зине Мерц, прототипом которой была жена — Вера Набокова.
Любовь Федора Годунова-Чердынцева (alter ego) к родителям, к “оранжевому раю прошлого” — к России проходит через все повествование, и, несмотря на внутреннюю трагедию вынужденного эмигранта, сироты, человека, безумно тоскующего по утраченной родине, ореол взаимной любви, подобно мерцанию волос Зины (“ее бледные волосы, светло и незаметно переходившие в солнечный воздух вокруг головы”), озаряет страницы романа.
Не только романтический внешний облик загадочной героини, но, главное, — ее внутренний мир, черты характера, необыкновенное чувcтво юмора поначалу удивляют, а потом покоряют автора, так как “Зина была остроумна и изящно создана ему по мерке очень постаравшейся Судьбой…” Его привлекала в ней “смесь женской застенчивости с неженской решительностью во всем”.
Ключ, раскрывающий их отношения, Набоковым дан в главном стихотворении из “Дара”: “Люби лишь то, что редкостно и мнимо…” В этом стихе, несмотря на конкретную фантасмагорию, музыкальным рефреном звучит credo писателя: независимость, неординарность мышления, преклонение перед вымыслом, который — правда…
* * *
Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо,
как родине, будь вымыслу верна.
……………………………………………
……………………………………………
Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот — кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.
Как звать тебя? Ты полумнемозина,
полумерцанье в имени твоем,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем…
……………………………………………
…………………………………………….
За пустырем, как персик, небо тает:
вода в огнях, Венеция сквозит, —
а улица кончается в Китае,
а та звезда над Волгою висит.
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что будешь только вымыслу верна,
что не запрешь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена.
В стихотворении дан мотив путеводной звезды, которая сияет над Пулковом — юго-западная окраина родного Петербурга, и над Волгою — над Россией…
В заключение приведем отрывок из стихотворения, написанного в 1926 году и посвященного Мстиславу Добужинскому. Известно, что он давал уроки рисования В. Набокову с пятнадцати лет. Блестящий рисовальщик, входящий в художественное объединение “Мир искусства”, внушил ученику “правила равновесия и взаимной гармонии”, пригодившиеся потом в литературном сочинительстве…
UT PICTURA POESIS5
Воспоминанье, острый луч,
преобрази мое изгнанье,
пронзи меня, воспоминанье
о баржах петербургских туч
в небесных ветреных просторах,
о закоулочных заборах,
о добрых лицах фонарей…
Я помню, над Невой моей
бывали сумерки, как шорох
тушующих карандашей.
1 Здесь и далее — курсив мой. Е. Ф.
2 Академия театрального искусства с 1996 года.
3 Угол ул. Чайковского и пр. Чернышевского.
4 Музей-усадьба в Рождествено; восстанавливается после пожара, случившегося 10 апреля 1995 года.
5 Поэзия как живопись (лат.).