Глава из романа
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2003
Литературное агентство представляет
Издательство “Журнал „Нева”” в ближайшее время выпускает остросюжетный роман Евгения Сомова “Бег по замкнутому кругу”. Евгений Сомов (Dr. Leo Bode) родился в Ленинграде в немецкой семье, в настоящее время живет и работает в Германии. Первая его книга “Государственный капитализм” вышла в Париже в 1980 году. А в 2000 году наше издательство познакомило читателей с его документальным повествованием “Обыкновенная история в необыкновенной стране”.
В основе нового романа Евгения Сомова — драматичная судьба молодого талантливого ученого-фармаколога, который, совершив незаурядное открытие, создав новый лечебный препарат, сталкивается с косностью окружающей его среды. Большинство его коллег руководствуются вовсе не интересами науки, а либо карьерными соображениями, либо страхом: действие романа развивается в последние десятилетия так называемого застоя. Герою романа приходится столкнуться и с завистью, и с явным шантажом, и с малодушием, и с предательством со стороны любимой женщины — его противники не брезгуют никакими средствами. Это борьба без правил. Так, из сейфа при загадочных обстоятельствах исчезает вся документация, посвященная созданному препарату, и противники Руднева тут же начинают утверждать, что это, мол, дело рук самого Руднева — дескать, он намерен передать свой препарат за рубеж. Одновременно принимается решение об увольнении из института химика Гольдина, ключевой фигуры в лаборатории Руднева, под предлогом того, что Гольдин, мол, тайно намеревается эмигрировать к своим родственникам, наличие которых он скрывал, в Канаду. Положение Руднева осложняется еще и тем, что “куратора” КГБ Иванова, который, похоже, пытался всерьез разобраться в этом деле, заменяют другим сотрудником — Ноздренко. Все эти события как раз и предшествуют тому эпизоду, о котором идет речь в публикуемом отрывке из романа.
Евгений Сомов
Одеколон “Соваж”
глава из романа
Перед самым концом работы, когда Руднев уже застегивал свой портфель, раздался звонок по местному телефону:
— Александр Константинович, хорошо, что вы еще не ушли. Я сейчас к вам поднимусь.
Голос был незнакомый, какой-то деланно веселый и бодрый. И буквально через пару минут в дверях появился Ноздренко.
— Извините за вторжение. Мы с вами немножко знакомы. — И он протянул руку. — Ноздренко Виктор Иванович.
На пороге стоял молодой человек, ниже среднего роста, с курчавой, убегающей назад темной шевелюрой, которая уже начала отступать ото лба, образуя лысину. Румяные щеки на круглом лице и глубоко посаженные, маленькие, хитрые глаза. Выглядел он как украинский хлопец, но имел чистый русский выговор, хотя и можно было догадаться, что вырос он в глухой провинции.
Ноздренко сразу же перешел на доверительный тон, как будто бы они уже давно знали друг друга, это была его манера, которая называлась “иметь подход к людям”.
— Речь идет о Гольдине, нам, — кому нам? — не хотелось бы терять талантливого химика.
Уже по этой первой фразе Саша почувствовал, что вокруг него затевается какая-то новая хитрая игра. Ноздренко продолжал:
— Органы ищут пути, чтобы отстоять его. Извините, я буду краток. Если вы поддерживаете меня в этом, то завтра я могу вам организовать встречу с ответственным лицом нашего управления. — Понимай, КГБ. — Может быть, мы все вместе найдем выход из создавшегося положения.
Все это звучало неправдоподобно: ведь партийное бюро вынесло уже решение. И почему же этот “бес” хочет спасать Гольдина? Они болеют за науку? Отказаться? Это никогда не поздно. Но интересно узнать, что они затевают.
— Когда и где, Виктор Иванович?
— Завтра в одиннадцать я зайду за вами, и мы поедем туда вместе.
На другой день, сидя рядом с куратором Ноздренко в автомашине, Руднев чувствовал, что действует наивно, согласившись поехать с ним в главное управление. Чего можно ждать от органов, ведь они — продолжение партии, ее карающее острие, зачем же они будут кусать собственную руку? Виновником этой наивности был бывший куратор Иванов, который сумел заронить в душу надежду, что и там есть порядочные люди, стремящиеся выяснить истину.
Ноздренко с важностью объявил, что беседу будет вести “сам” — генерал Киргизов. Когда была произнесена эта фамилия, чувство бесполезности сегодняшней поездки еще больше укрепилось в Саше: фамилию эту он уже однажды слышал. Киргизов, тогда еще полковник, вел следствие по делу “Христиано-демократического союза” студентов университета и засадил их в лагеря с большими сроками.
Вот оно, это серое унылое здание — архитектурная и политическая достопримечательность города, — получившее в народе прозвище “Большой дом”. В тридцатые годы это была главная мясорубка ленинградского НКВД, отсюда, из ворот соседней тюрьмы, каждую ночь выезжали крытые автомашины, набитые арестованными. Чаще всего их везли в лес на станцию Левашово, где со связанными руками убивали выстрелами в затылок. Здесь, в подвалах этого здания, истязали его отца и дядю, отказавшихся подписывать протоколы самообвинения. Дядя был главным инженером Охтинского химического комбината, соответственно и статью нашли ему — вредительство. Камеры были набиты арестованными, так что спали на полу по очереди, летом 1939 года стояла невыносимая жара, и люди, раздевшись догола, сидели на бетонном полу.
Следователи спешили: ведь арестовывали по определенной месячной норме, спущенной сверху. После двух-трех допросов дело заканчивалось и передавалось в суд, а суд состоял из трех военных и назывался “тройкой”. Заседание происходило иногда прямо в тюремном коридоре и длилось всего несколько минут. Машина уничтожения работала на полную мощность, за день осуждали до ста человек, а ночью их уже везли в Левашово. Тех, кто отказывался подписывать протоколы с фальшивыми обвинениями, били, топтали на полу сапогами, сажали в бетонный карцер и обливали там ледяной водой. Днем по камерам ходил прокурор города Позерн и призывал всех “все подписывать, если хотите остаться живыми”, — люди верили. Дядю обвинили в том, что он якобы хотел подложить бомбу в цех синтетического аммиака, чтобы оставить все сельское хозяйство страны без удобрений. Он не подписывал эту ложь, хотя ему уже выбили передние зубы и повредили глаз. Однако ему повезло. Летом 1939 года был снят нарком НКВД Ежов и заменен другом Сталина Лаврентием Берия. И хотя при Берия террор еще больше разыгрался, вступив в должность, он принялся “исправлять ошибки зарвавшегося Ежова”: стал для вида выпускать на свободу арестованных, которые еще не подписали на себя самообвинения. Дядя оказался среди них. В домашних тапочках и спальной пижаме — в чем он был арестован — дядя прошел пешком по улицам города до своего дома и нажал кнопку звонка. Дверь отворилась, и он увидел свою сильно поседевшую от горя жену, которая тут же упала без чувств.
Что пережил уже позже в этих застенках отец, арестованный по “ленинградскому делу”, Саша не знал: отец умер в северных лагерях, и от него дошли до мамы только два письма.
Теперь Александр Руднев шел к подъезду этого дома, около дверей которого красовалась большая мраморная доска — нет-нет, не мемориальная, посвященная жертвам террора, а просто с надписью “Приемная”. Эта “фабрика” продолжала работать — теперь сюда везли так называемых диссидентов.
Идти долго не пришлось — из гардероба дверь налево, а там сержант у телефона: “Посидите, вас сейчас примут”. Вошли. Стол накрыт зеленым сукном, ряды стульев вокруг, кресла, на стене — большие часы, а рядом портрет Феликса Дзержинского. Пахнет натертым паркетом.
Из какой-то боковой двери появились двое: один, в форме капитана, сразу же сел за маленький столик, за ним вышел среднего роста плотный человек в синем элегантном штатском костюме с франтоватым пестрым галстуком. Русые волосы гладко зачесаны назад. По снисходительной улыбке и какой-то вальяжности во всей его фигуре безошибочно можно было угадать генерала Киргизова. Это был еще молодой человек, лет тридцати пяти, на его лице играла несколько деланная улыбка. Темно-голубые глаза его сияли, как будто он только что узнал какую-то приятную новость и пришел сюда, чтобы поделиться со всеми. Он подошел сначала к Рудневу, подал руку и представился. Рука была тяжелой и пухлой, а на безымянном пальце блеснул массивный серебряный перстень — вольность, недопустимая среди партийной элиты.
О Киргизове в кругах левой молодежи ходило немало слухов. Многие считали его оборотнем, так как на начальных курсах юридического факультета он слыл нигилистом — читал запрещенную литературу, на лекциях смущал профессоров каверзными вопросами, вроде: “Вот вы рассказали нам о „Перманентной революции” Льва Троцкого, а где можно эту книгу почитать?” Но все это не мешало ему быть веселым гулякой и модным жуиром. Одевался он всегда в западные вещи с особым шиком и никому не сообщал, где он их достает. Пахло от него каким-то заграничным одеколоном, так что девчата шутили: “Вадик, можно я с тобой рядом на лекции посижу? Благоуханием райского сада подышу!” Но его это ничуть не смущало: “А что, нравится? Это французский, „Соваж””.
Он имел большой успех у женщин. На студенческих вечерах его всегда можно было видеть в кругу модных девочек, которых он умел потешать двусмысленными анекдотами, да и танцевал он великолепно. Но студенток к себе он не приближал: его интересовали зрелые дамы, и никто так толком и не знал, с кем он сейчас близок. Часто видели его то в театре, то в ресторане, то в дорогой автомашине с роскошными дамами старше его. Но начиная с третьего курса в нем произошла какая-то перемена: он стал активным общественником, членом комсомольского бюро. Окончив университет, он продолжал двигаться по этой дороге, и она привела его в высшую школу госбезопасности. Но, вероятно, где-то внутри он продолжал оставаться все тем же самым Вадиком, что было заметно по его манерам и одежде. Это был человек КГБ новой, андроповской, генерации.
Сейчас Киргизов сидел, откинувшись на спинку кресла, и всем своим видом демонстрировал непринужденность, как будто бы здесь все собрались лишь для того, чтобы поболтать и выпить.
— Слышал о вас, Александр Константинович. Мне товарищ Ноздренко доложил, что вы хотели со мной поговорить. Времени у нас немного, и я со вниманием слушаю вас.
Минуты две Руднев боролся со своим смущением, которое всегда мешало ему при встрече с влиятельными людьми, но после первых фраз оно улеглось, и он стал медленно и ясно излагать дело. Он указал на важность работ по созданию новых препаратов, на возможность заинтересовать ими западный рынок и в конце объяснил, что этому успеху угрожает увольнение химика Гольдина.
— Вы все очень ясно изложили, но вы не знаете того, что знаем мы. По сведениям, полученным из вашего института, Гольдин собирается покинуть нашу страну, таким образом, вы так или иначе его потеряете.
— Я с этим совершенно не могу согласиться, я знаю Гольдина лучше, чем кто-либо другой, и готов поручиться за него.
— Это делает вам честь. А кто поручится за вас, Александр Константинович? — И глаза генерала заблестели, как будто он произнес остроумную шутку.
— А мне и не нужно поручителей: я никуда не собираюсь уезжать.
— Нет-нет, Александр Константинович, я не о том… Вы меня не поняли.
Он встал, заложил руки за спину и стал прохаживаться от стола к окну, как будто бы что-то обдумывая. Лицо его приняло несколько печальное выражение. Затем он ухарски махнул рукой.
— Эх, давайте прямо начистоту поговорим! Для обходных маневров у меня нет времени, — и, бегло посмотрев на часы, продолжал: — Как это получилось, что важные документы о вашем препарате оказались в руках заинтересованной западной фирмы?
— Это ложь! Их просто кто-то украл, чтобы навредить лично мне!
— А вы не задумывались, кому из сотрудников института это оказалось нужным? Ведь вы через месяц можете их восстановить.
— Вот именно! Это и сделано для того, чтобы спровоцировать в институте скандал против меня!
Во время всего этого разговора Ноздренко с хмурым лицом сидел в стороне в кресле, и было заметно, как щеки его и уши начинали краснеть. Но теперь он вмешался:
— А кого же вы подозреваете?
— В компании против меня участвуют сразу несколько лиц и на разных уровнях — все они вам известны. Необходимо провести объективное исследование, которое, кстати, Иванов и начал…
— Оставьте Иванова, — сказал генерал, — он умный, но достаточно наивный человек, поэтому его пришлось заменить. Хочу только подчеркнуть, что к нам поступили данные, возможно, еще не до конца проверенные, которые указывают на ваше участие в этой пропаже.
— Это ложь! — Руднев встал. — Никаких оснований для этого нет!
Вскочил со своего места и Ноздренко. Красное, опухшее лицо его исказилось, и он, тыча в Руднева пальцем, перешел на крик:
— Вы что, будете отрицать, что уже давно тайно связаны с фирмой SKF, под видом переговоров о продаже патента?! Вот они вас и купили, чтобы получить препарат без всякого патента! — И Ноздренко вызывающе приблизился к Рудневу. Но тот потерял уже самообладание и, вцепившись в лацканы пиджака куратора, принялся его трясти.
— Вы отвечаете за свои слова?! Да как вы смеете?!
Ноздренко ударил кулаком по рукам Руднева и стал отталкивать его от себя. Но в эту минуту между ними оказался генерал.
— Прекратить! Всем сесть!
И действительно, все сели. Каждый на свое место.
После паузы послышался хрипловатый голос Киргизова:
— Товарищ Ноздренко, — видимо, он еще не запомнил его имени и отчества, — вы молодой сотрудник и слишком горячий, мне неудобно при посторонних делать вам замечание, но вы совершили ошибку. Бросать такие обвинения без достаточных оснований в глаза заслуженному ученому вы не имеете права. Если бы такие основания были у нас, то Александр Константинович уже сидел бы не здесь с нами, а где-нибудь далеко-далеко. Мы преодолели методы обвинения времен Берия и никогда к ним не возвратимся. Времена изменились, и вы должны этого не забывать.
Ноздренко обиженно опустил глаза, а генерал продолжал:
— Александр Константинович, а давайте-ка вместе искать эти документы. Да-да, вместе. Я вам предоставлю для этого большие возможности; если вы мне доверяете, я готов доверять вам.
Киргизов прошелся по кабинету, выдержал паузу и остановился напротив Ноздренко.
— Я благодарю вас за участие, и вы свободны. Мы закончим этот разговор с Александром Константиновичем вдвоем.
Ноздренко поднял брови, сделал удивленное лицо, и Саше показалось, что это была для него действительно неожиданность: его удаляют из кабинета! Он поднялся и, попрощавшись с генералом, вышел.
Киргизов сел теперь с края стола, чтобы быть ближе к Рудневу, и начал говорить тихо, доверительным тоном:
— Обнаружим мы документы или нет, это для меня сейчас как-то перестало быть важным. Если мы сейчас с вами найдем общий язык, то откроются огромные возможности не только для продвижения ваших препаратов на западный рынок, но и возможности проникновения в западную химическую кухню. Это сейчас одна из государственных задач. Мне совсем неинтересно, что сейчас говорит Ноздренко: вступили ли вы в сношения с западной фирмой или нет. Если вступили, то еще и лучше. Важно сейчас ваше доверие ко мне и мое доверие к вам. Если вы согласитесь сотрудничать со мной, подчеркиваю, только со мной лично… то тогда все станет возможным: останется и Гольдин при вас, и вы получите большие возможности для развертывания исследований, и Ноздренко будет сидеть тихо и не будет иметь никакого представления, что мы с вами организуем.
Руднев напряженно слушал и сразу же почувствовал, что генерал, как коршун, начал кружить над ним, но разгадать его истинную цель еще не мог.
— Ну как, интересует вас мой план?
— О, конечно! — вырвалось у Саши, хотя сейчас он уже думал только о том, как корректно выйти из этой игры.
— Так вот, организуем мы следующее. Вы поедете в Хельсинки на конференцию, но перед этим напишете официальное письмо фирме SKF, пригласив их туда же на встречу. Встретившись там с ними, вы передадите им всю документацию на производство препарата, образцы субстанции его, чтобы они могли проверить действие. Они же со своей стороны должны вложить в банк на ваше имя известную сумму. Потом мы устроим здесь против вас некоторый “шум” — вы понимаете, что я имею в виду, — и вам как бы придется бежать из страны на Запад, чтобы не быть арестованным. И мы организуем вам этот побег. Они вас примут как своего, с полным доверием. Предоставят поле для дальнейшей научной деятельности в этой сфере. Но свою Родину вы не забудете и станете работать в ее интересах: “Наш игрок — на чужом поле!” Они не ангелы, они также стремятся обворовать нас при первой возможности, так мы обворуем их первыми. Я не шучу, это не сценарий для фильма, это все очень и очень серьезно… и, если хотите, романтично.
Руднев слушал и чувствовал, как по всему телу стали прокатываться волны какого-то холода. Что-то чужое и липкое поползло по коже. Это было не возмущение, а какой-то притаившийся страх оказаться в этой паутине. О таком он читал только в дешевых романах, но теперь он вдруг почувствовал, что из него хотят сделать шпиона. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что резких движений сейчас делать не следует — нужно тихо выскользнуть из сетей.
— Вы знаете, я слушаю вас и рисую картины какого-то увлекательного детективного фильма. Я ни в коем случае не идеализирую западные фирмы, понимаю, что они обычные хищники на свободном рынке капитала. Понимаю при этом и ваши профессиональные задачи. И радует меня то, что вы так доверяете мне. Если бы вы разделяли бред, который мы здесь слышали от Ноздренко, то вы бы не обратились ко мне с такими предложениями. Но все-таки я должен вас разочаровать: есть люди, которые по своим личным психологическим качествам не в состоянии выполнять столь сложные и опасные задачи, к ним, к сожалению, отношусь и я.
Генерал улыбнулся и, откинувшись на спинку стула, продолжал:
— А я вас отлично понимаю, я также был студентом университета, готовил себя к карьере журналиста и даже писателя. И один, представьте себе, непредвиденный случай направил меня на другую стезю, которая вначале показалась мне ужасной, несовместимой с моими принципами: я в то время читал “Доктора Живаго” и был страшно сердит на Сталина, очень сердит. А потом подумал: что сердиться, лучше действовать, войти в систему и постараться изнутри ее улучшить. — Он поднял в воздух палец и повторил по слогам: — Из-ну-три! — а потом после паузы добавил: — Мне было приятно сознавать, что вы почувствовали, какое высокое доверие мы вам оказываем, предлагая сотрудничать. Не подумайте только, что мы вульгарно вербуем вас к нам на службу. Нет-нет, это именно равное сотрудничество.
— Вы поймите меня правильно, в вашем сложном деле может работать только тот эффективно, у кого есть не только определенные способности к этому — у меня их нет, — но и известный энтузиазм, у меня его тоже нет. Я скромный ученый.
— Ну, уж и скромный: такое открытие сделали. Мы получили от компетентных экспертов подробный отчет, что за препарат вы разработали и какое экономическое значение он может иметь. Мы также видим, как умело вы организуете дело, защищаете своих сотрудников и даже готовы прийти сюда, в наш “страшный Большой дом”. Нет-нет, вас так просто не запутаешь. Так что не прибедняйтесь: способности для сотрудничества у вас налицо.
Он встал и опять начал прохаживаться. Саша облегченно вздохнул: видно, сейчас он отвяжется, и мы мирно расстанемся. Но генерал продолжал:
— Кстати, я понимаю ваши чувства, догадываюсь, что вас отчасти удерживает. Я немного ознакомился с делом вашего отца — грязно сфабрикованное дельце, характерное для того времени. Мы могли бы вам помочь в полной реабилитации отца…
— Я думаю, что ему уже этим не поможешь…
— Да, но это поможет вам. Представьте себе, если бы ваша дирекция и партбюро докопались бы и обнаружили, что вы не указываете этот факт в вашей анкете, они ухватились бы за это “сокрытие антисоветского прошлого отца”.
Саша почувствовал, как что-то начало пульсировать в его голове.
— Вы же подтверждаете, что он ни в чем не был виноват, значит, и анкета правильная.
— Да, но в графе о судимости родителей так поставлен вопрос: были ли родители под судом? Улавливаете? Не совершали ли преступлений, а были ли под судом?
— Но есть и статья в уголовном законодательстве, объявляющая, что дети не несут ответственность за прошлое своих родителей.
— Хорошо усвоили. Но дети должны правильно заполнять анкеты и не скрывать факты. Вы не ребенок, вы опытный и разумный человек. У меня, к сожалению, не осталось времени. Я все вам изложил, теперь у вас есть право выбора. Любое из ваших решений нас не приведет в смятение. Главное, чтобы благоразумие не покинуло вас. Я передаю вам вот этот номер телефона, трубку которого снимаю только я. И ждать ответ ваш могу только две недели, то есть до двадцать шестого числа этого месяца. Если вы не позвоните, то наше соглашение не состоялось, и мы больше никогда к нему не вернемся. Тогда боритесь против ваших врагов дальше один. Судьба Гольдина также теперь зависит от вас, хотя вы понимаете, что, защищая его, мы превышаем наши полномочия: ведь формально его увольняют вовсе не потому, что он может уехать в Израиль, а по сокращению штатов, а это в компетенции только дирекции института, и в суд на это не подашь.
У Саши появилось ощущение, что его укутали какой-то прозрачной липкой пленкой: он все видит, все понимает, а двинуться или что-то сделать не может. Он шел сюда, чтобы спасти Юру, а теперь он должен уже спасать и себя: ведь сотрудничать с органами он не может, для него это духовная смерть. Он знал из рассказов, сколь грубы и вероломны органы в достижении своих целей, но сегодня он получил урок изощренной психологической тактики, он почувствовал себя в “шелковой мышеловке”.
Размышляя, Руднев и не заметил, что генерал уже некоторое время стоит перед ним в позе ожидания, скрестив руки на груди.
— Александр Константинович, вы куда-то, я вижу, провалились. Вам плохо? Давайте я вас провожу…
Саша решительно встал, извинился и направился к двери. Генерал преградил ему путь.
— Давайте по-джентльменски. Примете вы наше предложение или нет, все, о чем мы сейчас здесь говорили, должно в вас умереть. Я не беру с вас расписки.
Руднев как-то глупо улыбнулся, кивнул головой и пошел в гардероб, следом за генералом. Ноги проваливались в мягкий ковер, и он чувствовал, что теряет равновесие, да и в голове появился какой-то шум. И как бы издалека он продолжал слышать голос генерала:
— Говорят, у вас отличная библиотека, еще от отца, да и вы собираете книги. Я вот ищу “Декамерон” Джованни Боккаччо в дореволюционном издании. Если попадется, звякните, буду обязан…
На вешалке гардероба Саша стал искать свое пальто и вдруг обнаружил, что генерал уже снял его и держит, раскрыв, за его спиной.
— Вы что-то совсем форму потеряли, не принимайте все так близко к сердцу.
Саша надел пальто, повернулся и увидел перед собой широко раскрытую ладонь с перстнем на безымянном пальце. Он пожал ее и почувствовал тонкий запах какого-то зарубежного одеколона.
И когда входная дверь за ним закрылась, он вдруг вспомнил и улыбнулся: “Одеколон „Соваж”!”