Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2003
Мы нередко и совершенно справедливо вспоминаем таких замечательных людей, как Андрей Сахаров, Лидия Чуковская, Александр Твардовский, — всех тех, кто немало сделал для раскрепощения общественного сознания, для того, чтобы общество наше наконец-то обрело свободу — ту самую свободу, которой мы теперь далеко не всегда умеем правильно распорядиться. Без духовного подвига этих людей, без их нравственного максимализма “заглохла б нива жизни”. Все это так, все это несомненно. И в то же время…
Ведь, кроме этих масштабных, ключевых фигур, этих великих праведников, на ком, как известно, земля держится, были, существовали, жили еще многие и многие люди, куда менее заметные, а то и вовсе безвестные, чьими усилиями, чьим трудом души и мысли создавалась атмосфера духовной свободы и все более ощутимой, реальной становилась жажда перемен, жажда раскрепощения. Вот этих бы людей не забыть! Вот о них бы помнить!
“Страшный суд существует; это — будущее. Высшая мера наказания — забвение”, — эту горькую фразу я прочел в дневнике Игоря Нерцева, поэта, литератора, кому судьба, к сожалению, отмерила очень короткую жизнь, обозначенную двумя датами: 1933–1975. Собственно, то, что я читал, даже не было дневником в полном смысле этого слова: здесь были и короткие заметки для памяти, и наброски сюжетов, и жизненные наблюдения, и раздумья об окружающем мире, и стихотворные строки.
“Пока что записываю, чтоб только не мучили мысли”, — так сам он определил цель и смысл своих записок.
Сестра Игоря Нерцева, Валерия Шадрова, передавая мне папки с его рукописями, сопроводила их таким предисловием:
“Эти записи сделаны в 60-е годы. По ним видно и то время, и то, что при любом режиме, правительстве, идеологии были люди, которые жили с открытыми глазами; они думали, а не спали, чтобы потом, по команде, проснуться и с запозданием, но массово прозреть и обличать…”
Да, это действительно так. Вчитайтесь в некоторые точные и порой неожиданные афоризмы И. Нерцева — разве не кажется порой, что они написаны сегодня?
“Из одних и те же букв сложены неразлучные: рабство и барство”.
“Самый горестный вид разрушения святынь: от слишком энергичного поклонения”.
“Они вышли из народа… с твердым намерением в него не возвращаться”.
“Сначала дружески завидовали ей, потом возненавидели ее доброй ненавистью и, наконец, поступили с ней по-хорошему подло”.
“Вид розы всегда вдохновлял его, напоминая о возможностях колючей проволоки”.
“Диалектика жизни распинала его на кресте, перекладинами которого были: честолюбие и совесть”.
“ — Он хороший человек?
— Он добрый и честный.
— Значит, хороший!!!
Нет, не значит. Он пассивно добрый и честный, то есть вечный страдалец. Он научился терпению, а это величайший порок, приносящий больше зла, чем все пороки негодяев. Пассивно добрый и честный человек никогда не станет поступать так, как негодяи, хоть режь его ножом. Но на таких людях держится все могущество негодяев, без них они не могли бы существовать, это их армия, их солдаты. И хуже всего, что они растят таких же детей, ослабленных добротой и скованных честностью. И их тем же обманом возьмут в рабство!”
“…Удивительно то, что столь различна популярность двух понятий из одной и той же формулы: свобода, равенство и братство.
Эта формула предельно сжато выражает огромную диалектическую сложность жизни. Ведь понятия свободы и равенства противоречат друг другу. Равенство подавляет свободу, свобода порождает неравенство. (Вспомнить, кстати, противоречие господа Бога — даже он не может создать людей одновременно и свободными, и защищенными от греха. Знаменательно, что он все-таки отдал предпочтение свободе — над безгрешностью.)
Наконец, третий элемент — братство. В сущности, это означает — любовь. Но назвать ее прямо нельзя, т. к. началась бы путаница с посторонними, недуховными смыслами слова └любовь”. Третий элемент, в свою очередь, вступает в конфликт с двумя первыми. Любовь своей связанностью противоречит свободе и порой жестоко враждебна равенству, когда речь идет об исключительности единственного человека на свете.
Вот почему свобода, равенство и братство — это великие идеалы человечества. Идеалы, но не реальности.
И та беда человечества, что эти три элемента никогда не удастся согласовать между собой, является одновременно величайшим счастьем, т. к. служит вечным источником движения и борьбы, т. е. жизни.
…Круг этих мыслей, невероятно глубокий и захватывающий, компенсирует свою невыносимость пронзающим ощущением, что Бог все-таки существует”.
И чуть позже:
“Еще раз: свобода и равенство находились бы в неразрешимом противоречии, если бы оно не снималось братством. Абсолютная гармония, полная необходимость и достаточность гениальной трехчленной формулы”.
А рядом с этими тревожащими его душу размышлениями возникают яркие бытовые зарисовки, к примеру, такие:
“ — Я, гражданин судья, в трезвом состоянии как бы забалдевши, а после ста граммов — в самый раз. После второй сто граммов — опять забалдеваю, а дальше уже с физическим действием, разрешите принять сто граммов, буду отвечать в полную ясность, со всей гражданской ответственностью. А сейчас меня допрашивать — вроде как в нетрезвом виде. И по закону не положено, и никакой верности моим словам не будет…
Что должен чувствовать молоденький судья, особенно женщина, если первые минуты практической деятельности открываются таким прологом…”
Или:
“Еще наблюдение: маленькая голодная девочка видит взрослого самостоятельного человека, нюхающего цветы.
— Как приятно пахнет! — говорит взрослый.
— Колбасой? — с робкой улыбкой надежды спрашивает девочка”.
А как не улыбнуться, прочитав такой лозунг:
“Наше поколение против околения!” — не правда ли, хоть сегодня выходи с подобным плакатом на митинг обездоленных пенсионеров!
Или такое ироническое двустишие:
“Люди — это пластилин!” —
Мрачно думал властелин.
Читая эти тетради, ощущаешь, как много сил и возможностей таилось в душе их автора, как постоянно и напряженно работала его мысль, с каким трепетом и с какой глубокой серьезностью относился он к искусству, к литературе. Тогда, в шестидесятые — в начале семидесятых, казалось, в нем уживались два разных человека. Один — его звали Евгений Шадров — ходил на работу на киностудию, ездил в киноэкспедиции, участвовал в съемках, и его сослуживцы даже не подозревали, что, отправляясь в редакцию литературного журнала или в издательство, готовя свою первую стихотворную книгу “Дневной свет”, он превращается в Игоря Нерцева. Поэзия для него была делом сокровенным, и он ревниво оберегал ее от чужих и равнодушных глаз. Да, сделать ему удалось немного. Но мне кажется, что подобные люди оставляют после себя не только материальную, овеществленную память — в виде книги или журнальных номеров с опубликованными стихами, — но еще и иной, неосязаемый, но оттого не менее впечатляющий — духовный — след. И не об этом ли одно из лучших его стихотворений — “Воздух биографий”? Когда я читаю эти стихи, мне так и кажется, что я возвращаюсь в собственную молодость, в собственную юность.
Прогулка с приятелем — боже,
Бессмертная школьная страсть,
Чудны, вдохновенны, похожи,
Часами — по городу — всласть!
До гулкого сумрака ночи
Неся, как незримый мятеж,
Сцепление двух одиночеств
В один ускоритель надежд —
Попав на заброшенный берег,
Как в омут, заглядывать в то,
Чему так не скоро поверят,
Чего не предвидит никто…