Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2003
Татьяна Георгиевна Алферова родилась в г. Рыбинске. Окончила Ленинградский институт железнодорожного транспорта, училась в аспирантуре, работала инженером. Автор двух поэтических книг. Член СП. Живет в Санкт-Петербурге.
В АВТОБУСЕ Цветет чугунная ограда, под снегом лилии горят. Я еду через мост, мне надо туда, за мост, за спящий сад. И так ограда величава и снежный так богат убор, что я, к окну приникнув справа, отображения в упор не вижу, то есть вижу, только не я, не я там, за стеклом, другая: Марта или Ольга, - бровей капризных лжет излом, запахнута под горло шубка, боярка спущена на лоб, и забываю злые шутки реальности, ее галоп, дыру в протертой рукавице, дешевый в сетке маргарин... Я еду через мост. Мне снится: снег за полозьями горит. * * * Предашься разгулу эмоций: ни близких, ни дальних не жаль. Так несостоявшийся Моцарт терзает безвинный рояль. Выплескивать крики и стоны, бросать на ковер карандаш, чтоб клекот часов монотонный не стискивал слух, как бандаж. Когда самый близкий из близких в итоге устало уснет иль просто уйдет по-английски: и этак, и так - ускользнет, - застыть, ужасаясь порыву, прорыву пошлейших утех. А мнилось: возок над обрывом, не так, как у всех. Как у всех. * * * Для кого старухи надевают брошки, для кого старухи носят свои серьги? На щеках их цвета вызревшей морошки поцелуй оставит разве шарфик серый. Вот одна гуляет жидкою аллеей, толстая собачка ковыляет рядом. У обеих вспухшие старые колени и седые ломкие над глазами пряди. Кто оценит новый - лет пятнадцать - плащик, кто оценит новую некогда попонку? Но старуха честно тело свое тащит, и собачка писать отбежит в сторонку. Разве что другая, лет на пять моложе, им идя навстречу: "Эка нарядилась!" И, конфузясь, глянет на свои галоши, и качнется грузно, как паникадило. Вспоминать наряды жизни той, реальной, им сейчас доступней, чем погладить платье. Только моль пасется по опочивальням. Серебром забвенья время все оплатит. * * * А. Г. Вот в эти минуты, когда я словами играю и лампы гудение не предвещает покоя, та, черная, словно весна, пробирается с краю и, словно весна, сеет в воздухе нечто такое, что сон разрушает. Но бденье безрадостно с нею. Мой друг на пути в те края, где дороги иссякнут. И станет на время всем близким - отставшим - яснее, что там, в тех краях, неизбежно окажется всякий. Он быстро уходит. О, как он спешит напоследок, как раньше, когда мог на лыжах по лесу носиться. А след ускользающий, снежный подтаявший слепок вот-вот исклюют разжиревшие черные птицы. * * * От чахлых берез и в полпальца осин оскомина до осязанья. В России пейзаж повсеместно сквозит тоской от Ухты до Рязани. Затем-то сегодняшний натуралист не любит медлительной брички: салон легковушки удобен и чист, и ходят еще электрички. Поляны под свалками, в реках мазут, болотца с уловом бутылок - тем лучше, когда побыстрее везут и ветер щекочет затылок. Несешься по трассе: наряднее лес, в полях зеленеет рассада. Вот только бы окна закрыть, чтоб не лез отчетливый запах распада. * * * Скучливую защиту от обид душа моя отринула в горячке, и жаркий день, как молодость, забыт, а сад - в оцепенелой спячке. Куда пойду: ночь на дворе, одна, опять одна, а в комнатенке душно. Душа обидой, как звездой, больна, как все ночные души. * * * Уже застегнута гряда на пуговицы зерен, сырой суглинок у пруда, что чернозем твой, черен. Цветет подснежник, как в лесу, и мхом укрыты клумбы. Горилку пьют под колбасу заезжие колумбы. До города - пятнадцать верст, а здесь страна в шесть соток, и быт ненатурально прост за сеткою решеток. Лопата, шланг, фанерный дом, весенний сев - как греза. И настоящие притом апрель, тепло, береза.