Вступительное слово Б. Никольского
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2003
Когда я оглядываюсь на свою уже достаточно долгую жизнь, я неизменно прихожу к одному и тому же выводу: самое ценное, чем наградила меня судьба, — это встречи, знакомства, а то и дружба со многими замечательными, одаренными, необычайно интересными людьми. Среди таких людей я, конечно же, называю и Александра Городницкого. Я знаю его очень давно — еще с тех пор, когда он был для нас, его товарищей, Аликом Городницким. В его книге “След в океане” среди фотографий, на которых автор книги изображен то в Веллингтоне, столице Новой Зеландии, то в море Лаптевых, то в Сингапуре, то рядом со своими старшими друзьями, литературными знаменитостями — Давидом Самойловым или Натаном Эйдельманом, то в лаборатории на научно-исследовательском судне, я увидел небольшой фотоснимок, датированный 1947 годом, сделанный во Дворце пионеров, а на этом снимке обнаружил и себя — шестнадцатилетнего. Тогда мы еще не знали, что пройдет время, и Алик Городницкий станет не только крупным ученым, автором многих научных исследований, но и одним из самых известных, ярких поэтов, бардов, что его песни будут звучать по всей стране. Но все так и случилось. И теперь, если порой мной овладевает смутное настроение, “когда на сердце тяжесть и холодно в груди”, нет, я не иду по совету Городницкого “к ступеням Эрмитажа”, я просто ставлю в проигрыватель диск с его песнями, я слушаю голос, поющий о том, как “над Канадой, над Канадой солнце низкое садится”, или о том, что “у Геркулесовых столбов лежит моя дорога”, или о том, как “снег, снег, снег, снег, снег над палаткой кружится”, и мне кажется, я опять возвращаюсь в нашу молодость, и черпаю там силы, и обретаю второе дыхание. “Потому что, мой друг, мы ведь тоже с тобой — острова в океане, острова в океане”.
В этом месяце Александру Городницкому исполняется семьдесят. И от себя лично, и от редакции “Невы”, и, конечно же, от имени многих наших читателей я поздравляю его и желаю ему удач и крепости духа на пути к своей Атлантиде.
Борис НИКОЛЬСКИЙ
АЛЕКСАНДР ГОРОДНИЦКИЙ * * * Становлюсь под старость графоманом. Хоть и знаю, что грозит обманом Под руку попавшая строка, Все же не могу остановиться: Белая заполнена страница, Красный диск ныряет в облака. Наблюдаю из окна бесстрастно, Как на потемневшее пространство Ставит солнце жирную печать. И всего одна осталась малость - Чтобы вдруг строка не оборвалась, - Оборвется - снова не начать. Будем же писать, покуда живы. Были мы и суетны, и лживы В пору адюльтеров молодых. Все ушло. Париж не стоит мессы. Мне нужны лишь ложка геркулеса Да вот этот запоздалый стих. Жизнь - строфа, и чужды ей длинноты. Лишь бы видеть, вслушиваясь в ноты, Листьев заоконных серебро И на стол поглядывать украдкой, Где лежит, соседствуя с тетрадкой, Тонкое невечное перо. * * * Плац военной академии. В стародавние года Я ходил на построения И мечтал попасть сюда. Дни далекие весенние, Берег Ждановки-реки. Шли толпой на построения Школьные выпускники. Пыл мальчишеского гонора, Невки мутная вода. Счастье золотопогонное Привлекало нас тогда. В мичмана или хорунжие Норовили мы попасть. Нас морочила к оружию Неизведанная страсть. Якоря на синем кителе - Словно отблески светил. Но отец идти решительно Мне в военку запретил. Где вы, юные романтики? Снова май несет пыльцу, И чеканят шаг курсантики, Как и прежде, на плацу. И не знает эта слабая Необученная рать, Что нельзя прийти со славою, Не умея убивать. И не ведает по-прежнему Желторотый первый курс: Не невесты ждут их нежные, - Ждут их Грозный или "Курск". Командиры полупьяные, Что подставят их в бою, Да салют над братской ямою С похоронкою в семью. Ну, а те из них, кто выживет, Будут счастливы вполне. На земле, войною выжженной, Неотвязно снится мне Счастье золотопогонное С вечным дулом у виска, Камуфляжная, зеленая, Гарнизонная тоска. * * * За окнами гудит Гиперборей. И слышу снова сорок сороков я. Московия, лишенная морей, Стремительно летит в средневековье, Раскол и смута. Спирт и анаша. Грозит орда кровавою расплатой. Сидит Кучум на бреге Иртыша, Евразиатской думою объятый. Клубится дым у Терека-реки, Ждет беглецов литовская граница, Дробятся на куски материки, Чтобы потом опять соединиться. Лихие подступают времена, Русь, как пружина, сжата до отказа. Все будет вновь: ливонская война И покоренье Крыма и Кавказа. РУССКИЙ МАРШ В. Фрумкину Народной песне русской не сродни Бряцание победоносной меди. Пусть маршируют грозные соседи, А нас от маршей, Боже, сохрани. А если что и вспомнится по пьянке, То горечью осядет на губах Печальный марш "Прощание славянки", Убитый на дуэли Тузенбах. Славянский марш Чайковского щемящий, С которым не шагают на парад, Со временем мне слышится все чаще, Когда смотрю я мысленно назад. Ведет свою мелодию небыстро Далекая и скорбная труба. В ней не звучат романтика убийства, И спесь вооруженного раба, И гневные призывы революций - В ней запах свежескошенной травы, А также обещание вернуться, В которое не верится, увы. * * * Люблю стихи знакомого поэта: "Графитный дождь под половодьем света" С фамилией классическою Рейн. Сутулый он теперь, одутловатый. Своим вождем считал его когда-то Распавшийся со временем ферейн. О нем всегда легенд ходила масса. Он описал, как люди ели мясо, С Камчатки воротившийся едва, Курчавый и неистовый, как гений. А это имя звучное - Евгений, Как будто слез он только что со льва! Он не учитель Бродского, - напротив, Навряд ли вы у Бродского найдете Хоть пару на него похожих строк. Чуковский, Пушкин, надпись на портрете, - Пора уже оспорить притчи эти: Учителем бывает только Бог. Он получил свою земную славу, Напитки и закуски на холяву, Венецию, Флоренцию и Рим. А Иннокентий Анненский устало Почил у царскосельского вокзала, - Об этом мы сейчас не говорим. Он получил свою земную славу, Отяжелевший, лысый, седоглавый, Мясистый нос и толстогубый рот. Он неразборчив, алчен, плотояден. Его бранят повсюду трижды на день, А он не унывает и живет. Наперсник и сотрапезник великих, Чьи им приватизированы лики, Нацеливаясь в тот же пантеон, Застольный враль и баечник шутейный, Он вызывает в памяти Литейный Невозвратимых питерских времен. Графитный дождь под половодьем света, Подобие его автопортрета. Пусть жизнь его продлится, горяча, Как строк громокипящая палитра, Как им опустошенная поллитра, Как зыбкая пасхальная свеча! БАЛЛАДА О ФОТОЛЮБИТЕЛЕ Герхард Марквард, Германии скромный солдат, В мирной жизни машиностроитель, На Земле проживавший полвека назад, Был отчаянный фотолюбитель. Он старался во всю свою юную прыть Фатерлянду казаться полезным: В полевой жандармерии славно служить И крестом красоваться железным. В Белоруссии, в грозные эти года, На суровых дорогах военных, Он насиловал женщин, и жег города, И пристреливал раненых пленных. И везде, на опушке, где хаты горят, Над убитою стоя еврейкой, Все, что видел в округе, снимал он подряд Безотказною старенькой "лейкой". Гитлерюгенда преданный ученик, Как его ни сгибала работа, Он всегда заносил аккуратно в дневник, Где какое им сделано фото. Застрелил на базаре под Гомелем он Старика, голодавшего в гетто, И второй для контроля истратил патрон, И никто бы не ведал про это. Он калек до могильных дотаскивал ям И, схватив рукоять пистолета, Беззащитные жертвы расстреливал сам, И никто бы не ведал про это. Развеселою ротой своею любим, Он снимался под Оршею где-то, У виска партизана держа карабин, И никто бы не ведал про это. Я смотрю на его неулыбчивый рот, На газетную ретушь портрета, И досада меня запоздалая жжет, Что никто бы не ведал про это, Если б сам он, наивный и преданный пес, Исполнитель приказов ретивый, На себя самого невзначай не донес, Проявляя свои негативы. Был альбом в пятьдесят обнаружен втором. Десять дней проведя в Моабите, Наградил и себя деревянным крестом Незадачливый фотолюбитель. Он оставил двоих малолетних детей, И жену, и каталог предлинный Фотографий своих, ежедневных затей С аппаратом поклонник невинный. Я сижу в ресторане у Эльбы-реки, Вспоминая забытые были, А вокруг улыбаются мне старики, Что сниматься тогда не любили. * * * В жизнь потустороннюю не верю И на Пасху не жую мацу я. Я бы мог родиться на Бродвее, Чтобы жить и умереть танцуя. Я бы мог над пенящейся бездной Скользких рыб вытаскивать в фелюгу Или на Тайване жить безбедно, Обнимая желтую подругу. Или в злой поземке по колено, Ездовой своей собаки чутче, Нарты гнать долиной Уэлена С трубкою, как подобает чукче. На Земле не заслуживший рая, Не стремлюсь в заоблачные кущи, - Лишь бы оглянуться, умирая, Лишний раз на этот мир цветущий. Небосвод сияет бирюзовый, Синий флаг объединенных наций. Бьют часы. Мой срок реализован, И уже не будет рекарнаций. МАНХЕТТЕН Два вертикальных прожектора, памятник двум небоскребам, Две белоснежных колонны, упершиеся в небосвод. Два обелиска бесплотных над крышкою братского гроба Напоминают живущим, что смутное время грядет. Яростный крик световой обреченных на смертные муки. Пара бессильных лучей в непроглядности вечного зла. К небу протянуты длинные белые руки Из-под бетонных руин и осколков стекла. Два пограничных столба у порога грядущего века. Два маяка у бездонной пучины на самом краю. "Стоит ли жизнью своей дорожить? - вопрошает Сенека. - Если отнять ее может любой, кто не ценит свою?" Кто нас избавит от чувства гнетущего страха? Что нам сулят времена неизвестные те? Новый миллениум, благословляя Аллаха, Входит в наш дом со взрывчаткою на животе. ПАМЯТНИК КОРЕЙСКОЙ ВОЙНЕ В ВАШИНГТОНЕ Поредевшая рота бредет, отступая устало. Не смыкают солдаты москитами выжженных век. Их от роты вчерашней не более взвода осталось. Им идти далеко - через день, через год, через век. Этот памятник странный с фигурами серой окраски. Отрешенные лица измученных боем солдат! Плащ-палатки хребты им сгибают и тяжкие каски. Подгоняя отставших, командир обернулся назад. Догорает ракета, над полем маисовым рея. Вертолеты ревут, разрывая окрестную мглу. Отступленье, что начато в топких болотах Кореи, Завершается здесь - на пустом вашингтонском валу. По Америке катится рокот военного грома. Самолет небоскребы таранит на полном ходу. И бетонные плиты чернеют у Белого дома, Как в начале Тверской в сорок первом морозном году. И сплетаются вместе концы и начала историй. В обороне упорной пробита кровавая брешь. Атакует противник. У нас за спиной Капитолий. И у Белого дома проходит последний рубеж. БРАЙТОН-БИЧ Приобщится к жизни странной, Кто задумает достичь Той земли обетованной, Что зовется Брайтон-бич, Чтобы с русскою газеткой Кайф ловить из года в год Под железною надземкой, Что в Америку ведет. Растолстевшие от водки, Возмечтав о женихах, В ресторане пляшут тетки В бриллиантах и мехах. Обжираются свирепо В этой сказочной стране, Где костюм эпохи нэпа До сих пор еще в цене. Фаня спикает на инглиш, Продавая всякий хлам, Маня спикает на идиш С украинским пополам. Здесь торгуют чем-то вечно, В этом сумрачном раю, И Атлантика - как речка У брод-вока на краю. Если вдруг посмотришь прямо В синий берег на реке, Может быть, Одессу-маму Ты увидишь вдалеке. Реквизит былого быта, Очага былого дым, Эта пена, что прибита К берегам теперь иным. Где сидит Утесов в баре - Виски с содовой в руке - И роман кропает Бабель На английском языке. НОЧЕВКА В ЧИКАГО ПЕСНЯ Ночевка в Чикаго, В гостинице "Holiday Inn". Ночная цикада Поет серенаду двоим. Скучает природа, Загнавшая лайнеры в парк, Прервав непогодой Полет из Сиэтла в Нью-Арк. Мой город далекий Сейчас на работу встает. Америка в шоке, Который не скоро пройдет. Припомнив картинки Про рухнувшие этажи, Шмонают ботинки И ищут под платьем ножи. Ночевка в Чикаго, В гостинице "Holiday Inn". Техасец чеканный Сосет из соломинки джин. В полуночном баре, Где дремлет усталый мулат, В кармане пошаря, Закажем питье и салат. В прогнозе осадки, В окне и на сердце темно. В порту пересадки Пригубим сухое вино. Единственный стимул, Рулеткой крутя города, От жизни постылой Лететь неизвестно куда. * * * А. Штейнбергу Золотые денечки померкли, По воде разбежались круги. Погощу у приятеля в Беркли, На Лонг-Айленде встречусь с другим. К постаревшей подруге в Анн-Арбор Залечу на семейный обед. Ни жилища не нажил, ни скарба, А теперь и возможности нет. В разносолье радушных застолий Невеселую песню пою. Завести бы ребеночка, что ли, В этом дальнем заморском краю. Зацепиться былинкою сорной В той стране, что не рубит сплеча И чужие баюкает зерна, "I love You" равнодушно шепча. * * * Любовь к чужой неведомой земле Томит меня, и нету с нею сладу. Я трепыхаюсь мухой на стекле, Не одолев прозрачную преграду. В России бесполезны суета И ожиданье будущих успехов. "В Кремле опасно жить", - сказала та, Что умерла, отсюда не уехав. Меня томит любовь к чужой земле, Чужой жене, которая при муже И вряд ли будет улыбаться мне, Как и ему, но что гораздо хуже, Друзей моих когда-то тесный круг Рассыпался, не выдержав нагрузки. "Прислушаешься", - говорят вокруг По-русски и как будто не по-русски. Их унесла неспешная вода Забвения, медлительная Лета, В страну обетованную, куда Не требуется визы и билета. Кто скажет мне: "Не унывай, старик", Кто обнадежит аргументом веским? Я оттого учу чужой язык, Что на своем беседовать мне не с кем. ЧЕГЕМ ПЕСНЯ Припоминаю этот мир, Не сказку и не быль, Куда гостей созвал на пир Мечтательный Фазиль. Благословенные края, Где знают толк в вине. Чегем, Чегем, страна моя, Ты вся горишь в огне. Там гор зеленые бока, Маджари вязкий вкус И ароматом шашлыка Пропитанный Мухус. Прибрежной гальки толчея И солнце на волне. Чегем, Чегем, страна моя, Ты вся горишь в огне. Хребта серебряный излом, Мерцанье спелых звезд. За шумным праздничным столом Звучит заздравный тост. И песни тихая струя Течет вослед струне. Чегем, Чегем, страна моя, Ты вся горишь в огне. Там любят норов удалой, Гостями дом богат, Там вызревает под скалой Янтарный виноград. Народ - единая семья, Где честь всегда в цене. Чегем, Чегем, страна моя, Ты вся горишь в огне. Где зрели сочные плоды, Четвертый год подряд Пылают рощи и сады, Идет на брата брат. Тебя оплакиваю я. Скажи, по чьей вине, Чегем, Чегем, страна моя, Ты вся горишь в огне. РАХИЛЬ ПЕСНЯ Подпирая щеку рукой, От житейских устав невзгод, Я на снимок гляжу с тоской, А на снимке Двадцатый год. Над местечком клубится пыль, Облетает вишневый цвет. Мою маму зовут Рахиль, Моей маме двенадцать лет. Под зеленым ковром травы Моя мама теперь лежит. Ей защитой не стал, увы, Ненадежный Давидов щит. И кого из своих родных Ненароком ни назову, - Кто стареет в краях иных, Кто убитый лежит во рву. Завершая урочный бег, Солнце плавится за горой. Двадцать первый тревожный век Завершает свой год второй. Выгорает седой ковыль, Старый город во мглу одет. Мою внучку зовут Рахиль, Моей внучке двенадцать лет. Пусть поет ей весенний хор, Пусть минует ее слеза. И глядят на меня в упор Юной мамы моей глаза. Отпусти нам, Господь, грехи И детей упаси от бед. Мою внучку зовут Рахиль, Моей внучке двенадцать лет.