Публикация Н. Сотникова
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2003
Я очень люблю свой город и готова признаться в этой своей любви на склоне лет. Родилась я в деревне Голузино недалеко от сапожной столицы — Кимр Тверской губернии — в 1896 году. Рождением — волжанка, но в родных краях побывала лишь один раз, встретив свое шестидесятилетие. В начале века мои родители — сапожник Андрей Петрович Ударов и крестьянка, а в юности таборная цыганка Мария, или, как ее все звали, Марьяна Никитична, — навсегда переехали в Петербург, на Охту. Отец скончался в 1915 году, а вот мать, так и не принявшая городской жизни, в родную деревню вернулась, жила там до последнего дня своего. Свидеться нам не довелось. Разными мы очень оказались. Вообще, про меня мои друзья студенты часто говаривали пушкинскими словами из романа “Евгений Онегин”: “Она в семье своей родной казалась девочкой чужой”. Так что характеристика, данная Татьяне Лариной, подошла и ко мне. Но я своим приятелям-шутникам в тон отвечала, спорила с ними тоже пушкинскими словами: “Как лань лесная боязлива” — разве это про меня тоже? И студенты соглашались: нет, конечно! Леночка у нас и смелая, и находчивая, и боевая очень.
Второй предмет моего неизменного обожания — книги, учение. У нас в семье я и в этом смысле была как белая ворона: отец умел читать и писать, мать грамотностью не отличалась, но память на молитвы и другие религиозные тексты у нее была отменная, сестры знали грамоте самую малость. Счет вели все. Нужда заставляла, хочешь — не хочешь.
Многие документы и рукописи мои погибли, не сберегла я их, но десятка полтора копий и подлинников все же уцелело. Иногда я позволяю себе роскошь достать их из заветного ларца ручной работы (мой первый муж Илья Михайлович Григорьев, студент Политехнического института, сам мастерил — у них в роду это потомственное ремесло!), и предо мною начинают оживать страницы моей жизни. Ничего выдумывать не надо, ничего не стоит сочинять — вспоминай лишь прилежно и вдохновенно. А порассказать мне есть о чем. К тому же с малых лет развита во мне была склонность к сочинительству, писательству. Отец мой все мечтал: “Чует мое сердце, Аленушка, что ты не только сама много книг прочитаешь, не только ребят по этим книгам научишь, но и сама когда-нибудь книгу напишешь!”
К сожалению великому, слова его не сбылись — написать я смогла всего лишь несколько очерков и рассказов да начала делать подготовительные записи к “Повести моей жизни”. А напечатать и того меньше успела — несколько путевых очерков о Севере, о Кольском полуострове. Мы со вторым моим мужем, адвокатом Александром Константиновичем Брио, там в Мончегорске жили и работали в довоенные годы. Ильюша-то мой после окопов первой мировой войны тяжело заболел. У него и прежде легкие были слабые, а простуды да тяготы его в могилу и свели в городке Данкове в 1921 году всего лишь двадцати девяти лет от роду. Осталась я единственной кормилицей свекрови старухи да двух дочерей — трех- и четырехлетних. Вернулась в Петроград, а через шесть лет, когда по жилищным делам мне адвокат хороший потребовался, познакомилась со вторым своим супругом — Сашей. С ним мы вообще до самой его смерти в 1959 году не разлучались.
Свекровь моя, Людмила Алексеевна, мать Ильюши, так со мной и моими девочками и не рассталась — к дочерям не переселилась, с нами жила, внучек, на Ильюшу похожих, растила, а с Александром Константиновичем они даже дружили. Редкий случай, ничего не скажешь!
Профессиональной писательницей или журналисткой я так и не стала, но две крепкие и всегда нужные профессии у меня в руках были: народная учительница и медсестра, впоследствии фельдшер. К книгам (преимущественно художественным) меня немного приохотил отец, а читать выучила по букварю старшая подруга моего детства Маша. Я о ней автобиографический рассказ написала — “Манька-торговка”. Там и об истории с букварем говорится. Конечно, прав Пушкин был, когда утверждал, что “чтение — вот лучшее учение”, но профессию так не получишь. Надо ведь и какое-то учебное заведение заканчивать! На что-нибудь особенное да желанное я и рассчитывать не могла. Так что приходилось действовать сообразно положению и обстоятельствам.
В моем маленьком личном архиве почти все справки собраны были для перерасчета пенсии. Они для меня тогда деловое, прикладное значение имели. А вот теперь я на них другими глазами смотрю — они мое подспорье в литературной работе, к тому же просто помогают освежить в памяти факты и даты.
В одиннадцать лет отец сумел меня определить в одну маленькую частную гимназию. Закончила я лишь шесть классов: материальные дела семьи с болезнью отца совсем пошатнулись, а тут еще и первая мировая война грянула. Получила я справку, а справка та никакой юридической силы не имела. Что же делать? Найти бы какие-нибудь курсы, какого-то наставника, который бы подготовил меня к экзаменам на звание народной учительницы. И такой человек, и такие курсы, на мое счастье, нашлись. Опытный педагог Анастасия Адамовна Вейдман открыла курсы при своем частном подготовительном училище. Находилось оно на Петроградской стороне на Гатчинской улице в доме № 17. Педагогом Анастасия Адамовна была замечательным! О ней, о ее заботе и верности своим ученицам, будущим народным учительницам, я поведала в рассказе “Провал на экзамене”. Сперва-то был провал, но потом я все-таки все экзамены сдала на отлично и хорошо (а их было немало: девять, за исключением иностранных и древних языков, почти все на уровне гимназических требований), и вот 7 июня 1913 года я стала обладателем первого в своей жизни диплома, который именовался “Свидетельством” о том, что “означенная Елена Ударова удостоена звания учительницы народных училищ”. С сентября 1913 года по декабрь 1916 года вела я занятия для учениц Анастасии Адамовны, взрослых учениц, будущих учительниц, а также с ребятами-малышами. Это уже была профессия, должность, доход, но очень малый. Хотя учебное заведение Вейдман числилось “состоящим в ведении Министерства народного просвещения”, все бремя расходов лежало на самой заведующей, а она сама-то еле сводила концы с концами, многое делая из чистого энтузиазма.
А время между тем становилось все суровее и голоднее. Пришлось думать о второй, параллельной профессии. В мае 1914 года я узнала о Елизаветинской общине, о том, что там можно и работать, и учиться, а при определенных условиях и успевать совмещать медицину с педагогикой. Судьба мне улыбнулась — меня зачислили сестрой-хозяйкой и дали возможность пройти фельдшерский курс за три года, говоря современным языком, “без отрыва от производства”.
Слово “община” у нас, как правило, ассоциируется либо с крестьянской общиной (и всей пореформенной полемикой вокруг нее в русской журналистике и публицистике), либо с общиной в плане чисто религиозном. Елизаветинская община как учреждение носила совершенно самостоятельный характер. Это было заведение и учебное, и лечебное, и миссионерское, и благотворительное, и хозяйственное, и посредническое… Сразу всего и не назовешь. Одно могу сказать со всей ответственностью — елизаветинки дали мне такую медицинскую выучку, что я на всю жизнь все, чему учили, запомнила. И больных лечила, и детей чужих, и своих, и взрослых, и в пути людям помощь оказывала, и в блокадном Ленинграде, и в эвакуации — в Татарии в Кинзикеево и в Шугурах, и роды принимала, и швы накладывала, и зубы рвала, и от простуд и отравлений лечила, и диагнозы многие довольно точно ставила, и в фармакологии немного разбиралась, и даже сама несколько раз несложные операции делала, и после войны уже маленького внука после тяжелейшей дизентерии выходила и спасла! А все это берет истоки там, в Елизаветинской общине.
… На Полюстровской набережной вблизи Охты около завода “Промёт” до сих пор стоит длинное белокаменное двухэтажное здание с железными львами, посаженными на чугунные плиты, с толстыми цепями, идущими от пасти каждого льва. Стоят они и поныне. Я их видела на прежнем месте, когда последний раз в конце 50-х навестила родные охтинские улицы и набережные.
Так вот, это здание и есть Елизаветинская община. Нынче там тоже какое-то медицинское учреждение. Мне внук рассказывал, что их, учеников 139-й школы, туда на флюорографию направляли. Отрадно, что традиция сохраняется. В такой преемственности всегда есть свой глубокий смысл.
А что же там было до Елизаветинской общины? В юности я слышала (уж не знаю — быль это или легенда), что принадлежало это здание графу Кушелеву. Станцию железнодорожную Кушелевка вы, конечно, знаете. Ему многие земли в Полюстрове принадлежали в былые годы. Говорят, что граф был очень расточителен, все состояние свое промотал, опустился на самое дно разврата, сошелся с какой-то сводней, у которой имелась кругленькая сумма. Вот на эти-то деньжонки и открыл Кушелев “веселый” дом. Какое уж там было “веселье”, сказать не берусь, но твердо помню, что дом тот и даже округа пользовались среди охтян и особенно охтянок дурной славой. Прохожие даже шаг прибавляли, когда им приходилось его миновать. Посему коренное преобразование сего здания встретило и понимание, и сочувствие, и одобрение. А в маленьких уютных комнатках вместо разгульных девиц хозяйками стали сестры-крестовицы, прожившие в общине четыре года и заслужившие право носить крест. Они находились на особом положении. В больнице каждая из них ведала каким-то отделением, каким-то участком хозяйства. Кроме того, именно их посылали на дежурство к тяжелобольным в богатые дома. Вырученный гонорар шел на нужды общины.
Черновой повседневной работы сестры-крестовицы не несли, а руководили младшими сестрами, обучая их своему ремеслу. Но и старшие сестры строго подчинялись начальнице общины Екатерине Перфильевне, пожилой женщине, низенькой, не блиставшей красотой, но происходившей из знатного дворянского рода. Она имела свои покои по соседству с трапезной, в которой вести себя полагалось тоже смирно и чинно. Но молоденькие сестры (что говорить — молодость всегда берет свое!), закончив еду, кубарем слетали вниз по маленькой лесенке и попадали прямо в парк. Вблизи главного здания стоял двухэтажный серенький дом, на первом этаже которого обитала, как тогда говорили, “челядь”, а мы скажем — “младший хозяйственный персонал”. Второй этаж был отведен под общежитие для младших медсестер. Неподалеку стояла и маленькая общинная церковь, в хоре которой младшие сестры пели и даже ходили с кружками, делая сборы на благотворительные цели. От церкви шла широкая аллея. По обе ее стороны размещались бараки, по три на каждой стороне. Врачам общины предназначались два маленьких особнячка, пристроенных к главному зданию с обеих сторон. В них проживали профессор Розов, старший врач Н. Н. Петров и врач Е. Н. Первухин. Община имела свой парк, очень компактный, уютный, ухоженный, с вековыми деревьями и живыми изгородями из сирени и белой акации.
В начале своего существования община находилась под покровительством высочайших особ. Отсюда и ее название — в честь принцессы Елизаветы. Правда, средств к существованию высочайшие особы не давали, а нужда в деньгах была велика. Во время японской войны Красный Крест взял ее под свою опеку, но за очень высокую плату — лучший медперсонал был взят на фронт! Так, выиграв на одном, община проиграла на другом. Пришлось искать какие-то выходы из положения. После окончания японской войны в общине появились платный родильный дом и платные койки. Охтинская соседская беднота пользоваться сими благами не могла, окрестные жители — тоже, а богачи почему-то не спешили занять вышеупомянутые койки, которые, блистая чистотой и белизной, пустовали, простаивали.
В 1914 году военное ведомство заполнило все уголки бараков при общине ранеными солдатами и стало проявлять об общине некоторую финансовую и хозяйственную заботу. Дела вроде бы стали поправляться, но тут же военные чины принялись с усердием отбирать медперсонал общины для отправки на фронты, хотя и здесь, в Петрограде, на невском берегу, без дела никто из медиков общины не сидел.
Теперь самое время сказать о контингенте общины. Девушки сюда попадали изо всех слоев общества, даже из обедневшего дворянства. Здесь они находили приют, покой, душевное равновесие, забвение ото всех былых горестей, унижений, обид. Их кормили, одевали, лечили, учили ухаживать за больными, они приобретали многие нужные, полезные, а то и необходимые каждой женщине навыки. Скажем, готовить и шить елизаветинки умели неплохо! Правда, рабочий день их продолжался почти 20 часов в сутки! Но это не всегда, не каждый день, а прежде всего — в военную годину, когда раненых привозили по нескольку раз днем и ночью. К родным и близким младших сестер отпускали лишь раз в месяц, и то с обязательным условием оставить адрес, указать характер родства. Строго уточнялось и время увольнения. Как и в армии. В форме в город выходить запрещалось, а старшим сестрам, напротив, запрещалось выходить в город в вольном платье.
Младших сестер брали на годичный испытательный срок. В течение этого года сестра имела право уйти из общины, однако спустя год она уже давала обязательную подписку, закрепощавшую ее на пять лет без права “выхода на волю” и выхода замуж. Роковой год выдерживали немногие, но те, кто выдерживал, впоследствии из медицины, как мне известно, не уходили, оставаясь ей верными до конца.
Санитарок в современном понимании этого слова в общине не было. Так что младшие сестры несли на себе и груз разного рода уборок, стирок и так далее. Даже в вечерние часы младшая сестра не могла просто так посидеть, почитать. Она была обязана, словно тень, скользить от больного к больному. Впоследствии в разных больницах (то почки донимали, то сердце) я такого ухода никогда и нигде не видывала!
А что еще делали младшие сестры? Шили белье, катали бинты, чистили инструментарий… Ко всему были приобщены, всю медицину, можно сказать, своими руками прощупали, все перевидали, все запомнили. Я в больницах и у приходящих ко мне домой медсестер часто спрашивала, как их учили, где и кто. У нас всегда с ними устанавливались добрые, доверительные, можно даже сказать, сердечные отношения. И я непременно им про Елизаветинскую общину рассказывала. Не скрывала трудности, но не скрывала и позитивных сторон обучения. Со всей ответственностью могу заявить: так, как нас, не учили нигде. Конечно, теоретическая подготовка всюду велась основательнее, да и успехи медицины за минувшие годы неоспоримы, однако, что касается навыков, умений, профессионализма, то тут пальма первенства за елизаветинками!
А как младшие сестры были одеты? Серое или песочного цвета платье, белый передник, белая косынка, завязанная бантиком под подбородком — вот и форма. Старшие сестры носили сатиновые коричневые платья и белый или черный передник с красным крестом на груди. Отсюда и название “крестовицы”!
Ко мне начальница сразу как-то благосклонно очень отнеслась. Как я теперь понимаю, ей пришлись по душе скромность, доброжелательность, начитанность. Сама она была большой любительницей книг, владела отменной библиотекой, и мне ни разу не отказывала в просьбе дать ту или иную книжку (вовсе не только медицинскую!). Другие девушки, либо мои ровесницы, либо чуть постарше или помладше меня, ее побаивались, даже чурались. Я ее не боялась, довольно смело заходила к ней в покои, тем более что там, в общине, я прежде всего работала, учеба как бы прилагалась к работе. Опять же, по-современному говоря, это было как бы очно-заочное обучение без отрыва от производства. Связывали нас и повседневные дела, сугубо хозяйственные, денежные. Довольно часто мне давались поручения купить что-то для нужд общины в городе, в центре. Такие “командировки местного значения” я очень любила. Вообще мое положение весьма отличалось от положения младших сестер прежде всего потому, что я жила в своем доме, на Конторской. К тому же, начиная с 27 января 1916 года, я была, пожалуй, единственной из персонала замужней женщиной. По всем этим причинам я далеко не все стороны жизни общины знала, находилась в ее стенах не круглосуточно, а как бы на дежурствах, а после замужества — и не каждый день. У меня появились две помощницы из числа младших сестер, а меня начальница все чаще и чаще нагружала поручениями и заданиями все стен общины. Не преувеличу, если скажу, что у нее были выдающиеся организаторские способности, да и педагогическим талантом она не была обделена.
Если бы исполнилась моя главная заветная мечта и литературный труд стал бы основным в моей жизни, я бы непременно написала повесть или даже роман, в центре которого была бы судьба такой женщины. Огромный творческий простор открыла бы мне такая судьба! Судьба загадочная, полная тайн, неожиданных сюжетных ходов, разочарований и открытий. О чем-то я знала наверняка, о чем-то лишь догадывалась… Легенд было больше, чем былей. Не знаю твердо и подлинно начала ее судьбы, не знаю и конца.
Расстались мы с ней 1 сентября 1917 года и больше не встречались никогда. Она знала, что я совмещаю медицину с работой в школе, что я еще не определилась с выбором профессии окончательно. Однажды она мне сказала прямо: “Вы, Леночка, еще не определились, не утвердились. Жизнь свое слово скажет. Я лично уверена, что в вашей судьбе медицина победит учительство”. Она оказалась права. Диплом за номером 59560, выданный мне 5 июля 1917 года, ею выданный, ею подписанный, определил всю мою трудовую биографию. Обратите внимание на номер диплома — пятизначная цифра! Вот каков был масштаб деятельности Елизаветинской общины как учебного центра! Через всю жизнь пронесла я этот диплом, через всю жизнь…
Публикация Н. Сотникова