Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2003
Путь тот был долог и, разумеется, бестолков: от станции Саперная под Ленинградом до станции Оленья под Мурманском мы тащились, останавливаясь возле каждого столба, — вы не поверите? — недели полторы!
Нас, новобранцев, везли, как нам казалось, на край света, в заполярную темень или даже мрак.
Был декабрь. И хотя над Питером прощальным салютом в нашу честь прогремела гроза — предвестница далекого-далекого лета, и шел дождь, и было тепло, и на питерских сиренях набухли и лопнули почки, однако же зимушка-зима начала уже набирать законные свои крутые обороты.
В телячьем вагоне, ласково почему-то именуемом теплушкой, лежа на обледенелых досках нижнего яруса нар, мы, шестеро обормотов, это хорошо ощущали: сквозило, не приведи Господь! И все из-за угара. В чугунных печурках уголь не хотел гореть, и в них пьяные ухари-новобранцы с Лиговки или со Шкапина побросали куски соленого сала — недельный рацион всего вагона, а кто-то еще подкинул туда несколько пачек армейской махорки. Из-за угара, из-за невероятной вони в теплушке невозможно было существовать. Потому-то окна-люки и были распахнуты, да и двери поминутно со скрипом раздвигались: нас было шестьдесят с лишним человек в вагоне, и каждому в течение часа хоть разок да должно было приспичить по малой нужде, не так ли?
Мы, шестеро, при свете карманного фонарика играли в дурака. Одного из шестерых я знал: он жил на нашей улице. Юрка Евланников. До меня дошли некогда весьма туманные слухи: мол, Юрка тот по прозвищу Гашкин то ли “отмотал” срок, то ли не “отмотал” в связи с темной историей, имевшей отношение к саду “Буфф”.
Позже, это когда уже нас доставили на место, часов около шести вечера, и поместили в клубе какого-то батальона, где мы промаялись до утра и где нам все это время показывали кино (такой, знаете, сеанс-марафон), прерывая его перекличками, вкрадчивыми беседами политработников и всякими вопросами “за жизнь”, а Юрка спал у меня на плече, вот тогда-то я и узнал, что он за птица.
Как раз крутили фильм по рассказу Горького “Мальва” с хищно-ослепительной Риттенбергс в главной роли. Я не мог оторвать взгляда от лица героини, а Юрка храпел, приоткрыв рот, и в нем несколько приблатненно сиял золотой зуб. Вдруг включили свет, экран погас, на сцену поднялся долговязый капитан Бобровничий — так он представился, а я запомнил фамилию: очень уж она красивая.
— Кто имеет судимость? — громко и внятно спросил Бобровничий.
— Я! — заполошным голосом неожиданно вскричал Юрка и вскочил.
— Какое преступление вы совершили?
— Ресторан ограбил, — по-пионерски звонко отчеканил Юрка.
Зал ожил, весело зашевелился и наконец загоготал.
— Спокойно! — поднял руку капитан. — Какой ресторан?
— Ресторан сада “Буфф” в городе Ленинграде.
— Расскажите подробнее. — По тому, как капитан Бобровничий впился в моего земляка, я решил, что он особист, и начал толкать Юрку: не откровенничай, мол, дубина!
А Юрке хоть бы что: знай мелет про свое криминальное прошлое.
На “дело” они, оказывается, отправились вдвоем, наглядев перед тем в ресторане громадный персидский ковер.
Они его вытащили через окно, скатав рулоном, а вот перебросить через садовую ограду не хватило ни сил, ни смекалки: рулон завис на высокой ограде, переломившись точно посередине. Ну, их и взяли, как говорится, на теплом: один сидел верхом на ограде, другой тянул с земли злополучный ковер.
— Сколько дали? — деловито осведомился капитан.
— Год условно.
— По-божески, — усмехнулся капитан, и эта его реплика была встречена аплодисментами зала.
А Юрка стал героем, к нему подходили, хлопали по плечу, угощали папиросами, пожимали руку. Эта его внезапная популярность стала со временем расти, как снежный ком, и, я думаю, именно она послужила причиной того, что он в конце концов заделался комсоргом роты.
Я его тогда, помню, поздравил, а он сказал:
— Закон — тайга!
— Какая, к черту, тайга! — говорю. — Кругом сплошная лесотундра.
А он:
— Все равно. Закон — тайга, медведь — хозяин.
— То есть кто смел, тот и съел?
— Ну!
У меня же никакого криминала за спиной не было и быть не могло: меня с пеленок воспитывали в духе десяти библейских заповедей, из коих главными я считал: не убий и не укради.
В армию в то время набирали, особенно в столь “нечистый” род войск, как наш, — строители военных аэродромов, — народ с судимостями и, вообще, “дефективный”: близоруких и заик.
Помню, заики в торжественной обстановке от волнения, да еще с автоматами на груди, не могли читать текст присяги, и добрая половина роты его пела — вот это, доложу я вам, была капелла! “Я, гражданин Советского Союза, вступая в ряды…” Представляете? А мы все в строю и при оружии. Хоть и весело, а не засмеешься перед развернутым знаменем части: смех сочли бы кощунством.
Что касается близоруких, то у них на стрельбище, куда нас согнали, дабы мы по окончании курса молодого бойца, перед принятием присяги произвели по три выстрела из карабина по поясным мишеням, у этих очкариков сначала запотели, а потом на лютом морозе заиндевели стекла, и они все пули “послали за молоком”. Но это не так уж и важно. Главное: они нюхнули пороху “в положении лежа”.
Много позже мне в роте управления УНСа довелось командовать отделением, которое я называл стеклянным, — в нем все эти счетоводы, нормировщики, чертежники и писаря сплошь были очкарики. Приятно их вспомнить: я как командир горя с ними не знал, и мое стеклянное отделение не сходило с Доски почета управления начальника строительства. Тогда мы строили ракетную базу с загадочным адресом “Москва-400”. Славные ребята!
А бывшие зэки, видимо, в силу своей пронырливости и жизнезнания оказались в караульном взводе и по иронии судьбы охраняли гарнизонную гауптвахту — не дай-то бог было туда угодить! И еще их было много во второй роте батальона подполковника Саковского. Компрессорщики, взрывники, бурильщики, бульдозеристы — чумазая банда! Я в том батальоне отслужил почти три года. Неделю после карантина провел во второй роте, и там у меня в первую же ночь украли сапоги, шинель и часы с руки во время сна.
Я — к старшине Хабибулину: так, мол, и так. А он разводит руками:
— Закон — тайга! А мой каптерка не военторг. Ты, товарищ солдат, разгилдяй — два наряда не в очерди, мыть пол казарма после отбой.
— Слушаюсь.
— Сапоги дам. Портянька бар?
— Йок, — говорю. — Свистнули вместе с сапогами.
— Портянька дам. Шинел дам.
Сапоги были меньше моего размера. Отслужившие два срока, залитые соляркой и компрессорным маслом, они заскорузли так, что я с трудом в них влез и целый день ходил враскорячку. А день был субботний, предполагавший помывку личного состава в бане. И шинель была не на мой рост — длинная, до пят, с разрезом до хлястика и не серая, как все, а синеватая, вроде милицейской старого образца. Я ее прикинул в каптерке и хмыкнул, повернувшись перед зеркалом:
— Кавалерийская.
И хотел было попросить у Хабибулина шпоры на заскорузлые сапоги, да вовремя схватил себя за язык — неправильно поймет старшина, я только подумал: “Точь-в-точь в такой шинели товарищ Ворошилов разгуливал с товарищем Сталиным по кремлевской стене, если верить известной картине неизвестного мне советского живописца”.
Да, я не успел сказать: во второй роте мы с Юркой Евланниковым вновь оказалась на одних нарах. Юрка был похитрее меня и сапоги на ночь спрятал под подушкой, а подарок своей милашки Инночки Фогел — часы марки “Победа” — с запястья перецепил на лодыжку.
Но как же он надо мной потешался, когда нас вели строем на завтрак и я, семеня враскорячку, путался в полах шинели и поминутно спотыкался!
— Ты что, из конной милиции? Пешком ходить разучился? — хихикал Юрка.
— А иди ты! Я из дикой дивизии!
— Ничего, — сказал он. — Вечером баня, а там солдатни-и, сам знаешь! Спроворим тебе амуницию.
— Как?
— А так, — и Юрка мне подмигнул. — Закон — тайга.
И вот целый день я, чувствуя себя чучелом, старался не мозолить глаза начальству: прискребется, ей-ей, ни за что ни про что! А сам думал: Юрка, видимо, решил украсть для меня сапоги и шинель; черт возьми, я в жизни чужого не брал! Нет уж, как-нибудь так отмучаюсь. А погонят на работу — валенки дадут, подшитые транспортерной лентой, и ватник, а шинель — это пижонство, в увольнение все равно ходить некуда, только на развод, если во внутренний наряд засунут, но тут уж пусть у Хабибулина голова болит.
Однако Юрка сделал в бане свое черное дело.
Наскоро помывшись, он выскочил в предбанник и минут через пять вернулся в мыльную в подштанниках и рубахе.
— Пошли, — говорит, — скорей.
— Только ты, — говорю, — ничего такого… Мне чужого не надо.
— Ишь чистоплюй! Во, гляди: твой размер!
— Мне бы мои заскорузлые…
— Тю-тю твои заскорузлые. Одевайся.
— А вдруг найдут?
— Не найдут! Боец не из нашей части. Это прикомандированный к штабу бригады — я проверил его документы. Он из Африканды.
— Из Афри…Что?
— Из Африканды.
— Иностранный легион?
— Дура-лошадь! Книжек читай поменьше! Африканда — станция Мурманской железной дороги. Сапоги не малы?
— В самый раз.
И я, как вы понимаете, не устоял. Я дрогнул. Подумать только: “Сапоги из Африканды!”
— И мотай отсюда на улицу, — зашипел на меня Юрка, поддергивая подштанники. Закон — тайга. Я тебя прикрою. Шинель, шинель надень. Новая же!
В тот же вечер старшина Хабибулин, оглядев меня с ног до головы, с удовлетворением отметил происшедшую со мной перемену.
— Пол мыть не нада, — скомандовал он. — Наша сушилка украли топор. Найди!
— Где?
— Прояви солдатский находчивость, — Хабибулин очень хитро на меня посмотрел. — Возьми с собой твой приятел Евланников. У него есть два наряда не в очерди. Он найдет лампочка для наша умивалник.
Рецидивисты, мы с Юркой возле кухни одного батальона украли топор, в сортире другого вывернули лампочку.
— Хороший солдат, — похвалил нас старшина Хабибулин. — Благодару.
— Служим Советскому Союзу! — подобострастно пролаяли мы с Юркой — иного ответа мы не знали, а ведь надо было бы гавкнуть, черт возьми: “Закон — тайга!” Впрочем, это не по уставу.