Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2003
Истоки и смысл русского крокодилизма
Кантор В. К. Крокодил. Роман. — М.: Московский философский фонд, 2002. 240 с. 1000 экз.
В ставшей общеевропейским бестселлером XVI века книге посла австрийского императора в России Сигизмунда Герберштейна “Записки о Московии” (1549) до сих пор остаются загадочными сведения о странных животных. Как будто бы водились тогда у нас “змеи с четырьмя ногами, наподобие ящериц, с черным и жирным телом”, которых россияне “кормят у себя дома”. Криптозоологи пока безуспешно пытаются выяснить, каких именно зверей имел в виду дипломат. Некоторые ученые всерьез полагают, что речь идет о крокодилах, что, естественно, способно опрокинуть общепринятые представления об ареале расселения этих рептилий.
Роман философа и писателя Владимира Кантора “Крокодил” тоже сразу, после публикации в журнале “Нева” (1990, № 4), вызвал оживленную полемику, но только сейчас вышел отдельным изданием (фрагменты высказываний известных критиков воспроизведены на обложке). Но это произведение, думается, и через столетия вряд ли позволит дать окончательный ответ на заключенные в нем философские вопросы о степени автохтонности и заемности выходящего из подполья абсолютного зла, которое призвано символизировать это земноводное.
Если еще некоторое время оставаться на почве общего русского крокодиловедения, то естественно вспомнить, что в промежутке между Герберштейном и Кантором был Достоевский с гротесковым рассказом “Крокодил”. Явление прожорливой твари там очевидным образом связывалось с развернувшимся процессом капитализации России, а оказавшийся проглоченным журналист, посильным образом пытающийся извлечь политический капитал из своего утробного пленения, был расценен современниками как сатира на Чернышевского (от чего писатель не очень убедительно пытался отмежеваться). Не забудем и очень подходящую к смыслу романа шутливую строчку Вл. Соловьева: “Своей судьбы родила крокодила / ты здесь сама”. Потом, если переправиться через чреватый глубинными неожиданностями “Русский Нил” Розанова, вспоминается выходивший более чем пятимиллионным тиражом советский журнал “Крокодил”. Последний страстно выгрызал отдельные неизжитые и привносимые извне недостатки, а для верности был вооружен еще и вполне отечественными (как будто бы по Герберштейну и Розанову) вилами. Автор изданных в десятках стран учебников по эстетике, ученый и писатель-сатирик Юрий Борев рассказывает об особой густоте юмористической атмосферы, встречавшей уже у входа в редакцию этого журнала, войти в двери которой без шутки было просто немыслимо, как и сказать в ее стенах какую-то фразу просто так, без какого-то дополнительного значения. Но вот конечный продукт был всегда однозначным и идеологически выдержанным. Шла ли при этом речь о съедении (например, первого директора Дома-музея Волошина в Коктебеле Владимира Купченко, посвященный которому фельетон “случайно” совпал с первым в истории этого дома обыском КГБ) или карикатуристическом выплевывании из страны Александра Солженицына.
Само время привносит в воссозданную Кантором атмосферу трепа сотрудников философского журнала (при желании несложно вычислить, какого именно: топография джунглей мегаполиса своеобразно и точно преломляется в физических и психологических передвижениях персонажей) ностальгические ноты. В кабинете за редакторским столом день проходил в осмыслении схоластических “открытий”, что образ жизни при социализме и социалистический образ жизни — разные, не допускающие путаницы понятия. Но вот день все же кончался, и коллеги собирались в каком-нибудь питейном заведении, чтобы насладиться чувством безответственности и в то же время метафизически ощутить (почти по раннему Марксу) причастность к производству форм общения ради самого общения как “высшей, самой бескорыстной формы человеческого общежития”. Не всегда общение ограничивалось анекдотами, а споры носили абсолютно безобидный и для окружающих, и друг для друга характер. Постаревшие вечные мальчики, достигнув определенного алкогольного градуса и взяв на себя роли Платона, Сократа и Филеба в самодеятельном представлении античного философского диалога, могли, войдя в раж, устроить грандиозную драку из-за разногласий в толковании проблем блага у Платона. Где еще в мире было возможно такое после античности?
Бескорыстнейшим, если так можно выразиться, “общителем” из всех них был главный герой романа — Лева Помадов, или, если полностью, Леопольд Федорович Помадов (фамилия унаследована от отца, партийного работника, решившего, что исконное Сидоров неблагозвучно, а имя — от отчима матери, бежавшего из Германии спартаковца). По сему случаю вспоминается своей безответственностью герой романа Сергея Есина “Временитель”, при всем различии нынешней идейной направленности творчества обоих писателей. Многие неформальные компании держатся именно на подобном дающем множество поводов подшучивать над собой и, главное, позволяющем это увальне, не знающем чувства меры в потреблении спиртного. Правда, кое-кто смотрит на него уже и свысока (хотя потом все равно приходят к нему посоветоваться, обсудить тонкость какой-либо формулировки, а то и попросить его переписать их статью целиком). И его самого, чувствующего такие взгляды, все сильнее грызет червь интровертной неполноценности: другие уже доктора, а он еще даже не кандидат. Он пускается в размышления о внеисторической категории ненужных людей, пришедших на смену классическим лишним людям, к которым он всегда относил себя, но как будто бы сумел перебороть эту слабость. “Вообще, интеллигент в XX веке стал чем-то вроде пролетария, — пускается в самооправдание Лева, — продает свои знания и мозг, то есть свою рабочую силу, прилагает свои интеллектуальные усилия не к разрешению мирового целого, а к узкому участку указанной и предложенной работы, за которую он получает деньги, нужные ему для самовоспроизводства. Золотое время для интеллигенции, когда она была обеспечена и ни от кого не зависела, чтоб искать истину, либо когда ей платили за поиски истины, — это время кончилось. Золотой век всегда позади. Теперь даже лишние люди и те служат. Даже и ненужные служат…” (с. 51—52).
Называя себя “человеком общественным, натурой социальной, созданной для форума, как рыба для воды”, Лева являет собой пример предельной интеллектуальной обобществленности, которой могли бы позавидовать сам Платон и его последователи в части социальной утопии. Став принципиальным исполнителем, он не способен к карьере, но и в стол писать не может. Порой в его уже основательно отравленном мозгу мелькают идеи опровергающей самого Шпенглера оригинальной теории калейдоскопа. Согласно ей и история, и жизнь являются не хаосом, а меняющимся узором, который в каждой ситуации четок и кажется неизменным, но при изменении хотя бы одного компонента меняется и вся его структура. Лева начинал грезить по библиотеке, по неспешным выпискам из толстых книг и журналов. Однако работа вхолостую на чужого дядю, когда собственными мыслями не развернешься, не научила Леву додумывать до конца собственные мысли, “их (дядей. — А. Л.) паразитизм рождал и его духовное безволие” (с. 154). И, конечно, опасение, как на его идею посмотрят свыше, с точки зрения официальной идеологии, духовного “общака”.
Вероятно, главной слабинкой левиной натуры было желание опроститься (как проявление излишней стеснительности, предопределявшей коллаборационизм по отношению к чудовищу): “Действительно, Лева боялся своего └злато-серебра” — стеснялся своего умственного превосходства, своей начитанности, своей культуры, боялся, что его малограмотные одноклассники, а потом однокурсники будут ему завидовать…” (с. 85).
Однажды в выбранной не совсем по своей воле компании в ходе параллельной с интеллектуальной детективной линии романа герой услышал историю о встрече работника канализации с настоящим крокодилом, убежавшим из бассейна американских любителей экзотики. Однако тот парализующий волю зверь, который, становясь все навязчивее и заставляя проявлять все больший коллаборационизм, встречается Леве вместе со своим обжигающим смрадным дыханием и запахом тины, болота, рыбы и какой-то слизи, имел какое-то исконное, а не заморское промышленное происхождение.
Читатель волен выбирать, действительно ли Лева стал закуской для ставшего собутыльником зверя, либо все это фантастические проявления действия зеленого змия. Как бы то ни было, однажды в комнате, почти по “Защите Лужина”, никакого Леопольда Федоровича не оказалось.
Как сообщил автору этих строк Владимир Карлович, приступая к своему “Крокодилу”, он просто не вспомнил одноименный рассказ Достоевского, такая была своеобразная психологическая самозащита. Зато потом постарался и в эпиграфе, и в тексте это произведение Достоевского “обыграть”, когда избежал прямого давления классика. Думается, не будет предосудительным признаться, что и я не прочитал в свое время журнальную публикацию романа. В то время я был озабочен спасением с помощью прессы памятников истории и культуры Крыма, вдохновленный разоблачением происков IV Главка Минздрава СССР по разрушению дома Ришелье в Гурзуфе (куда однажды устремился на поезде и герой “Крокодила”). Худощавый, трепещущий, как готовая к бою шпага, командированный для спасения от всевластия одного из творческих фондов дома вдовы нашего классика лаконичной формы коллега сообщил по секрету, что уже утвержден главным редактором нового юмористического журнала Союза писателей России под названием “Пересмешник”. На вопрос о взаимоотношениях этого печатного органа с еще живым “Крокодилом” он ответил: “Крокодил — это не наш зверь!”, сбрасывая тем самым с парохода современности крокодиловедческие традиции русской классической литературы. За все это время, как известно, и журнал “Крокодил” испустил свой дух, и никакой “Пересмешник” ему на смену не родился. Правда, пару лет назад была предпринята попытка возрождения глянцевого “Крокодила” — с позорной в данном случае, обеспечивающей какой-то читательский минимум телепрограммой в середине (что отчасти напоминало попытки искусственного разведения крокодилов на специальных фермах в США и Японии). Но далее “нулевого” номера дело, кажется, не пошло.
В ситуации очевидной символической разоруженности (“незакавыченности”) перед лицом новой реальной волны точно не идентифицированного зверства “Крокодил” Владимира Кантора в карманном исполнении (покетбук) очень к месту.