Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2003
Владимир Васильевич Кавторин родился в 1941 году в г. Никополе. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Прозаик, критик, публицист, автор восьми книг прозы и исторического исследования “Первый шаг к катастрофе”. Живет в Санкт-Петербурге.
ГДЕ ЗАРЫТА СОБАКА АРМЕЙСКОЙ РЕФОРМЫ?
Сугубо штатские размышления
Если бы где-нибудь собрались нынешние допризывники, обдумывающие, не предпочесть ли армейской службе альтернативную гражданскую, я мог бы выступить пред ними и сказать:
— Эту самую альтернативную службу, ребятки, я лично всю прошел от и до, знаю наскрозь и глыбже! Расскажу вам о ней честно, как на духу! Дело было больше сорока лет назад на полуострове Мангышлак…
— Не может быть! — закричали бы они наперебой. — Да об АГС закон только что принят! И никто еще…
— Не может быть? — ехидно переспросил бы я. — Верно, не может быть! Но, как говорил самый грустный из российских гениев: “Вот вы говорите: не может быть! Не может быть!!. Я тоже говорю: не может быть! А все-таки было…”
И тогда бы они… Впрочем, кто знает, как они могли бы отреагировать. Вдруг грустные шутки Зощенко у них совсем не в чести? Вдруг они даже не знают, кто он такой? И что тогда? Пришлось бы мне объяснять, что вот был-де у их дедушек такой “культовый писатель”… А Михаил Михайлович от одного этого словосочетания, означающего, впрочем, высшую похвалу нынешней критики, в гробу способен перевернуться!..
Нет уж, лучше оставлю я эту вымышленную беседу и поговорю с вами, уважаемые читатели, напрямую. Но буду при этом стоять на своем: хоть и не могло быть сорок лет назад никакой АГС по закону, по жизни она очень даже была, и я лично ее проходил! В точном соответствии с недавно принятым законом, согласно коему АГС есть “особый вид трудовой деятельности в интересах общества и государства, осуществляемый гражданами взамен военной службы по призыву” (гл. 1, ст. 3). Призванный как бы в армию, работал я фрезеровщиком, механиком, даже старшим инженером по монтажу и т. д., строил город Актау, где нынче одна из резиденций г-на Назарбаева… А поскольку все это было отнюдь не в моих интересах, то остается предположить, что “в интересах общества и государства”.
Далее: “Граждане проходят АГС, как правило, за пределами территорий субъектов РФ, в которых они постоянно проживают” (гл.1, ст. 4). Именно так! С маленькою только поправкой: были еще не “субъекты РФ”, а “республики СССР”. Жил в одной — служить погнали в другую.
При прохождении АГС (гл. 1, ст. 4) “учитываются образование, специальность, квалификация, опыт предыдущей работы, состояние здоровья, семейное положение гражданина, а также потребность организаций в трудовых ресурсах”. Так точно, все и учитывалось! Угрюмый комиссариатский подполковник, которому стал я вкручивать, что еще год назад признан негодным по близорукости, а зрение мое с тех пор ничуть не улучшилось, только усмехнулся медленною, снисходительною усмешкой:
— А дома, — спросил, — что, на пенсии сидишь?
— Почему? Работаю.
— Кем?
— Фрезеровщиком.
— Это как же?
— Ну, на станке.
— А… Вот и у нас на станке будешь, понял?
Служил я 36 месяцев, как и положено альтернативщикам “в организациях Вооруженных сил”, обладая, как и они, всеми гражданскими правами “с некоторыми ограничениями”, за которыми самих прав разглядеть не сумел.
Короче! Прочитав закон об АГС, я обнаружил там лишь одно существенное отличие от той службы, которую сам проходил когда-то: мне не надо было писать особое заявление, прилагать к нему “автобиографию и характеристику с места работы или учебы”, а также доказывать, что “несение военной службы противоречит моим убеждениям или верованиям” (гл. 2, ст. 10). И слава Богу! Совершенно не представляю себе, как можно вообще доказать свои убеждения.
Правда, в законе говорится, что призывные комиссии будут направлять на АГС по рассмотрении не только заявления, автобиографии и показаний знатоков чужих убеждений, но и “анализа дополнительных материалов, полученных призывной комиссией” (гл. 2, ст. 12). Это уже понятней! Ибо “дополнительные материалы” военкоматские комиссии внимательно рассматривали еще во времена моей молодости. А я — представьте себе! — хоть и был тогда комсомольцем, свято веровавшим в окончательное торжество коммунизма, все же отлично знал, какие такие “дополнительные материалы” тут могут быть особенно убедительны. В те времена их выпускали с изображением Ленина, сейчас — Петра I и разных российских достопримечательностей. Вот только не водилось у меня достаточного их количества, увы!
Потому и служил я эту самую АГС! “Калашникова” держал в руках минут пять, при присяге; строем ходил, если не считать “курса молодого бойца”, только от казармы до столовой, а оттуда до ворот, за которыми ротная колонна стремительно разрушалась, а капитан, в упор сего не видя, покрикивал: “Шире шаг! Левой, левой!..” А что ему было делать, бедняге? Работали его “бойцы” в трех десятках разных “ящиков” и контор, разводить их по рабочим местам строем, как полагалось, ему бы ни времени, ни сапог не хватило.
Короче, об особенностях АГС я готов рассказывать не только по закону, но и по шрамам на собственной шкуре. А первый ваш вопрос, как я понимаю, неизбежно будет таким:
Как там было насчет дедовщины?
Ну, врать не буду: насчет дедовщины было у нас хорошо!.. И вешались замордованные солдатики, и убегали… Хотя куда убегать-то там было? В одну сторону море, в три другие — глинистая пустыня на сотни верст, ровная, что твой стол. Но ведь отчаяние не спрашивает куда…
Правда, лично мне повезло. В нашем взводе дедовщины не было!.. Да и в роте была она какой-то квелой, с оглядочкой на наш взвод… И вышло так, пожалуй, вследствие обычного армейского разгильдяйства. Кто-то чего-то недоглядел, и больше половины нашего взвода оказалось из одного города — Сумгаита. Поэтому когда — дней через десять после прибытия к месту постоянной службы — узнали мы, что “деды” из соседнего взвода собираются поучить нас подъему, то быстренько сумели сорганизоваться. Результатом ночного боестолкновения стала одна сломанная ключица, два ребра и надорванное ухо. Выбитых зубов и разбитых носов никто не считал. Зато ретироваться и забаррикадироваться кроватями пришлось как раз “дедам”, что вызвало некоторую растерянность. Ротный замполит даже пробурчал что-то вроде того, что так им и надо! Хотя, как вскоре выяснилось, он-то и намекал “дедам”, что нас не худо поставить на место…
Да-с, господа! И в те времена, когда ни одной газете еще и в голову не приходило вякнуть о дедовщине, эта самая дедовщина не только что была, но и культивировалась офицерами, совсем как нынче! Однако, рискуя навлечь гнев “солдатских матерей” и прочей демократической общественности, не стану я ни тогдашних, ни нынешних офицеров сим обличать и клеймить. Ибо нет у них выбора, господа! Ни одним человеческим коллективом нельзя управлять, не опираясь на сложившуюся в нем иерархию. Этот закон нарушить так же трудно, как и закон всемирного тяготения. А посему дедовщина была, есть и будет до тех пор, пока армия формируется на основе призыва.
А у нас дедовщина не прижилась вовсе не потому, что от нее удалось “отмахаться” той ночью. Сработала совсем другая причина: ребята у нас подобрались городские, грамотные, владевшие разными профессиями, особо дефицитными на полуострове Мангышлак, где 95% рабсилы составляли солдаты и зэки. Месяца через два после начала службы самый хиленький солдат нашего взвода Слава Мудрак был уже заместителем главного бухгалтера СМУ, Генка Шмаров — начальником монтажной колонны, полтора десятка других “салажат” — бригадирами, мастерами, механиками… Мы оказались включенными в разные иерархии — армейскую и производственную, — сложно между собою переплетенные. Ссориться с нами, а следовательно, и с теми, кого считали мы нужным защищать, и старичкам, и тем более офицерам, было совсем не с руки, вот дедовщина и выродилась в мелкий, безобидный выпендреж, вроде пренебрежения общим подъемом или перекура во время зарядки. А там, где служили в основном специалисты круглое катать, плоское тащить или брать больше и кидать дальше, она цвела махровым цветком.
Нынешним альтернативщикам не удастся, однако, укрыться от дедовщины сим дедовским способом! Армейское начальство ошибки сорокалетней давности учло: среди прочих “некоторых ограничений” гражданских прав прописан и запрет “занимать руководящие должности”. Три этих слова надежно гарантируют: от дедовщины на АГС не укроешься, а лишний год жизни — это, я вам скажу, не баран начхал. Потому и советую нынешним допризывникам сто раз подумать, прежде чем писать заявление и менять шило на швайку.
Ибо я, господа, вполне разделяю мнение армейского начальства: вовсе не обилие убежденных пацифистов или сектантов и не забота об их правах подвигли нашу общественность решительно добиваться принятия закона об АГС, а элементарный родительский страх перед дедовщиной. В отличие от генералов я этому страху вполне сочувствую, но ведь страх по определению слеп… Трудно ли обмануть того, в чьих глазах третьестепенное следствие заняло почему-то место первопричины, главного зла? Да раз плюнуть! Хотите закон об АГС? Пожалуйста! Мы лишь подправим его слегка, и все останется, как было.
Вот если бы в своей критике армейских порядков и требованиях законодательного их изменения демократическая общественность исходила не из подкожных страхов, а из рационального понимания того, в какой именно армии нуждается нынешняя Россия, в чем корень ее несоответствия потребностям общества и государства, то лукавить, изображая бурное реформаторство и законотворчество, ничего при том не меняя по сути, стало куда бы сложней.
Потому, собственно, и решился я высказаться о проблемах нашей армии, что это вовсе не армейские проблемы. “Армия всего лишь зеркало общества”, — утверждают генералы, когда им приходится отбивать упреки в потворстве дедовщине и прочей уголовщине. Но армия так же мало должна и может быть похожа на общество, как кулак на человека. Она — инструмент, необходимый государству для решения определенных задач, а потому должна соответствовать характеру этих задач и возможностям государства, которые ограничены не только его финансами (это-то и у нас признается!), но и тем — прежде всего тем! — какие методы решения этих задач общество считает для себя допустимыми.
Беды нашей армии — результат нашего исторического развития. Чтобы понять их, нужно заглянуть в историю, задуматься о путях, пройденных страной и всем человечеством. Думаю, что в этих вопросах военные отнюдь не главные специалисты, да и вообще не худо бы помнить: ни одна система не может быть реформирована изнутри, ибо, образуя некоторое замкнутое целое, стремится к сохранению этой цельности и перестает воспринимать задачи, возникающие вследствие изменения внешней среды. К армии это относится не в меньшей степени, чем к нашим “естественным” монополиям, милиции, судебной системе…
Мы не будем говорить о вооружении, тактике и тому подобном. Военным — военное, но ведь и общественности — общественное. Взаимоотношения армии и общества, соответствие ее тем задачам, которые придется решать государству в обозримом будущем, и соответствие последствий возможного для нее решения уровню общественного сознания — вот что представляется куда более важным для судеб народа и армии, чем собственно военные вопросы.
И начать тут следует, пожалуй, с защиты мимолетно брошенного тезиса о том, что дедовщина неизбежна до тех пор, пока армия формируется на основе призыва. Ибо тезис сей важен! А потому позволю себе
Отступление первое,
мемуарно-лирическое.
О естественной иерархии.
В любом человеческом коллективе неизбежно возникает некая иерархия, то есть неформальная, но всеми признаваемая система командования и послушания, без нее какая-либо коллективная деятельность попросту невозможна. Формируется подобная иерархия в соответствии с теми целями, которые большинство признает актуальными. На охоте командует не генерал, а егерь, ведь так же?
В непреложности этого закона я убедился через пару лет после армии, подрядившись бить в тайге кедровую шишку. Работа нехитрая, но денежная. В нашей бригаде оказались два студента-очкарика, тройка потертых мужичков и один шкаф с рваным шрамом через щеку и золотой фиксой, отчего в каждой его улыбочке неопровержимо посверкивало уголовное прошлое. Он-то и чувствовал себя “бугром”, пока мы добирались до станции Мама и ждали там лесника, гонял студентов за водкой, командовал хозяйственным мужичкам, какую закуску выкладывать…
Но вот лесник повел нас на отведенный участок, и, когда мы дошли до места, в синеве ранних таежных сумерек кружились белые мухи. “Ваше вверх до хребта, вправо до той вон лысухи, влево до ручья. А вниз — сколь ухватите. Устраивайтесь!” — сказал лесник и споро зашагал обратно. А мы остались.
— Во бляха-муха! — растерянно пробасил наш бугор. — Догнать его, что ли, и по шеям?!
— Зачем? — удивился один из никогда ранее не перечивших ему мужичков. — Двинули вон туда, там ровнее.
Он вывел нас на полянку, огляделся.
— Тут-то, — сказал, — что ж не жить? И для шалаша место есть, и тут вот лодью поставим…
— Чего? —грозно спросил бугор.
— Лодью.
Оказалось, это такой особый костер из двух бревен, который может гореть всю ночь, но никогда не разгорится так, чтоб обернуться пожаром. Никто из нас, кроме этого мужичка, которого, как вдруг выяснилось, зовут Паша Петрович, о таком и понятия не имел. Спать мы завалились в совершенной уже тьме и метели, не попив чайку, но проснулись сухими и даже не очень замерзшими, ибо лодья все еще ровно горела у наших ног…
— К полудню стает, — сказал Паша Петрович о снеге, ровно устилавшем тайгу. — Давай походи вокруг, поищи старый колот, а ты…
Он всеми распорядился, и ни у кого почему-то не возникло возражений или желания заняться чем-то другим, даже Михалыч, вчерашний грозный бугор, послушно взвалил на плечо шестипудовый колот и пошагал, куда указали.
Звездный же день Михалыча наступил в воскресенье, когда обнаружился коварный смысл реплики о том, что вниз от лагеря мы можем бить шишку столько, “сколько ухватим”. С утреннего поезда рванули на наш участок компании местных, которым хотелось набить “всего мешочек”, но их было столько… Когда мы показывали им свой наряд, они не уходили, а нас посылали. Тогда мы свистели, через пару минут прибегал Михалыч с громадным секачом у пояса и дрыном в руках.
— Ну что, ворье? — спрашивал. — Сами высыпете, или…
Местные покорно высыпали набитую на нашем участке шишку, бесшумно исчезая в поднимавшемся снизу тумане.
Никто не назначал Пашу Петровича бригадиром, а Михалыча пугалом для местных. Но установившаяся стихийно иерархия соответствовала нашей цели, и все конфликты гасли, не успев разгореться.
Приняв это в соображение, давайте, господа, задумаемся: а какая, собственно, цель у призванных на действительную? “Защищать Родину”, “стоять на страже мира”?.. Да мы ведь не на войне, а пока Родине ничто не угрожает, защита ее не может быть целью. Тогда — какая же?
Вспоминаю казарму, где нас держали два дня перед отправкою к месту службы, — еще в гражданском, еще без отцов-командиров, но уже безвозвратно оторванных от всего, что еще вчера составляло всю нашу жизнь… Там висел мат-перемат, бренчала гитара, шлепали карты, но всем было как-то не по себе, подвешенно… При деле чувствовали себя только те, кому доставляло удовольствие задраться, пугнуть: “Ты так, а ну, выходи — стукнемся!” Или по-наглому выхватить из рук папиросы, яблоко… Эти самоутверждались, почти не встречая сопротивления, ибо большинство пребывало в какой-то сонной апатии, и через пару дней уже всерьез считали себя авторитетами, паханами…
Увы, это так: в коллективе, не имеющем объединяющей цели, неизбежно устанавливается именно эта животная, стадная иерархия, при которой главенствуют даже не самые сильные, а самые наглые, чем-то ущемленные, вечно жаждущие за что-то отыграться — за неудачную любовь, школьные двойки, маленькую зарплату… У них, и только у них, в подобном коллективе есть цель. А прочие? “Солдат спит — служба идет!” Прочие хотят отбыть срок с наименьшими потерями. Это и создает наилучший питательный бульон для дедовщины. А был бы бульон — микробы найдутся. Призыв и принцип экстерриториальности, вырывая 18-летнего паренька из всех прежних жизненных связей, из всего, что составляло его социальную роль, его положение, отменяя его прежние цели и не создавая новых, неизбежно делает его членом первобытного человеческого стада, безропотно покоряющимся силе и наглости.
Впрочем, это еще не самое худшее.
Но раз уж заговорили мы о том, чем оборачивается для армии формирование ее по призыву, то нам просто необходимо сделать еще одно отступление, на этот раз историческое. Ведь все, что однажды появилось, однажды должно и исчезнуть. Призыв как способ формирования армии явился на свет около двухсот лет назад. Вспомнив, как и отчего это произошло, не так уж сложно понять, когда и почему он должен исчезнуть. Итак,
Отступление второе,
историческое.
О российских военных реформах
и месте призывных армий
во всемирной истории.
Помните, учили нас в школе, что Петр I вооружил российскую армию мушкетами, переодел из длиннополых кафтанов в короткие мундиры, обучил западному строю, и стала она великою и непобедимой?
Увы, все это было “немножко не так”. Полки “новоманирного строя” и до Петра составляли 2/3 российской армии, а бита она бывала часто и больно. “Истинно, государь, — свидетельствует И. Посошков о нравах тогдашних └защитников Родины”, — слыхал я от достоверных и не от голых (то есть небедных. — В. К.) дворян, что попечения о том не имеет, чтоб неприятеля убить, а о том лишь печется, как бы домой быть… а на службе того и смотреть, чтоб где во время бою за кустом притулиться, а иные такие прокураторы живут, что и целыми ротами притулятся в лесу или в долу, да того и смотрят, как пойдут ратные люди с бою, и они такожде будто с бою в табор приедут”. Отчего б такую армию и не бить, правда?!
Лучший современный исследователь петровской эпохи Е. В. Анисимов считает, что необходимость реформирования армии при Петре вызывалась не столько технической ее отсталостью, сколько эволюцией поместной системы. “Служение └с земли”, ввиду закрепления поместий за владельцами, превратилось в фикцию”. И впрямь, какой смысл стараться, рисковать своими людьми и собственной головой, если поместье, данное как бы за службу, во всех случаях остается твоим? Не лучше ли, отсидевшись в кустах, вернуться домой так же “людно, конно и оружно”, как вышел в поход, и не тратиться перед следующим?
Но ведь дворянское ополчение не всегда было трусливым. Нет, пока в поле выходили, чтоб отбить орду кочевников или прикрыть свои земли от литвы и поляков, такое ополчение было надежным щитом. Но как только Россия (еще при предшественниках Петра) попыталась перейти к войнам наступательным, выяснилось, что армии, годной для решения этих новых задач, у нее нет.
Какой же выход был найден Петром? В 1699 году он взамен раскассированных стрелецких полков новые стал набирать по-новому. “Имали” в них и людей “вольных”, но в основном “даточных”. И хотя эти “даточные” были теми же вооруженными холопами, с которыми (не менее чем по одному с каждых своих 20 дворов) помещик выезжал на службу и раньше, все переменилось! Не строй, не оружие, а сам интерес службы оказался иным, ее мотивация. Став солдатом, “даточный” уже не мог вернуться со своим помещиком из похода, чтобы жить до следующего “без всякой должности и работы”. Служба сделалась пожизненной, профессиональной, связь и со своим помещиком, и с родней утрачивалась навсегда. Жизненный интерес естественным образом сосредоточивался не на скорейшем возвращении, а на солдатской выучке, которая одна позволяла не только избегать капральской палки, но и сберегала жизнь в бою, а иному даже открывала дорогу к капральству…
Для дворянина же, ставшего офицером, солдат из “своего человека”, из собственности, которая может быть утрачена, становился инструментом войны и карьеры, отсиживаться с ним по кустам не имело смысла. Его можно было, ни на что не оглядываясь, использовать именно как инструмент, то есть любым, самым жестоким образом подчинить дисциплине, беспрекословному послушанию, и воевать, не считая потерь.
Выгоды коренной смены интересов оказались столь очевидны, что Петру осталось сделать следующий логически неизбежный шаг. В 1705 году он заменил набор “вольных и даточных” системой рекрутчины, своеобразным “кровавым налогом”, который без особых изменений просуществовал вплоть до милютинской реформы 1874 года, то есть свыше полутора веков. Так впервые было осознано, что для решения новых задач армии нужно не только новое оружие, но и новая мотивация службы.
Рекрутчина и пожизненное солдатство позволили России создать армию не менее профессиональную, чем наемные армии, господствовавшие в Европе, но значительно более дешевую и многочисленную. Эта армия и создала могущественную Российскую империю, далеко отодвинув государственные границы на запад и юг.
В начале XIX века, в ходе наполеоновских войн, эта армия не только одолела своего самого грозного противника, но и достигла неслыханной по тем временам численности — 900 тысяч человек! И Россия ею очень гордилась! Николай I, над которым позволили себе посмеяться какие-то парижские актеришки, скромно напоминал прочим государям о “миллионе слушателей в серых шинелях”, способных-де ошикать любую пьесу.
Что ж… Гордиться армией легко. Кормить, одевать, обеспечивать оружием — куда тяжелее. И не всегда по карману. Вскоре после самой славной победы российской армии — над самим Наполеоном! — обнаружилось у нас явление, нигде и никогда в мире не виданное: “экономическое положение государства, вместо того чтобы возрастать во время мира, стало быстро падать: фабрики рушились, банкротства были часты, и недоимки в платежах беспрерывно возрастали… Расходы по военному ведомству поглощали при императоре Александре I даже в мирное время половину расходов государства”, — так писал не кто-нибудь, а бывший министр финансов граф Гурьев, материалом, как говорится, владевший.
И ведь что удивительно, господа? Никто ни в Европе, ни в Азии не мог уже угрожать России. Ни тлеющая Кавказская война, ни подавление польского восстания, ни действия против Персии или Турции не требовали столь многочисленной армии! Отчего ж ее не сокращали? А нельзя было, сам способ формирования не позволял. Тот, кому однажды забрили лоб, не мог вернуться к мирной жизни, стать снова крестьянином или мещанином. Солдатство было особым сословием. Даже состарившись, солдат продолжал служить в инвалидной команде, даже сыновья его, “на службе прижитые”, от рождения “принадлежали военному ведомству”… И очень долго все это казалось весьма рациональным, почти естественным. Но наступило время, когда государство, чья мощь и слава веками создавались за счет дешевой профессиональной армии, начало потихоньку разваливаться не под ударами неприятельской, а под непомерной тяжестью собственной, прославленной и непобедимой…
Четыре долгих десятилетия Россия пыталась что-то изменить, вводя институт “бессрочно-отпускных солдат”, сокращая “в виде особой милости” срок службы сначала до 20, потом до 15 лет, отказываясь от обязательного поступления солдатских сыновей в батальоны кантонистов и т. д., и т. п., не решаясь, однако, затронуть главное — сам механизм формирования, успешно работавший на протяжении полутора веков.
Вам это ничего, господа, не напоминает?
В результате так ничего и не переменили, пока не были биты. А биты были не только потому, что “русская военная мысль мало изменилась со времени успешного сопротивления Наполеону I. Дотошно вымуштрованные войска были развернуты в колонны, которые изобрели еще генералы Великой французской революции, чтобы компенсировать недостатки в подготовке личного состава. Великолепные на парадном плацу, они были легкой мишенью на поле боя”, — как писал во время Крымской войны английский майор С. Д. Робинс. В негодность пришел самый дешевый профессионал в мире — русский солдат.
В ходе любой войны, в том числе и Крымской, случается ряд эпизодов, когда ни более совершенное оружие, ни тактика не могут иметь решающего значения. В таких столкновениях “солдаты обнаруживают, что остались без командира и воюют в одиночку или небольшими группами без всякого руководства”… Почему и именуются эти эпизоды “солдатскими битвами”.
Именно такой, солдатской, была, например, битва при Инкермане. Русские пошли в атаку в густом предрассветном тумане, и англичане заметили атакующих, когда штыковой бой уже был неизбежен. Казалось бы, это должно было обеспечить превосходство русских, ведь для нас пуля всегда была дура, а штык — молодец. Но туман разорвал битву на ряд мелких эпизодов, исход каждого решали индивидуальное мастерство, воля, азарт рядовых и младших офицеров. “Победой мы обязаны тем качествам британской пехоты, — писал один из участников битвы, — которые она выказала в ходе контратак. Снова и снова русские не просто получали отпор, но разбивались вдребезги и просто сметались с поля сражения. Обладая бесспорным численным превосходством, русские должны были победить, но блестящее командование младших офицеров и боевой дух, мужество и твердость каждого воина-британца по-иному решили исход событий”.
А что удивительного? Солдат-то наш по-прежнему служил почти два десятилетия, на поле боя было немало людей пожилых, которые физически не могли выдержать напряжение подобных стычек. Кроме того, наш солдат понимал, что лично для него победа не принесет ни мира, ни отдыха. Привычно повинуясь приказу, он мог часами, не дрогнув, стоять под огнем, но… Война изменилась! Возросшая концентрация войск, плотность и дальность огня, непредсказуемость хода “солдатских битв” требовали от него уже не терпения, а инициативы, азарта, физических сил, умения использовать местность и множества других качеств, совершенно несвойственных тому, кто десятилетиями приучен лишь к слепому повиновению.
И вот, обладая самой многочисленной профессиональной армией в мире, которую она содержала ценой крайнего напряжения своих финансов, Россия оказалась неспособна защитить свои рубежи. Отсталость же в вооружениях была лишь следствием многочисленности армии: если и прокормить ее для страны было слишком трудно, то уж перевооружить — задача и вовсе не выполнимая.
Эта причинная связь была прекрасно понята последним русским фельдмаршалом (после него такой чин получали лишь члены императорской фамилии) Д. И. Милютиным. Реформируя армию, он не просто резко омолодил ее, сократив срок действительной службы до шести лет, но изменил сам принцип формирования, систему служебных мотиваций, заменив рекрутчину призывом. В отличие от рекрута призывник не отрывался навсегда от привычной жизни, родни и хозяйства. Наоборот, все права члена общины или сословия, в том числе и право на земельный надел, за ним сохранялись. Кроме того, служба становилась занятием относительно кратковременным, что позволило запретить солдату жениться, избавило армию от бесконечных перевозок солдатских жен, обучения солдатских детей и т. д., и т. п. Обновленная Милютиным русская армия завоевала Среднюю Азию и разгромила Турцию в войне 1877—1878 годов.
Тут, наверное, нам самое время остановиться и задуматься: а чем, вообще, хорошо и чем плохо формирование армий на основе призыва? Что способно и что не способно оно обеспечить?
Призыв был одним из “изобретений” Великой французской революции, изобретением не от хорошей жизни. На наем армии, достаточной, чтобы отбиться от коалиции европейских государей, у молодой республики средств не было. Призыв позволил использовать энтузиазм населения, его патриотический порыв, а новая тактика, разработанная республиканскими генералами, отчасти нивелировала недостатки солдатской выучки, что справедливо отмечает англичанин С. Д. Робинс.
Но в том, что именно призыв на долгие десятилетия стал основным способом формирования почти всех европейских армий, виноваты успехи не столько республиканских генералов, сколько начавшаяся в Европе индустриализация. Ведь чем хорош призыв? Не только тем, что позволяет регулярно обновлять армию, обеспечивать ей приток “свежей крови”, не только тем, что дешевле найма или вербовки… Главное его преимущество — в возможности создавать многочисленные обученные резервы, быстро сокращать армию при наступлении мира и почти мгновенно наращивать в случае войны. А эта выгода может обнаружиться только там, где возможны значительные запасы тех вооружений, обращению с которыми обучены резервисты.
Индустриализация, поставив производство оружия на поток, сделала его настолько дешевым, что государства смогли легко набивать арсеналы всем необходимым для миллионов резервистов. И пока такое оружие не требует от солдата особых умений и знаний, пока оно не успевает принципиально обновляться в течение двух десятилетий, пока резервист, возвратившись в случае войны в армейский строй, берет в руки хорошо знакомое ему оружие, пока успех может быть обеспечен многочисленностью “дешевых”, однотипно вооруженных солдат, — пока эти условия сохраняются, можно говорить, что у призыва как способа формирования армии нет серьезной альтернативы. Пока сохраняются…
Но мир — увы! — так устроен, что ничто в нем не сохраняется долго! Характер войн, способы их ведения, типы вооружения, отношение общества к возможным военным потерям, понятия его о допустимой цене победы — все меняется. И если многие страны в последней трети XX века отказались от столь дешевого и удобного призыва, вернувшись к армиям профессиональным, заведомо более дорогим и менее многочисленным, да к тому же почти не имеющим обученного резерва, то ведь это, поди, не по глупости сделано было и не от безумной расточительности?.. Что же вынудило их пренебречь удобством и дешевизною?
Да, в общем, то же, что вынуждает и ко всем другим новшествам, — ход жизни. Появление ядерного оружия породило не только стратегию сдерживания, гарантированного уничтожения и прочие суровые вещи. Оно внесло важные перемены в общечеловеческое сознание. Если раньше прогресс вооружений неизменно оборачивался ростом масштабности войн, доведя его до всемирного, то после Хиросимы эта кривая переломилась и пошла вниз. Великие державы, многажды приближаясь к конфликту, в последний момент неизменно останавливались у нового рубежа, обозначенного в общечеловеческом сознании как “неприемлемые потери”. На глазах нашего поколения войны стали “мельчать”, становиться локальней и скоротечнее…
Дальше — больше: могучим державам, обладающим вооруженными до зубов армиями, пришлось осознать, что они не всегда могут расправиться даже с заведомо слабым противником, ибо уровень “приемлемых потерь” весьма различен для разных обществ, а это способно оказать на исход войны не меньшее влияние, чем соотношение мощи вооружений.
Вспомните, почему США пришлось уйти из Вьетнама. Разве им не хватило военной мощи? Разве они не могли превратить в пустыню вьетнамские джунгли? Могли!.. Но американское общество признало уровень потерь в этой войне — в том числе и потерь противника, а не только своих! — категорически неприемлемым. И государству пришлось смириться. Хотя американские генералы, ничуть не тише, чем наши после первой чеченской, кричали о том, что молодые неформалы, демонстративно сжигавшие свои повестки, украли у них победу.
Потери среди вьетнамцев были куда большими, но вьетнамцы признавали этот уровень приемлемым, позволяя ханойским властям вести войну дальше. Так впервые выяснилось, что чем богаче и благополучнее общество, тем ниже уровень приемлемых для него потерь, и сильные государства вынуждены были сами поставить границу допустимого применения своей военной мощи.
Власти США сумели быстро осмыслить вьетнамское поражение. Нет, они не отказались от достижения своих целей при помощи “большого кулака”. Но так, как во Вьетнаме, Америка больше не воевала. Учтя низкий уровень приемлемых для своего общества потерь, государство сделало ставку на создание такой армии и таких вооружений, которые позволили бы добиваться тех же целей, проливая как можно меньше крови. Не только своей, но и чужой, ибо высокие человеческие потери противника также неприемлемы для современного общества.
Высокоточное и сверхмощное оружие, позволяющее решать боевые задачи подобным образом, настолько, однако, дорого, что вложение немалых средств в постоянно тренируемый профессионализм военнослужащих оказывается не расточительностью, а экономией. Войн без потерь не бывает, но вспомните, сколько человек потеряли США в трех последних “победоносных” войнах: в Ираке, Югославии и Афганистане. Допустив, что официальные цифры (например, в Афганистане — 58 человек) преуменьшены вдвое или втрое, умножьте и сравните это с цифрами наших потерь в Чечне. Сравнили? Вот то-то же!..
И, между прочим, нам следует признать, что если при столь высоком уровне потерь, как в Чечне, война там все-таки продолжается, то дело не столько в армии или государстве, сколько в самом обществе, которое признает этот уровень приемлемым. За жестокости чеченской войны ответственны не столько Ельцин, Путин, генерал Трошев или полковник Буданов, сколько все мы — те, с чьего молчаливого согласия она вершится.
Так в чем же дело? Разве мы и впрямь какие-то особо жестокие? Или мы столь бедны, что жизни своих сыновей не ставим ни в грош? С этим не хочется соглашаться… Но ведь то, что наше общественное сознание более семи лет терпит и даже поощряет кровопролитную войну на собственной территории, есть факт, опровергнуть который никто не сможет. Не пытаясь его опровергнуть, попробуем объяснить. Для чего и понадобится
Отступление третье,
почти философское.
Сколько помнит себя человечество, столько оно воюет. Сильные обижают слабых, забирая те “пряники сладкие”, которых “всегда не хватает на всех”. Никто не знает, когда возникла эта “всемирно-историческая дедовщина” и когда ей наступит конец. Все договора, все системы союзов, сдержек и противовесов, все проекты “вечного мира”, созданные лучшими философскими умами, все религиозные заповеди: “не убий”, “не укради” и т. п. — все это неизменно рушилось и рушится под напором низменной, первобытно-животной тяги сильного пожить за счет слабого.
От отчаяния тут спасает только одно: наблюдая развитие этой дикой человеческой страсти на больших временных отрезках, нельзя не заметить, что и стихия войны, как все живое, медленно, но неуклонно меняется. Меняется не только техническая или энергетическая вооруженность войн — меняются цели, а это куда существенней.
Пока производительность труда ограничивалась не природными ресурсами, а лишь биологическими силами человека, главной целью войн был захват и увод пленных, которые рыли для победителей каналы, строили дамбы, возводили пирамиды… Как только оседлое земледелие, способное стабильно производить некий избыточный для поддержания жизни продукт, стало достоянием значительного числа племен, цели войн радикально переменились. Не увод пленных, а захват земель, вытеснение побежденных с более плодородных территорий стало главным их результатом. Затем выяснилось, что и вытеснять незачем, можно либо обложить данью, либо, поселившись среди побежденных, сковать их феодальной зависимостью…
Любопытно, что то или иное царствование до последнего времени оценивалось российскими историками в полном соответствии с этой логикой: присоединили много чужих земель, как при Петре I или Екатерине II, правление прогрессивное. Нет — значит, нет. Даже Грозного одно время тянули в деятели прогресса, поскольку он присоединил Казань и Астрахань, пытался завоевать Ливонию… То есть увеличение территории признавалось законным результатом войн не только по ходу их, но и века спустя.
Но время шло, и выяснилось, что вовсе не земледелие самый лакомый источник богатств: торговля и промышленность могут дать больше. Воевать стали за торговые пути, природные ресурсы, энергоносители… Англия приобрела статус одной из самых могущественнейших держав именно как “владычица морей”, то есть главных путей мировой торговли. Европа, первой начавшая развивать промышленность, стала владычицей всего мира.
И вот после второй мировой, уже на наших глазах, не только масштабы и методы, но и цели войн вновь радикально меняются. Некоторые войны последних десятилетий выглядят почти бескорыстными. “Буря в пустыне”, по подсчетам некоторых аналитиков, стоила США более $ 400 млрд. А что они получили? Ни плененных рабов, ни захваченной пашни, ни даже дешевой нефти…1
А Югославия? Что завоевано Штатами там? Милошевича под суд отдали? Да стоило ли на одного упрямого старика тратить сотни миллиардов и превращать в груды щебня столько зданий, мостов, заводов?.. А победа над Талибаном? Какие такие выгоды принесла она США, если даже не обезопасила от новых террористических ударов?
Поневоле приходит на ум, что на наших глазах рождается новый тип войн — войн по преимуществу имиджевых, то есть таких, где главным выигрышем является не захват природных богатств, не обеспечение себе торговых путей или властных полномочий, а создание определенного имиджа страны-победительницы, которая предстает перед миром не просто как самая могущественная, но и как непреклонная защитница неких идеалов, рецептов стабильного развития, которые она вправе навязывать всему миру.
Кстати, всплеск международного терроризма — это ведь тоже имиджевая война. Атака на нью-йоркские небоскребы — явление качественно иное по сравнению с прежними захватами транспортных средств или заложников. Ибо — какую цель могла она преследовать? Террористы никак не могли надеяться на выполнение каких-то своих требований, получение денежных средств или политических уступок. 11 сентября 2001 года сознательно был атакован именно и только имидж самой могучей, самой безопасной и стабильной державы мира. При этом разработчики атаки отлично учитывали, что человеческие потери, признаваемые вполне допустимыми в одном обществе, совершенно неприемлемы для другого. То есть удар был нацелен в самую болевую точку западного сознания. Именно поэтому атака 11 сентября вызвала столь яростный и мощный отпор.
Но даже ярость не ослепила Америку. Ответный удар был нанесен не столько по людям, живой силе, сколько по инфраструктуре, финансовым и информационным потокам, рычагам политического и властного влияния. Сейчас, когда я пишу эту статью, США готовит новую войну — с Ираком. Будет она или нет, еще вопрос, и чем дальше, тем больший, но если будет, то я уверен: крови прольется не так уж много, куда меньше, чем у нас в Чечне. Это Саддам может не щадить своих солдат, американцы их будут щадить. Ибо это тоже будет имиджевая война.
С чем связано такое изменение целей? В бизнесе не принято скупиться с затратами на собственный имидж, ибо они, более всего способствуя сбыту продукции, могут принести неисчислимые выгоды. Но разве и перед государствами стоит проблема сбыта?
И все же в поисках ответа стоит, по-моему, обратиться к мысли, которая не раз уже высказывалась многими современными экономистами и философами, именно в связи с развитием бизнеса, мировой экономики, — мысли о том, что в современном мире радикально меняется направление наиболее выгодного инвестирования. Максимальные дивиденды приносят уже вложения не в промышленность, даже не в информационную сферу, а в человека, в его здоровье, развитие, воспитание, в его интеллект… Западный мир все более осознает, что главный источник его богатств не промышленность, не торговля, не энергетика, а только сам человек, и более всего обогащению страны способствует наличие в ней достаточного слоя высококвалифицированной, образованной, мобильной рабочей силы2.
Мечтающее о могуществе и мировом лидерстве государство обязано сегодня всеми мерами наращивать у себя этот слой высокоинтеллектуальной рабочей силы. Эффективных ученых и менеджеров нельзя заставить работать из-под палки, как пытались делать в ведомстве Берия, их нельзя заставить служить себе, захватив в плен, хотя и такие попытки знает история. Но таких людей можно привлечь, предоставляя им условия, лучшие, чем на родине. И США давно уже успешно сливают себе интеллектуальные сливки со всего мира, в том числе и России.
Так вот, в борьбе за лучший человеческий интеллект, энергию и изобретательность имидж державы, имеющей право и силы вести за собой все человечество, да притом еще и гуманной, умеющей беречь не только свою, но и чужую кровь, — такой имидж является капиталом столь ценным, что ради его наращивания не жалко сотен миллиардов долларов. Окупятся!
В этом и таится основной секрет, основная выгода имиджевых войн последнего десятилетия. Но —
Вернемся к нашим
реформаторским будням.
Итак, история учит, что… Впрочем, она учит только тех, кто желает учиться. Поэтому скажем скромней: история свидетельствует, что на протяжении веков российская армия не однажды приходила в негодность и бывала бита. После чего (а иногда и несколько ранее) начинались попытки ее реформирования, как правило, долгие и безуспешные, ибо правящая элита упрямо пыталась реформировать армию, сохранив в неприкосновенности главный механизм ее взаимоотношений с обществом — способ формирования. Успех, однако, достигался только тогда, когда меняли и этот механизм, приводя его в соответствие с новыми задачами, поставленными перед армией и страной ходом истории.
Нынче на наших глазах разворачивается та же драма: необходимость реформирования армии давно и всеми признана, а некоторые (в том числе и министр обороны) даже утверждают, что реформа идет полным ходом. Между тем генералам в очередной раз удалось отстоять свою почти полуторавековую святыню — формирование армии по призыву. Ими отвергнут даже тот мягкий вариант перехода к профессиональной армии в виде сохранения призыва сроком на полгода для подготовки резервистов, который был предложен СПС.
Кстати, предложение СПС было подкреплено очень солидными экономическими расчетами, выполненными в Институте экономики переходного периода. Тем не менее генералитет, долго убеждавший общество, что только отсутствие средств мешает армейской реформе, это предложение отверг. Выходит, дело не в деньгах или не только в деньгах? Тогда в чем же? не в тех ли исторических особенностях развития и традициях российской армии, о которых мы здесь говорим?
Впрочем, министр обороны С. Б. Иванов в одном из своих интервью (журнал “Итоги”, 17.09.02) утверждал, что проект СПС не отвергнут, а только отложен. В долгий ящик, лет этак на 10—12… Ведь, по расчетам министра, лишь в 2014—2015 годах число призывников начнет плавно сокращаться. Таким образом, призыв планируется законсервировать лет на 20—25, как минимум.
Попробуем же, отбросив эмоции, трезво рассмотреть, чем это может обернуться для нашей армии. Прежде всего следует оценить тот контингент, который она собирает под свои знамена нынче. Воспользуемся данными из того же интервью министра обороны: “Сейчас призываем всего 11% граждан призывного возраста. При этом за последние три года на 20% сократилось число призывников со средним образованием. Каждый пятый призывник воспитывался в неполной семье. Каждый четвертый до призыва на военную службу не то что нигде не работал, он нигде и не учился. Каждый десятый состоял на учете в органах внутренних дел. Около 15% систематически употребляли спиртные напитки и наркотики. Более четверти призывников приходят в армию с ослабленным здоровьем. Каждый двадцатый имеет склонность к суициду, а каждый сотый до призыва уже предпринимал попытки к самоубийству”.
Кстати, в XIX веке в российской армии также служила лишь незначительная часть мужчин призывного возраста. Тогда эта часть отбиралась по жребию, перед которым все были равны. Теперь случайности исключены: работают военкоматы, призывные комиссии… Вероятно, это и позволяет с максимальной полнотой проявиться не упомянутой министром социальной закономерности: в армию попадают только те, у кого нет возможности так или иначе этого избежать.
Впрочем, нарисованный министром портрет призывника именно это и подтверждает, красноречиво свидетельствуя: перед нами дети наиболее неблагополучной части общества. Привычка к нищете, плохое питание, учеба через пень-колоду, без азарта и интереса, социальная апатия, пьянство и безразличие взрослых — вот что формирует подобный призывной контингент.
Министр подчеркивает, что 25% призывников нигде не работают и не учатся, полагая, видимо, что уж в данном-то случае армия не может считаться помехой в жизненных планах. Увы, но это свидетельствует лишь о том, что приближающийся призыв действует на некоторую часть общества как взгляд василиска, заставляя цепенеть в ожидании неизбежного. У будущего призывника опускаются руки, взрослые ничем не могут ему помочь и дают “хотя бы погулять напоследок”. Разумеется, ни это состояние покорной обреченности, ни тем более гульба на пользу никому не идут, формируя иждивенчество, социальную безответственность и ту привычку к “систематическому употреблению спиртного”, о которой с горечью говорит министр. Таким образом, призыв не только сепарирует для армии худшую часть молодежи, но и культивирует в ней не лучшие качества. Каковы же следствия этого для самой армии и ее новобранцев?
Советская пропаганда десятилетиями преподносила армию как наиболее действенный социальный институт выпрямления пошатнувшихся юношеских судеб — тут-де любого хулигана и забулдыгу сделают “настоящим мужчиной”. Между тем способна ли армия выправить достающийся ей контингент призывников, или же он, напротив, способен перестроить ее под себя, — вопрос большой. Статистики нет, или же она недоступна, поэтому попробуем ответить, опираясь на общеизвестные примеры.
Летом 2002 года произошла жуткая история3: десять пограничников ушли в ночь охранять рубежи Родины, а к утру восемь из них найдены были убитыми. Пресса чуть было не сделала их героями, красочно расписав, как нарвались они на засаду боевиков. А двоих бандиты, мол, увели в плен. Увы, живые быстро нашлись — пришлось признать, что боевики ни при чем. Восьмерых своих товарищей уложили именно эти двое. Почему — дело темное. Пресса долго возмущалась тем, что один из убийц до армии имел судимость — как же, мол, он попал в элитные пограничные части?!
Но, господа, чему же тут удивляться? Так и попал, что более способные пошли учиться, более ловкие смогли открутиться, богатые — откупиться… Люди — народ бесконечно изобретательный в устройстве собственных судеб. Надеяться же на кремневую честность тех, от кого эти судьбы зависят, и вовсе глупо. Пока армейские годы считаются чистым убытком судьбы, пока они просто вычитаются в пользу государства из единственной и неповторимой жизни молодого человека, в армию неизменно будут попадать только худшие. То есть по личным качествам там могут оказаться вполне прекрасные ребятишки. Но и они будут худшими по объективным социальным показателям: материальному положению, физическому развитию, уровню образования, объему и качеству нужных (как говорят в народе) или социальных (как пишут ученые люди) связей, которые тоже ведь немаловажный наш капитал на жизненном старте.
А верховодить среди этих худших и невезучих по непреложным законам формирования стихийной иерархии, о которых мы говорили выше, будут, естественно, самые худшие, самые примитивные — те, чьи жизненные претензии подкреплены лишь природной наглостью и культивируемой брутальностью. Вот и в нашем примере имеем мы не только бывшего мелкого уголовника, в армии окончательно распоясавшегося, но и того, кто с тупой покорностью пошел за ним на это преступление.
Насколько привычна наша армия к нравам именно такого контингента, прекрасно говорит еще одна громкая история, случившаяся всего несколькими неделями позже первой. С полигона Прудбой демонстративно, строем, ушло больше полусотни солдат4. Ушли после того, как несколько их товарищей были избиты майором Ширяевым и другими офицерами. Что ж… Человек, если хочет он оставаться человеком, не имеет права мириться с подобными унижениями! Смолчать — означало для них сломаться и навсегда поставить себя в положение тех, кого можно бить, то есть рабов. Так что ребята выступили защитниками не только собственного человеческого достоинства — а ради этого, по всем человеческим понятиям, и жизнью стоит рискнуть! — но и достоинства нашей армии. Худо только, что протест был заявлен впервые, хотя подобные дела в Прудбое (да и не только ведь там!) творятся давно. “У нас по Прудбою лежат приговоры, — заявили газете “Известия” в Волгоградском комитете солдатских матерей. — Одного парня живьем закопали, другого офицеры убили. Но все приговоры условные, потому что обвиняемые — герои афганской и чеченской войн”.
Любая война оставляет немалое число калек, в том числе и нравственных. Но война — штука трагическая, путаная, и чаще всего те, кого она делает калеками, в этом никак не виновны. Властям, объявляющим их героями, следует, однако, отдавать себе отчет в том, какой именно героизм они культивируют. Можно — и должно! — признать, что участники любой войны не виноваты в тех поломках и сдвигах, которые она производит в их душах и разуме. Но не разумней ли признать их все же негодными к дальнейшей военной службе, ибо офицер, бьющий солдата, есть не офицер, а бандит; солдат же, терпящий побои, вовсе и не солдат, а раб, пушечное мясо.
И уж совсем худо, когда г-н Трошев, командующий округом, генерал, герой России и т. д., в первом же своем интервью по поводу происшествия в Прудбое пытается не только выгородить офицеров, издевавшихся над солдатами, не только дискредитировать солдатский протест, с ходу приписав протестовавшим пьянство и прочие мнимые вины, но также грозить власти и обществу зреющим-де в офицерстве недовольством. Ведь это, господа, уже не защита офицерской чести, а круговая порука, что прилично в банде, но вовсе не в армии!
Так на что же обрекает генералитет нашу армию, консервируя на ближайшие десятилетия формирование ее по призыву, а следовательно, сохраняя среди ее личного состава подобные нравы? На процветание дедовщины? На рост уголовщины? Это само собой. Но и это, как сказано, еще не самое худшее!
Министр Иванов полагает, что армию сначала надо перевооружить, а уж потом делать профессиональной. Но как, скажите мне, можно доверить сложнейшую, сверхмощную, а потому и опаснейшую военную технику наименее образованной, наименее здоровой и старательной части нашей молодежи, каковой, без сомнения, является призывной контингент?
Возможно, кто-то сочтет эти опасения обывательскими — допустим! Есть и другая сторона вопроса. Во всем мире военная техника всегда совершенствовалась лишь по мере того, как дорожала солдатская жизнь. Призыв же всегда и всюду был средством формирования массовых армий, в которых цена отдельной жизни неизбежно ничтожна. И, сохраняя призыв, мы консервируем старую, традиционную беду российской армии — слишком легкое, высокомерное, наплевательское отношение к солдату, его удобствам, его здоровью, к его жизни, в конце концов… Солдат-призывник — это человек, которого можно плохо кормить, — он смолчит. Можно селить в неуютных, неудобных, скверно отапливаемых казармах. Ну, простудится десяток-другой, подумаешь! Солдата можно обмундировать кое-как, можно заставить копать канаву от забора и до обеда — просто так, чтоб служба раем не показалась… Его можно послать на строительство генеральской дачи — он еще и доволен будет, там хотя бы накормят. Можно, как выяснилось во многих историях последнего времени, оскорблять, бить, бросать в зиндан…
Да что там! Больше сотни солдат можно, вопреки приказу, такую перевозку запрещающему, набить в вертолет, а затем обиженно разводить генеральскими ручками: “Но разве я хотел его сбивать? Что случилось, то случилось…” Разумеется, сбить вертолет желали боевики, а не генерал Трошев. Но неужели же генерал не догадывался о таковом желании противника?..
И заметьте: уже через несколько дней генералы говорили лишь о “гибели вертолета”, то есть дорогостоящей боевой техники, а вовсе не о сотне солдат, которые у нас издавна считаются самым дешевым расходным материалом войны.
Нет, речь не о личных качествах военачальников, не о морали. Мы договорились не переводить разговор в план эмоций и нравственных соображений. Речь как раз о том, что восприятие солдатской жизни как одного из “расходных материалов войны” неизбежно. А следовательно, неизбежен и подсчет “потерь в живой силе” в одном ряду с потерями вооружений и расходом боеприпасов. Никакие нравственные соображения не могут (не должны!) мешать планирующему операцию военачальнику сравнивать стоимость нескольких сверхточных ракет, расход которых мог бы, скажем, обеспечить уничтожение некоего объекта противника, и десятка солдат, рискнув жизнью которых возможно решить ту же задачу.
Но сколько же стоит солдат, мобилизованный по призыву? Официальной расценки, разумеется, нет. Однако, когда семья одного из погибших в Чечне подала в суд, требуя компенсации порядка $ 1000, юристы министерства обороны вступили с ней в яростный спор, считая это требование чрезмерным.
Вот и прикиньте: использование какого из “расходных материалов войны” предпочтет наш военачальник? Тем более что воевать непомерно большой кровью — это, увы, давняя традиция как русской дореволюционной, так и советской армии. Ведь даже во второй мировой войне, победив, мы умудрились уложить солдат (таких дешевых!) много больше не только всех других держав-победительниц, но и разгромленной нами Германии.
А ведь на задания и пожелания этих военачальников будут ориентироваться разработчики нового оружия. Следовательно, сохранение призыва и соответствующей ему дешевизны солдата неизбежно станет мощным тормозом в деле перевооружения армии в соответствии с теми новыми задачами, которые поставлены перед ней ходом истории.
Тем не менее генералитет наш старается как можно дольше сохранить призыв. Почему?
Да в том-то и зарыта, господа, главная собака нашей военной реформы, что тормозит ее не нехватка денег — то же предложение СПС, повторю, было подкреплено очень солидными экономическими расчетами! — а то, что более чем за столетие (с 1874 года) существования призыва военная элита всерьез уверилась, будто российские женщины обязаны безропотно отдавать им своих в муках рожденных и трудах воспитанных сыновей. Ропщущих, пытающихся защитить своих чад от армейского беспредела, от наплевательского отношения к такой дешевке, как солдат-призывник, генералы привычно и громогласно винят в клевете на армию, антипатриотизме и прочих смертных грехах…
Но давайте поставим вопрос в лоб: зачем, собственно, должны мы отдавать им своих сыновей? Чтоб те защищали Родину?.. Но армия, формируемая по призыву, как раз и не способна защитить страну от угроз, действительно существующих в современном мире. Октябрьский захват заложников в Москве наглядно продемонстрировал всем нам крайнюю неэффективность ее семилетней “контртеррористической” деятельности в Чечне. И пока нет ясности, сможет ли правительство сделать адекватные выводы из этого горького опыта. Ибо пока президент произносит правильные слова о том, что “армия должна быть в казармах”, генералы в отместку за сбитый боевиками вертолет взрывают жилые дома и выгоняют сотни мирных граждан на улицу, привычно карая не того, кто виноват, а того, кто послабей. При этом А. Х. Султыгов пытается оправдать их с телеэкрана, заявляя, что дома все равно были ветхие и нарушением-де прав человека было не внезапное выселение, а то, что люди в таких домах жили. Оригинальные, однако, представления о правах человека у этого спецпредставителя нашего президента по соблюдению прав человека в Чечне!
Так что события октября—ноября 2002 года еще раз подтверждают: главный вопрос военной реформы, вопрос о принципах и механизмах формирования современной армии, решать должны не генералы, для которых привычная дешевизна солдатской жизни и солдатского труда составляет главное удобство собственной службы. Право на такое решение имеет только общество в целом!
Еще об одном “почему”
Мы как-то плохо осознаем тот факт, что в течение двух последних десятилетий наша “непобедимая и легендарная” почти беспрерывно воюет. Не осознаем, возможно, именно потому, что ни Афганистан, ни Чечня не прибавили России тех победных лавров5, которые мы привыкли считать необходимым завершением всякой войны. Но полтора десятилетия полномасштабных, кровопролитных военных действий и ни одной впечатляющей победы — это, согласитесь, факт, достойный самого серьезного осмысления! Дело не в деньгах, так как были за эти десятилетия годы, когда правительство не особо скупилось, и не в распоясавшейся демократии, ибо немало было и таких, когда она робко помалкивала. Побеждай — не хочу!.. Неужели же не хотели? А, господа генералы?..
Мысли об этих беспобедных, но кровопролитных десятилетиях назойливо преследовали меня летом 2002 года, когда нам показывали “крупнейшие за последнее время” учения нашей армии. На экранах, прыгая с круч и ныряя под воду, мчались десятки танков, летели вертолеты… Генералы наблюдали за этим из накрытых маскировочной сеткой окопчиков. Красиво!.. Но телевизионная картинка рождала в моем обывательском сердце одно только тоскливое недоумение: к чему мы готовимся? Ведь вторая мировая с ее танковыми прорывами уже была и более не повторится, как не повторилась ни одна из тех войн, к которым десятилетиями готовились генералы прошлых поколений: ни наполеоновская, ни турецкая, ни гражданская…
Не знаю, показывали ли американцам ход “самого широкомасштабного и сложного военного эксперимента в истории”, проводившегося армией США примерно в то же время. Может, и нет. Был он отнюдь не телегеничен. Никаких тебе мчащихся танков, стрельбы — сидят солдатики за компьютерами, осваивают новые программы… Но вот какова была цель этих учений по словам генерала Вильяма Кернана: “Мы должны знать о нашем противнике как можно больше — больше, чем он сам о себе знает, — кем бы этот противник ни оказался. Мы создаем вооруженные силы, способные наносить удары по многим целям многими способами… Мы должны… использовать все возможности информационных технологий для того, чтобы вмешаться в процесс принятия решений противника и повлиять на ход операции”. Не слабо, правда?
“Одна из основных задач, — пишет об этих же учениях наш аналитик С. Потресов, — убедиться в надежном функционировании интерактивной интегрированной компьютерной системы. Предполагается, что эта система обеспечит сбор детальной информации обо всех объектах и подразделениях… а также позволит командирам постоянно оставаться на связи со всеми своими подчиненными, участвующими в выполнении учебных задач”.
Несмотря на дипломатичность этих формулировок, совершенно ясно, к чему готовились американцы: не только к разрушению инфраструктуры Ирака мощными ударами сверхточного оружия, но и к вводу на его территорию собственных подразделений, при котором только детальная разведка и руководство каждым солдатом “в режиме реального времени” может свести к минимуму потери “живой силы”. То есть американцы опять готовились потратить многие миллиарды долларов, чтоб гарантировать потери “живой силы” еще более низкие, чем в Афганистане.
Ладно, не будем рассуждать о чужих миллиардах! Попытка не только сравняться с Соединенными Штатами в военных расходах, но даже довести их до сопоставимого уровня была бы для нашей страны очевидным самоубийством.
Но ведь и задачи, поставленные ходом истории перед нашими странами, несопоставимы! Надеюсь, что даже в тайных помыслах наших политиков мы не претендуем более на мировое господство. Нам незачем навязывать миру свою модель построения общества — хотя бы потому, что таковой и нет: мы многое копируем из чужих моделей, не слишком хорошо понимая что и зачем. Нам незачем посылать войска в дальние страны, а в ближние — тем более. И если строить армию исходя не из великодержавных амбиций, а в соответствии с задачей отражения реальных угроз, то наших скромных миллиардов вполне могло бы хватить, в том числе и на современное оружие.
Вопрос другой: способна ли армия, в которой “солдат спит — служба идет”, армия, где его обучают по принципу: “не можешь — научим, не хочешь — заставим”, — подобным оружием овладеть? В коня ли корм? Ведь использование современных методов боевых действий требует не только больших знаний, высокого образовательного уровня, но и инициативного, творческого, амбициозного отношения к делу всех, и в первую очередь рядовых. Армия, формируемая по призыву, армия, в которую неизбежно попадает молодежь самая бедная, самая необразованная, апатично относящаяся к службе и попросту нездоровая, — такая армия ни овладеть подобным оружием, ни выработать соответствующие ему методы и приемы боя не способна в принципе. Ибо если солдат так дешев, то стоит ли тратить так много на его вооружение?
Призрак легкости решения боевых задач “особым российским путем”, то есть за счет солдатского терпения, неприхотливости, а в конечном итоге за счет дешевизны солдатской жизни, призрак этот и есть, если хотите, главная причина отсутствия побед у российской армии в войнах двух последних десятилетий. В амбициях мы все еще “непобедимые и легендарные”, одним полком Грозный берем, а как до дела, так и начинаем жаловаться на бедность: и связь у боевиков получше, и горы-де нам мешают, и “зеленка”…
Слишком долго генералитету одной из двух великих держав серьезным делом представлялся лишь глобальный ядерный конфликт, лишь к нему по-настоящему и готовились! А дешевый солдатский пот по-прежнему считался универсальным средством решения вопросов “помельче”.
Маленький пример. Совсем крошечный, копеечный, а потому очень уж характерный. Известно, что, несмотря на избыток амбиций, амуниция нашей армии далека от совершенства и “еще со времен афганской войны десантники, разведчики, спецназовцы сами шьют себе специальные жилеты для магазинов с боеприпасами”. Так вот, совсем недавно бывший наш министр обороны П. С. Грачев с гордостью сообщил, что возглавляемый им благотворительный фонд “Боевое братство” снабдил один из полков “разгрузочными жилетами”.
Почему генерал, воевавший в Афганистане и потому прекрасно осведомленный о несовершенстве солдатской амуниции, за столько лет своего министерства не удосужился снабдить этими жилетами всю армию (что обошлось бы никак не дороже десятка генеральских “мерседесов”), остается загадкой. Впрочем, какая же это загадка? Да плевать ему было на солдатский пот, ибо “не можешь — заставим”! Загадка, господа, в другом: сколько ж потребуется создать благотворительных “генеральских” фондов, в которых, как известно, до 80% средств расходуется на содержание собственного аппарата, для одного только внедрения столь копеечного и столь очевидного усовершенствования солдатской амуниции?
Кого агитируем?
Действительно, кого? Министр обороны утверждает, что больше всех хотел бы не набирать в армию, а отбирать для нее. Но одно, мол, дело хотеть, а мочь — совсем другое. И ножки, к сожалению, приходится протягивать по одежке. Солдат-контрактник намного дороже солдата-призывника. И поскольку денег министру не дали…
Министра агитировать бесполезно, я понимаю. Он политик, а политики принимают лишь те решения и проводят лишь те реформы, которых требуют целые поколения. И надо не агитировать министра, а анализировать его логику для тех, на чьи деньги новая армия будет содержаться, чьи сыновья в ней будут служить, то есть для нас с вами, дорогие читатели.
В самом деле, если каждый солдат-контрактник много дороже солдата-призывника, то значит ли это, что и армия в целом должна обходиться обществу много дороже? В любом бизнесе повышение качества рабочей силы, обеспечивая более высокую производительность труда и освоение новых технологий, позволяет, напротив, резко уменьшить расходы. Почему же нас уверяют, что в армии, то есть в военном бизнесе, все должно быть наоборот?
Наоборот, кстати, никогда и не было. История знает множество примеров того, как небольшая, но хорошо вооруженная и обученная армия легко громила гораздо более многочисленного противника. Примеров — от походов Ермака до поражения Югославии, обладавшей отнюдь не малочисленной армией, которая, однако, так и не сумела нанести противнику серьезный урон, — сколько угодно!
Однако, по словам С. Б. Иванова, российскую армию к 2004 году планируется сократить до одного миллиона военнослужащих, а “дальнейших (то есть и после перехода в 2014—2015 годах на контрактный способ формирования. — В. К.) сокращений никаких не планируется”. Почему? Причина одна: “все военное руководство определило, что оптимальная численность Вооруженных сил России один миллион человек”. Не надо думать, что это было сделано на основании сложных и сверхсекретных расчетов. Все гораздо проще: численность будущей профессиональной армии планируется почти такой же, какова она нынче. А если добавить, что еще и призыв планируется сохранить, хотя бы исключительно для подготовки резервов, то планируемые преобразования и вовсе выглядят странно. Авторов их можно заподозрить в чем угодно, но только не в разумной экономии государственных средств.
Но для чего, для решения каких задач нужна нам миллионная армия?.. И для чего ей миллионные плохо обученные резервы? Тем более что будут ведь и хорошо обученные, то есть отслужившие свои пять или семь лет контрактники? Об этом — молчок. Хотя если речь именно об оптимальной численности, то она должна определяться не мнением “военного руководства”, а характером задач, стоящих перед армией.
С. Б. Иванов заверил общественность, что “состояние наших ядерных сил не вызывает никакого беспокойства. Они способны нанести неприемлемый ущерб агрессору при любом развитии ситуации”. Если это так — а у нас нет причин сомневаться, — то России незачем опасаться агрессии со стороны цивилизованных обществ, в которых порог этого “неприемлемого ущерба” достаточно низок. Мы можем быть совершенно уверены, что авиация НАТО никогда не разбомбит нашу станцию Гатчина6. Да и с какой бы целью могли они напасть на нашу страну? С целью завоевания наших “плодородных равнин”, нашего “промышленного потенциала”? Увы, все это давно никому не нужно!
Что же касается использования российского сырья, российских энергоносителей и лучшего, наиболее активного, образованного и квалифицированного человеческого потенциала, то при слабости нашей экономики никакая армия от этого не спасет. Напротив! Создание миллионной профессиональной армии ляжет на экономику тяжким бременем и тем облегчит для развитых стран использование вышеназванных ресурсов нашего собственного развития.
Еще больше могут облегчить это использование неумные генеральские амбиции или войны, вроде чеченской, независимо даже от успешности или неуспешности действий там армии, единственно уже тем, что они значительно ухудшают имидж страны в глазах как мировой общественности, так и наиболее образованной части собственного народа.
Если ядерные силы страны “способны нанести неприемлемый ущерб агрессору при любом развитии ситуации”, то они гарантируют ее не только от прямой агрессии, но и от всякого силового давления со стороны тех государств, в которых порог “неприемлемого ущерба” достаточно низок, и тогда войска общего назначения нужны нам именно и только для отражения “новых вызовов”, то есть возможных атак международного терроризма или стран-изгоев, и для участия в разрешении межэтнических и иных локальных конфликтов по периметру государства. Но зачем же для этого миллион военнослужащих?
Совершенно очевидно, что при нынешнем развитии техники многочисленность армии не может быть оправдана ни обширностью территории, ни протяженностью границ, ибо для поддержания внутреннего порядка существуют милиция и внутренние войска (на мой взгляд, у нас также избыточно многочисленные), а для охраны границ — войска пограничные, состав которых в планируемый миллион не входит. Нет и необходимости сосредоточивать значительные группировки на направлениях возможного удара, так как переброска значительных группировок в самые сжатые сроки не составляет проблемы для современной армии.
Поэтому, когда говорят о необходимости для России содержать миллионную армию, невольно приходит на ум, что говорящие либо плохо осознают сильные стороны профессиональной армии, либо попросту обманывают общество, пытаясь сохранить тот избыточный “жирок” личного состава, который позволяет прикрывать прорехи в его подготовке и тактике. Избыточная численность профессиональной армии — это не только лишние расходы, но и избыточная “прохладца” в отношении к службе, то есть недостаточный профессионализм.
Возможно, впрочем, что избыточная численность планируется и по другой причине: офицеры настолько привыкли иметь дело с собираемым по призыву контингентом наиболее социально неблагополучной и в службе никак не заинтересованной молодежи, что просто не представляют себе иного. Характерно, что никакие средства привлечения и управления будущим персоналом, кроме весьма значительного денежного довольствия, военными не упоминаются. Зато о необходимости строительства жилья для всего состава говорится столько, что невольно думаешь: уж не предполагается, что служба в профессиональной армии будет пожизненной, как при Петре?
Между тем профессиональная армия может и должна быть достаточно динамичным социальным институтом. Ее рядовой состав должен отличаться молодостью и отменным здоровьем, а это во всех случаях исключает длительные (свыше 7—10 лет) сроки службы, если, конечно, солдатский контракт не становится началом офицерской карьеры. Кроме того, служба в такой армии обязательно должна быть этапом “пути наверх”, социального роста для всех тех, кто, обладая достаточной энергией и честолюбием, лишен иных (материальных или социальных) возможностей строить желаемую карьеру.
Армия, скажем, обязательно должна открывать облегченный путь к высшему образованию, обеспечивая необходимую подготовку и льготное кредитование учебы. Непосредственно во время службы, хотя и в свободное от нее время, армия может обеспечить получение достаточно сложной гражданской профессии. Наконец, она может гарантировать своему солдату и получение жилья, но лишь по окончании службы, в виде накопленной суммы или льготного кредита. И, разумеется, получение различных социальных льгот и преимуществ должно быть обусловлено не самим фактом службы, а добросовестным, прилежным и инициативным отношением к этой службе, что должно быть тщательно прописано в условиях контракта. Было бы, например, справедливо, если бы получение не только будущих льгот, но и определенного денежного довольствия было поставлено в зависимость от скорости и эффективности освоения военной специальности или новых образцов техники и если бы, скажем, два наводчика-танкиста получали весьма различное содержание в зависимости от результатов стрельб.
Гибкая система контрактов, учитывающая все многообразие тех целей, ради достижения которых молодой человек соглашается на несколько лет нелегкого солдатского труда, может, во-первых, обеспечить армию по-настоящему профессиональным, то есть не просто дисциплинированным и грамотным, но и инициативным, стремящимся к совершенствованию контингентом служащих, а во-вторых, сделать такую армию каналом необходимой вертикальной мобильности для способных и энергичных представителей молодежи различных, в том числе и аутсайдерских, социальных групп. И дедовщина навсегда уйдет из армии только в том случае, если переступающий порог казармы будет видеть в предстоящей службе не бессмысленную потерю времени, а необходимый этап реализации собственных жизненных целей.
Стараниями многих у нас сложилось представление о профессиональной армии как о непозволительной роскоши для страны, едва выбирающейся из многолетнего экономического кризиса, едва-едва отстраивающей свою новую экономику. Но так ли это? Чтобы не быть обманутыми, нам следует помнить, что дело на поверку оказывается не в деньгах, что стоимость реформы резко завышается за счет избыточной численности будущей армии, что существует возможность значительно снизить расчетную стоимость содержания каждого солдата за счет социальных льгот, получение которых будет обусловлено добросовестным выполнением его контракта.
Однако, скажут мне, даже при всем этом профессиональная армия потребует более высоких расходов. И если можно их избежать… Избежать-то можно. Но всегда ли мы действительно экономим, когда недоплачиваем кому-то?
Знаете, господа, чем дальше армейские годы, тем я чаще задумываюсь: что же, собственно, сэкономила Родина, вычеркнув из наших судеб по три года и послав строить город в глинистой пустыне Мангышлака?
Не на каждом лично, а в целом? Город-то мы построили?.. Да, но мы бы построили его и в том случае, если б приехали туда добровольно. Конечно, платить нам пришлось бы получше (хотя бы раза в два-три!), селить нас пришлось бы не в продувных казармах, а в теплых общежитиях… Но зато сколько удалось бы сэкономить на нашем армейском начальстве, на работе военкоматов?.. А битая техника, все эти автомобили, бульдозеры, тракторы, трубоукладчики, беспрерывно ломавшиеся в неумелых и беспечных солдатских руках, — учитывал ли кто-либо ее стоимость? А “солдат спит — служба идет”? Это ведь тоже очень дорого, ибо поспать такому солдату хочется куда сильней, чем поработать! И, наконец, сколько стоили наши поломанные жизненные планы, неосвоенные профессии, прерванные учебы?..
Великий Менделеев считал, что полностью отдаваться учебе человек способен только до 21 года, потом в дело вступают иные жизненные интересы, и все, что человек недобрал в этом возрасте, утеряно им навсегда. Он прав: редко кто из нас продолжил после службы ту учебу, от которой оторвала его армия. Прежние знания подзабылись, да и время наступило другое: жениться, растить детей… В результате общество недосчиталось в нашем поколении множества образованных людей и квалифицированных работников, получив вместо них полузнаек. Кто подсчитывал эти убытки?
Впрочем, их можно и не считать, ибо всем ходом истории подтверждено железное правило: подневольный труд никогда и нигде не бывает выгоднее свободного, равно как и подневольная служба не бывает добросовестнее и эффективнее службы по вольному найму.
1 Этого странным образом продолжают не замечать многие наши публицисты, привычно рассуждающие о том, что война с Ираком планируется-де потому, что “американская экономика, ослабленная корпоративными скандалами, отчаянно нуждается… в долговременно дешевой нефти”. Увы, американская экономика зависима от цен на нефть далеко не так, как российская. Даже нынче бензин на американских бензоколонках дешевле, нежели на наших ($ 1,3 за галлон = 3,8 л). А выигрыш США от свержения Саддама (или постановки его на колени) может быть значительно более существенным, нежели цена на нефть, хотя лежащим в совершенно иной плоскости.
2 Наглядное подтверждение этому не только резко растущие вложения в развитие и образование подрастающих поколений со стороны частных лиц (эти затраты давно уже вышли на первое место в структуре расходов большинства семей на Западе) или общественных фондов, но и многочисленные государственные программы развития подрастающих поколений, в том числе направленные на помощь семьям.
3 Типичная, к сожалению. Статью не успели подготовить к печати, а история уже повторилась (в конце ноября 2002 года), и снова — в элитных пограничных частях.
4 И эта история успела многажды повториться за время подготовки статьи к печати, в том числе и в элитных подмосковных гарнизонах.
5 Я не затрагиваю здесь ни нравственной стороны задач, стоявших перед нашей армией в этих войнах, ни даже соответствия этих задач подлинным национальным интересам России. Вопросы эти, разумеется, очень важны, но давайте исходить из того, что за их решение ответственны правительство, политики и общество, протестующее против принимаемых политиками решений или же поддакивающее им. Армия же ответственна не за характер поставленных перед нею задач, а только за эффективное (то есть наиболее дешевое и наименее кровопролитное) их решение.
6 Напомним, что именно такова была легенда учений медицинских работников, проведенных в этом городе в сентябре 2002 года.