Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2003
В тот субботний день я шел с Исаакиевской площади на Конюшенную.
Погода стояла изумительная — солнечная и безветренная, с легким морозцем и нежным инеем. На асфальте лежал тонкий слой мелких снежинок.
Я прошел по Адмиралтейской набережной до Дворцовой площади, пересек ее и вышел к Певческому мосту. Ажурное кружево его решетки, украшенное пушистым снегом, мягко переливалось, искрясь под холодными лучами февральского солнца.
Остановившись на мосту, я посмотрел на видневшийся неподалеку дом. Он всегда привлекал мое внимание. Возможно, своей изысканностью, возможно, тем, что я знал одну связанную с ним историю…
Дом располагался на излучине Мойки, где набережная делает плавный поворот, и, всякий раз переходя мост, мне казалось, будто река уходит вправо не потому, что ее влечет туда русло, а из желания не нарушать мерный, торжественно-спокойный ритм пилястр особняка.
Взглянув очередной раз на дворец, который в путеводителях по городу значился как бывший дом Абамелек-Лазарева, я подумал о странном соответствии между двойной фамилией хозяина и двойным названием дома: ведь особняк в тех же изданиях называют и по имени зодчего — дом Фомина.
Проведенная параллель сама по себе, может быть, ничего и не значила, если бы история, которую я знал об этом доме и поэте, что однажды упомянул о нем в одном из своих стихотворений, не преломилась сегодня в моем сознании совершенно неожиданным образом. У меня вдруг возникло предположение о некоем колдовстве, наведенном на дом то ли армянским князем, который владел им, то ли архитектором, который его построил. И мистика колдовства состояла в том, что человек, дерзнувший в своем поэтическом творчестве даже вскользь коснуться словом этого дома, очень рисковал попасть впросак!
В самом деле, что, как не нечто сверхъестественное, могло с такой легкостью ввести в заблуждение Всеволода Рождественского? Заставить его обмануть читателя и перенести дом Фомина во времена Баратынского и Пушкина? И написать о нем:
Было это небо, как морская карта:
Желтый шелк сегодня, пепельный вчера,
Знаешь, в Петербурге на исходе марта,
Только и бывают эти вечера.
Высоко стояла розовая льдинка,
Словно ломтик дыни в янтаре вина.
Это нам с тобою поклонился Глинка,
Пушкин улыбнулся из того окна.
Солнечную память узелком завяжем,
Никому не скажем, встанем и пойдем:
Над изгибом Мойки, там, за Эрмитажем,
Голубой и белый в медальонах дом.
Нам ли не расскажут сквозь глухие пени
Волны, что шелками о гранит шуршат:
Знал ли Баратынский стертые ступени,
И любил ли Дельвиг вот такой закат.
А “голубой и белый в медальонах дом” был построен всего на два года раньше написанных о нем строк!..
Я шел по набережной Мойки, повторяя про себя выученные когда-то в школе строки. Последнее четверостишие, которое, как мне казалось, я всегда достаточно хорошо помнил и в котором были слова об Исаакии и дымном плаще Петра, мне никак не удавалось вспомнить.
Весь день это обстоятельство почему-то сильно тревожило меня, вызывая досаду и раздражение. Наверно поэтому, вернувшись к вечеру домой, я тотчас направился к книжному шкафу, где должен был лежать сборник стихов с мучившим меня четверостишием. Когда я нашел и взял книгу в руки, она случайно раскрылась на стихотворении Кушнера “Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки”.
Разве мог я сегодня не прочесть его! “В медальонах дом” не был забыт и здесь:
Пойдем по дуге, по изгибу,
Где плоская, в пятнах, волна
То тучу качает, как рыбу,
То с вазами дом Фомина.
Что-то, однако, мне показалось в стихотворении странным, что-то в нем было такое, что заставило меня еще раз его перечитать. И вот, читая строки: “То тучу качает, как рыбу, то с вазами дом Фомина”, я понял, что должен снова побывать на набережной Мойки. Вскоре я уже стоял напротив дома с медальонами.
При тусклом свете фонарей, делавшим особняк в этот снежный и тихий вечер особенно загадочным и таинственным, я убедился в правильности подмеченного несоответствия — ваз, которые должны были украшать парапет на крыше дома, ваз, которые должны были венчать каждую из пяти пилястр особняка, и о которых писал Кушнер, — не было!
И тут с двойственным чувством изумления и страха я вспомнил свое предположение о том, что к Дому нельзя прикасаться словом…
АРХИТЕКТУРНАЯ КУПЮРА,
или Послесловие к рассказу
“Дом на Мойке”
Шестнадцать лет назад я написал небольшой рассказ “Дом на Мойке”. Поводом к его написанию послужил не только мой давний интерес к архитектуре Петербурга, но и показавшиеся мне интересными две невыдуманные истории, необычным образом связавшие Дом Фомина и двух петербургских поэтов. Особенную радость мне доставил даже не сам факт написания рассказа, а то, что одна из этих историй, касающаяся “исчезновения” ваз на Доме Фомина, была открыта мной.
Когда рассказ уже был отдан в печать, я вдруг обнаружил, что присоединился к поэтам, — героям своего рассказа, — так нелепо попавшим впросак из-за Дома. Стоит ли говорить, что я чувствовал и как упрекал себя за то, что поспешил и не заглянул в словарь Брокгауза раньше, — ведь знал же, что “к Дому нельзя прикасаться словом”! И не раз я в тот день подумал, что Дом, похоже, действительно обладает колдовской силой.
Разве извиняло меня то, что я написал в своем тексте фамилию хозяина особняка с ошибкой — так, как ее писали в других книгах! Нет, конечно. Успокаивало лишь то, что я снова сделал “открытие”, да еще оказался в одной компании с Всеволодом Рождественским и Александром Кушнером.
Дом провел и меня, чуть не заставив ошибиться в первой публикации рассказа. Трудно передать, какое испытал я облегчение, когда мне чудом удалось внести исправление в уже приготовленный для печати сверстанный текст!
И тогда к давно мучившему меня вопросу: “Почему так долго реставрируют вазы?” — добавился другой: “Кому и зачем понадобилось переиначить фамилию владельца дома, изменив княжескую фамилию Абамелик на Абамелека?”.
Долгое время я оставался уверенным в том, что вазы находятся на длительной реставрации, пока на одной из экскурсий в конце 80-х на вопрос: “Когда на крыше появятся вазы?” — экскурсовод мне не ответил, что этого он точно не знает, да это и неважно, так как без ваз особняк лучше вписывается в Пушкинский Петербург.
Дом Фомина задает много вопросов, но сейчас, в юбилейный год города, мне хочется ответить только на два: “Почему вазы должны быть установлены вновь? И почему их так долго не устанавливали?”…
В самом центре Петербурга, не более, чем в трех минутах ходьбы от Дворцовой площади, в 1915 году был построен небольшой княжеский дворец.
Выбранное под строительство место само по себе интересно тем, что расположено на изгибе реки и с точки зрения градостроительного искусства и сложившихся традиций предполагает наличие здесь архитектурной доминанты. Обычно на таких местах строились церкви или монастыри. Однако исторически сложилось так, что к началу XX века набережная Мойки представляла собой унылый ряд прижавшихся друг к другу тусклых особняков и втиснувшихся кое-где между ними доходных домов, которые не скрывали в своей простоте скупости хозяев.
Освободившийся после разборки старого дома участок был узок и ограничен слева и справа невысокими постройками. Подобное обстоятельство сокращало количество возможно применимых к данному месту проектных решений и предполагало использование каких-то особенных, нетривиальных идей.
И такое решение Фоминым было найдено.
Он решает сделать новый дворец своеобразной доминантой, которую требует традиция, но при этом с гениальной совершенностью вписывает его в исторически сложившийся облик набережной. Особняк словно собирает вокруг себя разбежавшиеся во времени постройки, настойчиво предлагая им всегда жить в одном, общем с ним времени, по одним общим законам, не обращая внимания на социальные различия.
Как тут не подумать о том, что архитектура не только “застывшая музыка”, но и “живая философия”!
Новый дом Фомин строит в стиле раннего классицизма. Стиль этот переходный, где одновременно присутствуют идеи барокко и классицизма, что уже по своей сути несет объединительное и так необходимое ему здесь начало.
Надо отметить, что выбранный для особняка Фоминым стиль находился в русле популярного в те годы течения, которое называлось неоклассицизм. Я думаю, буду прав, предположив, что в выборе стиля Фомин меньше всего руководствовался модой на неоклассицизм, и то, что он использовал его как ту “не тривиальную идею”, о которой сказано выше, было всего лишь той необходимой случайностью, что так часто сопутствует таланту.
Именно наличие концепций классицизма, выраженных через тектонику гранитного цоколя и покрытого рустом первого этажа здания, а также тяжелого статичного антаблемента, на который возложен глухой, вторящий ограде набережной парапет, позволило Фомину сделать дворец “своим” среди разношерстной компании доходных домов и дворцов, в стилевом отношении тяготевших к классицизму.
Вместе с тем, используя каноны барокко, в соответствии с которыми легкие, чуть выступающие пилястры коринфского ордера освобождены от несения тяжести массивного антаблемента, а на тумбах парапета застыли присевшие в зыбком реверансе вазы, Фомину удается приподнять особняк над своими соседями и привнести в него ноту изысканного аристократизма, созвучную находящимся не так далеко Зимнему и Мраморному дворцам.
Таким образом, Фомин органично включает особняк не только в застройку набережной Мойки, но и того Петербурга, который находится за Зимним и Мраморным дворцами, объединяя тем самым огромное пространство центральной части города, наполняя его единым смыслом.
Большую роль в реализации этой “связующей идеи” Фомин, несомненно, отводит вазам.
Вазы на особняке Абамелек-Лазарева будто вступают в диалог со скульптурой на крыше Зимнего дворца и вазами дворца Мраморного, не перебивая, слушают, о чем те говорят между собой. И нам слышится уже не “застывшая музыка”, а исполняемая искусным чтецом поэма, потому что вазы Фомина находят свою рифму в вазах Ринальди, а круглые медальоны с лепными вставками над окнами особняка так неуловимо созвучны лепнине над окнами дворца Растрелли…
Уже не один десяток лет вазы на доме Фомина отсутствуют. Я могу только предполагать, почему их убрали. Мне не хочется думать о банальном воровстве, поэтому я допускаю другой, более “достойный”, если так можно сказать, вариант их исчезновения — тот самый, который мне подсказал экскурсовод. Может быть, действительно, какой-то чиновник от архитектуры или строительства в свое время принял решение, что Дом просто обязан быть современником Пушкина?
Как бы там ни было, а ваз на парапете нет! И нет никому до этого дела. Ни Государственной инспекции, ни многократно сменившимся за это время Главным архитекторам города. Как же так случилось, что в центре города удивительный дом, или, пользуясь приведенным выше сравнением, архитектурная поэма, представлена нам, петербуржцам, с безжалостной купюрой? Подобное отношение к талантливейшему архитектору, чьи творения охраняются государством, мне кажется, не только несправедливо, но и является варварским по сути.
Помещая в альбом “Памятники архитектуры Ленинграда” фотографию особняка Абамелек-Лазарева с вазами, его составители в 1976 году, видимо, еще полагали, что отсутствие ваз на крыше особняка явление временное. Однако В. Г. Лисовский (как я это понимаю на сегодняшний день), выпуская в 1979 году свою книгу “И. А. Фомин” в весьма популярной в те годы серии “Зодчие нашего города”, уже приводит “современную” фотографию особняка и, ни слова не говоря о некогда стоявших на нем вазах, мудро подготавливает читателя к мысли, что особняк навсегда останется без ваз1.
В этой грустной истории с вазами Дом Фомина опять выступает в своей связующей роли. Только на сей раз он объединяет и фокусирует в себе то множество проблем, которые накопились в обществе и которые, собственно, и объясняют, почему вазы до сих пор не установлены.
В прошлом России было немало лет, когда произведения авторов печатались с купюрами, единственно из соображения решать за читателя, что ему надо, а что не надо. Вроде бы теперь мы стали уважать авторское право. Мы хотим казаться вполне европейцами и жить в правовом обществе, говорим, что у нас есть общественное мнение, не понимая, что общественное мнение есть тогда, когда с ним считаются.
Мы многого хотим и мало что для этого делаем.
И в нас много безразличия не только к тому месту, где живем, но и к самим себе.
Я уверен, что каждый из нас может себе представить, как отнесся бы Пушкин к купюрам своих произведений. Поэтому мне кажется, мы проявим подлинное уважение к великому поэту, если не будем выстраивать панораму набережной Мойки, соответствующую, на наш взгляд, духу его времени, а наконец-то, как он верил, пробудимся от спячки и смоем с лица накопившуюся за столетия пыль равнодушия.
1 П. Я. Канн в книге “Прогулки по Петербургу”, изданной в 1994 году, указывает на то, что заказчик, С. С. Абамелек-Лазарев, сам настоял на установке ваз, хотя зодчий не хотел этого делать. Где истина? — Ред.