Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2003
Анатолий Королев. Человек-язык. Роман. — М.: Текст, 2001
Сурово и требовательно с читателем обращаются идеологические, проповеднические, учительные романы. Это понятно: в них заключена истина в последней инстанции, воспринятая автором непосредственно от Авторитета (кем бы или чем бы он ни был), а в этом случае миндальничать с публикой незачем.
Странно, когда суровость к читателю проявляет Анатолий Королев, “убежденный” постмодернист (убежденный в данном случае означает “отрефлектировавший свою позицию”). Абсолютные истины и убежденность (в общепринятом значении слова) ему не пристали по самой сути его постмодернистской духовной ситуации, которая, по определению Сергея Корнева, означает “эпистемологическую неуверенность” человека, который не видит того, на что мог бы опереться, а значит, не видит и того, что мог бы отрицать полностью.
Между тем Королев гладил читателя по шерстке только в первом своем произведении — “Повести о парке”, а в каждом следующем относился в нему все жестче и требовательней, а в новом романе решил не щадить вовсе. Никакого наставничества в “Человеке-языке” тем не менее не наблюдается, хотя замах у автора совсем не игровой, а как раз наставнический. (В скобках оговорюсь, что стремление вызвать эстетический шок нагромождением чудовищностей в духе Сорокина я отношу именно к поглаживанию читателя.)
Сама я как убежденный постмодернист о мнении автора только любопытствую, вовсе не считая его главным авторитетом по проблемам собственных текстов. Вот и полюбопытствовала, чего он, собственно, ждет от читателя и как, собственно, с ним обращается? Ответ был таков — дословно: “Мое право распоряжаться читателем коренится в тайном договоре, который мы заключили в тот момент, когда он открыл мой текст. Некая мучительность для воспринимающего входит в основания нашего взаимодействия”.
Сильно сказано, но нельзя не признать, что мучить читателя автор берется масштабно, вынося на повестку дня проблемы глобальные и неразрешимые. С неизбежной приблизительностью их можно определить так: в “Голове Гоголя” — личность и общество, в “Эроне” — время, в “Человеке-языке” — милосердие и богооправдание.
“Все выходит хорошим из рук Творца! Сказать: вот это уродливо, а вот то вышло зря, а это — напрасно… слова от лукавого” — эпиграф из Руссо испытывается текстом, сюжет которого строится именно вокруг врожденной патологии. Автор приводит читателя в изолятор для умалишенных с врожденными уродствами и призывает его подумать над тем, что “несовершенное пламя появляется из бездны с какой-то целью. Попробуем предположить, что это послание, и рискнем прочесть до конца этот свиток, горящий в руке”. Роман оказывается одновременно и попыткой прочесть свиток, и самим свитком. Автор решил обжечь и, насколько мне удалось понаблюдать читателей, цели своей достиг: роман воспринимается с душевным страданием, но не отпускает. Сама я в этом смысле читатель плохой, мучиться сердцем от художественного текста мне в жизни не приходилось и фантазии не хватает вообразить, что такое можно понаписать в романе, изобрести в эстетической реальности, что сверхэстетически обожгло бы и окровавило воспринимающего. Так что эти заметки о романе-боли принадлежат человеку непробиваемо толстокожему и бессердечному.
Роман об уродстве гармоничен, красив и строен, тщательно огранен и, если подбирать сравнение, напоминает кристаллические цветы за плечом врубелевского “Демона сидящего”. Ведущим цветом романа автор в преамбуле назвал желтый и черный, ни того, ни другого там нет ни в качестве ведущего, ни вообще. Роман колористичен, но главные краски в нем другие: мутно-красная, прозрачно-голубая и блестяще-зеленая.
Фабула четко вычерчена и легко поддается пересказу — Георгий Адамович считал это характерным признаком состоявшегося произведения. Главные герои: Антон Кирпичев, “молодой идеалист, врач с инстинктом сострадания”, его невеста Таша, “отважная и жертвенная натура”, и Муму, “кроткий, по-детски наивный, безнадежно уродливый от рождения маленький человек”. Роман начинается с того, что автор и его герой Антон смотрят фильм Дэвида Линча “Человек-слон” и продолжают видеть его духовным оком параллельно с развитием событий. В том, что этот фильм действительно существует, после прочтения романа начинаешь сомневаться: этот текст в тексте — безусловное сочинение Анатолия Королева. Молодой врач тератологической клиники делает благодетельно-страшное открытие: наш отечественный человек-язык (человек с врожденным патологическим развитием языка), узник желтого дома, так же как и британский человек-слон сто лет назад, не безумен, но высок и прекрасен душой и разумом. Движимый милосердием, врач вызволяет (просто похищает) пациента из клиники, поселяет у себя, встречает полное понимание у Таши, твердо отстаивает свою позицию перед неприятно пораженными окружающими и в итоге вынужден уступить уроду свою невесту, потому что милосердие не может иметь границ, меры и пределов. После венчания и брачной ночи Муму с котомкой уходит из дома, а о том, куда он приходит, рассказано в трех финалах. На выбор читателю, который, впрочем, может сочинить и четвертый, и пятый. На середине сюжета в роман включается мемуар автора, в котором мельком упоминается и “подлинный” Муму — “тихий шизоид, который воображает себя уродом и считает, что у него изо рта торчит песий язык”.
Выстраивая действие, автор одновременно проявляет уважение к инерции читательских ожиданий и взрывает ее. С одной стороны, Муму кроток и добр, робок и нежен, как и положено в русской литературе после Тургенева, написавшего и “Муму”, и “Живые мощи”. С другой стороны, этот добрейший и кротчайший преспокойно принимает совершенно невозможную жертву от Таши. Он “не смеет отказаться”, он робок в свой карман. С одной стороны, автор объявляет своим принципом veto — запрет на слишком страшные подробности, с другой — ни одну, в сущности, подробность такого рода не опускает. С одной стороны, создает типично русский финал, с другой — делает его одним из трех…
Размышления автора текут в русле гипотезы, принимающей Творение, Промысел, волю Творца. Так какое же все-таки послание отправляет Творец твари, выпуская в жизнь слепоглухонемых, двухголовых, человека-слона? О чем говорит в своем молчании человек-язык?
Позиция многих богооправдателей, вроде К. С. Льюиса например, возмущает нравственное чувство своей жестокостью и сервильностью. Они берут сторону сильного, жестокого Хозяина и доказывают людям, что те сами виноваты и им еще мало достается, а Хозяина в любом случае надо благодарить. Такого рода идею высказывает Ангел из легенды о святом Франциске Ассизском, включенной в текст: “А какова оболочка у звука — свирель ли, жалейка ль, — Богу не важно, лишь бы пела осанну”. Две ли головы у человека или одна — Богу не важно, лишь бы пел осанну, а каково “оболочке” — несущественно. Автор высказывает иную идею, строго спрашивая с Творца за тварь: “Все бедные телом и нищие духом, все они приходят на свет лишь как немые, немотствующие послания виновности Сущего, как знаки совестливого самосуда, как ранения свыше. Другое дело, что нас знание нисколько не утешает”.
Рядом с физически уродливым и душевно кротким Муму появляется герой второго плана — Варфоломей, “занятный молодой негодяй”. Нравственное уродство ни у Антона, ни у Таши ни малейшего милосердия не вызывает, и своим поведением они явно укрепляют негодяя в его негодяйстве. Варфоломеем этот персонаж стал, конечно, вслед за пушкинским дьяволом-Варфоломеем из “Уединенного домика на Васильевском” и, как и тот, пытается прорваться к любви, но не может, хотя автор не отнимает надежду ни у него, ни у читателя.
“Человек-язык” — роман глубоко гуманный, при том, что и милосердие, и гуманизм, и “смысл подлинности бытия” предстают как неразрешимая проблема, а не в модусе утверждения. И Красота в романе не безусловна, хотя прекрасные пейзажи и прекрасная музыка (дух Мессиана) подчеркнуто выдвинуты на первый план. Яркость, зримость, слышимость воссозданного в романе мира выше всяких похвал. Характерная особенность метафорики Королева — пересечение сенсорных систем, синэстетичность восприятия: “Воздушный солнечный пар рассвета дымился вокруг колоннады сосен. Утро было в разгаре, и птицы жаркими трелями пестроты вертелись на черных ветках”. Тактильный, слуховой и зрительный ряды соединяются в ярко-убедительном образе.
Роман уже вызвал страстные и пристрастные споры: Карен Степанян высказал свое восхищение его метафизической глубиной, Андрей Василевский не разглядел в романе даже гуманизма и испытал крайнюю неприязнь к “господину сочинителю”. Такое столкновение мнений — несомненный знак, что произошло событие. Роман обжег и вызвал отклик, а раскрываться полнотой смыслов ему еще предстоит, первые впечатления только залог.
“Взаправдашняя явность” таких, как несчастный Муму, взывает к ответу, к ответной “подлинности, от которой всегда убегают”. К этому взывает и роман — грандиозное требование и грандиозная претензия, но автор на них решается.