Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2003
Вера Александровна Лебедева родилась в Ленинграде. Кандидат сельскохозяйствнных наук, создатель новых сортов картофеля, районированных во многих краях и областях России. Постоянный автор “Невы”. Живет в Санкт-Петербурге и Сиверской (Ленинградская область).
1.
Селекция картофеля — выведение новых его сортов — это, как, наверное, и любое другое дело, целый мир. Мир со своими проблемами, со своей историей, ведущей учет побед и поражений, с героями и антигероями… Мне этот мир знаком, возможно, лучше, чем многим другим. Знаком не по книгам. Мало того, что сама я имела возможность наблюдать его, жить его жизнью с самого раннего детства, — мне еще то и дело приходилось слышать рассказы моей матери, Нины Александровны Лебедевой, и ее знакомых о событиях, происходивших значительно раньше. Так что иногда мне начинало даже казаться, будто и сама я была их очевидцем.
Матери, например, посчастливилось еще живым видеть Николая Ивановича Вавилова. Будучи студенткой, присутствовала она несколько раз в ВИРе, на обходе полей, возглавляемом Николаем Ивановичем. И еще с тех самых пор запали ей в душу его мысли о необходимости использовать в селекционном процессе возможно более широкий круг диких видов, являющихся сокровищницей многих ценных для селекции признаков: устойчивости к болезням, вредителям, неблагоприятным условиям…
Потом, когда мать поступила в ВИР в аспирантуру, Николая Ивановича уже не было: обвиненный в том, что, являясь представителем науки буржуазной, мешает развитию пролетарского лысенковского учения, он скончался в саратовской тюрьме пятью годами раньше. Но ей все же удалось получить тему по преодолению нескрещиваемости при гибридизации диких видов, завезенных к нам из Южной Америки — экспедиции по их сбору были организованы еще по инициативе Н. И. Вавилова, — с культурным картофелем. Тема, правда, после августовской сессии ВАСХНИЛ сорок восьмого года была признана относящейся к буржуазной “формальной” генетике, но матери, сделав упор на те методы, которые лысенковцами не отрицались, защитить диссертацию все же удалось. Однако в дальнейшем в течение двенадцати лет работу пришлось выполнять подпольно, в домашних условиях.
Следующий значительный этап нашей работы связан с Институтом общей генетики, располагающимся в Москве. Именно этот институт, воссозданный по окончании лысенковских времен Николаем Петровичем Дубининым, принял и мать, и меня в число своих сотрудников, всячески поддерживая нашу работу. Но базой тогда институт не располагал, поэтому работать мы продолжали в неперспективной деревне Донцо, где находился наш приусадебный участок. Да и велась работа в основном силами нашей семьи. Иногда помогали нам один или два лаборанта, иногда — аспирант.
Так и получилось, что, имея довольно богатый опыт селекционной работы, я почти не имела представления об условиях работы в таком большом коллективе, как институт. Перейдя на работу в Институт сельского хозяйства, сотрудником которого являлся мой муж Надим, я впервые оказалась вовлеченной в жизнь этого коллектива. И, может быть, потому, что жизнь эта для меня нова, многое в ней кажется мне довольно странным.
2.
Раньше, особенно в последние годы работы в Донцо, мне случалось бояться приближения весны или осени — иногда казалось, что я уже не выдержу еще одной посевной или уборочной. Теперь меня пугает приближение отчетной сессии. Начинается она обычно в конце октября, едва успеваем заложить материал на хранение.
Сначала, обложившись полевыми журналами, я пытаюсь извлечь из них и выписать на отдельный листок возможно большее число цифр и дат: сколько образцов изучалось, в скольких повторностях, на какой площади, сколько из них выделилось и по каким показателям, сколько произвели скрещиваний, сколько получили ягод…
Потом, взяв прошлогодний отчет и следуя точно его форме, присовокупляю к полученным цифрам соответствующий текст с рассуждениями и вычерчиваю возможно большее число таблиц, в которых бы все эти цифры были задействованы. Снабжаю отчет спереди титульным листом, а в конце — заключением. И, наконец, несу это свое творение ученому секретарю.
Бегло его просмотрев и убедившись в том, что все необходимые разделы в отчете имеются, ученая дама мой труд принимает. Но я, хоть и испытав некоторое облегчение, все же понимаю, что радоваться еще преждевременно. И точно: не проходит и двух дней, как я получаю свое детище обратно — для переделки. На этот раз требуемые исправления не так серьезны: реферат у меня, оказывается, помещен после оглавления, а нужно его поставить в самом начале, поменяв, естественно, нумерацию страниц.
Не успеваю, однако, внести даже эти ерундовые поправки, как узнаю о проводимом у директора совещании. Совещание посвящено работе над отчетами, и на нем каждый из заведующих подразделениями получает по целой пачке табличных форм, которые необходимо заполнить и тоже приложить к отчету. Эти таблицы — последнее изобретение Научного центра — вышестоящей организации, осуществляющей постоянный бдительный контроль и чуткое руководство.
Следующие два или три дня уходят на заполнение таблиц. Потом — о, чудо! — отчет уносят набирать на компьютере. Теперь уж точно будет небольшая передышка, во время которой можно заняться каждодневной работой.
Но центр в это время не дремлет: так и эдак изучает наши отчеты — сличает, сопоставляет, контролирует… И вскоре почти каждый из заведующих вновь встречается со своим отчетом, присланным из центра для переделки вместе с перечнем замечаний. Фрагменты отчета вновь переписываются, перепечатываются в пяти экземплярах и вновь отправляются “вверх”. Опытные люди, однако, знают, что и это еще не все. Через какое-то время из центра явятся две или три Ученые Дамы, которые устроят с заведующими по отчетам устное собеседование. И тогда уже, пройдя такое собеседование, можно считать, что с отчетом в этом году покончено. И следует немедленно приступить к составлению планов и программ на будущее, с которыми центр давно торопит, потому что сроки их сдачи непростительно затянуты…
Рабочие программы на десять лет, на пять лет, темпланы на год, календарные планы работ, отчеты за пятилетку и за год, концепции развития… Дни мелькают, складываются в недели и месяцы… Что же останется от этой моей работы? Горы исписанной бумаги? Хорошей бумаги, на которой могли бы появиться отличные стихи. Или даже целый роман, прочитав который кто-нибудь, возможно, стал бы мудрее… Мои же отчеты будут пылиться в пронумерованных папках где-нибудь на полках в центре до тех пор, пока не сдадут их в макулатуру. И прочитают их разве что эти Ученые Дамы. Эти, правда, читают с пристрастием, стараясь непременно выискать мои просчеты. Но ведь они даже не совсем специалисты. В картофеле, во всяком случае, лучше всего разбираются лишь тогда, когда он у них на тарелке в вареном или жареном виде.
А для производства бумаги срубают где-то деревья… Если бы не эти мои отчеты и планы, возможно, сохранилась бы где-нибудь целая роща. Или даже лес. Каждую весну на деревьях распускались бы листья, птицы вили бы на их ветвях гнезда…
Днем об этом задуматься некогда. Разве что среди ночи, если, проснувшись, никак не могу уснуть опять, и тогда в ночи мне представляется центр.
Размещается центр в длинном здании с башенками, расположенном в городе. Построено здание недавно, но мне оно почему-то все равно кажется старинным замком, и обитает в этом замке странное племя, особый народ — сплошь доктора и кандидаты бумажных наук. И есть среди них доминирующая особь — главный, находящийся в самом большом кабинете. Академик. Ростом он невысок, у него нежное какое-то лицо. Полукруглые, дугообразные брови чуть будто бы удивленно приподняты. Но глаз никогда не видно — скрыты полуопущенными веками. И голос нечасто слышен. Эдакий Спящий Красавец. Но в остальном все как положено — перед кабинетом приемная с футбольное поле: огромные окна, сверкающие полы, множество растений в горшках и кадках и секретарша за большим столом хорошего дерева.
Нет у центра ни ферм, ни полей, ни теплиц, но зато — множество отделов. Один ведает финансами, другой — кадрами, третий — животноводством, четвертый — растениеводством… Нам лучше всего известны три дамы именно из последнего отдела. Но, несмотря на то, что в центре — множество отделов, и в каждом отделе есть свой начальник, и в подчинении каждого начальника имеется достаточное количество сотрудников, занимающих отдельные ячейки-кабинеты, центр действует как единый организм. Будто пчелиная семья. Или муравейник. И тянутся от центра к нашему институту незримые нити. И все мы, включая нашего директора, будто мухи на паутине, обмотаны этими нитями и связаны. Не иссякает бумажный поток в ту и другую сторону: из центра к нам — распоряжения, указания, инструкции, циркуляры, от нас — планы, отчеты, сводки, справки… Но бумаги, мне кажется, лишь для отвода глаз. За бумагами обитающее в центре племя скрывает истинный смысл своей деятельности. На самом деле центр, будто гигантский паук, отсасывает наше Время. Может быть, это щупальце-присоска какой-нибудь иной цивилизации?
3.
Идея написания брошюры принадлежала директору нашего института:
— Опишите все свои сорта, — сказал он мне, — чтобы огородник в них мог сориентироваться, дайте свои рекомендации по выращиванию, и мы издадим это в виде рекламной брошюры.
Получив такое директорское указание, я тут же взялась за дело. Потом Надим внес свои коррективы, перепечатал творение на машинке, и через пару недель я положила на стол руководителя готовую рукопись “Картофель поможет пережить лихолетье” — так она называлась.
— Все хорошо, — одобрил он, прочитав наше сочинение, написал на титульном листе “В печать”, поставил свою размашистую подпись и украсил все это синей гербовой печатью.
— И что теперь? — поинтересовалась я, когда директор вернул мне рукопись.
— Все, можно печатать. Договаривайтесь в какой-нибудь типографии и заказывайте. За свой счет, конечно.
Последнее несколько озадачивало. Но ведь чего не отдашь за удовольствие увидеть, подержать в руках свою — пусть совсем тоненькую, без картинок и в бумажной обложке — книжонку! Любой автор, я думаю, не устоит перед подобным соблазном.
Мы прибегли к помощи Пушкина…
Пушкин — это не фамилия, а прозвище. Потому, наверное, Пушкин, что на “наше все” похож как раз меньше всего; он напоминает Робинзона Крузо — жертву крушения. Он и есть жертва, жертва если не крушения, то уж, во всяком случае, упадка нашего военно-промышленного комплекса.
Когда в военном институте, где Пушкин работал, перестали платить зарплату, он нашел свое призвание в том, что стал осуществлять связь между селекционерами и семеноводами научно-исследовательских учреждений и садоводами-огородниками. Покупает Пушкин у авторов посадочный материал: клубни, саженцы, черенки, семена новых, самых последних сортов и пересылает или доставляет их по заявкам любителям — садоводам да огородникам. Мало того: он еще и отслеживает при этом, у кого что на какой почве и при каком уходе выросло. Данные эти Пушкин обобщает и на их основе дает огородникам советы: кому какой сорт приобрести лучше. Некоторая разница в цене является его гонораром. Гонорар этот, может, не так и велик, но все же, видимо, вполне достаточен для того, чтобы перестать уже выглядеть жертвой. Однако Пушкин с имиджем жертвы не спешит расстаться. Это уже, скорее всего, своего рода мимикрия. Исходит, видимо, из того, что в нашей неспокойной жизни жертвой быть безопаснее. Но это так, к слову.
Тогда же, передав Пушкину рукопись, мы в скором времени получили сначала сигнальный экземпляр, а затем и все пятьсот штук своей брошюры. Хоть и бумажная, но все же яркая оранжевая обложка приводила нас в восхищение. Два экземпляра брошюры мы сразу же подарили институтской библиотеке, два снесли в центральную, небольшую пачку передали в распоряжение директора, а остальные начали распространять — иногда за деньги, пытаясь оправдать затраты, но чаще даром — среди огородников.
А потом был ученый совет, на который прибыли представители центра. Первым выступил директор. Он подвел итоги работы института за прошедший год. Из его слов получалось, что дела у нас не так уж и плохи: удалось сократить задолженность по зарплате и коммунальным платежам, сдать в сортоиспытание несколько новых сортов различных культур. На два новых сорта картофеля — речь, между прочим, шла именно о наших “чародее” и “снегире” — впервые в истории института получены патенты…
Но после директора на трибуну поднялась начальствующая дама из центра. Черный ее костюм выглядел траурным. На лице застыло выражение недовольства и омерзения, как если бы она ощущала, скажем, сильный смрад. А тембр ее резкого хрипловатого голоса явно содержал какие-то вороньи оттенки. И этим голосом она изобличала нашу разболтанность, недисциплинированность, нерадивость. Особенно в работе над отчетами…
Слушать ее было так неприятно, что я ощущала почти физическое отвращение. А она все говорила и говорила. Я почувствовала, что просто не смогу больше выносить ее выступления, если буду и дальше слушать внимательно. Поэтому постаралась слегка отключиться, слабо воспринимая лишь модуляции голоса, но не вникая в смысл произносимых ею фраз. Довольно долго каркала она не знаю о чем, а потом вдруг в мое сознание прорвались словах:
— Особенно возмутителен факт самовольной публикации, с позволения сказать, брошюры… Не буду называть здесь фамилий… Виновные сами знают. Это просто безобразие! Использовать гриф института! Виновные должны быть привлечены к ответственности, понести наказание…
В первый момент я ощутила какое-то физическое недомогание, будто из меня выпустили весь воздух, что ли. Потом хотела встать и что-то объяснить. Но директор сидел рядом с трибуной и молчал. И лицо его совершенно ничего не выражало. Если я скажу, что сделали мы это не самовольно, а с ведома — и даже по поручению — директора, то я ведь, получится, его выдам… и я тоже молчала. Однако теперь уже я сама будто бы ощущала смрад в зале…
Потом в центре было годичное собрание, на котором присутствовал один из главных московских академиков. В честь этого события в фойе устроена была небольшая выставка. Из нашего института тоже повезли туда снопы, кочаны и клубни. Среди прочих экспонатов директор положил все же и несколько наших брошюр, хоть я и говорила, что делать это не стоит: зачем лишний раз начальников дразнить?
Осматривая выставку, московский академик нашу брошюру заметил, взял ее и даже читал в перерыве. А потом вышел на трибуну и показал залу:
— Все должны вот у этих товарищей учиться! Вот так нужно чувствовать потребности текущего момента и уметь их удовлетворять.
Через какое-то время позвонили из библиотеки:
— Не могли бы вы принести еще несколько экземпляров вашей книжки — она у нас спросом пользуется.
Через какое-то время пришлось заказать еще пятьсот экземпляров, потом еще… Но каждый раз, когда я вижу оранжевую обложку, звучит у меня в ушах обличительная речь начальственной дамы, и тогда я будто бы вновь ощущаю смрад…
4.
Ночью приснился странный сон. Будто все мы находимся в самолете. Дочка сказала, что ей нужно выйти. Я встаю, чтобы ее пропустить, выглядываю при этом в окно и вижу вдруг, что самолет не в воздухе, а движется по земле, по узкой и ухабистой обледеневшей дороге. Дорога кажется мне хорошо знакомой. Сейчас вот она станет еще более скользкой и шишковатой, а потом последует крутой спуск. И точно: самолет затрясло сильнее, потом он скатился вниз и, ударившись носом о какую-то скалу, остановился. Кто-то сказал, что дальше придется идти пешком, и все стали выходить наружу. На улице в руки мне сунули какую-то тележку, которую я будто бы должна тащить. Но я наотрез отказалась, сказав, что у нас есть свой чемодан и что пойдем мы своей дорогой…
Проснувшись утром, удивилась не столько ощущению реальности происходящего, сопровождающему этот сон, сколько своему поведению. Надо же: мне предложили тащить куда-то тележку, а я так прямо и отказалась! Весь день так и эдак прикидывала, была ли проявленная мною твердость всего лишь следствием сна, или я и наяву смогла бы поступить так же. Если да, то это весьма удивительно. Ведь всего лишь несколько лет назад я совершенно не умела никому отказать. Почти любое распоряжение инстинктивно принималась выполнять…
А сон оказался “в руку”. Надим встретил где-то нашего давнего знакомого — сотрудника соседнего института, и тот посоветовал нам основать собственную селекционную фирму. И даже дал телефон своего сына-юриста, который может помочь с оформлением документов.
— Разве вам нужны начальники? Разве вы сами не знаете лучше, чем кто бы то ни было, что, когда и как следует делать? — убеждал знакомый.
А ведь и верно… Мне вспомнилось вдруг, что когда-то очень давно, в самый разгар социализма, мать как-то вздохнула:
— Вот если б мы жили в другое время, то создали бы свою, семейную, фирму. И она стала бы знаменитой, известной во всем мире, как, например, фирма Вильморенов в Швеции…
А ведь именно сейчас и пришло такое время! Начальники нам и в самом деле не нужны. Да здравствует свобода! Долой всяческие отчеты, планы, программы и концепции развития! В конце концов, все это необходимо чиновникам, чтобы создать видимость работы, обосновать необходимость своей деятельности. А для чего они нужны нам? Чтобы доказать, что не зря получаем зарплату? Но ведь если бы не Дело, если бы мы работали ради денег, то давно уж нужно бы было поискать другое место. Потому что любая посудомойка в кафе, любая кондукторша в трамвае получает больше меня.
Совсем недавно, кстати, уволилась одна из наших лаборанток. Ее в котельную пригласили. Аппаратчицей. Не знаю уж, что там за аппараты, но все обучение свелось к небольшому инструктажу. После суточного дежурства в этой котельной она трое суток свободна. А платить ей там будут как раз столько, сколько мы вдвоем с мужем получаем. И отчетов с нее никаких не потребуют.
Хорошо еще, что у нас в поселке котельных не так много. А в Москве, в Институте генетики, лаборантов, говорят, совсем уже почти не осталось, и всю черновую работу сотрудники давно уже выполняют сами.
Не думаю, чтобы все это происходило по чьей-то злой воле. Просто так уж жизнь складывается. Но от этого ненамного легче. Хотя бы уже потому, что в ближайшее время, по всей видимости, улучшения ждать не приходится. Даже в том случае, если государство изыщет какие-то резервы и выделит на науку дополнительные средства, то их, вероятнее всего, центр и подобные ему структуры проглотят. До нас все равно не больно-то что просочится. “Паразит, — говорит наш директор, — умирает последним”.
А организовав свою фирму, мы, возможно, и сами свою работу обеспечить сможем. Картофель в нашей стране давно уж стал едва ли не первым хлебом, и значительная часть населения так или иначе его выращивает. И если наши новые сорта будут выгодно отличаться от уже существующих и урожайностью, и устойчивостью, и вкусом, и внешним видом клубней, то мы вполне сможем продавать посадочный материал. Может быть, запатентовав свои сорта, сможем даже получать какие-то деньги от продажи лицензий. Хотя в это, по правде говоря, поверить трудно. Когда речь заходит о защите авторских прав, у нас почему-то вспоминают только о пиратских кассетах. А о том, что картофель тоже может быть пиратским, не скоро еще, видимо, догадаются. Но, так или иначе, какие-то деньги мы все же заработаем. И тогда нам не придется заглядывать в карман государства, ожидая дотаций. Наоборот, платя налоги, мы и сами сможем внести посильную лепту в укрепление российской экономики. “Картофель поможет пережить лихолетье”! Только вот бумажному племени из центра ничего от нас не отколется. И это, между прочим, тоже очень приятно.
5.
Переход в разряд частных предпринимателей свершился для нас за две недели. Самим нам для достижения нового качества делать почти ничего и не пришлось: все сделали юристы — сын и невестка нашего знакомого. Мы ограничились лишь тем, что сформулировали им свои пожелания и через некоторое время получили собственную печать и счет в банке, на котором, правда, не было ни копейки.
И все же нельзя сказать, что этот переход дался нам легко. Даже беглого просматривания бумаг при их подписывании было достаточно, чтобы убедиться, насколько плохо знаем мы мир, в который собираемся шагнуть. Вновь в более чем зрелом возрасте досталась нам роль слепых котят, которых швырнули за порог. Осознавать это было крайне неприятно. А кроме того, примешивалось еще ощущение, что поступаем как-то не так, неправильно, что ли, — видимо, давал себя знать въевшийся в сознание образ строителей коммунизма.
Несколько ночей я вовсе не могла заснуть. Да и Надим по ночам вздыхал и ворочался, сообщал, правда, утром, что к уставу нужно бы пару пунктов добавить. В конце концов так от всего этого устала, что вовсе переживать перестала. Ведь если даже мы всего лишь слепые котята, то и в этом случае никто нас никуда не швырял. Мы ведь сами этот путь выбрали. А если выбрали, то, выходит, не такие уж и слепые…
И все же я не могла не испытывать волнения, когда мы пришли сообщить эту новость директору. Его мы решили первым в известность поставить. Волнения оказались напрасными, так как директор наш поступок одобрил:
— Правильно сделали, ребята. Я и сам о чем-то подобном подумываю. Институт запросто в любой момент развалиться может. Сами видите: то отопление среди зимы отключают, то свет, то воду. Три трактора на весь институт остались, да и те на ходу рассыпаются… Нужно что-то придумывать… А вам я в любом случае благодарен, что сами мне об этом сказали, не воткнули нож в спину…
А через несколько дней меня срочно вызвали в отдел кадров для ознакомления с приказом. Приказ был подписан директором и уведомлял о несовместимости работы в государственном институте и коммерческой структуре.
— И что из этого следует? — спросила я Михаила Васильевича, имея в виду приказ.
— А ничего не следует, — ответил он. — Это по велению центра. Они там сейчас выясняют у юриста, имели ли вы право создать фирму. А я и без юриста знаю, что имели. Так что не обращайте внимания.
Но уже часа через два меня ознакомили со следующим приказом. Этот предписывал исключить меня из числа членов аттестационной комиссии, куда я была включена приказом двухдневной давности.
А еще через день директор собрал совещание заведующих, на котором проинформировал присутствующих, не называя фамилий, о том, что есть тут такие, которые создали собственную фирму. Так вот, он, дескать, предупреждает, что впредь подобное терпеть не намерен. Ведь даже зверь не гадит там, где живет…
Присутствующие, разумеется, и без фамилий догадались, о ком идет речь.
— А нам разве не обидно, — стыдила меня, выйдя, селекционер ржи. — Мы будем продолжать получать нищенскую зарплату, а вы — добавлять к этой зарплате что-то еще. Разве это справедливо? Мы бы от добавки тоже не отказались…
— Ну, и кто вам мешает? — пробовала отбиться я. — Тоже создайте какую-нибудь коммерческую структуру и заработайте в ней себе добавку.
— Как бы не так! Это только вам везет, потому что у частников картофель таким спросом пользуется. А рожь кому теперь нужна? Кто ее купит?
Те же доводы приводила и селекционер по ячменю, чего мне было уж вовсе не понять.
— Пивоваров-то сейчас развелось видимо-невидимо. По телевидению вон целыми днями только пиво и рекламируют. Даете отличный пивоваренный сорт ячменя, и пивовары вас на руках носить будут! — внушала я ему.
— Невозможно это. Не такая у нас зона, не тот климат. Не получить здесь пивоваренного…
Тут уж я не нашлась что ответить. Мой отец, наверное, сказал бы, что плохому танцору и ноги мешают, потому что разные: одна правая, другая левая…
Но все проходит. Успокоились постепенно и наши коллеги, привыкнув, видимо, к тому, что мы теперь “фирмачи”. А приехавший из Москвы, из академии ученый секретарь заверил нас, что никто ничего против нашей фирмы не имеет,
— Только вы из института не увольняйтесь, продолжайте и тут работать. Скоро тут все переменится, это я вам гарантирую. Центр будет реформирован…
Слухи о больших переменах доходили до нас уже и раньше, вызывая внутреннее ликование. Но никакие перемены не избавляли от необходимости думать о предстоящем сезоне. Следовало позаботиться о семенах. Ведь весь посадочный материал картофеля, которым мы располагали, принадлежал институту. И для того, чтобы что-то посадить в своей фирме, мы должны были семенной картофель купить. Кроме того, просто необходим был какой-то транспорт. До полей хозяйства, где мы планировали разместить посадки, километров пятнадцать. Будь у нас машина — можно даже за время обеденного перерыва туда и обратно съездить. А если ехать на автобусе да на электричке, весь день потеряешь. А ведь нужно будет подвозить туда и лопаты, и ведра, и ящики. Да и сам картофель, наконец.
Все упиралось в деньги. Вернее, в их отсутствие. Следовало найти кого-то, кто дал бы нам в долг сумму, размер которой представлялся мне уж и вовсе не реальным, заоблачным.
Кто-то посоветовал Надиму обратиться к владелице местного магазина.
Всю жизнь нам внушали, что бедные люди добры и бескорыстны, а богатые — жадны и злы. Даже мимолетный контакт с этой богатой женщиной заставил нас полностью изменить привычные представления. Пролетарию, конечно, проще простого ни для кого ничего не жалеть, поскольку у него ничего и нет. Но и то мне случилось как-то наблюдать жестокую драку двух бомжей у мусорного бачка, когда они не поделили найденных там пустых бутылок.
А Наталья Федоровна — так звали владелицу магазина — дала Надиму беспроцентную ссуду, даже не потребовав с него расписки. А ведь мы до этого вовсе не были с ней знакомы!
В результате в положенное время клубни легли в прогретые солнцем борозды. Потом появились всходы. Потом набравшие силу растения зацвели… А Надим ездил от поля к полю на новой белой “Газели” с синим тентом. Машину использовали мы вовсю и на “институтских” работах. Теперь нашим женщинам не нужно стало ходить на поле пешком. Надим подвозил и их, и лопаты, и мотыги, и ящики. Пока мы работали, “газель” стояла на краю поля, услаждая наш слух музыкой. В ней можно было спрятаться от дождя… А осенью она начала исправно перевозить с поля в хранилище убираемый урожай.
Первый урожай нашей фирмы превзошел все ожидания. В покупателях тоже не было недостатка, так что вернуть долг мы смогли.
6.
Утром я, как всегда, отправилась в селекцентр на работу, а Надим пошел в гараж, чтобы взять машину. Пересаживая в теплице растения, я все удивлялась, почему его так долго нет.
— Ты где был? — спросила я, когда он наконец появился, ожидая, что он ответит словами из рекламы: “Пиво пил”.
Но он сказал совсем другое:
— Ты только не падай… У нас машину угнали…
— Как?!
— Заднюю стену гаража ночью ломом сломали… Я уже заявил в милицию. Сейчас приезжал дежурный.
В это было трудно поверить. Ведь мы только вчера вечером на ней с поля ехали… И в ней была кассета, которую подарил мне мой бывший одноклассник — лучшие песни шестидесятых… Господи, а как же Надим, хоть бы с ним ничего не случилось… Может, ему сейчас выпить, чтобы инфаркт не схватить?
— Нет, — сказал он каким-то бесцветным голосом, — ничего не нужно.
Сказал и опять куда-то исчез. Оказалось, еще раз гараж обследовал. Вещественные доказательства — так, что ли, это называется? — собирал. Обнаружил чужую промасленную тряпку, которой, видимо, лом обматывали, и пятьдесят окурков, из чего напрашивался вывод, что работали грабители очень долго. К тому же их было, как минимум, двое, так как окурки были разными. Все это Надим сложил в кучку, ожидая следователя, который будет вести дело. Дежурный милиционер сказал, что следователь должен вскоре приехать.
Следователь, однако, так и не приехал — ни в тот день, ни на следующий. Вообще не приехал. Вместо этого на следующий день Надима вызвали какие-то мужики, и они довольно долго обсуждали что-то на улице.
— Криминальные структуры, — объяснил мне муж, вернувшись. — Предлагают найти машину за тысячу баксов. Я согласился. А что делать? Если новую покупать, так дороже обойдется…
Затем цена возросла до двух тысяч. Зеленых, естественно. Надим и на это согласился. В том случае, правда, если машина будет на ходу. Но те заверили, что он за две тысячи получит машину новую. Может, они сами и угнали, а теперь за две тысячи долларов вернут?
Но все оказалось сложнее. Через какое-то время они сообщили, что от этой работы отказываются.
— Угнали машину двое наркоманов, — объяснял мне Надим, как он сам это понял, — но угнали они не сами по себе — это заказ был. Тут есть как бы две ветви мафии. Так вот, одна ветвь заказ на угон нашей машины приняла и выполнила, а другая вызвалась искать. Если бы эти наркоманы по собственной инициативе машину угнали, ее бы моментально у них вытряхнули. Но раз заказ — другое дело. Одна ветвь мафии с другой в конфликт вступать не намерена…
А потом выдался и вовсе уж печальный день. Утром Надим встретил случайно бывшего участкового, который теперь где-то в другом месте работает, и рассказал ему о нашей беде.
— Ладно, — сказал тот, — я зайду сегодня в ментовку, узнаю.
А вечером он передал Надиму снятые с машины номера. Оказалось, он взял в милиции “уазик” и проехал немного по округе. Остаток нашей “Газели” нашел у кладбища. Ничего почти от нашей красавицы не осталось — все снято: колеса, двери, сиденья, двигатель… Даже ветровое стекло, которое почему-то не смогли снять, разбито вдребезги…
К своему удивлению, я вдруг почувствовала к этой уничтоженной машине такую жалость, будто она была живой. Господи, как бережно с ней Надим обращался! Ни разу не хлопнул сильнее, чем нужно, дверцей. Все всегда было вымыто, смазано, антикоррозийным покрытием покрыто… А тут чужие люди разобрали, разбили, сломали… Грязными руками. Грубо. Бедный Надим! Как, должно быть, тяжело ему!
Через некоторое время мужу даже удалось узнать, кто именно был исполнителем этой акции. Грабители пытались продать то дверцу от нашей “Газели”, то сиденье, а в сельской местности ведь всегда все быстро становится достоянием гласности. Надим даже попытался сообщить эти сведения милиции. Но “в ментовке” не заинтересовались.
— Идет следствие, — сказали Надиму, — разбираемся. Как только разберемся, сразу вам сообщим.
Теперь уже больше года разбираются. И еще до второго пришествия, надо думать, разбираться будут.
— Забудь, — попросила я Надима, — нужно через это перешагнуть и жить дальше.
А дальше нужна была другая машина. Хоть уж похуже, хоть не новая…
И опять обратился Надим к Наталье Федоровне. И та опять выручила: отдала собственные старые “Жигули”, сказав, что можно либо вернуть машину, когда будет не нужна, либо деньги, когда будет возможность.
7.
Обещанные перемены между тем надвигались. Раньше обычного потребовали отчет — в связи с приближением судьбоносного годичного собрания, на которое ожидались представители из Москвы.
Из центра прислали вдруг устав: работники центра решили сами организовать на базе нашего института коммерческую структуру — торговать семенным картофелем. Теперь это уже не казалось им недопустимым.
— Посадочную площадку себе готовят. На случай ликвидации центра, — шептали по углам в институте. — Другие подобные центры давно уж не существуют…
И наконец настал день, когда директор отправился на это годичное собрание. Ожидание сгустилось, казалось, до степени осязаемости. Что-то будет?
Несколько дней Михаил Васильевич отсутствовал. А когда вернулся, рассказал:
— Председателя нового выбрали. Этот теперь не только в центре — он сам директор другого института. Ну, и некоторых функций центр лишился: финансами теперь не распоряжается, и кадры не в его власти.
Этим-то последним благом наш директор в первую очередь решил воспользоваться.
— С несколькими кандидатурами давно уж пора распрощаться. Только благодаря поддержке центра терпеть приходилось. Но теперь уж от балласта избавлюсь. Чего стоит, например, заместитель по капитальному строительству, когда никакого строительства у нас в институте уже двенадцать лет не ведется!
Даже внешне директор как-то взбодрился, активизировался. Однажды, заметила, как он, идя по коридору, несколько раз резко изменил направление движения.
— Кого-нибудь ждете, Михаил Васильевич?
— Себя я ищу, — был ответ.
Пожалуй, подумалось мне, на данном этапе это и есть само главное — найти себя. И нащупать опору, закрепиться.
В институте между тем ничего не менялось. И все уволенные директором продолжали исправно приходить на работу. Делали они это даже гораздо старательнее, чем раньше.
— Два месяца еще могут отработать. Имеют право, — пояснил Михаил Васильевич.
Однако впереди у директора был еще вызов в центр и не щадящие нервов объяснения по поводу увольнений. Но руководитель, судя по его рассказам, сдаваться не собирался — напомнил центру, что кадрами он теперь не ведает. В результате всех этих баталий увольнения все же состоялись. Но лишь частично: строительный заместитель все равно на своем месте остался. Ходили слухи, что он когда-то принимал участие в строительстве дачи Спящего Красавца. Спящий Красавец теперь, правда, не на главной роли, но все равно в заместителях. А так как нынешний председатель в центре бывает редко — у него и в своем институте дел хватает, — то Спящий Красавец опять вроде как за главного. И сотрудников в центре, говорят, почему-то прибавилось даже. И все равно центр опять требует с нас отчеты. И никто уже не может сказать, имеет ли центр на это право или делает это просто так, по привычке.
Но — странное дело! — меня это теперь тревожит гораздо меньше. С бумажными начальниками из центра мы будто поменялись местами. Раньше они, все усложняя и усложняя отчетность, наблюдали, как я буду из положения выходить. А теперь я, написав отчет, совершенно спокойно жду, что они еще выдумают. В конце концов, если они уж слишком изощряться будут, мы с ними в любой момент распрощаться можем. Нам и без них не хуже будет. Интересно только, чем они займутся, если и другие сколько-нибудь работоспособные специалисты последуют нашему примеру.
8.
Войдя в лабораторию, наткнулась на чуть смущенный взгляд одной из наших лаборанток. Сначала немного удивилась, еще бы: Раечка сейчас в отпуске и находиться на работе как будто бы не должна. На какой-то миг испытала даже нечто вроде гордости за свой коллектив: вот ведь даже и месяца не могут наши люди пробыть без того, чтобы не прийти на работу. Но уже в следующий момент заметила тоскливые взгляды двух других лаборанток, увидела белеющий перед Раисой на столе листок бумаги, и во мне зародилось самое дурное предчувствие.
Предчувствие не обмануло: пришла Раечка лишь для того, чтобы сочинить заявление об уходе. Выходить на работу после отпуска она не собиралась. Ей предложили работу на мебельной фабрике — чехлы для мебели шить. Не придется в земле копаться — и на жаре, и на ветру, и под холодным дождем, — не придется грузить тяжеленные мешки или ящики с картошкой. И зарплата выше значительно.
— Желаем тебе удачи, Раечка, — сказал Надим на прощание. — И помни: мы тебя всегда ждем. Если на новом месте вдруг не понравится, не стесняйся вернуться. Мы тебе будем рады!
А дня через два или три Надим сообщил мне новость: на фабрике Раисе и в самом деле не понравилось. Но и к нам возвращаться она не намерена. Вместо этого встала на учет на бирже и теперь целый год будет получать пособие по безработице. Между прочим, размер его составит две тысячи сто рублей в месяц. И работать вовсе не нужно. А здесь она всего тысячу рублей получала за целый месяц работы. Много все-таки странностей в нашей жизни!
Последние две лаборантки, донельзя огорченные увольнением Раисы, тоже пожелали отправиться в отпуск, и я подписала их заявления. Дай Бог, чтобы хоть они через месяц вернулись. А пока остались мы с Надимом вдвоем. На роду, видимо, нам написано семейным коллективом трудиться. Может быть, позже, если сумеем заработать побольше денег, привлечем бывших лаборантов к работе в своей фирме, выплачивая им достойную зарплату… Но для этого еще разбогатеть надо.
Необходимость считать деньги, нужно сказать, накладывает на работу свой отпечаток.
Сейчас, например, в центре заговорили о выведении адресных сортов. Нужны, дескать, специальные сорта, хорошо, скажем, к условиям севера приспособленные, раз уж сами мы живем и работаем на Северо-Западе. Что ж, работая в институте, можно позволить себе выводить сорта не только для какого-нибудь одного региона, а даже и для одного колхоза, для одной деревни.
Мы же — имею в виду работу в фирме — позволить себе такого не можем. Требует определенных затрат сама работа по выведению сорта. Дорого обходится сортоиспытание. Еще дороже — рассылка картофеля по сортоучасткам. И если в результате получится сорт, выращиваемый по одному адресу, то мы уж точно в трубу вылетим.
Наша задача — выводить такие сорта, адрес которых был бы как в песне — не дом и не улица, сорта, которые могли бы прописаться по всей России. И это, на мой взгляд, момент положительный.
Наш директор раздобыл где-то архивные документы — переписку барона Сиверса, проживавшего когда-то в здешних местах — отсюда и название Сиверская, — и императрицы Екатерины II о разведении картофеля:
“Сим повелеваем барону Сиверсу… создать поле для разведения земляных яблок и делать это с большим прилежанием…”
“В прошлом 1765 году по Вашему Высочайшему повелению… присланы были мне с нарочным курьером четыре четверика земляных яблок красного длинного рода… Во всех местах, куда токмо сих яблок досталось, всякого чина люди сим новым плодом весьма довольны были… Хотя столько не имеют, чтобы много в пищу употреблять, однако отведывали варить со штями. Их можно печь в пирогах, или просто в пепле, сваря в воде и потом растолокши употреблять с молоком, или с маслом коровьим или постным; или высушив зделать муку, и смешав с другою мукою в половине, делать оладьи, пирожки и протчее…”
За три почти века выращивания картофеля в России многое изменилось: жизнь без картофеля даже трудно уже сейчас себе представить.
Но, к сожалению, любят картофель не только люди. Великое множество вредителей тоже считают его своим хлебом. Поначалу, когда картофель только завезен был в Европу, ему удалось на время оторваться от естественных его врагов. Теперь же все эти напасти настигли картофель и здесь. Дольше других не мог освоиться с нашим климатом колорадский жук, но даже и он успешно продвигается теперь все дальше на север.
И для того, чтобы по-прежнему могли употреблять в пищу картофель “всякого чина люди”, необходимы непрекращающиеся усилия селекционеров по выведению все новых, все более устойчивых сортов. Наши усилия.
Бог, я заметила, никого не оставляет без внимания, всех чем-нибудь да награждая. Одним достаются стипендии, чины, расположение начальства. Другим — успехи в работе. Удачные сорта, если речь идет о селекционерах. Мы, пожалуй, относимся именно к последним. Ведь разве не удача то, что наши сорта “чародей” и “снегирь” хорошо показывают себя во всех двенадцати регионах России — на севере и на юге, в Калининградской области и на Дальнем Востоке. Разве не удача то, что наши новые сорта, которые уже на подходе, будут еще лучше? И эту удачу мы, пожалуй, ни на что не променяем. Будем и дальше работать “с большим прилежанием”, чтобы “всякого чина люди” нашими сортами “весьма довольны были”. Именно это посчитаем для себя самой дорогой наградой.