Перевод с английского Е. Фрадкиной
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2003
В то Рождество, когда мне шел пятый год и мы все еще жили в старом доме в центре города, в Джорджии, я только что выздоровела после скарлатины, и в первый рождественский день преодолела ревность, иссушившую мое измученное сердце. Эта ревность, которая перешла в любовь, затмила сделанное мною открытие: Санта Клаус и Иисус вовсе не родня друг другу, как я считала прежде.
Вначале была скарлатина. В ноябре моего брата Баджа и меня подвергли карантину, заточив в заднюю комнату, и на шесть недель мы были обречены на градусники, ночные горшки, спиртовые обтирания и Розу Хендерсон. Роза была сиделкой, и она ухаживала за нами, а мама покинула меня ради моей ненавистной соперницы — новорожденного младенца. Мама приоткрывала дверь и передавала Розе подарки, которые приносили в дом; потом, прокричав несколько слов, она снова закрывала дверь. Она никогда не брала с собой бэби, и я была этому рада. Подарков было много, и Роза складывала их в большую коробку из-под мыла, стоявшую между нашими с братом кроватками. Там были игры, пластилин, наборы красок, ножницы для вырезания картинок и паровозики.
Бадж был намного младше меня. Он был очень мал и не умел ни считать, ни играть в игры, ни самостоятельно вытираться. Он мог лишь лепить неуклюжие шарики из пластилина и вырезать большие круглые картинки — например, изображения Санта Клауса из журналов. При этом он высовывал от старания кончик языка. Я вырезала картинки посложней и бумажных кукол. Когда Бадж играл на игрушечной арфе, она издавала препротивные звуки. Я же играла песенки и рождественские гимны.
По вечерам Роза читала нам вслух “Детскую жизнь”, сборник сказок или журнал “Правдивые исповеди”. Роза запиналась, то повышая, то понижая голос в тишине комнаты, а на стенах танцевали золотые и серые тени при свете камина. В этот час существовал лишь ее тихий разноцветный голос и стены, меняющиеся в отблесках пламени. И лишь порой доносился плач бэби, и тогда я чувствовала, как в меня заползает червь и играет на арфе, чтобы заглушить этот звук.
Когда начался карантин, стояла поздняя осень, и сквозь закрытые окна мы видели осенние листья, опадавшие на фоне голубого неба, освещенного солнечными лучами. Мы пели:
Однажды ветер листики позвал
И долго с ними он в лугах играл.
И вдруг однажды утром Дед Мороз посеребрил траву и верхушки деревьев. Роза заметила, что до Рождества осталось совсем немного.
— Сколько?
— Примерно столько, сколько осталось делать эту цепь. — В карантине мы мастерили многоцветную целлулоидную цепь для елки. Я размышляла над ответом Розы, а Бадж так напряженно думал, что даже высунул кончик языка. Роза добавила: — Рождество будет двадцать пятого декабря, и я сразу же начну считать дни. Если вы прислушаетесь, то услышите, как скачут олени с Северного полюса. Теперь уже скоро.
— А нас к тому времени выпустят из этой старой комнаты?
— Да, надеюсь.
В голову мне пришла ужасная мысль.
— А люди болеют в Рождество?
— Да, детка. — Роза поджаривала у камина гренки к ужину, осторожно поворачивая длинную вилку над огнем. Она продолжила, и голос ее напомнил звук, с которым рвется бумага: — Мой маленький сынок умер в первый день Рождества.
— Умер! Шерман умер!
— Ты же знаешь, что это не Шерман, — сурово ответила она. — Шерман каждый день приходит к нашему окну, и ты это знаешь. — Шерман был большой мальчик, и после школы он всегда стоял у нас под окном. Роза, приоткрыв окно, подолгу беседовала с ним, а иногда давала монету в десять центов, чтобы он сходил в магазин. Стоя у нас под окном, Шерман всегда держался за нос, и голос у него звучал, как гавайская гитара. — Это был маленький братик Шермана. Давно это было.
— Он заболел скарлатиной?
— Нет. Он сгорел насмерть рождественским утром. Он был совсем крошка, а Шерман посадил его перед очагом, чтобы поиграть с братишкой. Ну, Шерман-то сам был еще ребенок — забыл о малыше и оставил у очага одного. Огонь вспыхнул, искра попала маленькому на рубашечку, а когда я услыхала, мой ребеночек уже… Отсюда у меня и этот белый шрам — вот тут, на шее.
— А твой бэби был похож на нашу новорожденную?
— Да, ему в аккурат столько же было.
Я долго размышляла над услышанным, потом спросила:
— Шерман был рад?
— Господь с тобою, детка, что ты такое говоришь?
— Я не люблю младенцев, — сказала я.
— Ты полюбишь бэби позже. Так же, как ты любишь теперь своего братика.
— От Бонни плохо пахнет, — заявила я.
— Почти все дети не любят новорожденных, пока не привыкнут к ним.
— И у всех всегда одинаково? — осведомилась я.
В те дни у нас начала облезать кожа. Каждый день мы с Баджем отдирали кусочки кожи и складывали в коробочку от пилюль.
— Интересно, что мы будем делать со всей этой кожей, которую собираем?
— Там видно будет, детка. А пока что забавляйся с нею.
— Интересно, что мы будем делать с этой длинной цепью, которую смастерили?
Я бросила взгляд на цепь, сложенную в коробке, которая стояла между нашими с братом кроватками. Она покрывала все игрушки — кукол, паровозики, все-все.
Карантин наконец закончился, но радость от нашего освобождения внезапно омрачилась непостижимым горем: все наши игрушки собирались сжечь. И игрушки, и цепь, и даже отшелушившуюся кожу — ее утрата казалась нам самой ужасной из всех.
— Это из-за микробов, — объяснила Роза. — Все сожгут, а кровати и матрасы отправят на дезинфекцию. А комнату вымоют с лизолом.
Я стояла на пороге комнаты после того, как оттуда ушел человек из дезинфекции. От игрушек не осталось и следа, исчезли кроватки и вся остальная мебель. В комнате было очень холодно, от влажного пола исходил резкий запах. Когда я закрыла дверь, что-то в моем сердце захлопнулось.
Мама сшила мне в Рождеству красное платье. Мы с Баджем могли свободно разгуливать по всем комнатам и выходить во двор. Но я не испытывала радости. Мама все время держала бэби на коленях. Кухарка Мэри произносила: “Оп-ля!”, и папа подбрасывал малышку в воздух.
В то Рождество пели мерзкую песню:
Повесь-ка чулочек малышки,
Ты не забудь про него:
У нашей любимой крошки
Первое Рождество!
Я ненавидела эту заунывную мелодию и слова столь сильно, что затыкала уши и мурлыкала песенки, пока разговор не переходил на оленей Санта Клауса, Северный полюс и волшебство Рождества.
За три дня до Рождества реальное и волшебное столкнулись так неожиданно, что мир в моем понимании мгновенно разрушился. Уж не помню теперь, как получилось, что я открыла дверь “скарлатинной” комнаты и застыла на пороге, зачарованная и трепещущая. Не веря своим глазам, я смотрела на эту незнакомую комнату. Она была до отказа заполнена всем тем, что мы с Баджем перечислили в списке для Санта Клауса, который был послан ему через дымоход. Здесь было все это и даже кое-что еще — комната походила на рождественский отдел Санта Клауса в универмаге. Тут были трехколесный велосипед, кукла, поезд с рельсами, а также детский столик с четырьмя стульями. Усомнившись в реальности увиденного, я взглянула на знакомое дерево за окном и на трещину в потолке, которая была мне хорошо известна. Потом побродила по комнате — крадучись, как ребенок, который сует нос куда не следует. Осторожно дотронулась пальцем до столика и игрушек. Они были осязаемые, настоящие. И вдруг я увидела то, что не заказывала Санта Клаусу: зеленую обезьянку с шарманкой. На обезьянке была красная курточка, и она была очень всамделишной, с печальным обезьяньим личиком и тревожными глазами. Я сразу же полюбила эту обезьяну, но не посмела прикоснуться к ней. В последний раз я окинула взглядом комнату Санта Клауса, и в сердце моем воцарилось безмолвие — так бывает после сделанного открытия. Я закрыла дверь и медленно побрела прочь, обремененная слишком многим знанием.
Мама вязала в передней комнате, а бэби была в своем манеже.
Сделав глубокий вдох, я спросила требовательным тоном:
— Почему в задней комнате вещи Санта Клауса?
Мама заговорила с заминкой, и видно было, что она сочиняет небылицы.
— Видишь ли, детка, Санта Клаус попросил твоего папу кое-что подержать в задней комнате.
Не поверив ей, я заявила:
— Я думаю, что Санта Клаус — это просто родители.
— Ну что ты, детка, милая!
— А как же дымоходы? У Бача нет дымохода, но Санта Клаус всегда к нему приходит.
— Иногда он входит в дверь.
Мама впервые рассказывала мне небылицы, и я задумалась.
— Иисус настоящий? Я знаю, что Санта Клаус и Иисус — близкие родственники.
Мама отложила вязание.
— Санта Клаус — это игрушки и елка, а Иисус — это церковь.
Упоминание церкви вызвало у меня в памяти звуки органа, скуку, цветные стекла и скамью, к которой прикован. Я терпеть не могла церковь — а значит, и Иисуса, раз церковь — это Иисус. Я любила только Санта Клауса, а он оказался ненастоящим.
Мама сделала новую попытку:
— Иисус — он как святой младенец. Как Бонни. Дитя Христос.
Но мама сделала только хуже. Присев на корточки, я завопила прямо в лицо Бонни:
— Санта Клаус — это просто родители! Иисус…
Малышка заплакала. Мама подхватила ее на руки и прижала к груди.
— А ну-ка, юная леди, ведите себя прилично! Из-за тебя Бонни расплакалась.
— Я ненавижу эту старую уродину Бонни! — заорала я и ушла плакать в холл.
Рождество вышло как бы повторением того, что уже было. Я играла с обезьянкой под елкой и помогала Баджу укладывать рельсы для поезда. Бэби получила в подарок кубики и резиновую куклу, но она плакала и не хотела играть. Мы с Баджем съели весь верхний слой шоколадных конфет из коробки с названием “Остров сокровищ” и к полудню пресытились играми и сластями.
В тот же первый день Рождества, позже, я сидела одна на полу в комнате, где праздновали Рождество — только бэби была в своем манеже. Нарядная елка сверкала при зимнем свете. И вдруг я вспомнила о Розе Хендерсон и младенце, который сгорел в рождественский день. Посмотрев на Бонни, я обвела взглядом комнату. Мама и папа ушли в гости к дяде Уиллу, а Мэри находилась на кухне. Я была совсем одна. Осторожно подняв бэби, я положила ее на коврик перед камином. Несформировавшееся сознание пятилетнего ребенка не ощущало, что я делаю что-то плохое. Раздумывая о том, вспыхнет ли огонь, я пошла с братом в заднюю комнату, опечаленная и встревоженная.
У нас была семейная традиция: устраивать фейерверк в рождественскую ночь. После наступления темноты отец разжигал костер, и мы запускали шутихи и ракеты. Я вспомнила, что коробка с шутихами лежит на камине в задней комнате, и, открыв ее, выбрала две. Потом спросила Баджа:
— Ты хочешь повеселиться?
Я ясно сознавала, что поступаю нехорошо. Но я была так сердита и расстроена, что мне хотелось сделать что-нибудь гадкое. Поднеся шутихи к огню, я дала одну Баджу.
Мне казалось, что я помню фейерверк, однако я никогда не видела ничего подобного тому, что последовало. Раздалось шипение и треск, и шутихи, ожившие и яростные, начали выстреливать потоками желтого и красного. Мы стояли на противоположных концах комнаты, а ослепительно сверкающие огни рикошетили от одной стены к другой, образуя в воздухе великолепную и ужасную дугу. Это длилось бесконечно, и мы стояли, прикованные к месту, в сияющей, страшной комнате. Когда наконец все закончилось, мои враждебные чувства исчезли. Я стояла в очень тихой комнате, и на душе был покой.
Вдруг мне послышалось, что плачет бэби, но, когда я вбежала в гостиную, оказалось, что она не плачет. Малышка не сгорела и не вылетела в трубу. Перевернувшись на животик, она ползла к елке. Ручки с крошечными пальчиками перебирали по полу, рубашонка задралась. Я никогда раньше не видела, как Бонни ползает, и наблюдала сейчас за ней, впервые ощущая любовь и гордость. Прежняя вражда навсегда исчезла.
Я играла с Бонни, и впервые за много месяцев сердце мое очистилось от ревности и наполнилось радостью. Я примирилась с тем, что Санта Клаус — это просто семья, и в своей неизведанной раньше умиротворенности чувствовала, что, быть может, моя семья и Иисус каким-то образом состоят в родственных отношениях. Вскоре после Рождества мы переехали в новый дом в пригороде, и я учила Бонни ходить и даже позволяла ей подержать обезьянку, в то время, как сама играла на шарманке.
(1953)
Перевод с английского Елены ФРАДКИНОЙ