Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2003
…Воззовет ко Мне, и услышу Я его, с ним я в скорби; избавлю его и прославлю его; долготою дней насыщу его и явлю ему спасение Мое.
Из Псалмов Давида, № 90
В юбилейный для Петербурга год грех было бы не вспомнить о человеке, который именно “петербургский крест” нес на себе в застойно-ленинградские годы. Его графические листы из частных коллекций демонстрировались на некоторых “невографских” выставках. О нем и наш рассказ.
Вся моя дружба с миром питерских художников, которой я сегодня вправе гордиться, началась знакомством с этим человеком. Мой учитель, краевед и историк, а если точнее — знаток Петербурга–Петрограда–Ленинграда Сергей Михайлович Вяземский предложил мне побывать у художника, который в своем творчестве отображает (запечатлевает) виды нашего города. Так я вместе с еще одним знатоком города Е. З. Куферштеном очутился в доме № 100 по каналу Грибоедова, где в ту пору Виктор Шапиль жил с женой Татьяной, двумя детьми-школьниками Анной и Платоном и умной красавицей овчаркой Гердой, общей любимицей, и особенно хозяина, который почти ежедневно вечерами прогуливался с ней по набережной канала.
Привело меня скорее любопытство: хотелось увидеть, как живет и работает художник. Однако меня ждало разочарование: никакой богемной среды у него я не увидел. И даже был озадачен тем, что этот человек — сугубый семьянин — сидит в своей комнатенке-мастерской и все время только и делает, что работает: скоблит резцом по металлу или вырезывает на линолеуме, при этом не выпуская из зубов “беломорины” и вовсе не греша пропустить по стопарику водки или коньяка. Но именно вот это его трудолюбие меня в нем и подкупило.
Ему было восемнадцать, когда в 1959 году в печати впервые упомянули его имя как художника. Скажу сразу: никакого специального художественного образования он не получил, но у него был наставник, а наставников своих, как завещал апостол Павел, надо помнить.
В доме на углу набережной Невы и Литейного проспекта (№ 1) семья Шапилей занимала две большие комнаты в коммуналке (дом ведомственный для семей военных, к каковым принадлежал отец Виктора). Соседом их был очень известный, увы, уже в давнем прошлом библиофил и коллекционер экслибрисов (книжных гравированных знаков) Б. А. Вилинбахов, сын которого, В. Б. Вилинбахов, сегодня является главным геральдмейстером России. Он-то, Борис Афанасьевич, и подвигнул шустрого, смышленого паренька еще с мальчишеских лет не только к художественному промыслу, но приобщил и пристрастил к миру книжной культуры. Наверное, через старика Вилинбахова проникся творчеством Шапиля членкорр АН СССР, искусствовед А. А. Сидоров. Они даже состояли в личной переписке, и только факт эмиграции не дал имени Шапиля оказаться в изданном уже после смерти Сидорова сборнике его статей “Друг книги — советский библиофил” (М., 1981). Надо также напомнить, что изучением рисунка он занимался у профессора Г. Васильева, а всевозможные графические техники осваивал у профессора О. Почтенного. Дальнейшие творческие контакты привели его к дружбе с известными графиками, такими, например, как А. А. Ушин. И уже через них ему — автодидакту (самоучке) — был проложен путь в Союз художников. Любопытно, что в то время экслибрис не являлся искусством книжной графики, а выдавался за прикладное, околокнижное ремесло. За это в СХ не принимали, и Шапиль явился первым, кто в 1975 году был принят в союз именно и только как художник-экслибрисист в порядке исключения. Хотя немаловажным было и то, что в 1966–1967 годах он работал художником-реставратором в Артиллерийском музее (тогда его мастерская была на Мойке, 28), в 1970 году его графика экспонировалась на Всемирной выставке в Токио “Экспо-70”, потом была работа главным художником (!) в секторе “Реклама” при “Ленбытхиме”, а с 1974 года он стал председателем Ленинградского клуба экслибрисистов.
Если наши графики за пятнадцать лет творческой жизни сделают 100–150 экслибрисов (а сегодня такая форма изобразительного искусства фактически девальвирована), то это просто отлично. Шапиль же, начиная с 1955 года (первый экслибрис), к 1971 году сделал их более 500, а к концу 1979 года более 800 (!). Тут нужно говорить как о его титанической работоспособности, так и о времени, когда, можно сказать, библиофильство процветало, экслибрис был в фаворе, а художников-экслибрисистов считали по пальцам. И если сегодня заказать художнику личный экслибрис не всякому библиофилу по карману, то тогда фактически каждый второй мог это сделать. Поэтому спрос “на Шапиля” был велик, и редкий из книжников не заказал ему своего знака. Для примера приведу выдержку из статьи профессора, члена Географического общества СССР К. Кострина в журнале “Советская книжная торговля” (1961, № 7): “Однако лишь в текущем году, благодаря любезной помощи ленинградского коллекционера Б. А. Вилинбахова, мне удалось наконец осуществить давнишнее желание — украсить экслибрисом книги моей сравнительно большой библиотеки. Рисунок выполнил ленинградский художник В. Г. Шапиль”. Да и самому Шапилю творческого темперамента было не занимать, вплоть до того, что он создал экслибрис для писателя Жоржа Сименона, который тот с благодарностью принял через своего русского переводчика из Ленинграда.
Еще в 1921 году А. А. Сидоров отводил русскому экслибрису достаточно скромную роль в книжной графике и отмечал его “весьма любопытный вариант └собственного” отношения к произведению человеческого мастерства”. В дальнейшем, особенно начиная с 1970-х годов, экслибрис существенно модернизировался и вышел не только из своих привычных размеров “петровского рубля”, но и из традиционно черно-белого цвета. И уже из “просто знака” стал в итоге психологическим или символическим портретом самого владельца, в лаконичной форме очень точно передающим его суть и характер. При этом художник во всей полноте должен проявить и незаурядный ум, и игру воображения, но обязательно — на хороших интеллектуальном и эстетическом уровнях. И еще — быть мастером конструкции, для чего, как уточнял Сидоров, “нужно особое знание материала и особое чутье техники. Может быть, особая воля и далеко не всякому присущая творческая психология”. Все эти качества были присущи Шапилю, что и отмечал А. А. Сидоров в своем письме на его имя: “Я очень искренне ставлю Ваши экслибрисы на высшую ступень качества. Среди современных — не знаю им равных”.
Именно из экслибриса 1970-х годов выросла и так популярная ныне (особенно в Петербурге) графика малых форм как самостоятельный вид современного изобразительного искусства. Ее развитию также способствовало время 70-х, которое вынуждало наших художников идти в обход советских запретов, мешавших выходу на мировой художественный рынок. Так пошли “гулять” по свету графические листы 13×17 и 11×13 см. Именно эти размеры легко умещались между страницами книг и журналов и без проблем переправлялись за границу по почте в письме или с подвернувшейся оказией как какая-то открытка…
Так или примерно так работы Шапиля оказались за рубежом, и его имя замелькало в каталогах европейских выставок, например, бьеннале экслибриса в польском городке Мальборге (тогда, в начале 1960-х годов от СССР было только двое художников: москвич А. Калашников и наш Шапиль).
Те же годы модернизировали канон черно-белой гравюры — стиль не новый, но художественный язык несомненно современный. Так в творчестве Виктора появилась серия цветных линогравюр “Летний сад”, которая мне представляется в полной мере замечательной не только потому, что она чисто петербургская. Ни у кого более я не встречал такого углубленного современно-философского проникновения в тему российско-петербургской истории (разве что у петербургского же художника В. С. Вильнера). И хотя содержание почерпнуто из литературы, но литературщиной это назвать нельзя. Художник дал свой взгляд, показал собственное осмысление как роли истории в личности, так и роли личности в истории. Отправной точкой в этом и стал Летний сад. Этот цикл работ художника я сравниваю с сериями офортов Гойи “Каприччос” и “Десастрес”: та же актуальность на фоне исторических реалий, тот же драматизм мысли в ее графическом изложении (воплощении), и даже в названиях к работам у этих мастеров можно обнаружить стилистическую похожесть.
Серия, начатая в 1975 году, к концу 1979 года включала в себя двадцать один лист, в каждый из которых автор привнес штрихи из собственной жизни. В них, как сказал бы Н. Анциферов, отразился “образ города гнетущей прозы и чарующей фантастики”. “Летний сад” Виктора Шапиля прочитывается не только как автобиографические записки, но еще и как скрижали истории. И так же как порой гениальному ученому присуще интуитивное прозрение, так оно пришло и к художнику Шапилю. В блокадном листе, рядом с поверженной на черной земле скульптурой “Мир изобилия” и отдельно от нее лежит изломанное крыло ангела. Художник ввел эту деталь фигуры произвольно, для композиции: ему нужно было передать этим психологический надлом драматизма ситуации. И уже потом, случайно, он прочел в одной из книг о ленинградской блокаде, что действительно при закапывании в землю именно этой скульптуры крыло было случайно отломано… Это ли не откровение искусства!
В листе “Конклюзия после дождя” в центре, на приколе огромного якоря, стоит корабль. Его ростр представлен в виде мученической позы женской фигуры со связанными назад руками. Команда корабля запечатлена в абрисах “великих” кормчих: Ленина, Сталина, Хрущева и двух других вождей. Над ними — рогатая голова дьявола. Фоном — городские доминанты Адмиралтейства, Исаакия и Петропавловки. На переднем плане — две монолитные колонны решетки Летнего сада. А над всем этим как “всевидящее око” — грозный лик Петра. Этим листом Шапиль предрек грядущее очищение, показав его в виде крыла ангела с развевающейся по ходу движения мантией. Само же очищение предстает в листе строкой из псалмов Давида: “Облака изливали воды, тучи издавали гром…”
Можно было бы продолжать и продолжать размышления о “Летнем саде” Виктора Шапиля, философствовать вместе с художником о вечно больной и драматичной российской истории, но это уже суть отдельного альбома или книги. Итоговым же стал лист “Гоголь у южных ворот”. Виктор его делал в офорте, гравировал на металле (еще один лист сделан тоже на металле в технике меццо-тинто, остальные листы выполнены в технике линогравюра). “Гоголь” стал не просто последним, а и прощальным листом как с самой темой, так с Петербургом и с Летним садом.
Тут уместно сказать о том, как он создавал свои гравюры. Вернее, вспомнить об этом словами самого Шапиля из статьи “О себе, о гравюре и о мировоззрении”. Они, на мой взгляд, очень точно отвечают и характеру самого Виктора:
“Как надо или как не надо делать гравюру: у меня перед работой над новой гравюрой наступает такое состояние, будто я что-то потерял и ищу, тщетно вспоминая, что потерял и что ищу. Этот период длится по-разному и сопровождается повышенной раздражительностью. Успокаиваю себя трудом, который не требует большой эмоциональной нагрузки; сосредотачиваюсь над новой гравюрой, проверяю не один раз верность решения, негативно прокручивая его на собеседниках. Наступает момент, когда требуется всаживаться и работать над эскизом, обнажая сущность задуманного. Уже до этого мне видна гравюра в целом, но пытаюсь в эскизе уйти от готового решения. Но если это и удается, то бывает крайне редко. Эскиз я исполняю на бумаге пером, и кистью, и шариковой ручкой, и фломастером, и карандашом, и чем придется, зная, что в гравюре этого повторить нельзя, но в работе все зачтется! Эскиз определяет основные взаимосвязи, взаимодействия; в нем, да, уже в нем нужно стремиться к проникновенности и пониманию, выскребая грубость, грязь, случайность. Перевод на материал рисунка для меня утомителен, но все впереди.
Наступает время штихелей. Дай Бог твердой руки и острого штихеля. Рука должна быть готовой к гравированию, стать твердой и быстрой. Штихель — острый: притупившимся штихелем ни штриха. Все внимание — гравюре; здесь — радость и печаль, вздохи и охи, усмешка, улыбка, смех, хохот и многое другое, что даже не поддается описанию. Я могу отходить от эскиза, удирать и возвращаться как к чему-то совершенно незнакомому; не думаю над тем, что можно и чего нельзя. Правила? Лучшее правило — забыть и не вспоминать на время все правила, иначе они тяжело повиснут на руках, свяжут эмоции и ум, будут угнетать дух. Надо быть только в гравюре: ее сущность, ее рисунок, ее определенность — вот для чего нужно быть художником”.
…Не знаю, что возникло раньше — отчасти модное для того времени желание отъезда или осознанная необходимость эмиграции. У него в Петербурге, можно сказать, было все: авторитет художника, международное признание, заказы, деньги, друзья и поклонники его творчества. А главное — как председатель Ленинградского клуба экслибрисистов он развил такую бурную деятельность, что и сегодня клуб, возглавляемый В. В. Худолеем, продолжает пожинать засеянное Шапилем на этой ниве в 1974–1979 годах. Это он приобщил к экслибрису художников: Ю. Люкшина, А. Геннадиева, В. Мишина и других (первую свою выставку Юрий Люкшин сделает именно в клубе у Шапиля, в ДК Ленсовета, а затем в 1977 году создаст один из лучших своих экслибрисов и посвятит его Виктору Шапилю). Почти к каждому заседанию или выставке он готовил буклеты, программки и прочую печатную продукцию, сам отвозил материалы в Гатчинскую типографию и привозил обратно готовое. Отвечал за все всегда только сам.
Безусловно, здешние угодливые доброхоты прожужжали ему все уши, что на Западе, мол, он со своим именем не пропадет. Приманивали не Израилем или Америкой и даже не обрусевшей художниками Францией, а благосостоятельной Канадой. С другой стороны, маразм брежневской эпохи был настолько “налицо”, что “портретировать” ее могли только художники типа Шилова да Глазунова.
Сильным толчком к отъезду послужила история с переездом на новую квартиру. Их дом на Литейном в 1977 году стали расселять, вплоть до генералов с их апартаментами. Семье Виктора (родители жили в деревне Рябизи под Гатчиной) была предложена трехкомнатная отдельная квартира в новом районе и по иронии судьбы на проспекте Художников. Шапиль “отбрыкивался” от переезда, как мог, пока наконец летом, когда семьи не было в городе, “власти”, взломав двери, насильно не вывезли все имущество по означенному адресу. Вдобавок выяснилось, что при этом многие вещи, в основном хрусталь и иконы, пропали. Все это буквально взорвало Виктора. Для жены, которая еще о чем-то думала, после этого сомнений насчет отъезда не осталось. Чтобы не расставаться с центром города, они обменяли отдельную новостройку на две комнаты в коммуналке на канале Грибоедова в доме № 100 у Львиного мостика, где у него, ко всему прочему, украли мотоцикл с коляской, стоявший во дворике.
…Они уехали в самом-самом конце 1979 года.
Параллельно с листами “Летнего сада” он создавал большую офортную серию экслибрисов на тему Псалмов Давида, которую посвятил друзьям и знакомым, причем каждый псалом полностью воспроизведен на листе слово в слово. Свой экслибрис заканчивался словами, вынесенными в эпиграф.
Осенью 1987 года, в связи со смертью отца, он приезжал в Ленинград. У нас вовсю шел перестроечный процесс, а для Шапиля, казалось, ничего не изменилось: он с прежней лихостью ругал новоявленных демократов, как когда-то коммунистов. И так же громогласно с характерной для его голоса хрипотцой. Впрочем, как и западных же политиков. За границей ему пришлось участвовать во всевозможных демонстрациях протеста, готовить различного рода значки для таких дел. Как он объяснял, за границей-де не заниматься политикой, быть аполитичным — нельзя. И, судя по его высказываниям, я понял, что все это нужно там лишь для единственной цели — ругать правительство, каким бы оно ни было. Ему же все это было необходимо прежде всего потому, что тот вирус, приобретенный в СССР (потом ему придадут неофициальный статус “совковости”), давал себя знать и там: в собственных житейских неудачах всегда виновато правительство. Этим подтверждается давняя мысль русского философа Николая Бердяева: “Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, то есть возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить внешние силы”.
Да, он бодрился казаться тем Шапилем, которого мы знали когда-то. И это лишний раз доказывало, что то одиночество, которое было здесь так естественно для творческого человека, там также естественно душою отторгается и являет суть одинокого человека. Семья, которую Виктор так старался сохранить здесь, там распалась, как карточный домик.
Что характерно: долго и в подробностях рассказывая именно о своих житейских передрягах, тогда, в 1987 году, он менее всего хотел говорить о себе как о художнике. Было лишь упоминание о какой-то работе к 1000-летию крещения Руси, да и то, кажется, больше организационной, чем творческой. В одном из писем, адресованных мне, он так и пишет: “Играю дома в настольный теннис, пью водку с медом, поливаю мои цветы и ухаживаю за моими роскошными хрустальными люстрами (много хлопот)…” Примерно так, как я и предрекал ему в одном из своих стихотворений из цикла “Исход”, сочиненном в 1978 году и посвященном Виктору:
“Смирновской” водки штоф початый
С печаткой царского орла
Я выпью, русский, одичалый,
Без родины и без угла.
В Париже будут веселиться,
И в Вене будут песни петь,
И сам с собою за границей
“Смирновскую” я буду пить.
Да, там, за границей, у Виктора появились свои восторженные поклонники, например, обер-штудиендиректор из Кобурга доктор Вернер Даниель, который в большой статье о художнике, в частности, отмечал следущее: “Книжные знаки Шапиля приглашают зрителя к размышлению; их особенная прелесть в том, что они побуждают к беседе; он добивается этого не только изобразительными, но и также эстетическими и философскими контактами со своим собеседником”. В Вене продолжает функционировать его “Exlibriskabinett”, которому уже почти четверть века. Виктор смог осуществить издание книги “Страницы истории русского и советского экслибриса”, которую начинал писать еще в Питере. Также издал книжку “Югендстиль и магия линии в русской графике”. В 1989 году увидел свет добротный альбом-альманах “Виктор Шапиль” с большим количеством иллюстраций. Осуществил несколько персональных выставок в Австрии. В 1994 году в государственном музее Гааги (Голландия) сделал небольшую персональную выставку живописи и офорта. В сентябре 1995 года вышла его книга “St. Petersburg in Bucherzeihen”. Пишет стихи, в основном сонеты, и вместе с друзьями мечтает выпустить диск, где бы свой ироничный цикл “Веник сонетов” он читал под музыкальное сопровождение. В тот же год здесь умерла его мать, а вместе с ней для него, наверное, и сам Петербург с его Летним садом. Вот он уже и стихи пишет по-немецки, правда, не замечая того, что рифмует их по-нашенски, ямбо-хорейски. К шестидесятилетию Виктора Георгиевича (ноябрь 2001-го) в Петербурге его здешние друзья подготовили и провели небольшую скромную выставку из своих коллекций…
Некто Франц Златтнер свою статью о Викторе Шапиле (1984) заканчивал такими словами: “С Виктором Шапилем в Австрию пришел большой художник со многими талантами и большими возможностями. Нас радует, что он все-таки не уехал в Канаду”. А вот когда я разговорился о Шапиле с нашим питерским художником Виктором Иофиным, то последний, радостно вспомнив о мастере, грустно резюмировал: “Жаль, что он все-таки уехал. Это был лидер, а нам сейчас так не хватает таких впередиидущих, как Шапиль…”
В 1909 году русский философ П. Б. Струве сказал, что “идейной формой русской интеллигенции является ее о т щ е п е н с т в о, ее отчуждение от государства и враждебность к нему”. Это как нельзя точно характеризует Виктора Георгиевича Шапиля. Да, многие из нас оказались из породы тех же людей, о которых еще в 1860-х годах известный публицист Н. В. Соколов писал так: “Есть люди, поклявшиеся жить свободно. Вместо того чтобы принять положение, которое свет предлагал им, они хотели сами добиться смелостью и талантами того места, которое им нравилось. Они думали, что могут силою своей воли разом достигнуть цели своего честолюбия, овладеть предметом своих желаний. Они не хотели смешаться с толпой и взять в жизни номер. Пошлость рутинной практической жизни была им невыносима: они не могли долго терпеть ее, расходились с обществом и отрешались от него. Вместо того чтобы идти по большой дороге, они побрели в сторону по колеям и очутились в страшном одиночестве, в безлюдной степи. Я называю их └о т щ е п е н ц а м и””.