Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2003
Екатерина Михайловна Салманова родилась в 1966 году в Ленинграде. Закончила отделение прозы Литературного института. В “Неве” печатается с 1995 года.
I
Завернув за угол, Вероника услышала приглушенные голоса. В дальнем конце площадки за зданием интерната для детей-сирот, там, куда не дотягивался свет фонарей, она различила фигуры троих парней-старшеклассников. Парни стояли спиной, и ей показалось, что за этим живым барьером, прижатый к цементному забору, был кто-то четвертый — тот, на кого был направлен сдавленно-яростный поток брани.
— Эй! — закричала Вероника решительно пересекая площадку. — Что здесь творится?
Услышав окрик, парни пустились наутек, в считанные секунды скрывшись за углом интерната. Вероника подошла ближе. Чутье ее не обмануло: у забора остался стоять четвертый — щуплый, невысокий подросток, как минимум, на голову ниже своих обидчиков. Он был без пальто — в затасканных лыжных брюках и рваном свитере, и Вероника подумала, что те трое, скорее всего, вытащили его наружу внезапно, не дав даже одеться.
— Опять ты, — сказала она, останавливаясь напротив него. — Почему как только я слышу какую-то свару, я на сто процентов уверена, что встречу тебя?
Мальчик стоял насупившись, уставившись в притоптанный снег.
— Кто это был? — снова спросила она. — Один — Чекин, этого я узнала. Кто остальные? Васильев и Бондарь?
Мальчик пожал плечами, не возражая, но и не выражая согласия.
— Чего они от тебя хотели?
Мальчик молчал.
— Так, — сказала она. — Или ты мне все рассказываешь сейчас, или я завтра же иду к Дмитрию Петровичу.
— Ты не пойдешь, — спокойно ответил мальчик.
— Это еще почему?
— Ты не ябеда.
Вероника огляделась вокруг, кусая губы. На площадке не было никого; освещенные окна бросали на снег голубоватые скошенные полосы. За забором, украшенным сверху узким, ровным, как линейка, слоем снега, темнел ряд приземистых гаражей. Гаражи были выстроены там, где еще летом кусты шиповника и сирени заслоняли собой полотно пригородной железной дороги.
Вероника вздохнула и снова взглянула на мальчика.
— Володя, — мягко сказала она. — Что все-таки случилось?
— У Чекина свистнули доллар, — нехотя ответил мальчик.
— Откуда у него доллар?
— А я что, знаю?
— Почему они первым делом полезли к тебе?
— Вот ты и спроси у них — почему!
Володя наконец повернулся, и Вероника увидела, что лоб над правой бровью у него перепачкан в крови.
— Что это? — спросила она. — Это — они? Чем?
— Ничем.
— Ты спятил, — сказала она. — Их было трое.
— Ничего, — мальчик упрямо тряхнул головой. — Одного бы убил, другие бы разбежались.
Вероника шумно вдохнула.
— то есть как это — убил?!
Володя вытащил руку из кармана, и Вероника увидела зажатый в кулаке длинный и толстый гвоздь. При виде этого гвоздя ей стало нехорошо, просто физически дурно, но она справилась с собой и спросила:
— Откуда он у тебя?
Володя кивнул в сторону гаражей.
— Там еще много чего валяется.
— Ясно.
Гвоздь тускло синел, зажатый в Володином кулаке.
— Отдай мне его, — попросила она, особо, впрочем, не рассчитывая на успех. — От греха подальше. Слышишь?
К ее удивлению, мальчик равнодушно протянул свое оружие, и она поняла, что гвоздь этот у него, скорее всего, не последний и что он знает, где в случае нужды раздобыть еще. Эта уступка ему ничего не стоила. Рука мальчика была холодная как лед.
— Пошли, — сказала она. — Ты наденешь пальто, и пойдем ко мне. По пути заглянем к Нюсе. Нужно промыть тебе ссадину и залепить пластырем, что ли.
— К этой толстой шлюхе? — спросил, ухмыляясь, мальчик.
— Еще одно подобное слово, и мы расходимся в разные стороны, — сурово отрезала Вероника, легонько подталкивая его вперед.
…Большая часть пути к ее дому прошла в молчании, и, только подходя к парадной, Вероника снова заговорила.
— Ты насмотрелся всяких кошмарных фильмов, — сказала она. — Где убить человека так же легко, как выдернуть морковку из грядки. Но за каждой смертью стоит очень много, пойми. Оборванная жизнь, боль, горе близких.
— О них никто не заплакал бы, — мрачно парировал он.
Вероника остановилась и посмотрела ему в лицо: из-под надвинутой на глаза бурой вязаной шапки выглядывал угол свежего пластыря.
— Почему ты так думаешь? — спросила она.
— Потому что у них нет никого.
Казалось, этот мальчишка знает ответ на каждый ее вопрос, ставит под сомнение каждое ее слово. И все-таки она продолжала:
— Смерть очень серьезна, поверь мне. Смерть кого-нибудь, кого любишь. Или когда любишь сам — другого человека, солнце, шелест листвы, я не знаю, плеск воды в кране. Когда есть дело, которое не успел завершить…
Он снисходительно смотрел на нее, почти не слушая того, что она говорила. Вероника подумала: “Что, в самом деле, он может любить? Исцарапанные стены обшарпанных коридоров? Казенные спальни, где даже занавесок на окнах нет? Запах дезинфекции, пропитавший здание интерната?” Она смотрела на его худенькое, остроносое лицо, и ей казалось, что она никогда не сможет угадать, что творилось у него в голове, как не сможет постичь и то, что именно пережил этот подросток, на чьих глазах алкоголик-сожитель семь лет назад зарезал пьяницу мать. В тот момент все усилия изменить что-то в его судьбе показались Веронике напрасными, все попытки оказать какую-то помощь — обреченными на провал. И все-таки она продолжала:
— Вот ты носишь в кармане свой гвоздь. Желаешь кому-то смерти. А что, если бы сегодня убили тебя?..
— Тоже никто не заплакал бы, — ухмыляясь и глядя ей прямо в глаза, проговорил мальчик.
— Ошибаешься, — резко возразила она. — Я бы заплакала. Я.
На следующий день, возвращаясь после урока, в коридоре Вероника столкнулась с Женей, секретаршей директора. Женя быстро шла, покачиваясь на высоких каблуках, с пачкой каких-то бумаг.
— А, хорошо, что ты мне попалась. — Она притормозила, прижимая бумаги к груди. — Зайди к Дмитрию Петровичу, он зачем-то хотел тебя видеть.
— Иду.
Вероника спустилась в дирекцию, на третий этаж и, постучав, вошла в кабинет и прикрыла за собой толстую коленкоровую дверь.
Она всегда входила в директорский кабинет, не испытывая особенного волнения: в конце концов, Дмитрий Петрович был однокурсником ее матери и человеком, который часто бывал у них в доме, когда Вероника росла. Не помнившая своего отца, умершего очень рано, Вероника гораздо лучше помнила Диму — как его называла мать, — приходившего в дом по праздникам, всегда помогавшего им участием и советом; именно он устроил Веронику сюда, в школу-интернат, воспитателем, когда после института ей было некуда деться. Дима был не только директором, он был учителем, человеком, которого она знала сто лет.
Дмитрий Петрович сидел за заваленным бумагами столом и что-то писал. По тому, что он не обратил на нее внимания, Вероника поняла, что разговор будет не из приятных.
— Здравствуйте, Дмитрий Петрович. Мама спрашивала, когда вы зайдете.
Не отрываясь от бумаг и словно не слыша ее слов, Дмитрий Петрович проговорил:
— Ходят слухи, что ты по-прежнему приглашаешь к себе Володю Кондратьева.
Он отложил ручку, взял со стола “Беломор” и взглянул на Веронику, прищурясь за толстыми, едва проницаемыми стеклами очков.
— Да… — протянула она. — Иногда.
— Я уже говорил тебе, что это против всех наших правил.
“Знает ли он о вчерашней драке? — подумала Вероника. — Если знает, тогда…”
— Нельзя давать ребенку надежду на то, чего ты не сможешь исполнить, — перебил ее мысли Дмитрий Петрович.
— Какую надежду? — смешавшись, спросила она.
— На то, что ты возьмешь его к себе, например.
Директор особым образом согнул белый конец папиросы, так что отверстие превратилось в узкую щель. Закурил.
— Дмитрий Петрович… Я стараюсь никаких напрасных надежд не давать. Мы просто друзья.
— С этими детьми таких вещей не бывает. Каждый лишний взгляд, который ты на него бросаешь, он воспринимает как обещание, Вероника. Пора бы уже понимать.
— Я очень люблю Володю, — сказала она. — Кто знает, как жизнь сложится в будущем.
— Я знаю, — ответил директор, выпуская облачко дыма в сторону от нее. — Я знаю. Ты сначала со своей семьей разберись.
Вероника сжала губы и опустила глаза.
— Вот так, — сказал Дмитрий Петрович и передвинул пепельницу. — Ты думаешь, это не мое дело? Это — мое дело. Кроме того, другие дети прекрасно чувствуют, если у воспитателя есть любимчики. Тягчайшая ошибка — кого-то здесь выделять. Они все заслуживают одинакового отношения. Все.
— Я согласна, — сказала Вероника. — И я стараюсь…
— А раз согласна — делай выводы.
Он ввинтил папиросу в дно пепельницы, туда, где уже лежало несколько ее погашенных сестер.
— Собственно, я не только за этим тебя пригласил, — наконец, смягчаясь, сообщил он.
— А зачем же еще?
— Ты мне понадобишься.
— Зачем? — снова спросила она.
— К нам едут несколько человек из… как его… — Дмитрий Петрович перевернул несколько бумаг на столе и, найдя нужную, прищурясь, прочел: из Фоксвилла, из этого, помнишь, церковного фонда помощи детям-сиротам. Ты мне еще переводила их письма.
— Да, помню.
— Они едут сюда к новому году, везут детям подарки. Нужно будет их как-то принять.
— Хорошо.
— Остановиться они смогут здесь, но вот по-английски у нас… сама знаешь. Придется мне тебя к ним на это время прикрепить в качестве переводчика. Вот их письмо с именами и всеми прочими данными.
— Ясно. — Вероника пробежала глазами бумагу. — Как странно все-таки, что какие-то люди о нас — там — заботятся. Кажется…
— Странно не странно, — оборвал ее Дмитрий Петрович. — Пусть хоть где-то заботятся, если своих не нашлось. Одна бюрократия, чтоб ее разнесло. — Он достал новую папиросу и снова углубился в бумаги. — Ну, чего ты стоишь? Иди работай, — и добавил, смягчаясь: — Скажи маме: зайду перед праздниками.
Следующие две недели они с Володей виделись только в школе: Лизка в детском саду схватила простуду, несколько дней температурила, и все свободное время Веронике пришлось просидеть рядом с ней. До нового года оставалось совсем немного. В интернате готовили “Елку”, ожидали приезда иностранцев с подарками. Веронике всегда казалось, что в преддверии праздников жизнь вообще оживает: объявляются забытые родственники, звонят поздравить канувшие неизвестно куда друзья. Так примерно за неделю до Нового года после двухнедельного, а то и больше молчания позвонил бывший школьный товарищ Вероники, Никита. Несмотря на то, что в последнее время он звонил не так часто, как раньше, ссылаясь на огромное количество дел, не позвонить перед Новым годом он, конечно, не мог.
Вероника только что накормила Лизку и, сидя на корточках, подтирала на кухне пол. В комнате мама надевала ребенку пижаму. “Мы едем, едем, едем в далекие края, — доносился сквозь стену ее мягкий, уютный голос, — хорошие соседи, счастливые…” На слове “друзья” раздался телефонный звонок.
— Привет, Королева. С наступающим.
— Привет, — сказала Вероника, вытирая мокрые руки о джинсы. — Тебя также.
— Как жизнь? Слушай, поехали со мной в Репино в субботу. Устал, хочу оттянуться. Там снежок, хорошо.
— В субботу я не могу. Возьми кого-нибудь из своих девиц.
Никита понизил голос:
— Сказать тебе по секрету — осточертели. Хочется кого-нибудь нормального, с мозгами в голове и чисто дружеским отношением.
— Тогда это, конечно, я. Но в субботу — никак.
— Почему?
— К нам приезжает делегация из Америки. Мне нужно переводить.
— Какая досада. Что, действительно американцы?
— Да говорю тебе. Из Массачусетса, из церковного благотворительного фонда.
— Наверное, старички с молитвенниками.
— Скорее всего.
— Тогда я не буду чересчур ревновать.
— Сделай, пожалуйста, одолжение.
— Вот у меня, например, нет ни одного знакомого иностранца.
— Зато у тебя много других знакомых, — ответила Вероника.
— Что делать, что делать. Дела делаем, приходится общаться со всякими. Без этого никак, — рассмеялся Никита.
— Ладно тебе, прекрати.
Она не хотела вникать в подробности нынешней жизни Никиты, которые так не вязались с их прошлым. Никита перешел к ним в школу в девятом классе, а в десятом у них с Вероникой едва не вспыхнул роман. Закончив школу, они оставались хорошими друзьями, пожалуй, у Вероники и не было приятеля ближе. Несмотря на то, что Никита витал теперь совсем в иных сферах, для нее он оставался просто школьным товарищем, человеком, всегда понимавшим ее с полуслова, с которым так легко вспоминалось то хорошее, что с ними было когда-то. Ей казалось, что пока Никита существовал где-то рядом, весь мир беспечной, полной надежд юности тоже оставался при ней. И даже когда он вошел компаньоном в какую-то торговую фирму, купил “БМВ”, вслед за чем погрузнел и даже, как ей казалось, состарился, в их отношениях не изменилось ничего. Да, теперь он имел дело с большими деньгами. Но это сказывалось лишь в том, что букеты цветов, которые он всегда приносил им с мамой на праздники, стали намного больше. И хотя общие знакомые в один голос твердили, что такие средства законным путем не получить, Вероника считала, что все связанные с коммерцией и, как она тоже догадывалась, не совсем узаконенные дела, которыми Никита сейчас занимался, не должны были портить ни прошлого, ни той радости, которую ей всегда доставляло общение с ним. “Темная” жизнь Никиты существовала где-то там, за высоким барьером, разделившим надвое его личность. И туда, на ту сторону, Вероника никогда не заглядывала.
31 декабря в интернате была устроена “Елка”. Американцы, приехавшие с подарками несколько дней назад, присутствовали тоже. Все трое оказались приветливыми, улыбчивыми людьми, очень скромно одетыми, и их вид и манера держаться никак не соответствовали расхожему образу могучей державы с ее богатством и узколобым высокомерием.
Дети давали специально подготовленный к Новому году концерт. Вероника заметила, что скованность, возникшая у них при знакомстве с американцами, уже совершенно исчезла. Тем более что приехавшие, казалось, изо всех сил старались добиться расположения ребят. Особенно двое из них — пожилых, чистеньких, гладко выбритых человека, которые сейчас стояли у елки и выдавали призы выступавшим. Они все время пытались втянуть детей в разговор, и Вероника то и дело прислушивалась к их речи, волнуясь, как на экзамене, и боясь, чтобы ее подопечные не ударили в грязь лицом. Что, впрочем, те постоянно делали.
Третий — молодой человек с мальчишескими чертами и внимательным выражением бледно-голубых глаз, одетый в джинсы и шерстяной, в елочку, серый пиджак, — казался ей скорее наблюдателем, чем активным участником происходящего. Отделившись от остальной группы, он стоял у стены неподалеку от них, держа в руках еловую шишку с пятнами белой краски, изображающей снег, — врученный ему детский подарок.
Следя за концертом, Вероника украдкой поглядывала на него, испытывая при этом безотчетное удовлетворение от того, что дома провела перед зеркалом лишние пятнадцать минут и теперь выглядела неплохо, учитывая, конечно, довольно скудный арсенал средств, которым она располагала. По случаю “Елки” на ней был ее лучший светло-серый костюм с золотыми пуговицами. Денег на парадные туфли не было, и ей пришлось остаться в зимних поношенных сапогах. И все же она была уверена, что молодой американец, как минимум, пару раз взглянул в ее сторону. Взгляд был быстрым, почти мимолетным, но почувствовать его на себе было приятно.
— Ну, — сказала, прерывая ее размышления Женя, — поздравляю, радость моя. Еще один год отмотали.
Вероника вздрогнула и улыбнулась:
— Вот именно.
Она взглянула на подругу. Женя выглядела задерганно и устало, чего не мог скрыть даже щедрый слой косметики, которым было покрыто ее лицо с крупными, неправильными чертами.
— Ты заметила, как постепенно праздники перестают для тебя существовать? Только и думаешь, скорее бы отпраздноваться и в койку. Черт бы все это побрал. Раньше как-то иначе все было.
— Может быть, просто возраст? Может, для них это так и сейчас? — Вероника кивнула в сторону детей.
— Для этих? О господи, какой у них вообще может быть праздник? Вот уж кому жизнь врезала по полной программе. — Женя не отличалась сентиментальностью, считая трезвый взгляд на вещи главным, может быть, единственным приобретением зрелого возраста. — Ты сама-то дома встречаешь?
Вероника пожала плечами:
— Где еще?
— От Славочки, конечно, ни слуху ни духу?
Вероника поморщилась.
— Не напоминай. Еще явится.
Женя вздохнула.
— Я тоже дома, — сказала она. — В прошлом году, как дура, все приготовила, нарядилась. Мой мужик явился в час ночи, вся рожа наперекосяк. На работе с утра отмечал.
Вероника молчала. Молодой американец присел у стены на корточки и разговаривал с маленьким, наголо бритым мальчиком, имени которого Вероника не знала. Мальчик что-то говорил по-русски, а Майкл кивал.
Перехватив ее взгляд, Женя сделала понимающее лицо.
— Что? — сбавляя тон, сказала она. — Сладкое дыхание Запада? По-моему, очень даже вполне.
— Ты о чем? — спросила Вероника.
— Об этом, как его зовут?
— Майкл.
— Миша, значит… Чего ты стоишь, иди поговори с ним.
Вероника фыркнула.
— Сама поговори.
— Иди, поддержи марку учебного заведения. Что от тебя, убудет? Простой разговор, никуда не ведущий.
— Отстань.
Казалось, Женя готова была сдаться. Но настойчивость и изобретательный ум Вероникиной подруги, помноженные на желание романтических событий, которое никак не могла удовлетворить новогодняя явка залившего за галстук мужа, подсказали ей новый ход.
— Слушай, — решительно заявила она. — Если ты пригласишь его в гости, я отдам тебе свои красные туфли на шпильках. Я их всего два раза надела. Просто пригласи в гости — и все.
Вероника удивленно на нее посмотрела.
— Я не понимаю: тебе-то зачем?
— Интересно, что он за человек, — уклончиво пояснила Женя. — Потом мне расскажешь.
Вероника глянула на американца.
— Какие туфли? — спросила она.
— Красные, итальянские. Они мне все равно жмут.
Концерт кончился. Из привезенного гостями магнитофона понеслась музыка. Дети, оказавшиеся наконец на свободе, накинулись на приготовленную тут же еду. Бритоголовый мальчик вместе со всеми отправился к столу.
Вероника одернула серый пиджак, поправила сбившийся локон.
Оглянувшись на Женю, она пошла через зал, стараясь, чтобы ее маршрут не выглядел чересчур очевидным. По пути она обошла вокруг елки и обменялась несколькими фразами с медсестрой Нюсей. Так что даже для самого придирчивого глаза было бесспорно, что рядом с Майклом она оказалась случайно. А оказавшись рядом с гостем, разве вежливо пройти мимо и ничего не сказать?
— Вам понравилось? — спросила она первое, что пришло на ум.
Американец медленно обернулся.
Она обратила внимание на то, как чисто он выбрит, и на слабый приятный запах незнакомого одеколона.
— Очень, — мягко ответил он. — Но все же не стоило их из-за нас мучить. Пусть бы веселились, и все.
Вероника отметила скромное достоинство, с которым он держался, и то, как спокойно, без смущения или унизительной жалости воспринимал все, что видел вокруг. Смущение или смешанная с ужасом жалость были привычной реакцией тех, кто попадал сюда случайно, на время.
— Ну что вы, они очень готовились, — возразила она. — Это для них тоже праздник, тоже игра. Я рада, что вам понравилось.
Молодой человек спросил:
— Вы преподаете английский?
Его выговор несколько отличался от речи других, и Вероника подумала, что понимать его легче. Собственно, ей совсем не приходилось напрягаться.
— Я — воспитатель. Веду у них английский кружок. Боюсь, правда, что не слишком успешно.
— Я тоже преподаю, — сообщил молодой человек. — В колледже, в Нью-Йорке. Просто сейчас каникулы, вот я и смог приехать. Собственно, вместо меня должен был ехать другой, но он угодил в больницу, и попросили меня.
Вероника кивнула:
— Да… совпадения.
— Ведь я даже не член церковного комитета.
— Но хорошо чувствовать, что кому-то приносишь пользу? — спросила она.
— Только это и позволяет нормально существовать, — сказал молодой человек, и Вероника вздрогнула, удивленная серьезностью его тона, в котором, однако, не было ни пафоса, ни назидательности: только абсолютная уверенность в правоте своих слов. — Ведь вы здесь работаете тоже затем, чтобы приносить пользу?
Он смотрел ей прямо в глаза. Вероника смутилась.
— Ведь это совсем не то, что перебирать бумажки в какой-то конторе? — настойчиво допытывался он.
— У вас очень несовременные взгляды, — попыталась она отшутиться. — Таким сейчас нелегко.
— Нет, — сказал он. — Наоборот. Таким всегда легче.
Краем глаза Вероника заметила, что Женя через весь зал указывает ей на свои ноги. “И что она ко мне прицепилась? — с внезапной досадой подумала Вероника. — Я тоже хороша. Нашла кого слушать”.
И услышала собственный голос:
— Где вы встречаете Новый год? — Она изо всех сил надеялась, что Майкл на заметит выразительной жестикуляции ее подруги.
— Здесь, — ответил молодой человек. — Мы решили встречать новый год здесь, со старшими детьми, кому разрешат дождаться двенадцати.
Не глядя на Женю, Вероника почти сердито сказала:
— Завтра, если хотите, приходите к нам в гости. — Она подняла на него глаза. — Конечно, если вы заняты…
Американец воспринял ее приглашение с полной естественностью, как само собой разумеющуюся вещь.
— Я не занят. Большое спасибо.
Вероника кивнула, не зная, как продолжить начатый разговор. Мысль об итальянских туфлях почему-то ее больше совершенно не соблазняла.
Оглядывая зал в поисках темы, Вероника заметила, что, отделившись от компании сверстников, к ним направлялся Володя. Он что-то дожевывал на ходу и вытирал о штанины пальцы.
“Сколько раз я просила его этого не делать, — недовольно подумала Вероника. — Опять придется брать домой и стирать. Как будто у меня мало стирки”.
— Ну что? — спросила она. — Ты поговорил с кем-нибудь по-английски?
— Да ну их. Я не умею.
— Еще как умеешь.
— Вероника Георгиевна… — мальчик почесал в затылке, бросил на иностранца быстрый взгляд, потому уставился в пол, — это…
— Ну?
— Это… — он все еще старательно изучал тусклый потрескавшийся паркет, — я приглашаю вас танцевать.
Вероника улыбнулась, взъерошила мальчику волосы. Володя явился как нельзя кстати. Можно сказать, он ее просто спас.
— Ну, раз приглашаешь… — она кивнула Майклу, прося ее извинить, — раз приглашаешь, пошли.
…Поднимаясь с ним вместе в квартиру, Вероника вызывающе медленно шла по лестнице. Но американец с удивительным равнодушием отнесся к стенам в ржавых потеках, темноте — лампочки были выбиты — и даже омерзительной вони: в парадной, как всегда, отдавало клопомором, уборной, удушливой, трудноопределимой стряпней. Подниматься, правда, пришлось всего на второй этаж.
Они вошли, и Вероника с удовольствием вдохнула чистый запах наряженной в комнате елки.
Майкл остановился в прихожей, разом заняв все ее крошечное пространство, и оглядывался по сторонам.
— Давайте куртку и проходите, — потребовала она.
Он послушно протянул ей дутую синюю куртку, которая показалась ей очень легкой, не подходящей для наступивших морозов, и шагнул, освобождая ей место, в комнату. При его появлении с дивана, отложив газету, поднялась худая, невысокая женщина в длинной вязаной кофте, с темными крашеными волосами.
— Вот, — проговорила Вероника, — смотри, привела.
— Гуд ивнинг, — сказала женщина, улыбаясь. — Простите, больше я ничего не знаю.
— Моя мама, — представила она женщину Майклу.
— Очень приятно, — неожиданно сказал американец по-русски.
— Что, уже научились?
— Ваши дети, — объяснил Майкл, переходя на родной язык, — страшно настойчивые учителя.
Она обернулась к матери:
— Говоря о детях: где Лизка?
— Играет, — ответила мать. — Надо, наверное, поставить чай?
Вероника подумала, что мать всегда была не уверена в том, как правильно следует принимать гостей, и даже такая простая вещь, как чаепитие, вызывала у нее множество сомнений: когда, с чем, какую из разных чашек поставить гостю.
— Я все сейчас сделаю, мама.
Встав на цыпочки, Вероника шарила по крышке серванта.
— Вам помочь? — спросил Майкл.
— Спички, — объяснила она, нащупывая коробок. — Приходится прятать.
— Почему?
— У вас, наверное, нет детей, — улыбнулась Вероника.
— Нет.
В дверях появилась маленькая, коротко стриженная девочка во фланелевом платье с цветочками. Подозрительно покосившись на Майкла, она сделала несколько шагов к елке и потянулась к блестящему стеклянному шару. Вероника перехватила ее растопыренную маленькую кисть.
— Мне нужно, — яростно захныкала Лизка, — мне нужно!
— Видите: источник всех катастроф во плоти, — сказала Вероника, обнимая ребенка. — Вчера она уже разбила один шар и порезалась. — Иди к бабушке, — сказала она по-русски. — И не ной.
— Я не знал, что у вас дочь, — огорченно проговорил Майкл. — Вы не сказали — и вот я пришел без подарка.
Он следил за тем, как на елке в витых потускневших подсвечниках загораются свечи.
— В Америке давно настоящих свечей не зажигают, — сообщил он. — Это пожароопасно.
— Да, — ответила Вероника, гася верхний свет. — Здесь тоже уже почти у всех лампочки.
— А где ваш муж?
Его прямота смущала ее и одновременно ей очень нравилась.
— Мы расстались. А вы? Не женаты? — в тон ему спросила она.
Он покачал головой:
— Нет. Но я не теряю надежды встретить нужного человека. Я уверен, что нужного человека встречаешь один только раз.
— Ладно, — улыбнулась она. — Теперь, когда у нас нет друг от друга ни малейших секретов, можно идти к столу.
Они выпили чай, и мать, забрав Лизку, оставила их вдвоем. Вероника пыталась ее удержать, но та наотрез отказалась с присущей ей смущенной, стеснительной мягкостью.
— Зачем? Я ведь все равно не понимаю, о чем вы говорите. Пойду Лизку спать уложу.
Вероника не стала спорить и снова повернулась к Майклу:
— Ваша церковь, ведь она помогает не только России? — спросила она.
Заметив, что мать Вероники уходит, Майкл привстал и проводил ее вежливым полупоклоном.
— Нет, не только, — ответил он, усаживаясь обратно. — Мы собираем одежду для безработных, помогаем одиноким старикам. Посылаем в Африку витамины и лекарства, которые удается собрать. Но, знаете, именно эту деятельность комитета сейчас многие не одобряют. Нам говорят: зачем Россия? Зачем Африка? Разве у нас самих некому помочь? А ведь это совершенно неправильно…
Он говорил с увлечением, жарко, но — или, может быть, именно из-за этого, в какой-то момент Вероника отключилась от его слов, поймав себя на том, что ее почти против воли страшно тянет к нему и что, если бы сейчас он оставил в покое свою речь, церковь и комитет и предпринял бы что-нибудь более земное, например, попытался ее поцеловать, она, пожалуй, не стала бы слишком сопротивляться.
— Какой симпатичный молодой человек, — сказала мать, вымыв посуду и вытирая руки.
— Откуда ты знаешь? Ты ведь “ни слова не поняла”.
— Ну, что надо, я поняла. — Мать поставила последнюю тарелку на сушилку. — И одет так просто. Теперь некоторые наши гораздо богаче выглядят. Вон возьми хоть Никиту.
— Ну, Никита. Никита теперь крупный коммерсант.
Вероника нашарила на полке сигареты и закурила.
— Не знаю, — с сомнением покачала головой мать, — откуда у него столько денег. Что-то тут, наверное, не то.
— Ты у меня просто главный сыщик, — рассмеялась Вероника. — Разве мало у кого сейчас водятся деньги?
— Не знаю, — повторила мать. — Их сейчас никого не поймешь. Он, кстати, звонил, сказал, что зайдет в субботу.
— Пусть, — согласилась Вероника. — Давно не виделись.
Они сидели за столом на крошечной кухне и говорили тихо, боясь разбудить Лизку. Праздничное настроение, прочно связавшееся теперь с приходом гостя, все еще длилось, настроение, при котором любое чудо кажется возможным, любые трудности — мелкими и пустыми.
— Все-таки у них там, в Америке, совершенно другая жизнь, — вздыхала мать.
— Это уж точно.
— Если бы развелась со Славой, как нужно, — говорила мать, по обыкновению переходя с предмета на предмет без всякой видимой логики, — ты могла бы, по крайней мере, получать от него алименты.
— Не хочу я от него ничего. Снова встречаться с ним, проходить через суд… — Вероника передернула плечами и стряхнула пепел. — Видеть его не хочу. Говорить о нем не хочу. Особенно сегодня.
— Как бы я хотела для тебя другой жизни, — задумчиво проговорила мать. — Спокойной, нормальной.
— Мы все хотим другой жизни.
— Как бы я хотела, девочка, чтобы ты снова могла обрести семью. Какую-то опору. Нужно иметь свой дом.
— Что ж поделать, мама, если так получилось. Или ты все еще обвиняешь меня?
Мать молчала.
— Мама! — резко сказала она. — Изо дня в день Слава втаптывал в грязь все самое лучшее, что у нас было. Я терпела. И очень долго, по-моему, целую вечность пыталась любить его, находить оправдание тому, что он делал. Сколько же можно? Вот появится кто-нибудь стоящий, тогда и подумаю о разводе. А пока пусть идет, как идет.
Вероника поставила чайник. В сумерках кухни конфорка загорелась уютным синим костерком.
— Чему ты улыбаешься? — спросила мать. — Улыбается и молчит. Скажи, на сколько они приехали?
Вероника покачала головой, погасила сигарету и, не отвечая, взглянула на мать.
…Они шли вдвоем по освещенный желтыми фонарями улице под колким, морозным зимним небом, и снег скрипел у них под ногами.
— Я так и не спросила тебя — что тебе досталось на новый год.
— Роликовые коньки, — ответил Володя. — Американские. Как будто я умею кататься. Девчонкам подарили муру всякую: платья, игрушки. Светке — медведя такого, нажимаешь на пузо, он по-английски говорит.
Вероника обняла его за плечи.
— Зайдем в булочную.
Они купили хлеба, и пряников, и еще молока, и Володя помог ей все донести.
После ужина, усадив его в комнате, Вероника протянула Володе альбом с цветными репродукциями картин Эрмитажа:
— Я подумала, тебе может быть интересно.
— Ну и что, — пренебрежительно бросил мальчик, полистав альбом. — Надо очень. Я так тоже могу.
Она протянула Володе бумагу и карандаш. Оставив его, низко склонившегося над листом, она принялась за проверку домашних заданий. Но тут раздался звонок.
В дверях стоял Майкл. В руках он держал полиэтиленовый пакет с чем-то длинным и угловатым, что оказалось коробкой с большой, одетой как дама куклой.
— Проходите, — сказала Вероника, слегка смутившись от неожиданности. — Какой приятный сюрприз. Если бы мы знали, мы бы подождали вас ужинать.
— Я и сам толком не знал. — Молодой человек улыбался открытой мальчишеской улыбкой. — И потом, не беспокойтесь, я уже ел.
Мелкий снег быстро таял на воротнике его куртки. Смешные ботинки с резиновым верхом были мокрыми и блестели.
— Раздевайтесь. Хотите чаю? Какая роскошная кукла.
Володя, оторвавшись от рисунка, оглядел Лизкин подарок с очевидным пренебрежением.
— Поздоровайся, — подтолкнула его Вероника, приглашая в комнату Майкла. — Ты ведь можешь.
— Мы уже виделись, — буркнул по-русски мальчик, не глядя на иностранца. — Сегодня на уроке. Мне, например, хватило.
— Лизка, — позвала Вероника девочку, не желая его дальше упрашивать. — Смотри, что тебе принесли.
Дальше разговор пошел на английском, но Володя упрямо не принимал в нем участия, хотя, Вероника была уверена, многое понимал.
Посидев с полчаса, он встал и, не прощаясь, направился в прихожую, сдернул с вешалки куртку.
— Куда ты? — спросила Вероника, выйдя за ним. — Еще рано.
— Поздно, — ответил Володя. — Темно уже.
— Темно уже с трех часов. Посиди.
— Нет.
— Ну, как хочешь.
Вероника улыбнулась и сунула ему в карман мандарин.
— Увидимся завтра. Иди прямо в школу, никуда не забредай, слышишь?
Закрыв за ним дверь и вернувшись в комнату, она увидела оставленный в кресле листок.
— Мальчик ушел? — спросил Майкл. — Это я виноват?
— Нет, — солгала она, рассматривая незаконченный Володей рисунок. — Ему просто пора.
На рисунке мускулистый пловец прыгал с утеса в воду. Спина его была изогнута и напряжена, руки занесены над головой. Казалось, сейчас он сорвется, и крупные, бьющиеся об утес волны примут его и резко вытолкнут на пенистую поверхность.
— Как неудобно… — Майкл бросил взгляд на альбом с репродукциями и достал из кармана бумажник с какими-то вложенными в него листками. — Вероника, нам… дали билеты на выставку. В Русский музей. Я даже не знаю, где это. — Он повертел билеты в руках. — Пожалуйста, в субботу, если вы можете… сходите вместе со мной.
— Привет! — бодро сказал Никита, — целуя Веронику и протягивая ей бутылку шампанского. — Зашел поздравить вас с праздником, хотя, как всегда, опоздал. А ты, Лизавета, что, скоро всех тут перерастешь?
Он снял дубленку и шапку и по-хозяйски повесил в прихожей. Вероника заметила, что волосы надо лбом у него совсем поредели, но в целом Никита выглядел здоровым, цветущим, даже весьма упитанным.
— Познакомься, — сказала Вероника. — Это Майкл, он приехал с той делегацией, о которой я тебе говорила. Майкл, это Никита, мой школьный товарищ. Мы только что были в Русском музее. Сами только вошли, даже еще не согрелись.
— Очень, очень приятно!
Мужчины крепко пожали друг другу руки.
С его шумным появлением в крошечной квартирке сразу же стало весело, беспорядочно и тесно. За чаем Никита увлеченно разговаривал с Майклом, и Вероника подумала, что у ее бывшего одноклассника все-таки удивительная способность располагать к себе людей. Разговор, начавшийся с их похода в музей, как и следовало ожидать, быстро свернул на темы более прагматические: сравнение разных экономических систем, их преимущества и недостатки. Никита приводил конкретные примеры из жизни. Майкл, опираясь локтями о стол, серьезно хмурил лоб. Он, очевидно, воспринимал Никиту как представителя нарождающегося в России капитализма, хотя, как показалось Веронике, слушал его больше из вежливости, чем из реального интереса. Не замечая этого или не желая этого замечать, Никита сидел, откинувшись на спинку стула, и уверенно говорил. В его скованной английской речи все выходило прямолинейно и просто, без оттенков и полутонов, как на картинах примитивистов, решивших изобразить рождение нового мира.
Уходя, Никита предложил в ближайшие дни повозить их по городу и по округе на своем “БМВ”. Майкл поблагодарил, с готовностью согласившись.
Вспоминая позднее об этих днях, Вероника каждый раз удивлялась, какое множество дворцов и музеев они видели в течение такого короткого срока. Никита оказался неутомимым гидом и даже пару раз вывез их в пригород, на Финский залив, совершенно замерзший, с желтыми ледяными торосами вдоль береговой кромки. Казалось, за эти несколько дней они с Майклом порядком сдружились, и, когда церковной делегации наконец пришла пора уезжать, прощаясь, они обменялись телефонами и адресами и обещаниями поддерживать связь.
Перед отъездом Майкл зашел попрощаться, и это оказалось естественным, словно иначе и быть уже не могло.
Оставив в комнате маму и Лизку, они вышли на лестницу.
— Ну и неделя, — сказала Вероника, закуривая и бросая спичку в пустую консервную банку на подоконнике.
— Чем же мне отплатить за такое гостеприимство? — Майкл улыбнулся. — Что я могу вам показать?
— Америку, — рассмеялась она. — Возьмите меня в Америку. Мэрилин Монро, Дюк Эллингтон, Мак-Дональдс. В Америке есть пальмы?
Перед этим они пили шампанское, и голова у Вероники слегка кружилась.
— Есть. В Калифорнии, во Флориде. Ника… Я хотел вас спросить. Простите, если вопрос вам покажется слишком личным. Но мне нужно знать.
— Что? — спросила она.
— Насчет Лизиного отца. Ведь вы замужем?
Вероника достала новую сигарету.
— Мы с мужем расстались, когда Лизе был год. С тех пор я об этом ни разу не пожалела.
— Но он видится с дочерью?
— Иногда. Чаще приходит скандалить.
— Тогда вам следует развестись, — мягко сказал он. — Чтобы можно было начать все с чистого листа, заново. Так лучше.
— Может быть…
Вероника поежилась, как от холода, и Майкл заботливо поправил пальто у нее на плечах.
— И вам надо бросить курить. В Америке уже никто не курит.
Майкл пристально смотрел на нее, и, глядя ему в глаза, Вероника подумала, что сейчас он ее поцелует. Она была настолько в этом уверена, что даже слегка подняла голову, чтобы ему было удобнее, и сделала шаг к нему — крохотный, почти незаметный.
Но Майкл только вынул сигарету у нее из пальцев и медленно погасил о черное жестяное дно.
Он позвонил ей сразу, как только вернулся в Штаты. И потом звонил каждую неделю — с постоянством, от которого ей хотелось без всякой причины дурачиться и смеяться.
Зима была позади. К весне Веронике на стол легла присланная Майклом бумага со знаком колледжа, где Майкл работал, и множеством непонятных печатей и подписей, показавшаяся ей очень важной.
К бумаге прилагалось письмо:
“Вчера я смотрел на океан, — писал Майкл. — И я думал, что если двигаться по прямой от этого побережья до берега Балтийского моря, то через какое-то время снова окажешься там, где зимой мы провели такую замечательную неделю. Примите с девочкой это приглашение как скромную плату за те прекрасные несколько дней. Как я рад, что удалось все это устроить”.
Вероника положила письмо в верхний ящик письменного стола — ей нравилось его перечитывать.
В начале лета позади остались поход в консульство, и многочасовая очередь, и обескураженные лица отказников, и чудесное получение для них с Лизкой трехмесячных виз. А в середине лета появился билет в Нью-Йорк и обратно, который Майкл оплатил и который она приняла.
У них с мамой была книжка — неизвестно откуда попавший в дом альбом с видами Лазурного берега. Вероника обнаружила ее девочкой, чуть постарше Лизки, и пышные, неправдоподобно красочные пейзажи раз и навсегда захватили ее воображение. Особенно один — где молодая женщина в светлом платье сидела на красном утесе, глубоко вдавшимся в море, а позади цвели огромные кактусы и зеленели незнакомые тропические растения. Раньше по вечерам, забравшись в постель, Вероника любила брать эту книжку с собой, и цветные яркие пейзажи плавно переливались в такие же яркие сны, делавшие возможным то, чему, казалось, в реальности никогда не суждено было сбыться.
Со временем она перестала заглядывать в книгу, но укрепившаяся в ней с детства тоска по этому берегу, по другим городам и другому миру, видимо, по-прежнему в ней жила. Иначе как объяснить, что в последнюю неделю перед отъездом жизнь казалась ей такой полной, такой физически ощутимой, кипящей внутри маленькими искрами счастья, как никогда.
Все последние дни перед отъездом Веронике казалось, что одна ее часть все еще ходила по привычным маршрутам, доделывала какие-то оставшиеся дела, другая уже обитала в каком-то новом, еще неосязаемом пространстве, обещавшем ей радость, красоту новых мест и волнующую встречу, скрытую там, вдали.
И даже со Славой, явившемся в один из последних дней, она разговаривала легко и спокойно, словно уже ощущая себя в другом, свободном от здешних забот измерении, и вышла из себя только под самый конец.
— Значит, все-таки едешь.
Он сидел, развалившись в комнате на диване, и, вообще, вел себя как хозяин. Лизка жалась к бабушке на кухне, одолеваемая одновременно смущением и любопытством.
Вероника заметила, что очки на его прямом, узком носу были другие: дорогие, более модные.
— Конечно.
— Ничего. Поездишь, поездишь и вернешься обратно.
— Слава, в который раз прошу: давай мирно, цивилизованно разведемся, — сказала она. — В конце концов, и ты стал бы свободным.
— Что это за внезапная необходимость в разводе? Ты меня просто замучила. Может быть, ты мне по-прежнему дорога. Это все из-за твоего американца?
— Какая разница?
— А ты знаешь, что я запросто могу через суд отобрать у тебя Лизавету? Чтобы не лишать ее родины и отца? Ты об этом подумала?
Тут Вероника почувствовала, что теряет терпение, что, как часто при разговоре с ним, ей хочется запустить чем-нибудь в это смазливое, наглое лицо. Она постаралась взять себя в руки.
— Мы уезжаем всего на три месяца, — как можно спокойнее сказала она. — Так что тебе незачем устраивать весь этот цирк.
— За кого ты меня принимаешь? Какой идиот оттуда вернется? И ты еще хочешь, чтобы я сам, своими руками, помог тебе отсюда уехать и увезти моего ребенка? Без развода ты вернешься, когда у тебя кончится виза, потому что деваться тебе будет некуда. Американцы шутить не любят.
— Знаешь, — сказала она. — Я правда очень хотела бы, чтобы ты тоже в конце концов кого-нибудь по-настоящему полюбил. Прошу тебя, уходи.
В последний вечер перед отъездом, когда почти все вещи уже были уложены и когда Вероника уже никого не ждала, неожиданно снова раздался звонок. “Слава, — мелькнуло у нее в голове. — Опомнился, передумал”. С каким завидным упрямством мы продолжаем надеяться на чудеса! Бессмысленность этого упрямства Вероника поняла, едва открыв дверь.
На пороге стоял Володя.
Он пришел, несмотря на то что они уже попрощались в интернате, и его последний визит к ней домой тоже был уже сделан, и все слова сказаны. Войдя, привычно повесил куртку на крючок в прихожей и рухнул в кресло в углу.
— Я пришлю тебе настоящую бейсбольную кепку, хочешь? — спросила Вероника, закрывая дверь и чувствуя, что не знает, что еще можно сказать, что за эти последние дни исчерпала все объяснения и обещания.
Двенадцатилетний мальчик сидел в неудобном, жестком кресле, упираясь подбородком в ямку между ключицами и вытянув вперед ноги в мокрых кроссовках. В руках он крепко сжимал черный резиновый мячик.
— Володя… — Ей захотелось обнять его, прижать к себе, как она всегда это делала, но она отчего-то не смела. Вместо этого, не отрываясь от дела, она рассудительно произносила: — Майкл просто пригласил меня съездить к нему. Я даже с работы не увольнялась, взяла отпуск за свой счет. Через три месяца я вернусь. Ты же знаешь.
В наступившей паузе она уложила в чемодан мешок со своим и Лизкиным бельем и несколько отобранных любимых Лизкиных игрушек.
— Берешь Лизку с собой? — спросил мальчик.
— Беру.
— А маму?
— Мама останется.
Мальчик быстро взглянул на нее.
— Ты сможешь сюда приходить, — отвечая на его взгляд, произнесла Вероника. — И ей веселее будет. Вот здесь, — она указала на полку, — все мои книги. Альбом с репродукциями. Смотри: мой любимый сборник английских стихов. Еще немного — и ты уже сможешь его прочитать. Он тоже твой, если ты обещаешь, что, пока меня нет, не бросишь английский.
Она посмотрела на мальчика, надеясь, что его лицо хоть немного смягчится. Но вместо этого выражение его стало презрительным, почти брезгливым.
— Я буду писать тебе, — проговорила Вероника. — Очень часто. При современных средствах коммуникации такое путешествие — просто чепуха. Во-первых, обычная почта. Во-вторых, и-мейл — у Никиты же есть компьютер, я буду посылать тебе письма туда. Никита будет тебе их приносить — он мне уже обещал. Вот увидишь: три месяца пролетят так, что ты и не заметишь. У меня, например, даже нет чувства, что мы расстаемся. И у тебя не должно быть.
Равнодушный глухой стук мяча.
— Мы будем поддерживать связь… все останется почти как сейчас. Я обещаю.
Ее слова выходили вялыми и непослушными, она сама даже не знала почему — ведь она так верила в то, что говорила.
— Как можно его любить! — Володя резко поднялся, с отвращением пнув кресло ногой. — Он даже по-русски не говорит! Вы просто хотите уехать в Америку, вот и все! Потому что он иностранец!
Он обращался к ней на “вы”, как к чужой. Голос его звенел. Резиновый мяч отскочил от пола и запрыгал по комнате. Входная дверь хлопнула.
Вот этот звук она почему-то лучше всего и запомнила тогда, перед отъездом, — последний осязаемый, отдельный от всего звук закрывшейся наглухо двери.
II
Нью-йоркский аэропорт подавил ее своими бесконечными переходами, людскими толпами, суматохой и суровым видом дюжих, затянутых в униформу негритянок, регулировавших движение пассажиров от окна к окну, от прохода к проходу четкими беспрекословными жестами. Вероника шла, неся на плече сумку и крепко сжимая потную Лизкину руку. Девочка едва поспевала за ней, топая заплетающимися мелкими шагами, ошалело оглядываясь по сторонам.
Отстояв очередь для неамериканцев, многократно превышающую по длине очередь из граждан страны, она протянула их паспорта сидевшему на возвышении чиновнику с маленьким, смуглым, непроницаемым лицом. Бряк, бряк — стукнули печати. Вероника взяла паспорта и шагнула вперед, словно преодолев невидимую границу и уступая место следующему вновь прибывшему.
Толпа встречавших нетерпеливо волновалась за блестящим металлическим ограждением. Темные, коричневые, белые лица, слитый гул чужой речи. Кто-то кого-то уже обнимал, кто-то кому-то махал, расплывшись в счастливой улыбке. Кто-то приехал домой, вдыхал родной воздух. Вероника шла, напряженно всматриваясь в толпу.
— Ника! — внезапно услышала она позади себя. — Ника!
Она обернулась, увидела Майкла и сразу подумала: “Он здесь. Какое счастье! Теперь все трудности позади”. И уже потом, еще через целую минуту, все наконец встало на свои места, словно мир, еще медленно кружившийся, наконец остановился, и все в нем — лица, стены, видневшаяся в проеме дверей улица, желтые такси — все стало неопровержимым, происходящим на самом деле.
Майкл быстро шел, отделенный от них тонкой струной ограды, направляясь туда, где поток прибывших радостно смыкался с потоком встречавших. На нем были джинсы и вылинявшая красная футболка, и в этом летнем наряде он показался ей совсем юным, почти мальчишкой. Веронике бросилась в глаза его худоба, скрытая тогда, зимой, слоем теплой одежды. И вел он себя по-мальчишески угловато: быстро поцеловал ее, упруго подхватил на руку Лизку, взял у Вероники чемодан и повел ее к выходу, туда, где на стоянке ждала его видавшая виды “тойота”.
Деньги за стоянку у них принял смуглый индус в белой чалме. Здесь все, все было другим, и, пока они ехали, обнимая Лизку и глядя в окно, Вероника подумала, что те январские две недели кажутся отсюда такими далекими, почти нереальными. Нет, убеждала себя Вероника, глядя на профиль Майкла, на его руки, сжимавшие руль, все это было, было, и все это есть сейчас, а что за этим последует, она не пыталась предугадать, чувствуя, что подошла к тому окончательному пределу, за которым ничего нового человек охватить уже не способен.
Майкл снимал маленькую квартирку в Бронксе — северном, бедном районе Нью-Йорка, но тогда, в первый вечер, Вероника даже улицы не рассмотрела — только длинный ряд темных кирпичных домов. Лизка заснула еще в машине, и они на руках внесли ее в комнату и уложили в постель.
Майкл достал из холодильника бутылку вина.
— К празднику, — объяснил он. — Вообще я не пью.
Вероника улыбнулась.
— Спасибо, — сказала она. — Я давно собиралась сказать: спасибо, что ты пригласил нас обоих. Без нее я не смогла бы приехать.
— Я знаю, — ответил он.
Майкл разлил вино.
— За тебя.
— За встречу, — кивнула она, поднося к губам высокий мутноватый фужер.
Вспоминая потом этот вечер она всегда удивлялась, как смогла выдержать так долго без сна. Она оглядела комнату. Окно с пластмассовыми жалюзи и очень узким, почти несуществующим подоконником. Письменный стол, в беспорядке заваленный ворохом каких-то бумаг. Компьютер. Диван у стены — с деревянной рамой и, по-видимому, жестким холщовым матрасом. Дверной проем — без двери, ведущий в крошечную кухню с отчетливыми следами беспорядка, который способен устроить мужчина, в одиночку готовящийся к приему гостей.
За окном медленно сгущались по-южному быстрые летние сумерки. В доме напротив, кое-где в вытянутых прямоугольных окнах без форточек уже горел свет.
Вино было выпито. Стоявший в комнате полумрак размывал очертания предметов, контуры лиц.
Здесь, у себя дома, Майкл выглядел каким-то другим, новым, словно актер, играющий ту же пьесу, но в другом облачении, среди других декораций, то ли не слишком уверенный, что делать дальше, то ли забывший свой текст. Несмотря на привычную обстановку, он, казалось, был в замешательстве или чего-то ждал.
Вероника решительно шагнула к нему и положила руки ему на плечи.
Ей показалось, что Майкл вздрогнул.
— Майкл, — проговорила она. — Я хотела сказать… Со мной этого не было уже целых три года. С тех пор, как мы расстались со Славой. Я рассказывала тебе о Славе…
— Я помню, — ответил он. — Я хорошо помню.
— Я думала, что ничего этого уже не захочу никогда. Но теперь… Теперь я хочу, чтобы у нас это было с тобой.
Он все еще стоял, словно во власти какой-то странной нерешительности, колебания. Его голубые глаза смотрели напряженно, как будто он решал и не мог решить какую-то непонятную ей, диковинную задачу.
— Что? — вглядываясь в его лицо спросила она. — Я делаю что-то не то? — Вероника помедлила, подыскивая слова. — Это против твоих… убеждений? Отношения с замужней женщиной? Да? В этом дело? Господи, но все это давно кончено!
Он улыбнулся, коснувшись ее щеки.
— Я знаю. Но он по-прежнему твой муж. Мне просто нужно привыкнуть к этой мысли…
— Прости, — проговорила она, смутившись и отпуская его. — Я пыталась с ним развестись. Я уже объясняла по телефону. Нужно было бы ждать суда. Все это могло затянуться очень надолго. А мне слишком хотелось увидеть тебя. Но если ты… я все пойму. Слышишь? Если ты хочешь, я уеду, как только поменяю билет.
Она говорила спокойно, так как в глубине знала: он ее никуда не отпустит. С такими глазами не отпускают. И точно: услышав ее слова, Майкл резко покачал головой:
— Все это совершенно неважно… И ты, конечно, права: уже давно в прошлом… и ровным счетом ничего не значит. Я так ждал этого дня.
И, теряя голову от его прикосновения, проваливаясь куда-то от счастья, что все наконец разъяснилось и встает на свои места, Вероника внезапно подумала, что произнесенные быстрой скороговоркой слова Майкла были обращены не к ней и даже не к нему самому, а напоминали скорее попытку убедить кого-то третьего в том, что все, кроме ее присутствия здесь, неважно и может быть понято и при желании — прощено.
Через неделю они вылетели из Нью-Йорка в Майами, а оттуда, маленьким самолетом в Ки Уэст. Самолет летел низко, с оглушающим ревом мотора, и, перегнувшись через сидевшую у окна Лизку, Вероника видела бесконечную голубую блестящую поверхность воды, сменявшуюся на широких отмелях желтовато-зеленой, с зарослями ржавых водорослей, маленькие яхты с яркими выпяченными парусами и крохотные моторки, оставлявшие за собой тонкий пенистый след.
Они поселились в небольшой гостинице, в светлом двухкомнатном номере; под узким балконом, отделенным от спальни раздвижной стеклянной стеной, плескался, сияя голубизной, овальный бассейн. Они купались в бассейне и ходили на море, где лежали на пляже, пока Лизка возводила из песка высокие замки, вкладывая в свои сооружения массу труда, а потом с беспечной легкостью их оставляя. Они водили Лизку в аквариум, где в длинных невысоких чанах парили, как птицы, плоские, длиннохвостые скаты и выскакивали за кормом, хлопая плавниками, как крыльями. В местном магазине они приобрели себе одинаковые зеленые рубашки с белыми пальмами, а Лизке — большую соломенную шляпу, которую она с восторгом тут же надела. На закате, когда магазины уже были закрыты, они купили у уличного торговца огромную, светившуюся изнутри перламутром розоватую раковину, которую Лизка, к ужасу Вероники, разбила, не донеся до гостиницы.
В последний вечер они втроем долго, со вкусом, ужинали в “морском” ресторане. Дорога, по которой они возвращались, вилась вдоль окаймленного пальмами берега. Завидев впереди выход на пляж и словно цепляясь за последние часы на этом восхитительном полуострове, Вероника быстро сказала:
— Останови.
Свет фонарей сюда почти не дотягивался. Дикий пляж был безлюден. Оставив машину, они немного прошлись, увязая ногами в песке и все более трезвея после ресторанного гула и чада. Заметив впереди очертания выброшенного на берег ствола с рогатыми обломками корней, они остановились.
— Посидим немного, — шепотом попросила Вероника.
Они присели на отполированное водой дерево, в темноте наступив на полуразрушенную песочную постройку.
Майкл устроил заснувшую Лизку у себя на коленях.
— Какая была поездка, — медленно произнесла Вероника.
— Да, — откликнулся Майкл.
— Можно все что угодно отдать за такую поездку.
— Ты думаешь?
Они сидели и смотрели туда, где в темноте невидимо смыкались вода и небо и откуда доносился освежающий, солоноватый бриз.
Рядом, поблескивая в свете фонарей, мягко волновалась под ветром изрезанная листва изогнутых, тонких пальм.
Они вернулись в Нью-Йорк, но “каникулы” продолжались еще какое-то время, несмотря на то, что Майклу приходилось теперь бывать в университете, где он преподавал на полставки трудноопределимый предмет под названием “основы гуманитарных наук”.
Появляться на работе ему нужно было только два раза в неделю, но, как вскоре поняла Вероника, к лекциям Майкл готовился очень серьезно и много времени проводил со студентами вне расписания и бесплатно, просто потому что ему это нравилось. В ту осень, правда, их приезд спутал всю устоявшуюся рутину. Вместо того чтобы готовиться к лекциям, все свободные дни Майкл проводил вместе с ними. Он возил их в Вермонт, и они видели, как покрываются янтарно-багряными всполохами пологие, дымчатые склоны Зеленых гор. Они ездили в низовья Гудзона, где синие, выщербленные скалы нависают над рекой и тенистый, стройный, как органные трубы, лес скрывает блестящие голубизной вытянутые озера. В начале октября они поехали на сельскую ярмарку, и Лизка каталась на медлительном мохнатом и дружелюбном пони, и на поляне были разложены сотни пузатых тепло-оранжевых тыкв, и они купили одну и поставили на столе, сразу придав крошечной, скудно обставленной квартирке в Бронксе если не праздничный, то, по крайней мере, радостно-осенний вид.
Их приезд также привел к тому, что Майкл значительно реже появлялся у себя в церкви. Вероника вскоре увидела, что его религиозность носит скорее этический, действенный, нежели философский характер, выражаясь в посильной помощи ближнему, какие бы формы она ни принимала, а также в стремлении жить согласно тому нравственному кодексу, который — с известной жесткостью — диктовала его религия. Это стремление объясняло тот факт, что даже временное пренебрежение своим нравственным и общественным долгом его угнетало — и этого Вероника тоже не могла не заметить. Поэтому она нисколько не удивилась, когда в первое же дождливое воскресенье, не подходящее ни для прогулок, ни для экскурсий, Майкл объявил, что хочет пойти на службу, послушать проповедь, узнать новости о знакомых. Не желая с ним расставаться, а также из присущего ей любопытства Вероника спросила, можно ли ей пойти вместе с ним. Ей показалось, что ее просьба застигла его врасплох. Тем не менее он согласился — сдержанно, ей даже показалось, с некоторой неохотой.
Церковь напоминала большой светлый амбар, украшенный над входом высоким крестом. Она удивила Веронику своим простором, длинными рядами скамеек с бархатными сиденьями и полным отсутствием икон и каких-либо украшений. В здании царила атмосфера просветленного достоинства и простоты, и, сидя в середине зала, Вероника чувствовала себя почти комфортно.
Служба началась по-домашнему — с обращения священника к своей пастве, в котором бегло, но с долей должного возмущения или сочувствия были изложены местные новости. Потом все помолились за какого-то старичка, попавшего накануне в больницу, и поздравили сидевшую в зале немолодую чету с возвращением дочери откуда-то с Филиппин. Вероника слушала с интересом и даже с каким-то светлым ощущением тепла и покоя, временами поглядывая на Майкла. Подбородок его был приподнят с особой серьезной торжественностью, глаза устремлены вдаль, туда, где безупречно сходились под светлым прямым углом стена церкви за кафедрой и ее потолок. Заметив, что на него смотрят, тот улыбнулся в ответ, как она, одними глазами. В этот момент Лизка, прижав к уху Вероники маленькие теплые губы, шепнула:
— Мама, когда мы пойдем?
— Скоро, — чуть слышно отозвалась та.
Потом началась сама проповедь. Пастор, светлым одеянием и бледным лицом странно напоминавший ей то ли врача, то ли аптекаря, читал из Библии медленно, с расстановкой; усыпленная его голосом, Вероника сидела, не вслушиваясь в слова. В какой-то момент она снова украдкой взглянула на Майкла и вдруг заметила, каким напряженным и серым стало его лицо. Пытаясь понять причину такой перемены, она огляделась и, не увидев ничего подозрительного, вслушалась наконец в слова проповеди. Пастор читал:
— …Дабы спасти тебя от жены другого, от чужой, которая умягчает речи свои, которая оставила руководителя юности своей и забыла завет Бога своего. Дом ее ведет к смерти, и стези ее — к мертвецам; никто из вошедших к ней не возвращается и не вступает на путь жизни.
Вероника сжала руку Майкла в своей, словно пытаясь противопоставить это пожатие — единственный доступный в эту минуту противовес — тому, что читал священник. И почувствовала, как холодные пальцы Майкла слабо сжались в ответ.
Проповедь кончилась.
Священник рангом пониже прошел между рядами, раздавая квадратики сухого белого хлеба. Опустив глаза и чувствуя, что не сможет проглотить ни куска, Вероника сделала вид, что не заметила чаши.
На выходе их остановила пожилая дама в васильковом платье и белой, с длинными кистями, накидке.
— Как поживаешь, Майкл? — спросила дама. — Я вижу, ты сегодня с компанией.
У нее были грудной глубокий голос и сухие, костлявые ноги в мягких кожаных туфлях.
— Спасибо, Грейс, — ответил Майкл. — Познакомься… Моя жена с дочкой.
От удивления Вероника широко раскрыла глаза, но, глядя на бесстрастное и все еще бледное лицо Майкла, поспешила взять себя в руки.
— Очень приятно. — Грейс любезно улыбнулась и с интересом оглядела Веронику. — Я и не подозревала, что ты женился! И никому ничего не сказал!
— Мы познакомились этой зимой в Петербурге, — объяснил Майкл. — Все… произошло очень быстро.
Взгляд Грейс хищной птицей упал на трехлетнюю Лизку, в то время как вся она продолжала кивать и улыбаться.
— Что, ваш муж всегда такой скрытный? — спросила она у Вероники.
— Почти, — ответил за нее Майкл, пытаясь устоять на месте: Лизка изо всех сил оттягивала ему руку и гарцевала у его ног, стремясь вырваться на свободу.
— Значит, ты вернулся из России не с пустыми руками. — Тема женитьбы Майкла, похоже, страшно занимала Грейс.
— Как видишь, — Майкл попытался улыбнуться.
— “Воздам ему по делам его”, — процитировала Грейс. — Каждое доброе дело приносит плоды. Где же вы поженились?
— Все там же. В Петербурге.
Вероника видела, что ложь дается Майклу с трудом. Он стоял в своем плохо сидящем черном костюме и теперь уже с явным нетерпением поглядывал на дверь.
— Простите, — вмешалась в разговор Вероника. — Наша дочка очень устала. Если вы разрешите, мы двинемся к выходу.
Грейс неодобрительно вскинула брови, считая, видимо, вредным потакать капризам испорченных маленьких девочек, которые к тому же берутся неизвестно откуда. Но тут же снова расплылась в улыбке:
— Майкл, намечается компания по сбору вещей для безработных. Нам, как всегда, нужны добровольцы.
К удивлению Вероники, Майкл покачал головой.
— Прости, Грейс. Я сейчас страшно занят. Работа… Нет, в этот раз я, увы, не смогу.
Они направились к выходу, здороваясь и пожимая руки людям вокруг.
На обратном пути, утомленная службой, Лизка почти сразу заснула в машине, свесив щекастую голову на грудь.
— Зачем ты соврал? — спросила Вероника, едва только здание церкви скользнуло назад. — Разве нельзя было представить меня как-то иначе?
— Не знаю, — ответил он. — Растерялся, наверное. Все получилось как-то само собой. Я и сам не ожидал.
— И почему ты не захотел им помочь? — снова спросила она.
Встревоженная его молчанием, еще через пару минут Вероника заметила:
— Эта проповедь сегодня — все дело в ней?
Майкл вымученно улыбнулся:
— Да уж, лучше выбрать было нельзя.
— Что он там говорил? “Никто из вошедших к ней не возвращается и не вступает на путь жизни”? Я правильно поняла?
— Ты подарила мне жизнь, — тихо сказал он, останавливая машину у дома. — И я не хочу никуда возвращаться.
— Может быть, тогда вообще не стоило никому говорить про меня? Ни Грейс… никому. Все было бы проще.
— Я не собираюсь тебя ни от кого скрывать, — упрямо ответил Майкл.
— Ну, до какой-то степени скрывать все же приходится, — вздохнула она, прижимаясь к его щеке.
За исключением выходов в церковь да периодически смущенно появлявшихся у них дома студентов Майкла, они все время проводили одни. Вероника заметила, что среди преподавателей колледжа у Майкла было мало друзей: он учился в Калифорнии, на другом побережье, и здесь его положение было довольно “случайным”. К тому же принимать участие в общественной жизни университета, с ее комитетами, заседаниями и приемами, столь существенной для установления связей и продвижения по службе, Майкл, как выяснилось, не любил. Самым близким ему человеком, пожалуй, был Кэвин Фромм, его коллега, с которым он Веронику и познакомил в самом начале осеннего семестра. Преподававший на той же кафедре, Кэвин занимал какой-то вышестоящий пост и являлся начальником Майкла. Но когда этот маленький, лысоватый, остроносый человечек в плаще впервые появился у них на пороге, мысль о служебном неравенстве даже не пришла ей на ум — так просты и естественны были его манеры.
— Кэвин Фромм, — фальцетом объявил человечек, не дожидаясь, пока Майкл его представит. — Коллега Майкла. С вашей стороны очень мило было пригласить меня в гости.
— Очень приятно, — светски улыбнулась Вероника.
— Он страшно скрытный, — заявил Кэвин, привстав на коротких, туго обтянутых брюками ножках. — Я до последней минуты не подозревал о вашем существовании.
— А мы и существуем не так уж давно, — ответила Вероника.
— Но, конечно, уже были у Майкла на лекции?
— Нет, — призналась Вероника.
— Как жаль! Я советую вам сходить. Вы знаете, Майкл талантлив. Я не боюсь сказать ему это прямо в лицо. Потому что он скромен. Слишком скромен, если хотите знать. Ему не хватает хватки и честолюбия. А без хватки и честолюбия в наши дни никуда не уедешь.
— Хватит, — смутился Майкл. — Довольно.
Общаться с Кэвином было легко, и вечер прошел с незаметной, освежающей легкостью.
— Приятно, когда начальник так сердечно к тебе относится, — сказала Вероника, когда Кэвин ушел.
— Да, — согласился Майкл. — По крайней мере, при нем я могу делать то, что хочу.
— Сколько людей ненавидят то, что им приходится делать изо дня в день.
— Да, в этом смысле мне повезло. По крайней мере, я делаю то, что люблю. Хотелось бы, правда, чтобы за это еще платили.
— Ну, тогда это была бы уже непозволительная роскошь! — рассмеялась она.
Кэвин заходил к ним если не слишком часто, то, по крайней мере, с известной периодичностью, и Вероника всегда радовалась его визитам. С одним из них, сделанным в самом конце осени, и оказался связанным тот самый памятный разговор между ней и Майклом — разговор, который в конце концов привел к тому, что их жизнь взяла, по крайней мере на какое-то время, совсем неожиданный курс.
Вечер был холодный и ветреный, и, войдя и сняв плащ, Кэвин несколько раз от души чихнул.
— Там у вас уже, наверное, много снега! — предположил он, протягивая Лизке маленького пушистого зайца с настоящим свистком на шее: он никогда не приходил с пустыми руками, каждый раз принося девочке какую-нибудь забавную мелочь. Лизка его обожала.
— Наверное, — ответила Вероника.
— Не люблю осень. Каждый раз простужаюсь. Знаете, студенты приходят, кашляют… Иногда кажется: ни одного здорового, все поголовно больны. Когда же вам ехать обратно?
— Скоро, — сказала она, расставляя чашки.
— М-м, — протянул Кэвин, протирая запотевшие в тепле очки. — Кстати, слышали новости? Наши поймали в Вашингтоне вашего шпиона — много лет сидел в бюро иностранной разведки, в святая святых, так сказать!
— Да, — сказал Майкл. — Мы что-то такое читали.
— Очень некрасивая история! “Острое ухудшение отношений” — так они это называют. Как жаль, что вся эта чепуха осложняет связи между нами, простыми людьми.
Вероника взглянула на Майкла. Ей вдруг захотелось курить, но сигарет в доме не было с тех пор, как она пообещала Майклу бросить свою “вредную для здоровья привычку”. Вместо этого Вероника налила себе еще крепкого, почти черного чаю, который, впрочем, помогал очень плохо.
Разговор повертелся еще вокруг университетских дел, в которые Вероника, однако, почти не вникала, казалось, внезапно потеряв всякий интерес к вечеру и к их гостю. Наконец Кэвин поднялся.
Майкл проводил его до машины и принялся рассеянно просматривать почту. Уложив Лизку спать, Вероника присела на диван рядом с ним.
— Что, — спросила она, — ты тоже об этом думаешь?
— Да, — сказал он. — Я тоже об этом думаю. Собственно, вот уже две недели только об этом и думаю. Кэвин прав: ситуация не в нашу пользу.
— Но ведь ты сможешь нас опять пригласить?
— Нет, — Майкл покачал головой. — Второй раз бумаг мне уже не дадут. Каждый бланк находится на учете. Потом нужно собрать кучу подписей, печатей. Второй раз для меня этого просто не сделают. Пригласить вас вдвоем было и так страшно трудно. Я едва уломал их дать мне бумаги для девочки.
Она слушала его, глядя прямо перед собой и чувствуя, что разлука с ним впервые становится чем-то неизбежным, реальным.
— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, — с нажимом проговорил Майкл. — Я хочу, чтобы ты наконец развелась. Ведь так жить…
Она обняла его и несколько секунд не разжимала рук.
— Я боюсь, — сказала она наконец. — Слава сказал, что при разводе судом отберет у меня Лизавету. Суд будет на его стороне. Ребенок, лишенный родины и отца. Они это любят.
— Ты уверена?
— Я не знаю.
— Но если ты уедешь сейчас, ты можешь уже не вернуться. — Голос Майкла прозвучал хрипло, как при простуде.
— Ты уверен?
— Не знаю.
Они помолчали. Из квартиры сверху, более отчетливое в тишине, доносилось лязганье “тяжелого рока”.
— Но если я останусь, я нарушу закон. — Веронике показалось, что она заговорила главным образом для того, чтобы перебить этот проникающий сверху проклятый грохот. — У меня не будет здесь никаких прав. Ты понимаешь, что это значит? И вообще, нарушать закон — разве это не против твоих распрекрасных принципов?
Она хотела его поддразнить, чтобы хоть немного разрядить сгустившееся в комнате напряжение. Но, по-видимому, она все еще недостаточно знала Майкла. Его лицо стало серым, как тогда, в церкви. Он плотно сжал губы, прошелся взад и вперед по комнате. Она видела, что внутри у него идет какая-то напряженная борьба, но, кто в ней выигрывал, понять не могла.
— Я, кажется, уже не могу без тебя, — сказал он наконец, останавливаясь напротив нее. — Что же касается моих убеждений… похоже, им приходится пока потесниться. На время, пока все как-то не образуется.
Глаза его смотрели с нежностью, тем более горячей, что к ней, словно уголь, примешивалась незнакомая ей в нем раньше печаль.
— Майкл… — Она почувствовала, что за один только этот взгляд готова на все. В конце концов, не каждому в жизни удается почувствовать на себе такой взгляд. Если подумать — невероятное везение, если на тебя хоть раз в жизни смотрят такими глазами.
— Майкл, — снова сказала она. — Я останусь… если ты хочешь. Ты прав — все как-нибудь образуется. Все всегда образовывается — как-нибудь.
Она увидела, как просветлело его все еще очень сумрачное лицо.
— Я обещаю, — проговорил он. — Я обещаю, я сделаю все, чтобы вам было здесь хорошо.
Вспоминая потом этот день, Вероника удивлялась той видимой легкости, с которой она приняла решение остаться. Она думала: что, если бы в тот момент какая-то мелочь, какая-нибудь внезапная деталь ее отрезвила: все бы пошло по-другому? Как вышло, что они никуда не уехали? “Затмение, — говорила она себе, — это было затмение”, сама толком не понимая, что подразумевала под этим словом. Может быть, то, что к тому моменту она уже очень сильно любила Майкла и, независимо от всех виз, политиков и шпионов, не могла себе представить, как вытерпит боль даже самой короткой разлуки с ним?..
За все это время Вероника писала Володе несколько раз, отправляя по почте толстые конверты с открытками и описаниями мест, где они побывали. Она посылала письма обычной почтой и электронной. Компьютера в интернате не было, но Вероника, как и обещала Володе, посылала их на адрес Никиты. Пару раз, тоже через Никиту, она получала ответ и бережно складывала эти кусочки бумаги с мелким шрифтом, которые распечатывал для нее Майкл. Письма Володи всегда были лаконичны, состоя, как правило, всего из нескольких слов. “Был флюс”. “Ларек напротив сгорел”. “Никита подарил карманный фонарь”. Последнее состояло из вопроса: “Когда ты приедешь?”
Она ответила ему в таком же электронном письме. Ей не очень хотелось, чтобы оно проходило через Никиту, но выхода не было: письмо обычной почтой шло долго, а Вероника чувствовала, что должна снять этот груз с плеч как можно скорее.
“Володя, — писала она. — Я решила пока остаться здесь. Я не знаю, что будет дальше. Я не могу представить себе, что это — навсегда. Просто жизнь иногда складывается так, что приходится выбирать, ведь нельзя быть одновременно в двух местах сразу. Пока я решила остаться с Майклом. Дело в том, что, если я сейчас отсюда уеду, вернуться потом может быть очень трудно. Некоторые говорят — невозможно. Поэтому я пока остаюсь. Но когда я вернусь, я первым делом приду к тебе и обниму. А пока — пиши мне, пожалуйста, пиши. Я тоже буду тебе все время писать. Я тебя не забываю, часто думаю о тебе. Я очень, очень часто думаю о тебе”.
Письмо казалось ей дурацким, вымученным, фальшивым. Но ничего лучшего создать она не могла: мешало острое чувство вины. И, в конце концов, только естественным было то, что после такого послания письма мальчика прекратились.
Реакция матери была иной.
— Мама, я решила пока остаться здесь, — выдохнула Вероника, позвонив матери на следующий день после разговора с Майклом.
— Я очень рада, — искренне ответила мать, и Веронике показалось, что ее новость отнюдь не была для нее неожиданной.
— Ты рада?
— Конечно.
Вероника сжала трубку. Все выходило так просто, гораздо проще, чем она полагала.
— Мама, я вернусь сразу же, как только здесь все как-нибудь прояснится. Или когда надоем Майклу.
Она попыталась рассмеяться.
— Девочка, не шути так. Мне гораздо спокойнее знать, что у тебя все в порядке.
— Правда? — спросила она. — Но у меня действительно все в порядке.
Ей все еще казалось, что она контролирует ситуацию, что действительно вернется, когда только захочет, что все обязательно прояснится в самом ближайшем будущем.
— Я только немного беспокоюсь за тебя, — сказала она. — Как ты там будешь, пока меня нет?
— Обо мне, пожалуйста, не волнуйся. Я, слава Богу, еще на ногах. Потом, здесь же Вера и Туся.
— Я люблю тебя, мама, — сказала она. — Знаешь, мне страшно неловко перед Дмитрием Петровичем. Если можешь…
— Конечно, я с ним поговорю. Дима все прекрасно поймет. В конце концов, он наш друг.
— Передай ему, пожалуйста, что я часто его вспоминаю. Пусть не сердится на меня.
— Конечно. С чего это он будет сердиться?
— Тогда действительно все в порядке.
Вероника повесила трубку и некоторое время еще подержала на ней руку, крепко сжимая. Потом пальцы ее соскользнули, оставив на серой поверхности едва заметные, размазанные капельки пота.
Пришла зима — бесснежная и пустая, и поездки пришлось прекратить. Они жили на широкой улице, ничем не отличавшейся от таких же улиц вокруг — застроенных темно-коричневыми домами с черными рамами окон и черными пожарными лестницами, зигзагами сползавшими вниз.
По утрам Вероника выводила Лизку на маленькую детскую площадку. Лизка раскачивалась на качелях и, под остерегающие возгласы нянек и матерей, вместе с другими детьми карабкалась по затейливым металлическим конструкциям. Общение со сверстниками давалось девочке тяжело — тот факт, что она их не понимала, пару раз приводил к недоразумениям и даже конфликтам, и Вероника уводила домой надутую Лизку с головой, полной песка, или ободранными после подножки коленями.
Супермаркет, где они покупали продукты, находился от них через пару кварталов. Их путь лежал мимо постройки, которую Вероника сначала приняла за колонию для малолетних. Приземистое здание буквой “П” с залитым асфальтом внутренним двором, где бродили или играли в баскетбол подростки, было огорожено высокой металлической сеткой, поверху которой шла закрученная в спираль колючая проволока. Там, за оградой, не росло ни травы, ни куста, и Вероника представила, как в жаркие дни лишенный тени асфальт, сетка, колючая проволока раскаляются на солнце.
— Как странно устраивать тюрьму посреди города, даже такую крошечную, — сказала она Майклу, но тот рассмеялся и объяснил, что это совсем не тюрьма, а местная школа.
— Какой ужас! — сказала она. Потом нахмурилась, подсчитала в уме и спросила:
— Значит, Лизке придется туда пойти через полтора года?
— Видимо, да.
— И нельзя ее отправить в другое место? — Вероника кивнула в сторону школы.
Майкл оглянулся, следуя ее взгляду.
— Знаешь, — признался он, — я никогда не смотрел на это заведение с практической стороны.
— Может быть, именно поэтому ты и сохранил психическое равновесие, — съязвила она.
Майкл задумался. Вероника терпеливо ждала.
— Что-нибудь придумаем, — наконец сказал он. — В конце концов, если школа никуда не годится, переедем отсюда, и все.
— Хорошо, — кивнула она, успокаиваясь понемногу. — Я полностью за то, чтобы переехать.
Но, проходя с Лизкой мимо на следующий день, Вероника снова испытала тревогу, от души пожалев тех несчастных, которые каждый день в этом здании приникали к источнику знаний, как к тюремному водопроводу.
Все еще под влиянием этого разговора, мыслей о будущем и не отпускавшей ее тревоги Вероника позвонила в Питер — единственному человеку, которому она могла позвонить, не боясь напугать его или расстроить, которому не надо было долго объяснять причину своего звонка, который своим уверенным оптимизмом и прямым, здравым взглядом на вещи мог бы ее поддержать, как никто.
— Да? — В трубке послышался знакомый, немного усталый голос.
— Здравствуй, Никита, — сказала она.
— Какая неожиданность, Королева. Привет. Поздравляю тебя с принятым решением.
— Поздравляешь?
— Конечно.
— Все это довольно скверно, Никита. Ведь мы остались здесь незаконно. Не знаю, во что это в конце концов выльется.
— Перестань. Все так делают. Поживешь какое-то время, получишь грин-карту.
— Как я ее получу? — спросила она, чувствуя, что бодрый голос Никиты сам по себе действует на нее успокаивающе.
— Боже мой, какие тут трудности? Наверняка существует множество путей.
Для него всегда существовало множество путей. И все решалось так просто. Может быть, все и было просто, и только она сама все усложняла?
— Как Володя? — спросила она. — Ты передал ему то мое письмо?
— Отнес, — ответил Никита.
— Что он сказал?
— Ничего. Боюсь, он не слишком хорошо это принял. Ничего, вырастет, все поймет, еще и к тебе приедет.
Все-таки у Никиты была удивительная способность раскладывать все по местам.
— Послушай, — сказала она, — Я тебя очень прошу. Не оставляй его. Навещай, когда сможешь. Я знаю, что у тебя куча дел. Но, пожалуйста, мне это очень важно. Мне нужно знать, что кто-то о нем заботится, пока меня нет.
— Хорошо, — сказал он. — Не волнуйся. Я все, что можно, для парня сделаю.
— Я люблю тебя, — сказала она. — Слова вырвались помимо ее воли и означали не столько любовь к нему самому, сколько любовь к их юности, к городу, ко всему дорогому, привычному, что оказалось сейчас так далеко.
Никита рассмеялся:
— Я тоже люблю тебя, Королева. Звони.
— Позвоню.
Майкл сидел за столом, разбирая счета. Одежда — ведь Вероника и Лизка приехали без зимних вещей. Лизкин врач, визит к которому вылился в бешеную сумму: у девочки не было медицинской страховки. Посуда. Еще какая-то мелочь. Откуда каждый месяц накапливается столько мелочей? Впервые он подумал, как мало на самом деле он зарабатывал, несмотря на то что проводил в колледже практически целые дни. Просто смехотворную сумму, если делить ее на троих. Но, может быть, им удалось бы еще какое-то время сводить концы с концами, если бы он вел себя благоразумнее. Ведь все сбережения, что у него были, съело их путешествие во Флориду. Вероника сказала, что хочет увидеть пальмы. Она никогда не видела пальм. Вспомнив об этом, Майкл улыбнулся. Нет, даже сейчас он ни о чем не жалел и, если бы пришлось повторить все сначала, сделал бы то же самое.
Вот только эти счета.
Он вернулся к бумагам. Нужно было оплатить еще один счет — за международные телефонные переговоры. Трехзначная цифра на нем, казалось, придавливала стол, как тяжелое пресс-папье. Но разве он мог запретить ей звонить? Даже попросить говорить не так много он бы не мог.
Нажатием нескольких клавиш Майкл оплатил и этот последний счет. Вышел на кухню и налил себе немного виски — совсем чуть-чуть, каких-нибудь на два пальца. Это было против всех правил — пить виски ни с того ни с сего в середине недели, но, в конце концов, такое количество не стоило принимать в расчет.
В ванной Вероника намазывала кремом лицо. Майкл подошел, встал в дверях.
— Что в Питере? — как можно нейтральнее спросил он.
— Ничего нового, — сказала она.
— О Володе что-нибудь знаешь?
— Я на днях разговаривала с Никитой, — ответила Вероника, бросив рассеянный взгляд на стакан у него в руке. — Он навещает его, как я и просила. Сказал, что все, в общем, нормально, только Володя совсем перестал заниматься английским.
— Наверное, им подсунули вместо тебя какую-нибудь мымру.
— Наверное.
Майкл сделал последний глоток.
Вероника погасила свет в ванной и стала стелить постель: было уже поздно.
— Я сам недавно получил от Никиты и-мейл, — сказал Майкл, следя за тем, как она расправляет простыни и достает подушки. — И, кажется, наконец понял причину всех этих долгих “экономических” разговоров там, в Петербурге.
— Да?
— Знаешь, на что он мне уже тогда намекал?
— Понятия не имею.
— На то, что ему нужен здесь кто-нибудь, чей банковский счет он мог бы время от времени использовать. Видимо, хочет перебросить в Америку часть своих средств для каких-то последующих операций.
Вероника пожала плечами:
— Он, видимо, страшно разбогател, если ему уже тесно в родных пределах.
— Скорее всего. — Майкл рассмеялся. — Ведь теперь он к тому же предлагает за эту услугу немалые деньги.
— Тебе?
— Любому, кто за это возьмется.
— Но ведь этого, кажется, делать нельзя? — хмурясь, спросила Вероника.
— Конечно. Если бы это было законно, он не предлагал бы за это столько, сколько он предлагает.
— Ты, естественно, отказал ему?
— Конечно. Среди моих знакомых просто нет никого, кто бы на это пошел. Ты же знаешь.
— Не может быть, чтобы он говорил об этом всерьез, — подумав, сказала Вероника. — Мы знакомы сто лет. Не обращай на него внимания. — Она забралась под одеяло. — Иди скорее сюда.
Но Майкл стоял и смотрел в окно. Бронкс оживал уже привычной для них ночной жизнью: с улицы донесся сердитый крик по-испански, затем долетел визг то ли полицейской, то ли пожарной сирены.
— Майкл, что с тобой? — спросила она.
Майкл обернулся.
— Ничего, просто устал. — Он постарался казаться веселым. — Все эти бесконечные бумаги. Счета, страховки, страшная канитель. Я очень плохо с этим справляюсь. Нормальному человеку требуется десять минут на то, с чем я вожусь целый вечер.
— Бедный, — сказала она. — Ты уверен, что дело в этом?
Сидя на постели, Вероника смотрела на Майкла. В своей футболке с большим Микки-Маусом она показалась ему совсем девочкой. Майкл прикончил виски единым глотком.
— Нет, не уверен. В последнее время я уже почти ни в чем не уверен, — пробормотал он, отставляя стакан и целуя ее.
Новая зима началась по календарю, но снега, как всегда в эти месяцы, в городе не было, и голые, давно облетевшие ветки деревьев, устремляясь к блеклому зимнему небу, упруго раскачивались под ветром, делая пейзаж за окном живым и подвижным.
Покормив Лизку, Вероника включила ей телевизор. Показывали Тома и Джерри, мультфильм, полюбившийся Лизке больше других.
Лил дождь. Майкла не было: вместе с членами Церковного комитета он был занят каким-то благотворительным делом, связанным с домом престарелых. Он уже должен был бы вернуться, но благотворительное дело, похоже, затягивалось. Вероника подумала, что незаметно это стало случаться все чаще: Майкл отсутствовал почти целые дни, а когда возвращался, был погружен в себя и неразговорчив. Впрочем, когда она спрашивала его о причине его состояния, он вовсю отрицал, что что-то не так, убеждая ее не волноваться по пустякам. “Что ж, — думала она. — У всех бывают свои „серые полосы”. Он прав: не нужно надоедать ему своими расспросами. Все это скоро пройдет”. Но долгожданное “скоро” отчего-то не наступало.
Вероника вздохнула. Мультфильмы кончились. Она искупала Лизку и немного почитала ей перед сном. Выключила свет.
Прошлась из угла в угол — туда и обратно. Постояла у окна, глядя, как, дрожа, ползут вниз темные капли с тусклыми осколками света.
Потом открыла стенной шкаф и достала вешалку со светло-серым костюмом. Золотые пуговки на манжетах тускло блеснули. Она надела его и постояла, изучая себя, перед зеркалом. Здесь ей так и не пришлось в нем никуда выйти. Она вообще привезла с собой кучу одежды, которая тут оказались совершенно ненужной. Вероника с сожалением оглядела ряд деловых юбок и блузок и вдруг почувствовала, как сильно жизнь ее изменилась, и глубина перемен испугала ее своей необратимостью. На полу стояли красные туфли на шпильках. Смешно. Она так ни разу их и не надела, не было случая. Вероника подержала туфли в руках. Один каблук был слегка поцарапан — видимо, в тот единственный раз, когда Женя куда-то в них выходила. Интересно, куда?
Ее накрыла горячая, упругая волна воспоминаний. Женя. Дмитрий Петрович. Мама. Володя.
— Все. Хватит, — резко произнесла Вероника. — Ведь когда все образуется, можно будет съездить домой.
В пустой комнате собственный голос показался ей незнакомым, чужим.
Она поставила туфли на место и закрыла дверцу.
Внизу за окном тускло чернела обрамленная разношерстными вывесками улица. Давно став привычной, она никак не хотела становиться своей. Железные решетки с замками, как забрала, закрывали сонные витрины. Из темных окон здесь и там вылезали кургузые зады кондиционеров — дань жарким летним месяцам. Внизу, под фонарями, грузно поблескивали сваленные на тротуарах мусорные мешки. Утром, пыхтя, протащится оранжевый грузовик с висящим позади чернокожим на подножке, все заберет. По улице шли редкие пешеходы, проезжали, скапливаясь у светофора и снова рассасываясь, машины. Но “тойоты” Майкла среди них не было.
На стуле в углу лежала утренняя газета. Если чем-то заняться, можно ни о чем не думать. Да и время пройдет быстрее. Вероника с ногами забралась на диван и развернула первую страницу.
В глаза ей сразу же бросилась крупная фотография: чернокожий подросток в наручниках, рядом с ним — полицейский. На снимке рядом другой полицейский разговаривал с каким-то человеком в штатском, который указывал рукой в сторону бетонного крыльца с козырьком. Две девочки с торчащими в разные стороны косичками плакали, обнявшись, у металлической створки дверей, и по этим створкам Вероника узнала место, изображенное на фотографии. Заголовок статьи подтвердил ее догадку: это была школа, мимо которой они с Лизкой проходили десятки раз, отправляясь в магазин за продуктами.
Взгляд Вероники все еще блуждал по снимкам, когда в двери наконец скрипнул ключ. В комнату вошел Майкл, и с лестницы, по обыкновению, сразу пахнуло душным запахом жареной рыбы и еще какой-то стряпни.
— Наши вьетнамцы никак не угомонятся, — сказал Майкл, опуская на пол портфель. Голос его звучал подчеркнуто энергично и бодро. — Кажется, у них сегодня еще и гости — весь коридор забит стоптанными туфлями. Что с тобой? — с тревогой спросил он, замечая, какое бледное у Вероники лицо. — Ты больна?
— Голова, — ответила она, вставая ему навстречу. — Почему ты так поздно?
— Заезжал в университет, — сказал Майкл. — Кэвин обещал дать мне читать еще один курс, но не смог. Взяли какого-то пенсионера со стажем и связями.
В другое время Вероника заметила бы, что Майкл очень расстроен, более чем когда-либо. Но она была слишком поглощена своими мыслями.
— Как жаль, — только сказала она.
— Я разогрею ужин, — сказал Майкл, снимая куртку. На нем была все та же дутая синяя куртка, в которой он пришел к ней домой в первый раз.
— Майкл, — окликнула его Вероника, пока тот возился на кухне.
— Да?
— Ты слышал: в нашей школе какой-то подросток застрелил учительницу. Прямо во время урока. Когда она стояла у доски…
— О чем ты? — Майкл возник на пороге кухни.
— Вот в газете большая статья.
Вероника опустилась на диван и закуталась в одеяло, пытаясь согреться.
— Майкл…
— Что?
— Там написано, никто толком ничего не знает. Они еще только начинают расспрашивать ребят, тех, кто мог что-то подозревать, что-то видеть.
— Плохо, — ответил Майкл, проглядывая газету. — Все это очень скверно. Подростки из неблагополучных семей… У нас в комитете одно время пытались заниматься этой проблемой. Ведь это уже не первый случай. Два года назад в Джорджии в аналогичной ситуации погибло несколько человек. Тогда об этом много писали.
— Здесь сказано, что его отец держал пистолет в доме.
— Издержки демократии. — Майкл пожал плечами. — Каждый держит в доме, что хочет.
— Я думаю, ему просто нечего было терять. Совсем нечего…
Вероника говорила так тихо, что Майкл почти не расслышал.
— Что?
— Ничего, — сказала она. — Майкл, время проходит. Лизке скоро идти. Она не должна пойти в эту школу. Даже в похожую на нее. Понимаешь? Или нам придется уехать.
С минуту Майкл молчал.
— Но если ты уедешь, то уже не сможешь вернуться, — возразил он наконец. — Вы нарушили визовый закон. Снова вас просто не впустят.
Она, съежившись, сидела на диване, устремив на него широко раскрытые глаза, с искаженным тревогой лицом.
Майкл встал и прошелся по комнате. Дойдя до окна, он остановился. Лил дождь. Крошечная, огороженная металлической сеткой детская площадка была пуста. В конусах фонарного света взгляд натыкался лишь на голые кирпичные стены с аляповатыми кляксами и пузатыми буквами граффити.
— Майкл, что делать?
Майкл провел по лицу ладонью, надавив на глаза, как человек, который долго-долго не спал.
— Я же сказал тебе, мы переедем, — наконец проговорил он. — В любом случае эта квартира слишком мала.
— Переедем? Куда?
— Куда-нибудь, где подростки не стреляют в своих учительниц, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — Даже если те перед ними в чем-нибудь виноваты.
Сжав его руку, Вероника откинулась на подушку. Газета, соскользнув с дивана, лежала на полу страшной фотографией вниз. Майкл поднял ее и бросил в корзину.
…В ту ночь он долго сидел на кухне, в который раз перечитывая одно и то же студенческое эссе. Перед тем как отправиться спать, сделал себе виски со льдом. Между глотками проверил электронную почту.
Пара студенческих эссе, реклама. Письмо от Никиты. Майкл раскрыл его и начал читать.
“Мама у Вероники болеет, — писал Никита. — Грипп, похоже, тяжелый (можешь ей этого не сообщать). Зато передай: водил Володьку в казино, в зал игровых автоматов. Парню очень везло. Просто фантастика, сколько он выиграл. Вчера его опять отчитывали за драку. Парень явно считает хороший удар лучшим разрешением всех спорных вопросов. Думаю, отчасти он прав. Погода плохая. Майкл, о чем мы с тобой говорили. По-прежнему есть такая необходимость…”
Майкл стер слова о болезни и последние несколько фраз, остальное распечатал для Вероники. Проверил студенческие эссе, принял душ.
Пока он стоял под душем, в голове у него почему-то все время вертелась та часть письма Никиты, которую он уничтожил.
Всю следующую неделю Майкл казался ей особенно отстраненным, погруженным в себя. Она в который раз пыталась расспросить его о том, что с ним происходит, но он или бегло отшучивался, или просто молчал.
В эти дни одиночество впервые сгустилось над ней, как никогда.
Ночами, лежа без сна, Вероника чувствовала, что не может заснуть, что ее осаждают спутанные, беспокойные мысли, вопросы, на которые не находилось ответа. Что происходит с Майклом? Неужели она становится ему в тягость? Что делать с Лизкой?
От дочери мысли ее неслись на другой континент. Как там мама? Как Дмитрий Петрович? Что творится с Володей? Неужели он так ей и не напишет? Пытаясь заснуть, Вероника вертелась в постели, переворачивая подушку прохладной стороной к щеке, то вытягивалась, то подтягивала колени к подбородку, с нежностью и тревогой глядела на спящего Майкла и снова закрывала глаза. Впустую. Сон не шел.
Однажды, поняв, что заснуть не удастся, Вероника тихо встала и, подойдя к окну, приподняла пыльные пластмассовые жалюзи.
Она стояла и смотрела на расстилавшуюся внизу пустынную улицу. “Если сейчас по ней пройдет человек, то все будет хорошо”, — загадала она, не определяя конкретно, о чем именно идет речь, делая ставку на это расплывчатое, всеобъемлющее “все”. Но улица оставалась пуста.
— Что нового за окном? — Вздрогнув, словно ее поймали на чем-то постыдном, она обернулась. Голос Майкла был совершенно незаспанный, просто тихий, и она подумала, что он тоже, скорее всего, все это время не спал.
— Ничего… Пусто. Почему ты не спишь?
Он сел на постели, облокотившись на подушки.
— Ты, конечно, права. Не слишком у нас тут веселое место, — проговорил он.
Майкл смотрел на нее пристально, но словно издалека.
И под этим его взглядом она невольно сжалась, плотнее запахнула халат, словно ее прохватил сквозняк.
— Майкл?..
— Ника, я вот о чем думал… Давай завтра сходим в агентство недвижимости.
— Зачем?
В сумерках она почти не видела его лица, но ей показалось, что оно по-прежнему хранило отстраненное, замкнутое выражение.
— Я думаю, — проговорил Майкл, — что нам пора подыскать себе дом. Где-нибудь за городом, в месте с хорошими школами.
III
Покупка дома заняла целый месяц. В течение этого времени они объездили несколько районов, известных своими благополучными учебными заведениями, входя в чужие дома и оглядывая комнаты и участки под деловитый стрекот голосов агентов по продаже недвижимости. Дома были разные: неряшливые и ухоженные, с претензией на шик и такие, хозяев которых, казалось, совершенно не волновало, как они живут и где. Обновленные до последнего гвоздика и с прогнившими досками в полу. С новейшими удобствами и с водопроводом и отоплением, поставленными, казалось, еще во времена гражданской войны. И хотя Майкл, похоже, хотел как можно скорее покончить с покупкой, каждый раз что-то — цена, особенность постройки или расположения — им мешало.
Наконец они нашли то, что искали. Темно-вишневый с узкими бледно-желтыми ставнями дом стоял высоко над дорогой. С крыльца вид открывался на верхушки деревьев, между которыми сквозь прозрачно-черную вязь здесь и там угадывались вкрапления маленьких, белых от снега крыш. На крыльце на чуть тронутой ржавчиной цепи была подвешена скамейка-качели, слегка покачивавшаяся и скрипевшая на ветру.
Открывшая им дверь женщина из агентства, опытным чутьем мгновенно уловив, что дом им по вкусу, сказала, обводя рукой открывавшийся с крыльца пейзаж:
— Посмотрите, как удачно он расположен. На самой горе. Хозяевам просто нужно было срочно уехать — иначе они ни за что не уступили бы дом за такую смешную цену.
Ее руки украшали несколько тонких золотых браслетов, шею — розовый шелковый шарфик, дополнявший собой светло-зеленый брючный костюм.
— Если не захотите, вам и с соседями не придется знакомиться. Ближайшие дома далеко за деревьями, летом их вообще не будет видно. Полный покой. Ведь именно покоя ищешь, перебираясь сюда из города, разве не так?
— Да, — ответила Вероника. — Именно так.
Они не спеша шли по комнатам. Темное дерево стен, большие, квадратные окна. Спальни, камин в гостиной, круглый стол в застекленном эркере, выходившем на поросший деревьями склон; над столом низкая лампа под медным, чуть погнутым абажуром. “Какой дом, — думала Вероника. — В таком доме можно думать только о лучшем. Вот прекрасное место, чтобы перехитрить судьбу”.
— Вас, насколько я понимаю, больше всего интересуют школы, — улыбаясь Лизке, говорила женщина-агент. — Школы здесь превосходные. Налоги высокие, но за что платишь, то и получаешь, так всегда бывает, не правда ли? И до города недалеко — меньше часа на электричке. Так что, — обращаясь к Майклу, — вам будет очень удобно с работой.
— Мама, — громко шептала Лизка, пока они осматривали спальни. — Где будет моя комната?
— Не знаю, — одергивала ее Вероника. — Успокойся, пожалуйста. Скорее всего, нигде.
Но сама уже знала, какую именно комнату выбрала бы для нее, какую — для себя с Майклом.
Лужайка возле дома была присыпана снегом, а в городе снега не было, и, выйдя, Вероника, стосковавшись по снежной зиме, с удовольствием растерла в ладони холодную колкую кашицу.
В машине она сжала руку Майкла. Тот взглянул на нее и, слегка улыбнувшись, кивнул.
Потом он вел с кем-то длинные телефонные переговоры, сути которых Вероника из-за обилия незнакомых терминов никак не могла уловить, а объяснять их Майкл не пытался, много ездил куда-то — всегда один.
— Я все сделаю сам, — сказал он. — Все равно ты ничем мне помочь не можешь. Вообще, держись подальше от этого.
Он был очень настойчив, ограждая ее от излишних забот, и она с радостью предоставила ему заниматься делами, в которых понять все равно ничего не могла.
В конце концов, в самом конце весны, они оказались в просторном офисе с мягкими креслами и застывшими под потолком крыльями вентиляторов, и Майкл долго подписывал бумаги в толстых папках, которые одну за другой подсовывал ему адвокат, и, когда они вышли оттуда, сказал, что серый дом над дорогой принадлежит теперь им.
Их имущество целиком уместилось в маленьком грузовичке, который Майкл взял напрокат, чтобы перевезти их со старой квартиры.
Переехав, в первый же день внизу, в полуподвале, он прибил полки, расставил книги, оборудовал себе кабинет.
Остальные вещи еще не были распакованы, и скудная мебель не заполняла и половины пространства. Расставлять ничего не хотелось. Пустота вокруг обещала простор, необремененность предметами.
Вечером уставшая, набегавшаяся по дому Лизка заснула в своей собственной комнате, от переизбытка чувств забыв даже привезенную из Петербурга мохнатую, со свалявшейся шерстью собаку, с которой до этого неизменно спала каждую ночь.
Оставшись наедине, Вероника и Майкл открыли бутылку вина и, выйдя на крыльцо, устроились на скамейке.
— С новосельем. — Майкл поднял фужер. Вероника подняла свой. Стекло глухо звякнуло.
— Ну вот, — сказал он, — все устроилось.
Вероника смотрела на верхушки деревьев, в сумерках уходившие к горизонту мягкими темно-зелеными волнами.
— Я опомниться не могу. Спасибо. Ты правда уверен, что мы сможем за все это заплатить?
Майкл сидел к ней в профиль, потягивая вино. Скамейка тихо поскрипывала.
— Ничего, — сказал он. — Я же говорил тебе: я нашел дополнительную работу. Кроме того, мы взяли ссуду в банке, и, поскольку нам надо теперь ее выплачивать, с нас снимают меньший налог…
Он говорил монотонно, устало, пересыпая речь банковскими терминами, которых она понять все равно не могла, и в конце концов Вероника перестала цепляться за ускользавшую нить его рассуждений. В конце концов, подумала она, опуская голову ему на плечо, ему лучше знать. Это его страна.
— Мы едем, едем, едем
В далекие края.
Веселые соседи,
Счастливые друзья, — напевала Вероника, раскачивая Лизку на качелях.
— Перестань, пожалуйста, — прервала ее по-английски Лизка. — Я уже взрослая. Забыла? Мне уже шесть.
За истекшие с момента отъезда два с половиной года Лизка прочно усвоила истину о существовании двух языков: на русском говорила Вероника, на английском — весь прочий мир. Ей было, впрочем, известно, что люди, говорившие по-русски, обитали еще в телефоне. Они возникали примерно раз в неделю, и, прижимая трубку к Лизкиному уху, Вероника объявляла, кто сегодня сидит за пластмассовой крышкой с дырками: бабушка, бабушкина сестра Вера или ее дочка, тетя Туся. Никого из них Лизка не помнила. Но она послушно отвечала на вопросы шедшим ниоткуда голосам, принимая как должное то, что людей — обычных людей, с руками, ногами и головой, — за этими голосами нет.
Начав ходить в школу, Лизка быстро набиралась английских слов, и те часы, которые она проводила среди своих сверстников, постепенно стали для нее чем-то обыденно-необходимым и спустя еще какое-то время даже приятным.
Ее память все еще напоминала собой полосу прибоя, где каждая новая волна смывает отпечатки, оставленные старой, когда все происходящее в жизни воспринимается как данность, поэтому события, даже неприятные, могли вызвать одно лишь недолгое неудовольствие: они не оценивались, не взвешивались, не вызывая ни сомнений, ни долгого, бесплодного сожаления. Не задумываясь, Лизка брала от жизни все, что могла, впитывая перемены с быстрой и эластичной детской восприимчивостью. И, глядя на нее, Вероника порой испытывала странное чувство, где к радости за ребенка примешивалось нечто странно напоминающее зависть.
Вступившая в самостоятельную жизнь Лизка резко изменилась даже внешне. Она вытянулась, и ее повзрослевшее личико стало сильнее напоминать беспечное, скуластое лицо Славы. Черты ее, если внимательно приглядеться, были асимметричны: одна бровь изогнута чуть больше второй, отчего правая половина лица всегда выглядела несколько удивленной, а левая — чуть насупленной.
— А что надо петь? — спросила Вероника, раскачивая качели.
Лизка взлетела вверх и внезапно запела, проникновенно перевирая мотив и кубарем скатываясь с высоких нот:
— Эта земля — моя. Это земля — твоя.
От Калифорнии до Нью-Йорка.
От красных лесов до сладкой воды залива —
Эта земля создана для меня и тебя.
Я шел по дороге. Глянув вверх,
Я увидел синее небо.
Глянув вниз — золотую долину.
Эта земля создана для меня и тебя.
Ты знаешь, кто такой Авраам Линкольн? — осведомилась она, летя вниз. — А кто такой Мартин Лютер Кинг ты тоже не знаешь?
Чем глубже и счастливее Лизка вживалась в новую жизнь, тем острее Вероника чувствовала, что теряет ее, что между ними вырастает даже не стена — странная, невидимая сеть. Хотя Лизка никогда не называла Майкла “отцом”, только по имени, Веронике временами казалось, что она сближается с ним все теснее. Впрочем, думала Вероника, слушая Лизкино пение и глядя в сияющее сентябрьское небо, в конце концов, этому можно лишь радоваться.
Вскоре после переезда Майкл, всегда заботившийся о Лизке, записал ее в балетный кружок, занимавший помещение старинного квакерского молельного дома. Это было просторное, светлое, пропахшее сухим крашеным деревом здание с высокими сводчатыми потолками и обегающим его по периметру крыльцом. Лес от дома отодвигался небольшой поляной, и, пройдясь по ней, Вероника заметила лежавшие на земле в несколько рядов старинные каменные плиты с полустершимися надписями. Разобрав одну из них, Вероника поняла, что это — заросшее травой кладбище, место, где, видимо, хоронили своих первые квакеры, основавшие здесь общину. Между плитами, наступая на них, бегали дети, и Вероника подумала, что в таком спокойном отношении к смерти есть, несомненно, свой плюс.
Недалеко от их дома было бейсбольное поле с несколькими скамейками для болельщиков. Обычно пустое, оно оживало, только когда шла игра. Лизке нравилось смотреть на летающий маленький мяч, и они часто приходили туда, хотя правил игры толком не знали и не могли судить, кто же в конце концов победил. Полосатая униформа игравших в бейсбол школьников, казалось, становилась еще ярче по мере того, как увядала и гасла зелень, — мальчики играли до самого ноября.
Пришел декабрь, игры прекратились, но Вероника продолжала приводить туда Лизку. Пустое поле и тишина вокруг приносили ей странное успокоение, и единственный обитатель, живший в кустах меж деревьями, — толстый пегий сурок — никак не мог этому помешать.
Иногда целые дни они проводили втроем: Вероника, вернувшаяся из школы Лизка и пегий сурок. У Вероники так и не завелось здесь ни подруг, ни знакомых. Она сказала Майклу однажды, что ее нелегальное положение заставляло ее избегать людей. Как будто она боялась быть узнанной, раскрытой, уличенной в том, что занимала чье-то чужое место, присвоила себе то, что ей не принадлежит.
— Но ведь все это чушь, — ответил Майкл с досадой. — Выброси это из головы.
— Я знаю, милый, — согласилась она. — Но поделать ничего не могу.
Майкл уезжал в университет. Вероника провожала его, а потом сидела на скамейке у края безлюдного поля, пока Лизка бегала по блекло-зеленой траве, подбрасывая шишки и имитируя игроков. Улыбаясь ей и подавая одобрительные знаки, Вероника чувствовала, как ее плотным кольцом, заслоняя собой все вокруг, окружают образы той, прошлой, оставленной жизни. Что это было? Становившееся уже привычным одиночество? Просто усталость, когда воображение уже не способно больше воспринимать перемены и хочет только одного: опереться на что-нибудь знакомое, привычное и не напрягаться больше, не силиться понять и приспособиться к тому новому, что происходит вокруг?
В такие дни она часто, вернувшись, шла к телефону и звонила Никите. Гудки послушно неслись вперед, сквозь темное, нескончаемое пространство.
— Привет, — говорила она.
— Королева! Доброе утро.
— У меня ночь.
— Ну тогда доброй ночи.
Голос Никиты звучал так близко, как будто он был рядом, может быть, даже в соседней комнате.
— Ты где? — спрашивала она и почти каждый раз слышала разный ответ: Никита мотался по городу, как сумасшедший.
— Я — в машине, — говорил он. — Стою у переезда на Торфяном шоссе.
Знакомое название согревало ее, как будто заботливо набрасывая на плечи мохнатую, мягкую шкуру.
— Что ты там делаешь? — спрашивала она.
— Да еду тут по одному делу.
Ее отпускала дрожь. За голосом Никиты Вероника неясно слышала отдаленные гудки машин, весь далекий уличный шум утреннего делового движения спешащего на работу города. Она плотнее прижимала трубку к уху.
— Значит, дела по-прежнему хороши?
— Не жалуюсь.
— Как Володя? — каждый раз спрашивала она.
— Володька? Прекрасно. Выполняю свое обещание. Мы с ним теперь не разлей вода. Учу его водить машину.
— Ты с ума сошел! Он же еще ребенок.
— Ничего подобного. Я уже посвящаю его в основы современного бизнеса. Собираюсь взять в дело.
Вероника улыбалась:
— Ты можешь хоть иногда говорить серьезно?
— Я и говорю серьезно. Он молодец, схватывает все на лету. Уже оказывает мне всякие маленькие услуги.
— Скажи, он по-прежнему много рисует?
— Рисует? — Вопрос, казалось, ставил Никиту в тупик. — Может быть. Я не знаю. У тебя самой все нормально?
Сколько радости и покоя может доставить один простой, заданный на родном языке вопрос!
— Да, все в порядке. — Говоря это, Вероника почти не лгала. Все в порядке, пока она слышит тот далекий, уличный шум, слышит голос Никиты.
— Как тебе новый дом?
— Огромный.
— Вот и прекрасно. Я тебя поздравляю.
– Никита, — говорила она. — Ты помнишь, как мы с тобой сбегали с уроков целоваться на Елагин остров? Как нам все в школе завидовали, ты помнишь?
Вопрос не означал ничего — просто еще одну нить, еще одну уже почти утраченную связь.
— Конечно, Королева. — Голос Никиты звучал в равной мере весело и серьезно, и его тон наполнял сердце Вероники долгожданным теплом. — Что было, то было.
— Что было, то было, — эхом повторяла она и слышала в трубке далекий нарастающий перестук колес. Там, далеко, пересекая шоссе, шел поезд.
— Открывают шлагбаум.
— Я слышу.
— Ну, я поехал.
— Счастливо.
— Звони, как надумаешь.
— Я позвоню.
Однажды, вытирая пыль в кабинете у Майкла, Вероника увидела на столе раскрытую Библию. Это ее удивило: после их переезда он вообще, казалось, совершенно забросил “церковную” сторону своей жизни. Ни разу не был на службе; более того, даже не удосужился узнать, существовала ли где-то поблизости его церковь, куда бы он мог наведываться по воскресеньям и в чью деятельность, интерес к которой он тоже, казалось, необъяснимо утратил, мог бы включиться.
Помня их первый совместный визит и эффект, который он произвел на Майкла, Вероника не спрашивала его о причине таких перемен. Она боялась, что ее расспросы приведут к неприятному для него разговору, послужат лишним напоминанием о том, о чем Майкл, видимо, не хотел вспоминать. Она старательно избегала этой болезненной темы — так грешник избегает касаться области, связанной с совершенным проступком, даже если начисто отрицает свою вину.
Заинтересованная тем, что же все-таки привлекло внимание Майкла, Вероника склонилась над открытой страницей. Она увидела, что параграф посередине был отчеркнут карандашом. Вероника стала читать. “…Имея пропитание и одежду, будем довольны тем, — говорила священная книга. — А желающие обогащаться впадают в искушение и во многие безрассудные и мелкие похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу; ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись некоторые сами себя подвергли многим скорбям”. Прочитанные строки оставили ее в недоумении.
Она видела, что с Майклом что-то произошло, несмотря на то что он старался держаться как ни в чем не бывало. Но именно эти усилия его выдавали.
— Майкл, я люблю тебя, я не понимаю, что с тобой происходит, — говорила она. — С той зимы, в Питере, прошла, кажется, целая вечность.
Майкл молчал.
В довершение ко всему Вероника стала замечать, что Майкл все больше и чаще пил. Это был уже не стакан-другой белого вина, как вначале. Бутылки виски одна за другой скапливались на полу у него в “кабинете”, неуклюже спрятанные под газетным листом или перевернутой картонной коробкой, и Вероника складывала их в мешки и потихоньку выбрасывала, когда Майкл уходил.
— О Господи, Майкл, теперь ты не ждешь даже вечера, — сказала она однажды.
— Что именно тебе не нравится? — спросил он. — Время суток или тот факт, что я позволяю себе иногда глоток виски?
Когда он пил, голос его становился низким и хриплым, как у человека, который долго кричал.
— Я беспокоюсь за тебя, вот и все.
— За меня нечего беспокоиться, — резко оборвал ее он.
Стараясь отвлечься от невеселых мыслей, Вероника доверху забивала свои дни делами: перекрасила спальни в более светлый цвет и привела в порядок участок. Она даже поступила на курсы вождения. Ее учителем оказался маленький коренастый португалец, говоривший с сильным акцентом и с наслаждением демонстрировавший свое собственное мастерство. Перехватывая у Вероники руль, он на полном ходу проделывал резкие повороты и пируэты, вдвое превышая скорость на извилистых пригородных дорогах.
— Давай, давай! — вопил он. — Жми! Смотри, смотри, где моя рука? Моя рука на ручном тормозе. Я остановлю тебя за секунду до того, как ты врежешься! Жми! — Если со стороны на дорогу выезжала машина, Орлиндо изо всех сил колотил по гудку. — И сигналь! — перекрывая его резкую трель своим голосом, грохотал он. — Пусть знают! Тут дорога, а не детский сад!
После этих уроков отупевшая, измотанная Вероника возвращалась домой, сопровождаемая брюзжанием Орлиндо:
— У вас, наверное, есть ребенок. Что? Дочка? Я так и знал. Почему это женщины, если у них заводится ребенок, становятся такими трусихами?..
Уроки тем не менее продвигались, и в июне Вероника могла уже прилично водить.
— Вот и хорошо, — равнодушно одобрил ее действия Майкл. — Нельзя же, чтобы ты была привязана ко мне, как на веревке.
“Тем более что теперь никогда не знаешь, сможешь ли ты сесть за руль”, — с грустью глядя на него, подумала Вероника.
— Что толку, — сказала она. — Без документов мне прав все равно не дадут.
Майкл подумал.
— У меня есть студент, он работает в отделе транспортных средств. Я поговорю с ним. Может быть, он сможет помочь.
— Хорошо, — ответила Вероника, радуясь тому, что скоро получит независимость в передвижении, и вместе горько удивляясь новому, холодному, равнодушному ко всему Майклу.
С середины июня воздух куда-то исчезал, и наступившая горячая духота не позволяла ни быстро двигаться, ни четко соображать. Жара надвигалась, сопутствуемая чудовищной, наползавшей влажностью с океана. Порой, казалось, не в силах сдерживать своего собственного липкого веса, жара лопалась, разражаясь грозой, с мокрым треском, черно и ветрено. И вслед за раскатами грома где-то рядом тут же начинали протяжно верещать сирены пожарных машин.
— Мы так давно никуда не ездили, — сказал как-то Майкл, глядя на бесконечные струи сбегавшей по карнизам воды. — Знаешь, этот дождь подсказал мне идею.
— Какую? — спросила Вероника.
— Поедем на Ниагару.
Его слова откликнулись в ней слабым эхом — неясным воспоминанием о блеске воды, мягком ветре, о том, что было с ними когда-то и осталось теперь где-то вдали. Ей было все равно: где-то глубоко уже пускало корни, лишая все вокруг красок и звуков, безысходное отчаяние, но, повинуясь этому слабому, едва различимому эху, она сказала:
— Поедем. Я никогда не видела настоящего водопада.
— Конечно, хорошо было бы попасть в Торонто, — задумчиво проговорил Майкл. — Но тебе с твоим паспортом лучше на границе не появляться. Так что ограничимся американской стороной. Говорят, она несколько менее эффектна, но что поделаешь.
— Да, — согласилась она. — Ничего не поделать.
Перед отъездом Вероника снова позвонила Никите. Но разговора толком не получилось: Никита куда-то спешил. Голос у его был озабоченный и резкий. Он, однако, как всегда, спросил ее, как дела.
— Все нормально, — сказала она.
— Как Майкл?
— Лучше некуда. Как Володя?
— Нормально. Слушай, мне надо бежать.
— Целую, — сказала она и услышала в трубке гудки. Никита никогда не прерывал разговора так резко, и Вероника подумала, что, наверное, позвонила уж очень не во время.
…Снарядив Лизку, они выехали на другой день ранним утром. Майкл вел машину, одной рукой придерживая руль, другую бросив на остро согнутое колено. Губы его были плотно сжаты. Это, пожалуй, было их самое молчаливое путешествие. Вероника была уверена, что именно молчание она и запомнит лучше всего — не дорогу, не даже сам водопад, а молчание. Временами она поглядывала на Майкла, словно стараясь убедиться, что рядом с ней сидит тот же самый человек, ради которого она когда-то согласилась остаться, переступив все писаные и неписаные законы. Узнать его стоило большого труда. За последнее время Майкл изменился даже внешне: он похудел, осунулся, и лицо его утратило свое открытое, мальчишеское выражение, волосы были смяты, как будто он забыл причесаться с утра.
Они переночевали в сумрачном и сыроватом мотеле. Наутро, снова сидя с ним рядом в машине, Вероника подумала, что поездка была затеяна зря, что все напрасно, что в доме они, по крайней мере, могли разойтись по разным углам, не подвергаясь этой пытке — видеть друг друга.
И тут они подъехали к водопаду.
Выйдя из машины, Вероника, Майкл и Лизка стояли на балюстраде, высоко, почти вровень с уступом, с которого вода рвалась вниз. Этот уступ был не столько высоким, сколько раздавшимся в ширину, и там, на другой стороне, сквозь блеск и кипение воды можно было различить жиденький лес и здания, окружавшие смотровую площадку. Там, на другой стороне, была Канада, и попасть туда можно было, переехав через узкий и даже не такой уж и длинный мост. Многие из приезжающих на водопад так и делали; они втроем, однако, остались на месте.
Если бы у них даже возникло желание поговорить, шум воды сделал бы разговор невозможным. Поток падал с пятидесятиметровой высоты стеной белой пены, поднимая внизу холодное облако пронизанных радугой брызг. Его прохладное дыхание они чувствовали, даже стоя на самом верху, вместе с капельками воды, казалось, вдыхая и нежную, парящую в воздухе радугу.
Майкл и Лизка, перегнувшись через балюстраду, смотрели, как внизу, то исчезая в облаке, то появляясь, барахталась лодка с замотанными в желтые дождевики туристами. Вероника не отрывала глаз от уступа, с которого срывалась вода. Зрелище ее захватило. На какой-то миг ей стало легче, почти как прежде, и ей захотелось сжать руку Майкла и ощутить его ответное пожатие как мгновенное понимание, как подтверждение того, что связь между ними все еще существует. Но Майкл и Лизка стояли в нескольких шагах от нее, и он по-прежнему смотрел вниз.
Они остановились в отеле недалеко от водопада — высоком здании с мраморным холлом и пышными искусственными букетами на столиках.
Ужинали в переполненном ресторане, и ужин этот, проходивший в молчании, снова напомнил ей их первое путешествие и то, как тогда все было другим. Из соседнего зала доносились всплески бравурной зажигательной музыки: там праздновали чью-то свадьбу. Майкл сказал, что музыка действует ему на нервы. Покончив с едой, они поднялись в свой номер.
Вернувшись, Вероника уложила спать осоловевшую от воздуха Лизку. Читая ей перед сном, она услышала, как Майкл по телефону заказал в номер бутылку виски.
Когда Вероника наконец вышла, тихо притворив за собой дверь, Майкл сидел за маленьким изящным бюро перед раскрытым компьютером.
Вероника смотрела на его ссутулившуюся спину. Решение пришло к ней внезапно. Она поняла, что момент, которого она давно безотчетно ждала, настал, что все средства исчерпаны и теперь ничего не остается, как совершить то, к чему она так или иначе с болью примеривалась последние несколько месяцев.
— Знаешь, — сказала она, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно и твердо, — я думаю, нам пора возвращаться.
— Уже? — спросил Майкл, не оборачиваясь. — Но мы только приехали.
— Нет, ты не понял. Я думаю, мне и Лизке пора ехать домой, — повторила она.
— Что?
— Что-то кончилось, и ты сам это видишь.
Майкл еще некоторое время смотрел на экран, потом нажал несколько клавиш и закрыл крышку.
— Нет, — сказал он. — Я ничего не вижу. Что кончилось?
— Я не знаю, — сказала она. — Я не понимаю сама.
Майкл молчал.
— Мне кажется, я не нужна тебе больше, — проговорила она, чувствуя, что твердости в ее голосе остается все меньше и меньше. — Не нужна так, как раньше. А значит, все остальное тоже теряет смысл. Ведь так?
— Чего тебе не хватает? — Майкл смотрел на нее исподлобья. — Чего я еще не сделал?
— Ты сделал все, даже больше того… — быстро проговорила она. — Ты сделал настоящие чудеса. Дело не в этом.
— Чудес не бывает.
Он внезапно закашлялся, встал, прошелся по номеру взад и вперед.
— О чем ты?
— Ни о чем.
— Неправда.
— Ты действительно хочешь знать?
Несмотря на то, что его металлический тон пугал Веронику, она твердо кивнула.
— Ты уверена? — снова услышала она его голос.
— Сколько можно спрашивать об одном и том же! — взорвалась Вероника, чувствуя, что теряет контроль над собой. — Ты же видишь, что я…
Их прервал деликатный стук в дверь. Войдя, официант поставил на стол виски, ведерко со льдом и стаканы. Майкл отпустил его, дав на чай.
Налив виски, Майкл обернулся, и, несмотря на то что его лицо так сильно изменилось за последнее время, Вероника с болью отметила, что оно по-прежнему очень привлекательно, пожалуй, ничуть не меньше, чем когда она увидела Майкла впервые.
— Я сделал Никите небольшое одолжение, — между тем медленно проговорил Майкл. — О котором Никита давно просил. Помнишь? Я говорил тебе о его просьбе.
— Никите?
— Да.
— Какой “его просьбе”? — В горле у Вероники вдруг стало сухо; она налила себе воды из графина, пролив несколько капель на полированную поверхность стола.
— Я разрешил ему пользоваться нашим банковским счетом.
— Не понимаю.
Ей приходилось сражаться за каждое его слово — с такой неохотой он их произносил.
— Я помогаю ему производить некоторые финансовые операции. Вот и все.
Не донеся стакана до губ, Вероника опустилась в кресло напротив него. Из всей пока еще невнятной сумятицы его фраз до нее медленно доходило одно: дело не в ней. Он не хочет, чтобы она уезжала. Дело в какой-то сделке с Никитой, которая его тяготит.
С облегчением улыбнувшись, Вероника коснулась его руки. Но Майкл смотрел на нее с насмешливым, даже каким-то вызывающим выражением, и под этим взглядом улыбка медленно сползла с ее губ.
— Ты же говорил, что этого делать нельзя. Что это — противозаконно, — сказала она.
Майкл снова потянулся к бутылке.
— Значит, все это серьезно? — Вероника перевела дух. — Зачем ты на это пошел? Из всех людей — ты?
Майкл опустил голову, надавил ладонями себе на глаза, провел руками вверх, пальцами, как гребнем, приглаживая и отодвигая назад влажные волосы. Он не хотел этого разговора. Он думал, что его никогда не произойдет. Он надеялся, что один, как Геркулес, вынесет все на своих плечах. И не смог.
Он ощутил, как алкоголь плавно и милосердно делает свое дело. Он притуплял чувства, делал отвращение к себе чем-то пустым, достойным лишь минутной досады, в худшем случае — холодной насмешки. Он сдувал, как пену, остаток чувств, замыкая его наконец в долгожданное ничто, лишенное цвета, звука и запаха; предметы в этом “ничто” нелепо раздувались, меняли форму и, как в кривых зеркалах, раскатисто потешались над грязной, грубой реальностью.
— Я же тебе обещал, — сказал Майкл. — Я обещал тебе, что позабочусь о вас. — Он резко отставил стакан, в котором лед так и не успел растаять. — Моя работа в университете ничего не давала. Никита выплатил наши долги. В обмен за… мои услуги. Так что, как видишь, выйти из игры я пока не могу.
— Почему? — тупо спросила она.
— Потому что, пока я делаю то, о чем он просил, он не напоминает мне о том, сколько я ему должен.
— Сколько? — спросила она.
— Много.
— И как часто ты делаешь это “то, о чем он просил”?
— Все чаще и чаще.
В комнате повисла тяжелая, мертвая пауза. Наконец Вероника спросила:
— Если все откроется, что нам будет?..
— Не знаю.
— Тебя посадят в тюрьму?
Майкл пожал плечами.
— Но твои принципы… — услышала Вероника свой шепчущий, беспомощный голос.
Он усмехнулся.
— Майкл… Нужно это как-нибудь прекратить. Пока не поздно.
— Боюсь, что уже слишком поздно, — ответил он совершенно спокойно.
Ее пугали эти безучастные интонации в его голосе, эта странная обреченность.
— Майкл, ты не понимаешь. Я боюсь, что Никита занялся чем-то преступным. У него были друзья… из этого мира. Я не говорила тебе, потому что ничего толком не знала, да и не хотела слишком вникать. Может быть, это было неправильно — видеть только одну его сторону. Видеть только то, что хотелось. Теперь я боюсь. Я боюсь, что все повернулось к худшему.
Майкл встал и медленно налил себе третий стакан.
В наступившей тишине вдруг стало отчетливо слышно, как тикают часы на бюро. Казалось, в их номере единственные живые существа — маленькие гирьки на этих часах, которые двигались то в одну, то в другую сторону, словно безнадежно пытаясь друг друга поймать.
— Я не хочу, чтобы ты волновалась, — в тишине снова послышался голос Майкла. Он звучал мягко, ей показалось, почти как раньше. — Я думаю, все не так страшно. Мы как-нибудь из всего этого выскочим. Вот увидишь.
— Как? — спросила она.
— Я не знаю.
С минуту они молчали.
— Почему ты ничего мне не сказал? — снова спросила она. — Почему?
В комнате было сумрачно, горела одна только лампа на бюро у стены.
— Ты все-таки едешь? — не отвечая на ее вопрос, медленно спросил Майкл.
Вероника покачала головой.
— Не знаю, могу ли я тебя о чем-то просить, — снова заговорил он. — Но… все же… прошу. Пожалуйста, не уезжай. Если ты уедешь сейчас, все, что я сделал, будет напрасно. Бессмысленно.
В комнате повисла тяжелая, долгая пауза.
— Я понимаю, — наконец тихо сказала Вероника. — Я должна остаться, чтобы все, что ты сделал, оказалось не зря.
Майкл стоял у широкого, во всю стену окна. Далеко внизу бежала, дышала веселыми огнями вечерняя улица.
— Я все понимаю, — повторила Вероника, подходя к нему и осторожно, словно боясь причинить боль, касаясь пальцами его искаженного алкоголем лица. — Я люблю тебя. Я не уеду.
IV
Они пробыли на водопаде еще один день, потом двинулись к дому, обратно на юг. Обедали каком-то придорожном кафе — Вероника не запомнила ни его названия, ни местности, в которой оно находилось. Она помнила только, как Майкл залпом осушил первый стакан виски и сразу же потребовал новый.
— Ты выпьешь? — спросил он.
Вероника покачала головой:
— Нет. Мне вести.
Второй стакан смягчил черты его лица, как смягчается от пламени воск.
— Мы сейчас поедем, — сказал Майкл. — Я сделаю еще глоток, и поедем.
— Не торопись. Куда нам спешить. Майкл! — Она попыталась привлечь его ускользающее внимание. — Я придумала. Продадим дом. Чем скорее, тем лучше. Заплатим долги. Развяжемся с Никитой, и все.
Майкл насмешливо покачал головой.
— И окажемся там же, где были?
Он пригубил новый стакан и пробормотал:
— В Библии сказано: “Пусть не доверяет суете заблудший, ибо суета и будет воздаянием ему…”
— Что? — переспросила она.
Майкл поднял на нее размытый взгляд бледно-голубых глаз.
— Ты не понимаешь. Обратно — нельзя. И в сторону — тоже. В какой-то момент просто оказывается, что ни на что другое ты уже не способен… Забыл как. Остается только вперед, к концу.
Эти слова причиняли ей, пожалуй, самую сильную боль, сильнее, чем все остальное.
— Все это не так, — возразила она, стараясь выдержать его взгляд. — Это я во всем виновата. Ведь все это вышло из-за меня. Если бы на моем месте был кто-то другой, тебе не пришлось бы идти на то, на что ты пошел.
Майкл отрицательно вскинул ладонь.
— Это не имеет значения. К тому же я хотел, чтобы это была именно ты, — усмехнулся он. — С самого начала, с самой первой минуты. Мы когда-то говорили об этом, помнишь? У тебя дома…
— Я помню, милый, — ответила Вероника. — Конечно же, я все помню.
Слабая улыбка наконец тронула его губы:
— За это следует выпить. За память. За единственное, что неистребимо.
Ей хотелось заплакать.
…Они двинулись дальше: Вероника вела машину, Майкл полулежал рядом на сиденье, откинув голову на высокую спинку и закрыв глаза.
— Майкл устал? — шепотом спрашивала притихшая Лизка.
— Устал, — так же шепотом отвечала она. — Майкл очень устал.
Взглянув на счетчик на полпути до дома, Вероника поняла, что бензина в баке почти не осталось. Последовав первому же указателю, она свернула с дороги и остановилась у маленькой заправочной станции.
Уже совсем стемнело, и залитый асфальтом пятачок бензоколонки был освещен высокими голубоватыми фонарями. За маленьким магазином, где торговали всякой дорожной мелочью, ветер слабо шевелил темную массу деревьев. Мимо по шоссе, блестя огнями, проносились машины. Вокруг на многие мили не было ни одного знакомого пятачка, ни одной знакомой души; в этот миг никто, даже она сама, не знал, где она находилась, и эта затерянность вдруг показалась Веронике мгновенным избавлением, убежищем, надежнее любого другого. Ей захотелось окончательно потеряться, остаться здесь навсегда. Но именно этого сделать было нельзя.
Майкл спал, ткнувшись щекой в спинку сиденья. Его светлые волосы были смяты, сбившись, липли ко лбу.
Никто не подъезжал за бензином, их машина была на заправке единственной. Автомат щелкнул. Закрыв бак, Вероника направилась к магазинчику и вышла, держа в руках пачку “Мальборо”. Села за руль, пристегнула ремень.
В машине она закурила. Первая же затяжка принесла ей огромное удовольствие. Она и забыла, какое удовольствие может доставить хорошая крепкая сигарета.
Выехав на шоссе и оставив позади заправочную станцию, Вероника погнала машину вперед, раздвигая фарами густую вечернюю темноту. Перед ней огромной змеей уходила в небо кипящая огнями автострада. Половина слева от нее сверкала желтым, как фейерверк. Половина, бежавшая перед ней, полыхала красным.
В доме было темно и тихо. Уложив Лизку и Майкла спать, причем последнего ей пришлось на себе тащить в спальню и раздевать, как ребенка, Вероника приняла душ, но почувствовала, что слишком возбуждена, чтобы сразу лечь. Накинув халат и прихватив сигареты, она вышла на крыльцо и устроилась на ступеньке.
Глядя на темную массу деревьев, над которыми стояла огромная, совершенно круглая луна, она медленно успокаивалась, отдыхая после долгой дороги, чувствуя, что наконец становится способна оценить, взвесить подробности прошедших нескольких дней, спутанные до этой минуты в один неразличимый, темный клубок.
Майкл сказал: “Суета будет и воздаянием ему”, — вспомнила Вероника, глядя в темное, усыпанное мелкими звездами небо. “Но разве Майкл делал все для себя? Нет. Из любви ко мне, к Лизке. Почему же он должен тогда быть наказан? Нет, все не так, не так”.
Над крышей, трепеща крыльями, кружили несколько летучих мышей. В сумерках дым сигареты казался сизым, почти невидимым. Луна стояла высоко, вокруг не было ни облака, и темно-синие ветви деревьев казались огромными. Валуны на горе, поросшие сизым шершавым лишайником, неузнаваемо изменили очертания, стали легкими, как будто сдвинуть их с места можно было одним незаметным толчком. И вся гора за лужайкой, осыпанная сквозь листья лунными бликами, казалась живой, населенной какими-то первобытными, дикими существами.
Докурив и чувствуя лягушачье прикосновение прохладной ночной сырости к телу, Вероника плотнее запахнула халат и вернулась в дом. Прислушалась: наверху в спальнях было тихо. Часы на кухне показывали половину второго. Она быстро прикинула: там было девять тридцать утра. У нее оставалась еще одна возможность, которую следовало попытаться использовать. В конце концов, Никита — ее товарищ, ее друг, и то, что он был к тому же ее соотечественником, должно было сыграть свою роль. В конце концов, они говорили на одном языке, они понимали друг друга. “Ничего ужасного еще не произошло, — шептала она, набирая номер. — Ведь все еще наверняка можно как-то поправить”.
Вероника нервничала, как никогда раньше, перед разговором с Никитой. Впрочем, подумала она, ничего удивительного — ведь обстоятельства так изменились.
Трубку долго не брали, но наконец она услышала резкий, озабоченный голос. Голос доносился нечетко, раздробленный какими-то помехами на линии, повторяемый слабым эхом, как будто с ней говорил не один человек, а два или три.
— Никита, — сказала она. — Это я.
— Королева, я не могу сейчас говорить.
“Говорить”, — угрюмо повторило телефонное эхо. Разговор начинался совсем не так, как она бы хотела.
Ее рука сжала трубку.
— Никита, ты должен. Должен.
На несколько секунд он куда-то исчез — Вероника подумала, может быть, перешел в другую комнату, закрыл дверь.
— Ну, только быстро.
— Никита… — Голос ее задохнулся, но она взяла себя в руки. — Я все знаю от Майкла. Пожалуйста, сделай так, чтобы ваши дела прекратились. Ты, может быть, просто не знаешь, какой опасности он подвергается. — Она говорила сбивчиво, торопясь, и чувствовала при этом, что слова ее звучат бледно и неубедительно. — Мы тебе много должны. Я просто не знала. Не знала, что происходит. Мы не сможем отдать тебе сразу, но мы отдадим. Я прошу тебя. Ради всего, что было. Прошу тебя. Я тебя очень прошу.
Какое-то время в трубке не слышалось ничего, кроме помех. Потом сквозь звуковой мусор снова прорезался голос Никиты:
— Это Майкл просил тебя позвонить?
— Нет, он ничего не знает. Ты занят чем-то преступным, Никита? Со своими “друзьями”?
— Как дела у Майкла? — вместо ответа спросил он ее. — Все в порядке?
— Пока. Никита, ты слышишь меня?
— Я слышу. Вероника, Майкл знает, что делает, он не ребенок. Не впутывайся в это дело. Скажи ему: пусть деньги лежат, где лежат.
На секунду ей показалось, что он разговаривает не только с ней, с кем-то еще, закрывая трубку ладонью.
— Я не могу! — почти крикнула она, чтобы привлечь его ускользающее внимание. — Никита, пожалуйста!
— Вероника, я не могу сейчас говорить. И не звони мне пока. Сейчас не лучшее время, чтобы звонить.
— Никита, все это должно прекратиться. Ты слышишь меня?
— Вероника, мы с тобой очень мило обсуждали птичек и прогулки при луне. На этом и остановимся. Поговорим через пару недель. Про остальное — выкини из головы. Вообще. Поняла?
— Нет! Никита, скажи, где Володя? Володя с тобой?
Помехи становились сильнее.
— Я не слышу тебя.
— Никита!
— Не слышу.
“Не слышу”, — повторило эхо. Затем в трубке пунктиром побежали гудки.
К лекциям Майкл готовился теперь через силу, как будто вынужденный на каждом шагу преодолевать сознание собственного поражения, собственной несостоятельности. Веронике порой казалось, что, входя в класс, Майкл чувствовал себя как вор, надевший на публике украденное пальто и вынужденный поэтому играть роль хозяина, — и это раздвоение давило на него, как свинец. Темы, которые его занимали и которыми он пытался увлечь свою маленькую группу студентов, казались ему теперь блеклыми пришельцами из потустороннего мира, как будто происходящее давило на него, меняло его как личность. Он чувствовал, что становился другим, чужим, неприятным себе человеком, скрытным, с новым складом ума, новыми заботами, даже новой — отрывистой и резкой манерой речи. Этот новый, чужой ему человек ничему научить не мог.
Уезжая в университет, Майкл теперь, как правило, захватывал с собой маленькую плоскую фляжку с виски, которая легко умещалась во внутреннем кармане его пиджака. Его лекции, однако, шли не хуже, чем раньше. Он даже был более изобретателен, более выразителен в чтении, более парадоксален в своих суждениях и, казалось, более снисходителен в оценках. Светло-голубые глаза его, однако, блестели чуть больше обычного, жесты становились нечеткими, словно слегка размытыми. Запах спиртного, сопутствовавший его появлению, не оставил никакого сомнения в причине его состояния.
Кто-то из студентов счел необходимым сообщить об этом в деканат. Случай был редким, и студентами руководило, скорее всего, не столько праведное возмущение, сколько неодолимое желание устроить сенсацию.
На другой день Кэвин пригласил Майкла к себе в кабинет. Когда Майкл вошел, он не встал, по обыкновению, а остался сидеть за заваленным студенческими работами столом, жестом предложив Майклу кресло напротив.
— Плохо выглядишь, — сказал он. — Похоже, тебе бы не помешало как следует выспаться.
— Да нет, — сказал Майкл. — Я сплю.
— Да? Ну ладно. — Кэвин подписал на столе одну из бумаг, отложил ее в сторону и снова взглянул на Майкла. — Мне доложили о серии неприятных инцидентов, старина, — проговорил он другим, более серьезным тоном, постукивая ручкой по крышке стола. — Скажи: то, что мне говорили, правда?
Не то чтобы Майкл готовился к этому разговору. Он просто понимал, что он рано или поздно должен был произойти, и сейчас почувствовал даже странное облегчение.
— Я не думал, что это будет так сильно заметно, — произнес он.
— Что с тобой происходит?
— У меня неприятности, Кэвин.
— Неприятности — ты считаешь, что это достаточное оправдание? У кого их нет? — В резком голосе Кэвина в равной мере мешались дружеское сочувствие и холодный официальный упрек. — Неужели ты не понимаешь, как рискуешь своим положением?
Майкл коротко несколько раз кивнул.
Он показался Кэвину усталым, разбитым, даже каким-то жалким. Но, несмотря на свою симпатию к этому странному, как он всегда полагал, талантливому молодому человеку, Кэвин чувствовал, что должен исполнить свой долг — долг лица, находящегося на важном посту. В конце концов, на нем лежала огромная ответственность перед студентами, перед спонсорами, наконец.
— Преподаватель должен руководствоваться строгими моральными принципами, Майкл. — произнес он. — Без этого никуда. Иначе чему он сможет научить молодежь?
Майкл смотрел на него и молчал.
— Ты прав, Кэвин, — наконец проговорил он, распрямляясь и откидываясь на спинку кресла. — Я думаю, что закончу этот семестр — и все.
— Может быть, лучше взять себя в руки?
Майкл усмехнулся.
Чувствуя, что долг выполнен, Кэвин теперь полагал необходимым смягчиться:
— Надо постараться, старина. Иначе ты потеряешь контракт. Что, в конце концов, у тебя там происходит? Неприятности дома?
— Так… ничего.
Кэвин, нахмурясь, внимательно посмотрел на него.
— Я хочу, чтобы ты как следует понял: если от студентов поступит хотя бы еще один сигнал, ты потеряешь работу. Пока я, конечно, попытаюсь спустить все на тормозах.
— Я ни за что не хотел бы, чтобы ты ставил на карту свое положение, Кэвин, — решительно возразил Майкл. — Или свою репутацию. Спасибо, конечно. Но не хлопочи. Тем более что я, похоже, ничего не могу тебе обещать. Я очень хотел бы, но не могу.
— Ничего не понимаю, Майкл. Но тебе, конечно, виднее. — голос Кэвина прозвучал грустно и почти неофициально. — Хотя, честно сказать, мне всегда казалось, что для своего дела ты подходил больше кого-либо.
— Мне тоже, — ответил Майкл, вставая и направляясь к дверям.
По дороге домой он проехал мимо своей старой церкви. Светлое здание, увенчанное строгим крестом, показалось ему пришельцем из другой жизни, с неузнаваемым обликом, немым и далеким, отгороженным от того мира, где он теперь обитал, невидимой, непреодолимой стеной. Сколько презрения, почти отвращения может, оказывается, испытывать к себе человек. “Как странно, — устало подумал Майкл. — Ведь я не хотел ничего дурного… Ведь все начиналось с желания помочь и любви”.
К празднику Всех святых наконец как следует похолодало, и резкий ветер упорно, грозя сорвать, теребил игрушечную паутину, которой Майкл с Лизкой опутали ветви деревьев вокруг, и подбрасывал вверх висевшие там же кукольные привидения и скелеты. На сук напротив кухонного окна Майкл и Лизка приделали ведьму в черной остроконечной шляпе, с настоящей метлой. Каждый раз, замечая ее, Вероника ежилась: ведьма сидела на суку так натурально, что казалось, она только что приземлилась, чтобы передохнуть и унестись неизвестно куда.
Стоял хрусткий, с горьковатым привкусом осенний день. Лизка была в школе. Во дворе Майкл в линялой фланелевой рубашке и надетом сверху дутом жилете — было уже холодно — убирал листья. Он резко взмахивал граблями, и из окна кухни Вероника видела, как взлетает их жесткий растопыренный веер. Вчера он сказал ей, что его увольняют из университета. Но по его тону ей показалось, что уход Майкла был вызван более его собственным желанием уйти, чем решением университетских властей.
Майкл сгребал листья медленно, и Вероника собиралась выйти помочь ему, когда зазвонил телефон. Все еще глядя на Майкла в окно, Вероника сняла трубку.
— Да?
— Але! Кто это?
Говорили по-русски. Голос был хриплый, ломавшийся.
— Назовитесь, пожалуйста, — попросила она.
В трубке возникла секундная пауза, потом голос снова возник — еще более ломкий, чем прежде.
— Молчите. Если что скажете про баксы, вам лучше обратно не приезжать.
— Кто это? — снова спросила Вероника. — Кто говорит?
— Про Ника молчок, понятно? Или получите пулю. Лучше вам обратно не приезжать.
Трубку на том конце бросили. Ей потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Все произошло так внезапно, что Вероника даже не успела сообразить, откуда звонят. Из Америки? Из России? Ник — это Никита? Что именно о нем не следует говорить? Кому? И эта страшная, непонятная, отвратительная угроза!..
Она вышла на улицу дрожа, не замечая иголок холодного осеннего воздуха.
— Майкл, — сказала она. — Кто-то звонил.
— Кто? — настороженный ее тоном, он отставил грабли. — Кто звонил?
— Я не знаю. Какой-то русский. Я даже толком не поняла, что он сказал. Что если мы что-то кому-то расскажем про деньги и про Никиту…
— Что?
— Он сказал: “получите пулю”.
Лицо Майкла стало серым, его взгляд напрягся, губы сжались, и Вероника подумала: “Незачем было ему говорить. Ему хватало и так. Зря я ему сказала”.
— Это все? — спросил Майкл. — Или они сообщили еще что-нибудь?
— Нет, — сказала она, пытаясь взять себя в руки. — Только что-то вроде “не надо вам приезжать”.
— Значит, звонили оттуда. Скорее всего, звонили оттуда.
— Послушай, — как можно спокойнее сказала она. — Я думаю, волноваться не стоит. Все это, скорее всего, какая-то ерунда. Розыгрыш под Хэллоуин, вот и все.
Майкл молчал.
— Выброси это из головы, — повторила она. — Вообще, мне не стоило тебе говорить. Я просто в первую минуту растерялась, а теперь вижу, что все это страшная чепуха.
День был светлый и солнечный. С ветки, затянутой белой мохнатой паутиной, на Веронику, ухмыляясь, глядела ведьма с зеленым, безумным, остроносым лицом.
То, что произошло немного спустя, Вероника помнила как во сне, когда то, о чем знаешь, что видишь в кинофильмах или читаешь в детективных романах, все то, что никогда просто не могло даже близко подойти к твоей жизни, случилось с тобой. Она помнила двух мужчин — пожилого и помоложе в костюмах и в галстуках, позвонивших в дверь ее — не ее — дома. Раскрыв маленькие кожаные чехлы, напоминавшие по виду бумажники, они сверкнули какими-то бляхами и представились:
— ФБР. Агент Алан Декер и агент Фрэнсис Райт.
Они вошли в дом как хозяева, и Веронике показалось, что именно так, быстро и деловито входить в чужие дома для них — дело привычки или, может быть, черта, свойственная их профессии, — расстраивать преступные замыслы, выводить на чистую воду тех, кто нарушил закон.
Вероника покорно провела их в гостиную. Тот, что был помоложе, жевал резинку, и при том, что челюсти его беспрестанно двигались, верхняя часть лица с маленькими, почти лишенными ресниц невыразительными глазами и квадратным лбом — оставалась полностью неподвижной. Второй мужчина был полным, с залысинами, в очках, с мягким, морщинистым, смуглым лицом. Вероника обратила внимание на его сильно поношенные, но начищенные до блеска черные ботинки на маленьких, почти как у женщины ногах. Войдя, они быстро оглядели комнату, скользнув глазами по голым стенам, коробке с игрушками, камину с горкой неубранной, холодной золы.
— Миссис Уайт? — спросил тот, что был постарше, усаживаясь на диван. Молодой при этом остался стоять.
— Что-то вроде, — ответила Вероника, встав у дверей.
Старший удовлетворенно кивнул. Вероника вдруг подумала, что они пришли не за Майклом — за ней. “Слава Богу, — промелькнуло у нее в голове. — Слава Богу”.
— Ваш муж дома? — снова спросил тот, что постарше.
— Нет. Но он скоро должен вернуться.
— Вы не возражаете, если мы подождем его возвращения?
— Будьте как дома, — ответила Вероника.
Последовала пауза, во время которой молодой, тот, кого звали Декер, прошелся взад и вперед по комнате, выглянув в окно, оглядел лужайку. Потом, обернувшись к Веронике, заметил:
— Интересно, что вы не хотите спросить, по какому делу мы хотим видеть вашего мужа.
Вероника сказала:
— Видимо, у вас есть причины.
— Ну что же, вы правы, — по-стариковски крякнул с дивана Райт. — Мы, однако, более любопытны, чем вы. Пока мы его ждем, нам бы хотелось задать вам пару вопросов.
Его голос был подчеркнуто вежливым.
— Пожалуйста, — ответила Вероника.
— Ваше имя — Вероника Воронина?
— Да.
— Не являясь гражданкой США, вы со своей дочерью приехали в Америку по программе профессионального обмена с Нью-йоркским университетом. Нам хотелось бы уточнить цель вашего визита и ваш визовый статус, мэм.
Колени у нее дрогнули. Она подумала сесть, но, кроме дивана, мебели в комнате не было, а садиться рядом с Райтом она не хотела. Вероника осталась стоять.
— Цели не было никакой. Срок моей визы истек три года назад. — Вероника старалась говорить как можно спокойнее, но вставший в горле страх мешал, слова получались слипшимися, нечеткими. — Как и моей дочери.
— Вы сознаете, что нарушили визовый закон США и подлежите немедленной депортации?
Вероника кивнула.
Заложив руки за спину, Декер, прищурясь, смотрел на нее. Райт замолчал и, откинувшись на спинку дивана, очевидно, решил дать себе отдых.
— Насколько вы осведомлены о финансовых делах господина Уайта? — спросил Декер.
— Отчасти, — ответила Вероника, но Райт едва заметным жестом поднял вверх указательный палец с коротко остриженным ногтем и черными волосками на верхней фаланге, призывая Декера замолчать. Тот хмыкнул и снова прошелся по комнате.
“Предложить им что-нибудь выпить? — с отстраненностью, как будто все это происходило не с ней, подумала Вероника. — Что предлагают в таких случаях выпить? Виски? Кока-колу?..”
К дому подъехала машина. В комнату, сверкая балетной юбкой, влетела Лизка и резко затормозила, увидев незнакомых мужчин. Вслед за ней в дверях появился Майкл. Райт медленно, с неловкостью грузного человека, встал.
— Мистер Уайт? — сказал он, открывая свою блестящую бляшку. — Агент Фрэнсис Райт и агент Алан Декер. ФБР.
Они последовали за Майклом вниз, в его кабинет. Вероника села на диван, на место Райта, и сложила на коленях руки. В углу, на каминной полке тикали маленькие деревянные часы.
“Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре”, — вертелось у нее в голове. Что это? Конец? Что будет с Майклом? Ведь теперь ей и Лизке придется уехать. Раз, два, три, четыре. Ей придется уехать. Вот он, действительно самый настоящий конец. Всему приходит конец. Майкл, Майкл. Что будет с ним? “Тик-так, тик-так”, — говорили часы. Внизу, по дороге, явно превышая скорость, проехала какая-то машина. Резкий порыв ветра стукнул в стекло. Вероника вздрогнула и взглянула в окно. С того места, где она сидела, были видны черные стволы деревьев, темно-зеленые листья плюща, покрывавшего все подножие склона. Эти листья переживали всю зиму зелеными. “Единственно, чего они не выносят, это жары, — подумала Вероника. — Прошлым летом было так жарко, что целый кусок, там, куда не достигала тень от деревьев, выгорел, превратился в сухую проплешину. А я была слишком занята, чтобы их поливать. Как глупо. Ведь хватило бы всего несколько леек воды. Как глупо. Впрочем, теперь уже поздно. Теперь все так и останется”. Она отвела взгляд от окна. “Тик-так, тик-так. Лизке придется перестраиваться там. Она уже здесь привыкла. И язык. Ведь она практически забыла язык. Но ничего, говорят, дети перестраиваются легко”. У нее затекла нога. Она поменяла позу. Тик-так, тик-так. Что они там делают с Майклом? О чем говорят? Что, если они прямо сейчас его уведут с собой и они даже не смогут простится? Что делать тогда? Раз, два, три, четыре. Раз, два…
Разговор продолжался около часа, и все это время Вероника сидела на диване, слушая тиканье часов. Она поняла, что разговор закончен, только когда внизу хлопнула дверь и когда, поднявшись и подойдя к окну, увидела, как те двое сели в машину и отъехали — вдвоем, без Майкла.
Прихрамывая, преодолевая волны мелких горячих иголок в икре и лодыжке, Вероника спустилась вниз.
Майкл сидел за столом. Не дойдя до конца лестницы, Вероника опустилась на одну из ступенек.
— Я так боялась, что тебя увезут, — сказала она. — Что ты не сможешь попрощаться ни со мной, ни с Лизкой.
Майкл слабо улыбнулся.
— Нет, до этого не дошло.
— Тебя будут судить? — спросила она.
— Не думаю. Мы с тобой, в сущности, мелочь.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Они заняты ловлей гораздо более крупной рыбы. Я интересую их, только поскольку имею информацию, связанную с отмыванием денег людьми, с которыми связался Никита. Они арестовали несколько человек в Петербурге, Москве, Амстердаме и Бонне.
Сердце у нее отчаянно билось, и она изо всех сил старалась сдержать его стук.
Майкл обвел комнату глазами, как будто что-то искал, потом снова повернулся к Веронике.
— Им нужен список денежных переводов, которые я производил. С указанием всех дат, счетов и имен. Насколько я понимаю, у них много сведений, но доказательств — почти никаких. А доказательства им крайне нужны.
— Что же дальше?
— Не знаю, — едва заметно пожав плечами, ответил он. — Они намекнули, что я смогу избежать множества неприятностей, если предоставлю им информацию быстро и целиком.
— Тебя не арестуют?
— Они сказали, что, возможно, таким образом удастся этого избежать.
— Где? — спросила Вероника. — Где эта информация, Майкл?..
— Здесь. — Он указал рукой на компьютер.
— Почему ты ее им не отдал?
— Потому что подумал о том телефонном звонке.
Они сидели: он — в неудобном и жестком кресле у письменного стола, она — на ступеньке — и молча смотрели друг на друга.
— Но они все арестованы, — проговорила наконец Вероника. — Ведь ничего уже не может случиться.
— Но кто-то звонил. Кто-то же нам звонил.
— Майкл, — сказала она. — Отдай, все что им нужно.
— Они знают о ваших визах, — перебил ее Майкл. — Они сказали тебе?
— Да, — сказала она. — Нас депортируют. Нам придется уехать. С этим, боюсь, ничего поделать нельзя. Но раз там все арестованы, я думаю, что бояться нечего. Главное, чтобы ты был свободен.
Он повернулся на своем кресле, несколько раз, туда и обратно. Кресло скрипнуло.
— Иди, — сказал он. — Оставь меня одного. Мне надо подумать.
…Он вернулся усталый, с осунувшимся лицом.
— Ну что? — спросила Вероника, опускаясь на диван перед слабо тлеющим за черной сеткой камином. — Ты сделал все, что они хотели?
Майкл кивнул. Стоя у стола, он смешивал себе виски.
— Тебя в чем-нибудь обвиняют?
— Только в неуплате налога с полученных сумм.
Вероника глубоко вздохнула и разжала пальцы, стиснутые на коленях.
— В качестве штрафа они заберут те деньги, которые до сих пор лежит у нас на счете. Кроме того, я дал подписку о том, что полгода не выеду из страны. На тот случай, если понадоблюсь им как свидетель.
В памяти у нее со всей яркостью возникла угроза, полученная ею по телефону. “Ничего, — быстро подумала она. — Ведь они все арестованы. Теперь никакой опасности нет. Главное — Майкл свободен”.
— Ты свободен, — сказала она. — Какое счастье! Все кончено.
— Да, — ответил он. — Да, все кончено.
Вероника достала из ящика сигареты. Взяв длинную спичку, которыми они поджигали дрова, Майкл позволил ей прикурить.
— Они сказали, когда нам нужно будет уехать? — спросила она, выдыхая дым. Ей хотелось говорить как можно бодрее, спокойнее.
Майкл держал горящую спичку в руках, глядя на огонек.
— Тебе не придется никуда уезжать.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она.
Подождав, пока огонь добежит до его пальцев, Майкл бросил спичку в камин.
— Тебе выдадут вид на жительство, — проговорил он. — Твой с Лизкой вид на жительство — часть нашей сделки. Самая существенная ее часть. — Он задвинул назад сетчатую заслонку. — Ты сможешь остаться здесь.
Она смотрела на него, все еще не совсем понимая.
— Ты обменял документы на…
— Да. К весне все формальности с твоей грин-картой будут закончены. Для них это, в сущности, мелочь. Видишь, в конце концов все решилось так, как мы и хотели.
Вероника едва не бросилась ему на шею, но усталая неподатливость в нем заставила ее сдержать свой порыв.
— Майкл, — спросила она, — грин-карта — это значит, что теперь я тоже свободна? Что, когда все уляжется, я смогу поехать, куда захочу?
Майкл внимательно посмотрел на нее.
— Теоретически — да, — сказал он и поднес к губам стакан виски.
— Значит, весной я смогу поехать туда?..
— Конечно. Если захочешь. — Он взглянул на нее. — Но, надеюсь, ты не думаешь об этом всерьез?..
Что-то новое в его голосе насторожило ее, почти испугало.
— Майкл…
Он перебил:
— Я не сказал тебе еще одного. Это касается Никиты.
Лоб Вероники прорезала резкая продольная морщина.
— О чем ты? Он арестован?
Майкл покачал головой.
— Убит.
Давая ей время опомниться, он сел на диван, глядя в синеватое пламя камина.
— Как? — спросила она. — Когда?
— В Москве. Его убили две недели назад, в Москве.
Вероника молчала. На конце сигареты успел нагореть маленький столбик пепла, рухнувший в пепельницу, как только Вероника к ней прикоснулась.
— Холодно, — сказал Майкл, поеживаясь.
Он вышел на улицу и вернулся с парой поленьев. Зажег камин.
— Боюсь, что я не сумел смягчить эту новость, — произнес он. — Я знал, что для тебя это будет сильным ударом.
Закрыв сетчатую заслонку, Майкл выпрямился. Вероника сидела, закрыв руками лицо.
— Что же теперь? — тихо спросила она, поднимая голову.
— Ничего, — ответил он. — Надо как-то двигаться дальше.
— Майкл, — сказала она, не замечая, что плачет. — Майкл, все позади. Ты здесь, и мы вместе.
Она снова попыталась обнять его, но он встал, пошевелил дрова кочергой. Дрова были сырыми, и огонь не хотел разгораться, наполняя камин сизым медленным дымом. Майкл долил себе виски и открыл шкаф в поисках новой бутылки.
— Послушай, — проговорил он, оглядывая пустые полки. — В доме нет ни капли спиртного.
— Скорее всего, — сказала она, вытирая слезы.
— Я поеду.
Она видела, что он слишком пьян, чтобы ехать.
— Не надо, — попросила она. — Не надо ехать сейчас.
— Нет. Нельзя, чтобы в доме не было ни капли спиртного.
— Хорошо, — сказала она, медленно поднимаясь. — Тогда я поеду сама.
Он улыбнулся — странным подобием своей прежней открытой улыбки — и протянул ей ключи от машины.
У нее уже не было слез, и любовь, которая когда-то так окрыляла ее, теперь разрывала ее душу, как острый нож разрывает тонкую сеть. И, принимая у Майкла ключи, Вероника вдруг поняла, что эта конечная сделка, которую ему пришлось ради нее совершить, наконец добила его, отняв последние силы, и что теперь — только теперь — что-то действительно кончилось.
— Я сейчас все привезу, — сказала она, идя к выходу. — Подожди.
И, задержавшись в дверях, прошептала:
— Я люблю тебя, Майкл. Прости.
V
По дороге в аэропорт они попали в дорожную пробку: где-то впереди шел ремонт. Поток машин двигался медленно, периодически останавливаясь совсем. Вероника нервничала, поглядывала на часы и барабанила пальцами по лежащей на коленях кожаной сумке.
Майкл молчал всю дорогу, заговорив, только когда они вошли в здание аэровокзала. Как и тогда, давно, здесь стоял яркий, беспорядочный, торопливый гул, обычно наполняющий места большого скопления людей, нервничающих, обремененных необходимостью завершить взятое на себя предприятие. Мелькали табло, маленькие магазинчики торговали журналами, аспирином, водой — мелочами, необходимыми для путешествия, которые так легко упустить в лихорадке сборов, и сувенирами — последними бесполезными частицами страны, которые можно еще прихватить с собой и которые будут служить аляповатым напоминанием о ней, даже если ничего другого уже не останется.
— Послушай, — сказал Майкл, не выпуская ее чемодана из рук. — Останься. Подумай, какой опасности ты подвергаешь девочку, наконец.
Движения и речь у него были усталыми, как будто он рассчитывал каждый свой шаг, каждое слово.
— Майкл, — сказала Вероника, касаясь его руки. — Прошло столько времени. И звонков больше не было. Я думаю, о всякой опасности можно забыть.
— Почему ты так уверена?
— Я не знаю. Я знаю только, что едва дожила до этого дня. Никакая сила не заставит меня теперь повернуть обратно.
Майкл кивнул:
— Ну, значит, так.
— Я не уезжаю совсем, пойми, — сказала она, осторожно обнимая его и гадая, имеет ли все это для него еще хоть какое-нибудь значение, или он остается с ней лишь из какого-то ему одному известного принципа. — Я просто съезжу туда, вот и все.
— Я знаю, — перебил он. — Ты уже говорила.
Перед самой последней стойкой, за которую провожавших уже не пускали, Лизка внезапно уткнулась лбом Майклу в живот и вцепилась в его футболку.
— Майкл, — всхлипнула она. — Почему ты не едешь с нами? Я не хочу без тебя.
— У меня здесь дела. — Он сел на корточки и ласково провел рукой по ее мягким, вьющимся волосам. — Я должен остаться. Но я позвоню.
— Тогда и я не поеду.
— Тебе нужно ехать, — ответил он, осторожно отрывая ее от себя. — Там твоя бабушка. Она очень соскучилась по тебе.
— Мне и здесь хорошо, — упрямо ответила Лизка, блестя розовыми глазами и хлюпая носом.
Майкл прижал ее к себе, поцеловал в макушку и, не прощаясь, быстро пошел обратно вдоль длинного, прямого, как струна, коридора. Вероника помедлила, глядя ему вслед и словно пытаясь запомнить, как можно лучше сохранить в памяти угловатый контур его удаляющейся одинокой фигуры.
Когда самолет, накренясь, заходил на посадку, сердце у Вероники сжалось, превратившись от боли в маленькую сморщенную изюмину. Перевернутые коробки домов, низкий, чахлый лес. В аэропорту ей ударил в голову крепкий запах табака, а в глаза — огромное рекламное полотно — то ли какой-то гостиницы, то ли пивного бара. За эти четыре года аэропорт приобретал вполне заграничный вид. Рядом шли люди. Их с Лизкой обогнали две ухоженные девушки с волосами по пояс, в кожаных брюках, на высоких каблуках. Девушки говорили по-русски.
— Этот отвратительный перелет из Франкфурта, рейс задержали на два часа, я думала, я там окосею.
— Интересно, эта дура Светка тоже притащится встречать? Кстати, у Игоря новая тачка. Она…
Разговор растаял, затерявшись между спинами идущих впереди пассажиров. Мимо торопливой походкой просеменили несколько финнов в деловых костюмах. Маленькая стайка американцев, явно пенсионеров, с табличками на груди стояла в стороне, поджидая своих. Вероника подумала: какая-то благотворительная миссия. Она шла вперед, обтекаемая толпой, постепенно ускоряя шаг и подгоняя идущую рядом Лизку, туда, где за паспортным контролем, выдачей багажа и таможней волновалась маленькая толпа встречавших. “Сейчас, сейчас, — думала она, — это затянувшееся путешествие кончится. Еще несколько десятков шагов”. Весь путь ей отчаянно хотелось, как маленькой девочке, ткнуться лицом маме в плечо, заплакать, переложить на нее часть давившего на нее груза. “Сейчас, сейчас”, — шептала она.
Мать с Тусей стояли в конце, позади всех, и ей пришлось некоторое время выискивать их глазами, прежде чем она наконец их заметила. Они были одеты иначе, то есть вещей, которые были на них, Вероника прежде не видела, и ее взгляд сразу споткнулся о новизну: юбка и застиранная трикотажная кофточка на маме, синие брюки и футболка с блестящим цветком на Тусиной слегка мужеподобной фигуре. Впрочем, дело было совсем не в одежде. Ей показалось, что мать стала ниже ростом, волосы, которые она перестала подкрашивать, выглядели совершенно седыми. Но главное — было ее лицо: это было осунувшееся лицо старой женщины, смешавшейся от суеты и толчеи аэропорта, беспомощно всматривавшейся в лица людей вокруг, словно боясь пропустить их с Лизкой или совсем не узнать. И, глядя на это лицо и взахлеб целуя его, Вероника вдруг поняла, что ничего о себе не расскажет, что рассказать что-либо невозможно, что любую возможность прежней близости убило время, расстояние, сокрушительная сила обстоятельств, так надолго разделивших ее и ее родных. Что теперь остается только кое-как латать эти дыры, беречь ее и не волновать.
Сидя в такси, всю дорогу до дома Вероника чувствовала странный горький привкус у себя на губах. Такси мчалось вперед, и за окном мелькали особняки, обновленные и с облупившейся краской, щиты реклам, мосты, река, спешащие по своим делам пешеходы с такими знакомыми и такими отчужденными лицами. Вероника крепко прижимала Лизку к себе.
Их парадная показалась ей темнее и меньше, чем раньше, хотя это был, конечно, обман памяти и восприятия.
— Темно, лампочки все время выкручивают, — извиняясь, сказала мать, и Веронику больно царапнуло: зачем она извиняется перед ней, как перед каким-нибудь гостем?..
— Фу, как воняет! — шепотом сообщила по-английски Лизка, зажимая нос. — Почему?
— Потому что это лестница, — ответила, поднимаясь, Вероника. — Сейчас войдем в квартиру, там будет хорошо. Неужели ты совсем ничего не помнишь?
— Нет, — ответила Лизка, крепко держа ее за руку. — Совсем ничего.
Впрочем, их лестничную клетку она и сама еле узнала: все четыре двери на ней были теперь железными, с маленькими, напоминавшими бойницы замочными скважинами.
— Ты сделала новую дверь? — спросила она у матери, касаясь ее руки.
— Это я ей сделала, — ответила за мать Туся. — В последние годы воруют страшно. У нее, конечно, нечего брать. Но нам так спокойнее за нее: она ж целые дни одна.
В дверях Туся простилась.
— Спасибо, — ответила Вероника. — Спасибо за все.
— Ты приехала-то надолго? — спросила Туся.
— Не знаю.
— Понятно.
Туся помедлила, оглядывая ее с головы до ног.
— Я, честно говоря, думала, ты уже совсем не приедешь. Из той действительности — да в нашу. Кому же охота?
— Останься, — сказала Вероника. — Посиди с нами.
— Нет уж, ты, лучше с матерью своей побудь. А то ведь сама знаешь, завтра вспорхнешь, и нету тебя.
Улыбнувшись, Туся стала спускаться вниз, в темную яму парадного.
— Вы с Лизкой устали, наверное? — Мать двигалась по комнате, перекладывая с места на место приготовленное постельное белье, тарелки, одежду и словно пытаясь собраться с мыслями и сообразить, что же теперь надо делать. — Сейчас… Я сейчас приготовлю постель.
— Нет, — сказала Вероника, останавливая ее. — У нас в голове сейчас середина дня. Так что спать мы совсем не хотим. Я потом постелю сама.
— Какая маленькая квартира, — по-английски констатировала Лизка. — Где же я буду спать?
— Где и раньше.
— А где было раньше?
Мать смотрела на Лизку, словно не узнавая.
— Она так изменилась. Стала совсем другая.
Вероника достала из сумки пачку американских сигарет.
— Она просто выросла, вот и все.
— Нет, тут что-то еще, — растерянно ответила мать. — Она не понимает меня. Я говорю с ней, а она не понимает.
— Ей трудно, — мягко сказала Вероника. — Ведь там по-русски с ней, кроме меня, никто не говорил. Но все-таки она понимает немного. Вот увидишь, она здесь освоится.
— Смотря сколько ты здесь пробудешь. Насколько же ты?..
Вероника чиркнула спичкой. Она не могла говорить и какое-то время молча курила, оглядываясь вокруг.
— Не знаю. Так, осмотрюсь…
Мать опустилась за стол и молча снизу вверх смотрела на нее.
— Схожу в интернат. Попытаюсь узнать что-нибудь о Володе. Ты о нем ничего не знаешь?
— О Володе? Нет, ничего. Теперь он уже закончил, наверное.
— Год назад. Он должен был закончить в прошлом году. Дима должен что-нибудь знать. Он знает наверняка. Я привезла ему блок сигарет. Очень-очень хороших. Думаю, он таких никогда не курил.
Мать опустила глаза и провела рукой по клеенке, смахивая невидимые крошки.
— Дима умер полгода назад, — сказала она. — Так что он тебе не поможет. — Вероника застыла, не донеся сигареты до пепельницы. — Никто не предполагал, что у него рак, — продолжала мать. — Он все жаловался на ноги. Прожил всего три месяца после диагноза.
Вероника встала и быстро вышла в прихожую. Уткнувшись в висевшее там пальто, она несколько минут старалась подавить рвавшиеся наружу рыдания. Сколько времени она провела, уткнувшись в пальто, Вероника не знала. К счастью, мать не делала попыток пойти вслед за ней.
— Почему ты мне ничего не сказала? — спросила Вероника, вернувшись. — Я ведь так часто звонила тебе, расспрашивала про всех…
Голова у нее кружилась, ее пошатывало.
Мать покачала головой.
— Я сама узнала только в самом конце. Не хотела по телефону. Думала: приедешь — скажу.
Вероника молчала.
— Ведь у тебя все шло так хорошо, — продолжала мать. — Зачем было огорчать тебя нашими новостями? Что это могло изменить?
“Все это время я могла видеть его, разговаривать с ним, — подумала Вероника. — Сидеть с ним, когда он болел. Но я ничего не знала. Я была далеко и потеряла привилегию знать”.
Ей показалось, что она сейчас снова заплачет.
— Мама, мне скучно, — шепнула ей по-английски маявшаяся рядом Лизка. — Тут совсем нечего делать.
Голос девочки заставил ее взять себя в руки. Вероника вышла и включила в комнате телевизор.
— Смотри, что показывают.
Мать по-прежнему сидела за столом, подпирая кулаком подбородок. Ее лицо было отрешенным, как будто мыслями она пребывала в каком-то далеком, неизвестном дочери месте. Вероника села напротив нее.
— Как дела дома? — вздрогнув, спросила мать.
— Дома? — Вопрос застал Веронику врасплох.
— Да, как Майкл?
— Ах, дома, — она наконец поняла и, замыкая круг благотворительной лжи, в котором им теперь предстояло существовать, объявила: — Дома все хорошо.
— Ты стала очень много курить.
— Прости. Я выйду на лестницу.
— Сиди. Я не видела тебя так давно, а ты хочешь куда-то идти. Давай, я налью тебе еще чая.
Вероника протянула ей чашку.
Наливая ей кипяток, мать обняла ее за плечи.
— Как летит время, когда ты здесь. Уже десять. Пора принимать эту дрянь.
Вероника протянула ей коробку с лекарством, лежавшую на столе.
— Ты похудела. Ты много болела? Ты мне не говорила, но ты ведь много болела?
— Да нет, — ответила мать. — Так, не больше других.
— Мама, — сказала она, накрывая ее руку своей. — Я тебя увезу. Ты поедешь со мной.
Несколько минут мать смотрела на нее с грустной нежностью, потом осторожно освободила руку.
— Нет, — мягко сказала она. — В моем возрасте куда ехать? Моя жизнь состоялась. Ты счастлива. Это главное. Я уж буду тут доживать.
И, как когда-то давно, по мягкому и даже слегка смущенному тону Вероника поняла, что решение матери непреклонно, что за эти годы твердость в ее характере лишь возросла, заменив собой не востребованные за эти годы нежность, заботливость, ощущение принадлежности к дому, к семье.
Они посидели еще какое-то время. Наконец мать поднялась. Вероника осталась на кухне. Голова была ясной — внутри у нее тикали те, другие часы. Оставшись одна, она прошлась взад-вперед, постояла, посмотрела в размытую темень окна. Сняла с полки книжку с картинками Лазурного берега. Книжка была протертой на сгибах и показалась ей странным пришельцем из далекого, почти забытого мира, а так манившие ее некогда фотографии — банальными снимками, сделанными для рекламных брошюр.
Вероника закрыла книжку и хотела поставить обратно на полку, когда из нее выпал тетрадный листок. Вероника подняла его и увидела, что это — начатый когда-то очень давно, изображавший пловца рисунок, линии которого явственно говорили о живом, очевидном таланте его автора. Так много обещавший рисунок, однако, был не закончен, брошен на половине, будто художника отвлекло что-то более важное или он в силу каких-то причин внезапно утратил к нему интерес.
В интернате было пусто: детей увезли в летний лагерь. Дверь в приемной нового директора, однако, была открыта. Вероника заглянула внутрь.
Женя в накинутой на плечи вязаной кофточке сидела и что-то печатала.
На скрип двери она обернулась.
— Вероника? Ты? Боже мой, каким ветром?
— Приехала, — сказала она.
— Да ты заходи, заходи!
Вероника вошла в комнату. Все вокруг было таким, каким она помнила. Даже цветок на окне. И только вечный запах “Беломора” исчез, выветрился без следа из приемной.
— Ты как? В турпоездку?
— Да нет, приехала к маме.
— Здрассьте, — сказала Женя. — А Майкл?
— Майкл пока там. Дела.
Женя подождала немного, но, не дождавшись продолжения, подбодрила:
— Ну и ладно, ну и славно, мама-то без тебя, наверное, как соскучилась!
— Да и я без нее.
— Как тебе вообще Америка?
В голове у нее пронеслось: “Все эти годы я так часто думала о том, что оставила здесь, что не смогла даже узнать эту страну. Не то что прижиться в ней”.
— Я знаю не лучше, чем ты, — ответила Вероника.
— Все-таки ты молодец, устроила свою жизнь, — настаивала на своем Женя. — Дите как?
— Дите большое. Заново ко всему привыкает.
— Совсем, наверное, обамериканилась?
— Есть немного.
— А у нас тут… Сама, наверное, знаешь. Мы все в себя не можем прийти. Новый директор, в принципе, неплохой, но до Дмитрия Петровича ему далеко.
Темы для разговора внезапно иссякли. Они помолчали.
— Послушай, — сказала Вероника, подходя ближе к столу. — Я хотела узнать… Ты знаешь что-нибудь о Володе Кондратьеве?
Женя сжала губы, смерив ее долгим взглядом. Веронике показалось, что она хочет сказать что-то важное, что-то очень серьезное, что-то, что напрямую касается ее, Вероники. Но Женя сказала только:
— Он закончил в прошлом году. Ему дали комнату в коммунальной квартире, где-то в районе Большого. Кроме этого, я ничего не знаю.
Вероника смотрела ей прямо в глаза.
— Совсем ничего?
— Этот, твой друг, фирмач, — сказала Женя. — Одно время он его пас. Приходил, приносил твои письма. Возил его куда-то. Деньги давал. Вообще, это не полагалось, но, я думаю, Дмитрий Петрович смотрел сквозь пальцы. Он знал, как мальчишка переживал твой отъезд. Убегал даже.
— Он убегал?
— В самом начале. Когда твоя мама пришла и написала за тебя заявление об уходе. С милицией возвращали.
— У тебя есть адрес Володи? — спросила Вероника. — Если нет, то где его можно взять? Ты сказала, Володя получил комнату на Большом?
Жена смерила ее оценивающим взглядом. Потом уступила.
— Ладно. Сейчас, подожди меня тут.
В городе прибавилось баров и казино с неоновыми вывесками, в светлых сумерках зазывавших клиентов порочным мельканием холодных огней. Еще Веронике бросилось в глаза возросшее число магазинов с иностранными названиями и маленьких дорогих бутиков, светившихся изнутри, как драгоценные шкатулки, случайно забытые посреди грязных, неухоженных улиц. Большой на Васильевском острове был разрыт и, казалось, заброшен в состоянии нескончаемого ремонта. Над перекрытым проспектом ветер колыхал полотнища реклам кока-колы, иностранной одежды, пива и лекарств от простуды.
Она свернула в один из узеньких переулков. Переулок был пуст, и Веронике стало не по себе. Как бы ни храбрилась она перед Майклом, тот телефонный звонок не шел у нее из головы. Темный город пугал ее. Вероника шла быстро, украдкой оглядываясь, и один раз даже шарахнулась от обломка водосточной трубы, приняв его в сумерках за притаившегося человека.
С трудом отыскав нужный дом в лабиринте дворов, она поднялась на второй этаж и позвонила. Дверь долго не открывали. Вероника позвонила еще раз и уже собиралась уйти, как вдруг лязгнул засов и в приоткрывшуюся щель высунулось заросшее седой щетиной, тощее, испитое лицо какого-то старика с красноватыми, подозрительными глазами.
— Здравствуйте, — сказала Вероника, снова подходя к исцарапанной, покрашенной коричневой краской двери. — Мне нужно Володю Кондратьева. Вы — сосед?
Старик смотрел на нее, будто ожидая, что она скажет что-то еще, или просто пытаясь уловить смысл ее слов. Потом произнес почти нечленораздельно:
— Нету его.
— Но он здесь живет? Ведь это его адрес?
— Адрес, что адрес! — У старика, похоже, не хватало половины зубов. — Нету его.
Старик попробовал закрыть дверь.
— Подождите! — торопливо проговорила Вероника в сузившуюся щель. — Когда его можно застать? Когда он бывает дома?
— А я что, знаю? — ответил старик. На этот раз дверь гулко закрылась.
Вероника постояла еще, оглядываясь вокруг. Лестница была темной, обшарпанной, с облупившейся краской на стенах. Обычная петербургская лестница. Таких в городе миллион. Ждать было нечего. Вероника стала спускаться вниз. Что делать? Что еще предпринять? Ей необходимо было его найти, и безвыходность, напрасность всех усилий приводила ее в отчаяние.
Летние сумерки спускались на город медленно и незаметно. Словно все еще в поисках мальчика, словно он мог оказаться в одном из знакомых ей мест, на одной из тех улиц, по которым они когда-то вместе гуляли, ноги сами привели ее туда, где жил с родителями Никита до того, как, пойдя в гору, обзавелся отдельным жильем.
Никитин дом, находившийся в десяти минутах ходьбы, был обновлен и подкрашен, но ветви росшего рядом дерева, раскинувшись, совсем скрыли окна его квартиры. Впрочем, может быть, его квартира была этажом или даже двумя выше — Вероника успела забыть.
“Вот и все, — подумала она, останавливаясь и глядя на ветки, упиравшиеся в стекло. — Вот и все”.
В ней не было ни обиды, ни страха — только слабый отблеск школьной любви, боль и оторопь перед лицом того чужого и страшного мира, который его поглотил, черным краем задев и их с Майклом запутавшиеся жизни. Вероника подумала: Никита тоже, наверное, не заметив, миновал ту точку, тот пункт, после которого все уже предопределено и возвращение невозможно. После которой есть один только путь — до конца.
Она двинулась дальше, пытаясь постепенно привести мысли и чувства в порядок. Липы вдоль улицы разрослись, и, пока она шла, все вокруг показалось ей неуловимо, непонятным образом изменившимся. Она попыталась понять, что же стало другим, сравнивая две картинки: одну в своей памяти, другую ту, что видела перед собой, словно решая детскую загадку “угадай, что не так”, но так и не справившись с “ребусом”.
Только потом, вечером, лежа без сна и думая обо всем, что ей пришлось потерять, она поняла, что дело было не в улице, не в домах, не в разросшихся липах. Дело было в тех переменах, которые необратимо произошли в ней самой, произошли вне связи и ритма с тем, что менялось тут. И эти разные ритмы с каждым годом разводили ее и ее любимый город все дальше, незаметно делая их друг для друга чужими.
В ту ночь, глядя в синий ночной потолок, она поняла, что возвращение невозможно, как невозможно вернуть Никиту, Майкла, Володю. Что, как бы ей ни хотелось и какие бы отчаянные, безрассудные попытки она ни предпринимала, вернуться в этот опустевший и великолепный город ей не удастся уже никогда.
— Все спокойно? Никаких неприятностей нет? — спросил Майкл. — Тебя никто не тревожил?
— Нет, — сказала она. — Не бойся. Похоже, всему этому действительно пришел конец.
— Как Лизка? Вспомнила все?
— Не слишком. Скучает по тебе, хочет обратно.
— Ты была в интернате?
— Была, — сказала она. — Женя передает привет. Димы нет. Если бы ты знал, как там пусто без Димы.
— Димы? — переспросил Майкл, и Вероника подумала, что она никогда толком не рассказывала ему о Диме, как не рассказывала о многом из того, что составляло здесь ее жизнь. И что начинать что-либо объяснять теперь бессмысленно, поздно.
— Димы, директора, — просто сказала она. — Мы все его очень любили. Он умер.
— Мне очень жаль, — вежливо отозвался Майкл.
— Да.
Они помолчали.
— Я пыталась найти Володю, — проговорила она.
— Нашла?
Она не ответила.
— Что? — спросил Майкл. — Повтори. Сегодня ужасно плохая связь. Я ничего не слышу. Ты собираешься ехать обратно?
Ей показалось, как там, далеко в стакане звякнули кубики льда. В трубке возникла пауза, возникла ровно на столько, сколько требуется человеку, чтобы сделать глоток.
И вместе со звяканьем льда ветер странствий сквозняком проник в комнату. Ведь раз поддавшись ему, ты тоже минуешь какую-то точку, переходишь какой-то порог. Ты уже не можешь остановиться, осесть, как ни старайся. Он напомнит о себе хлопком двери, лабиринтом опустевших, забытых улиц, ночным телефонным звонком, обрывком билета в кармане.
“Надо ехать туда, — думала Вероника. — Если я еще могу ему чем-то помочь, в чем я сомневаюсь. Все равно. Нужно быть рядом с ним”.
…Где находится единственная для каждого точка необратимости? В каком слове, жесте, поступке, кажущемся в момент совершения случайным, ничтожным? В ощущении тепла чьей ладони, прикоснувшейся к твоей заплаканной или замерзшей щеке? С какого поворота ключа, с какой открывшейся двери начинается тот путь, сойти с которого уже невозможно?..
…Молодой человек, почти мальчик, стоял в парадной с выбитой лампочкой, затаившись, и ждал.
Он был один. Вот уже несколько месяцев он находился в бегах. Он не был уверен в существовании реальной угрозы, но то, что произошло с его хозяином, заставляло его метаться по городу, меняя место ночевок, оглядываясь по сторонам в поисках преследования, хвоста. Никита дал ему чувство принадлежности, почти родства, и он служил ему преданно, был посыльным, мальчиком на побегушках, делал для него все, что мог. Никита обещал ему рай. Теперь этому всему пришел конец. Никита ушел навсегда.
В нем мешались боль, и ненависть, и жестокость, привитые ему с детства. Вся его жизнь слилась в настоящий момент. Ее, этой жизни, было так мало. Та, с матерью, маленькая, полная страха и, несмотря ни на что, какого-то животного тепла жизнь, которую он почти не помнил, но которая давала ему чувство опоры, от которой его оторвали якобы для того, чтобы вынести на поверхность. Ему казалось, что этой поверхности он так и не смог достичь. Квартира, расположенная наверху, на высоте нескольких лестничных пролетов. Именно там ему казалось, что он вот-вот достигнет той, последней, пронизанной солнцем волны, глотнет воздух. Но его предали. Он не приходил сюда, он хотел забыть, растоптать даже намек на всякую память, потому что вместе с памятью он растаптывал и боль, причиненную этим предательством. Растаптывал и не мог растоптать.
После смерти Никиты он появлялся у себя на квартире всего несколько раз. В последний раз ему сказали, что его ищут. Нет, не тот, кого он боялся. Женщина средних лет, с темными волосами. Тогда он понял, что она вернулась назад.
Володя знал, что ему предстоит. У него даже был способ, было верное средство. Это средство Никита передал ему перед поездкой в Москву. Сейчас оно увесисто оттягивало ему карман куртки.
Сквозь стеклянную дверь парадной Володя смотрел на идущую к дому женщину. Он выследил ее, знал, откуда она возвращалась. Она возвращалась из билетной кассы на Невском. Она опять собиралась лететь. Ей, видимо, не сиделось на месте. Молодой человек усмехнулся. Она вошла в светлый рупор горевшего фонаря. Спустя эти годы она показалась ему изменившейся, хотя и непостаревшей. Ее темные волосы, которые он помнил кольцами, падающими ей на плечи, были прямыми, постриженными коротко. Разбитая в драке кисть Володи легла на рукоять пистолета и крепко сжала ее. Женщина прошла уже половину пути до парадной от того места, где он ее впервые увидел. Если бы она свернула. Если бы, вспомнив что-то, передумала и повернула обратно. Но женщина шла прямо вперед, на него.
Войдя, она резко отпрянула, заметив в темноте парадной затаившуюся фигуру. Попятилась, но внезапно остановилась. Несколько секунд они стояли, не двигаясь.
— Володя? — сказала она, всматриваясь в черноту. — Володя?
Она сделала шаг вперед неуверенно, словно на ощупь.
— Я везде искала тебя. Как ты вырос.
Ее голос был точно таким же, не изменившимся, словно и не было этих пяти бесконечных лет.
— Я же сказал: не надо было вам приезжать, — пробормотал он и, стиснув зубы, вытащил пистолет из кармана.
Вероника узнала голос, не утихавший у нее в памяти.
— Так это… ты мне звонил?
На миг догадка исказила ее лицо ужасом. Но она совладала с собой и осталась стоять.
— Вы и ваш иностранец продали Ника. Взяли все, что могли, и продали. Зачем вы вернулись? Я же сказал, что будет. Я предупредил.
— Никита убит, — сказала она. — Я думала, никого не осталось.
— Никого, — сказал молодой человек, приподнимая пистолет. — Я один.
— Мне страшно, — сказала она. — Если ты решил, то делай быстрее.
Она шевельнулась, Володе даже показалось: шагнула навстречу ему.
Он стоял, держа на весу пистолет, тяжело дыша, словно после быстрого бега. Секунды превращались в часы. Потом сунул пистолет обратно в карман и вышел, резко толкнув ее плечом на ходу.
— Володя! — закричала она, и крик ее режущим эхом разлетелся по пустой черной улице. — Володя!
Но он уже стремительно шел вперед, разрывая воздух локтями, в теплую, блестящую фонарями ночь с запахом ветра, гари и мокрой листвы.