Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2003
И молния сбегает змеем,
И дали застилает дым.
Но мы, Господь, благоговеем
Пред дивным промыслом твоим.
Гёте. Фауст. Пролог.
Это был холодный осенний вечер симметричного 2002 года. Моросил первый снег. На Литейном неподвижная куча из машин, трамваев и троллейбусов. Только пешком. Хотелось успеть в Маяковку, на Фонтанку за Невским, чтобы взять Метерлинка, Налимова и еще кого-нибудь. Вместе как-то лучше думается и пишется. О чем? О Тайне волшебства рождения будущего. О, Боже! Куда меня тянет?
Привычная череда оконных витрин переименована. В булочной — салон красоты, в “Подписных изданиях” — видеотехника, CD-rom’ы. Обувь. И еще, кажется, куртки. А до курток? А до курток мелькнуло что-то из юности… Картины, Михайлов, вход свободный… Ноги сами замедлили шаг и остановились. Время пошло вспять. Или помчалось вперед? Неужели это тот самый Михайлов? Возвращаюсь до перекрестка с улицей Жуковского. Чудо! Маленькая диссидентская квартирка начала семидесятых на шоссе Революции с картинами, слайдами, гостеприимным Георгием, задумчивым Сашей Исачевым и свободным входом, словно Золушка из сказки, преобразилась в прекрасную картинную галерею.
Много разных картин. Какие-то приветливые люди. В одном из залов готовится репортаж для какого-то телеканала. Ко мне обращается миловидная женщина: “Не торопитесь уходить, через полчасика у нас будет вернисаж”. А я и не тороплюсь. Я уже забыла про Маяковку и тщетно силюсь в огромном седовласом мужчине узнать далекий эпизод: “Этот портрет не продается”. — “Почему?” — “Это мой портрет кисти Исачева для меня. Он всегда будет встречать вас на вернисажах. Приходите…” И вот я пришла… Через тридцать лет…
— Здравствуйте. Вы Георгий Николаевич?
— Да.
— Вы меня узнаете?
— С трудом. Столько воды утекло!
Девятнадцать ноль-ноль. Хвалебные слова, улыбки, пожелания. Тосты, фрукты, короткие беседы с мимолетными знакомствами, визитки. Публика запаслась приподнятым настроением и растворилась в переходах и залах галереи.
На диванчике в закутке уютно. Разговор почти ни о чем. Большие умные глаза молчат. И вдруг змейки четко очерченных бровей вскинулись, и чуть-чуть громче:
— Откуда вы знаете об этюдах по медитациям на заданную тему?
— Из “Реальности нереального” Налимова. А вы?
— Я знакома с ним. Мой муж был в его экспериментальной группе.
— Ваш муж художник?
— Был. Я вдова. Но, видимо, с этой высоты нет спуска. Поэтому я здесь.
Глаза потеплели, а голос как-то сразу потерял новизну, и стало почти вслух понятно, что сейчас она спросит: “Хотите, я познакомлю вас с художниками?”
— Я познакомлю вас с художниками. С Виталиком Панаевым. Я уверена, что вы понравитесь друг другу.
Ответы опережали вопросы, и от этого было как-то особенно спокойно. Но защелкали выключатели. Праздничное освещение сменилось на охранное. Оказывается, мы в зале одни. Плащ, куртка. “Ваша сумка, а где моя?” Мы заторопились к выходу.
Массивная дверь нехотя отпустила нас в холодную темноту. На ступенях большого каменного крыльца в пиджаках внакидку, весело болтая, курили пять-шесть человек.
— А вот и Виталий. Знакомьтесь. Магнолия.
— Бог мой! Кто же имя придумал такое?
— В блокадном Ленинграде. Видно, очень красоты хотелось.
— Да, красивое начало для начала. Но сейчас уже поздно. Вот что! Вы обязательно приходите сюда, в галерею, в любое время. Обещаете?
— Да.
Его руки коснулись моих плеч. И снежно-мокрая щека к щеке. Почти поцелуй. А главное, это ничуть не удивило. Скорее похоже на настройку струн.
* * *
Декабрь. Было очень не по пути. Зато времени вдоволь. Я в галерее на Литейном. Я обещала. “Панаев? Был весь день. Ушел часа два тому назад. Что-нибудь передать?” Обошла все залы. Много нового. Но чего-то не хватает. Последнюю пару недель я дополняла главу “Суть суток” своей незаконченной книги размышлениями “о черном и золотом” в искусстве. Высокое искусство никак не может обойтись без этих важнейших символов природы.
Пока я озираюсь, с антресолей спускается с еще одной картиной помощник-оформитель и начинает прилаживать горизонтальное полотно внизу, недалеко от входа. Подхожу. Старинный город во мраке ночи. Арка тяжелого каменного моста. И откуда-то издали и из глубины лучится Свет. Желто-электрический. Все правильно. Ее не могло не быть. В толпе слепых должен быть зрячий. Читаю название картины: “Инстинкт паломничества”. Спрашиваю: кто художник? Никто не знает. Почему так?
* * *
Отвеселилось Рождество. Вот и 2003-й. Морозно и светло. Много снега, и он такой белый! Я поднимаюсь на антресоли. Никто не спрашивает и не возражает. Виталий с кистью на коврике перед низким мольбертом. Ах, какая улыбка!
— Не надо вставать!
— Я рад. Располагайтесь поудобнее.
Мы уже дважды угощались беседой. Да, мы действительно понравились друг другу. Сегодня присутствует мелодия. Тихая музыка не мешает речи. О силе образа и слова, о способах высказывания и влиянии имен, о тайне будущего и неизбежности наследования. Один рассказывает, другой слушает. Вопрос — репликой. Ответ — как раскрывающийся бутон. Каждый впитывает, сколько сможет. Известные мыслители всех времен заходят в разговор как старые знакомые. Нам интересно…
Взглянув на холст на подрамнике, можно даже не спрашивать, кто написал “Инстинкт паломничества”. Тот же Свет, только пробился в Mиp в другом месте и в другое время суток. Я мысленно называю рождающуюся картину то “Свет завета”, то “Волшебство света и ветвей”. Виталия не спрашиваю.
* * *
— Алло, доброе утро! Я стихотворение придумала. Про вас, про себя, про всех. Прочитать?
— Конечно!
Читаю медленно, чтобы не растерять нужные интонации:
Свет и ветви на холсте
Словно буквы на листе.
Что-то мне хотят сказать.
Весть Небытия отдать?
Тихо музыка звучит.
Кто со мною говорит?
Чей-то слышится завет…
Это сон или совет?
Скоро утро и тропа
В день, который ждет толпа.
Жажда жизни смерть сожрет —
Виту Пан восстать зовет!
— Алло! Алло! Меня слышно?
— Да, очень.
— Еще в строку просился “Инстинкт паломничества”, но…
— Читайте!
Весть пока что за мостом.
Но ворвется скоро в дом.
Тьме ее не удержать.
… … … … … … … … …
Дальше незачем читать.
— Алло! Когда мы увидим друг друга?
— Всегда!