Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2003
Зарисовки жильца
Станция метро “Лесная” — конечная. (“Просьба не забывать свои вещи в вагонах метро”.) Дальше под землей пути нет. Дальше — размыв. Спешащие люди выплескиваются наружу, штурмуют средства подвозки к другому берегу — за размывом. Для большинства из них “Лесная” не более чем одно из звеньев пунктирной линии передвижения. Для меня она — путь в детство: ведь встроили ее во двор моего дома, дома 61 по Лесному проспекту.
Первый корпус своим фасадом выходит на проспект. На нем мемориальная доска, свидетельствующая о том, что одним из жильцов с 1945-го по 1950 год был “выдающийся русский химик, академик Виталий Григорьевич Хлопин”. Несколько ниже синими буквами — память военных лет: “Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна”. Мало кто воспринимает эти разнокалиберные (от пяти до восьми этажей) корпуса как единое целое. А между тем…
А между тем почти 60 лет назад внешне ничем не примечательные строения называли “домом специалистов” (послевоенное мелкое хулиганье дразнило живших в нем “…издалистами”. Специалисты там жили разные, в том числе всемирно известные. Можно было запросто встретить знаменитого капитана “Челюскина” Воронина, светил медицины генерала-нейрохирурга Шамова, профессора-ортопеда Куслика, физиолога Курцина, лауреатов и даже дважды лауреатов Сталинской премии. Как-то раз, выйдя из своей квартиры, я увидел аккуратного старичка в генеральском мундире, спускавшегося по лестнице. Как я потом узнал, это был знаменитый паразитолог академик Павловский, побывавший в гостях у Курциных.
Но значительно чаще на глаза попадались мы — предвоенные шкеты, любители играть в казаков-разбойников. Играть было где. Часть нашего корпуса во время войны оказалась разрушенной. Мы прыгали по балкам на уровне второго этажа, рискуя целостностью своих конечностей, а может быть, и головы. Но страх отсутствовал. У мальчишек военных лет страх был притуплен другими чувствами, прежде всего голодом и холодом.
А еще были подвалы и чердаки, в которых обитали казаки-разбойники. И внизу, и наверху они сообщались между собой, образуя единое пространство, желанное как для казаков, так и для разбойников. Ведь сегодня ты казак, а завтра разбойник. В подвалах было жутковато и таинственно. В то же время они надежно защищали от внешнего мирa и от вмешательства взрослых в мальчишескую жизнь. Здесь можно было покурить, задыхаясь и кашляя от дыма папирос “Красная звезда”, взятых “в долг” из отцовских запасов. Когда стала поступать американская помощь, в подвалах устраивались пиршества. Особым успехом пользовались хлеб со свиной тушенкой и изделия из яичного порошка. A наверху…
А наверху в конце войны и в первые послевоенные годы жилось трудно, особенно “специалистам” среднего звена. В модерновых по меркам тех лет квартирах были большие кухни с мусоропроводом и альковом для проживания домработниц, просторные комнаты, стенные шкафы, антресоли. Но иногда не хватало сущих мелочей. Например, унитаза. Семья наша была музыкальной: мама играла на гитаре, бабушка пела, я подпевал. И совершенно естественно в наш музыкальный быт вместо унитаза вписалась граммофонная труба, найденная в разрушенной части дома.
Война заканчивалась, начиналась школьная жизнь. Дом 61 отправлял в школы своих не по годам серьезных сыновей и дочерей. Школы были разные — мужские и женские. И первоклассники были разновелики как по росту, так и по возрасту. Одни пришли учиться в 7–8 лет, другие в 13–14. В доме 61 великовозрастных (“переростков”) практически не было. Они жили на Парголовской, 1-м Муринском, Батениной. Переростки называли мальчишек из нашего дома “гогочками”, то есть маменькиными сынками, поскольку считали, что мы живем в особых условиях. Еще бы: ведь у нас были отдельные квартиры, пускай у некоторых и с граммофонными трубами, но все же отдельные. Крупных столкновений между переростками и гогочками не было — гогочки умели за себя постоять. Ведь они тоже прошли войну и суровую школу, школу выживания. Поэтому предложения “стыкнуться”, то есть выяснить отношения с помощью кулаков, их не пугали.
Вскоре после войны наш корпус был восстановлен, чердаки и подвалы закрыты. А у нас появились новые увлечения. На другой стороне Лесного проспекта напротив дома 61 открылся ДПШ — Дом пионеров и школьников, а в нем разные кружки: пения, рисования, танцевальный. Хотелось заниматься во всех сразу (помните — “драмкружок, кружок по фото, а мне еще и петь охота…”). Почему-то мальчишки из нашего дома сразу же рванули в хореографический. Возможно, сыграло роль подсознательное желание пообщаться с девочками.
Сейчас со старых фотографий на меня смотрят очень серьезные мордочки моих товарищей. Вот они, лихие казаки с шашками наголо, замерли и смотрят в объектив: три Витьки — Шифрин, Кравченко, Хуцидзе, Володька Орлов, Вепринцев, Хохлов (имен двух последних уже не помню). Где вы, ребята? Правда, один из танцоров, мой верный друг и сосед по дому 61 Витя Хуцидзе, умер очень рано, еще в конце 40-х годов. Это была первая смерть сверстника, смерть внезапная и ошеломляющая. Ведь еще накануне мы вместе разучивали всякие па, вместе лопали конфеты, которые приносил его отец, работавший на кондитерской фабрике им. Микояна, вместе безобидно проказничали. Кстати, семья Хуцидзе жила в нашем доме в коммунальной квартире, в которой имела две комнаты.
Я знаю, что Орлова и Шифрина занятия хореографией привели в Ленинградское хореографическое училище, которое они закончили, правда, не став профессиональными балерунами. И все-таки одна знаменитость выросла в нашем кружке — это народная артистка РСФСР Калерия Федичева. Она с успехом танцевала в Кировском театре, а затем уехала в Штаты.
Мы в кружке очень старались. Преподавательница из бывших балерин (кажется, по фамилии Стремлянова) разучивала с нами преимущественно характерные танцы: моряков (конечно, “Яблочко”), казаков, русский. Наше первое публичное явление народу состоялось в качестве… верстовых столбов. Впрочем, столбы не были статичными, они передвигались, выполняя нехитрые движения ногами без отрыва пяток от пола. Такие перемещения создавали у зрителей иллюзию несущейся тройки лошадей с седоками, которых изображали более старшие ребята. Да, до лошадей мы доросли не сразу… И тем не менее были очень горды своим перемещением из комнаты для занятий на настоящую сцену.
Однако мастерство маленьких танцоров постепенно росло. Нас приглашали для выступления в разные клубы, школы. Появились соответствующие костюмы. В общем, мы создавали образы. Один из них мне особенно запомнился — образ татарчонка из татарского танца. Вы не поверите, но в этом качестве я с партнером и партнершей попал аж на городской смотр детского творчества, проходивший на огромной сцене концертного зала Ленинградской консерватории. Это был успех! Ведь я прошел большой путь от столба до…
А после “до” моя танцевальная карьера постепенно сошла на нет. Победил кружок рисования. Еще бы, ведь в комнате для рисования было столько разных предметов, подлежащих копированию: вазы, какие-то горшки, “античные” головы и торсы, всякая рухлядь, не поддающаяся описанию. Привел меня в кружок рисования мой друг Витька Хуцидзе. У него все получалось, а поэтому был он у преподавателя любимчиком. Проявления любви варьировали в зависимости от количества принятого наставником “горючего”: от поглаживания по голове до громогласной похвалы. При этом учитель чаще всего произносил фамилию Хуцидзе на свой манер, проглатывая букву “ц”. И в этом, безусловно, был определенный шарм.
Я усердно снимал размеры с рисуемых предметов, нацелившись на них карандашом, что-то штриховал, но преимущественно яростно работал резинкой. Однако все получалось каким-то кособоким, далеким от оригинала, скучным и бесперспективным. Короче, в Репины я явно не годился. Пришлось с рисованием расстаться и заняться… музыкой.
Как я уже заметил, семья у нас была музыкальной. А появление в доме пианино создавало серьезную базу для дальнейшего музыкального развития. Осваивать инструмент пришлось мне. В доме 61 многие дети занимались музыкой. Но далеко не всем посчастливилось ходить на занятия к Дашковым. Сестры Дашковы жили в первом корпусе. Говорили, что они потомки знаменитой княгини. Не знаю, так ли это, но, хотя минуло много лет, я до сих пор физически ощущаю какую-то особенную атмосферу (как теперь говорят, ауру) этой квартиры. Она была какой-то благопристойной. Легкомыслие здесь явно не поощрялось. Надо ли говорить, что к занятиям я относился весьма серьезно. Мои домашние музицирования казались здесь просто неуместными, и я их тщательно скрывал. Дело в том, что самостоятельно я начал подбирать на пианино популярные мелодии и песни тех лет, преимущественно из репертуара Михаила Александрóвича. У Дашковых звучали только гаммы да канонические опусы для серьезных учеников. Впрочем, на Гилельса я все равно не тянул… а потому встал вопрос: “Где работать мне тогда, чем же заниматься?”
Эта проблема долго обсуждалась в нашей семье. Выбор был совершенно неожиданным для того времени — фигурное катание на коньках. Однако он казался вполне логичным. Во-первых, на коньки я встал, по тогдашним представлениям, очень рано — где-то в восемь лет. Коньки крепились на валенки с помощью палочек и веревочек. Катком поначалу был весь наш большой двор и все близлежащие улицы. Особым шиком было прокатиться, зацепившись за грузовик. Контакт с грузовиком создавался с помощью длинного металлического крюка. Такое катание требовало крепких ног, хорошего владения коньками и мальчишеского безрассудства. Два первых качества были воспитаны в процессе многочасовых тренировок, последнее — неоднократными поездками на “колбасе”, или трамвайном буфере.
Во-вторых, фигурное катание — это ведь не просто катание на коньках, но и вычерчивание на льду всяческих фигур (тогда это называли обязательным, или “школой”), а также исполнение под музыку композиций (прыжков, вращений, дорожек, и других элементов) по собственному усмотрению фигуриста (произвольное катание). Выбранный мною вид спорта требовал также опыта владения элементами хореографии, который у меня уже был. Наконец, в-третьих, произвольное катание — это катание под музыку. Для тех, кому “медведь на ухо наступил”, возникают проблемы. Понятно, что у меня их не было.
Итак, начались мои занятия фигурным катанием. Проходили они в городском Дворце пионеров и школьников (в Аничковом дворце) под руководством замечательного тренера Нины Васильевны Леплинской. В те же пятидесятые годы у нее тренировались наши знаменитые фигуристы Станислав Жук и Олег Протопопов (тогда Груздев). Впрочем, это уже совсем другая история, к которой я, возможно, когда-нибудь и вернусь.
Катался я много, и не только во дворце. Катание на коньках тогда было массовым и развлечением, и спортом. А во дворе дома 61 стали заливать каток, при этом достаточно большой. Это было очень удобно: надел дома коньки — и вперед. Катались преимущественно на хоккейных коньках. У некоторых были коньки, называемые “нурмис”. Но настоящие “фигурки” и соответствующие ботинки были лишь у меня. Я, конечно, “фигурял”, подогреваемый интересом публики (не только детей, но и взрослых). Это в какой-то мере было компенсацией за провал в изобразительном искусстве.
Самым плохим месяцем в году я считаю март. Странно, не правда ли? Но эта нелюбовь уходит корнями в мои детские годы, в период страстного желания кататься, кататься и кататься… А под мартовским солнцем лед таял, и мне ничего не оставалось, как только учиться, учиться и учиться… Вообще-то, это не самое плохое занятие. Учился я охотно и весьма успешно. И все-таки, все-таки…
И все-таки произошло чудо. Да, самое обыкновенное. Я получил в подарок роликовые коньки. Четыре колесика — два спереди, два сзади. Коньки были привезены откуда-то из-за рубежа и стали единственным экземпляром в обозримой округе. Освоил я их быстро. Полигоном был двор дома 61. Что требуется для роликовых коньков? Хороший асфальт. Во дворах нашего дома таковой имелся. И вот уже освоены главные элементы фигурного катания, и вот я снова в центре внимания. Но мне уже тесно в нашем дворе и хочется чего-то большего. А большее — это Лесной проспект от Литовской до 1-го Муринского. Я не могу точно сказать, сколько километров я проехал, вернее, промчался по этой трассе. Должно быть, очень много. Скоростной бег на роликах — какое это было счастье! Особенно бегать наперегонки с трамваем. Правда, я имел фору: трамвай на Лесном проспекте останавливался, я же был безостановочен.
А дом 61 жил своей жизнью. Умирали одни знаменитости, подрастали или приезжали другие. Среди них были профессора, директора институтов, ответственные работники различных ведомств. Многие имели свои автомашины: трофейные “БМВ”, отечественные “Победы” и “Москвичи”. Затем появились “ЗИМы”, поражающие мальчишеское воображение своими размерами и вместимостью. Кроме того, казалась невероятной сама возможность иметь в личной собственности подобную махину, стоящую огромные деньги (по теперешним представлениям, оказывается не такие уж и большие).
Точно не помню, за какие заслуги ребятня из нашего дома была приглашена прокатиться в “ЗИМе”. Сам хозяин машину не водил, у него был личный шофер. Набилось нас, кажется, человек восемь, но все разместились. Я устроился на откидном сиденье, что само по себе тоже было необычным. До этого откидные сиденья я видел только в театре. На них, как правило, размещались “блатные”, то есть люди, получавшие контрамарки от театрального руководства.
Когда я учился в четвертом или пятом классе, у меня появился новый друг. Приехал он из провинции и поселился у родственников двумя этажами выше. Обычно мы вместе ходили в школу. Сигналом на выход был свист, которому бы позавидовал сам соловей-разбойник. Провинциал многому удивлялся в большом городе. Особенно поражали его воображение трамваи. Этот вид городского транспорта для меня давно стал привычным, но идея использовать его как средство мистификации до сих пор представляется мне гениальной.
Как известно, головной вагон каждого маршрута имеет свои сигнальные огни: два красных, красный — зеленый, синий — красный и т. д. Это для того, чтобы различать номера маршрутов в темное время суток. Мой друг такой особенности не знал. Поэтому демонстрация моих уникальных возможностей определять номер трамвая его просто ошеломила. Вот трамвай только выезжает на Лесной проспект на уровне Литовской улицы, а я, находящийся от него на расстоянии почти двух трамвайных остановок, уже уверенно называю номер. Ошибок практически не было, и я ходил героем. Разоблачение произошло после того, как мой друг рассказал домашним о моем “остром глазе”. Обидно, но ведь и чудеса когда-то заканчиваются.
Неотъемлемой частью нашего дома был парк Лесотехнической академии, наш “придворный парк”. По Парголовской улице до него было рукой подать. В парке хорошо отдыхалось, хорошо готовилось к экзаменам, в нем были заповедные уголки, запрещенные для посещения (но только не для нас!). Старинное здание самой академии окружали деревянные домики, что создавало иллюзию деревни, каким-то образом оказавшейся в городе. В парке росли вековые деревья, пели разноголосые птицы, жужжали шмели, но главное — там была свобода. Парк стал “усыпальницей” для моих постоянно дохнувших рыбок. До своей кончины рыбки жили в простой банке, и им всегда чего-то не хватало. Торжественное захоронение обычно проходило в уголках, в которые вход был запрещен. Гробиками служили спичечные коробки. А последним “прости” — скупые мальчишеские слезы. Рыбок было жалко, но недолго. У меня появилась собака Рекс, почти овчарка, с несколько “подгулявшим” хвостом. Рекс существенно повысил рейтинг хозяина в среде дворовых мальчишек и девчонок. Согласитесь: рыбки и почти овчарка — две большие разницы.
Воспоминания, ассоциации, фрагменты былого… Они накатывают, вызывая синдром “давно виденного”, желание прожить ту жизнь еще раз, хотя бы с помощью этих строк. Вот я, еще мальчишка-школьник, хожу в гости к студенту консерватории Алику Батурину. Фамилия Батурин в Союзе была хорошо известна. Дядя Алика — знаменитый бас, народный артист и все такое прочее. Алик живет в нашем корпусе (ныне непосредственно примыкающем к метро). Он делает игрушечные декорации к различным сценам из опер. Вот спальня графини из “Пиковой дамы”, вот гостиная дома Лариных, вот место дуэли Ленского и Онегина. Маленькие фигурки действующих лиц, и большое чувство приобщения к искусству. Наверно, не случайно первой оперой, которую я слушал в Мариинке (тогда театре им. Кирова) была “Пиковая дама”. А когда я увидел спальню графини, у меня появилось ощущение, что я уже бывал в ней, и не один раз. Страшная, зловещая старуха долго снилась мне по ночам. Ее музыкальная тема преследовала меня. Было страшновато и в то же время хотелось повторения. С тех пор было много разных опер, но та первая осталась любимой. Алик Батурин покинул наш дом 61, перебравшись в Москву. С тех пор я его больше не видел, и мои, правда, не очень настойчивые поиски были безрезультатными.
Новый виток воспоминаний. Мои школьные друзья, жившие в доме 61. Воистину иных уж нет, а те далече… Умер кинорежиссер, заслуженный деятель искусств Сережа Сиваченко. Я узнал об этом от его коллег по Ленинградской киностудии научных фильмов. Перед этим была короткая встреча в зеленогорской электричке: “Привет, как дела? Звони…” Он ушел и, как оказалось, навсегда. Ося Любин, наш лучший шахматист, добрейшая душа, главный распределитель американской тушенки, уехал в Израиль. Костя Петржак, сын известного физика, тоже исчез из моего поля зрения.
Только сейчас, под грузом прожитых лет начинаешь осознавать, что многое и многие утрачены навсегда, безвозвратно. Но дом 61 живет, правда, уже не той жизнью и не теми заботами. В его дворе поселили метро, в его корпусах — магазины, аптеку. Вокруг ларьки, идет бойкая торговля всякой всячиной. Я долго всматриваюсь в свой корпус, в свою парадную — может быть, выйдет кто-нибудь знакомый. Кажется, что дом пребывает в спячке. Жизнь кипит только вокруг метро. Жители Гражданки возвращаются домой. А где же студенты Политехнического института, общежития которого находились в соседнем доме под номером 65? Или в толпе они не так бросаются в глаза? Или их куда-то переселили? И то — первый корпус перманентно в ремонте. В остальных — крупные фирменные магазины.
Я иду по Парголовской улице и вдруг вижу знакомую фамилию: капитан Воронин увековечен в названии маленькой улочки, что перпендикулярна Парголовской. Здравствуй, детство, и… прощай. Я, специалист, профессор, теперь достойный своего дома, сажусь в метро на станции “Лесная” и возвращаюсь в свою взрослую жизнь, жизнь длиною… Да, впрочем, это и не столь уж важно.