Рассказ. Перевод О. Малевича
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2003
Летний день был не то одурманивающим, не то изнуряющим. Такая жара может пробуждать и пробуждает у людей обманчивые представления, неопределенные и мимолетные, как игра света и тени…
Примерно так воспринимала окружающее и Эма, когда она вяло, словно под воздействием искусственно вызванного сна, поставила в витрине табличку с указанием адреса ближайшей дежурной аптеки. Потом, стоя перед шкафом орехового дерева с названиями лекарств, хранящихся в фарфоровых баночках, и видя перед глазами белые пятна от яркого солнечного света, выдвинула один из ящичков и вынула из него успокоительное на случай, если у ее дочери повторится истерический припадок, непонятная эмоциональная вспышка, вызванная привязанностью к животному (собственно говоря, к птице, поправила она себя), которого нет, которое не существует и никогда не существовало… Затем она закрыла внутренние двери аптеки и повесила большой замок на створки решетки перед ними. Она шла по безлюдной улице, лишь вдалеке кое-где мелькали вялые фигуры пешеходов, пересекавших тротуары и мостовую. У высокой, худой Эмы голое тело под майкой и широкими полотняными штанинами, болтающимися у икр, покрылось липким потом. “Дурь!” — пришло ей в голову; если у ребенка не пройдет эта дурь, она снова выговорила холодное слово, которое раньше предпочитала не произносить (она заметила, что у нее выскользнуло выражение, зафиксированное в памяти с детства, ибо им часто пользовалась ее мама, вызывая в Эме безотчетный страх), придется наказать дочку. Она подавила в себе приступ сильной и бессмысленной злости.
По газону ковылял голубь. Она слышала, что все голуби в этом городе больны туберкулезом. Эма минуту наблюдала за сизой птицей — у нее выпадали перья, как бы уже не нужные ей для полетов. Эма безжалостно определила, сколько дней голубю осталось жить. Профессиональная деформация мозга, подумала она, и ей стало немного неловко… Может быть, из-за смертельно больного голубя она почувствовала, как напряжены мышцы ее икр и как одеревенела ее шея. В ту пору как раз вспыхнула эпидемия дизентерии, у людей возникали нарывы от укусов насекомых, отравленных химикалиями, нередкими были слабые солнечные удары, ожоги кожи — аптека целый день была полна покупателей, и Эма крутилась в ней до изнеможения.
Она пристально смотрела на голубя, который тоже не спускал с нее голубоватого глаза с красным ободком, ни дать ни взять жемчужина со старинной броши. Вдруг Эма, словно по беззвучному, но настойчивому предупредительному сигналу, подняла голову. В мучительной вышине летела другая птица. Белая и сильная, полная жизни… Раза два она с постоянством птичьего бога распустила крылья и плавала в воздухе, будто бы замерев, белая лодочка, сопротивляющаяся притяжению земли. Прямо над головой женщины птица издала переливчатый звук — Эма оцепенела. Это был в точности тот клекот, которым этим утром привела ее в неописуемую ярость пятилетняя дочь.
Она сделала то, что Эма выносила меньше всего. Влезла на грудь еще полуспящей, наполовину погруженной в холодное озеро сна матери и надежно там угнездилась. Затем вибрирующим детским голоском с победной интонацией сообщила:
— В моей комнате стоит птица! У нее длинные черные ноги, она высокая… как моя постелька… И вся бе-е-е-ая бе-е-е-лая, — пела она высоким тоном, словно в это утро ни с того ни с сего стала дикаркой.
— Ясное дело! Никого и ничего здесь нет! — Эма стояла на пороге детской на внешних краях стоп, поскольку сроду не выносила прикосновения босых ног к полу.
Откинула волосы, прилипшие ко лбу и к вискам. В последнее время она под утро сильно потела.
— Я не собираюсь спозаранку принимать участие в твоих глупых играх, — сказала Эма, опираясь бедром о дверной косяк. Но ей все же хотелось приблизиться к дочери и шепнуть: птица наверняка улетела, что ей делать в клетке крупноблочного дома, в сером бетонном окраинном микрорайоне, где почти не замечаешь смены времен года… вернулась к своей большой и смелой стае, гнездящейся на болотах, на широком просторе со сладковатым воздухом. Представившаяся картина на миг окутала ее меланхолией и смутной тоской. Да только маленькая Эма ее опередила:
— Скажи, что ты прилетела ко мне с неба… Покажи, что умеешь говорить… Сделай так, чтобы мама тебя увидела. Иначе она тут тебя не оставит! — Девочка вытягивала ручки из рукавов пижамки, будто в самом деле кого-то гладила.
— Довольно! — хлопнула Эма в ладоши. Ее приказание сразу же подействовало на ребенка, загипнотизированного, зачарованного игрой. Это же была игра, убеждала себя Эма. Но после завтрака девочку стало неудержимо тянуть в детскую, она возвращалась сияющая, с как бы позолоченным веснушками личиком.
— Она стоит вот так — изображала дочка стоящую на одной ноге птицу, резко поворачивала треугольное, острое личико, обрамленное ярко-рыжими волосиками. — Вот так она повернула голову… так на меня посмотрела, — девочка держала оба застывших расширенных глаза без движения так долго, как только могла. — Гло-гло-гло-г-а-а-х! — заверещала она восторженно и утверждала, что именно так разговаривает с нею птица…
— Боже мой! — вырвалось у Эмы, и она вдавила ножку девочки в сандальку так сильно, что та вскрикнула от боли…
Больше всего Эму беспокоили проявления преждевременной истерии, как она сразу же обозначила для себя особое состояние дочери: когда Эма закрыла дверь, дочка ухватилась за металлический оклад и завизжала, требуя, чтобы мать снова открыла дверь — ведь они заперли там забытую ими птицу… Она хлопает крыльями и стучит клювом в стену, хочет выбраться наружу…
— И не подумаю. Хватит выдумывать, Эма. Нам надо спешить, — отрывала она один за другим пальчики, уцепившиеся за дверную раму. Тут маленькая Эма стала пихать большую в икры и невыносимо верещать.
— Она там задохнется! Выпусти ее! Она моя. Она хочет идти со мной! Челт возьми!
Таких выражений Эма от дочери еще не слышала. Выше этажом кто-то открывал дверь, и она заткнула рот дочери ладонью. Маленькая Эма пыталась ее укусить, вся ладонь была мокрой от слез и слюны. Под резким напором настойчивой силы Эма растерялась и почувствовала себя беспомощной, может быть, поэтому она вдруг плаксивым голосом, как женщина женщину, попросила дочь угомониться: соседи и так осуждают их за то, что они живут одни, всячески выказывают им свое неодобрение. Она ведь не хочет ничего иного, как защитить маленькую Эму от злых языков… Девочка притихла, лицо у нее сморщилось, как у старушки. Эма почувствовала вину за все, за эту минуту и за прошлое, которое она тащит, как заплечный мешок. Она разгладила растрепавшиеся волоски на головке приглушенно всхлипывающей девочки…
Это дурной признак — такое навязчивое видéние… Боже мой, если у маленькой какая-то болезнь, это моя болезнь, думала Эма, почти бегом направляясь к автобусу; дочку с нахмуренным лобиком строптиво вскинутой головки она оставила в детском саду…
Пожалуй, хоть сегодня она могла бы взять девочку с собой на работу. Эма издала неясный звук, решительно провела ладонью по лицу, как делала всегда, когда была в растерянности. Это всего лишь следствие буйной фантазии. Но откуда такая вспышка грубости?! Ведь порой она такая очаровательная! А что если это будет повторяться? — думала она на бегу. Потом Эма сказала себе, что к этому нужно подготовиться… придумать какой-то план действий, своего рода сценарий… В автобус она села в последнюю минуту.
Эма стояла на раскаленном, мягком асфальте и, пораженная еще не понимая чем, наблюдала за кружащей по небу белой птицей… Потом, трезвая и энергичная, подавила в себе ощущение, что птица там, наверху, насмешливо кружит над нею, как упрек ее сознанию, противящемуся любым загадкам, и что во всем городе, никто, кроме нее, эту птицу не видит.
— Чаграва большезобая? Нет, для чагравы она слишком велика! — пожилой мужчина, заметивший в небе летящую птицу, отверг вывод, подсказанный первым впечатлением. Он сидел на скамейке в тени старого дерева с густыми ветвями, и все же жара заставляла его то и дело утирать носовым платком вспотевшую плешь…
— Может быть, белый аист? — закинул он голову, опершись спиной о спинку скамейки, чтобы найти более широкий просвет между ветвями, потому что птица изменила угол полета. — Гм-гм, пожалуй, скорее колпица… — Один превосходный экземпляр он препарировал когда-то для музея и помнит об этом до сих пор.
— Но для Platelea leucordia у этого красавца слишком прямой клюв… хотя он летит на такой высоте, что… — Последнее предположение старик высказал громче остальных и пробудил от дремоты притулившуюся к нему жену. Он прервал сон, видевшийся ей как бы за вуалью серебристого света, но казавшийся явью, потому что в сновидении она различала лица своих детей. У нее вырвалось:
— Я видела Альжбету… и Петра, и Йозефа… Представь себе! Они снова были маленькими и ходили рядом со мной… держались за меня… — она вновь зажмурила глаза, чтобы приблизить к себе сон. — И все мы ели повидло, — засмеялась она, на мгновение ощутив себя счастливой, — и я, и ты, хи-хи-хи… — качала она головой, точно именно эта последняя картина не умещалась в ее сознании.
— Не путай разные вещи! Хотя сон есть сон! Я говорю тебе, что там летит Casmerodius albus, — старик указал на птицу, которая, прочертив наискось небо, совершила плавный круг почти над самыми их головами, и недрогнувшей рукой, как дуло винтовки, направив на нее трость, не спускал ее с мушки.
— Запомни! Над нашим городом в эту минуту происходит нечто невероятное! Над ним пролетает большая белая цапля! — торжественно продекламировал он. — Я уверен, что не ошибаюсь! У этой птицы длинные черные ноги… — говорил он возбужденно…
Старушка закрыла глаза, чтобы птица не растаяла в слишком ярком солнечном сиянии; она как-то странно ожила и немного раскачивалась. Виделось ей нечто совсем другое…
— Прости… я не знаю… я в птицах не разбираюсь… — говорила старушка, хотя в последние годы она с увлечением расписывала птицами с ярким оперением и цветами фаянсовые тарелки с белой глазурью, которые когда-то выменяла у старьевщика за ношеную одежду. Причем по большей части срисовывала как раз тех птичек-невеличек (как она их про себя называла), которых ее муж превращал в чучела для местного природоведческого музея… — Так я в последний раз нарисовала Альжбетку… как белого птенчика… Я нарисовала ее, взяв за образец птичку с японской вазы… фотографию этой вазы ты тайком вырезал для меня в читальне… Хи… хи… Разве ты не помнишь? — Она не видела ни малейшей причины, почему бы Альжбете не вернуться именно в таком подобии, раз уж они ее так долго ждут. Но эту свою фантазию не высказала. Обладая девичьим чутьем, она почувствовала, что мужу не понравятся ее детски наивные представления о встрече с детьми… Только сердце в ее грудной клетке, прикрытой лишь кожей да поношенной шелковой блузкой с большими старомодными стеклянными пуговицами, все же затрепетало, словно тайно поймало белую птица, и, довольное, робко вернулось на прежнее место.
— Бог ты мой! И хочется же ей летать в такую жару?! Или… как это, собственно, у птиц? Чувствуют они жару? — небрежно спросила молодая женщина, на которой были только лифчик да трусики. Женщина сидела на балконе на оранжевой пластмассовой табуретке и пила кофе, сваренный ею после возвращения со службы. Защищаясь от солнца ладонью, она следила за кружившей над новым окраинным районом белой птицей. Птица то медленно, то стремительно рассекала небо.
— Нашла о чем думать! — фыркнул мужчина, стоявший в плавках у перил балкона и переступавший с одной босой ноги на другую, потому что растрескавшийся и высохший резиновый коврик на полу балкона нестерпимо жег ему ступни. Но спустя минуту осознал, что после замечания жены сам он, пожалуй, чересчур внимательно смотрит сквозь папиросный дым вдаль, наблюдая за полетом птицы.
— Не хотел бы ты… когда-нибудь не приходило тебе в голову желание стать хищной птицей? — Женщина развела руки. Замахала ими, и ее жирные подмышки при каждом движении тряслись, как студень… Она поднимала руки выше и выше, пока не коснулась шнура для сушки белья. Она вцепилась в шнур пальцами, как настоящая хищная птица.
— Дура! — приглушенным голосом грубо отрезал мужчина. — Уж этот мне твой наивный романтизм! — Ему не нужно было оборачиваться, чтобы точно представить себе жену — тело, словно наполненное водой, тяжелое дыхание, красное потное лицо!.. Он наклонился вперед, будто желая максимально отдалиться от жены…
Иллюзия бегства была неполной. Перегнувшись через перила на балконе девятого этажа, он услышал голос жены.
— А что? Если бы ты был птицей, перед тобой был бы открыт весь мир! — согнутым большим пальцем она стирала расплывшуюся и щипавшую глаз краску для бровей. — Слетал бы раз сюда, раз туда… Не нужно экономить деньги на поездку… не нужно трястись в автобусе… Помнишь, как три года назад тебе стало дурно от запаха рвоты того ребенка перед нами? — она смеялась так, что у нее перехватило дыхание. Женщина раскашлялась — большие пластмассовые серьги задергались. — Я бы хотела стать птицей! Боже, какая романтика! Какая возможность перемен! — чуть ли не кричала она.
Муж неторопливо затягивался. Слова жены раздражали его, а из-за них — и птица, которая теперь повисла в воздухе и лишь слегка покачивалась, демонстрируя свой бесконечный покой, свою свободу.
— Оставь при себе эти выдумки! Говорю, перестань! Я прекрасно понимаю, на что ты намекаешь! До чего мне противна твоя ненасытность! — тут он резко повернулся к жене. — Думаешь, все так просто?! Думаешь, что ни сделай — все пустяки?! Легко было бы жить на свете! Тебе уже перевалило за тридцать, а в голове у тебя такая блажь!
— Все дело в том, что ты норовишь десять раз отмерить, а толку никакого! — Муж снова от нее отвернулся, но женщина продолжала: — Говорю тебе, без фантазии и готовности идти на риск ты всегда будешь крохобором, размазней! — Она повысила голос и пальцами ног толкала бедро мужа.
“Какая наглость! — думал он. — Хоть бы заткнулась! Ведь соседи слышат! — В нем поднималась волна злости и слабого, мучительного отвращения, которое он все чаще испытывал к жене. — Если она еще раз коснется меня ногами, задушу”.
Он так перегнулся через перила балкона, что его тело образовало острый угол, а пятки перестали ощущать горячий пол. Внизу на асфальте дети натянули сетку и теннисными ракетками перекидывали через нее резиновые мячи. Две девочки цветными мелками рисовали на тротуаре неразличимые сверху картины. Мужчина подумал, что если бы он теперь упал, то врезался бы головой как раз в одно из этих ярких красочных пятен возле девочек, а те вдруг обнялись, хрупкие и чистые, как фарфоровые фигурки.
Перевел со словацкого Олег МАЛЕВИЧ