Перевод О. Малевича
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2003
Я знаю: обязанность поэта — при любых
обстоятельствах овладеть хаосом с помощью слова.
Милан Руфус
Тот, кто сегодня берет в руки перо, с большим трудом удержится от вопроса о смысле такой попытки, давно уже переставшей быть актом, заслуживающим общественного внимания. Услышит ли кто-нибудь тебя в разноголосице информационных средств? Можно ли еще таким способом установить с кем-то контакт? Вот лишь некоторые и, боюсь, далеко не второстепенные вопросы, которые ставит перед нами современная, постмодерная эпоха.
Постмодерн — явление, смысл которого постоянно от нас ускользает. Это формула заклинания для многих интерпретаторов. Надежда для всех лишившихся надежды. Безотказный способ мимикрии. Уже своим названием постмодерн отсылает нас к тому, что было, а не к тому, что есть. Эпоха постмодерна наступила после чего-то (после модерна). Это название мало говорит о том, в результате какой логики сама эта эпоха воздействует на историческое развитие. В крайних случаях возникает подозрение, будто и для самой эпохи постмодерна это неважно. Будто она хочет лишь выводить бессвязные и некоординированные каракули так называемой постистории. После этого конец истории нам сервируют как приятную новость (Ф. Фукуяма). Другие более трезво подчеркивают: постмодерн означает, что мы находимся в периоде после модерна, но не после всей истории, и такой взгляд отличается большей скромностью (В. Вельш). Уже трудно разобраться в столкновениях взглядов на границы постмодерна и свойственного ему радикального плюрализма или отказа от такого плюрализма.
Что уже/еще является постмодерным и что уже/еще таковым не является? При постоянном подчеркивании множественности и разноголосия опасность произвола становится все более реальной. Неужто в самом деле действует правило anything goes1 или — на практике — все дозволено?
Сознание того, что все следует ставить под вопрос, зашло так далеко, что мы часто перестаем искать ответы. Возможно, это закономерно и соответствует атмосфере эпохи: мы уже не уверены, что задаем себе правильный и принципиальный вопрос, на который стоит искать ответ. Ответ, который нельзя воспринять иначе, как неизбежный, ответ, который нас неумолимо притягивает вплоть до окончательного его выяснения. До тех пор, когда мы наконец найдем его разрешение, удовлетворяющее хотя бы нас самих. В этом заключается главная проблема, значение которой еще увеличивается, если мы ее не замечаем, ибо не осознаем ее опасности и деструктивной силы, вытекающей из всеобъемлющего равнодушия. Какой бы тавтологией это ни казалось, я убежден, что ключевой вопрос сегодня — это вопрос о характере ключевого вопроса: в чем заключается ныне ключевой вопрос? Какой вопрос, несмотря на признание плюрализма и права на множественность различных точек зрения, все же может стать организующим элементом в сознании и поведении индивидуума? Какой вопрос даже при признании права и правды всех не позволит мне самому распасться на комочки пыли, которые ближайший порыв ветра сдует в никуда? Один из таких, несомненно, ключевых вопросов уже упомянутое: все дозволено? Беспокойный вопрос, который в особо провоцирующей форме уже задавал себе Достоевский: если нет Бога, то все дозволено? Иначе говоря, если нет Бога, то мы приближаемся к тотальной катастрофе, ибо допускаем, что нет силы, которая выполняла бы роль абсолютного противовеса злу во всех его подобиях.
Постмодерная эпоха — это эпоха квантов, когда нечто может одновременно существовать и не существовать, эпоха иррациональности и гипериррациональности. Но не все в ней способно полностью перемешаться. Ведь и Бог для одних существует как истинная и реальная сила, тогда как другие считают его фикцией. Казалось бы, он есть, и его нет, но факт остается фактом: для части общества он однозначно существует, а для другой части — нет. Общим и объединяющим элементом человеческого сознания остается непостижимость Бога. Это четко и точно выразил Зигмунд Бауман, когда написал, что общество нуждается “в личном Боге, который ясно видит смысл и порядок там, где мы видим (или опасаемся видеть) отрицание смысла и цели. Безличный Бог в форме Разума или Исторических законов стоит уже вторым по порядку, это уже вторая и худшая возможность”.
Один из интереснейших вопросов, с которым я в последнее время столкнулся, поставил Р. Аппиньянези: был бы постмодернизм такой сильной идеей, какой он является сегодня, если бы не распался коммунизм? Вопрос вполне уместен. Хотя это “если бы”, ориентированное на прошлое, не позволяет найти точный ответ, но факт остается фактом: именно посткоммунистические страны с их ценностным, а подчас и идейно-концептуальным вакуумом, страны, где почти без оговорок поверили в то, что рынок будет не только функционировать, но и думать за людей, предоставили постмодернизму самую благодатную почву для дальнейшего расцвета. Возникает впечатление, что в посткоммунистических странах этот пост во многих областях имеет даже более широкое, глубокое и полное актуальное значение, чем где бы то ни было. Оно вторглось в их духовное и материальное пространство, беспрепятственно и целиком им овладело. Опустевшие мозговые рынки требовали новой идеологической пищи. Общество было поставлено перед необходимостью решать проблемы, связанные не только с новым упорядочением имущественных отношений, но и с переразделом идей, с приватизацией идеологических проектов, которые в других странах долго находились в стадии брожения и имели время оформиться в относительно выкристаллизовавшиеся и четко обозначенные системы, структурировавшиеся в процессе своего образования. В странах, где народ отверг коммунизм, все это произошло по принципу “большого взрыва”. Он стал началом новой истории, истории свободы. Однако в аффекте опьянения кое-кто приписал такому началу абсолютную ценность. Оно превратилось для них в некую Альфу. Вчерашняя жизнь перестала существовать, забудем о ней. А что будет завтра, никто не решится предугадать. Поэтому: “Да здравствует сегодня! На вечные времена так и не иначе!”
Эпоха постмодерна, эта дама без “большого” проекта и конструктивной цели, базирующаяся почти исключительно на антипрошлом, то есть на деструкции старого мира, после падения коммунизма для значительной части Европы стала синонимом демократии, свободы и терпимости. То есть синонимом того, что в этом пространстве легко подменяется анархией, невежеством и зависимостью от сильных мира сего. Старую этическую пустоту часть общества просто-напросто заменила новой.
Справедливости ради следует заметить, что старый капитализм и старый коммунизм независимо от того, какими эпитетами мы будем их наделять, все-таки стремились к какой-то цели или хотя бы прокламировали какую-то цель, видя ее в грядущем всеобщем благоденствии. Маркс, имя которого в восточной Европе за одну ночь свалилось с окруженного почтением мраморного пьедестала, превратившись в нечто подпольное и табуизированное, в одном, без сомнения, был прав: победит та система, которая одержит верх экономически, следовательно, та, которая этого обещанного (материального) благоденствия достигнет раньше и в более полной мере. Добавим лишь, что у нас был в ходу теоретический тезис: проиграет тот, кто против нас.
Коммунизм был для нас концепцией современной эпохи. Разум с официальным названием Партия или Идеология претендовали на право четко определять взаимоотношения и правила жизни всего общества, искусства и литературы. Архитекторы нового общества испытывали пристрастие к прямым линиям. И особенно четко представляли, что именно должно остаться за чертой. Подобным же образом архитекторы модерна в Америке чертили прямые линии улиц, расположенных параллельно друг другу, образуя клетку современного города (в Чикаго, в Буэнос-Айресе и других местах). И эта клетка должна была служить оружием, выкованным против специфики среды (Р. Сеннетт). Должна была стать проявлением силы возгордившегося разума, доказывающего свою прямолинейность и тем самым превосходство человека над его собственным естеством.
Эпоха постмодерна — дама, которая любит яркие краски и несравнимо более привлекательна, чем ее одетые в униформу соперницы. Как павлин, она гордится пестротой и многоцветностью своего распущенного веером оперения. И лишь вполголоса признается, что эта пестрота, эта многоцветность ограничена небогатым ассортиментом образцов. Своеобразным парадоксом и одной из специфических черт развития нашего и других вновь возникших европейских национальных государств является то, что, освободившись от расползающихся, лопающихся по всем швам старых, ассиметрично построенных государственных образований и вступив на путь создания демократии, мы ускоренно протекли через узкое горло какой-то черной дыры и неожиданно очутились во временном поясе постмодерной реальности, с которой во многом не в ладах. Вот одно из таких особенно серьезных расхождений. Как раз в то время, когда, например, словацкое общество жизненно нуждается в конструктивном творческом сотрудничестве всех своих членов, в том, чтобы интеллектуалы выражали оригинальные и разнообразные взгляды, различные плодотворные точки зрения, чтобы они оппонировали друг другу, то есть на практике подтверждали согласие с плюрализмом, мы обнаруживаем, что часть интеллигенции к такому подходу в решении проблем или вообще не подготовлена, или уже не хочет никогда и никому служить: идеологически, партийно, государственно, короче говоря, никак, даже во имя вполне конкретных и полезных целей. Наше общество еще не обрело модус корректной оппонентуры. С одной стороны, возникает вопрос, заинтересованы ли мы в ней, а с другой — способны ли мы на оппонирование, которое не завидует, не принижает, не оскорбляет и готово без преднамеренной деструкции соучаствовать в творческом процессе.
Ставшая многообразной карта Европы подтвердила плюрализм мира и его разноликость. Ту единую разноликость, о которой так любят говорить постмодернисты. Но при этом они делают вид, будто национальное государство отошло в прошлое, будто оно представляет собой некое анахроническое образование, а зрелое общество ушло далеко вперед. Ни слова о том, что без преодоления этой стадии нельзя было бы уйти вперед ни у нас, ни где бы то ни было. Эпоха постмодерна не имеет и не может иметь одно лицо. Акцентируя индивидуальное, она ловко маскирует свой интернационализм. И нарекла его — глобализацией.
Гордый разум модерна дал осечку. Иррационализм эпохи постмодерна не реагирует на вопросы, которые не затрагивают самой актуальной современности. То, что вне ее, вроде как бы и не способствует увеличению многообразия мира. Истинное многообразие лишь то, что удовлетворяет требованиям постмодерности. И главное из этих требований — быть признанным, быть провозглашенным постмодерным. Акт такого признания сегодня служит пригласительным билетом в клуб “высшего общества”.
Ныне мы живем не только без прошлого (мы его не знаем, и оно нас не интересует), но и без будущего. Все стало настоящим. В этом настоящем мы хотим пережить свои пять минут славы. Уже давно и многократно утратила силу формула: я мыслю, значит, я существую; обрела же силу формула: я существую, если на меня обратили внимание масс-медиа. То, что не появится в средствах информации, не существует. В особенности то, что не находит места в привлекающих всеобщее внимание информационных программах телевидения и радио. Все, чего там нет, попросту перестает быть важным.
Однако медиальной империи этого недостаточно. Она решила, что будет создавать не только образ реальности, но и непосредственно новую реальность.
Тот, кто привык относиться к информации как к единственной и истинной реальности, подвергается опасности стать жертвой самого беззастенчивого манипулирования, поскольку речь идет о манипулировании продуманном и целенаправленном, о манипулировании человеческим сознанием, о никогда ранее не виданном давлении на индивидуальное и общественное мнение. Если когда-то мы верили — и еще верим, — что война может быть не только несправедливой, но и справедливой, благодаря чему в прошлом создавался обманчивый синонимический образ какой-то менее агрессивной и менее болезненной войны, то сегодня уже не только философы, но и средства массовой информации убеждают нас, что война может быть, в общем-то, чистой, что она поражает лишь точно намеченные и опасные для всего мира и демократии цели. Мол, во время такой войны не погибает никто, кто этого не заслуживает, никто, кто не несет непоправимой вины перед Богом и человечеством. Если мы всему этому поверим, то после очередного военного нападения нетрудно будет заявить, что, собственно, никакой войны и не было (Ж. Бодрийар). Дамы и господа, спите спокойно, ничего не случилось.
Израильский прозаик Амос Оз утверждает, что тирания, угнетение, моральная деградация, преследования и массовые убийства всегда и везде начинаются с засорения языка. Засорением языка он считает преднамеренную подмену понятий, например, такую, при которой войну начинают именовать миром. Такую, при которой ложь не называют ложью, но для нее подыскивают какие-то иные наименования.
Такую способность обнаруживает телевидение. В конечном счете это приводит к нивелировке ценностей, к внесению хаоса в ценностную шкалу, особенно если значительная часть населения — прежде всего население городов и новых жилищных массивов — приобретает жизненный опыт именно посредством телевидения. Ведь нет смысла выходить из четырех стен своей квартиры, нет смысла исследовать ценности и взаимосвязи мира “вживую”, когда кто-то предоставляет нам его готовую модель вместе с “бесспорной” ее интерпретацией. Стоит засветиться экрану телевизора, и мы становимся просвещенными. Мы покидаем самих себя, покидаем границы собственного разума и в окраинных супермаркетах дешево и сердито оптом закупаем чужие лежалые мнения, снабженные этикетками с пиктограммами, наглядно обозначающими, как их хранить и как с ними обращаться.
В результате устойчивой привычки воспринимать опосредованный опыт мы уже не способны различать, где стоимость добавлена, где отнята или полностью сфабрикована. Не говоря уже о том, что мы не способны решить, в чем заключаются существенные, долговременные ценности и качества. Различие между недооценкой и наценкой исчезло. При разнородности зрительской аудитории это явно способствует бесконфликтному контакту с потребителем, что становится решающим фактором увеличения прибыли. Нам известны, например, высказывания владельца частного телевизионного канала о том, что ему не нужен сатирик или комик односторонней политической ориентации, ибо он не хочет вызвать поляризацию зрительской массы, в результате которой она разделится на пятьдесят процентов сторонников этого актера и на такое же количество его яростных противников, ибо в интересах владельца телевизионной компании обретение восьмидесяти процентов тех, кто будет терпимо относиться к данному актеру. То есть спокойно, без особых претензий смотреть передачи этого канала.
Именно медиальное пространство делает в буквальном смысле слова зримой характерную для постмодерной ситуации сумятицу ценностей.
Существуют ли вообще предпосылки, которые вселяли бы в нас надежду на то, что в телевизионном “месиве” найдется место для наиболее качественного, ценного и благородного? Что в опьянении глобализацией, под именем которой выступает прежде всего американизация, не погибнет местная специфика, местная традиция и культура? Возможно, и не погибнет, поскольку местную культурную традицию постигнет судьба культурной резервации — эдакого африканского племени, зарабатывающего на пропитание, постоянно играя самого себя перед взорами туристов, для которых агентства путешествий подготовили прекрасно срежиссированный спектакль в безупречных естественных условиях. Типичный для эпохи постмодерна пример своеобразного способа сохранить традицию, превратив ее в шоу. Если мы не можем стать зрителями такого шоу непосредственно на месте, то постараемся увидеть его хотя бы в прямом эфире на экране телевизора, где кровь и боль превращаются в театральное действо, а война становится увлекательным приключением с новыми киногероями, где изображение всегда можно переключить или выключить. Где нам, в общем-то, ничего не угрожает. Если не считать обманчивого убеждения, что эта безболезненность нас обогатила.
Масс-медиа ежедневно вовлекают нас в свой cyberspace2, в мир, где мы утрачиваем способность дистанцироваться от изображения и становимся составной частью виртуальной информационной реальности. Мы превращаемся в квазисубъектов пространства и взаимоотношений, смоделированных и внушенных нам средствами информации. Это восприятие мира в результате обратной связи влияет на наше поведение в реальной жизни, где мы начинаем жить в согласии с закономерностями модели.
Мы перенасыщены тем, чем нас кормят масс-медиа. Если определенный телеканал целый день предлагает нам дискуссию о сексуальном скандале политика, значит, на планете не существует голодных толп, нет страданий людей от войны и болезней, нет проблемы глобального загрязнения Земли. Наше телеприсутствие (В. Вельш) на этом свете заставляет нас жить тем, чем живут масс-медиа. Временами кажется, будто нет иной возможности, нежели жить именно так.
Отношения между людьми, разговор в семье, встреча с другом и тому подобные вещи перестали существовать как нечто всамделишное, реальное, значительное, потому что не удостоились отражения в средствах информации. Твой сон, твое утреннее пробуждение, твоя молитва, твоя работа, твоя жизнь перестают быть подлинными, истинными, заслуживающими внимания, если ты не вступишь в мир, сфабрикованный масс-медиа, и не станешь его составной частью. Не станешь колесиком в механизме великолепного промышленного монстра, который, стоя на месте и вращаясь вокруг собственной оси, способствует ускоренному вращению всего прочего. Трудно поверить, как охотно человек становится рабом! Причем ему достаточно лишь время от времени менять хозяина. В такую минуту он выглядит как жених, надевший чистую белую рубашку.
Наоборот, в потоке текущей информации одинаково значительными событиями становятся бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, трагедия пассажиров разбившегося самолета, сексуальный скандал американского президента, полет в космос, выступление рок-группы и новый тип женских прокладок или спортивной обуви. Ощущение равнозначности этих кадров возникает потому, что экран телевизора не допускает вынесения части информаций за черту, все они превращаются в “события”, становятся “полноценными”. Ежедневный поток информации — это сама эпоха постмодерна, устремляющаяся в наши жилища. Если мы хотим приготовить себе индивидуальный коктейль, достаточно взять в руки пульт дистанционного управления и попереключать несколько десятков каналов подряд. Таким образом мы выразим согласие с постмодернистским убеждением, что никакого единого целого, которое можно было бы назвать действительностью (тем более объективной действительностью), не существует. Существует только действительность, которую мы сами творим.
Медиально-информационная среда, часто проявляющая себя постмодернистски, принижает значение действительности и преувеличивает значение созданного человеком отражения этой действительности, значение второй реальности, смоделированной средствами информации при нашем участии.
Медиальная картина мира всегда преподносится как истинная, объективная, правдивая. Обманчивую легитимность и опору она находит в человеческом сознании, некритически поддавшемуся этой игре, чтобы в конце с полной верой в свои слова воскликнуть: “Я видела это собственными глазами”, то есть на телевизионном экране, “Я слышала это собственными ушами”, то есть по радио, или “Ведь об этом писали в газетах”, что во всех подобных случаях равнозначно убедительному и категоричному: “Это правда”. Человек с таким сознанием легко становится и, собственно говоря, уже стал статистом в медиальном cyberspace. Если вы хотите обрести более выгодную позицию, выдвинуться, вам придется подчиниться его законам. Один из них — закон о первостепенном значении формы, дизайна, внешнего эффекта. Этим объясняется, почему наша эпоха породила несметное множество дизайновых политиков, дизайновых христиан, дизайновых предпринимателей, тех, кто в совершенстве владеет собой перед лицом медиальной общественности, но вовсе не заинтересован в сути того, что они представляют.
Еще один стратегически важный закон гласит: важна не правда, а твое умение убедить большинство в своей правоте. Одна из предпосылок демократии — решение, принятое большинством, и постоянно приходится опасаться, что при некультурном общественном применении этого принципа на практике он приведет к диктатуре большинства. Я имею в виду силу внушения средств информации, которые, благодаря своей способности создавать общественное мнение и влиять на него, оказывают воздействие и на сам характер демократии. Хотя сегодня уже никто в этом не сомневается, мы не всегда достаточно отчетливо воспринимаем наличие прямой связи между масс-медиа и демократией эпохи постмодерна, связи, проявляющейся в том, что характер этой демократии определяется не жизненной реальностью, а ее медиальным образом. Следовательно, общепринятое восприятие характера демократии равнозначно ее образу, созданному средствами информации.
В результате взаимодействия и влияния на наше сознание упомянутых выше законов возникает то, что можно назвать дизайновой реальностью. Реальностью в истолковании медиального архитектора. Даже сам журналист, современный Versace reality3, не всегда способен до конца предусмотреть побочные эффекты этой новой изобразительно-монтажной техники. Из слов можно составить эскизы новых контекстов, коллажи новых взаимосвязей и взаимозависимостей, появляется возможность создать широкое полотно мнимых причин, которые в ту же минуту становятся подлинными, и одновременно набросать проект истолкования последствий всего происходящего. С прямо-таки фантастической изобретательностью, достойной величайших мастеров фабулы, современные масс-медиа освоили способность предоставлять информацию не о том, что фактически и реально произошло, а о том, что могло бы случиться, если бы… (и тут уже достаточно творчески использовать вариации ваших собственных представлений). Нет силы, которая в данный момент поставила бы под сомнение эту аргументацию, и даже позднейшее опровержение правду не восстановит. Джинн с оторвавшейся от реальности цепью аргументов свободно летает в воздухе и бряцает этой цепью псевдоактов, как ему заблагорассудится.
Итак, мы снова купили плацкартные билет в дизайнленд, где человек забывает о своем истинном лице и даже перестает задавать вопросы. А если все-таки их задает, то это не вопросы о нем самом, о его сущности, а вопросы, направленные на успешное овладение дизайном.
Эпоха постмодерна любит играть. Она соединяет, казалось бы, несоединимое. 90-е годы двадцатого века стали для нас образцово постмодерным периодом, что более всего проявилось в проблеме утраты личного опыта.
Кажется, не кто иной, как Ганди, переходя вброд через реку, поднял со дна камень, лежавший там сотню или тысячу лет, подержал его, с трудом переломил и увидел поразительную вещь: внутри камень был сухим. И тогда в голову Ганди пришла мысль о сходстве этого камня с человеком, которого точно так же не касается даже самое близкое и сильное, что течет вокруг него.
Это один из великих парадоксов эпохи постмодерна: человек оказывается в вихре реальных событий, но утрачивает способность приобретать личный опыт. Казалось бы, можно было ожидать, что его опыт будет богаче, полнокровнее и всестороннее, чем опыт человека иных эпох. Неужели все обстоит прямо наоборот? Королева парадоксов, эпоха постмодерна подтверждает, что это так и есть.
Пестрая и многоцветная действительность вместе с тем настолько раздроблена, фрагментарна и разобщена, что совершенно лишает современника возможности обрести концентрированный, целостный и глубокий личный опыт. В лучшем случае этот наш современник способен конструировать восприятие конкретной и частной ситуации, но не восприятие жизни в целом, служашее логически обоснованной и единой исходной точкой для воззрений и поведения, то есть для формирования личности. Как это ни парадоксально, опыт учит нас, что никакого целостного опыта не существует. Выразимся точнее: не существует целостного и перспективного опыта, добытого прямо, без посредников. Общество, не основывающееся на опыте отдельных своих членов, проявляет и ведет себя как олицетворение хаоса, как конгломерат, где все и всегда начинается сызнова; постоянно меняющаяся реальность создает все новые и новые условия и требует перманентного приспособления к ним, нарушающего всякую последовательность.
Это постоянное давление нового побуждает человека к величайшей изменчивости. С одной стороны, это может способствовать раскрытию внутренних резервов и концентрации сил, необходимых для действия, но, с другой, в графике постмодерного общества кривая, начинающаяся с отсутствия опыта, кончается потерей характера. В таких условиях индивид легко обращается к опыту других, о чем уже говорилось выше. Кроме того, личность, лишенная конкретного собственного опыта, утрачивает доминантный объект интереса, а тем самым и преимущественный предмет повествования. Ей, собственно, не о чем повествовать. Длительное отсутствие собственного опыта представляет собой серьезную опасность для слова, в котором должна пульсировать жизнь, почерпнутая из собственных источников энергии, так что возникает угроза тотальной эрозии коллекторов естественного света и тепла для человеческой личности и общества. В такой ситуации пишется фрагментарная проза, незаконченные стихи: создается пространство, где и автор, не овладевший ремеслом, провозглашается альтернативным и оригинальным. Языковая контаминация, не только исходящая из нестабильности обозначаемой действительности, но и способствующая этой нестабильности, открывает путь разнообразным манипуляциям при истолковании содержательной и формальной стороны языкового знака. Попытаемся выразить свою мысль иначе, более ясно: хотя мы и сознаем, что плюрализм для искусства все равно что вода для рыбы, однако не следует забывать и того, что у озера должны быть берега, что искусство имеет свои границы, за которыми начинается творческая пустошь и простираются бескрайние пустыни искусства.
В наше время жизненный опыт отыскивается и приобретается в Интернете и необозримом пространстве других средств информации. Такой искусственно обретенный опыт вскоре станет выступать как истинный, ибо другого не будет, а этот, ставший единственным, начнет находить применение в том пространстве, откуда произошел.
Если когда-то действовало правило, что жизненный опыт и применяется в самой жизни, то сегодня действует правило, согласно которому опыт, почерпнутый из масс-медиа, применяется исключительно в той же медиальной сфере. Человек перестает нуждаться в другом человеке, а если и нуждается, то лишь опосредованно. Одиночество для человеческого индивидуума становится единственным живым собеседником. Некому напрямик задавать вопросы. Некому отвечать. Круг замыкается и грозит подтвердить ненужность повествования.
Поль Рикёр во весь голос говорит о кризисе повествования и, не теряя надежды, что кризис, родившийся в лоне эпохи постмодерна, не кончится трагедией культуры и культурности, добавляет: “…все мы не имели бы понятия, что такое культура, если бы уже не знали, что такое повествовать”. Но факт остается фактом, наше неведение еще не служит порукой тому, что мы воспрепятствуем грозящему нам концу, — и это, несомненно, знает автор упомянутых слов.
Если мы обратимся к началу всего сущего и вспомним, что у его порога стояло Слово, то нам придется подчеркнуть: кто-то должен был это Слово “высловить”, общая, сходная основа этих слов подтверждает родственность их значений. То, что нам это слово было дано в письменах, которые не были немыми, а, наоборот, говорили, то, что оно было выявлено нам в форме глаголицы (глаголать — говорить), примечательным образом усиливает тайну и значение исторического акта, весть о котором дошла до нас через века. И сама Книга книг не могла бы существовать без Слова и слов как таковых, без слов совершенно конкретных: сказал, поведал, назвал. Вечная Книга без понятия повествования немыслима и непредставима. Без высказанного Слова не только Она, но, собственно, и ничто похожее на человеческий мир, на его ценности в жизни и искусстве не могло бы возникнуть и существовать. Первая Книга внешне и внутренне выражает смысл повествования в таком совершенстве, что человек, хоть раз открытыми глазами и мыслью заглянувший в эту симфонию и гармонию значений, уже никогда не усомнится в том, что повествование — источник, удел и неотъемлемый знак нашего бытия. Сознание этого дает писателю неисчерпаемую вдохновляющую силу. И его слово, если оно хочет быть и Словом, то есть затрагивать человека, должно стать актом творчества, рождения нового. И нет у него иной возможности, как неустанно бороться за человека. Иначе оно теряет смысл.
Повествование жизнетворно. Оно не только спасло Шехерезаду, но неустанно спасает нас всех, несет искупление нам всем. Отказаться от него, отдать его целиком в руки информационной промышленности все равно что подать заявку на самоубийство. Это было бы равнозначно уничтожению человеческой сущности, которая без порождающей новые смыслы коммуникации не может существовать и развиваться. Если Библия — прославление Повествования как творческого и созидательного начала, то есть начала, дарующего жизненную мудрость, силу и надежду, то первое славянское и словацкое стихотворение “Проглас”4 — прославление Слушания, внемлющего Повествованию. В этом смысле стихотворное вступление “Проглас” вместе с Библией создает конгениальный гармонический образ воспринимаемой и понимаемой коммуникации и апеллирует не только к глубокому духовному, но и к практическому опыту человека, опыту, без которого невозможно естественное функционирование человеческого общества. Где нет прямого человеческого повествователя и ответственного, то есть открытого для восприятия и добросовестно осмысливающего воспринятое, слушателя, там нет подлинной коммуникации, нет условий для длительного развития человеческой культуры и жизни. И это представляется нашим глазам все нагляднее, побуждая возвращаться к началам нашей культуры и культурности и с тревогой прислушиваться к астматическому дыханию современности.
На фундаменте Писания, миссией которого с самого начала была коммуникация, сформировалась наша духовная сущность, предуготованная для достойной и цивилизованной жизни. Если мы не хотим, чтобы cyberspace искусственных сетей разом откупил все временное пространство нашей повседневной жизни и навязал ему свои законы, если не хотим, чтобы исполнилось то, что еще недавно считалось всего лишь смешными фантасмагориями нескольких визионеров и безумцев-утопистов, мы не должны отказываться от прямого опыта, прямой коммуникации, прямой веры в известные человеческие, а именно личные и национальные принципы в ожидании, что нам их подтвердит и одобрит кто-то иной. Ведь эти принципы не противоречат принципам общечеловеческим, признанным культурной частью всего мира.
Словакам, как мало кому другому, в своей истории почти постоянно приходилось искать согласие, консенсус с иными народами, включая и враждебно к ним настроенных. В своей терпимости и склонности к коммуникации они заходили так далеко, что порою скорее были способны договориться с иноплеменниками, чем друг с другом. Эта проблема, хотя и в новом обличье, остается актуальной и для нашего времени.
Итак, что же дальше, госпожа Эпоха постмодерна?
Нет, не станем ждать от нее ответа. Она не любит такие нелицеприятные вопросы и из принципа не отвечает на них. У нее нет проекта, в осуществлении которого нужно было бы отчитываться. У нее множество проектов и еще больше ответов. Для любой погоды. Достаточно вытащить из этого набора самый правильный и удобный ответ.
Наша эпоха — эпоха хаоса. Направление и ориентация общественных субъектов меняются так же резко, как направление движения рыбок в аквариуме. Хаос побуждает и принуждает индивидуумов к поведению хамелеона, которое оптически снижает риск общественной деградации или экономического обнищания, грозящих в том случае, если они не примут новых правил игры, установленных новой медиальной, финансовой или политической властью. Преимущества разума в период господства всеобщего хаоса резко девальвируются. Наоборот, поднялись в цене интуиция и, особенно, вера, которая одна способна помочь человеку твердо стоять на ногах и не сломать позвоночник. Даже в тех случаях, когда можно использовать интеллект, без веры и надежды он лишается всякой ценности, ибо его деятельность, если она не имеет достаточно убедительного значения, утрачивает энергию и целеустремленность. Интеллект — корона, некогда считавшаяся королевской, ныне, чтобы целиком не погрязнуть в болоте реальности, нуждается в опоре. В опоре более прочной, чем он сам.
Давайте не будем чрезмерно скептичны и поймем, что осознание отмеченных выше сторон реальности может привести нас к более ясному взгляду на ценности — в особенности общественно-этические, — которые заслуживают того, чтобы мы попытались оживить их в себе и в окружающих. К этим ценностям относится и медиум устной и письменной речи, творимой человеком и в свою очередь творящей человека. Того самого человека, который в постмодерную эпоху утратил какую бы то ни было опору, какое бы то ни было прочное основание своего бытия. Ему надо помочь вновь обрести веру в себя, в медиум собственной творческой личности, которой как раз из-за этого ее свойства, неотделимого от культуры слова и культурности вообще, нельзя будет манипулировать. Эту актуальную задачу можно сформулировать именно благодаря современному общественному состоянию, которое одни прославляют, а другие проклинают. Напомним себе, что человеку во все времена предлагались и предлагаются привлекательные и легкие решения, которые столь часто оказывались и оказываются ложными и тупиковыми. Давайте не поддадимся этим соблазнам и сейчас, в эпоху свободы, поскольку эта эпоха представляет для индивидуальной человеческой судьбы и индивидуальной ответственности за нее ничуть не меньший риск, чем эпоха несвободы. И мы не можем быть вполне уверены, что это не еще более опасный риск, чем тот, прежний, ибо опасности, подстерегающие нас, не лежат на поверхности, а скрыты под эпителием явлений и распространяются, как сальмонеллез в кишечнике. И все же мы отнюдь не призываем бояться риска. Такой риск — “привилегия” свободы, обретенная нами после того, как мы отвергли надежное спокойствие несвободы. Отказаться от такого риска означает принять удел человека, который не несет за себя полной ответственности. Это означает перекладывать ответственность на кого-то другого: на государство, на политику, партию, учреждения и тому подобные инстанции, берущие за пребывание в зоне риска дань с нашей свободы. Чувство меры в таком случае становится предпосылкой мудрости.
Приходится примириться с сознанием, что наше время — это время риска. Сама жизнь — риск, она требует от нас смелости, смелость жить в соответствии с нормами этики превратилась в высшую форму человеческой отваги. Речь идет о том, устоим ли мы перед искушением самой привлекательной и самой тяжкой по своим последствиям измены, какая только возможна.
Измены самим себе.
Измены человечности.
Измены духовности и творчеству.
Измены, ведущей к утрате основ любой осмысленной деятельности.
К утрате смысла человеческого существования.
Измены, после которой мы теряем самих себя и уже не найдем даже того, кто был бы способен нам простить.
Глубокую, молчаливую пустоту, которая образуется после такой измены, не смогут прикрыть, госпожа Эпоха постмодерна, самые пестрые, самые красочные ваши одеяния, заимствованные у великолепнейших искусственных цветов, взвихренных захватывающим медиальным ритмом современности.
Перевел со словацкого Олег МАЛЕВИЧ
1 Все годится (англ.).
2 Киберпространство (англ.).
3 Версаче реальности (англ.).
4 Стихотворное вступление к Евангелию, приписываемое Константину Философу (святому Кириллу). — Прим. перев.