Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2002
На атомной станции под Ленинградом снимался небольшой эпизод из длинного телесериала о жизни, делах, судьбах людей, или, как тогда писали в газетах, героях “мирного атома”. Нас, актеров, игравших в будущем фильме ученых-ядерщиков, привезли на станцию ранним утром, переодели в белые халаты, шапочки, дали на ноги чехлы с тесемками и повели по станции для общего, так сказать, ознакомления. Ошеломлял, поражая размерами, гигантский машинный зал, точно поле стадиона с громадными тушами энергоблоков. Затем показали замкнутое помещение центра управления станцией со стеной, как экран, светящийся разноцветными кругами, квадратами, точками и прочими непонятными знаками. Именно здесь в основном снимался наш эпизод. К концу дня съемка закончилась, мы быстро умылись, переоделись и поспешили вниз, во двор к машине, которая должна была увезти нас в Ленинград, откуда Олег Ефремов, дорогой сердцу, памяти учитель мой, снимавшийся в главной роли, ночным поездом возвращался в Москву. Да и я торопился. На следующий день утром надо было лететь на съемки в другом фильме. Словом, мы, четверо актеров во главе с режиссером, сели в поджидавшую нас “Волгу” и покатили. Но вдруг, едва миновав ворота станции, славный мхатовец Слава Невинный говорит:
— Стоп, братцы, забыл в халате обручальное кольцо.
— А на хрена ты его снимал? — спрашивает наш главный начальник — режиссер.
— Привет, я ж у вас в картине заядлого холостяка играю, физика-лирика.
— Ну ладно, никуда твое кольцо не денется. Еще будешь сниматься в своем халате, костюмеры сохранят. Видишь, шеф твой, — кивает режиссер на сидящего впереди Ефремова, — на “Стрелу” опаздывает. Некогда. Поехали, поехали, — командует он, и машина резво трогается с места.
Но теперь уже я, судорожно пошарив по карманам, вспоминаю, что у себя в халате оставил билет на утренний рейс. Пришлось тормозить, пулей лететь обратно на станцию, сквозь жутко сложную систему охраны, искать в дурацком халате свой билет и мигом назад к машине. Едем дальше, по пути минут на пять-семь останавливаемся у дома бухгалтерши киногруппы, молниеносно получаем суточные, деньги за съемки. Снова в “Волгу” и — вперед к городу-герою Ленинграду. Но не проехали, пожалуй, и двух километров — опять стоп. Наш юный спутник, молодой актер, тихо ойкнув, говорит: “Паспорт!”. Там, на столе в бухгалтерии, получая деньги, забыл свой паспорт. Наш нервный режиссер аж взвизгнул, разразившись потоком таких слов, неласковых выражений, какие нечасто услышишь. Режиссер успокоился, только когда с паспортом бедолаги мы вырулили наконец на прямую трассу к Питеру. И вот он почти весело говорит всю дорогу молчавшему Ефремову:
— Ну что, Олег, видишь, все толково, вовремя сняли, а ты не хотел, отказывался ехать на станцию: “Облучимся, облучимся!” Никто не облучился, так что зря волновались, Олег Николаевич.
— Думаешь зря? — хмуро отзывается Ефремов. — А почему тогда все всё забывали?
Вопрос, как говорится, был на засыпку: в самом деле, почему? Черт знает, что это за “мирный атом”. Может, правда, мы, того, облучились. И хотя тем вечером мы вернулись в город без помех и лишних остановок, какие-то нелепые случайности, словно привязанные, не покидали нас.
До отхода поезда оставалось чуть больше часа. Я пошел провожать учителя на вокзал. Идем по Невскому.
— Хорошо бы успеть где поесть до отъезда, — говорит Ефремов.
Однако в те времена всеобщего брежневского дефицита поесть где-нибудь поздним вечером было совсем непросто. Куда ни сунемся — тупик. Либо непроходимая, как стена, толпа алчущих у входа, либо вообще наглухо закрытые двери, точно по известному с детства объявлению: “По случаю учета шницелей столовая закрыта навсегда”.
И вдруг неподалеку от вокзала — ресторан. Два-три человека топчутся у входа. На стекле дверей — вечная, как могильная плита, табличка: “Мест нет”. За закрытыми дверями страж с шикарной бородой. Стучу. Авось, думаю, увидит рядом стоящего народного артиста. Пустит. Но тот, едва скользнув взглядом по нашим лицам, мотнул бородой на табличку и отвернулся. Обидно, конечно, но стою. А когда дверь ненадолго открылась, выпуская уже погулявших клиентов, успеваю вполголоса намекнуть бороде: дескать, нехорошо, папаша, меня не пускаешь — ладно, но вот позади стоит депутат — это неправильно. Замечу, не врал. В те годы Ефремов и вправду был депутатом Моссовета. Представьте, помогло. Швейцар на минуту-другую оставляет пост и, появившись снова, басит:
— Проходите.
Минуя гардероб, поднимаемся по лестнице в зал. Навстречу лысый тип с бабочкой на манишке:
— Куда, кто такие, зачем? Все, кухня не работает, закрываемся.
— Нам ненадолго, быстро поедим и…
— Надолго, дорогуша, токо на том свете, — перебивает тип. — Русский язык понимаете? Закругляемся… — и вдруг, без перехода, кивнув на Ефремова: — Его лицо вроде знакомо, а ты кто такой?
— Да какая разница, — говорю, проходя мимо.
Садимся за свободный столик в глубине дымного шумного зала. Ждем. Пышногрудая официантка подплывает минут через двадцать.
— Что будем пить, мальчики? — роняет она веселым, уже хрипловатым голосом.
— Нам бы поесть, любое готовое, что там есть у вас, и чай, кофе, все равно, — говорит Олег Николаевич. — Главное, если можно, побыстрее, на поезд опаздываем.
Презрительно фыркнув, будто ее оскорбили насмерть, официантка удаляется так же неспешно, как появилась. И тотчас, откуда ни возьмись, у стола возникает знакомый тип с бабочкой на шее.
— Вы чего сюда пришли, кто такие? Вам русским языком сказано: кухня не работает, ясно, нет? Давайте по-хорошему. — И опять без паузы, показав на Ефремова: — Ну вот его лицо мне вроде еще знакомо, а ты кто такой?
Не выдержав, рявкаю:
— Брежнев я!
— Брежнев? — взвивается лысый. — Я тебе покажу Брежнев! Ты у меня, мать-перемать, узнаешь Брежнева! Я тебе, пьянь, — стучит толстым перстнем по столу, — сейчас устрою Брежнева, — в ярости шипит он, отбегая от стола.
— Что ты с ним связываешься, — мрачнеет Ефремов, опустив голову.
— А чего он ко мне пристал?
— Ладно, пошли отсюда.
Но в этот момент к нашему столу подходят два морских офицера, и, видимо, старший из них не без торжественности, только что не отдавая честь, произносит:
— Товарищ Ефремов! Мы, моряки Тихоокеанского флота, хорошо знаем вас по вашим фильмам в кино, на экране. От всей души, значит, благодарим за ваше искусство и просим вас с вашим товарищем к нашему столу.
— Да нет, спасибо, тут такое дело — на поезд торопимся, как-нибудь в другой раз… Благодарю.
— Ну извините, товарищ Ефремов, рады были видеть, вот так встретиться, успехов вам, извините за беспокойство.
Они отходят, и тут начинается фантасмагория. К столу несется, пытаясь на ходу откупорить бутылку шампанского, наша пышногрудая официантка.
— Не надо открывать, мы не будем пить…
— Что вы, что вы, — разливая шампанское по фужерам, тараторит она, — это вам с того стола офицеры, сию минуту и горяченькое подам.
— Товарищ Ефремов, виноват, прошу прощения, — лучась улыбкой, шуршит знакомый тип с потной лысиной, внезапно опять возникнув у стола. — Сейчас все организуем в лучшем виде, будьте покойны, — почти воркует он, положив на стол карандаш и подсовывая обратную чистую сторону карты меню. — Будьте добры, товарищ Ефремов, дайте, пожалуйста, ваш автограф!
Ефремов расписывается.
— Большое спасибо, — кланяется он, и тут же мне: — и вы, товарищ Брежнев, распишитесь, пожалуйста.
Взяв карандаш, небрежно пишу: “Л. Брежнев”.
Ну а дальше, наспех проглотив холодный “рубленый шницель, панированный в сухарях”, мы расплачиваемся и — к выходу.
— Да, — со вздохом замечает Ефремов, оглядываясь на двери ресторана, который, помнится, назывался “Универсаль”. — Это Россия. От жуткого хамства до полного холуйства.
На вокзал мы поспели вовремя. Прощаясь у вагона, говорю ему:
— Все-таки сознайтесь, пошутили тогда в машине, Олег Николаевич.
— Ты о чем?
— Да насчет “облучились”. Ничего мы не облучились, все в порядке. Вовремя отснялись, получили деньги, скверно, но все же успели поесть. И вот к поезду не опоздали. Так что все нормально.
— Думаешь? — улыбается он. — А кто подписался Брежневым?
Вагон “Стрелы” плавно трогается, я гляжу ему вслед.
Господи, как было хорошо, когда в жизни нашей мы были вместе.
2. Помнить своих героев
На пляже актерского дома отдыха в Ялте, прислонившись спинами к нагретым за день камням волнолома, сидят двое немолодых людей или, точнее, в том возрасте, когда
Уж голос переходит в шорох,
Иней серебрит висок,
Годы, годы, кончен порох,
Переходим на песок.
Словом, сижу я с чудесным артистом, добрым приятелем Колей, Николаем Константиновичем. Уже не первый год, если совпадут отпуска и повезет с путевкой, мы встречаемся здесь на любимом крымском берегу. Сидим в тенечке, покуриваем, вернее, курю я один — Коля давно бросил, — а кругом благодать-блаженство. Нежаркое сентябрьское солнце, ласковое море и воздух, сухой, прозрачный, изумительный воздух обнимает тела наши, как нежные руки любимой. И, кажется, исчезли все болячки, помалкивает живот, не ноют дурацкие кости, короче, сиди, дыши, наслаждайся да повторяй про себя, как молитву: “О, если б навеки так было…” Но то ли по вредности, суетности характера, то ли еще почему, говорю приятелю:
— Ты подумай, Коля, вот мы с тобой, считай, жизнь отработали, прокорчили рожи в разных театрах, иногда снимались в кино, на телевидении и раньше, бывало, приезжая сюда, встречали толпу знакомых, друзей-товарищей, а нынче взгляни, — киваю я на загорающих вокруг на пляже, — никого! Тишина, точно вымерли. Ни одной живой души. И нас уже никто не помнит, не знает, и мы никого. “Бегут, меняясь, наши лета, меняя все, меняя нас…”
— Не говори, — грустно вздыхает Коля. — Селяви, как говорится, ни черта не попишешь.
И вдруг именно в этот момент, словно подслушав наши горестные раздумья, с высоты волнолома, точно с небес, раздается низкий мужской голос:
— Вы простите, — обращаясь ко мне, говорит крупный седой человек в синих плавках. — Извините, но я вот уже третий день гляжу на вас и здесь, и в столовой… Все гадаю, вы это или не вы.
— В каком смысле? — спрашиваю.
— Вы играли в кино генерала Врангеля?
Ошарашенно смотрю на приятеля, он — на меня.
— Да, вообще-то, — говорю, — я действительно лет пятнадцать назад, может больше, снимался, играл Врангеля, хотя потом картины никогда не видел, даже позабыл ее название, но честно скажу, впервые вижу человека, который смотрел тот фильм, да к тому ж еще запомнил меня в нем генералом Врангелем. Так, знаете, неожиданно, тронут, благодарю…
— Потрясающе! — оживился Коля. — Ты понял? Видишь, старик, страна, народ помнят своих героев, а ты все ворчишь, ноешь. Большое спасибо. — Он жмет незнакомцу в плавках руку. — Очень ценно, хорошо сказали, главное, вовремя, потому как доброе слово и кошке приятно, верно?
— Да нет, ну что вы, не стоит благодарности, — смущенно басит тот. — Это я просто потому запомнил, что сам в том фильме играл Фрунзе.
А чуть помолчав, добавил с улыбкой:
— Вот как получилось: там, значит, на гражданской войне в картине мы с вами не встретились, только, значит, тут, на пляже… Ну, извините, хочу перед ужином успеть разок искупнуться. Привет!
И, сделав пару быстрых шагов по молу, он, с ходу нырнув в море, плывет прочь.
— Да-а, — задумчиво глядя вслед ему, говорит Коля. — Молодец твой Фрунзе, глубоко ныряет. Вообще забавное, интересное кино у вас получилось. Что называется, известность проходит, неизвестность остается… Ну что, мой генерал, не пора ли и нам… перед ужином?
Мы быстро собрали манатки, стряхнув с них песок, гальку, и поспешили за ворота Дома отдыха в горку, к заветной нашей палатке ликеро-водочных изделий.
3. Я и Бахрак в одной партии?
Когда у замечательного режиссера и художника Николая Павловича Акимова спрашивали, откуда у него берутся силы и время руководить театром Комедии, преподавать в институте, писать статьи и книги, рисовать портреты и необыкновенные театральные плакаты-афиши, да к тому ж еще выполнять массу других, как говорилось тогда, “общественных нагрузок”, Акимов с улыбкой отвечал: “Как вам сказать? Ну, во-первых, я не смотрю телевизор”. Он, конечно, шутил. Это был блестяще образованный, остроумный человек, весело жизнедеятельный и, как мне казалось, всегда избегавший в общении с сотрудниками пошлого вранья, фальши даже в мелочах. По утрам, примерно за час до начала репетиции, он иногда собирал нас, молодых актеров театра, у себя в кабинете и просил прослушать, обсудить рукописи своих театральных заметок, книг. Делал он это, вероятно, нуждаясь в свежем взгляде, отклике, впечатлении людей иного поколения. Это были необыкновенно увлекательные занятия.
И вот как-то в один из таких утренних часов в дверь кабинета постучали. На пороге возникло озабоченно-взволнованное лицо Зиновия Самойловича Бахрака. Главный администратор популярнейшего ленинградского Театра комедии в те годы, годы полной победы развитого социализма и не менее полного дефицита всего и вся, играл немаловажную роль в нашей жизни. Мало кого из нужных людей не знал он, и очень много ненужных людей обращалось к всемогущему Бахраку. Он мог достать, добыть, казалось, все, начиная с необходимых продуктов и кончая жилплощадью. Он способен был задержать отправление поезда или вылет самолета, легко мог обеспечить место в роддоме и срочное захоронение на привилегированном кладбище. Не зря о нем ходили легенды. Дескать, если вам почему-либо потребуется Медный всадник для личного пользования, обратитесь к Бахраку. Он снимет памятник с постамента, упакует его и пришлет вам на дом. Словом, думается, живи он в наши дни, с его вулканической энергией и, как принято теперь говорить, административным ресурсом, нынешним деятелям вроде, к примеру, Жириновского вообще было бы делать нечего. Так вот именно такой человек-легенда стоял в то осеннее утро на пороге акимовского кабинета.
— Николай Павлович, к вам два француза, — взволнованно сообщил он.
Известие ошеломляло. В те времена, когда едва приподнялся “железный занавес” и на улицах впервые замелькали стайки иностранцев, они останавливали на себе наше жадное внимание. Мы разглядывали их, поражаясь облику, выражениям лиц, даже запаху. Наверное, тогда возникла шутка: “Проклятый капитализм, конечно, загнивает, но хорошо пахнет”. Акимов же спокойно посмотрел на свой настольный календарь и сказал:
— Зиновий Самойлович, у меня никто не записан, я никого не жду.
— Николай Павлович, они уже поднимаются.
— Ну хорошо, друзья, прервемся ненадолго, — сказал он нам.
Мы поднялись и поспешно вышли в коридор. А мимо нас прошли два приветливо улыбающихся мосье средних лет, обдав нас, как показалось, неземными ароматами.
— Николай Павлович, кофе, коньяк? — полушепотом вслед им спросил Бахрак в дверях кабинета.
— Ну, пожалуйста, если хотите, — вставая из-за стола навстречу гостям, ответил Акимов.
Администратор исчезает исполнять поручение, а мы все стоим в коридоре у дверей кабинета. Минуты через три-четыре слышим голос Акимова:
— Зиновий Самойлович! Зиновий Самойлович!
— Да-да, — тут же с бутылкой коньяка и рюмками на подносе появляется Бахрак.
— Зиновий Самойлович, господа ищут туалет, зачем вы их ко мне привели?
В дальнейшем, когда у Николая Павловича Акимова иной раз спрашивали, почему он, несмотря на приглашения, предложения, не вступает в коммунистическую партию, он с неизменно мягкой улыбкой отвечал:
— Ну как вам сказать? Я и Бахрак в одной партии?