Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2002
Светлана Друговейко-Должанская — автор многих книг и статей по русской литературе и истории русского языка.
Русское общественное сознание всегда было крайне литературоцентричным — именно литературные тексты становились для отечественной интеллигенции нравственным и идеологическим фундаментом, точкой отсчета, незыблемым символом веры.
Недаром в наших представлениях формулировки проблем бытия всегда текстуально совпадают с так называемыми “проклятыми” вопросами литературы: “Что делать?”, “Кто виноват?”, “Быть иль не быть?”, “Способна ли красота спасти мир?” etc.
Более того, великие произведения словесного жанра потому и остаются бессмертными, что всякая новая эпоха находит блестящую возможность искать и находить в них отражение нового времени, новой общественной ситуации.
Так, сегодня неожиданный поворот приобретает проблема оценки одного из образов русской литературной классики — Александра Андреевича Чацкого, персонажа пьесы А. С. Грибоедова “Горе от ума”, одного из хрестоматийных “героев своего времени”. По словам И. А. Гончарова, такая фигура, как Чацкий, неизбежно возникает “при смене одного века другим”. И кто же становится выразителем эпохи промежутка, перелома, перестройки, смены парадигм общественного сознания — глашатай прогрессивных идей, блестящий фразер или утомительный психопат?
Между прочим, за почти два столетия, прошедшие с момента рождения на свет грибоедовского героя, “время перемен” случалось уже не раз. И с той же частотой появлялись в истории русской словесности многочисленные продолжения и римейки пьесы, носившие характерные названия вроде “Кто же он?”, “Ум не помога”, “Смешны мне люди”, “Горе уму”… Как безвестные, так и достаточно именитые продолжатели дела Грибоедова отправляли нашего героя то на Кавказ — искать смерти на полях сражений, то в деревню — раскрепощать крестьян, то за границу — испить глоток вожделенной свободы.
Кто говорит, что я с ума сошел?!
Напротив… — я гостям радешенек… Садитесь!..
Как это вам не грех! Неужели я зол!
Не укушу — чего боитесь!
Давило голову — в груди лежал свинец…
Глаза мои горят — но я давно не плачу —
Я все скрывал от вас… Внимайте, наконец
Я разрешил мою задачу!..
Да, господа! мир обновлен. — Века
К благословенному придвинули нас веку.
Вам скажет всякая приказная строка,
Что счастье нужно человеку. —
Народы поднялись и обнажили меч,
Но образумились и обнялись, как братья,
Гербы и знамена — все надо было сжечь,
Чтоб только снять печать проклятья.
Настало царствие небесное — светло —
Просторно… — На земле нет ни одной столицы,
Тиранов также нет — и все как сон прошло:
Рабы, оковы и темницы —
Науки царствуют — виденья отошли,
Одни безумцы ими одержимы…
Чу! слышите — поют со всех концов земли
Невидимые херувимы.
Ликуйте! Вечную приветствуйте весну!
Свободы райской гимн из сердца так и рвется.
И я тянусь, тянусь, как луч, в одну струну —
Что, если сердце оборвется!!.
Просвещенный читатель ошибется, предположив, что ему только что довелось ознакомиться с доселе неизвестным монологом Чацкого, чудом обнаруженным в архивных залежах. Перед нами всего лишь еще одна интерпретация последующей судьбы любимого персонажа, явленная миру стихотворением прекраснодушного поэта Якова Полонского. “Сумасшедший” — таково авторское название стихотворения. Однако, не правда ли, “свободы райской гимн”, рвущийся из сердца героя этого поэтического текста, пафосом своим подозрительно напоминает строки “Интернационала”: “Тиранов также нет — и все как сон прошло: / Рабы, оковы и темницы”… Оказывается, что одни и те же идеи в разные времена могут представляться то безумными и несбыточными, то героическими и прогрессивными. Более того, одни и те же слова в одну и ту же эпоху могут становиться важнейшим аргументом для обеих противоборствующих сторон — все зависит лишь от заданных заранее контекста и интонации. За примерами далеко ходить не надо — материала для подобных утверждений с избытком предоставил нам и сам автор комедии “Горе от ума”.
А все Кузнецкий мост и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок!
И книжных и бисквитных лавок!
Это пламенное проклятие иноземному засилью Грибоедов вложил в уста известного ретрограда Фамусова. Но разве не тем же пафосом проникнут монолог его извечного антагониста Чацкого:
По шутовскому образцу:
Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,
Рассудку вопреки, наперекор стихиям;
Движенья связаны, и не краса лицу;
Смешные, бритые, седые подбородки!
Как платья, волосы, так и умы коротки!..
Оказывается, дело-то вовсе не в самих идеях, а в их интерпретации…
История российского театра на протяжении одного лишь ХХ века накопила предостаточно интерпретаций пьесы “Горе от ума”. Официозное искусство советской эпохи представляло грибоедовского героя предтечей декабристов, пылким борцом с насквозь прогнившим самодержавным строем, человеком, пророчески предвидевшим зарю Великой Октябрьской революции. В памяти целого поколения навсегда сохранились кадры учебного фильма, запечатлевшие пылающий мрачным огнем взгляд Михаила Царева — хрестоматийного Чацкого той поры. Однако эдакая идеологически выдержанная трактовка прямо-таки провоцировала на иное прочтение знакомого текста. Привыкшая за долгие годы безгласности изъяснятьcя исключительно эзоповым языком, российская интеллигенция отлично знала, как перевернуть привычные представления, не изменив ни единого слова в прошедшем цензуру тексте, а всего лишь иначе расставив акценты.
Так, зрителя, пришедшего в начале 60-х годов в Большой драматический театр Ленинграда, встречали начертанные на транспаранте над сценой слова Пушкина: “Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!”. Чацкий в исполнении молодого Сергея Юрского представал в этой постановке вдохновенным критиком официального режима, застоя и косности современной ему эпохи, едва ли не диссидентом. Публика рукоплескала не только тексту классика и мастерству исполнителей, но и собственной смелости.
Однако не было бы никакого смысла погружаться в столь давнюю историю, перелистывая страницы “забытых газет времен очаковских и покоренья Крыма”, если бы новая эпоха не заставляла нас вновь внимательно вслушиваться в знакомый текст.
Сегодня на первый план общественной полемики выступают уже иные идеи: не противостояние нового и старого, прогрессивного и отжившего, “века нынешнего и века минувшего”, а конфликт декларации и действия, позы и позиции, а проще говоря — слова и дела. “Мы в России слишком много болтаем, господа”, — цедили поколения мыслящих русских людей. В этой сентенции предполагался ответ на множество проклятых вопросов, рациональное зерно жизненной философии — настолько было ясно, что слово и дело суть понятия не просто разные, но и антагонистические.
И вновь разные постановки пьесы Грибоедова представляют на суд зрителей различные решения этой вечной проблемы.
Комедия нравов, сцены из великосветской жизни — таким предстает “Горе от ума” в антрепризном спектакле Олега Меньшикова. Обаятельный пустозвон, Чацкий-Меньшиков с первого момента своего появления на сцене обрушивает на зрителя фонтан незначащей болтовни, беспрестанных каламбуров, лихорадочных вопросов, не требующих ответа. Этому герою — прямой путь не на Сенатскую площадь и не в Репетиловы даже, а в Загорецкие. Страстный борец за торжество истины рискует переродиться не столько в раздражающего всех фразера, сколько в салонного шута, принимаемого со снисходительной усмешкой. Ведь зыбкая грань между подозрительно угрюмым сатириком и всенародно любимым юмористом пролегает как раз по той меже, где совершается выбор объекта осмеяния. Если юморист зубоскалит по поводу забавных страстишек и “отдельных недостатков отдельных людей”, то сатирик бичует пороки сильных мира сего и общественной системы в целом. Вспомним, что благородное негодование Чацкого в равной степени вызывают и “трое из бульварных лиц, которые с полвека молодятся”, и те “отечества отцы, которых мы должны принять за образцы”. Похихикать над первыми не прочь были бы, очевидно, и все остальные посетители дома Фамусова. А вот лаять на слона способна лишь особо экзальтированная моська.
Между прочим, современные Грибоедову критики и относились к Чацкому как к типичному пустослову. Пушкин: “Чацкий совсем не умный человек. <…> Первый признак умного человека — с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловым и тому подобными”. Белинский: “Чацкий <…> хочет исправить общество от его глупостей: и чем же? своими собственными глупостями, рассуждая с глупцами и невеждами о └высоком и прекрасном”. <…> Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит”.
Чацкий в постановке Меньшикова отнюдь не герой времени, а всего лишь персонаж пьески с незатейливым сюжетом, отвергнутый влюбленный, изливающий потоки желчи на своего более счастливого соперника. Даже знаменитый диалог Чацкого и Молчалина напоминает здесь не столько о диспуте “могущего летать” с “рожденным ползать”, сколько о ритуальной перепалке перед дракой Тома Сойера с юным ухажером Бекки Тэтчер. В результате оба грибоедовских героя — обаятельный Александр Андреич и безобидный Алексей Степаныч — вызывают сдержанное сочувствие зрителей. Какое уж тут горе от ума! Обоих подстерегает несчастье от глупости: Чацкого — за самозабвенное упоение собственным красноречием; Молчалина — за простодушные шашни со служанкой.
Не мысля гордый свет забавить, московская салонная комедия явила миру всего лишь очередной сюжет на тему “любить по-русски”, изложенный ловким четырехстопным ямбом и изящно декорированный ампирными мебелями.
И хотя подобной оценкой мы отнюдь не стремимся возобновить “гоненья на Москву”, однако по-настоящему тонкой и современной интерпретацией классического сюжета оказалась не столичная постановка, а спектакль петербургского Театра юного зрителя. Ибо на сцене ТЮЗа разворачивается противостояние Чацкого и Молчалина как борьба двух жизненных позиций, дуэль безнадежного романтизма с практической хваткой. Победителя в этой борьбе по-прежнему нет. Однако нетрудно заметить, кто выглядит более убедительным: Чацкий, вечно делающий все невпопад, не вовремя, не к месту и в момент, когда Софья с нетерпением ожидает от него пылкого признания, разражающийся нелепым монологом про “французика из Бордо”, или всегда и всюду уместный Молчалин, который “так мирно все уладит, там моську вовремя погладит, там впору карточку вотрет”…
И разве не большую ценность для общества имеют “умеренность и аккуратность” Молчалина, нежели сомнительные достоинства Чацкого, которому “не дались чины, по службе неуспех”? По меткому замечанию Бернарда Шоу, лишь неудачники постоянно склонны винить во всем обстоятельства, тогда как люди, которые преуспевают в этом мире, — это те, кто смотрят, есть ли вокруг них подходящие обстоятельства, и если не находят таковых, то создают их собственными усилиями. Вот почему жалкой мальчишеской бравадой звучат запальчивые реплики Чацкого — неудачника, начинающего осознавать свое поражение перед жизнью (“Чины людьми даются, / А люди могут обмануться…”, “Я глупостей не чтец, / А пуще образцовых”…). Вот почему оправдан сочувственно-саркастический тон Молчалина (“Как удивлялись мы!.. Жалели вас”), получившего заслуженное награждение “по мере трудов и сил”.
В переломные моменты эпохи, когда рушится старое и вдали едва брезжит нарождающееся новое, проповедь здравого смысла кажется привлекательнее отвлеченных умствований. “Друг Чацкий, не говори красиво… Надо дело делать” — похоже, что именно так мог бы воскликнуть всякий, кто мнит себя строителем этого нового. Слова о том, что страна наша на протяжении веков находится в состоянии непрерывного кризиса, перелома, перестройки, сделались банальными от частого употребления. Однако похоже, что “дома новы, а предрассудки стары”: как не может определиться в своих привязанностях Софья Фамусова, так и Россия не в силах сделать выбор между идеальным — и реальным, желанным — и возможным, декларацией — и делом. А так бы хотелось однажды, достигнув вожделенного компромисса, с облегчением воскликнуть:
“Молчацкие блаженствуют на свете!”