Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2002
* * *
Лето 18… года Федор Иванович Тютчев проводил в деревне и был до крайности озадачен вот каким обстоятельством: ему не удавалось написать ни единой строчки, пока он не дернет себя с силой за волосы. Бывало, сидит, мучается, и так прикинет, и эдак, а рифмы все не выходит, а как дернет себя за волосы, так целая строфа сразу и сложится. Оно все бы и ничего, да уж больно руки устают, поэт, чай, не пахарь. И вот придумал Тютчев такую штуку: нарядился он как-то вечером репкой, да и закопал себя в соседский огород. А в соседях у него был известный балагур и сибарит Афанасий Шеншин. Выходит, стало быть, этот Шеншин поутру в свой огород и видит — за ночь-то огроменная репка народилась!
Он, как был, в исподнем, бросился к ней и ну тащить, а репка ни в какую. Шеншин тогда встал поудобнее, поплевал на руки, поднатужился, потянул, что есть мочи, а из-под земли вдруг голос: “О Родина! В неярком блеске, я взором трепетным ловлю твои пролески, перелески, все, что без памяти люблю!”…
С тех пор Шеншин сильно невзлюбил Тютчева. Он переехал в город, выучился сам на поэта и написал о Тютчеве много нехорошего под псевдонимом Фет.
* * *
В тот год орешник славно цвел,
Разлит кругом был свет.
К поэту Тютчеву пришел
Его приятель Фет.
А Тютчев, надобно сказать,
Имел дурной манер —
Всех без разбора называть
Вместо “Мон Шер” — “Мон Хер”.
Бывало, кто схлестнется с ним,
Шлет вызов на дуэль,
А Тютчев скажется больным
И валится в постель.
Немало приключилось бед
От тютчевских реприз,
Но что поделаешь — поэт!
И, стиснув зубы, высший свет
Терпел такой каприз,
Гостей к тому ж не приглашал:
Был малость скуповат,
Однако Фета увидал,
Прикинулся, что рад:
“Входи, входи, дружище Фет,
Да двери затвори.
Я слышал, ты, Мон Хер, поэт,
Прочти-ка строчки три”.
А Фет-то и не будь дурак,
Прикинул, что и как,
Слегка прокашлялся в кулак
Да Тютчеву сказал:
“Одна строка, вот мой ответ:
Ты — хер, а я, приятель, Фет!”
И Тютчев зарыдал.
* * *
Ранний Тютчев поступил служить в инфантерию и скоро стал в ней поручиком. “Поручик Тютчев!” — представлялся он сам себе, глядючись в зеркало по вечерам. Об этом прослышал поздний Фет и также определился в службу, но только в кавалерию, где сделался быстро корнетом. Купив недешево зеркальный шкаф, Фет с утра красовался перед ним верхом на лошади. “Корнет Фет!” — подмигивал он своему отражению.
Тютчев, прознав такое, разбил свое зеркало, а взамен обзавелся гренадерским ростом, да таким, что государь, встретив Тютчева ненароком, произвел его, за стать, в капитаны. Проведавший о сем Фет загнал тогда вусмерть свою лошадь, а вместо нее приобрел себе гусарские усы, которые закрутил так лихо, что государь, увидевши Фета мельком, пожаловал его ротмистром.
Известившись об эдаком, Тютчев призвал к себе Музу и стал с ее помощью слагать стихотворения, которые писал прямо на бивуаке. Вскоре у бивуака Тютчева стала собираться по утрам вся инфантерия и, читая написанное, дивилась и хлопала. Тогда из бивуака выходил Тютчев и читал на бис. Пронюхавший обо всем Фет оседлал, не мешкая, Лиру и, сидя на ней, стал вечерами сочинять вирши, украшая ими свою коновязь, на которую скоро стала съезжаться вечерами вся кавалерия. Государь, видя, какое просвещенье царит в войске, нацепил за это Тютчеву алмаз на саблю, а Фету воткнул золотое перо в шляпу.
Тютчев с Фетом уж примеривались быть чуть не генералами, когда бы государю не стукни вдруг за сорок и не прикажи он в честь этого подать себе парад. Тут-то конфуз и вышел. Инфантерия, вместо того чтобы строем, стала вышагивать хореем, а кавалерия взамен положенного по закону галопа поскакала вдруг ямбом. Государь такого парада, понятно, не принял, Тютчева с Фетом велел гнать из службы, а инфантерию с кавалерией выбранил на чем свет. Недаром же Лев Толстой, когда подошел ему срок, отправился служить в артиллерию, где из него вышла со временем изрядная мортира.
* * *
Виссарион Григорьевич Белинский всю жизнь свою работал критиком. Критиковал же Белинский русскую литературу, классиков которой он честил порой и в хвост и в гриву. Все их произведения читались им от корки до корки на предмет наличия в тексте социального пафосу. Тем классикам, у которых пафосу недоставало, приходилось очень туго. Если же Белинский не находил пафосу вовсе, он делался просто сам не свой от ярости.
Гоголю, например, за его “Вия” Белинский побил все окна, так что Гоголь жег потом зимой рукописи, чтобы согреться. Толстому за его “Анну Каренину” Белинский побил всю посуду, так что Толстой долго потом хлебал щи лаптем и ходил из-за этого босым на одну ногу. А поэта Шеншина за его “Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало…” Белинский побил самого, да так, что Шеншин долго не казал носу из дома, а после всю жизнь прятался под псевдонимом Фет.
Немудрено, что классики боялись Белинского пуще холеры и называли его между собой “Неистовый Виссарион”.
* * *
Иван Андреич Крылов был всю жизнь баснописец и страшный выпивоха. Жил он при том припеваючи, благо в баснях у него социального пафосу было пруд пруди, и даже Белинский не знал, к чему придраться. Но однажды Крылов написал басню, которая кончалась словами: “По мне уж лучше пей, да дело разумей!”. Тут уж Белинский ему не спустил. Он поймал Крылова с утра, когда тот искал опохмелиться, и битый час читал ему мораль, которую специально написал загодя, а закончив, обещал в другой раз наведаться еще.
Решил Крылов извести Белинского. Поймал он раз лермонтовских мцырей, завернул их в гоголевскую шинель и отправил Белинскому по почте. День прошел, другой, третий — Белинский как в воду канул. “Ну, — обрадовался Крылов, — хана Белинскому, окочурился, видать, с перепугу”. В честь такого праздника Крылов нарядился франтом и пошел гулять в Летний сад. Сел на скамейку, достал из кармана “маленькую”, только открыл, а из-за статуи Психеи вдруг выскочил Белинский, выхватил из-за пазухи вольнодумную химеру юности и сунул ее Крылову под нос. Крылов как увидел химеру, тотчас же и окаменел.
Его и теперь можно видеть в Летнем саду, посреди которого торчит он среди статуй со всеми своими баснями. А Белинский, хоть вправду вскорости умер, зато уж оставил после себя такую плеяду, что не приведи Господь.
* * *
Денис Василич Давыдов, когда случалась с ним ипохондрия, говорил про себя строго: “Поэтом можешь ты не быть, но партизаном быть обязан!” Он выжидал ночи, выкуривая чубук за чубуком, а как начинало темнеть, отправлялся стремглав на берега Невы, Фонтанки и Лебяжьей, где приводил мосты, их соединявшие, в полную негодность. Для этой цели он просто-напросто ходил по ним строем, а для верности еще и звенел шпорами. С мостами, которые были тогда еще все деревянными и висячими, от такой по ним ходьбы делался страшный резонанс, и они, согласно физике, рушились и опадали. А физику Давыдов знал еще по войне с французами, когда нашел ее студеной зимой в отставшем неприятельском обозе среди прочих предметов и намотал тогда же себе на ус. Вот почему в Петербурге теперь только семьсот мостов, в то время как раньше их было более тысячи.
* * *
Федор Иванович Тютчев жил анахоретом. И вот кто-то наплел ему, будто у древних адыгов не существовало института материнства. Такая у них якобы была инфраструктура этноса. Так Тютчев ошалел до того, что перестал отличать суглинок от чернозема. И хоть на деле материнство у адыгов возведено было чуть ли не в культ (на одного ребенка приходилось до четырех родных матерей), эрозии почвы избежать не удалось.
Поэтическая доверчивость обернулась экологической катастрофой. Вот уж воистину — умом Россию не понять.
* * *
Чтобы отличать зерна от плевел, мало знать, как выглядят зерна, надобно еще представлять себе, как выглядят плевелы. Так что занятие это не из легких и под силу разве только заядлым флегматикам, да и то из числа мичуринцев-однодневок. Инда взопрели — озимые?
* * *
Пограничники со стажем частенько задаются вопросом: зависит ли протяженность границы от количества сопредельных государств, или же она однозначно определяется площадью Родины? Вопрос непростой, и ясно лишь то, что протяженность государственной границы конечна и не может превышать длины экватора.
* * *
Метания между схимой и харизмой делают некоторых отчаянными схизматиками. Искусство же между тем есть не более, чем путь от вящего к сущему, если только аллергией на пиво не убито в художнике творческое начало. Да и есть ли что-нибудь примитивнее транзистора, разобранного на составляющие? Ведь и Малый Хурал Маргиналов Прикамья — только жалкая пародия на Запорожскую Сечь.
* * *
Говорят, потомственные лифтеры могут перемещаться в пространстве только в двух направлениях — вверх или вниз. Профессиональные заболевания вообще кладезь для исследователя. Неужели же, к примеру, писателю Дюма не достало фантазии назвать своего ребенка как-нибудь пооригинальнее, чем Дюма-сын? Или вот адмирал Нахимов — моря терпеть не мог, а корабли так прямо на дух не переносил. Однажды взял, да и велел затопить весь флот в Севастопольской бухте. Чужая душа — потемки.