Новогодний рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2002
Владимир Шуткин, величавший себя актером и часто воспарявший в сферы столь отдаленные, что простому смертному и не снилась их головокружительная высота, в ночь с 30 на 31 декабря потерял вдруг вкус к жизни.
В то время как сокурсники допивали предновогоднюю бутылку портвейна “33”, он лежал на кровати и скорбная тень омрачала его лицо: он вдруг открыл для себя, осознал до полной ясности, что “это кривлянье никому не нужно”. А то, что он почти месяц был на языке у всех, что им принято было восхищаться и говорить о нем: “Его ждет большое будущее” — и что, мало того, его узнавали в трамвае и метро, в столовых и на улице — все это возмущало его сейчас больше всего. “Глупее не придумаешь! — мучился он. — Так восхищаться человеком, который всего лишь сыграл какую-то главную роль в каком-то якобы хорошем фильме…” И — дальше: “Театр — это обман. Обман и обман!” — так страдал Шуткин и не обращал никакого внимания (хотя все отчетливо слышал) на то, как возбужденные хмелем сокурсники говорили о нем с явным оттенком зависти.
Когда же они, оставив актерскую судьбу Шуткина в покое, перешли к темам более земным, скорбное лицо Владимира неожиданно осветилось блаженством, так как весь его организм воспрянул от одной лишь мысли, что он сдаст экзаменационную сессию, но после каникул в институт не вернется (тут перед его взором прошли перехватывающие дыхание сцены: как за ним приедут, как будут его упрашивать и как он при этом раз и навсегда откажется от вранья — от вранья и кривлянья, и еще — от обмана и от самообмана!).
— Слушай, — подошел к нему со стаканом вина Драпкин, мгновенно принизивший весь ход событий недалекого будущего, — выпей и кончай куда-то там возноситься! — Драпкин ткнул пальцем в потолок, шатнулся, чуть плеснув на Шуткина вином, но тот не обратил на это внимания и как-то проникновенно сказал: “Я не хочу, Драп, по-ни-ма-ешь?” — и так при этом посмотрел в глаза Драпкину, что тот, неугомонный, смачный, большой, не терпящий возражений и слюней, выпил залпом содержимое стакана и, пробормотав: “С тобой, дружок, все ясно!”, отошел к ребятам, печально сидевшим вокруг двух пустых бутылок и жалобно глядевшим на опустевший стакан в мощной руке Драпкина.
— …Очнись, небожитель! — Драпкин толкнул Шуткина в бок и захохотал, глядя, как блаженное лицо Владимира проясняется, как Шуткин вздрагивает, с трудом открывая свои синие очи, потягивается и говорит, недовольный:
— Ну чего тебе?
— Работать надо, а не мечтать, — проговорил Драпкин, лихо обматывая правую ногу портянкой. — Деньги нужны?
— А кому не нужны деньги, особенно перед Новым годом? — как-то уж очень беззаботно и легко заговорил Шуткин. — Что, Драп, одалживаешь на новогоднюю ночь, и, как всегда, с процентами?
— Было бы что — и не задумался бы! — ответил Драпкин, расчесывая пятерней пышные вьющиеся волосы.
Он взял полотенце и пошел умываться, а Шуткин, еще раз потянувшись, быстро выдвинул из-под кровати чемодан, достал дневник и раскрыл его, думая записать в него решение, принятое ночью.
— Все самоистязаешься, дравид? — бросая через комнату полотенце, добродушно заметил вернувшийся Драпкин. — Так или как?
— Куда?
— Нужны тебе деньги, мёт-перемёт, или ты в новогоднюю ночь будешь лапу сосать?
— Я думал, ты как всегда: хохмочки!
— Меньше плохого надо думать о хороших людях! И запомни, небожитель, Драпкин еще ни разу в жизни не шутил насчет денег.
— И много ты обещаешь?
— Обещаю! Драпкин своего не упустит. Идешь?
Шуткин молниеносно спрятал дневник, лихо оделся, умылся — и они с Драпкиным вышли на улицу.
— А что надо будет делать? — втянув голову в воротник пальто, живо спросил Шуткин.
— Уверяю тебя, траншеи рыть не придется…
— Слушай, Драп, — не удержался Шуткин, когда они оказались на Петроградской стороне, — я, кажется, решил похерить с институтом.
— Давно пора, небожитель, — как само собой разумеющееся пробасил Драпкин, выпуская в воздух густые клубы пара.
— Это как, интересно, “давно пора”? — насторожился Шуткин.
— А чего тут интересного? Я, например, кончу институт и, думаешь, пойду в АБДТ? Фига с два! На восемьдесят пять рублей? Да еще — с утра до ночи? Уволь! Драпкин не из таких. Драпкин подъедет к волшебным дверям Ленинградской филармонии и пропоет: “Сим-Сим, открой дверь!” — и, думаешь, старик Сим не откроет? Откроет! Драпкин еще никогда не знал поражений. И будут у Драпкина триста рублей в месяц, поездки по стране и смазливенькие одуванчики из детского сектора. А ты, небожитель, эстраду не любишь — тебе проблемы подавай. Ну и будешь ты их разрешать за восемьдесят пять. А проблемы-то и яйца выеденного не стоят. Так что правильно ты решил, дуй отсюда, куда глаза глядят!
— Но, послушай, у меня же совсем иные соображения! Понимаешь, мне стало ясно, что профессия актера — это ненужная профессия, в ней нет смысла, она — одно лишь кривлянье и вред. — К концу этих слов Шуткин был уже вдохновлен и по привычке возвел правую руку перед собой, а подбородок слегка выдвинул вперед.
— Ну, Шуткин, ты и шутник! Тоже мне, открытие! Конечно, кривлянье: ляси-баляси, конти-монти, три притопа, два прихлопа. — Драпкин хлопнул Шуткина по спине и юркнул в парадную, возле которой красовалась вывеска “Невские зори”.
Последними словами Драпкина Владимир был задет за живое, но ему ничего не оставалось делать, как поспешно последовать за своим благодетелем на второй этаж по широкой и плавно возносившейся лестнице.
В половине восьмого вечера Шуткин был готов к выезду.
— А вы — Дед Мороз просто на славу, без сучка, так сказать, без задоринки! — слюнявил фирмач, и, хотя Шуткину не нравился низкорослый кривляка, он не мог не согласиться с работодателем: выглядел Владимир безупречно: высокий, широкоплечий, прямой нос, синие глаза, розовые щеки, окладистая (накладная) белая борода и такие же усы.
Когда Шуткин спустился вниз, многочисленные прохожие, как по команде, остановились поглазеть на “живого” Деда Мороза, будто сошедшего с новогодней открытки. Конечно же, Шуткин сделал вид, что он всего этого “восторга” не замечает, но его многострадальное сердце так и ударилось о ребра, когда он услыхал со всех сторон: “Какой Дед Мороз!”, “Смотри, Дед Мороз!”, “Красавец, ай да красавец!” — и так далее в этом же роде.
Как только Шуткин сел в машину — новый синий “Москвич”, — он вдруг понял, что не способен ни о чем думать, как не способен был думать, когда выходил на сцену. Такая верность самому себе в разных обстоятельствах его чуть взбесила, но именно “чуть”, потому что в такие минуты ему было не до самокопания. Чтобы окончательно успокоиться, Шуткин посмотрел в зеркало, взятое с собой на случай “аварии” с усами или бородой, прищурившись, улыбнулся с лукавинкой самому себе — точно так, как то делали все Деды Морозы, которых он когда-либо видел на новогодних открытках, плакатах или рекламах, — и с любовью погладил бороду.
Так Шуткин вошел в образ, и, как мы видим, удалось ему это сравнительно легко…
Маршрут у Шуткина был следующий: Коля и Маша на Садовой, Саша на Ново-измайловском, Александра Ильинична на Московском проспекте и Зоя Тоськина в Купчине, о котором в те годы слышали все, но о котором и говорилось тогда, как в старом Петербурге об Охте: что живет, мол, он на Охте, а это означало: у черта на рогах.
Ко всему прочему, и шофер неопытный: машину вел медленно, город знал плохо. Был чем-то недоволен и на вопрос Шуткина: “А как вас величать?” — даже не повернул головы.
Наконец машина остановилась на Садовой.
— Ну, наконец-то, — вздохнул Шуткин и ощутил нервную дрожь в руках и ногах.
— Только ты давай: подарок — в зубы и обратно! — процедил шофер, бросая взгляд на свои новехонькие импортные туфли.
— Да-да, — рассеянно мотнул головой Шуткин, думавший про себя: “Занавес открыт, ваш выход, синьор!” С этими мыслями он взял два из пяти лежавших на заднем сиденье подарка, сунул их в мешок, закинул его за спину, прихватил палку и двинулся.
Он быстро сообразил, в какую дверь двора-колодца надо войти, и в темноте поднялся до нужной квартиры. Однако прежде чем позвонить, решил перевести дыхание. Но не тут-то было! Чем дольше он стоял, тем большее волнение сковывало внутренности, першило в горле, бросалось от рук к ногам и обратно — и Шуткин понял, что надо срочно звонить.
Дверь открылась.
— Ой! — как-то испуганно ойкнула бабушка. — Коля, Маша, посмотрите же, кто к вам пришел!
Из комнаты выбежал мальчик и замер, встретившись взглядом с шуткинскими глазами. За мальчиком, шумно подтягивая сопли, вышла круглолицая девочка. Шуткин сглотнул слюну и начал:
— Здравствуйте, Маша и Коля!
— Здравствуйте… — промямлили дети.
— Ой, какой же мне пришлось сегодня путь проделать, прежде чем я попал к вам! — затянул, улыбаясь, Шуткин. — Я вышел из темного леса, а мне Снегурочка и говорит: “Возьми, дедушка, подарки для девочки Маши и мальчика Коли”. А я говорю: “Давай, Снегурочка, давай, внученька!”
— Да что же вы у порога-то стоите! — всплеснула бабушка руками. — Маша, Коля, приглашайте!
Но Шуткин перебил бабушку, чуть рассердившись на чужое вмешательство в его игру:
— А вы наверняка готовились ко встрече со мной, и, чует мое сердце, ждет меня в комнате нарядная елка. Ждет? — расплылся он в улыбке.
— Ждет! — наконец-то ответил Коля, по-прежнему не сводивший с Шуткина серых узких глаз.
— Ну так возьмите Дедушку Мороза за руки, — забасил Шуткин, — и покажите-ка ему елочку, а то я так устал в пути, да и, по правде говоря, замерз… — Сердце у Шуткина прыгнуло: “Прошло или не прошло?”
Прошло, так как папа и мама переглянулись и отправились на кухню.
Дальше у Шуткина тоже все шло, как учил Драпкин: дети спели, прочли стихи, показали табели, Шуткин похвалил елку (очень, впрочем, скудно убранную и редкую), спел с детьми “В лесу родилась елочка…”, водя их за руки и замечая, что в кухне полным ходом идет подготовка к угощению. “Отлично! — пронеслось у него в голове, и он тут же, раздав подарки, посмотрел в проем двери. А оттуда, уже давно готовые, вышли папа и мама, неся стограммовую стопку и откупоренную “Столичную” (папа), вилку и тарелку с соленым огурцом, твердокопченой колбасой и осетриной (мама).
— Ну, Дедушка Мороз, спасибо вам, что вы про нас не забыли. А теперь надо и согреться! — как бы все понимая, противно улыбнулся папа, поднося Шуткину наполненную стопку.
Шуткин смутился и покосился на детей, которые стояли чуть сбоку, разинув рты.
— Что вы, что вы! — обиделся папа, решив, что Шуткин ломается. — Вы проделали такой путь, а впереди ведь еще такой же, а? — подмигнул он Владимиру.
— Дедушка, выпей! — попросила Маша, и Шуткин, мотнув согласно головой, ласково посмотрел на стопку.
— Да пей ты, парень! — прошептал папа.
Шуткин взял полнехонькую стопку, поднес ее к губам и мгновенно вылил в себя содержимое. Затем бросил в рот половинку огурчика и кусочек осетрины, отказавшись от остального жестом.
В тот момент, когда, отказываясь от второй стопки, Шуткин благодарил хозяев поклоном, он вдруг увидел детей, стоявших плечом к плечу и державших так и нераскрытыми подарки, и, смутившись, взял палку и мешок, сказав детям: “До свидания, Маша и Коля, до встречи в следующем году!”, почувствовал необыкновенный стыд, какого, кажется, не испытывал еще ни разу в жизни.
Спускаясь по лестнице, идя двором, Шуткин ненавидел себя. Он понял, что промахнулся. “Какая фальшь! Не та фальшь, которая как бы правда, как бы театр, но настоящая фальшь”, — плюя себе в душу, шаманил про себя Шуткин, уже совсем не обращая внимания на любопытствующих прохожих. Когда “Москвич” тронулся, Шуткин немного успокоился, но тут же поймал себя на мысли, что ведь ничего не увидел там, у Коли и Маши: как слепой, что-то вытворял, нес какую-то околесицу, а детей не видел, бабушки не видел, стопку, из которой пил, не видел. “Ничего не видел!” — пронеслось у него в голове. И он вспомнил: “Тот, кто ничего не видит на сцене: ни партнера, ни его глаз, ни самых незаметных движений, ни стен, ни пола, ни прочего, тот не артист!” Так говорил профессор Касаткин — и Шуткин покраснел.
Весь долгий путь от Садовой до Ново-Измайловского проспекта мысли Шуткина проделывали все тот же, уже известный читателю путь. Пожалуй, ему стало бы легче, сумей он сейчас поговорить хотя бы с шофером, но тот сидел за рулем, как истукан, и ни разу за всю дорогу даже не взглянул на Владимира, всем своим видом показывая, что ему наплевать на спутника во всех смыслах.
А город сиял, тысячами разноцветных огней встречая приближение Нового года…
Лишь без двадцати девять шофер нашел нужный дом. Машина крутилась по каким-то дворам, утыкалась в какие-то подворотни, подавала назад, резко сворачивая то влево, то вправо, водитель сердито бурчал про себя, а Владимир терпеливо безмолвствовал. Но когда Шуткин вышел наконец из машины и, взяв мешок с небольшим подарком, направился к нужным дверям, настроение его резко изменилось: то ли так подействовали на него горящие ряды окон многоэтажного дома, почти в каждом из которых мигали елочные огни, то ли искрящийся снег, обильно выпавший еще днем, но к Шуткину пришло вдохновение. Почти танцуя, он прошел двором к флигелю дома. Войдя в подъезд, погладил бороду, улыбнулся сам себе и, стараясь быть спокойным, поднялся на лифте к двери на четвертом этаже — и сразу же позвонил.
Как только умолк звонок, дверь открылась, и бабушка, увидев Деда Мороза, поднесла руку к губам и тихо произнесла:
— Я должна вам кое-что сказать.
— С Новым годом, бабушка! — расточая улыбку, продекламировал Шуткин.
— Саша — глухонемой.
Шуткин почувствовал ногами пол.
— Но он мальчик добрый, — как бы оправдывалась бабушка, беря Шуткина за руку и вводя его в большую комнату.
Шуткин медлил. Сначала он увидел пышную елку, богато украшенную, затем его взгляд остановился на большом Деде Морозе под елкой, потом он посмотрел на бабушку и лишь после этого — в угол комнаты.
Там, у стола, сидел мальчик лет семи-восьми и вертел в руках плюшевого медвежонка, и, как только Шуткин остановил на мальчике взгляд, тот обернулся. Он был очень красив, с ангельским выражением лица. Он неподвижно смотрел на Шуткина, а тот, насильно улыбаясь, на мальчика. Но тут Владимира подхватила какая-то сила, он сорвался с места и уже выводил мальчика из-за стола. Он поздравил Сашу с Новым годом, присел на корточки и, взяв его за руки, еще раз прошептал поздравление, усиленное мимикой лица, изображая радость от встречи. И тут Шуткина осенило: ведь он же в совершенстве мог делать этюды с воображаемыми предметами и изображать любого зверя и даже насекомое — от слона до мухи. И Шуткина понесло! Сначала он изобразил “Раз морозною зимой…”, и когда Шуткин-медведь наступал Шуткину-лисе на хвост, то Саша от радости узнавания в Деде Морозе медведя хлопал в ладоши и улыбался. Шуткин же оставался на высоте. Он прошелся по комнате жирафом и слоном, попрыгал тушканчиком и зайчиком, прожужжал мухой, умылся кошкой, прокаркал вороной и под конец разыграл басню “Стрекоза и муравей” — единственную, которую знал наизусть.
Что было с мальчиком — не рассказать. Но надо было видеть бабушку! От умиленного восторга она залилась слезами и вышла в прихожую. Шуткин же, выдав басню, почувствовал усталость, поняв, что подошел к финишу. Тогда он шумно перевел дыхание, взял мешок и протянул его Саше. Тот посмотрел на Шуткина, не понимая, что Дед Мороз от него хочет. Шуткин взял Сашину руку и опустил ее вместе со своей в мешок.
Когда мальчик вынул из мешка подарок и прижал его к груди, лицо его стало жалостливо-восторженным, а глаза влюбленно впились в Шуткина.
— Ну, теперь — до свидания, — скорее бабушке, чем Саше, сказал Шуткин и направился к выходу.
У самых дверей Саша схватил Шуткина за пояс. Прошло почти полминуты, а мальчик все держался за пояс и смотрел на Шуткина не мигая. Шуткин как-то беспомощно взглянул на бабушку. Та подбежала к Саше, взяла его за руку, и он, как по команде, отпустил Шуткина. А бабушка, борясь со слезами, подошла к Шуткину и, поцеловав его в лоб и щеки, прошептала:
— Вы сами не знаете, какое счастье вы нам принесли! Ведь он никогда в жизни не был таким, как сегодня.
— Спасибо! — привычно-деловым тоном поблагодарил Шуткин и, едва сдерживая слезы, юркнул в дверь.
— Ну, ты даешь! — даже не взглянув на Шуткина, рубанул шофер. — Тридцать минут на какого-то молокососа!
— Этот молокосос — глухонемой! — ответил Шуткин, тоже не глядя на шофера.
— Что? — не повышая тона, переспросил шофер и тут же забурчал: — Тоже мне, дурачье: больному ребенку, ненормальному — Деда Мороза приглашать. Ну и люди!
Машина уже набирала ходу. Шуткин так ничего и не ответил.
А город по-прежнему сиял, однако что-то в этом сиянии уже было для Шуткина грустным, и он делал вид, что сам якобы не понимает, откуда шла эта грусть…
Шофер никак не мог найти выезд на Московский проспект. Шуткин посмотрел на него — и в озабоченном, злом лице шофера увидел вдруг и свои мучения — и сегодняшние, и вчерашние, а это означало, что и Шуткин, и шофер были в чем-то сродни. “Прекрасно!” — пронеслось в мыслях у Шуткина, он глянул в зеркало и увидел в нем свои предательски радостные глаза. Он хотел плюнуть в них, но почему-то состроил только рожу, отчего еще большая радость ударила в грудь. Тогда он повернулся к шоферу еще раз и предложил:
— Может быть, я могу чем-то помочь?
— А чем ты можешь помочь, артист! Вон, видишь: поворот только направо, значит, опять все сначала! Тьфу! Провались она к чертям, вся эта улица со своими знаками дорожными! Поможешь тут! Уж сидишь, так и сиди, пока цел! — припечатал шофер.
— Ну и черт с тобой! — обиделся Шуткин и вновь окунулся в себя. Но тут он с удивлением отметил, что грусть и впрямь прошла, и нахлынуло на него какое-то самодовольство: что-то само по себе задирало его голову и приятно щекотало в ладонях…
— Ну, чего сидишь? Иди! — крикнул внезапно шофер. — Спишь, что ли?
— Да нет, задумался, — просто ответил Шуткин, вдруг обнаруживший, что машина уже стоит у нужного дома.
— Ему еще есть время задумываться! — недобро проговорил шофер. — Некогда задумываться, муть-перемуть! Вот напьешься на Новый год — тогда и задумывайся…
Шуткин взял подарок, хотел было вложить его в мешок, но потом сообразил, что Александра Ильинична — пенсионерка и этот маскарад ей ни к чему. Тогда он отложил палку, мешок и с одним лишь подарком отправился к дому.
— Кто? — ответил на звонок старческий мужской голос, настороженный и недовольный.
— Дед Мороз, дедушка! — легко и звонко ответил Шуткин, притопывая ногами.
— А-а-а, — протянул дед.
Раздался грохот щеколды, звон цепочки, два раза щелкнул английский замок, дверь открылась, и Шуткин вошел в тускло освещенную прихожую (впрочем, тускло было и в прилегавшей к прихожей комнате).
— Здравствуйте, дедушка, поздравляю вас с Новым годом и желаю вам крепкого здоровьица и долгих лет жизни, — ворковал Шуткин.
— Ишь, куда загнул! — ответствовал дедушка, недовольно сдвигая мохнатые седые брови.
Шуткин этого “жеста” не понял, но залепетал далее:
— А я подарочек принес для Александры Ильиничны. Она дома?
— А где ж ей быть! Старуха, — глухо позвал дед, — иди сюда. Тут к тебе пришли. — Он как-то недоверчиво и одновременно удивленно смотрел на Деда Мороза.
“Ой!” — раздалось в дальней комнате. Потом наступила пауза — и Шуткин, ничего не понимая, посмотрел на деда, а тот вздохнул, вновь посмотрел на Шуткина и еще раз крякнул:
— Иди, тебе говорят!
— Кто там? — будто позевывая, спросил довольно высокий старушечий голос. — Вроде бы и некому…
— Ну и древняя твоя душонка! — разошелся дед. — Иди да стопки неси!
Из комнаты вышла Александра Ильинична, низенькая, как и дед, старушонка лет семидесяти пяти, с русыми волосами, собранными на макушке, как после бани; руки у нее были большие, а пальцы — короткие; глаза — чуть красноватые, воспаленные; нос, весь в морщинках, торчал дулей.
— Ой, Дед Мороз! — тяжело всплеснула она руками. — Батюшки! Да пригож! Да хорош! Каким ветром, какой судьбой-матушкой? — Она щурилась в полумраке и улыбалась, не сводя с Шуткина глаз.
— Александра Ильинична… — обратился Шуткин к старухе, инстинктивно взглянув на пятнадцативаттную лампочку, горевшую над головой.
— Не обессудь, сынок, — поймав его взгляд, сказала старуха, — пенсия, сам знаешь какая, а деньги-то везде нужны.
— Ну что вы, у меня глаза, как у ястреба, все видят! — начал подыгрывать Шуткин. — А теперь, Александра Ильинична, разрешите все же поздравить вас с Новым годом!
— С наступающим, сынок, с наступающим!
— А я ведь не с пустыми руками, а подарочек вам принес, принимайте! — И он протянул ей небольшой пакетик, перехваченный красной ленточкой, завязанной в центре в пышный цветок.
— Ой, да кто же это прислал? — Она взяла в руки подарок. — Дед, уж не ты ли на старости лет в шутки ударился?
— Одурела ты, баба! Мне уж не двадцать, чтоб шутковать. Да ты только не горюй, не мешкай, зубы не заговаривай: сказал тебе человек, что ехал долго, замерз, а мы, чай, люди русские — понимаем.
— А тебе лишь бы выпить! Небось два вагона за свою жизнь выпил! А человек, может, и не пьет, потому как — грамотный, а грамотный, значит, умный. А уж коли пьешь, откуда уму-то быть? — тараторила старуха, взявшая потом, однако, как ни в чем не бывало, Шуткина за рукав и залепетавшая совсем другим, елейным голосом: — Да ты проходи, проходи, молодой человек! Это я так, для воспитания.
Шуткин, которого замечание деда чуть обидело, выпил, однако, сразу две стопки водки, закусил кусочком ливерной колбасы и пирожком с картошкой, поправил усы и бороду и уж хотел было благодарить да уходить, когда Александра Ильинична силой усадила его.
— Ну, сынок, ты погодь. Ты скажи, ты — как, артист или как?
— Артист, Александра Ильинична.
— Хороший артист! — ни с того ни с сего вставил старик, посмотрев на Шуткина помутневшим уже взглядом.
— Уж и повело, уж и понесло! — закачала головой старуха. — А где артист? — вновь заелейничала она, глядя на Шуткина восторженно и восхищенно, но и как-то настороженно, что не ускользнуло от Владимира. — В музыке артист или поешь?
— И не то, и не другое, — почувствовав вдруг неудобство, ответил Шуткин. — В театре я играю. Пьесы, понимаете?
— Пьесы?
— Ну, вроде как в кино! — пояснил дед неразумной бабе.
— Ну да, — подхватил Шуткин, — как в кино! — и взглянул на часы, висевшие над диваном.
— А ты посиди, сынок, не торопись. В кои-то веки к нам человек заглянул! У нас, стариков-то, нету никого: детей бог не дал, а сродственники — кто помер, кого война унесла. А без детей-то какая и жизнь? Квелая!
— Ну, хватит тебе панихиду петь! Век свой уж прожили, а теперь-то что, петух тебя жареный перед смертью в одно место клюнул? — закурив самокрутку, вставил старик.
— Да помолчи! Нализался и рад-радешенек, а мне вот поговорить хочется, душу отвести. Перед смертью. А человек непростой — Дед Мороз! И подарок принес, — она заслезилась. — Неужто сам, на свои кровные? — И она строго глянула на мужа.
Поняв, что вопрос был обращен к нему, Шуткин замер.
— Дело в том, — начал выкручиваться он, — что меня об этом попросили.
— А кто же это такой добрый? Уж не с завода ли, где она двадцать лет гардеробщицей была да пол мела?! — уставив на Шуткина хмельные глаза, вопросил дед.
— Да уж подставляй карман шире! — вскрикнула Александра Ильинична.
— Ну, а кто же подарок купил? — обратился дед всей грудью к Шуткину, и тот улыбнулся, встал и, как бы собираясь уходить, молвил:
— Это, дедушка, секрет фирмы. — С этими словами он допил рюмку, доел пирожок с картошкой и, оправляя усы и глянув на старуху, заметил, как она, чуть застыдившись, спрятала от него глаза. — Ну что ж, спасибо вам — согрелся. Теперь и дальше ехать можно.
— А то бы посидел с нами вечерок! У старухи вино домашнее есть, наливки…
— А тебе знай одно — наливки!
— Спасибо, дедушка, но у меня еще долгий путь.
— Дай тебе Бог счастья и успехов в труде! — щурясь, говорила в полутьме прихожей Александра Ильинична, вытирая руки о передник. — Спасибо тебе за заботу, за то, что подарок принес, что улыбался, что глаза у тебя добрые и внимательные, да и что ум у тебя есть, — выделила он слово “ум”.
Шуткин и впрямь расчувствовался — может быть, благодаря выпитому, а может, и от чего другого: он наклонился, поцеловал старушку в щеку, еще раз поздравил с наступающим и уже вышел на лестничную площадку, когда услышал вдогонку елейный голос Александры Ильиничны:
— Заходи, заходи и в следующий Новый год, да только не забудь палку в руки да мешок за спину, а то вроде бы и ненастоящий Дед Мороз!
— Глаза заблестели! — завистливо отметил шофер появление Шуткина. — Если ты так будешь подарки развозить да там водку пить, так я к своей опоздаю, а уж если опоздаю, так и знай: шею тебе сверну! — И машина резко тронулась с места.
Странно, но Шуткин сейчас ни о чем не думал, буквально ни о чем: на душе у него было светло и покойно. А дневник? А решение, принятое ночью? А Драпкин, которому он уже проговорился? “Какая чушь!” — махнул на все это рукой Шуткин, и улыбнулся, и увидел Александру Ильиничну, и захохотал так, что перепуганный шофер остановил “Москвича”:
— Напился, что ли?
— Да нет, нет — чего? Трогай! — смеялся Шуткин. — Ну и старушенция! Ну и хитра! “Ой! — вскрикивает — Дед Мороз!” — Он изобразил старуху. — Ой, пригож! Как будто и впрямь не вызывала себе Деда Мороза! — он продолжал смеяться.
— Да закрой ты пасть! И так на душе чибисы плачут… Время! Время! — И машина прибавила ходу.
На этот раз “Москвич” шел хорошо и Купчина достиг быстро. Но тут началась свистопляска с номерами и корпусами домов. Никто из прохожих, недавно въехавших в новые квартиры, не мог им точно указать, куда надо ехать или на худой конец идти. Шуткин уже не в меру злился: часы показывали двадцать минут одиннадцатого, а еще обратно, переодеться, разгримироваться, получить деньги. И тут Шуткин похолодел: он ведь не успеет купить шампанское или хотя бы портвейн! А шофер? Он крутил баранку и так, и сяк, что-то такое кричал, и это только мешало.
Но дом наконец-то был найден. Шуткин выпорхнул из машины, подхватив подарок, довольно внушительный, и, сунув его в мешок, еще раз прочел: “Тоськина Зоя. Квартира 100. 7-й этаж” — и в мгновение ока взлетел на этот этаж, хотя лифт и не работал.
Едва справившись с дыханием, он позвонил. Дверь мгновенно отъехала — и блестевшие от спешки и возбуждения глаза Шуткина увидели женщину с сильно выдвинутой вперед челюстью. Зоя была некрасива и, по всему видно, очень нервна. На ней было серое в блестках платье, а в рыжих волосах поблескивал гранями дешевенький красный камешек. Она стояла и смотрела на Шуткина, а тот смотрел на нее, как в рот воды набрав, не зная, что делать.
— Ну что же ты стоишь? Проходи. Я уже больше часа жду. Думала, уж струсил Дед Мороз, — без тени улыбки, безжалостно произнесла Зоя грудным голосом, от которого у Шуткина похолодело меж лопаток. Он, однако, закрыл дверь и, страшно стесняясь, так стесняясь, как никогда в жизни, себя и своих еще не произнесенных, но уже заготовленных слов, начал:
— Дорогая Зоя!.. — Тут он почему-то покосился на комнату, довольно большую, но захламленную. — Я…
— Не бойся, я живу одна, — поймала Зоя скосившийся шуткинский глаз.
У Шуткина буквально поджилки затряслись, а в голове почему-то завертелось одно только слово: “Попался!.. Попался!..”, но он тут же подумал, что просто не имеет права совсем уж пасть и, поблагодарив судьбу за то, что на нем были казенные усы и борода (они все же в некотором роде прятали его), продолжал:
— Зоя, поздравляю вас от имени фирмы “Невские зори”, чьим случайным представителем я являюсь, с Новым годом! — Он слегка пришел в себя, воодушевился и мог бы уже далее продолжать свою шутливую речь, но Зоя была сама трезвость:
— К чему так много слов? Гони подарок, снимай свою шубу, можешь снять усы и бороду — и проходи к столу.
— Что ж, сейчас Дедушка Мороз достанет вам кое-что, — из последних сил старался Шуткин. — А вот и он, подарочек! — едва выпутав его из мешка, торжественно, но робко произнес Владимир.
— И не противно тебе паясничать? Такой большой, а все глупый! Ну зачем мешок тащил? Что я, маленькая? — Зоя взяла подарок, поставила его на стол, ножницами разрезала тесьму и раскрыла коробку, обнаружив коньяк, шампанское, шоколад, яблоки и орехи. — Ну, садись, — с долей приветливости сказала она и посмотрела в грустные синие очи Шуткина. — Испугался, дурачок? Кого? Одинокой женщины испугался? — Она вдруг хлопнула его по лбу.
— Понимаете, я… У меня… Еще так много подарков, и мне их нужно успеть развезти до двенадцати…
— Ну зачем ты врешь? Я лично Якову Семеновичу приплатила пять рублей за то, чтобы хоть раз в жизни встретить Новый год не одной. — Шуткина затрясло. — Давай, давай, раздевайся — и к столу! Коньяк, шампанское — распоряжайся, ты же мужчина!
Она подошла к Шуткину и сняла с него халат и шапку. Шуткин чуть не упал в обморок, когда она к нему прикоснулась. “Хоть бы не подошла больше, хоть бы не подошла!” — лепетал про себя Шуткин, давая слово, что ни за что не останется здесь.
— Ну что же ты? А, замерз! Сейчас я тебя согрею. — И Зоя налила себе немного шампанского, ему — коньяку и подала Шуткину полный фужер. — Или ты все боишься? Но пока я не кусаюсь!..
— Да разве в этом дело?! — рассердился наконец Шуткин и резко изменил стиль своей речи. — Понимаете, шофер мерзнет, а он ведь тоже человек!
— Я отправлю его. — И она подошла к двери.
— Да и не в шофере дело! Ему-то что — у него машина! А у меня — встреча с друзьями. И на мне лежит ответственность: купить выпивку. И если я ее не принесу, то, сами понимаете…
— Принесешь ты выпивку! — Она торжественно подняла фужер, раздался хрустальный звон, и Шуткин выпил, привычно управляясь с усами и бородой. Закусывая шоколадом, он видел, что Зоя на него смотрит — следит за ним как-то очень пристально. Когда он поставил фужер на стол, то взглянул на нее беззащитно и грустно.
— Да сядешь ты, в конце концов, или ты передумал?
“Да что же я должен был передумать?” — испугался Шуткин, но сел.
— А где же у вас елка? — чувствуя в ногах жар, спросил он.
— Елка? Ты любишь елочки? Ха-ха-ха! Но это же — маскарад. Потом ведь все годы похожи один на другой, и мечтать о том, что в новом году хоть что-то в моей жизни изменится, — пустая затея. Хотя я и мечтала…
— Да, — поддержал ее Шуткин, — жизнь — это борьба.
— Я думала, может быть, хоть Деду Морозу удастся чуточку изменить мою жизнь.. Но, как видно, и на него надеяться не приходится.
— А сколько же вы за меня заплатили? — ляпнул Шуткин.
Зоя будто вскрикнула, так широко у нее раскрылся рот. Потом она кашлянула и спросила:
— А сколько же тебе лет?
— Девятнадцать, — соврал Шуткин с радостью.
— Господи, а я еще думала, что ошиблась! Так я не ошиблась! Ты — Шуткин, герой ЧК, артист. — И она плюхнулась в кресло (Шуткину показалось, что она покраснела). — Если б я знала, я бы себя совсем не так повела. Мне ведь, — она хохотнула, — тридцать семь!
Шуткин понял, что это — его спасение и что дело принимает хороший для него оборот.
— Ах, как жаль, что у меня нет сегодня гостей! — выкрикнула Зоя, вскочив с места и начав бегать по комнате. — Разве кто-нибудь из моих друзей поверит мне, что меня поздравил с Новым годом сам Шуткин? Давай выпьем! Я хочу выпить за тебя: за то, что вот уже полгода я жила только тобой, — ехидно улыбнувшись, заговорила она.
И о чем еще говорила она потом, разливая по фужерам шампанское и выпивая его, стоя посреди комнаты и бегая из угла в угол, закрывая лицо ладонями и театрально взмахивая рукой? О чем она еще говорила Шуткину? О том ли, что он, оказывается, был ее идеалом, и не только ее. О том ли, что она точно знала, что понят он, Шуткин, был до конца только ею, Зоей, и оттого она одна могла бы стать его спутницей, будь она чуточку моложе? О том ли, что лишь теперь поняла она, как ошиблась, — и как хорошо ей сейчас от того, что он именно сегодня приехал и вылечил ее, ибо Шуткин в кино совсем ведь не Шуткин в жизни, потому как тот Шуткин неизмеримо выше этого вот Шуткина, а потому и следует ему, Шуткину, пребывать все время на экране и никогда не показываться, жалкому и никчемному, людям на глаза.
— Стыдно! Стыдно! Уходи! — вскрикивала Зоя и тут же, крепко хватая его за рукав, говорила: — Но я сначала выпью! Выпью за того Шуткина! Я того Шуткина поздравляю с Новым годом! — И глаза ее блестели, а рот был влажен и полуоткрыт.
Бедный Шуткин! Он сидел как пришибленный, глядя скосившимся взглядом на Зою и держа перед собой наполненный фужер. Сколько чувств проносилось сейчас в груди юного артиста: и радость, и зависть, и признательность, и чуть сладковатый испуг, и боль, и чувство вины, и гордость, и потаенное самолюбие, и какое-то горьковатое презрение к этой женщине с сильно выдвинутой вперед челюстью, и одновременно — благодарность к ней.
— Ну, что ж, — завершил круг своих чувств Шуткин. — Я все понял. — Он встал, пригубив фужер. — Я благодарю вас, — снимая всякое стеснение и робость, сказал он. — И прошу: примите все-таки от меня, в этом вот костюме, поздравления с Новым годом! И знайте, что урок ваш для меня — именно сейчас — очень дорог.
После этого он взял Зоину руку, поцеловал ее, нежно отпустил, потом надел халат, поднял мешок, палку — и величественно вышел.
Пройдя один марш, он остановился у окна.
За окном падал снег.
Шуткин смотрел на снег и улыбался.
Вдруг он услышал звон бокалов и крики радости, которые неслись к нему со всех сторон.
“Какой я!.. Какой я!..” — хотел что-то произнести Шуткин, но не смог — и запрыгал вниз по ступенькам.
Внизу, у выхода из парадной, грозно сжимая кулаки и блестя от ненависти глазами, на него шел шофер.