Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2002
Посвящается матери моей, Агриппине Никифоровне Лозиной
Для многих ленинградцев война началась в полдень 22 июня 1941 года правительственным сообщением по радио о вероломном нападении Германии на СССР. Я, семилетний пацан, хорошо запомнил, как взрослые не раз обсуждали слова В. М. Молотова: “…Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!”
А в начале войны в городе стремительно разворачивались совсем немыслимые ранее события: добровольцы просились и шли на фронт, были введены продовольственные карточки, появились жертвы от воздушных налетов врага, в обыденную жизнь вошли “окопы”, разговоры об эвакуации и многое другое… И все это касалось непосредственно нашей семьи.
Добровольцем сразу же ушел на фронт (оставив беременную жену и восьмилетнего сына) мамин брат — дядя Коля. Он вскоре погиб под Ленинградом, так и не увидев свою родившуюся в августе дочь Алевтину…
Во время одного из первых налетов фугасная бомба попала в шестиэтажный жилой дом на Невском проспекте, вблизи нашей Исполкомской улицы. Мы ходили туда. Часть фасадной стены обрушилась, и как бы открылись внутренности здания: стали видны разрушенные межэтажные перекрытия и квартирные помещения, где местами еще продолжала стоять мебель. Видеть это было страшновато и любопытно одновременно. Потом привыкли ко всякому.
Жильцов нашего дома “прикрепили” к бомбоубежищу, находившемуся через улицу — в доме напротив нашего. Убежище сохранилось со времени финско-советской войны 1939 года и представляло собой обычное подвальное помещение, но с побеленными стенами и тяжелой металлической входной дверью. Большую часть помещения занимали деревянные двухярусные нары. Во время тревог люди сбегались туда с сумками да узелками, стараясь занять одни и те же места. Мне сперва нравилось бывать там, особенно забираться на нары со сверстниками. Но вскоре бомбежки участились, бегать в укрытия (иногда не раз в сутки) стало как бы не обязательным. Ленинградцы привыкали к опасности, и кое-кто оставался во время воздушных налетов у себя дома. Таких становилось все больше, несмотря на постоянный рост потерь в городе.
Случалось оставаться дома и нам. Тогда, в светлое время суток, из окон нашей комнаты, с последнего пятого этажа хорошо просматривались крыши домов напротив; а на них — дежурные из групп местной противовоздушной обороны, изготовившиеся к борьбе с зажигательными бомбами.
Группы формировались почти на добровольной основе из наиболее подходящих для такого дела жильцов. А наиболее подходили взрослые покрепче и ребята постарше. Подростки, которые до войны смело гоняли голубей по высоким крышам и бесстрашно бились в дворовых драках, считали дежурства во время воздушных тревог не опасным, а престижным делом. Они, бравируя друг перед другом, лежали навзничь на кровле, осматривая небо в бинокли, и без видимой нужды переходили по крутым скатам от одного чердачного окна к другому…
Я очень завидовал старшим ребятам, рвался за ними, но самое большее, что мне позволяли — выглянуть с нашего чердака на крышу. На чердаке же хранились длинные щипцы, багры, бочки с водой, ведра, ящики с песком, лопаты и другие противопожарные приспособления. Осматривать их и примериваться к ним было тоже интересно. А ребята дежурили не напрасно: зажигалки падали на крыши, и их тушили на месте или сбрасывали вниз.
Мы занимали одну комнату в двухкомнатной коммунальной квартире. Все окна комнат выходили на противоположные стороны. Вечерами, после захода жаркого летнего солнца, небосклон в западном направлении становился рыже-багровым… На этом фоне над городом возникали и парили аэростаты: большие серебристые, похожие на дирижабли; были и поменьше, защитного цвета, как огромные сардельки. Аэростаты затрудняли бомбежку города в ночное время; а поднимались, удерживались на высоте и опускались с помощью тросов с земли. Один серебристый красавец базировался вблизи нас, в Овсяниковском саду, и из окон хорошо смотрелись его вечерние подъемы и утренние спуски. Сад был огорожен высоким сплошным забором, но все ребята знали о находившихся там зенитных орудиях, прожекторах и блиндажах для военных.
Пожалуй, еще до окружения Ленинграда блокадным кольцом, городские власти установили (недалеко от Овсяниковского сада) поврежденный немецкий самолет, со зловещего вида черными крестами на крыльях и свастикой на хвостовой части. Многие взрослые и ребята приходили смотреть эту диковинку. Мальчишки рассказывали друг другу байки о том, как зенитчики сбили самолет, как спускались на парашютах и бегали по крышам немецкие летчики, и как наши военные поймали и забрали фашистов в плен! Нам всем очень и очень хотелось бы ощутить силу страны, все еще верилось в скорую победу в войне…
Как-то быстро развернулась активная работа по сооружению оборонительных рубежей на подступах к городу, с массовым привлечением гражданского населения. Отец работал токарем на оборонном заводе и в таком деле не участвовал. А маму и соседку по квартире несколько раз направляли, как говорили горожане, рыть “окопы”. Организаторы работ заранее предупреждали женщин-матерей об опасности налетов вражеской авиации и не рекомендовали брать с собой детей. Но мама считала, что погибнуть можно как на позициях, так и в городе, а сыну и матери все же лучше держаться вместе. Видимо, так считала не одна она — на “окопах” дети бывали.
Там на моих глазах множество людей вручную сооружали противотанковые рвы. Но не все работали лопатами, ломами или с носилками. Кроме военных, командовавших, что и как надо делать, присутствовали еще какие-то мужчины в форменной одежде. При появлении самолетов они дружно выкрикивали команды: “Воздух!.. Воздух!.. Воздух!..” И горожане разбегались по сторонам и бросались наземь. А если немцы пролетали прямо над нами и сбрасывали листовки, то люди в форме бросались собирать и отбирать бумажки у тех, кто поймал или поднял с земли. В листовках, что я видел, по словам взрослых, были призывы переходить на сторону Германии, и запомнились слова: “Бей жидов-политруков!..”
Во время работы женщины переговаривались. И об эвакуации, и даже — но с опаской! — о боязни остаться без продовольствия в ближайшее время. Не было секретом, что уже с первых военных дней некоторые горожане, осторожничая, чтоб не попасть в разряд паникеров, закупали продукты впрок. Мама хотела поступить так же, но отец был против. Он ссылался на утверждения руководства страны и города о наличии всех необходимых запасов на двадцать лет вперед. И мать тогда послушалась отца!.. Не пыталась запастись съестным, о чем позже горько и горько жалела.
А вскоре, уже на 48-й день с начала войны, наш город оказался окружен врагом, и началась долгая, холодная, голодная, страшная блокада Ленинграда… Вопрос о нашей эвакуации сразу отпал, но зато возник другой: “А как же жить дальше?!”
Во второй половине злосчастного для нас ноябрьского дня мама развела огонь в кухонной плите и начала варить щи из мелко-мелко нарубленных листьев серой кормовой капусты — хряпы. До войны (уже казалось, что та счастливая пора была давным-давно!) хряпой кормили скотину. А в тот день мать добыла немного грязных, рваных листьев — лишь по счастливой случайности. Отец еще не вернулся с завода после ночной смены, а я возился с детской игрой “Сделай сам” в комнате. Рядом со мной на столе лежал и жмурился наш любимец Костюк, кот сибирской породы, умница и красавец, благороднейшего дымчатого окраса. Кроме нас, в квартире находился сосед — дядя Осип, инвалид финско-советской войны.
Внезапно захлопали зенитки, но из черной настенной тарелки-репродуктора продолжала звучать музыка. Мы через окно попытались определить происходящее поблизости. Однако на улице все выглядело обыденно… Но вот — по радио начали объявлять воздушную тревогу!.. Донесся стук захлопнувшейся двери в квартире этажом ниже. Значит, жильцы поспешили в бомбоубежище. Нам следовало потушить огонь в плите и поступить так же.
Но к тому дню мы уже пообвыклись в тревогах и все чаще оставались дома. Вот и тогда мне было бы интереснее наблюдать за дежурными на крыше дома напротив, а маме не хотелось заливать разведенный огонь. Она, хоть и неуверенно, но потребовала идти в убежище. Я же, чувствуя ее нерешительность и ссылаясь на присутствие в квартире бывалого солдата, упрашивал остаться дома. И мы остались. Однако вскоре до нас донеслись глухие разрывы фугасок. Сосед сказал, мол, теперь будет вернее пойти в укрытие. Он — сам, для надежности, плеснул воду в плиту, и все выскочили на лестницу.
И, помнится, сразу же возник какой-то высокий, сильный и быстро нарастающий, гнетущий звук… Мать схватила меня в охапку и бросилась вниз по лестнице. Звук оборвался глухим громовым раскатом… Но тут же стал слышен новый, еще более сильный и показавшийся совсем близким пронзительный свист… Раздался треск, грохот, все вокруг зашаталось, заходило ходуном, и удушливый мрак окутал нас. Дядя Осип и кто-то еще катились по лестнице, захлебываясь криком от страха. Помню мой (вторя матери!) вопль отчаяния: “Боженька, спаси нас!” Мама, держа меня на руках, лицом к лицу, выскочила во двор (откуда только достало сил?!) и понеслась к воротам на улицу. Я увидел наш дом: в клубах черного дыма, он зашатался и разваливался на глазах! Перенесясь через улицу, мы оказались под аркой здания напротив неожиданно в объятиях отца. Папа, возвратясь с работы и не найдя нас в убежище, ринулся было в квартиру за нами. А тут и накрыла фугаска.
Позже выяснилось следующее. Немцы в тот день сильно бомбили хлебозавод на соседней Херсонской улице. Но завод уцелел! А рядом с нами, за два дома, в небольшой скверик почти одновременно упали две фугасные бомбы… И сразу же следом за ними третья бомба угодила в мелкий канализационный колодец, находившийся во дворе прямо под стеной нашего здания. От первых двух — мы слышали, непонятные тогда, гнетущий звук и громовой раскат; а от третьей — нашей! — ощутили все остальное!
Дом не обрушился, нет, но треснул по фасаду, почти сверху донизу. Кроме того, образовалось несколько трещин поменьше и вылетели стекла. А то, что мне в страхе показалось клубами дыма, на поверку оказалось облаком кирпичной и прочей пыли. Выяснилось, что женщина и ребенок, спешно вышедшие из квартиры под нами, в момент взрыва бомбы уже находились во дворе и сильно пострадали… Их увезла специально прибывшая “скорая”…
После отбоя тревоги во двор сбежались жильцы. С большой опаской некоторые поднимались осматривать свои квартиры, но задерживаться там боялись. Ночь мы провели в бомбоубежище. А наутро приехали из исполкома какие-то начальники. Осмотрели здание и объявили о постепенном расселении всех в другие жилища. Пока же рекомендовали устраиваться временно где-нибудь, как-нибудь и кто как сумеет… Все так и поступили, мы тоже…
Потеряв после бомбежки жилье, наша семья оказалась во временном пристанище — семиметровой комнатенке, в подвальном помещении дома на Херсонской улице. Там приютила нас давняя знакомая родителей, занимавшая две из трех имевшихся в том подвале, комнат. Судьба распорядилась так, что именно там мы пережили драму с трагическим исходом…
К тому времени положение в городе катастрофически ухудшилось… Так, в начале декабря суточная норма выдачи хлеба рабочему составляла всего 250, а иждивенцу — 125 граммов. Скудные запасы продуктов у подавляющего большинства горожан были давно съедены. Бесследно пропадали и перевелись совсем собаки и кошки. И у нас, к нашему горю, пропал любимец семьи кот Костюк… Мы знали: кто-то пытался выжить таким путем… Люди голодали, умирали… Правда, умерших — пока еще — хоронили в гробах и на кладбищах.
А дальше стало еще хуже. В январе рабочий получал пайку хлеба 350, а иждивенец — 200 граммов в сутки, зато к голоду добавился холод!.. Запасы дров у горожан иссякли. Электроэнергия подавалась преимущественно на предприятия. Водопровод и канализация замерзли. Воду для питья добывали в проруби на Неве. Транспорт остановился. Город замер. У людей появились вши. Несмотря на все горожане пытались работать и работали, но и умирали…
Мастерская, в которой работала мама, более не существовала. Отец сильно ослаб и уже не мог (тем более без транспорта) добираться до своего завода в Володарский, ныне Невский, район. И в январе мы трое оказались с пайками хлеба — 200 граммов. Собственно, то был не хлеб, а суррогат. И пайка своими размерами больше походила на спичечный коробок, чем на суточный рацион изголодавшегося человека.
В начале февраля отец слег. Меня тянуло залечь тоже… Но мать с боем меня подымала и таскала за собой всюду: в булочную за хлебом, за водой на Неву. К реке и обратно мы ходили с бидончиками. Я — с детским игрушечным. Ходили по Херсонской улице, мимо хлебозавода и Калашниковских складов.
По дороге мы видели в сугробах трупы. Это стало привычным зрелищем, и никто уже не обращал внимания на мертвецов. Однажды мы сами увидели, возвращаясь с Невы, как едва передвигавшийся впереди нас человек внезапно качнулся к дощатому грязного цвета забору хлебозавода и, обессиленный, сполз по доскам на снег… Мы подошли, смотрим: изможденный мужчина. Мама пыталась тормошить его, но он был уже мертв… Сообщать было некуда, а точнее, просто бессмысленно… Мне шел восьмой год, и запомнил я многое…
Через несколько дней в одну постель с отцом залег и я. Нас заедали вши… Все время хотелось есть… Тут же, в подвале, свалилась соседка… Пока еле-еле шевелились хозяйка и мать… Чего-либо стоящего, для обмена на хлеб, у нас уже не было… Подступала смерть…
Для начала смерть прибрала соседку. Родственники забрали ее и повезли на кладбище.
Мама все не сдавалась и пыталась бороться за нас. Она знала, что, на дрова можно выменять хлеб. Но где взять дрова? Узнала и это!.. В нашем районе, вблизи лавры протекает речка Монастырка. В теплое время года по речке сплавляли бревна: из Невы на лесопильный завод. Так вот, под снегом во льду, сковавшем Монастырку, можно было найти этот лес. И в случае большой удачи бревно следовало вырубить изо льда, перетащить к своему дому, распилить, расколоть, собрать в вязанки и менять на хлеб. С бревном требовалось преодолеть путь общей протяженностью около трех километров (по лавре, Невскому проспекту, Исполкомской и Херсонской улицам).
Ранним февральским утром мама отправилась в путь, прихватив с собой штыковую лопату и прочную веревку. Вначале ей повезло: с большими трудностями нашла и лопатой вырубила-выковыряла изо льда небольшое бревно. Привязала веревку и потащила по снегу, волоком. Вытащила из лавры, преодолела участок Невского, но… при повороте на Исполкомскую бревно уперлось торцом в сугроб!.. Мама отчаянно дергала за веревку, во все стороны, пытаясь сдвинуться с места. Окончательно ослабла и рухнула в снег… Лежала без сил и плакала… Она знала, что дома в одной холодной постели лежат и умирают ее сын и муж; что помочь им, кроме нее, некому; что она сама вскоре замерзнет и умрет тут же, рядом с бревном… Глотая слезы, мысленно взывала: “Господи, помилуй, сотвори чудо — спаси нас!”
Прохожих на улице не было — дело швах… Но неожиданно маме повезло еще раз: какой-то военный в белом полушубке все же таки шел мимо! Увидел ее, остановился и помог подняться на ноги. Затем сдвинул бревнышко со злополучного места и пошел своим путем. Оказанная помощь придала сил, и мать со слезами благодарности и отчаяния поволокла свою добычу дальше. В конце концов притащилась во двор, к окну нашей комнаты. Оставлять бревно во дворе — даже и на короткое время! — было никак нельзя. Ей пришлось его долго пилить, колоть и переносить поленца в подвал. Потом появилось живительное тепло от буржуйки и обжигающий губы кипяток…
На следующий день мама выменяла на дрова немного хлеба, но и это не могло существенно поправить наше бедственное положение… Отец и я продолжали лежать. Он — почти без движений, а я еще мог бить вшей, правда, безуспешно. Вшей расплодилось уйма, и избавиться от них не удавалось никак.
И, на беду, в конце второй — начале третьей декады случились перебои с выдачей хлеба. Я плакал, скулил и все время просил есть. Отец просил тоже, но уже как-то вяло и очень тихим голосом. Мама плакала от жалости к нам, однако сделать что-либо большее была не в силах — сама слабела и слабела…
И вот 22 февраля ранним утром она ушла в булочную в надежде получить хлеб. Два или три предыдущие дня хлеб не выдавался вовсе. Отец с вечера уже ничего не просил и только тихо хрипел… А я лежал рядом с ним и бесконечно долго ждал мать. Наконец она пришла и принесла хлеб. Аж за три дня сразу!!! Не раздеваясь, дала кусочек корочки мне и положила щепотку мякиша в рот отцу. Но он уже не реагировал даже на хлеб и вскоре затих совсем — скончался.
Мама позвала хозяйку. Тогда при регистрации смерти горожанина обязательно отбирали его месячную продовольственную карточку. Посоветовавшись, женщины решили молчать о случившемся до конца месяца и оформить свидетельство о смерти лишь 28 февраля. А тем временем полностью за шесть оставшихся дней использовать пайки отца. Решили так и перенесли умершего на обеденный стол. Затем мать обмыла тело, одела, накрыла белой простыней и пошла сообщить деду — на Лиговку.
День шел на убыль, когда они притащились вместе. Дед постоял у стола, посмотрел на мертвого сына и присел передохнуть. Одобрил решение женщин пока что повременить с оформлением смерти и пообещал помочь вырыть могилу. Договорились встретиться с мамой в полдень 1 марта, прямо на Волковом кладбище, сразу же за въездными воротами, вблизи церкви. Дед не плакал. Я тоже. Они договорились, и Николай Иванович побрел к себе. Оказалось, мы видели деда в последний раз…
Дожили до 28 февраля, и мать оформила смерть отца. Все шесть дней его тело находилось вместе с нами в комнате, на столе под окном. А на следующий день, чуть свет, она и хозяйка обернули тело легким одеялом (о гробе нечего было и мечтать) и уложили на мои санки, привязав веревкой заодно с лопатой… Мама потащила санки на кладбище, надеясь встретить там деда. Однако его на условленном месте не оказалось…
Делать нечего, она выбрала свободное место недалеко от церкви, расчистила снег и попыталась вырыть могилу. Но промерзлая, крепче камня, земля не поддавалась усилиям истощенной женщины. Мать измучилась вконец. Решила положить тело в мелкую выемку, почти никакую, прикрыть выбитыми комьями земли и снегом, а недели через две, три (“Ведь стоят суровые морозы… тело никто не возьмет — вон их сколько вокруг!..”) прийти туда вновь, но уже захватив с собой деда, и завершить похороны.
В конце марта мама отправилась на кладбище с лопатой и ломиком. Надеясь на помощь деда, она зашла за ним на Лиговку. На ее настойчивые стуки в квартиру входную дверь с опаской приоткрыл сосед. Он сообщил, что с Николаем Ивановичем случилась беда…
По словам соседа, еще в конце февраля, вечером, Николай Иванович истопил кухонную плиту на ночь. И чтобы сполна использовать драгоценное тепло, лег на печь (ведь не впервой!), не снимая ватной одежды и валенок. А далее то ли угорел, то ли умер, а уж потом случился пожар… Так или иначе, но тело сильно обгорело; приезжали пожарные и гасили огонь. Останки деда увезли на машине, но соседу неизвестно куда. Вот и весь сказ…
На Волковом мама увидела расчищенный небольшой участок от въездных ворот до церкви, и вокруг нее. Нашла место, где с месяц назад оставила тело отца… Но покойника там не было! Проверяя себя, уже тщательно обыскала все вокруг и не нашла. Она — глубоко верующий человек! — вовсю казнила себя за случившееся. Так и ушла домой, обливаясь слезами…
Потом стало известно, что на кладбище, (как по всему городу в целом) к весне подбирали обнаруженные труппы и свозили в братские могилы: опасались эпидемий в городе. На Волковом кладбище такие захоронения есть. И наиболее вероятно, останки отца оказались именно там. Более того, очень возможно, что там захоронен и дед…
С приходом долгожданной весны у горожан, измученных голодом и холодом, зародилась надежда на выживание… Ведь потеплело.
Я и мама искали подходящую травку, и однажды оказались на вымощенной булыжником Кременчугской улице у забора, ограждавшего территорию пакгаузов железнодорожной станции Московская товарная. Вдоль забора стояли караульные вышки, а на них — солдаты, охранявшие территорию. Увидев лебеду, мы радостно бросились к забору и начали ее собирать.
Охранник с ближайшей вышки заметил нас и крикнул, что будет стрелять, если мы немедленно не покинем запретную зону. Мать, не понимая, почему знакомая улица вдруг оказалась запретной, и потому не веря в угрозу, просила не прогонять нас. Но тут грохнул винтовочный выстрел, затем второй, третий… И мы — где силы взялись! — в страхе ринулись от забора по улице, под громкую брань и смех стрелявшего. И было обидно!.. Обидно до слез: почему свой же солдат не дал двум доходягам набрать обыкновенной травы?
Думается, стрелял он не в нас, а мимо.
И той же весной сорок второго стала оживляться ленинградская жизнь… Мать устроилась на завод и по большей части пропадала там, а меня определила в детский сад на углу Невского и Бакунина. В садике я провел более года, вплоть до поступления в первый класс.
Детсад работал круглосуточно. Персонал, принимая ребенка на свое попечение, забирал его продовольственную карточку и из скудного 300-граммового хлебного пайка умудрялся каким-то образом организовывать хотя и ничтожное, а все ж таки горячее питание.
Но еще более удивительным было отношение голодающих детей к столь редкостной драгоценной пище! Так, за общим столом мальчики и девочки, получив мизерную порцию жиденькой кашицы, не стремились тут же проглотить ее в горячем виде… Нет, они демонстративно размазывали еду по своим тарелкам, ели медленно, очень медленно, но зато показывали друг другу и говорили, дразнясь: “Вот смотри, смотри. У меня больше. А тебе завидно!”
…А блокада продолжалась еще безумно долго, и множество горожан не пережили ее…