Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2002
Геннадий Алексеевич Чистяков родился в 1931 году в Новгородской области. До перестройки работал инженером по наладке теплотехнического оборудования; с 1990 года — фермер. Печатался в “Неве” и “Звезде”. Живет в деревне Ушаки Ленинградской области.
P ALIGN=»CENTER»>ЗАПИСКИ ЕДИНОЛИЧНИКАТеперь, по прошествии четырнадцати лет, трудно и вспомнить, что послужило окончательным толчком к началу тех перемен в моей жизни, которые я навлек на себя добровольно на рубеже своего пятидесятилетия.
Чистый “технарь” по образованию и роду работы, более тридцати лет оттрубивший в промышленной теплоэнергетике и имевший в своей пуско-наладочной организации устойчивое положение, авторитет и вполне приличную по тем временам зарплату, я вдруг все бросил и подался работать на земле, став крестьянином-единоличником.
Впрочем, ни этого “вдруг”, ни “толчка”, конечно, не было. Просто совпали во времени начавшиеся перемены в стране с давней моей тоской по работе на земле, а тихо дремавшие во мне пресловутые крестьянские гены так разбередили мне душу и воображение, что меня перестали радовать и хорошая зарплата, и устойчивое положение в коллективе, с которым работал, а все помыслы мои получили одно направление: зацепиться за землю, завести хозяйство и трудиться в этой ипостаси так долго, сколько позволят возраст и здоровье.
С точки зрения здравого смысла то, что я предпринял в свои пятьдесят лет, иначе, как помешательством, и назвать нельзя.
Но цель предлагаемого вам повествования совсем не в том, чтобы показать — вот, мол, какой я оригинал, чудик или этакий герой, которого нелишне увенчать за его трудовые подвиги лаврами и осыпать хвалами. Нет, дело не в том. Путем, пройденным мною за эти четырнадцать лет, прошли многие. И многие гораздо далее продвинулись в своих устремлениях, основав настоящие фермерские хозяйства и заняв в строю кормильцев страны заметное место. И о некоторых из них я обязательно упомяну на страницах этих записок, основная задача которых — рассказать об опыте становления моего крошечного крестьянского хозяйства, при этом не ограничиваясь лишь постным изложением хронологии, но и делясь с вами теми чувствами и переживаниями, которые сопутствовали мне в этом процессе.
КОРНИ
1988 год, разгар гласности и перестройки — будто распахнулось настежь окно в нашей провонявшей ложью и застоем коммуналке, и потек в нее свежий — не надышаться! — воздух.
Помню, с каким упоением мы все зачитывались казавшимися умопомрачительно “крамольными” статьями из “Аргументов и фактов”, “Литературной газеты”, “Огонька”, как допоздна засиживались возле “голубого ящика”, аплодируя демократам и освистывая партократов-застойщиков. А какие страсти кипели на митингах, да и просто в случайных уличных разговорах и диспутах на работе!
Это потом, как библейские иудеи, выведенные Моисеем из египетского рабства, мы разделились на довольных и недовольных. А тогда, в конце 80-х, несмотря на разноголосицу мнений, два лозунга: “Долой КПСС!” и “Да здравствует рыночная экономика!” — были чуть не стопроцентно всеобщими. Когда же дошло до дела, многие об этом напрочь забыли, как вскоре забыли и о продовольственных талонах, о пустых прилавках, о многочасовых очередях за мясом и колбасой, о “доставании” всяких “дефицитов”, а “дефицитом” было почти все. Да и о прочих прелестях коммунносоциализма забыли, хлебнув лиха в переходный период 90-х. И вот уж — подавай назад брежневский застой, а то и Сталина.
Конечно, теперь, с расстояния, хорошо видится, что дров-то с реформами наломали крепко, что и пошли-то они не так, как чаялось. И самому мне теперь стыдновато за свою тогдашнюю восторженность всем, что ни делалось в верхах. Но одно неотрекаемо: так, как мы жили до реформ начала 90-х, жить нельзя.
Из всех же проблем той уже отдалившейся от нас на полтора десятилетия поры меня более всего волновала проблема крестьянства. Родившийся и выросший в сельской местности и всю жизнь проживший в некоторой социальной раздвоенности, работая в городе, а живя за городом в обыкновенном сельском доме, с клочком земли при нем, с овощными грядками и картофельными делянками, я фактически с землей и деревней никогда и не расставался.
Мои оба деда были тверскими крестьянами, притом дедушка по матери, Василий Кириллович, в 30-х годах как крепкий хозяин попал под раскулачивание, был обобран до нитки и через год после своего разорения умер от сердечного приступа.
Дед по отцу, Максим Леонтьевич, считался бедняком, тем не менее в колхоз он не пошел, за что до самой своей смерти в 1946 году был нещадно притесняем властями.
Покойный отец мой, Алексей Максимович, в отличие от своего отца, как, наверное, и многие из молодой поросли 30-х годов, прошел иной путь: учился, работал участковым ветврачом у себя на тверской родине, потом — начальником конного хозяйства в леспромхозе на Новгородчине, воевал от и до, вступил в партию и после войны в качестве ее посланца поднимал один из рухнувших новгородских колхозов, но поднять его не сумел, был из партии изгнан, о чем глубоко переживал и в результате чего долго не мог нигде устроиться на работу, даже сторожем или грузчиком.
Мать моя, тоже ныне покойная, Анастасия Васильевна, загнанная после раскулачивания своего отца в колхоз, но в результате замужества из него вырвавшаяся, почти всю жизнь была домохозяйкой: растила детей, обихаживала скотину, всегда имевшуюся на личном подворье, занималась огородом, снабжала семью грибом-ягодой, излишки которых продавала, поддерживая семейный бюджет.
Если отец о времени доколхозного единоличного хозяйствования нам, детям, почти ничего не рассказывал, то другое дело — мать.
Я полагаю, что в немалой степени ее воспоминания и сформировали мою внутреннюю неприязнь к колхозно-совхозной системе, и на этих воспоминаниях взросло и утвердилось впоследствии мое решение, пусть и запоздалое, стать крестьянином-единоличником. Конечно, запоздалость эта не моя вина, а следствие объективных реалий времени.
В семье деда по матери росло восемь детей, из них все, кроме двух последних сыновей, успели до раскулачивания поработать в дедовом единоличном хозяйстве. И работники, как вспоминала мать, все были усердные. На полученных по столыпинской реформе шестнадцати десятинах дед Василий Кириллович выращивал богатые урожаи зерновых, картошки, многолетних трав. А обо льнах деда в его деревне, где в послевоенные годы мальчишкой я подолгу гостил у материного брата дяди Леши, вспоминали еще двадцать лет спустя после его раскулачивания.
В хозяйстве содержалось шесть коров и четыре лошади, а овец да птицы — несчетно. Работали каторжно, но зато и не бедствовали: хорошо питались, имели во что принарядиться в праздники, жили в просторной избе-пятистенке, покупали кое-что из сельхозтехники, построили свою ригу для сушки зерна и ток для молотьбы, а также несколько сенных сараев.
Но в 1931 году все это было отобрано. Дед умер, дети разъехались кто куда. Мать, как я уже писал, до замужества работавшая в колхозе, с горечью говорила, что из рая затолкали их в сущий ад. И, наверное, не так ее угнетало наступившее материальное неблагополучие — она часто вспоминала популярную в те годы в деревне частушку:
При царе при Николашке
Ели маслены олашки,
А пришла советска власть —
До мякины добралась.
Нет, не это, видимо, угнетало ее больше всего, а давила и принижала наступившая несвобода, крепостное подневолье и безотрадная уравниловка. Она вспоминала, что противней всего было работать бок о бок с той запьянцовской голытьбой, которая вороньем накинулась на отцовское добро при раскулачивании и, что ухватила, тут же спустила прахом на вино да безумь, да так с голыми задницами и влилась в колхоз. И работниками они были никакими, все держалось на бывших середняках да на кулацких детях.
А мать моя была труженица беззаветная: минуточки, бывало, сложа руки не посидит. До самой своей скоропостижной смерти в 1995 году, будучи восьмидесятипятилетней пенсионеркой, она почти самостоятельно справлялась с огородом, держала кур и кроликов. А когда я ввязался в крестьянские дела, она и мне еще порывалась помогать. И помогала! То на сенокосе, то на уборке картошки.
Но более всего она любила работать самостоятельно, в одиночку, чтобы никто не мешал и не раздражал, делая не так, как она задумала.
Вот и я, видно, в нее характером: люблю работать в одиночку. И всегда говорю, что помощники мне нужны немые, а лучше так и никого не надо. По крайней мере в тех делах, где можно справиться одному.
Скорее всего, это плохая черта характера, но вот ничего не могу с собой поделать: при многолюдье на штучной работе начинаю торопиться, нервничать, ошибаться; а там, глядишь, и расфыркаюсь, и разматюгаюсь в прах… Недаром мой любимый литературный герой — Робинзон Крузо. Правда, ему свои трудовые подвиги пришлось совершать в силу драматических обстоятельств, я же стремлюсь к одиночеству в работе добровольно, и труд одиночек — кустарей, художников, писателей — мне всегда импонировал.
Впрочем, писателем я чуть было не стал. Имея с детства влечение к слову и со школьной скамьи пописывая стихи, я в зрелые годы переключился на прозу и кой-какие лавры на сей ниве пожал: как раз в том, знаменательном для меня 1989 году, когда я из инженера-теплотехника ударно перековывался в крестьянина-единоличника, в Лениздате вышла моя первая (и единственная) книжка прозы “Спящие на том берегу”, плод моих почти десятилетних беллетристических потуг. К счастью, я тогда трезво оценил свои литературные способности и сошел с этой стези, поняв, что хлеба-соли сочинительством мне не нажить. Но мечталось: вот заведу хозяйство, буду лето работать на земле, а зимой, когда в крестьянских делах затишье, тут и отведу душу, тут и попишу чего. Но жизнь показала, что формула Маяковского: “Землю попашет — попишет стихи” — почти неосуществима. Это теперь, все наконец построив и все наладив в своем маленьком хозяйстве, да по причине нездоровья и возраста еще и сократив его до минимума, я зимой нет-нет и беру в руки авторучку, чтобы записать какие-то свои мысли…
Но вернусь к сути повествования.
Итак, с развитием гласности и перестройки в печати и по телевидению все чаще стали появляться очень острые материалы по сжигающему меня крестьянскому вопросу. Вдруг реабилитировали слова: кулак, частник, арендатор. И уже пролились с голубых экранов мне бальзамом на душу фильмы А. Стреляного про архангельского мужика, первого в стране крестьянина-арендатора. И уже официально было признано ошибочным раскулачивание 30-х (слышать бы это моему дедушке Василию Кирилловичу!), пошли пересуды-разговоры о многоукладности в сельском хозяйстве.
И вот — заныли, зашевелились во мне вековые крестьянские корешки. И так меня потянуло к земле, к крестьянской работе — сил нет! Лежишь, бывало, бессонной ночью, мелешь-перемалываешь внутри себя все, что касается этого вопроса, и выхода, кажется, нет.
Читая это, кто-то усмехнется: эка проблема! Шел бы работать в совхоз, у них с кадрами вековечная острота. Вот там и накрестьянствуешься досыта.
Но, понятное дело, совхоз мне не подходил, мне хотелось самостоятельности, и желательно — полной. Только кто мне даст землю, где взять технику, без которой всерьез на земле делать нечего?
А события в стране между тем разворачивались все стремительнее. Слышу: внедряется семейный подряд в сельском хозяйстве, разрешается арендаторство. Это уже кое-что! Это уже не полная зависимость от совхоза (хотя очень скоро убедился на собственном опыте: зависимость, да еще какая!).
НАЧАЛО
А тут объявились первые арендаторы и в нашем районе: Женя Матвеев, Николай Порхов. А почему и мне не попробовать?
Делюсь своими соображениями с женой. Она, конечно, всерьез их не воспринимает: мало ли какая блажь мужику в голову влезет? Да и какой резон что-то менять в своей жизни за десять лет до пенсии?
Жены, они в большинстве реалисты, и рассуждениями о крестьянских генах и романтике сельского труда их не прошибешь. А моя Лидия Ивановна, в деревне родившаяся и выросшая, хорошо знала, что это за романтика.
Но я уже загорелся, закусил удила, и здравые аргументы жены на меня не действовали.
Собрался с духом, пошел в сельсовет. Председателем его у нас тогда работала Татьяна Алексеевна Чередниченко, отношения с которой у меня всегда были доверительными, поскольку благодаря моему многолетнему депутатству в нашем селе мы хорошо знали друг друга. Поведал ей о своих планах-мечтаниях и нашел понимание и поддержку. Тут же Татьяна Алексеевна связалась по телефону с главным экономистом совхоза “Ушаки” Антониной Федоровной Новожиловой, объяснила той, что вот есть тут такой чудак, загоревшийся желанием влезть в крестьянский хомут на условиях аренды.
Дальше все пошло как по маслу: встретившись с Антониной Федоровной, мы обсудили все детали договора и, не откладывая в долгий ящик, оформили его сроком на три года.
Согласно договору совхоз выделял мне участок земли площадью полгектара, на котором я брался выращивать семенной картофель и сдавать его совхозу в количестве семидесяти центнеров (исходя из того, что нормативная урожайность картофеля тогда составляла сто сорок центнеров с гектара). За сданный картофель совхоз обязывался выплачивать мне деньги по цене двадцать пять рублей за тонну (по тем временам это были нормальные деньги), высчитав из начисленной суммы стоимость семян, удобрения и обработки земли. Произведенным же сверх плана картофелем я имел право распоряжаться по своему усмотрению.
Так прозаически просто осуществилась моя мечта: я зацепился за землю!
Конечно, в свои пятьдесят лет я тоже прекрасно знал, что такое крестьянский труд: сенокос, огород, выращивание овощей и картошки — это присутствовало в моей жизни всегда. Но одно дело — ковыряться на приусадебных сотках и пользоваться плодами этого труда как подспорьем к основному заработку, и другое — полностью материально зависеть от результатов работы на земле. Правда, в тогдашней моей реальности материальный вопрос несколько упрощался: сын к тому времени уже женился и от нас отпочковался, жена со своей постоянной работы уходить не собиралась, и фактически мне оставалось обеспечить хлебом насущным только самого себя. Но мои жизненные запросы никогда не были чрезмерными, а вино и табак для меня давно не существовали. Кроме того, на семейном совете мы решили, что в первый год аренды я не уйду с основной работы, а попробую совместить ее с работой на земле. Потому для начала и участок земли я взял по совхозным масштабам смехотворно маленький — полгектара. Главным для меня было ввязаться в бой.
Возвращаясь к договору, замечу, что на бумаге все выглядело очень просто: совхоз обязывался обеспечивать меня семенами, удобрением, брал на себя все транспортные проблемы, обрабатывал мне согласно агротехническим условиям почву, обеспечивал механизированную посадку и уборку картофеля. Моя роль сводилась к координации всех работ, к своевременным заявкам на транспорт и технику, сбору картофеля за тракторной копалкой, его погрузке на совхозный транспорт и сдаче в хранилище.
Но так было на бумаге.
АРЕНДА
В реальной жизни мои трудности начались сразу же после заключения договора, осенью 1988 года.
Участок для своей арендной деятельности я выбрал совсем близко к своему дому, в каких-то двухстах метрах от него, на взгорке, полого спускающемся к ручью с названием Борисов. Кусок этой совхозной земли давно пустовал, зарастая каждый год непролазным бурьяном. На этом месте лет за пятнадцать до описываемых событий стоял скотный двор для летнего содержания совхозных телят и нетелей. Двор, правда, был хорошо оборудован и механизирован: имелось скребковое навозоудаление, водопровод с автопоилками и монорельсовая раздача кормов.
Но однажды осенью, когда скот уже, слава Богу, был перевезен на зимние квартиры, двор в одночасье сгорел: скорей всего, его по неосторожности подожгли ночевавшие там городские грибники.
После пожара от двора остался лишь бетонный пол длиной более ста метров и шириной метров шесть, вороха перегоревшего кровельного железа, покореженные трубы водоснабжения да обуглившиеся пни опорных столбов. Все эти руины, обросшие полынью да крапивой, будущей весной мне пришлось разбирать, и сколько труда в это вложено, один Бог да моя жена знают.
А на ту осень, осень 1988 года, мы с бригадиром совхоза “Ушаки” Татьяной Григорьевной Корольковой согласовали такие работы: завезти на участок сорок тонн навоза и запахать его под будущий урожай картошки. Кроме того, договорились мы оканавить этот участок, чтобы обозначить границы его и спустить воду с верхней части площади, где уже началось заболачивание почвы.
Канавы мне выкопали экскаватором с профильным ковшом быстро и качественно, вода из застоявшихся мочажин ушла, а с подвозкой навоза дело застопорилось.
Но вот после нескольких напоминаний завезли и его. Произошло это в мое отсутствие, и тракторист, выполнявший эту работу, вместо того чтобы рассредоточить навоз по всему участку, разгрузил в одну большую кучу, и теперь мне предстояло вручную раскидать эти сорок тонн торфо-навозного компоста по размокшему лугу, моему будущему картофельнику. И отведено мне на это было два дня — суббота и воскресенье, поскольку на понедельник бригадир дала распоряжение одному из трактористов вспахать участок.
На мою беду, суббота и воскресенье выдались дождливыми. Но уговор есть уговор. Как человек обязательный, я не мог не выполнить эту работу к указанному сроку. Кроме того, я осознавал, что это первое дело, в котором должен показать, что мои аграрные амбиции — всерьез.
И вот, помнится, под проливным сентябрьским дождем, облекшись в армейскую плащ-палатку, верно служившую мне на рыбалках, с вилами в руках воевал я с этим навозом, наверняка вызывая недоумение у соседей и знакомых, видевших меня на поле.
Кажется, велика ли площадь — полгектара, пятьдесят соток? Конечно, впоследствии, когда обзавелся своей техникой, работа на этом клочке земли стала для меня приятной забавой, но в те два дождливых осенних дня, работая на поле с утра до позднего вечера с кратким перерывом на обед, я вымотался до изнеможения. И вряд ли бы справился с этой задачей, если бы не было у меня тогда мотоблока. Прицепив к нему проволокой лист железа, я развозил на нем по делянке вязкий, размокший на дожде торфонавозный компост и вилами и совковой лопатой раскидывал его более или менее равномерно по площади. Но дело продвигалось медленно, потому что дождь и раскисшие шматки навоза превратили луг в мыльную кашу, да и мотоблок мой то и дело буксовал, приходилось изо всех сил подталкивать его, налегая на рукоятки.
Сверху меня поливал дождь, а под одеждой я взмокал от пота, поясницу и плечи к концу вторых суток ломило немилосердно. Но когда я закончил работу и окинул взглядом черное от навоза поле, то почувствовал необыкновенную радость, кажущуюся теперь наивной: вот первый результат моего труда, вот моя земля (хотя никакой моей она еще не являлась), и как славно, как сладко я на ней поработал! И представлялось: завтра приедет сюда тракторист с плугом, поднимет эту многолетнюю целину, запашет мой навозик, и превратится бросовый кусок земли в пашню.
Но ни завтра, как было договорено с бригадиром, ни послезавтра трактор не пришел. Приезжая с работы вечером, я первым делом бросал взгляд на поле: вспахано ли? Но целина по-прежнему траурно чернела, не тронутая плугом. На третий день, решив, что Татьяна Григорьевна забыла о нашей договоренности, я утром помчался в совхоз, угадав к производственной летучке, проводившейся на совхозном машинном дворе.
— Как же так, — взмолился я к Татьяне Григорьевне, — мы же условились: в понедельник вы непременно запашете мне навоз, ведь он выдыхается, теряет аммиак…
— Да помним мы о вас, — досадливо поморщилась Татьяна Григорьевна, — запашем…
— Но мы договаривались на понедельник, — не отставал я.
— Мало ли что договаривались, у нас свои заморочки, — отрезала Королькова.
И тут такая меня взяла обида: я, изнемогая, чтобы успеть к понедельнику, под дождем рвал кишки, а она…
И, кажется, что-то обидное и неуместно высокопарное наговорил я тогда совхозному бригадиру.
Теперь, по прошествии времени, вспоминая тот наш первый инцидент, я невольно краснею и за свой глупый пафос, и за бестактный наскок на замотанного делами совхозного бригадира полеводов. И понимаю, какой ненужной помехой, этаким чирьем на неудобном месте был я для совхоза. Тут уборка урожая, горячка, нелады с техникой, беспогодье, и я еще со своим жалким полугектаром под ногами путаюсь. Они — и бригадир, и агроном, и механики — и рады бы послать меня куда подальше, да нельзя: арендаторство — новая затея партии: терпи, но исполняй.
И если эти записки когда-либо выйдут в печать и попадутся на глаза тем, кого я часто допекал своими просьбами и требованиями, особенно в первый год своего арендаторства, пусть они меня простят и поймут, что нас тогда сталкивали лбами те неразумные правители, которые придумали это арендаторство, вместо того чтобы сразу решиться отдавать землю в собственность тем, кто по-настоящему хочет на ней трудиться. Но это произойдет еще не скоро, и разговор об этом впереди.
А навоз мне через пару дней после моего настырного визита в совхоз все-таки запахали.
И вот хожу я по перевернутой, вздыбленной плугом целине, рассматриваю изнанку дернистой, напластованной лентами почвы, с которой связывают меня уже и первый пролитый пот, и первые хлопоты и огорчения, и, главное, надежды на будущее; хожу, и страх, и радость одновременно кипят во мне, будто в плавание неизведанное пустился: что-то дальше будет?
Меж тем наступила зима, замело, застелило снегами и мое поле. Я продолжал работать в своей пусконаладочной организации, с головой уйдя в привычные дела, хотя все мои помыслы и планы уже были направлены в сторону моего нового поприща.
Весна 1989 года выдалась ранней и теплой. И едва мой полугектарный бугорок освободился от снега, я начал там ковыряться, используя для этого долгие светлые вечера и выходные дни.
Первым делом мне предстояло очистить участок от всевозможного хлама, вывернутого на поверхность при осенней вспашке: ржавого железа, горелого дерева, кусков бетона, гнилых досок, битых керамических труб.
Шагая по еще не высохшим, скользким после таяния дерновым пластам, таскал я все это добро на бетонную площадку, пол бывшего скотного двора, прозванную мной “взлетной полосой”.
Впоследствии, рассортированное по принадлежности: железо — к железу, дерево — к дереву, камень — к камню, добро это частью было вывезено мной на ближайшую свалку, а частью пущено в дело: горелое дерево после разделки и сушки — на дрова, обломки бетонных плит — на устройство дорожек возле дома. Камни через год тоже пригодились: легли в фундамент моего скотного двора.
Характерная деталь: вся земля, непосредственно примыкавшая к сгоревшему телятнику, была буквально нашпигована винной посудой — как битой, так и целой. Видно, крепко погуляли тут в свое время совхозные скотники! Это стекло я ведрами переносил в яму, оставшуюся от насосной водозабора, которую впоследствии закопал, сровняв ее с землей.
Из той чистки “авгиевых конюшен” запомнился и такой эпизод.
В начале “взлетной полосы” во всю ее ширь возвышалась многотонная гора невесть когда завезенной сюда для хранения калийной соли, довольно ценного минерального удобрения. Дожди и снега, не один год орошавшие эту гору, превратили удобрение в монолитную глыбу, а едкий рассол, стекавший с нее, выжег по склону к Борисову ручью широкую полосу земли, на которой потом, несмотря на неоднократную перепашку, даже трава не росла.
Мне эта злополучная глыба кроваво-красного цвета сильно мешала: чтобы проехать к участку, приходилось огибать ее сбоку по рытвинам и ухабам. А техника у меня тогда была еще аховая: старенькие “Жигули” да хилый мотоблок.
На все мои просьбы убрать удобрение совхозное начальство только отмахивалось — успеется. Хотя уборка этого удобрения даже значилась в одном из пунктов договора аренды.
В конце концов, вооружившись кувалдой, ломом и совковой лопатой, я, потратив на это около недели, выгрыз на необходимую для проезда ширину один бок соляной скалы. Правда, следующей весной совхоз пригнал-таки экскаватор и, раздолбав ковшом монолит, удобрение куда-то вывез.
Еще один террикон совхозной “химии”, укрытый метровым слоем торфа и за два десятилетия дремуче обросший иван-чаем, малинником да чертополохом, по сю пору покоится рядом с моим участком — это уже навеки, подарок для археологических изысканий наших потомков.
Кстати, чистка участка возобновлялась мною каждую весну — после вспашки непременно что-нибудь выворачивалось из почвы: ржавые звенья цепей установки навозоудаления, те же бутылки, кирпичи, проволока, куски арматуры. Случались там находки и довольно неожиданные: как-то во время уборки картошки из вытрясенной картофелекопалкой почвы я поднял медную монету чеканки 1826 года. А в другой раз почти на том же самом месте — серебряный гривенник конца XIX века. Мой внук и по сей день не дает мне покоя: “Дедушка, а вдруг здесь где-то клад зарыт?” В наличии клада я глубоко сомневаюсь, но что здесь, на берегу Борисова ручья, в старые времена было какое-то строение — несомненно. Свидетельством тому — каждый год выпахиваемые мной кирпичи старинной выделки с оттисками на них фамилий заводчиков.
К концу апреля в том году уже было сухо, в рост пошла трава, все соседи, как, впрочем, и мы с женой, закопошились на своих огородах, а совхоз начал обработку полей под картошку, овощи и зерновые. Как только их техника появилась у нас в Ушаках, я стал наседать на бригадира: не забудьте и мою пашню продисковать да перепахать еще раз. Конечно, началась волокита: обещают завтра сделать, а и три дня проходит — никаких сдвигов. Это меня выводило из себя.
Правда, времени я не терял. Видя, что совхозного транспорта мне не дождаться, я, прицепив к своему потрепанному “Жигуленку” тележку, стал перевозить из совхозного хранилища к себе домой приготовленные для меня семена картофеля сорта “гатчинский”. Через два дня все выделенные мне сто ящиков, рассыпанные по пол-ящика, стояли в моей огородной теплице: до посадки семена необходимо прояровизировать. Правда, клубни этого сорта были крупными, и нам с женой пришлось потратить немало времени, чтобы, порезав их на две-три части, обработать раствором медного купороса для защиты срезов от вирусов. Кроме того, при домашней переборке картошки выяснилось, что более десяти процентов семян — абсолютное гнилье. Поэтому выбракованные клубни я отвез обратно, получив взамен здоровые. В последующие два года аренды семена в картофелехранилище совхоза мы с женой отбирали сами и сами же увозили домой на яровизацию, не рассчитывая в этом на чью-либо помощь.
Вообще, набравшись опыта в первый год арендного подряда, я в дальнейшем старался обходиться своими силами и возможностями, не докучая совхозному начальству, а когда у меня появилась своя техника, все мои отношения с совхозом свелись к получению семенного материала из хранилища и сдаче туда положенной нормы выращенного урожая. Но в тот первый год работы на аренде, привыкший к личной обязательности и верящий в наличие таковой у других, я крепко издергал свои нервишки и немало подосаждал совхозным специалистам, да простят они меня еще раз за это.
Начался май, и как бы там ни было, а дела на моем поле помаленьку двигались: пашню наконец продисковали, а там удалось и тракториста заманить для повторной вспашки, а потом и агрегат с французским роторным рыхлителем прикатил, который, пройдясь в два следа, распушил почву до нужной кондиции.
Конечно, без “подмазки” не обходилось: кому бутылку сунешь, кому денег. И хотя где-то отдаленно и грызла меня совесть, что это нехорошо, но разум и логика пересиливали: не “подмазав”, я так и буду сидеть около своего картофельника на бобах. И, конечно, я не в обиде на тех совхозных механизаторов, которые в годы моих арендных мытарств, в общем-то, за ничтожную мзду помогали мне охотно и безотказно. Это были нормальные, трудолюбивые ребята, не избалованные высокими заработками, потому что в совхозе никогда таковых не было.
Когда все обработки моего участка завершились, дальнейшие агротехнические операции — нарезку гребней и посадку — я решил сделать своими силами, понадеявшись на своего огородного помощника, то есть на мотоблок МБ-1 “Нева”. Навесив имевшийся в комплекте к нему окучник, я лихо выкатился на поле и вонзил окучник в почву. И хотя земля была разделана до пуховой легкости, мой мини-трактор не потянул: взревев мотором, этот пятисильный конь обоими колесами зарылся по самую ось в землю, и — ни с места. Пришлось заглубление окучника уменьшить и наезжать гребни за два прохода. Хоть и не сразу, но дело наладилось. Правда, поначалу я никак не мог добиться идеальной прямизны гребней, поэтому первый десяток их пришлось разровнять железными граблями и наезжать снова. Но, потратив на эту работу полдня, я наконец удовлетворился ее результатом: верхняя часть делянки имела вид аккуратно разлинованного листа бумаги. Когда же я принялся наезжать гребни на склоне бугра, уже освоенный метод нарезки их стал непригодным: мотоблок на наклонной поверхности заносило в сторону, и никаких моих усилий не хватало, чтобы удержать его от этого. Какое-то время помучившись, я заглушил мотор и решил заняться посадкой картофеля на готовом участке, мобилизовав на эту работу жену и мать. Тут уж мне было не до робинзоновских амбиций: дело-то нехитрое — раскладывать клубни по бороздам. Я на “Жигулях” подвозил из теплицы прояровизированные семена, а женщины занимались посадкой. Уложенные на дно бороздок клубни я засыпал пушистой землей из гребней, орудуя все теми же железными граблями. Таким образом мы за два выходных дня посадили более половины участка.
А пока шла эта работа, я придумал другой способ нарезки гребней на склоне. Вместо окучника я навесил на многострадальный мотоблок имевшийся в комплекте к нему плужок с поворотным отвалом, и дело пошло, хотя и не так споро, как на горизонтальной плоскости, потому что для посадки одной борозды теперь требовалось делать три прохода: сначала я наезжал бороздку для укладки картошки, затем заваливал почвой с одной стороны и в последний, третий проход — с другой. Если иметь в виду, что длина одной борозды составляла сто десять метров, а количество борозд — двадцать пять, то нетрудно подсчитать, сколько километров мне пришлось отмерить, шагая за мотоблоком в постоянном напряжении.
Но какую радость испытал я, когда был уложен в землю и засыпан последний клубень!
Я каждый вечер приходил на свое поле и любовался посадками: ровные гребни расчерчивали его пространство из конца в конец. Земля, так яростно сопротивлявшаяся мне во время посадки, теперь мягко и покорно чернела в предзакатном свете, тая в себе буйную зеленую жизнь и все мои надежды. Нет, никогда еще за свои пятьдесят лет я не испытывал чувств, подобных тем, которые переполняли меня каждый раз, стоило лишь прийти к этому полю или даже просто вспомнить о нем в суете каждодневности. Я ощутил, что вошло в мою жизнь нечто большое и радостное, и как я жил без этого раньше, я уже и представить не мог.
В том году май полыхал жарой и сушью, домашние овощные грядки приходилось поливать чуть не каждый день. Но о картошке я не беспокоился: влага для нее потребуется позже, во время интенсивной вегетации и цветения. А пока росткам и развивающимся столонам достаточно влаги маточного клубня. Жара-то как раз в довсходовый период и полезна: в теплой земле активнее идут биологические процессы. В подтверждение своего знания я запускал руку в мягкое, теплое нутро гребня и, отыскав там посаженный две недели назад клубень, осторожно раскапывал его, не трогая с места. Да, так и есть: толстые, мясистые ростки уже рвутся наружу, а в местах их отрастания на клубнях заплелись густые мочалки нитяных корешков.
В начале июня верхушки гребней зазеленели всходами. Но не менее рьяно в рост пошли и сорняки: земля, столько лет отдыхавшая и хорошо удобренная перед вспашкой, в своей заботе о живом не ведала разницы между нужной мне картошкой и вредными для нее сорняками, которые в силу своей агрессивности перли к солнцу и свету неудержимо.
Но на них у меня уже была готова управа: еще зимой, предвидя проблему, я изготовил два специальных рыхлителя, устанавливаемых на мотоблок вместо колес. Профиль этих рыхлителей соответствовал профилю гребней, и, когда я прокатал свой картофельник этим агрегатом, от сорняков и следа не осталось, их выбило из почвы, а жаркое солнце через пару часов превратило их в жалкие, сухие былинки.
Конечно, в течение лета мне еще не раз приходилось возвращаться к борьбе с сорняками. Но пользоваться самодельным рыхлителем я уже не мог: всходы картошки отрастали, становились все выше, и агрегат мой, имеющий низкую базу, мог их повредить. Оставался единственный и самый верный способ — ручной. И моя война с сорняками фактически продолжалась все лето, для чего я использовал каждую свободную минуту, а их у меня в том году было не так уж и много: мой очередной отпуск, начавшийся в мае, промелькнул быстро, и для работы на поле оставались лишь выходные дни да долгие летние вечера. К тому же параллельно с выращиванием арендной картошки я занимался и своим огородом и теплицей, а в июле затеял сенокос — обкашивал заброшенные совхозные площади и берега Борисова ручья: обострившееся во мне хозяйское отношение к земле не позволяло пропадать зазря выросшему вокруг моего поля богатству — высокому, плотному разнотравью. И в этой работе мотоблок мне тоже помог: в комплекте с ним я в свое время приобрел и навесную косилку, и хотя при работе она часто ломалась, но все же была эффективнее ручной косы.
Кроме хозяйственной жалости к некошеной траве, на сенокос меня подвигли еще два чисто практических соображения. Во-первых, хотелось в расчете на будущее обзаведение скотиной испытать себя на этой работе, во-вторых, этим сенокошением я как бы уже закреплял за собой окружающие заброшенные площади, полагая в будущем распространить свою арендную деятельность и на них. Я тогда и помыслить не мог, что спустя три года эти земли я законно получу в “пожизненное наследуемое владение”, а позже — в собственность.
Но это будет потом, после крушения социализма и всего с ним связанного. А пока я только мечтал об этом, хотя в глубине сознания, во тьме предчувствия почему-то уже давно сияла уверенность: так оно и будет!
По крайней мере, в конце 80-х стало совершенно ясно: социалистическая экономика как в сфере промышленности, так и в сфере сельского хозяйства себя полностью дискредитировала — изменилось время, изменились умонастроения людей, и отката к колхозному строю уже не произойдет никогда.
Что же касается колхозов, с послевоенным бытованием которых вплотную соприкоснулись мое детство и юность, то в памяти моей они сохранились как ад кромешный, средоточие произвола и нищеты беспредельной. Да разве в моей только памяти!
Покойная моя теща Анастасия Николаевна, вековечная колхозница, земля ей пухом, рассказывала, как за неуплату какого-то налога к ней приходили описывать ее добро, из которого единственную мало-мальскую ценность представляли лишь ее девичий приданный самовар да настенное зеркало. Остальное все в избе было самодельным, сколоченным из грубого дерева: лавки, столы, кровать, посудник. Самовар, едва “описыватели” ступили на крыльцо, теща, завернув его в первую попавшую под руку дерюжину, успела сунуть в запечье, а зеркало пришлось спасать ей горлом да слезами. Но советские мытари все равно не ушли пустыми с тещиного подворья: забрали единственную овцу, связали той ноги, погрузили в сани и увезли в сельсовет. И не шло в зачет ни то, что нищая колхозница — военная вдова, ни то, что у нее по лавкам да полатям семеро разутых и раздетых детей.
И подобное творилось в колхозной деревне сплошь и рядом. Правда, иногда встречаю еще людей моего и старше возраста, которые чуть не с восторгом вспоминают те окаянные времена: “А у нас в колхозе хорошо жилось! На трудодень зерна больше килограмма давали! И весело как было: и на работу, и с работы с песнями ходили! И председатель у нас золотой был: все для людей старался!”
Спорить с этими стариками бесполезно, хотя понять их не составляет труда: во-первых, к их идеализации тех лет в сильной мере причастна свойственная всем нам идеализация молодости; во-вторых, действительно находились среди колхозных председателей этакие смельчаки-доброхоты, которые утаивали часть урожая от государства для выдачи дополнительных граммов зерна своим деревенским. Но как такое торчащее шило, как эта утайка или занижение в отчетах засеваемых площадей, было уберечь от ведома властей в многоглазом и многоухом колхозном мешке? Свои же и закладывали. И заканчивались эти филантропические порывы совестливых колхозных вожаков, разумеется, ГУЛАГом.
А упомянутые мной нынешные восторженные воспоминатели колхозной жизни, равно как и ненавистники ее, чуть появилась слабина в державных вожжах — рванули из колхозов, как от чумы, кто куда, выискивая любые лазейки, лишь бы выскочить из этой “благодати”, зацепиться за город, за производство, устроиться в няньки, в домработницы, завербоваться на стройку, в ФЗО, в любую шарашкину контору — век бы не видеть этого колхоза!
Боже ты Мой Праведный! Сколько лет нас вели не туда! И мы шли! Какие человеческие и материальные жертвы сгорели на алтарях заклятой коммунистической идеологии! И сколько десятилетий обильные дотационные ливни орошали нашу сельскохозяйственную отрасль, и все не пошло впрок, все поглотили зыбучие пески привычной бесхозяйственности и пустого экономического экспериментирования!
И потому смею утверждать: сельское хозяйство да армия — вот две прорвы, которые разорили, растерзали и развалили страну, а вовсе не какие, там, демократы да Горбачев с Ельциным. На продовольственных-то талонах, то есть на карточках, советская провинция сидела уже с середины 70-х, а в конце 80-х и все центры постигла та же участь. Наша аграрная колымага, несмотря ни на какие затеи и потуги могущественного еще в ту пору Политбюро КПСС, все глубже погружалась в трясину развала, где и сидит она поныне по самую маковку. Но кой прок теперь в этой риторике? Да и невелика отвага, как говорят на Востоке, пинать мертвого тигра.
Потому вернусь к своей оптимистической истории.
ПЛОДЫ ЗЕМНЫЕ
Итак, быстро катились деньки горячего для меня лета 1989 года. Все свободное от основной работы время я посвящал своей картошке.
После двух междурядных обработок — частью с помощью мотоблока и, когда посадки поднялись, вручную, обыкновенной тяпкой, — мне удалось сформировать высокие, рыхлые гребни, и к началу августа картошка моя выглядела великолепно: толстостебельная, темно-зеленая ботва на глазах тянулась вверх и вширь, смыкая междурядья. Сорняки, удачно выбитые в стадии “белой нити” при первом рыхлении гребней и междурядий, хоть и появлялись среди кустов картошки, но робко и штучно и незамедлительно мной уничтожались. Картошка дружно отцвела, да тут и дождички теплые пролились — все благоприятствовало урожаю.
Правда, зачастившие потом уже августовские дождички да обильные росы способствовали вспышке главного бича картошки — фитофтороза. Уже в середине августа очаги побуревшей ботвы тут и там зияли среди зеленых картофельных джунглей.
Средств борьбы с фитофторозом у меня не имелось, поэтому, не мешкая, чтобы не дать губительному грибку уйти с влагой вглубь картофельных гнезд, я принялся сначала выборочно, а потом сплошняком скашивать ботву ручной косой и выносить ее за пределы участка.
Делая эту работу, я иногда останавливался и, не удержавшись, раскапывал руками то или иное приглянувшееся мне картофельное гнездо. Вид и масса плодов вызывали восторг. Да и без пробной выкопки было видно: урожай удался! Картошка, не умещаясь в гребнях, распирала почву, лезла наружу.
Покончив с ботвой, я начал готовиться к уборке. По моей просьбе из совхоза привезли мне на “взлетную полосу” две тракторные тележки деревянных ящиков. Часть из них была в нормальном состоянии, но добрую половину их мне пришлось ремонтировать — заменять сломанные или сгнившие тарные дощечки. Новыми дощечками и гвоздями меня снабдил столярный цех совхоза. К началу уборки на “взлетной полосе” возвышался штабель из трехсот исправных ящиков. Правда, на весь урожай их не хватило, и недостающие мне пришлось подвозить на своих “Жигулях” в процессе уборки.
И вот, взяв на работе отпуск за свой счет, 5 сентября мы с женой приступили к уборке. А в выходные дни к нам подключились мои сестры, сын, подруга жены, и, конечно, невзирая на наши категорические протесты, пришла на поле и моя восьмидесятилетняя мать.
Мотоблоком, с помощью навешенного сзади простейшего корпусного картофелекопателя, я разваливал гребни, а за мной с ведрами в руках цепочкой двигались мои помощники, собирая клубни и ссыпая их в ящики, группами расставленные вдоль поля.
Стояло погожее бабье лето, почва была сухая, и убирать крупные чистые клубни всем составляло удовольствие.
Когда на поле накапливалось достаточное количество наполненных ящиков, я вместо картофелекопателя прицеплял к мотоблоку тележку, и мы с сыном отвозили картошку на “взлетную полосу”, высыпая ее на бетон в большой ворох. Во второй половине дня все переключались на сортировку, укладывая клубни в ящики по трем фракциям: на семенную, товарную и нестандартную — мелочь и загнившую, которая потом пошла на корм совхозным коровам.
В процессе сортировки возникла неожиданная проблема: картофель сорта “гатчинский” уродился очень крупным, и клубней семенной фракции, весом шестьдесят — восемьдесят граммов, в количестве, необходимом для сдачи совхозу — семь тонн, — набрать было невозможно. Поэтому в семенную картошку пришлось пустить часть клубней весом девяносто—сто граммов, что потом вызвало нарекание в мой адрес со стороны агронома-семеновода. Правда, это недовольство семеновода я парировал тем, что и мне-то весной для посадки выделили крупный картофель, который, как вы помните, перед яровизацией нам пришлось разрезать на две-три части. На этом конфликт был исчерпан, а в следующем году я взял для посадки сорт “невский”, у которого выход клубней семенной фракции выше.
В ту осень со своего полугектара мы накопали около тринадцати тонн картофеля. Из них семь я сдал совхозу согласно договору, четыре, нестандартного, отвез на совхозную кормокухню, и более двух тонн отборной картошки мне осталось для себя, на свободную продажу. Урожайность составила более двухсот пятидесяти центнеров с гектара. Но она не была рекордной. Личный рекорд по урожайности картошки я поставил в 1993 году, уже будучи не на аренде, а в статусе крестьянского хозяйства. Тогда я получил урожайность триста пятьдесят центнеров с гектара и после уборки не знал, куда и девать эту картошку: доверху забил ею недавно построенный погреб, плотно уставил ящиками весь подпол, сдал часть урожая в заготконтору, и две с половиной тонны еще долго лежали в гараже нереализованными. И уже поздней осенью, совершив бартерную сделку с одним из ленинградских заводов, я выменял эти две с половиной тонны на кровельную оцинковку, которая той же осенью пошла на замену старой кровли нашего дома.
Случались и неурожайные годы. Но менее ста восьмидесяти центнеров с гектара урожайности у меня не было.
А осенью 1989 года, разделавшись с картошкой и “подбив бабки”, я окончательно утвердился в своем решении работать на земле и подал на работе заявление на расчет — как в омут нырнул.
Конечно, ожидаемые доходы от крестьянской деятельности шикарной жизни не обещали, но существовать скромно позволяли. Бессребреником я никогда не был, и материальные интересы мне далеко не чужды — кому не хочется достатка и обилия жизненных благ? Но они никогда не являлись доминантой в моей жизни. Главное для меня, как наверняка для многих и многих, — это возможность свободно трудиться, потому что свободный труд и вся жизнь под его знаком и есть счастье, то счастье, которое наш великий поэт определил двумя словами: покой и воля.
Итак, я пустился в автономное плавание, правда, в какой-то степени ограниченное арендными отношениями с совхозом.
Но благодаря опыту, полученному в первый год работы на земле, многие вопросы в своей деятельности, как я уже отмечал выше, я стал решать самостоятельно, не обращаясь к совхозному начальству, что, если подходить к этому формально, являлось игрой не по правилам. А куда было деваться? По правилам все сводилось к волоките и непродуктивной потере времени, которое специфика работы на земле порой заключает в очень строгие рамки: прозевал оптимальные сроки обработки почвы или посадки — не жди доброго урожая.
Поэтому все свои насущные проблемы, касающиеся выращивания картошки, в последующие два года аренды я решал в основном непосредственно с совхозными механизаторами, с которыми у меня сложились прекрасные отношения. Трактористы Вася Дмитриев, ныне покойный Леня Солнцев, Валера Ломанченко, тоже, увы, ушедший из жизни, — как я им благодарен за их помощь, большей частью бескорыстную.
Особенно подружились мы с моим земляком (оба мы корнями из Тверской земли) и одногодком Виктором Александровичем Захаровым, опытнейшим картофелеводом и механизатором “от Бога”. Его, бывало, и просить не надо: сам между делом завернет на мой картофельник и прорыхлит или окучит. А деньги ему начнешь совать, так замашет обеими руками, да еще и обидится: дел-то, мол, тут на четверть часа, какие деньги?
Потом у меня появилась своя техника, и выращивание картошки для нас с женой стало делом второстепенным и необременительным. Где-то года с 95-го обременительной стала реализация картошки: произошло перенасыщение рынка этим продуктом, во многом благодаря картофельной экспансии из Белоруссии и из южных областей. Но к тому времени основные доходы мы стали иметь от производства молочной продукции — две удоистые коровы сполна удовлетворяли все наши материальные запросы. Поэтому постепенно картофельные площади я сократил до минимума, выращивая его только на потребу свою и семьи сына.
СТРОИТЕЛЬСТВО
Начиная с зимы 1990 года основные мои заботы переключились на создание и обустройство пусть крохотного, но полноценного крестьянского хозяйства, со всеми элементами, присущими таковому: со скотным двором и обитающей в нем скотиной, с сенохранилищем, с загоном для прогулки животных, с надежным погребом для овощей и картошки, с необходимой техникой и гаражом для нее.
И все это, не пройдет и трех лет, у меня появится, будет заведено и построено. И особую гордость для меня составляет то, что во всех моих сооружениях и постройках посторонней рукой не забито ни единого гвоздя, все я воздвиг в одиночку, как Робинзон Крузо на своем острове.
Первой же моей законченной стройкой в том году стала полевая теплица. В приусадебном огороде у нас уже стояла остекленная теплица, построенная мной в начале 80-х годов. В ней мы с женой выращивали помидоры да огурцы для своей потребы. Но, как правило, часть урожая шла и на продажу.
Это было еще советское время. Частная торговля имела место на рынках, почему-то называемых колхозными, хотя колхозы там отродясь не торговали, да и самих колхозов к началу 80-х уже и в помине не было. А торговали там в основном южане фруктами да владельцы приусадебных участков разным овощем.
Рынки тогда были привилегией больших городов, в малых же городах типа Тосно роль рынков исполняла пара покосившихся деревянных прилавков, засунутых куда-нибудь на задворки и открытых всем дождям, ветрам и стужам. Зимой там никакой торговли не велось, а в иные времена года торчал за этими прилавками десяток-другой неприкаянных “коммерсантов” со своими овощами, цветами да картошкой. И отношение к торговавшим там бедолагам у большинства нас, советских граждан, было если не откровенно презрительное, то в лучшем случае скрытно снисходительное. Да что там говорить, пресловутый “совковый” менталитет, по крайней мере в нашем поколении, и поныне сидит очень крепко.
Поэтому и нам с женой решиться торговать на рынке стоило немалых душевных усилий. Но, переборов себя и заключив, что торговать — не воровать, мы постепенно освоили это дело, хотя еще долгое время конфузливо краснели, если к нашему прилавку подходил кто-нибудь из знакомых.
Тем не менее сбыт своих огурцов и помидоров, а также цветов, которыми несколько лет занималась жена, немного пополнял наш бюджет.
Теперь же, когда я решил кормиться полностью от земли, и сам Бог, как говорится, велел продолжать и расширять это дело.
Потому и родилась у меня идея построить еще одну теплицу, а поскольку в приусадебном огороде, поделенном между матерью и нами пополам, места для теплицы не было, я надумал поставить ее в поле, возле арендного картофельника, благо заросших бурьяном пустырей там было вдоволь. Кроме своего основного назначения, теплица была замыслена и как помещение для предпосадочной яровизации семенной картошки.
Правда, моя жена, человек практического склада ума, пыталась отговорить меня от этой затеи — дело ли ставить теплицу вдали от дома, без постоянного пригляда и охраны? И, как показало будущее, она была права.
Но меня, упрямца-идеалиста, отговорить от задуманного — дело безнадежное; и уже в то первое арендное лето мы с Виктором Александровичем Захаровым его трактором перетащили на “взлетную полосу” десяток бывших в употреблении, но совершенно крепких просмоленных телеграфных столбов, которые по случаю я купил у одной ушакинской жительницы.
После уборки картошки рядом со “взлетной полосой” закипела работа. Раму для основания теплицы я срубил в виде обыкновенного “венца” из самых толстых бревен, для прочности скрепив их по углам железными скобами. Остальные бревна, перетащив их к дому, распустил с помощью электропилы на бруски, из которых собрал несущий каркас теплицы. Работал я по выходным дням, а если удавалось приехать с работы пораньше, то и по вечерам, уже стремительно убывающим.
Но до зимы работы по каркасу были закончены, а за пару погожих ноябрьских дней все деревянные конструкции я еще успел обработать антисептиком и покрасить.
В марте нового, 1990 года с началом тепла я остеклил крышу своей “оранжереи”. Стеклом забрал и торцевые стенки, а боковые, натянув изнутри по опорным стойкам сетку “рабица”, покрыл пленкой. Сетка, по моим расчетам, должна была защитить теплицу от злоумышленников.
Уже в конце апреля в новую теплицу мы с женой перевезли две с половиной тонны посадочного материала — картофеля сорта “невский”. Семена, рассыпанные по пол-ящика, прекрасно прояровизировались. Чтобы уберечь их от довольно крепких майских заморозков, в новой теплице я смонтировал нехитрую систему обогрева, работающую на солярке. Яровизация картошки длилась более трех недель, и никто на нее не покусился.
— Ну вот, — говорил я жене, — ты опасалась, что своруют! Надо лучше о людях думать!
Только рано я торжествовал. Но об этом позже.
А тогда, как только теплица освободилась от картошки, я натаскал туда и уложил толстым слоем перегной, благо его вокруг было — завались. Дело в том, что в окрестностях сгоревшего скотного двора остались тут и там лежать кучи не увезенного совхозом навоза, который с годами перепрел, превратившись в жирную землю. Кучи эти, напоминавшие скифские курганы, обросли двухметровыми лопухами, серой лебедой да полынью, и в них даже стали селиться лисы, норы которых я обнаружил при раскопке курганов. Эти курганы явились для меня сущим кладом: часть перегноя я использовал в теплице, а основную массу его, навесив на заднюю гидравлическую систему трактора самодельный толкач, подобие бульдозерного отвала, распланировал по полю, нарастив таким образом гумусный слой. Вот там-то, где лег слой этого перегноя, в 1993 году я и собрал рекордный урожай картошки. Через три года, когда, соблюдая севооборот, я занял этот участок многолетними травами, там пару лет подряд без всякой подкормки поднимался такой могучий травостой, смесь тимофеевки, овсяницы и клевера, что при проходе роторной косилки он не падал, так стеной и стоял, пока при следующей загонке я не приминал эту стену колесами трактора.
Нечего и говорить, что помидоры в новой теплице тоже удались на славу. В конце мая я посадил в ней сорок кустов томатов да несколько перцев. Растения хорошо принялись, дали обильную завязь, я едва успевал их пасынковать и подвязывать к проволочным шпалерам. Воду для их поливки я брал из небольшого водоема, выкопанного возле теплицы, а в августе, когда вода там кончилась, привозил ее на мотоблоке в молочных бидонах из Борисова ручья. Урожай в теплице мы с женой снимали чуть не до середины октября и в том году неплохо на нем заработали.
И стоять бы этой теплице и по сей день, да уже на второй год ее существования начали сбываться пессимистические пророчества моей жены: у теплицы стали баловаться. То, бывало, кто-то камешком в стекло запустит, то замок на двери “раскурочит”, то пару стекол снимут и уволокут.
Эти мелкие пакости, подозревая в их совершении местных мальчишек, я терпел до 1994 года.
Но окончательно меня “достал” случай, когда неведомый злоумышленник, ободрав пленку на боковой стенке теплицы и побив ударами сапога стекла на заднем торце, ушел с “места преступления”, не сорвав ни единого зрелого помидора или перца, а их там висело вдоволь.
Тут я понял, что этим человеком руководила не корысть, а злоба ко мне, хотя во всей округе я никому никогда и малейшего вреда не делал.
Расценив факт вандализма как объявление мне войны, я не стал в нее ввязываться, то есть производить какое-либо частное расследование или выслеживать злоумышленника, ибо ясно было, что на этом он не остановится и спокойно жить мне не даст. Но это не было с моей стороны проявлением малодушия, потому что в других случаях посягательства на мое добро я поступал достаточно жестко, наверняка иногда и переступая правовые нормы, а попробуй-ка уцелей, следуя этим нормам при нашей полной незащищенности от всякой мрази. Но, слава Богу, я никого не убил и не покалечил, хотя на картофельных воров порой и нагонял страху стрельбой из своей “ижевки”.
Теплицу же я просто разобрал и все до щепочки перевез к дому. Во-первых, для выслеживания негодяя просто не было времени: лето, страда, сенокос, ночь не поспишь — днем не работник.
Во-вторых, теплица к тому времени потеряла свою актуальность: картошку мы теперь яровизировали в новом гараже возле дома, а доходы от теплицы уже не играли прежней роли в нашем семейном бюджете: с появлением в хозяйстве скота доходов, как я уже отмечал выше, нам стало хватать от сбыта молочной продукции и мяса.
Вспомнив тот неприятный для меня случай, не могу не отметить, что, получая огромное внутреннее удовлетворение от ведения своего крестьянского хозяйства, я самые большие сердечные огорчения имел как от скрытого, так и от открытого недоброжелательства, зависти и даже злобы со стороны разных людей, что в немалой степени отравляло жизнь и мне, и моей жене. Каких только нелепых сплетен и слухов, касающихся нашей деятельности, не доходило до нас! И порой появлялось желание выбежать на улицу и закричать: “Люди! За что?! За что вы злословите на нас, чем вызвана эта ненависть к нам?! Мы не воруем, не грабим, не махинируем, а, вы же видите, работаем как проклятые, чтобы самим жить более-менее по-человечески и для вас что-то производить!”
Конечно, к числу недоброжелателей нельзя причислить всех наших соседей и знакомых, наоборот, многие нам искренне сочувствовали и добрым словом поддерживали нас. Но когда до твоих ушей доходит очередная поганая сплетня, в горячке обиды ты готов подозревать в ее авторстве любого и каждого.
С годами мы то ли притерпелись к этому, то ли недоброжелателей стало меньше, но теперь любое заушничество в наш адрес уже не вызывает в нас прежней бессильной ярости: мели, Емеля, твоя неделя… Да и вообще, сейчас, на седьмом десятке своей жизни, я, век проживший этаким филантропом-идеалистом, с горечью душевной утвердился в том, что зло человеческое неистребимо, хотя борение с ним — одна из вечных ипостасей нашего бытия. И перестань мы с ним воевать — и вовсе пропадем.
Но вернусь к своим стройкам.
Связав жизнь с землей, я не мог остановиться только на производстве картошки — это дело сезонное. А чем же заниматься зимой? Ответ ребенку ясен: надо обзаводиться скотиной. Да и какой крестьянин без нее? А чтобы завести скотину, нужно сначала построить двор для ее содержания.
И зима 1990 года ушла у меня на добывание материала для строительства скотного двора. Это теперь что угодно можно купить, были бы деньги, а тогда и с деньгами попробуй достань чего. Правда, с лесом для строительства двора мне чуть повезло: сельскому Совету каждый год выделялся небольшой фонд деловой древесины для ремонта частных домов, и, когда я обратился со своей нуждой к Татьяне Алексеевне, она выкроила из этого фонда для меня двадцать кубометров делового леса.
Лесозаготовками занималась бригада лесников нашего Ушакинского лесничества, и, чтобы получить эти двадцать кубов, я в январе 1990 года несколько дней поработал в лесу с этой бригадой. До валки леса меня не допускали, а вот обрубать сучья у порушенных лесин — это была моя работа. В награду за мое старание лес мне отгрузили отборный. Кроме того, с той же делянки, оформив как дрова (все по закону), я привез еще пятнадцать кубов подтоварника и вершинника, очень пригодившегося потом для устройства сеновала, который я возвел над скотным двором.
Зима в том году, как и большинство теперешних зим, стояла мягкая, переменчивая: то подморозит, то раскиснет. Пользуясь оттепелями, я ошкурил весь привезенный из леса материал и уложил его на подкладках в два штабеля. Но, кроме этого леса, много еще чего предстояло заготовить для стройки.
Чтобы иметь представление о количестве материалов и избежать возможных ошибок при строительстве, я разработал и вычертил на миллиметровке проект своего двора в масштабе 1:20.
Той же зимой мне удалось купить в Тосно на пилораме 10 м3 делового горбыля. Да пять кубов такого же горбыля у меня было запасено предыдущей зимой. Ошкуренный и за лето высохший, он потом пошел на обрешетку кровли, на устройство чистого пола и потолка, на зашивку стенок сеновала, да некоторая часть его годом позже пригодилась при строительстве гаража для техники.
Необходимое количество брусков, стоек, связей, ригелей и прочих деревянных заготовок я напилил из елового вершинника на своей электропиле.
Остро стоял вопрос о кровельном материале. Но до кровли еще было далеко.
А весной, завершив посадку картошки и доделав полевую теплицу, я приступил к устройству фундамента двора, благо песка, камня и обломков для бута за весну на своем “Жигуленке” с прицепом я навозил с запасом. Добыл и достаточное количество цемента.
Господи, каким наслаждением для меня была даже такая простая и тяжелая работа, как устройство фундамента! Мне шел шестой десяток лет, но я пока не ведал, что такое усталость, и казалось, что сил, энергии и оптимизма мне хватит еще на сто лет. Любое дело было в желание, в охотку, и все спорилось, все получалось.
За лето, используя каждую свободную минутку от основных работ: обработки посадок картошки, ухода за теплицами, поливок, сенокоса, продажи помидоров и еще Бог знает от чего, я сделал-таки не только фундамент, но и выложил из обломков бетонных плит, запасенных еще прошлой весной во время чистки пашни, черновой пол двора, а также забетонировал лоток для стока навозной жижи и соединил его асбоцементной трубой с трехкубовой емкостью-жижесборником, покрытой битумной гидроизоляцией и закопанной позади будущего двора. И до уборки картошки я успел еще срубить два нижних венца да заготовить большой ворох мха, необходимого для прокладки между венцами.
В сентябре, закончив все полевые и огородные работы, я уже всерьез принялся рубить двор.
Возиться с шестиметровыми бревнами одному — дело хлопотное, но помощников в этой работе мне и на дух не надо было.
Бревна к стройке я подтаскивал трактором. Да! В то лето у меня появился-таки тракторишко “Т-25”, а зимой и второй — “Т-40”. Но об этом — позже.
На стену, выраставшую с каждым днем, многопудовые деревины я заволакивал по наклонным слегам с помощью полиспаста, смонтированного на пятиметровой металлической мачте, имеющей в верхней части небольшой “гусачок”, к которому я цеплял отводной блок с запасованным в него ходовым фалом полиспаста. Моих усилий и грузоподъемности полиспаста было достаточно, чтобы справиться с любым бревном. Правда, полный “выбор” полиспаста не превышал двух метров, и, когда сруб двора вырос, подъем лесин мне приходилось делать в два-три приема: выбрав до упора полиспаст, я крепил поднимаемое бревно скобами к наклонным лагам, положенным верхними концами на сруб, потом распускал полиспаст, застропливался за бревно короче и снова подтаскивал его по лагам выше, освободив от скоб. Углы я рубил в “лапу”, с устройством “курдюка”, иначе — шипа, что придает срубу абсолютную прочность и нерасцепляемость.
Чтобы подогнать бревно, приходилось несколько раз то ставить его на венец, то скатывать на горизонтальные лаги. И, уже только убедившись, что бревно садится на сруб без зазоров по всей длине, я окончательно клал его на моховую прокладку. Мох, чтобы он не замерз, я хранил в подвале дома и по мере надобности подносил его к стройке в большой корзине.
Одним из наиболее сложных моментов стройки была укладка верхних продольных венцов. Дело в том, что деревянную часть двора я пристраивал к уже давно стоящему рядом с домом кирпичному гаражу, и, согласно задумке, эти два разных сооружения — двор и гараж — должны были уйти под общую крышу, для этого два верхних продольных венца увеличивались на длину гаража и должны были лечь на стенку гаража. Но у гаража имелась своя двухскатная крыша, которую для упрощения стройки следовало бы разобрать. Оставлять же на какое-то время гараж без крыши мне не хотелось: там стояла машина, хранилось всякое автомобильное добро, слесарный инструмент.
Поэтому, чтобы завести верхние венцы, я решил крышу гаража поднять на необходимую мне высоту, что и удалось сделать с помощью двух домкратов в несколько приемов. И крышу гаража я разобрал уже после устройства общей кровли, возведенной выше моего двора-гаража более чем на три метра. И в этом внушительном объеме, ставшем сенником, храню запас сена, которого для одной коровы хватает на всю зиму.
Зимние дни коротки, и, чтобы продлить свое рабочее время, я протянул к стройке кабель и сделал освещение. Я так увлекался работой, что жене порой стоило немалых усилий, чтобы зазвать меня на обед или ужин.
Стройка продвигалась в ударном темпе, но существовала одна загвоздка, которая не давала мне покоя: чем крыть крышу? На железо мне было не потянуть — дорого, рубероидом крыть не хотелось: такая кровля недолговечна. А шифер был в большом дефиците.
Но вот в начале января уже 1991 года жена, работавшая тогда билетным кассиром в Колпине, прознала, что несколько железнодорожных платформ с шифером поступили на Колпинскую базу-магазин строительных материалов. Бегом туда. Да, шифер точно завезли, но продажа его начнется только после установления новых цен (а цены тогда на все стали стремительно расти). Но Бог с ним — был бы шифер, а деньги найдутся.
А нуждающихся в нем оказалось множество: продолжался дачестроительный бум. Поэтому активистами из числа таких же, как я, страдальцев была организована списочная очередь. Жизни прожившие в эпоху советского бестоварья, по части очередей мы все были ушлыми. Чтобы со списком не происходило никаких манипуляций, установили круглосуточное дежурство на базе. Несколько дней и ночей, исполняя свою дежурную повинность, провел там и я, коротая время в беседах с напарниками по вахте или на час-другой придремывая на полу административного помещения, куда, жалея нас, пускали спасаться от январской стужи штатные сторожа базы.
Перекличка очереди производилась два раза в сутки, и не дай Бог было на нее опоздать: не откликнувшийся на свой номер и фамилию шиферный претендент из списка беспощадно вычеркивался.
Продажа все откладывалась, а шифер с базы тем не менее понемногу утекал: вовсю работали обычные для того времени каналы блата, а может, и взяток. И только после скандального визита ходоков от шиферной очереди в Колпинский райисполком наконец стали отпускать товар и простым смертным.
Что там началось — описывать скучно. Несмотря на список, в первые минуты после открытия кассы около нее кипела свальная давка. Помню, так после войны и отмены карточек у нас в новгородской провинции давились в очередях за хлебом.
Но вот все “устаканилось”, активисты-очередники навели относительный порядок, и хвост сотни в две человек медленно пополз к кассовому окошечку. Когда подошел мой черед, вдруг выяснилось, что шифер отпускают только членам садоводческих кооперативов по соответствующим справкам. Я к этой категории счастливчиков не относился, и потому в полном отчаянии, чуть не плача и падая на колени, я молитвенно провыл в окошечко: “Девушка, не губите! Мне для позарезного дела нужен этот проклятый шифер! Я арендатор, скотный двор строю!”
Не знаю, то ли жалкое выражение моего лица подействовало, то ли слова мои ее убедили: тогда сельское арендаторство и начинающееся фермерство были в обществе популярны, но положенную, как и всем, норму шифера, семьдесят пять листов, кассирша мне выписала. И я был счастлив!
В апреле 1991 года укладкой этого шифера на кровлю и завершилось строительство нашего двора. И уже в мае в нем весело похрюкивали две симпатичные поросюшки: Машка да Яшка. А осенью этого же года там поселится и моя первая корова Ночка, купленная нетелью в совхозе “Ушаки”.
Следующей моей стройкой стал гараж для техники. К его сооружению я приступил в конце 1991 года, когда у меня уже появились два небольших трактора и кое-что из навесных орудий к ним.
Эта стройка была для меня самой легкой, хотя размеры гаража внушительные: четырнадцать метров в длину и шесть в ширину при высоте в коньке двухскатной крыши около пяти метров.
А легкость этой стройки заключалась в том, что не было прежней заморочки с добыванием стройматериалов: страна начала обрывать якоря социалистической экономики, готовясь ринуться в плавание по волнам рыночной. Без проблем я купил в Тосно пять кубов необрезной дюймовой доски и столько же — делового горбыля; выписал в лесничестве, сам заготовил и перетащил к дому десятка три толстых жердей и подтоварин; купил по случаю у связистов несколько просмоленных столбов — вот почти и весь материал, из которого я построил свой гараж. И с шифером в этот раз повезло: фонды на него для нужд населения получил сельский Совет, и Татьяна Алексеевна выписала мне нужное количество листов.
И, как и положено, стройка началась с нулевого цикла. Еще до наступления холодов дорожник-грейдерист, перехваченный мной на шоссе, за литр водки своим агрегатом сделал мне “выторфовку” строительной площадки, содрав до глины слой дерна и выбрав “корыто” под основание гаража. В этом “корыте” я устроил песчаную подушку толщиной тридцать сантиметров, на которую распланировал таким же слоем три “КамАЗа” щебеночной отгрохотки, отходов асфальтового производства, купленных на местном АБЗ. На выравненной площадке я из просмоленных телеграфных столбов собрал раму-основание, и на этой раме, выверив ее по ватерпасу, я и смонтировал все несущие конструкции гаража: установил опорные столбы, скрепив их связями и подкосами, уложил сверху стропила пологой двухскатной крыши, к которым прибил обрешетку — частью из дюймовых досок, а частью из распиленных продольно толстых жердей. По обрешетке настелил рубероид и уже поверх него — шифер. Поскольку шифера после устройства кровли порядочно осталось, я из него сделал обшивку низа наружных стен гаража, а верх стен околотил доской с нащельниками из проструганного на электрофуганке горбыля.
В общем, к лету оба мои трактора и “Жигуленок” спрятались под надежной крышей, и с этого же лета в моем гараже стали селиться и выводить птенцов ласточки, что я счел доброй приметой.
Для полного, как говорится, счастья мне не хватало погреба. 1991 год был последним в моей арендаторской деятельности. К этому времени уже принципиально решился вопрос о передаче мне трех гектаров земли, исключенных из совхозного севооборота. И в перспективе вырисовывалось, что все произведенное на этой земле станет моим, а поскольку площади, занимаемые картошкой, я сокращать еще не собирался, то вставала дилемма: или картошку в основной массе продавать сразу после уборки, или строить погреб и хранить там ее до весны, когда цены на нее, как правило, выше. Я решил строить погреб.
Поэтому уже осенью 1991 года, начертив, как всегда, элементарный проект, я, параллельно со строительством гаража, занимался и добыванием материалов для возведения погреба, который было решено строить из шлакоблоков.
Дешевые и достаточно прочные шлакоблоки я купил в деревне Шумба у фермера по фамилии Синенький, который, чтобы создать начальный капитал для обоснования фермерского хозяйства, наладил полукустарное производство этих самых шлакоблоков.
За зиму запасся я и профильным металлом для изготовления дверных проемов погреба, а также цементом и песком.
И в июне 1992 года, когда все работы по строительству гаража были завершены, а до сенокоса оставалось недели две-три относительно свободного времени, я принялся за погреб.
Нанятый экскаваторщик в береговом склоне ручья возле моего дома выкопал мне котлован, на дно которого я уложил гравийно-песчаную подушку, укрыв ее сверху стомиллиметровой асфальтовой стяжкой.
На этом основании я и начал возводить шлакоблочные стенки погреба: кирпичик за кирпичиком, рядок за рядком. Все работы по строительству, как всегда, я делал в одиночку, что, несмотря на большие физические нагрузки, составляло мне великое удовольствие. А ведь стояло лето, кроме стройки, наваливалась еще огромная груда дел текущих: уход за картошкой, теплицами, прополки, поливки, а потом и сенокос. Кроме того, у нас уже завелась корова, и с ней сколько возни: три раза надо подоить, отвести ее вместе с теленком на пастбище и пригнать вечером обратно, накосить им возок травы на ночь, убраться во дворе, несколько раз за день перевязать их на пастбище и напоить. Жена в то время еще работала в Колпине, и практически все хозяйство и уход за скотиной лежали на моих плечах.
Тем не менее к концу лета работы по строительству погреба были завершены. Верхнее перекрытие шлакоблочной коробки я сделал из двух стандартных железобетонных плит, которые купил на заводе ЖБИ в Металлострое. Для перевозки и установки этих плит пришлось нанять трайлер и подъемный кран. До уборочной я успел также сделать наружную гидроизоляцию стен и перекрытия, нанеся на них два слоя битумной мастики, а на перекрытие уложив, кроме того, тоже в два слоя рубероид. Отсыпку грунтом всего сооружения я закончил уже во второй половине сентября, и весь новый урожай картошки и корнеплодов зимовал в новом погребе, прекрасно сохранившись до весны, хотя никакого дополнительного источника тепла в погреб я не ставил и не ставлю до сих пор. Полезный объем погреба составляет порядка пятидесяти кубометров. В последние годы, когда картофельные площади я значительно сократил, в погребе, кроме наших овощей, зимой хранится огородная продукция моих знакомых, друзей и родственников.
Это была моя последняя серьезная стройка, если не считать переоборудования кирпичного гаража, который, как вы помните, я объединил общей крышей и потолочным перекрытием с рубленым скотным двором. В этом гараже, сделав изнутри теплоизоляцию кирпичных стен и обшив их струганой дюймовой доской, а также устроив внутреннюю дверь в рубленую часть двора, я потом поместил вторую свою корову Ветку и кур.
Строительство же сенного скирдовья с подъемной крышей и загона для зимних прогулок скотины — это уже такие пустяки, о которых я мог бы и не упоминать. Но сделано и это. И знакомый с серьезной работой читатель, сам, может быть, прошедший такой же путь, поймет, согласится и посочувствует: все это стоило громадного напряжения физических и душевных сил. Но и приносило не передаваемое словами наслаждение. И потому не устану повторять, что те годы, как и все последующие годы моего крестьянствования, самые счастливые в моей жизни, и дай Бог всем испытать то ощущение полноты и аппетитности жизни, которое довелось испытать мне фактически уже на ее излете.
ТЕХНИКА
Начало 90-х годов уже теперь, в десятилетнем удалении от них, видится нам как время великих перемен. Помнится, как мы все ждали их и как многие потом их проклинали, да проклинают и поныне. Особенно те, кто жили блатом да служебными привилегиями, и также те, кто, раскрыв рты, ждали, да ждут и поныне, что все блага посыплются на них сами собой, без приложения хоть каких-либо ничтожных усилий.
Я лично не питал никаких иллюзий по поводу скорого наступления всеобщего рая, а, как и многие, взявшие ответственность за собственное благополучие на себя, лишь работал, работал и работал как проклятый, веря, что только в этом и есть спасание от нищеты и гибели.
Времени, кроме как на работу, принятие пищи да сон, просто не было. Если на сон грядущий минут пятнадцать почитаешь чего — и то слава Богу.
Тем не менее за всеми перипетиями политической жизни в стране я следил пристально. Включишь во время обеда или ужина телевизор — информации по самую маковку. Сдвиги в сторону либерализации экономики и разрушения монополизма, в том числе земельного, я воспринимал как праздник.
В январе 1990-го родилась Ассоциация крестьянских хозяйств Ленинградской области, участником учредительного собрания которой мне довелось быть.
Помню, как меня поразило тогда множество людей, захваченных идеей фермерства! Актовый зал Пушкинского сельхозинститута, где происходило это событие, был набит битком.
А мне-то, по уши увязшему в своем арендаторстве, мнилось, что нет уже в России желающих всерьез заниматься землей — все убито, все укатано могучими катками коммунистической идеологии. Колхозное крепостничество и совхозная уравниловка кошмарным пугалом зависли в сознании уже не одного поколения, а, слава Богу, забываемое ныне слово “колхозник”, при Советах пришедшее на смену вековому “крестьянин”, еще в пору моей молодости употреблялось в качестве чуть ли не матерной кликухи. И когда в печати и по телевизору загремели призывы дать всем желающим землю для свободного труда на ней, приветствуя эти призывы, я, однако, с желчной иронией про себя усмехался: найдите-ка еще таких дураков, мне подобных.
Но тут, в актовом зале Сельхозинститута, вдруг столько желающих стать фермерами! И почти сплошь это были молодые, в общем-то, люди; многие из них уже успели вдоволь поработать на земле: кто в совхозе, кто на личном подворье, а кто, как и я, на аренде.
Там я познакомился и с Николаем Петровичем Григорьевым, одним из активнейших инициаторов фермерского движения в России, а ныне главой образцового фермерского хозяйства, наверное, лучшего не только в нашем районе, но и во всей Российской Федерации. Фермерский комплекс, который Николай Петрович самолично построил вместе со своими замечательными сыновьями Игорем и Олегом (а теперь уж и внук в их деле), — предмет доброй зависти для многих, побывавших у них на ферме. Хотя знаком я и с проявлением недоброй зависти к ним — как уж у нас без этого? Мол, у властей к Григорьеву особое отношение, и что на эту стройку чуть не все областные фермерские денежки ушли. Да ничего подобного! На моих глазах происходило становление фермерского хозяйства Григорьевых, и хочу вас уверить, что только неуемная энергия, инициативность да золотые руки этой спаянной семьи сотворили такое чудо на Тосненской земле.
А тогда, после знаменательного собрания в Пушкине, даже в краткой беседе с Николаем Петровичем меня поразило наше полное совпадение взглядов на крестьянский вопрос в России в тот исторический момент. Но в отличие от меня, имеющего лишь иллюзорное представление о развитии фермерства, у Николая Петровича уже была продуманная концепция, главным тезисом которой являлось строительство и формирование семейных ферм, узкоспециализированных по направлению деятельности: молочное производство, значит, только молочное, птицеводство, значит, только птицеводство, овощеводство, значит, только оно. И, как показали прошедшие почти полтора десятилетия становления фермерства, он был прав. Фермеры, занимающиеся всем понемножку, мало в чем преуспели, распылившись по мелочам.
Что же касается Николая Петровича, то я благодарен судьбе, что она свела меня с этим замечательным человеком. С его благословения я в том же году вступил в районную Ассоциацию крестьянских хозяйств “Возрождение”, на собраниях которой перезнакомился со многими будущими фермерами: с Женей Матвеевым, Николаем Порховым, Виктором Евсютиным, Володей Кузьминым, Пашей Кузиным. В пике активности наша районная ассоциация насчитывала более двухсот человек.
К сожалению, далеко не все стали фермерами: быстро отсеялись романтики, полагавшие, что фермерство — это ромашки, ароматы лугов и буколические пастухи и пастушки; мелькнули и сгинули во мраке неизвестности авантюристы (какое святое дело на Руси вершится без проходимцев?), рассчитывавшие под шумок сорвать свой куш. Да иные и сорвали. Не выдержали (да и как выдержишь) соблазненные политиками доверчивые люди, намеревавшиеся всерьез работать на земле, но попавшие в невыносимые условия. Боже мой! Какой человеческий потенциал для работы на земле проявился в те годы! Поддержи государство тогда тех, кто, едва получив землю, бросил ее из-за невозможности обосноваться на ней и обустроить свои наделы по причине удаленности их от дорог, линий электропередач и от всего белого света, сколько нормальных фермерских гнезд, подобных хозяйству Григорьевых, построилось бы на заброшенных российских пашнях.
И мне тогда казалось, что этих людей, осмелившихся связать свои судьбы с сельским хозяйством, в какой бы это форме ни выражалось, государство и общество на руках носить станет, в рот им заглядывая и готовно бросаясь на помощь. А ведь это были, не погнушаюсь затасканной фразой, настоящие герои нашего времени, с коими рядом я себя со своим игрушечным хозяйством и рядом не ставлю.
Нет, ничего подобного не произошло, а лишь в который раз повторилось фатальное российское паскудство: все свелось к компанейщине да чиновничьей тягомотине. Это на верхах. А в низах — к сдобренной ядом зависти неприязни прекраснодушных соотечественников: ишь, чего захотели — самостоятельности? А коли разбогатеете?..
Да тут еще и красноперые теоретики зазудели зудом: мол, русский человек — природный коллективист, и индивидуализм чужд его духу. Ну что ж, глядишь, вот так, всем-то кагалом и не заметим, как в бездну ссыпемся.
При организации своего хозяйства я, конечно, ни о какой материальной помощи извне и не помышлял. Да и стыдно было бы испрашивать ее при столь незначительных масштабах моей фермы. И единственное, в чем я позарезно нуждался, — это в технике. Мой пятисильный мотоблок для трехгектарной нивы был явно слабоват. А все навесные причиндалы к нему после двух лет серьезной эксплуатации развалились в прах.
И вот тут очень своевременно помогла мне наша Ассоциация крестьянских и фермерских хозяйств, небольшими порциями урывавшая фонды на технику для фермеров в областном Агротехснабе. Благодаря ходатайству Н. П. Григорьева, возглавлявшего тогда нашу ассоциацию, летом 1990 года мне удалось приобрести трактор “Т-25”, а осенью и “Т-40”. Слабенькие, технически устаревшие стальные лошадки, но по моим наделам вполне достаточные, они верно служат мне уже второй десяток лет. С бору по сосенке, но опять-таки через ассоциацию добыл я и необходимый набор навесных орудий к ним: дисковую борону, однокорпусный плуг, картофелекопалку, роторную косилку, сцепку двух борон “зиг-заг”. Некоторые орудия, собирая по богатым тогда металлосвалкам нужные материалы и детали, я изготовил сам: это и трехкорпусный окучник, и одноосная тракторная тележка, и каток для прикатки посевов трав, и емкость на колесном шасси для вывозки на поля навозной жижи. Со временем обзавелся я и миниатюрными тракторными граблями-ворошилкой. А двухрядную картофелесажалку весной 1992 года я привез на своем жигулевском прицепе аж из Пензенской области, с завода-изготовителя, прокатившись через пол-России.
И все это “железо” я купил на свои кровные, до копейки вытрясши наши с женой “загашники” на старость. Впрочем, эти за годы и годы нами скопленные “загашники” все равно были обречены, о чем еще задолго до денежного обвала 1992 года я смутно догадывался. И Господь, видно, вразумил меня: не колеблясь, сняли мы со сберкнижки все наши накопления и материализовали их в работящее, послушное железо, без которого и на той трехгектарной ниве, что досталась мне во владение, вести нормальное крестьянское хозяйство невозможно.
Читающий подумает: это какие же надо было иметь деньжищи, чтобы купить столько техники? Но не сомневаюсь, что у многих моих сограждан и покрупнее “бабки” спарились на книжках в 1992 году. Конечно, это не повод для злорадства, Боже упаси! И мне до боли сердечной жалко российских стариков, которых тогда ограбили, лишив их даже заветных “гробовых”, высокопоставленные проходимцы, закрутившие не совсем те реформы, которых мы так ждали и за которые ратовали истинные демократы. Этих, истинных-то, и близко тогда не подпустили к свершению реформ: а случилось все точно по формуле, выведенной, не помню, каким умницей: революцию задумывают гении, совершают ее идеалисты, а плодами пользуется авантюрная сволочь.
Хотя, черт его знает, может, и нельзя было иначе отвернуть Россию от уката в пропасть пострашнее, где, кроме наших слез и стенаний, еще моря крови и огня? История рассудит…
Что же касается стоимости купленной нами с женой техники, то она обошлась нам всего в двенадцать тысяч теми деньгами. Такие-то суммы тогда наверняка имела в сбережениях каждая третья непьющая семья: при нашем всегдашнем на все дефиците деньги порой просто не на что было тратить, кроме как на пропой. А для этой прорвы и миллионов мало.
Итак, к весне 1992 года мой “машинно-тракторный парк”, позволяющий не надрываясь работать на земле, сформировался полностью. Последней технической “штучкой”, купленной нами уже совсем недавно, в 1999 году, стала ручная бензокоса фирмы “Штиль”. Благодаря ей я, шестидесятитрехлетний инфарктник, летом не знаю затруднений с почти ежедневной заготовкой свежей травы для своих животных, которых в жару и слепенницу мы держим во дворе и кормим привозной травой. Боюсь, что мои панегирики в адрес фирмы “Штиль” истолкуются как реклама, поэтому лишь добавлю к сказанному, что каждый раз, когда, играючи, я накашиваю этой косой тракторную тележку травы, я с чувством уязвленного патриотизма мысленно матерю отечественных конструкторов и машиностроителей: почему они не могут придумать и массово отштамповать такую простую штуковину, чтобы вооружить ею весь наш частный сектор, по сю пору изматывающий себя на сенозаготовках с первобытной “литовкой” в руках?
ЗЕМЛЯ
Осенью 1991 года заканчивалось действие трехлетнего договора аренды. Но возобновлять его мне уже не пришлось. В марте этого года вышло постановление Верховного Совета и Совмина РСФСР “О выделении земельных участков желающим гражданам для создания фермерских крестьянских хозяйств”.
Механизм претворения в жизнь этого постановления был, правда, сляпан кое-как и, конечно, с соблюдением приоритета существующей коллективной формы землевладения. “Желающим гражданам” разрешалось выделять в основном земли, выпавшие из севооборота совхозов, то есть тьмутараканские заброшенные неудобья с бедными, порой заболоченными, не нюхавшими от сотворения мира удобрений почвами. Но “желающие” и тому были рады.
А таковых, как я уже отмечал, только в нашем районе объявилось более двухсот человек.
И вот тут надо отдать должное Тосненской районной администрации: она организовала курсы обучения как будущих, так и уже действующих фермеров. Программа курсов составляла 222 часа и включала в себя разные дисциплины: от маркетинга до ветеринарии. Для обучения нас были приглашены высококвалифицированные, имеющие ученые степени преподаватели из Ленинградского института повышения квалификации агропромышленных кадров и Пушкинского сельхозинститута.
Помню, с каким интересом, стараясь не пропустить ни одного занятия, хотя еще в полном разгаре была эпоха моих “великих строек”, а во дворе уже стояла скотина, ездил я на эти курсы, которые работали два раза в неделю в актовом зале районной администрации.
Народу там, как правило, набивалось битком. Большинство из нас, уже так или иначе успевшие поработать на земле и имеющие некоторые знания в области сельского хозяйства, тем не менее жадно ловили каждое слово, услышанное с преподавательской кафедры. В конспекты этих курсов я и поныне нет-нет да заглядываю, когда жизнь ставит меня в тупик по тем или иным вопросам растениеводства или ветеринарии.
Курсы продлились до марта 1992 года, и по окончании их, выдержав выпускной экзамен, все мы получили специальные удостоверения, подтверждающие нашу профессиональную готовность для работы на земле.
Еще одной привлекательной стороной этих курсов было знакомство и общение с себе подобными начинающими крестьянами. Сколько разговоров переговорено, сколько толков перетолковано в кратких перекурах между лекциями! И в который раз слезно воссожалею: не все, по упомянутым выше причинам, стали вольными земледельцами. Правда, уже в те годы образовались и ныне более или менее успешно работают несколько фермерских кустов в нашем район: это в Ёглезях, в Кантули, в Бабинской Луке. Не везде есть электроэнергия, не везде существуют нормальные дороги. Но хозяйства укоренились, и дай им Бог удачи.
А мне, что ни говори, с землей повезло — рядом с домом. В довесок к тому полугектарному участку, где я три года возился с арендной картошкой, мне выделили еще 2,7 га соседних пустошей, не бывших в севообороте совхоза “Ушаки”. Сначала я эти наделы получил в “пожизненное наследуемое владение”, а после соответствующего президентского указа — в собственность.
Странно, что почти никаких эмоций формальная процедура закрепления за мной этой земли у меня уже не вызвала — эмоции отпылали раньше, когда еще только слабо лучилась и казалась призрачной перспектива стать законным хозяином, а не арендатором этих скромных площадей в слиянии Борисова ручья и речки Ушачки. А теперь, после получения документов на право собственности, я лишь снисходительно про себя улыбался, вспоминая свои недавние переживания. Так с иронией к самому себе улыбается взрослый, перебирая в памяти страхи и нетерпеливые чаяния своего детства. За предыдущие годы, вдоволь наломавшись на этих наделах, вложив уйму труда, чтобы привести их в божеский вид и поливший потом каждую пядочку этих суглинков, я уже так был слит с ними, что простые формальности, выкуклившиеся из “де-факто” в “де-юре”, воспринимались мной как дело само собой разумеющееся.
Тем не менее правовое закрепление за мной этой земли поставило точку во всех моих тайных опасениях, что вдруг кому-то, кроме меня, понадобятся эти площади; хотя, собственно, на что тут было и зариться? Почти половина моих наделов — берега Борисова ручья и реки Ушачки, местами довольно крутые. Около полугектара — кустарники в охранной зоне ручья и речки; и лишь чуть более гектара — ровный участок, на котором можно работать на тракторе без риска перевернуться. Здесь я, соблюдая элементарный севооборот, сею многолетние и однолетние травы и сажаю картошку. Остальные площади — под естественными сенокосами и пастбищем.
Береговые крутояры, как и ровные участки, я обкашиваю роторной косилкой: не спеша, на низких передачах, хотя риск там перевернуться — немалый, что однажды чуть и не произошло. Увлекшись, я заехал в критическую зону, и трактор, накренившись, забалансировал на двух колесах. Но обошлось: успел гидравликой опереть косилку о землю и поставить трактор на четыре точки. С тех пор все крутые закоулки мы с женой обкашиваем вручную, а теперь — своим верным “Штилем”.
Под многолетними травами — большая часть моей пашни. Перелужение сеяных сенокосов делаю постоянно, под зиму перепахивая пятнадцать — двадцать соток застаревших лугов, а весной, продисковав пашню в два-три следа, сею семена многолеток с подсевом к ним вико-овсяной смеси, которую после отрастания скашиваю на зеленую подкормку скотине. Все посевы трав забораниваю сцепкой двух борон “зиг-заг” и прикатываю тяжелым катком.
Навоз запахиваю осенью под картошку, а также под огородные культуры на участке возле дома. Сенокосы же и пастбища весной подкармливаю аммиачной селитрой и навозной жижей.
Участки для посадки картошки меняю через три-четыре года.
Кроме картошки, пробовал в поле сажать кормовую свеклу, но эти посадки оказывались неодолимым соблазном для моей скотины, осенью гуляющей на пастбище без привязи. Поэтому кормовые корнеплоды мы выращиваем в приусадебном огороде, занимая под них почти всю его площадь.
И еще — о картошке. В августе на мой картофельник, как и на посадки его наших АО, нередко наведываются непрошеные гости — воры. Бывало, я и лавливал их на месте преступления, и в милицию заявлял, да проку в этом мало: одних отпугнешь, другие явятся. А несколько лет назад дикие кабаны крепко донимали. Строил возле картошки шалаш да сторожил ее ночами, нет-нет постреливая из своей “ижевки” в темь августовской ночи. В последние годы кабаньи нашествия прекратились, перевелись они в нашей округе, чего не скажешь о двуногих грабителях.
ЖИВНОСТЬ
В конце декабря 1991 года, в самую глушь зимы, отелилась бычком наша первая корова Ночка.
Никогда не забуду, как тогда потряс меня первый стакан молока от своей коровы.
Это было на третьи или четвертые сутки после отела, когда молоко уже почти потеряло всю молозивную густоту и соленость, и его можно было пробовать. Подоив Ночку и выпоив котелок парного молока ее толстолобому первенцу Ромке, в нетерпении перебиравшему своими мосластыми ножонками в загородке рядом с мамкиным стойлом, я сидел одиноко на кухне — жена в тот день работала — и потягивал из стакана это первое свое молоко, смертельно уставший от напряжения предыдущих дней и бессонных, в ожидании отела, ночей.
И что-то такое вдруг навалилось на сердце, сдавило горло тугим комом, и вот — не выдержал, заплакал: то ли от счастья, то ли Бог знает от чего.
Именно тогда, в слезах за столом сидючи, понял я, что все в предыдущей моей аграрной суете — игрушки, и что только теперь, обзаведясь скотиной, я намертво приковал себя к земле и хозяйству, и что этот крест — до конца жизни.
Вот уже и десять лет миновало с того дня, уже и Ноченьки у нас не стало, а она, та первая корова, все не забывается. В то лихое время, когда страна обваливалась в голодуху и когда у нас, всадивших все сбережения в мои стройки и технику, в кармане была вошь на аркане, она, Ночка, не позволила нам впасть в нужду, помогла встать на ноги.
Третий год мы без Ночки, но и сейчас, когда я пишу эти строки, мне тяжело вспоминать ту роковую осень 1999-го, когда все так несчастливо сошлось: крупные неприятности на работе у сына, мой инфаркт и решение пустить одну корову под нож, поскольку жене с двумя коровами и двумя взрослыми телятами было не управиться, а мои перспективы выздоровления и дальнейшего хозяйствования были совершенно неопределенными. И еще до моего отбытия в больницу мы решили оставить в хозяйстве только одну корову. Выбор, естественно, пал на Ветку, молодую, резвую коровенку, Ночкину дочь. С Ночкой же предстояло расставаться. Продавать ее живьем было делом безнадежным: уже немолодая, однорогая, слабая на задние ноги, она еще и доилась только тремя долями, хотя молока давала много.
Всю тяжесть того невезучего отрезка нашей жизни приняла на себя жена: я лежал в больнице, а сын выпутывался из своих скверных обстоятельств. Как она, уже немолодая и сама не очень-то здоровая, перенесла все это, только ей да Господу Богу известно.
Не хотелось мне об этом писать, да из песни слова не выкинешь. И во всей сладости крестьянской жизни для меня расставание с животными — чаша горчайшей отравы. И чем старше я становлюсь, тем тяжелее это переживаю. Очень точно сказал поэт Николай Доризо:
Чувствительней с годами становлюсь,
Сентиментальней становлюсь с годами…
А происходит с нами, видно, вот такая штука. Придя в мир с сердцами обнаженными, болезненно сострадающими всему живому: человеку ли, зверю ли или даже растущей в придорожье былинке, по мере своего взросления мы наращиваем и наращиваем на них слой бесчувствия, который долго нам служит более или менее надежной защитой от множественных и неизбежных ударов судьбы. И наращивание это, наверное, происходит помимо нашей воли, лишь по Промыслу Божьему. Но, дойдя до какого-то возрастного рубежа, мы вдруг обнаруживаем, что броневой этот слой начинает истончаться, а к старости пропадает и вовсе, снова делая наши сердца, как и в раннем детстве, беззащитными от чужой боли и страданий, и не столько человеческих, как от боли и страданий бессловесных Божьих тварей, сопутствующих нам по жизни. Эта моя последняя мысль, наверно, кощунственна, но не зря же кем-то мудрым замечено: “Чем лучше я познаю людей, тем больше люблю свою собаку”.
Как бы там ни было, но, повторюсь, с годами я все тяжелее воспринимаю такой жестокий, но неизбежный в крестьянском деле момент, как забой животных. И будь это свинья, теленок или курица — за всех больно. А уж о корове и говорить не приходится. Кто держит скотину, тот наверняка меня поймет. Ну а кто-то менее сердобольный и усмехнется: какой же это крестьянин, какой же это мужик, если курице голову отрубить не может? Все скоты затем и даны нам Господом во владение, чтобы служить нам пищей телесной.
И я все вроде понимаю, да и вегетарианцем не являюсь: без хорошего куска мяса во щах крестьянской работы не потянешь.
Все понимаю, все сознаю разумом, а душа вот болит. И если бы не эта заноза, то возня со скотиной, уход за ней и ежедневное общение — одна из самых светлых сторон крестьянской жизни. И я втайне радуюсь, когда моя корова разрешится телочкой: ни одной своей телушки я не пустил под нож, — а их у нас за все время крестьянствования было пять, — всех сохранил, всех вынянчил и продал добрым людям на племя. А из одной, Ветки, вырастил хорошую корову себе.
Но вот появится на свет бычок: смешной, лобастенький, красивый, глаз не оторвешь, возишься с ним, гладишь, ласкаешь, а в черном закуте души нет-нет и ворохнется змея-печаль: ведь через несколько месяцев надо пускать его под нож. Тут и настроение все всмятку.
Нынче вот Ветка бычка принесла…
Люблю ту пору спелой осени, когда все огородно-полевые дела переделаны и есть время попасти скотину на свободе. Летом-то она все больше на привязи в поле кормится или во дворе стоит, когда жара да слепни. А тут воля ей, а себе отдых: похаживай да посиживай на захваченном из дому стульчике, любуйся красками осени, дыши воздухом. Коровы с телятами знают свои места, грызут ядреную отаву, кочуя по лугу. В пастьбе-то особой и надобности нету. А как они наедятся, залягут на отдых — тут твое присутствие и вовсе ни к чему. Пойдешь домой, а то в недальний лесок заскочишь, маслят на жаренку нащелкаешь. Но, как правило, без пригляда мы скотину в поле не оставляем.
Правда, несколько лет назад случилась одна промашка, доставившая нам с женой немало волнений.
Был конец сухого, погожего августа. Две наши коровы, Ночка и Ветка, с телятами спокойно гуляли в поле. А нам с женой позарез надо было съездить на пилораму за древесными отходами — люди их даром отдавали, бери сколько хочешь, очищай территорию от всяких обрезков. Вот и покатили мы туда на тракторе: расстояние-то всего километра полтора.
Обратно возвращаемся: одна Ночка ходит по лугу да помыкивает, а трех голов — как не бывало.
Бросились мы искать по кустам — нету. Сбегал я к дому и заглянул во двор — и там нету. Решили: в лес скотина ушла. Разделились с женой: она в одну сторону по лесной дороге побежала, я — в другую.
Бегу, наклоняюсь к земле, чуть, как охотничья собака, ее не нюхаю. А отпечатков копыт не видно: августовская сушь так закалила почву, что там хоть слон пройди, следов не останется. Пробежал пару километров — вернулся. Встретились на поле с женой. У нее результат тот же: нигде ничего. Уж мы до хрипоты накричались, бегая по лесу и зовя скотину, и семь потов пролили, и устали смертно. А солнце вот-вот за кромку леса канет — ночь наваливается. Где беглецов искать, не представляем. И в голову лезет самое худое — сколько уже было в нашей округе случаев кражи животных. Вконец расстроенные, захватив с собой Ночку, поплелись домой.
А возле дома соседка нас ждет: “Идите, — говорит, — за своей коровой и телятами вот туда-то, там люди их давно пасут, чтобы на шоссе не выскочили”.
Так глыба с души и свалилась. Позабыв про усталость, бегом полетел, куда соседка указала, пригнал блудней домой, сто раз спасибо сказав добрым людям.
А назавтра я провел расследование, и оказалось, что, пока мы с женой как угорелые носились по лесу в поисках беглецов, наши путешественники, возглавляемые Веткой, разбойничали в поселке. Ночка, более степенная и тяжелая на ход, за ними не пошла, осталась на пастбище. А эта гвардия, прогулявшись немного по лесу, выскочила на дорогу, ведущую в поселок, и по ней добралась до школы, где на пришкольном участке объела свекольную ботву и сгрызла несколько кочанов капусты. Они там, может, и больший разор учинили бы, да их вовремя турнула школьная техничка.
Изгнанная от школы, вся компания затесалась в частный огород, прогулявшись там по овощным грядкам и выпив из бочки воду, приготовленную для поливки теплицы. Но и тут они были вскоре замечены и выпровожены. В конце концов при попытке полакомиться еще в одном огороде они и были задержаны и взяты под стражу моими добрыми знакомыми, тоже частными скотоводами.
Осенью, в компенсацию за нанесенный урон школе, мне пришлось трактором вспахать тот школьный участок, а за потоптанные грядки в частном огороде мы расплатились молоком, хотя владелица участка, дай ей Бог здоровья, и не предъявила к нам никаких претензий.
Вот после того трагикомического случая мы и не оставляем свою скотину без присмотра ни на минуту, благо от нашего дома до лугов, где они пасутся, и всего-то двести-триста метров.
Одна из непростых проблем для частных скотоводов — это сбыт молочной продукции. Как-то быстро ушли в прошлое времена, когда частного молока даже в деревне было днем с огнем не сыскать. Сейчас рынок молока и молочной продукции перенасыщен: везде моря молока и сметаны и горы творога. Часами простаивают частные скотовладельцы за рыночными прилавками, чтобы сбыть свой товар, в основном свежий, добротный и вкусный, а нередко более дешевый, чем расфасованный в бумажные пакеты на молокоперерабатывающих предприятиях.
В поисках покупателя частник, как и в давние времена, прочесывает этажи городских кварталов, частник со своими молочными бидонами, банками и бутылками просачивается в разные конторы и офисы: уважаемые дамы, господа и товарищи, берите ради Христа, кушайте на здоровье. Частник облегченно вздыхает, когда наступает дачный сезон: хоть часть молока теперь будут брать на дому.
Да, сбыт — это беспрестанная головная боль частника. Сбыт отнимает его драгоценное время, сбыт треплет его нервы. И у многих мечта: был бы приемный пункт в нашей деревне (селе, поселке, пригороде), скупающий молоко у населения по Божеским ценам, — гора с плеч.
Но этого нет нигде. Кроме как у фермеров Григорьевых. Там немцы и швейцарцы из григорьевского молока насобачились варить сыр. Благодать: подоили фермеры коров, перенесли бидоны с молоком в сыроварню рядышком, — и все дела. Ах, где бы найти таких немцев на всю Россию! До революции, пишут, сыровары да маслоделы были свои. В каждом мало-мальски порядочном селе. Появятся ли они снова?..
КОЛОВРАЩЕНИЕ
Можно сколько угодно сокрушаться о неостановимости времени — оно неостановимо. Но мы сокрушаемся. Сокрушаюсь и я: давно ли, кажется, начал свою крестьянскую “Одиссею”, а вот уже четырнадцать лет миновало. Первые годы ее помнятся лучше и подробнее, они были ярче, богаче событиями: строился, обрастал хозяйством, добывал технику, приводил в порядок землю.
Но все это утряслось к 1993 году, и этот год я считаю завершающим в формировании нашего крестьянского хозяйства. Были потом какие-то подвижки, изменения и усовершенствования — прикупали кой-что из техники, в 1995-м завели вторую корову, но все-таки именно с 93 года началась эта размеренная, рутинная, безостановочная работа, не позволяющая ни заболеть (хотя болезнь навалится без спроса и позволения), ни устроить себе полный выходной, ни куда-либо съездить в гости. Забыта рыбалка, забыты поездки на свою родину и родину жены, хотя и ходу-то туда на машине шесть-семь часов. Вся жизнь и весь быт замкнулись в пространстве, ограниченном домом, полем да скотным двором. Да как-то и желание пропало в пространственных перемещениях.
В 1994 году вышла на пенсию жена. Хотя, и работая, она не была в стороне от наших общих дел, но теперь она уже во весь напряг ухватила вторую оглоблю нашего крестьянского возка, и нам обоим стало легче тянуть его безостановочно и споро.
И на этом рассказ мой пора заканчивать, потому что описывать повторяемость скучно, а читать — еще скучнее. А в этой повторяемости, привязанной к коловращению времен года, вся крестьянская жизнь. И хотя известно, что в одну и ту же текущую воду дважды ступить нельзя и что ничто в абсолютном подобии не повторяется (в этом и счастье, иначе с тоски бы вешаться, а не жить), тем не менее растеплит весна — паши, сей, сажай; запылает лето — обихаживай посадки и посевы, запасай сено; отгорит оно — убирай урожай, определяй его на зимнее хранение, да в поле зябь вспаши, да двор к зиме подготовь, да пятое, да десятое… А зимой распорядок известный: кормить-поить-доить скотину, во дворе прибираться, отелы принимать, телят выхаживать…
Потом снова приходит весна, колесо жизни устремится в новую проверть. И так — из года в год, изо дня в день — без отпусков, выходных и больничных. Одним словом, каторга.
И естествен вопрос: так в чем же ее сладость, в чем привлекательность этого беспрестанного рутинного копошения? И стоит ли жизнь свою или даже часть ее обрекать на подобное прозябание?
Сколько раз я сам себе хладнокровно задавал этот вопрос, но так и не находил ответа. Сколько раз, призывая лишенную эмоций логику и здравый смысл, я пытался уразуметь: что же меня так цепко держит в этой ипостаси и единственный ли это путь обретения покоя и воли? Да покой ли это и воля? И не есть ли эта упрямая приверженность столь примитивному образу существования свидетельство ущербности ума и личности? Сколько раз в своих одиноких раздумьях, отстраненно взглядывая на себя со стороны и почти испытывая комплекс неполноценности, я тужился найти на все это ответ! И не находил.
И не нашел бы, пока не понял, что холодный рассудок и безупречная логика не советчики мне в разрешении этой задачи, потому что находится она не в сфере здравой логики, а в сфере души.
И тогда все встало для меня на свои места, и я перестал напрасно мучить себя и терзаться внутренне. А ответ оказался настолько же простым и неоригинальным, как и задаваемые вопросы: если дело, которым ты занят, под завязку заполняет твою душу, заставляя ее, эту нематериальную субстанцию, и петь, и ликовать, и возноситься, то оно стоит и твоей кажущейся несвободы, и физического самоистязания, и самой жизни вообще. И совсем уж наплевать, что это за дело: собирание ли бутылочных наклеек, скакание ли по сцене, корпение ли над листом бумаги или тысячи и тысячи еще чего.
Наверное, все, что я сейчас сказал, — литературщина и банальность. Но где мне взять иных слов? И как их расставить, чтобы, не вторя сказанному другими, обозначить все переливы и колыхания души собственной. И какими неведомыми глаголами поведать о том состоянии ее, когда — вешним ли утром, знойным ли летним полуднем или в час вечернего заката, — замерев посреди поля, я вдруг почти физически ощущаю сладчайшие, пронизывающие все насквозь токи земли, да так остро и непереносимо жгуче, что вот пал бы тут и остался навек! И только полыхнет в сознании одна безутешность: поздно все началось, и мало мне было отпущено лет на отбывание этой добровольной каторги.
Но и в клубящемся тумане остаточных дней своих не мыслю себя отрывным от круговерти привычных дел, от этих тощих косогоров, от глин, млеющих под дерновым одеялом, от хмурых перелесков, да от растрепанных сырыми ветрами ивняков, да от тростниковых пожен, да от узкой, в заячий перескок, речки Ушачки, скользнувшей вдоль моих пажитей и пропавшей за сорочиными черемушниками. Да еще от игрушечных наделов своих, площадью в три гектара, от луговых трав, сена, навоза, картошки, от скотов своих драгоценных, кандалами повисших на наших с женой жизнях, но и беззаветно любимых нами, и радующих нас, и кормящих нас.
И нет ощущения ущербности от выбранного, нет сожаления от непричастности к занятиям более возвышенным и высокополетным, как нет сожаления и о том, что, увязши по маковку в делах своих крестьянских, я, наверное, много чего пропустил в жизни, не испытал всех наслаждений и соблазнов ее. Да и зачем они? Да всего и не охапнешь, только душу вымотаешь.
А мне так хорошо и покойно было внутри себя все эти четырнадцать лет моего крестьянствования, что и не надо ничего иного.
Ушаки, февраль 2002-го
ПОСТСКРИПТУМ
Пока я корпел над своей “Сладкой каторгой”, в стране как-то совершенно незаметно произошло событие, которое, даст Бог, изменит к лучшему ситуацию в нашем многострадальном сельском хозяйстве.
Дело в том, что нынче Дума приняла, а президент подписал новый Закон об обороте земель сельскохозяйственного назначения, дающий право купли-продажи земли российским гражданам и сдачи в аренду ее — иностранным.
Относительно купли-продажи, хотя я безоговорочно “за”, все же сильно озадачен и не могу взять в толк: кто, скажем, у нас в Ушаках пожелает (и сможет) купить землю для серьезного крестьянствования на ней? Ведь в начале 90-х, когда эту землю любой желающий мог получить даром, кроме меня, грешного, и не нашлось охотников в нашем селе надеть на шею крестьянское ярмо. Теперь же, когда рабочих мест полно в промышленных отраслях, вряд ли кто у нас соблазнится землей. Кому она нужна?
И надежда моя на спасение российских земель зиждется, увы, не на наших внутренних трудовых резервах, а на участии в этом западного фермера. А желающие сесть как на наши черноземы, так и на старопахотные земли центра и северо-запада, надо полагать, за рубежом найдутся: чем тесниться на голландских польдерах да на альпийских высокогорьях, не лучше ли попытать счастья на российском раздолье, благо рынок сельхозпродукции здесь бездонный. И если это случится, зарубежные фермеры придут к нам, конечно, со своей техникой, со своими технологиями и со своим добросовестным отношением к земле и работе на ней. И ничего погибельного для нас в этом нет, благо в российской истории подобные прецеденты уже имели место неоднократно. Вспомните заселение немцами Поволжья при Екатерине Второй, превратившими иссушенные степи в цветущий сад. Вспомните массовые миграции карелов на пустующие новгородские, псковские и тверские земли. Вспомните немецкие колонии на Украине и под Петербургом. А колпинские старожилы, не забывшие довоенные годы, по сей день добрым словом вспоминают старательных немцев-колонистов, кормивших своими овощами всю округу. Мне же, ушакинскому жителю, за примером далеко и ходить не надо. По рассказам моих пожилых односельчан, еще в 30-х годах прошлого столетия, семьдесят лет назад, в наших окрестностях тут и там стояли богатые хутора пришлых прибалтов. И хутора эти, сметенные коллективизацией, и их хозяева давно канули в небытие, а названия тех поселений сохранились — мы, ушакинцы, по сей день ходим за грибами да ягодами на Берзино, на Юткевича, Грундаля и Паутино. И хотя на месте хуторов теперь дремучие леса, но заметны еще и следы неутомимой человеческой деятельности: заплывшие мелиоративные канавы, прямые аллеи дорог, а кой-где — купы дубов и лип, обозначающие места расположения хуторских усадеб.
А ведь эти пришлые Берзины, Паутины и Грундали трудились на наших землях и во благо России, производя сельхозпродукцию и платя налоги. Кому от них плохо было? И кому, скажем, плохо сейчас от немцев и американцев, развернувших свой бизнес у нас в районе? Львиную долю налогов в районный бюджет вносят недавно построенный американцами завод “Катерпиллар” и реконструированный немцами наш бывший “Хим-дым” — еще недавно отравляющий всю округу Тосненский завод бытовой химии, а ныне — чистенькое, экологически безвредное совместное российско-немецкое предприятие “Эра”. Устроиться на работу в эти предприятия — великая удача. Там и зарплата, и социальная защита работников на порядок выше, чем в обычных российских производствах. Ну а о трудовой дисциплине и говорить нечего: за малейшую симпатию к Бахусу вышибут с предприятия незамедлительно.
Конечно, у иностранных инвесторов, внедряющихся в нашу экономику, на уме отнюдь не чистая благотворительность, а свои сугубо материальные интересы. Так и западные фермеры, если они к нам придут, будут руководствоваться теми же интересами. Прибыль — основа основ рынка. Но часть ее в виде налогов пополнит и нашу казну.
А главное — хоть в какой-то мере остановится запустение российских земель. Мы сами их при минусовом демографическом прогнозе на десятилетия вперед, обрабатывать будем не в состоянии. Это очевидно.
И мне кажется, что одной из самых трудных задач будет — заманить к нам западного фермера (восточные сами налезут). И главным противодействием этому явятся не наши Зюганов с Анпиловым, а западные политики — в тамошних верхах тоже не дураки сидят, и многих очень устраивает упадочное состояние нашего сельского хозяйства: давайте, мол, валяйте и дальше хозяйствовать на земле со своими колхозами-совхозами да мелким частником, а мы-то уж вас пососем, мы-то уж на вас пооттянемся!
Что же касается всяких страхов, то не грядущего на наши просторы западного фермера нам надо бояться. Бояться нам надо самих себя, опустивших Россию до неспособности кормиться от своей земли, разучившихся или просто не желающих на ней работать.