Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2002
Михаил Ефимович Головенчиц — прозаик, поэт, автор многих книг. В “Неве” печатается с начала 60-х годов. Живет в Санкт-Петербурге.
Помогала
С жильем в Мурманске было туговато, и нас поселили в дощатом двухэтажном доме неподалеку от депо. Хорошо, хоть на первом этаже, на втором от холодины недолго было Богу душу снесть.
Мы приехали на север из Ленинграда, где только начинали ходить послевоенные электрички, а электровозов и совсем еще не было. Практика наша подходила к концу, оставалось поездить на электровозах — повидавших виды “ВЛ”, в деле себя попробовать.
Пришла и моя пора выехать в рейс помощником машиниста, начинался он около четырех утра, времечко для первого раза не самое удачное. Впрочем, “утро” было понятием условным, кругом стояла полярная ночь — тьма египетская круглые сутки. Одетый и готовый к выходу, присел я перед дорогой на койку и уснул мгновенно. В середине четвертого часа раздался стук в окно, а затем под ударом кулака дрогнула дверь. Это дежурный по депо прислал за мной рабочего. Уложив про запас в копилку памяти добротно отработанный мат, минут десять бежал я к депо по скользкому насту. Увидел “ВЛ”, медленно выползающий из ворот. Вскочил, как подброшенный катапультой, на подножку, перевел дыхание, влез в кабину. Василий — машинист, начальник мой и наставник — кричать на меня не стал. Лишь головой помотал: “Эх, помогала…” Был он еще молод, лет тридцати пяти, крепок и коренаст, глаза у него были карие, веселые. Обучить нас ремеслу действительно хотел, и не только из-за платы, получаемой за наставничество, а и потому, что дело свое любил. Учеников не унижал, превосходства не показывал. Пошутить умел, но бывал и строговат. Нам предстояло провести пассажирский состав от Мурманска до Имандры. Там поезд принимала другая бригада, а мы должны были сформировать товарняк и вести его обратно. Рейс нелегкий, но денежный, ведь нам тоже платили, не смотрели, что практиканты.
Путь наш лежал через Колу, Лопарскую, Оленью и другие маленькие станции. Вот и бухта, незамерзающая зеленая вода Кольского залива, согретая Гольфстримом среди вселенской стужи. А над нею застывшие белые шапки сопок.
Еще совсем недавно сюда доставляли оружие английские конвои, шедшие под огнем самолетов и подлодок. Заокеанскую технику мчали в Россию по этой самой дороге эти же “ВЛ”. А дальше путь идет по тундре, бесконечной, покрытой синеватым снегом равнине, поросшей низким кустарником. Придет сюда весна, хотя и верится в это с трудом, и будут здесь оленьи бега, каюры в красочных одеждах под крики своих поклонников станут состязаться в скорости и умении вести упряжки. Но сейчас здесь холод, и тьма, и, как дар господний, повисший в небе круг северного сияния, его яркий колышащийся свет. Но любоваться этим дивом нельзя, смотреть надо не ввысь, а вперед. Опять летит густой снег, бьет в лобовое стекло, ложится скользкой пеленой на рельсы. На подъемах и спусках я пускаю в ход песочницы, не ожидая команды Василия, рука которого спокойно лежит на контроллере. Сквозь снежную завесу пробивается сигнал светофора.
— Зеленый, — говорю я.
— Есть зеленый, — отвечает Василий.
Это святое правило. Назвать цвет сигнала следует вслух каждому из нас, не дай Бог ошибиться.
В Имандре начинается работа покруче. Всего минут пятнадцать посидели мы в станционном буфете, хлебнули чайку с бутербродами и опять в кабину. Собираем товарняк по вагончику, по три. Как говорится, курочка по зернышку клюет. Вперед, назад, с одного пути на другой, следим за движением рук составителя — над головой, у ног. Повторяем их звуковыми сигналами, едем медленно, слышим, как лязгает автосцепка да потряхивает слегка нашу тяжелую машину. Наконец состав собран, выведен на главный путь. Еще раз при свете факела проверяю смазку букс. И опять езда в ночь. Рейс наш продлится часов шестнадцать. Трудновато. Состав большой и тяжелый. Василий зажигает “беломорину” и позволяет себе немного помечтать:
— Сейчас бы на чужой штучке прокатиться, глядишь, и в рай въехали бы.
Это он имеет в виду второй локомотив. Но сегодня двойной тягой нам проехать не суждено, надо справляться самим. И мы идем на приличной скорости, проскакивая небольшие станции. И вот я делаю первую ошибку. На каждой из станций я должен передать дежурному жезл — маленький металлический цилиндрик, вставленный в обруч из толстой стальной проволоки, — и принять ответный. Вот и сейчас я становлюсь на подножку за дверцей кабины, чтобы на ходу поезда обменяться жезлами. Ветер сечет лицо, снег летит в глаза. Держась правой рукой за поручень, я бросаю жезл к ногам человека в темной шинели и протягиваю согнутую в локте левую руку, чтобы продеть ее в обруч, поднятый дежурным. Но на этот раз я промахиваюсь. Без жезла мы не можем занять перегон. Василий сбавляет ход, я прыгаю и бегу к дежурному, спешащему мне навстречу. Хватаю жезл и, задыхаясь, мчусь к локомотиву. Василий не бранится, улыбается, подняв руку, показывает большой палец. Перед нами выходной светофор.
— Зеленый!
— Есть зеленый!
С трудом вытягиваю из пачки папироску, ну и грязные же руки у меня, вытираю их ветошью, проверяю, на месте ли путевой лист, который я положил за пазуху. Его давно следовало оставить в кабине, и это еще одна моя ошибка. Ничего, цел, к счастью. Я облегченно улыбаюсь своему наставнику. Хорошо мне с ним, спокойно.
Тьма полярной ночи, конечно же, не радовала. И все-таки со мною был север. Самый настоящий. Романтика героев Джека Лондона приподнимала меня? Нет. При той полной лишений жизни было не до суперменства. Но наш “ВЛ” летел сквозь ночь, тундра мчалась навстречу, вьюжистый ветер понемногу вышибал из меня мальчишескую дурь. Вспоминалась известная в те годы песенка Ефрема Флакса: “Здесь вы не дома, мистер Джон, здесь вы солдат, а не пижон. Завтрак в постели и в комнате газ — эти блага теперь не для вас”.
Не для нас. Но зато для нас сознание, что ты что-то значишь на земле и можешь не ныть, когда трудно. А ведь это тоже немало.
Вот наконец и остановка. К локомотиву подходит женщина. Толстый платок надвинут на лоб до самых глаз, но все же видно, что она молода и хороша собой. Поеживаясь в старом тулупе, она вполголоса просит Василия подвезти до Мурманска. Подсаживать чужих нельзя, но они о чем-то говорят очень тихо. До меня смутно доносятся слова: “нет, лучше натурой”. Пассажирка садится во вторую кабину. Мы едем дальше. Минут через десять Василий говорит:
— Слышь, помогала, поведешь малость сам, участок тут ровный, скорость не меняй, а я мигом туда и назад. Потом с тобой поглядим. Ну как?
Я молча киваю и вцепляюсь в ручку контроллера. Не отрываю глаз от световой дорожки на рельсах, стараюсь не думать о том, что происходит в задней кабине. Отвлекаться нельзя. Вася возвращается скоро.
— Ну, помогала, молодец. Не стряхнул меня в критическую минуту. Иди на свое место. Туда не пущу. Хлипок ты для таких путешественниц, да и с ней уговора не было. Подокрепни чуток, ума наберись.
А я ведь и не просил ни о чем, не больно и надо. Нет так нет. Я помалкиваю.
— Ничего, помогала, — говорит Василий утешительно, — держись. Еще часок-другой, и дома. Не боги горшки обжигают, а мы мастера хоть куда.
Он весело подмигивает мне, кивает в сторону задней кабины и опять поднимает большой палец. Но уже по другому поводу.
Пассажирку он высадил незаметно, когда отцепили товарняк.
Дежурный по депо требует путевой лист. Кладу его на стол.
— Ты что, им задницу оленихе чистил? — взрывается дежурный, глаза его полны гнева.
— Да руки вытереть не успел, — оправдываюсь я, — случайно запачкал.
Если бы мое лицо не было синим от холода, оно горело бы от стыда.
— Случайно! Какие сами, такие и сани! По Сеньке и шапка! — не унимается мой оппонент.
До сих пор не забыл я эти минуты позора. Но Василий только посмеивается, пожимает мне руку, прощаясь.
Теперь можно и в общагу возвратиться, выспаться наконец. Вот и наша комнатуха, где собрались к вечеру все ребята, кто свободен. На койке сидит Колька Шумаков, листает газету и напевает негромко: “Я студент-практикант, и сам черт мне не брант”. И, действительно, черт ему тогда не был “брантом”, да и нам тоже. Не боялись мы в ту пору житейской суровости и бедности. Это потом годы спустя реакция на действительность изменилась. Жизнь раскидала нас, и однажды с ужасом я узнал, что Колька, лучший из нас, наложил на себя руки, потеряв мать, не выдержав многих обманов той, которую любил безоглядно, разрыва с ней. А вот и близнецы — Витька и Игорь. Сходство их оказалось лишь внешним, начинка за фасадом была у каждого своя. Витька после техникума окончил институт, в аспирантуру попал, занимался наукой по-настоящему, хотя и бедствовал немало.
А Игорь остался в городе ценой женитьбы на дочери нашего начальника отделения, которую не любил никогда. Во всех начинаниях искал лишь сиюминутную выгоду. Над братом посмеивался откровенно: “от трудов праведных не наживешь палат каменных”.
На кухне раздается звук аккордеона. Это играет лучший мой друг Алик. Слышу знакомую песню о матросе с “Потемкина”:
А он лежал, шинелькою накрытый,
Виднелась надпись на груди его,
Чтоб был народ, как тот матрос убитый,
Один за всех, и все за одного.
Я верил тогда, что и у нас не может быть иначе, что наше единение — реальность. Но очень скоро оказалось, что это не так. Подошло время распределяться, и сыновья сильных мира сего потянулись друг к другу, отгородившись в поисках выгоды от остальных. Всего несколько часов понадобилось Алику, чтобы переоценить ценности, поменять среду обитания.
Но это будет потом. А сейчас я выхожу на кухню и обнимаю друга.
К нам подходит Дмитрина — наш повар и заводила в нечастых увеселениях.
— Кончай концерт, — говорит он, — сейчас девочки придут, на всех хватит. Давай по местам. Объявляю готовность номер один.
Я лишь машу рукой. От усталости мне и говорить трудно. И вдруг ловлю себя на мысли о том, что впервые за долгое время много часов подряд не думаю о девушке, с которой пришлось расстаться. Вот что значит настоящая работа. Падаю на койку, засыпаю. Сквозь сон слышу хохот и повизгивание, а может быть, мне это только кажется.
Через неделю мы были приглашены на вечер в Дом культуры. По традиции машинисты угощали своих помощников. Василий, с которым мы работали уже не один раз, налил мне полный стакан.
— Пей, помогала, не стесняйся. Ты, конечно, не мастак, но ничего, подучишься. А верить тебе можно. Товарища не заложишь. Ну, поехали!
И я опять еду с ним. Пью настоящую, не теперешнюю водку. И чувствую ее силу. Василий и его товарищи пожимают нам руки, благодарят за работу. Может быть, мы и вправду на что-то способны, если нам благодарны такие, как они.
Потом мы немного танцуем с деповскими работницами. Среди них не только девчонки, но и молодые женщины, знававшие кавалеров получше нас. Они помнили английских моряков, приводивших суда из ада в мурманский порт. Песенку о бравом матросе, признававшемся в любви местной девчонке Дуньке: “Ай лав ю, мисс Евдокия”, и в послевоенные дни напевали под гитару молодые ребята.
— Ну что, проводишь? Пойдешь ко мне в гости? — смеется моя знакомая Нина.
Ее и не узнаешь сразу, так хороша в простеньком платьице. Но это королевский наряд после замызганной деповской робы.
— Да не сейчас, завтра, — говорит она уже серьезнее. — Куда тебе, на ногах еле стоишь, на танец-то не годишься, не то что…
Ну что же, завтра я напомню ей об этом обещании…
Как не похожи те дни на теперешние.
Но я не забыл свой первый рейс, трудные часы полярной ночи. Может быть, именно там — во тьме, сквозь летящий снег, со скользких ступеней — мне было видно что-то очень важное, чего я не вижу теперь.
Не забыл я и своего доброго и умного, хотя и чуточку шального наставника. Стал ли я в конце концов действительно “помогалой” хоть для кого-нибудь? На этот вопрос мне ответить нелегко.
Но и сейчас иногда мне слышится в ночи далекий голос: “Ну как ты, помогала?”
И я вижу знакомое лицо, смеющиеся глаза, и мы ведем сквозь пургу тяжелый состав…
Верхний свет
Недалеко от нашего депо стоял на нерабочем пути переоборудованный под жилье старый пассажирский вагончик. Жили в нем молодые ребята из конвоя войск МВД. Вагон этот уже много лет как отбегал свое, его бы списать пора, но была ему уготована другая участь. Столяры из депо соорудили в нем вторые стены из толстой фанеры, солдаты поставили железную печурку, вывели коленчатую трубу в потолок — всю зиму вился над крышей едкий дым. Обстановка в этом жилье была спартанская: вдоль стен стояли три топчана, накрытые серыми казенными одеялами, посредине стол да по паре табуретов и стульев, в углу висела полочка с книгами. Нельзя сказать, чтобы мы, вагонные электрики, очень уж дружили с конвоирами, скорее, были просто добрыми знакомыми. Но частенько мы забегали к ним — об их жизни послушать и свои новости рассказать. Это были солдаты первых послевоенных призывов, но, несмотря на то, что по-настоящему здоровых парней их возраста было не так уж много, теперешних трудностей с отбором на службу тогда не существовало. Больше других мне нравился Володя, казался он спокойным, сдержанным, редко повышал голос, почти не слышал я от него брани, на которую были так падки остальные. И внешностью его природа не обидела. Хорошего роста, статный, светловолосый, с открытой улыбкой, он вызывал невольную симпатию. Уж если он поверил во что-то, переубедить его было непросто.
Однажды мне довелось поспорить с ним. Я сказал:
— Трудновато тебе, наверное, приходится, неприятное это занятие — людей стеречь. Или привык уже?
— Не в привычке дело, — ответил Володя, — эта служба нужна не менее другой, и нести ее надо честно.
— Надо, — согласился я, — но ведь тоже люди-человеки. Нелегко это.
— Человеки? Это мы с тобой человеки. И то не всегда. А они — ворюги, насильники, а то и вообще по пятьдесят восьмой. Запомни: есть люди, и есть нелюди. И еще — присяга. Долг.
Он замолчал и подкинул в железную печь кусок просмоленного бруса.
— Ну а если по ошибке попал, — не унимался я, — случайно?
— За случайно бьют отчайно, слыхал? Случайно не попадают. И одолеть зло можно только силой. Беспощадной. Око за око, как говорится.
— Значит, не добрая сила ломает злую, а еще более злая? Ну а ты-то сам какая?
— А я всякая. И ты тоже всякий, институточку из себя не изображай.
“Вот так-то. Возьми его за рупь двадцать”, — подумал я.
Бригадир наш, смуглый, похожий на цыгана Толя Троицын не боялся ни бога, ни дьявола. И войну он протрубил почти всю на передке, а после третьего ранения, когда списали его по чистой, до конца дней своих хромым остался. Но ведомства, в котором служили конвойные ребята, побаивался даже он.
— Иди-ка сюда скорехонько, — позвал он меня незадолго до конца работы, — в вагоне “З” на третьем пути верхнего света нет. До отправления всего ничего. Дуй туда. Одна нога здесь, другая там, а то потом не распорхаться с этими, туда их растуда… В помощь тебе дать пока некого, если что не так — звони с вокзала.
Я схватил сумку с инструментом и через несколько минут влетел в вагон с зарешеченными окнами, сделал несколько шагов по коридору. По одну его сторону была наружная стена, по другую — загородка, где находились отделенные друг от друга небольшие камеры, окна их тоже были забраны решетками. Узкие дверцы камер были закрыты на спецзамки. В каждой из этих клетушек сидело по нескольку человек. Я увидел близко от себя у самой проволочной сетки стриженые головы, впалые глаза и черные тени под ними. Услышал голоса — нет ли папироски. Запах грязи и непроветренного помещения стоял в вагоне.
Из служебки выскочил Володя. Это был чужой, незнакомый человек с закаменевшим лицом и цепким, колючим взглядом.
— Всем сидеть! — крикнул он. — Долго ты будешь их разглядывать, не в кино пришел! Вот-вот нас прицепят, а света нет!
Я и сам знал, что с неисправным освещением спецвагон в рейс не выпустят, значит, состав вовремя не уйдет, и тогда нам небо с овчинку покажется. Назревало ЧП.
— Работай, наконец, или сам сюда сыграешь! — вновь крикнул Володя хриплым, срывающимся голосом.
— Что? — растерянно проговорил я.
— Хренов сто, вату из ушей вынь! Что? — передразнил он меня. На лбу его набухла жила. Рука сжалась в кулак.
Ох, и на тонкий же лед ступил я в эти минуты. Я быстро раздвинул переносную лесенку и встал на нее. Схватил отвертку, не отвинтил, а буквально оторвал две осветительные арматуры. Мне повезло, я сразу увидел место короткого замыкания, прочно заизолировал поврежденные провода и снова укрепил арматуры. Поставил в распределительный щиток новые пробки и щелкнул выключателем. Под потолком вагона загорелся свет.
— Ну сразу бы так, — сказал Володя.
Ледяные корочки в его глазах начали таять. Через несколько секунд я спрыгнул с подпорки и увидел, как катится к вагону маневровый паровоз.
Медленно побрел я в сторону депо, чувствуя, как навалилась разом неведомая доселе усталость. Это от такой-то пустяковой работы. Все дальше уходил я от этого вагона и его обитателей. Надо было сказать Толе, что дело сделано, умыться, переодеться и собираться домой.
…Один за другим уходили дни, похожие друг на друга. Казалось, ничего не изменилось в жизни нашего участка. Но еще долго вспоминал я тот вагон, лихорадочную свою работу, лица людей за железной решеткой.
И какая-то необъяснимая, гнетущая тревога снова овладевала мной.