Предисловие М. Кураева
Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2002
Добро пожаловать в ГИперборею
В неширокой болотистой низинке, окруженной пологими взгорками, бьет ключ. Неисчислимые тысячи лет пульсирует неутомимое сердце, подталкивая в дальнюю дорогу прозрачный ручей. Так начинается Волга…
Вот так же, не зная своего назначения и судьбы, по естеству, от избытка душевных сил рождаются стихи в почерневших от ветра и морозов поморских избах…
Много чудес таит в себе заповедная Гиперборея, загадочная Арктида, где по-лопарски слово “любовь” звучит так же, как на санскрите.
Мне посчастливилось жить в Кольском крае, видеть Павла Корниловича Кяльмина, размашисто ступавшего по каменистой земле на одной уже ноге, подпирая себя летучими костылями. Он сам — легенда. Участник Брусиловского прорыва. Прославленный генерал наградил бесстрашного солдата личным оружием и произвел в унтеры. Он делегат Первого съезда Советов, делегат “от окопов”. Когда союзники по Антанте, хорошо пограбив Мурманское побережье, послали на разбойный промысел авиаматку и две миноноски в Кандалакшу, фронтовики, пришедшие домой не с пустыми руками, встретили алчный десант огнем из пулеметов и винтовок. Поморы стреляют метко. В отместку за невосполнимые потери в воздух подняли два аэроплана, покидали бомбы на прибрежные камни и убрались до лучших времен.
…Я дружу со Славиком Лопинцевым, любимым внуком Павла Корниловича. Это друг с 1945 года, надежный и верный, как Кольская земля, никогда, даже в пору величайших океанских трансагрессий не уходившая под воду и никогда не покорявшаяся ни крепостникам, ни иноземным захватчикам.
Поддерживая традиции своей земли, сержант срочной службы Станислав Лопинцев, оператор ракетной батареи, участвовал в пресечении полета любознательного американца Пауэрса над Свердловском. Но это так, к слову.
Внук бережно собрал пятнадцать амбарных книг, размашисто исписанных дедом стихами, привел в порядок, передал в Мурманский краеведческий музей. Я держал их в руках, тяжелые, шершавые, как натруженная ладонь Павла Корниловича. Помню его уже отставным председателем рыбацкого колхоза. Стихами он мог говорить часами кряду, и не только своими: знал чуть не всего Некрасова наизусть.
Помню и бабушку Славика, Анисью Филипповну, героиню “Поэмы о свадьбе”. В войну, хоть бомбоубежище было и рядом, только один раз туда и забежала. “Набьются старухи да мелюзга, дышать же нечем…” А бомбили Кандалакшу нещадно: узловая станция, порт, заводы… В свои семьдесят Анисья Филипповна с подружкой-ровесницей ставила на карбас парусишку, и бежали куда-нибудь в Краснощелье за малиной. Могли и забереговать, пережидая шторм, и день, и два, и три, перебирая прожитое у негаснущего костерка. Со смехом рассказывала, как два дня боролась со страхом лиса, наконец подошла. Бабки гостью приветили, угостили.
…В Нижней Кандалакше дома умирать было не принято. Вот и Анисья Филипповна все прибрала, вымыла в избе пол, сама омылась и пошла к подруге, чувствуя предел жизни.
Детей у Павла Корниловича и Анисьи Филипповны было двенадцать человек.
В свое время я показал “Поэму о свадьбе” замечательному знатоку фольклора Владимиру Соломоновичу Бахтину. Он высоко отозвался об этом сочинении, найдя талант автора оригинальным и сильным. Хотел написать предисловие к публикации, в котором мы смогли бы увидеть эту поэму в контексте изначальной литературы, и не только…
Да вот, скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается.
В былинах и сказаниях реальность предстает до неузнаваемости обобщенной. В “Поэме” Павла Корниловича Кяльмина сказовый стиль и строй, напротив, наполнены живыми и неприкрашенными подробностями судьбы, единственной и неповторимой.
Дед “просто рассказал” о своей женитьбе, как было, но соединение двух жизней, двух судеб не может быть событием простым, бесхитростным, и потому нужны стихи, чтобы еще раз пережить волнение и торжество и сохранить обыкновенное чудо жизни с пургой, прибоем, носом тюленя в полынье, тоже заинтересовавшегося свадьбой… Именно этот стихотворный рассказ, запавший в душу внука, и стал основой повествования С. Лопинцева, которое сегодня публикует “Нева”.
Михаил Кураев
Станислав Лопинцев
ПОМОРСКАЯ СВАДЬБА
Моим любимым — бабушке Анисье Филипповне
и деду Павлу Корниловичу Кяльминым — посвящаю
Март 1912 года. Старинное поморское село Кандалакша расположилось в устье реки Нивы. На левом берегу приткнулись к самой воде десятка три домов — Малая сторона, или, как еще называют, Зарека. Расстроиться деревне мешают горы, склоны которых подходят к самой реке. Большая сторона деревни растянулась на правом берегу реки и ушла далеко вдоль залива, разрастаясь вглубь.
Анна Никитична проснулась с больной головой, всю ночь одолевали тревожные мысли о приемном сыне. Детей у нее не было. Молодой женой заболела грудницей, долго носила эту боль в груди и, когда стало невмоготу, решилась сама оперировать себя. Опустила в кипящий чугунок охотничий нож и полоснула им под грудью, выдавила гной с кровью, приложила к ране лист морской капусты и туго обмотала тканью. Несколько дней пролежала она в постели слабая и беспомощная, но болезнь покинула ее, а вот детей после этого не было.
Хозяйствовали с мужем неплохо: держали лошадь, корову, овец, оленей. Анна Никитична имела при доме небольшую лавку, где приторговывала сушками, баранками, леденцами. Петр Иванович занимался извозом: летом на лошади, а зимой на оленях, доставляя на Мурманское побережье мужиков, желающих заработать деньги на рыбе. Группами они добирались до Кандалакши из Вологодской, Новгородской, Псковской земель с котомками за спиной, оборванные, в лаптях, усталые, но с огромным желанием дойти и заработать деньги, устроившись в наем к купцам рыбаками, бондарями, засольщиками, мастеровыми.
Там, на краю Российской земли, в устье реки Колы, рубились и ставились дома: застраивалось побережье Кольского залива причалами, амбарами, но до этих мест от Кандалакши порядком 300 километров. Наездили поморские дроги дорогу вдоль озера Имандра, и, кстати, здесь в 1916 году построили железную дорогу, считая этот путь самым удобным и коротким. По пути следования было срублено несколько небольших изб с печками-каменками для ночевок и отдыха. Дорога была тяжелой, особенно через болота и в подъемы; колеса телеги стучали о бревна “лежневки”, в опасных местах и подъемах все слезали с телеги, а извозчик вел лошадь под уздцы.
Не только извозом занимался Петр Иванович, он был неплохой рыбак, охотник, варил соль в устье реки Канды совместно с другими поморами-сельчанами. Соль выпаривали кипячением морской воды в больших котлах. Требовалось много дров, поэтому солеварни устанавливались в устьях рек. Дрова очень удобно было доставлять к костру, вырубая сухостой вдоль реки и сбрасывая его в воду. Течение приносило бревна в устье, их вылавливали баграми, распиливали, кололи на плахи с помощью клиньев и складывали в штабель.
Соль получалась чистая, белая, мелкая, богатая йодом. Такая же солеварня была в устье реки Лувеньги. Соль пользовалась спросом, поморы торговали ею, не платя налоги государству. Этим царь как бы давал возможность крепко становиться на ноги, развиваться поморским поселениям, тем самым способствуя укреплению и усилению севера России.
Кяльминский дом стоял на взгорье: торцом в три окна смотрел на море, а боковыми окнами — на реку. Просторные сени разделяли дом на две половины — зимнюю и летнюю избы, с погребом, подсеньем, подвальным помещением, вход в которое был со двора. Хлев, конюшня, амбар и баня — на берегу. От дома начиналась, шла вдоль моря широкая улица — зелениха, получившая это название из-за того, что обрастала плотным зеленым густым дерном. Здесь праздновались деревней все праздники, водились хороводы и устраивались игрища. Разнаряженные поморки в разноцветных сарафанах и кокошниках плавно плыли под свои песни, танцуя тройку, восьмерку и бесконечно ныряя под руки друг дружке.
Анна Никитична несколько лет назад обговорила с мужем, что надо взять на воспитание и усыновить мальчонку из большой семьи брата, Корнила Никитича Лопинцева. Жена его, Аграфена Семеновна, мать семерых детей, здоровая, крепкая, с румянцем на щеках, не уступала в работе мужикам, умела постоять за себя и за семью. Родилась она в 1854 году, то есть во время Крымской войны. За свой характер и боевитость получила кличку Севастопольская война.
Аграфена смотрела на своих детей, всех их было жаль: Кузьма, Таисия и Яков были почти взрослыми, далее шли Варвара с Василием и младшие — Пашка с Ивашкой. Взгляд Кяльминых упал на пятилетнего Пашку, белобрысого крепкого паренька с немного раскосыми глазами. Взяв его, усыновили, переписав на свою фамилию. С тех пор Пашка стал Кяльмин.
Сколько воды утекло с тех пор, сколько лет прошло. Анна Никитична любила его, баловала, и Пашка взаимно отдавал ей свою любовь, называя мамой. Помнит она, как пошел в церковноприходскую школу, в которой два года учили писать, читать, считать и закону Божьему. Пашка немного не закончил второй класс. На одном из уроков поп рассказывал о всемирном потопе, о Ное, который смастерил корабль-ковчег, поместив в него каждой твари по паре. Паша поднял руку, встал и спросил с недоверием: “Как же мог Ной поймать всех животных по паре: зайцев, лисиц, оленей, лосей, медведей и других животных?” Поп подошел к нему, взял за ухо да так крутанул, что ухо еще недели две болело, вытащил за ухо из класса и спустил с крыльца, напутствуя: “Библию надо не только читать, но и верить в нее, вот посему больше в классе не появляйся”. Парнишка рос быстро, вникая во все дела, пристально наблюдая за взрослыми, любил работать с топором и ножом, выстругивая весла, грабилки для сбора ягод, ковши и многие другие поделки, без чего нельзя обойтись в деревенской жизни. С четырнадцати лет приемному отцу помогал в извозе, рыбачил на тонях, ставил мережи. В пятнадцать лет отец подарил Пашке ружье. Охотиться бегал вверх вдоль реки, километрах в десяти от деревни, на сопку, поросшую сосной. Под горою озеро. Любимое место глухарей. редко возвращался без дичи.
Изброжено по лесам и тундре им много. В летний сезон, в комарщину, брал ружье, соль, сухари и уходил надолго за вараки1 в тундру. Шел к другому морю по ручьям и речкам, выискивал колонии жемчужных раковин, наполняя кожаный мешочек прозрачным накатным беломорским жемчугом. Под парусами на карбасах ходил с мужиками в Архангельск с обязательной остановкой на несколько дней в Соловецком монастыре. Восхищались красотой церквей, молились, целовали крест, не жалея, отсыпали монахам серебряные рубли, бросали в воду каналов и озер копеечную медь в знак того, что не в последний раз на этой святой земле.
В Архангельске, продав свой товар, покупали все необходимое. В последний раз, припомнила Анна Никитична, привез два золотых кольца, золотые сережки да брошь, да еще шелку да ситца на сарафаны. До двадцати двух лет Павел в рот не брал спиртного зелья и не курил, любил одеваться красиво, пел да хороводы водил, успевал везде.
Год назад ушел из жизни Петр Иванович, болезнь в одночасье скрутила и не отпустила мужа, видно, тяжелая работа дала себя знать.
Пашке уже двадцать четвертый годок, мужик, стал теперь попивать вино, покуривать табак да поигрывать в карты. Ах, пострел! А женщин познал рано, с шестнадцати лет стал заглядывать ко вдове, продолжает и сейчас. Стыдоба, вся деревня знает про его шашни, вот и попробуй женить — не каждая девица согласится. Женить его надо, обязательно женить, думала Анна Никитична. Недавно говорила с ним о рогозеровских невестах, обе молодицы хороши, рукодельницы, статные — Анисья да Мария. Засиделись в девках, обеим уже за двадцать перевалило. Вот только как мать их, Екатерина Васильевна, себя поведет, что скажет? Павел согласился на сватовство Анисьи. Надо собираться да идти к Рогозеровым на малую сторону, не за горами и масленица — последнее времечко для свадеб, а там и Великий пост. Успеть бы до поста, время пролетит быстро. Оделась потеплее, закуталась в платок и пошла свахою добывать счастье для сына.
Напротив зарецкого наволока перешла устье реки по льду. Кормилица Нива замерзла подковой. Дальше в море, где была наносная мель, полынья: течение реки, вырываясь из глубины на мелководье, крутило воду и не давало схватиться льду. Вдалеке слышен гул порога Разбойника. В километре от устья шумела и пенилась вода, падая с каменных уступов. По перемычке ходили люди с Большой стороны на Малую и обратно.
Анна Никитична вышла на наволок, прошла мимо церкви святой Богородицы, крестясь с мольбою: “Пресвятая Богородица, помоги…” Подошла к дому Рогозеровых, отряхнулась от снега, обстучала пимы о порог, помолилась, ухватилась рукой за скобу двери.
Как боязно, да была не была! — вошла в горницу, поздоровалась, поклонилась, на иконы помолилась и молвила: “Ты выслушай, Анисьюшка, красная девица, сваху. Не вино к вам пришла пить, а сказать, что добродетель нашего дома не чуждалась: хлеб и соль всегда есть, гостей мы встречаем за столом, не умаляя родовой чести, разум и почести не унижены. Не девицей же век коротать тебе, не кукушкою куковать в бору, дай ответ, раскрасавица ненаглядная, время дорого. Полюбилась ты моему сыну Павлу, ждет он ответа, волнуется, переживает. Будь чайкой смелою, дай согласие на замужество, обрадуй-ка ясного сокола”.
Так это было неожиданно для Анисьи: приход свахи, просьба быть женой Пашки Кяльмина, что она раскраснелась от волнения, стояла растерянная, но собралась и сказала: “Что же, сваха добрая, сын ни разу не обмолвился, не втемяшилося в его забубенную голову сказать └люблю”, а предложение делает? У меня есть родимая матушка, она вырастила, воспитала меня, и без нее не дам согласия. Передам вашу просьбу матери, сама подумаю. Не осуждай меня, сваха, вечером дам ответ прямой: да или нет. Прости за откровенность”.
Сваха нехотя повернулась, отвесила низкий поклон: “До свидания, раскрасавица, буду надеяться и ждать вечера”. Отворила дверь и побрела по заметенной метелью тропе с горькими думами. Сердце заныло от мыслей печальных, ноги стали тяжелыми, ползла по тропе, что чумелая: “Что Пашке же скажу?” Мрачный был день, все было сказано Павлу. Ждали вечера. Зима, как злая мачеха, бросала снег в окна, голосила в печной трубе.
Незаметно прошел день, наступили сумерки, сваха нехотя стала собираться в дорогу. Короче путь — больше страха. Женить бы сынка, хочется стать доброй свекровью, да все дела делать вместе со снохой, жить, улыбаясь, семьей, качать в люльке да на ноге внучат, петь колыбельные песни. Если бы и плакать пришлось, так от радости. Опозоренной быть не хочется. Если откажет Анисьюшка, все равно разнесет эту весть сарафанная почта по деревне, обольют навозом стены и двери дома, будут шептаться да задавать ехидные вопросы. Позор этот страшен, он останется надолго в памяти.
С этими мыслями перешла реку по льду, остановилась у церкви, долго молилась, шевеля губами: “Господи, помоги…”
Вот и дом, прошла через сени и открыла дверь в комнату.
Помолилась на иконы в красном углу. Екатерина Васильевна сидит в углу, дочь у столика в цветном сарафане и в косыночке, две русые косы через плечи опущены. Сваха льстиво молвила: “Добрый вечер, люди добрые! Что же призадумались, хозяюшки, как листочки пожелтели, не грусть вам принесла да кручинушку, второй раз пришла приглашенною. Что печальная, Анисьюшка, что поведала доброй маменьке? Мое дело — сватовство, не ведьмою к вам заявилась, путь-дорожка была скатертью. Пора завершить доброе дело, сочтенные дни до масленой. Екатерина Васильевна, держи ответ, у тебя две дочери сизокрылые, не сидеть же им в красных девушках, не солить же их собираешься? Испокон веку девки выходили замуж, вот оттого и человечество появляется да растет, не заметишь, как внучата к тебе в гости бегать будут”.
Мать угрюмо молвила: “Дочь не ребенок, у нее есть свое понятие, мне не жить с твоим сыном, пусть сама и решает. Что если не забыл прежнюю любовь, будет к ней похаживать, а Анисья в слезах дни коротать, да в ночи темные будет маяться, да мужа пьяного встречать? У нее своя воля, как решит — так и будет, ей жить”.
Дочь уж давно в слезах сидит, утирается тыльной стороной ладони да косыночкой. Одолели ее думы: “Жизнь идет, но и замужество не могила. В старых девах ох оставаться не хочется, опозоренной и нелюбимой тоже быть не хочется”. Сердце в груди колотится, того и гляди, выскочит. Перестала плакать, слезы кончились, все плохое улетучилось, по щекам румянец пробежал, глаза засмотрели весело, лицо красивым стало. Улыбаясь, сказала свахе: “Пусть жених сам придет и посватает, а тебе, сваха, в знак согласия дарю сарафан”.
Сваха вежливо поклонилась, взяла сарафан и спрятала за пазухой, попрощалась и юркнула в дверь. Летела, радостная, по снегу, не замечая сугробов, улыбалась сама себе. “Ой, обрадую сына милого, отведу его от грустных дум, покажу задаточек, пусть зовет родных да идет с попом заручать невесту. Будет Павлу доброю женой, а мне невесткою, стану их уважать да любить”, — говорила сама с собой сваха.
А в доме Рогозеровых мать угрюмая, сплюнув слюну бешенства на пол, растерла ногой, заругалась, притоптывая: “Проклинаю тебя, непослушную, от матери не жди благословения. Ах ты противница да упрямица! Вот увидишь, вспомнишь меня, схватишься, раскаешься, да будет поздно. Где же такое слыхано, чтобы помимо воли матери, без согласия на то пойти замуж?” Раскипелась Екатерина Васильевна, как самовар на сосновых шишках.
В доме Кяльминых Пашка не один. К нему младший брат Иван пришел. Иван на два года младше, братская дружба между ними была очень крепкой. Ваньку еще подростком прозвали пароходом. Эту кличку получил за то, что бегал быстрее своих сверстников, а в начале двадцатого века в Кандалакше быстрее парохода ничего не видели. Вот и судачили про него: “Глядите-ка, Ванька-то Лопинцев помчал, как пароход”. На всю жизнь прилипла эта кличка к нему, а к жене его, спокойной Павле Ефимовне, до конца дней — Пароходиха. Видя грусть в глазах Пашки, Ванька похлопал его по плечу и сказал: “Не позорь себя, братан, перестань тужить, еще сердце будешь болью загружать из-за этого. Не пойдет Анисья — невелико горе, мы другую найдем. В Кандалакше не найдем, порьегубскую привезем, в Федосеевке, в Княжой, в Ковде девок молодых полно”.
Стукнули двери в сенях. Заходит в избу сваха гордая-гордая, сарафан из-за пазухи кладет на стол, улыбается: “Вот так, соколики, это задаточек, приглашение. Не первый раз хожу сватать, уметь надо говорить, да с умом. За дверную скобу держусь, говорю — что режу. Опытный язык что нож острый, свое берет, укротит хоть кого. Так что отдыхай, Павлуша, лебедь белая в тихой заводи, утро вечера мудренее”.
Иван ушел сообщать эту новость всей родне, ставить в известность братьев Кузьму, Василия, Якова о том, что завтра заручение и они идут сватами к Рогозеровым.
Жених спал плохо, ночь бессонная показалась длинной, словно в глубокую осень.
Вот и утро заглянуло в окошки. Пашка умылся, причесался, надел свежую рубашку с воротом, повязал на шею клетчатый платок узлом, как носили шотландцы и норвежцы. От Мурмана пошла эта мода. Поверх рубашки жилетку с карманами на груди, в одном из них часы на цепочке. На ноги — длинные сапоги кожаные.
Из другой комнаты вышла мать. “Ой, ну чем не жених! Крепкий, ладный, лицом пригожий. Еще девки кочевряжатся. Ставлю самовар, братенники должны подойти вскоре”.
На стол наметала по-быстрому: нарезала хлеба, выложила кусками нарезанную семгу, поставила стопки граненые да штоф вина. К чаю баранок да сахар кусковой.
Братья заявились веселые, с шутками-прибаутками. Анна Никитична встретила их поклоном и усадила за стол. Пришел священник, извинился за опоздание, но чарку вина выпил.
Высыпали из дома гурьбой. Впереди жених, за ним четверо братьев да священник. Дай бог им сосватать Анисью Филипповну Рогозерову.
Тут и кумушки на зеленихе появились: Матрена с Авдотьей да Степанида, кто с полными ведрами на коромысле, кто с пустыми. Скучковались.
— Ой, собрались все братья Лопинцевы, да и святой отец с ними. Да к кому же пошли? Кого сватать-то?
Авдотья шепотом:
— Параська вчера поздно вечером сказывала, что видела Никитичну, а та шла от Филиппихи и под полой сверток несла.
— Скорей всего, на Анисьюшке, девка умница, хозяюшка хорошая.
Еще подошли бабы, и начались пересуды.
— Молодец жених, что не брезгует, беднота не причина. Давно без отца живут двое с матерью.
— Будут жить умно — наживут казну.
— Ну что же, что жил с другой до нее, молодость кипела в нем, на все хватало парня.
— Такой любви в жизни множество.
— Наши мужья в жизни были вольные, а теперь припеваючи живут.
— Не лиха беда, если жил до ней. Женится — переменится.
— Будет уважать Павла да любить, дак и он будет другом задушевным, обоймет да и прикутает свою Анисьюшку.
Пошла плясать по деревне сарафанная, принося эту весть в каждый дом.
Ввалились сваты в дом, словно лошади затопали в сенях, оббивая снег от обуви. Вошли в двери, стали у порога, поклонились. Кроме Анисьи, никого в избе не было. Она приветливо встретила сватов, оглядывая братьев и попа, улыбнулась, сверкнув белыми красивыми зубами. Кузьма как старший вышел вперед и, волнуясь, молвил:
— Красавица, мы не свататься пришли, ждем одного ответа — приглашения. Не стоять же нам у порога, разрешай сама вопрос. Где же мать или старший брат?
— Василий в другой избе, я сейчас позову его, — порхнула в другую половину дома.
Вошел Василий, крепкий, ладный, голубые глаза, русые волосы, одетый по-домашнему, поклонившись, поздоровался и говорит сестре:
— За тобой, Анисья, пришли, держи ответ. Раз надумала, свечу зажги под иконами, сади гостей за стол да подай жениху руку. Мать ушла недовольная к соседям-родичам, а мы с братом Иваном выдадим тебя и сыграем свадьбу.
У невесты слезы покатились по щекам, вспомнила, что без отца выросла, да еще мать от обиды ушла к другим. Жених стоял словно вкопанный. Иван легонько подтолкнул его в спину. Павел сделал два шага и выдохнул:
— Будь моей женой, красна девица. Стану тебя уважать да любить.
И протянул правую руку Анисье. Руки их встретились пальцами и соединились в теплое рукопожатие. Поп окрестил их поочередно и легонько разбил руки.
Горит свеча в большом углу под иконами, бросает тени от братьев по стенам. Сидят за столом все довольные, улыбаются. Анисьюшка налила вина в стопки. Выпили еще по стопочке, поговорили, наметили план пирования, особенно день венчания, с благодарностью распростились и победителями пошли домой. Уже на улице Кузьма, обращаясь ко всем, сказал: “Крепость взята неприступная”. Распрощались братенники и пошли по домам.
Забегали, засуетились родственники, в грязь лицом не хочется падать, началась подготовка к свадьбе.
У Анны Никитичны собрался женский совет, сидят за самоваром: мать — Аграфена Семеновна, обе деенки1 — Кузиха да Васильиха — да Савельиха, жена Савелия Тарасова, мастерица-стряпуха.
Сидят, пьют горячий чай, дуют на блюдца да разговоры о свадьбе ведут. Подарки надо приготовить для невестиной родни. Какую начинку приготовить для пирогов? Рыбу для кулебяк да расстегаев. Ждет плаха барана, а из него получаются мясные закуски да холодец.
Родни близкой и далекой — полдеревни. Это Лопинцевы, Кяльмины, Рогозеровы, Фомины, Тарасовы, Трушнины, Карташовы, Пушкаревы, Полежаевы, Мостовиковы, Плотниковы, Каннуевы, Гоппуевы. Не забыть бы еще кого? Столы планируют ставить в двух половинах дома: в правой — близкая родня, в левой — дальняя. Сидят женки, намечают работу для себя, подбирают помощниц — девок много молодых.
Павел собирается в гости к невесте с подарками. Отложила мать ему сверток, в который положены сарафан цветной, платок, полотенце. Так уж заведено, приходит жених с дружкою посидеть с часок, поговорить с будущей женой да преподнести ей на тарелочке подарочки.
Анисья не одна, а с подружками. Девки, занятые работой, шьют приданое да платье на свадьбу. Девки озорные, отсыпают пригоршнями шутки и невесте, и жениху.
Дни идут для жениха медленно, шажком, вперевалочку в ожидании главного дня.
Перед свадьбой проходит прощальный день у невесты с подружками. Приглашены все, с кем дружила, с кем откровенничала. Сестра Мария встречала подружек: Каннуевы Любава с Пестимеей, Жидких Полина с Татьяной, Мостовикова Алена, Трушина Парасья, да и другие девчата деревенские. Шум, смех, веселье. Девчата пришли потанцевать, поиграть, побеседовать и проститься с невестой.
Анисья надела платье цветное, повязку, расшитую мелким бисером с разноцветными лентами, села в большой угол под иконы. Сидит, улыбается, смотрит на подружек весело. Пришел Павел с братьями, поклонились, передал жених подарочек невесте. Анисья подарок приняла, поклонилась и пригласила к столу выпить по стопке вина. Да не дали им девки за столом посидеть, пригласили танцевать, как почетным гостям низко кланялись. Начались танцы. Со стороны это зрелище — женщин скопище. Переводницы да шутницы наперед пройдут, острят, не стесняются, такие остроты выкинут, что румяна кому угодно наведут. Наплясались, приустали. Жених берет за руку невесту, и садятся они рядышком. Выпивают все по стопочке вина. Подружки начинают петь песню жениху, песню дружества. Пропоют ее — плати денежки жених.
Два-три звонких голоса начали песню, а все остальные подхватывали “Ахи да леле”.
Ахи да леле, на горы высокие,
ахи да леле, на красы великия,
ахи да леле, храм белокаменный.
ахи да леле, что во том во большом храме,
ахи да леле, что во том да белокаменном,
ахи да леле, там венчались два отрока.
ахи да леле, что и отрок со отрицею,
ахи да леле, молодец со девицею.
ахи да леле, злат венец принимаючи,
ахи да леле, чуден крест целоваючи,
ахи да леле, тут вспроговорит Анисьюшка,
ахи да леле, тут вспроговорит Филипповна.
ахи да леле, уж ты, сваха, ты, свашенька,
ахи да леле, больша сваха жениховая,
ахи да леле, меньша сваха невестина.
ахи да леле, напишите-ка грамотку,
ахи да леле, ко родителю, к батюшке,
ахи да леле, с государыней матушкой,
ахи да леле, не пером, не чернилами,
ахи да леле, не на белой бумажечке.
ахи да леле, вы по шелку, по бархату,
ахи да леле, вышивным красным золотом,
ахи да леле, что вскормил, вспоил, жаловал,
ахи да леле, он до полного возраста,
ахи да леле, до девина ума-разума,
ахи да леле, что до моего суженого,
ахи да леле, что до моего ряженого,
ахи да леле, что до Павла Корниловича,
ахи да леле, затем здравствуй, Павел-молодец,
ахи да леле, поздравляем вас, Корнилович,
ахи да леле, со душою красной девицей,
ахи да леле, что с Анисьей со Филипповной.
Песня длинная, денег на стол насыпано, заработали подружки. Девчата, прощаясь, уходят, а за ними Павел с братьями.
Долгожданный день — тяжелый день для невесты. Начиналось утро с заплачкою — прощанием с матерью, сестрой и братьями. Поются песни скорбные, заунывные, что надгробные. Анисья давно проснулась, лежит в постели, волосы разбросаны по подушке, ждет прихода матери, которая начнет петь прощальную песню. Входит Екатерина Васильевна в разноцветном сарафане и в кокошнике, расшитом серебряной нитью. Лицо печальное. Присела на скамью возле кровати и тихим голосом запела:
Уж я смею ли подойти, моя сиза голубушка,
побудить да потревожить от сладких снов
не во первые часы, а во последние.
Ты проснись, моя сиза касата голубушка,
не во первый раз, а во последний час.
Зачесать твою буйную головушку,
заплести в русу косу семиленточку.
Что же ты заспалась, залежалася,
что у тебя за сладки сны да беспечальные,
али не веяли на тебя думы грустные,
иль не хочешь проститься со своей матерью,
ты уходишь к чужим светожеланным родителям.
Все вчерашние подружки пришли прощаться с невестой, расселись по лавкам, смотрят с сожалением, тихо переговариваются. Встает невеста с постели, обвела подружек взглядом, запела:
Расступись, народ, люди добрые,
вы, подруженьки задушевные,
разрешите пройти мне, касаточке,
по одной мостинке белодубовой,
посмотреть на желанных родителей:
они вкупе ли, вместе советуют,
да одну ли они думу думают?
Я не вижу отца и родителя,
того красного солнца сугревного,
он снесен, лежит во сырой земле.
Лишь сидит государыня матушка,
она горькая вдова, безнадежная.
Тебе спасибо, родимая матушка,
ты вскормила меня и взлелеяла
до такого до полного возраста,
до девичьего ума-разума,
до моего ли богосуженого.
Еще вижу сестру — лебедь белую.
Не покинь государыни матушки,
замени ее в трудной работушке.
Отпевала до устали невеста, смахивая платочком слезы со щек: “Тети, крестны и крестные батюшки, вы простите меня. Подружки премилые, вспомяните меня вы, кручинную, как мы вместе в лодочке ездили да сидели вечерами веселыми”.
Доплакалась невеста, обступили ее подружки, стали утешать.
От жениха пришли братья с дружками узнать о том, готова ли невеста. Сообщили невесте и ее родне, что жених приготовился, ждет. Подружки невестины озорные, веселые, свои ленточки прикололи на грудь дружкам, заалели банты на груди, как награды за отличия. Сваха невестина налила вина по чарке, по второй налила для веселья, а по третьей для храбрости пропустили. Крякнули дружки с брательниками, ладонью губы утерли и пошли сказать жениху, что идет все по плану, невеста готова встречать жениха.
Дом Кяльминых полон родни. Жених, принаряженный, держит себя спокойно, слушает советы братьев и родни. Дал команду тысяцкий: “Всем сесть за столы, занять места согласно положению, чтобы у невесты в таком же порядке садиться”. По походной чарке выпили. Со спины к Павлу подошли: отец Корнил Никитич с иконой да мать Аграфена Семеновна с баенником (хлеб, которым благословляют молодых), сваты стояли с полотенцами. Накрыли сынка тонким одеялом, да и давай “утюжить” крестообразно по спине в очередь: то иконой, то хлебом. Благословлял Корнил Никитич, хриплым басом приговаривал: “Прими наше благословение, не утонуть тебе в море, не сгореть в огне. Раз собрался в дорогу дальнюю, пройди весь путь! Знай! Жениться — не поле перейти. В дружбе жизнь прожить — не рукой махнуть”. Все смеялись да подсказывали: “Семеновна, буханочкой-то поддай ему посильнее, как следует, чтобы помнил заветы родителей”.
Дружки Павла зажгли на улице фонари и пошли первыми, а за ними вся родня: жених с тысяцким, вслед отец с матерью, сваха — неродная мать, братья, крестные, тетушки да дядья. Крестовый ход, да и только. Вышли на малую сторону, идут по улице вдоль реки, из каждого дома вышли люди, поздравляют жениха. Долгожданные гости прибыли к дому невесты. Мать не встречала. Встретили братья кровные Василий и Иван, кланялись гостям, вежливо приглашая в дом: “Проходите, садитесь за столы по своему усмотрению”.
Анисьины подружки-переводницы уже давно в доме стоят, голосят, поют песни новые:
Налетали, налетали ясны соколы
то вое-рано1, то рано, ранешенько.
Что садились соколы за тесовые столы
то вое-рано, то рано, ранешенько.
Еще все соколы они пьют да едят,
да они пьют да едят, сами весело сидят.
Что один-то сокол, он не пьет, не ест,
он не пьет и не ест, сам невесел сидит,
сам невесел сидит, все за завесу глядит,
все за завесу глядит, молодицу божит.
Передохнув, подружки громко: “Здравствуй, Павел с Анисьей-душой, поздравляем вас, Корнилович с Филипповной”.
Сразу же понеслась вторая песня, обращаясь к тысяцкому, запели:
А ты, тысяцкий, тысяцкий,
ты сидишь во большом углу,
над тобой есть божья помощь,
на тебе есть кунья шуба.
Ты послушай-ка, тысяцкий,
уж ты любишь ли гуся со перцем,
уж ты любишь ли лебедя с чесноком?
Тысяцкий отвечал:
Уж я все люблю, все люблю.
Ты еще любишь ли, тысяцкий, пироги печеные,
во масле варенные?
Уж я все люблю, все люблю.
Уж ты любишь ли, тысяцкий, свет свою жену Марью-золото?
Уж я ее люблю, я ее люблю.
Хором все громко: “Здравствуй, Кузьма-господин, поздравляем вас со своею богосуженой”.
Сидят гости за столами, пьют вино, закусывают, переговариваются, ждут, когда из-за занавеси выйдет к ним невеста. Подружки дружно и третью песню запели, кланяясь первому дружку Павла:
Друженька хорошенький, друженька пригоженький,
еще и имечко Иван да Васильевич.
Друженька хорошенький, друженька пригоженький,
что на друженьке кафтан — парча на золоте.
Друженька хорошенький, друженька пригоженький,
что на друженьке штаны черноплисовые.
Друженька хорошенький, друженька пригоженький,
что на друженьке рубашка белоханзовая.
Друженька хорошенький, друженька пригоженький,
что на друженьке чулочки белонитяные.
Друженька хорошенький, друженька пригоженький,
что на друженьке сапожки со искорками,
черна шляпа со пером
да караводник над верхом.
Затем все хором: “Здравствуй, Иван да со Авдотьей-душой, поздравляем, Васильевич с Акимовной”.
Всем, как водится, песни спеты, угощение чередуется, вино в чарки наливается, пир горой идет. Открывают занавеси, и выходит к гостям невеста со свахами. Все нарядные. Свахи под руки подводят невесту, кланяются жениху, отдают поклоны тысяцкому и отцу с матерью, а также всей родне жениховой.
Подают невесте поднос со штофом венгерского вина да гранеными рюмками. Подносила невеста и кланялась. Сначала угощала отца с матерью, вторыми пьют жених с тысяцким, дальше чередуется вся родня. Пока идет угощение вином, подружки запевают:
Что дубовые столы да загремели,
что берчатые скатередочки зашумели,
на печи малы ребяты пригорели,
на полатях холостые припотели.
У них белые рубашечки подмочились,
золотые галуночки забусели,
все на нашу Анисьюшку смотрели,
все на нашу Филипповну глядели.
За столами сидят гостюшки дорогие.
Уж вы кушайте, гости, не сидите,
уж вы кушайте гуся, не студите,
уж вы нашу Анисьюшку не стыдите.
Без того наша Анисьюшка пристыдилась,
без того наша Анисьюшка изменилась.
У нее белое лицо переменилось,
у нее резвые ноженьки подкосились,
у нее белые рученьки задрожали,
по подносу вино с рюмочек расплескалось,
у нее ясны очи помутились,
из очей горьки слезы прокатились.
Все хором: “Здравствуй, Павел да с Анисьей, поздравляем вас, Корнилович с Филипповной”.
Искрятся глаза у молодых, видно со стороны, что рады они свадьбе.
Сватья рюмочку вина зеленого налила и подает жениху, а тысяцкий наливает в рюмку красного вина, ставит на поднос и подает невесте. Жених с невестою колнулись рюмками, смотрят друг на друга с радостью, уголками губ улыбаются. Трижды колнулись рюмками, на четвертый раз жених выпил до дна, на поднос кладет платье венчальное цветное да сережки золотые.
Невеста выпила вино, поставила рюмку и взамен дарит жениху платок шелковый вместо галстука. Платками также одаривают тысяцкого, братьев и дружков Павла. Повязали платки, за подарки выпили. Смех, веселье за столами. Сидят гости, пьют, закусывают.
Невесту увели подружки надевать венчальное платье да готовить ее к венцу. Гостям на стол поставили самовар, угощают чаем да выпечкой.
Из-за завеси выводят невесту под большим платком, идут медленно мелкими-мелкими шажками. Сватья старается, хочет угодить невесте и ее родне, подталкивает жениха навстречу невесте, чтобы он за ней, а не она к нему. Жених подходит и берет невесту за руку, в этот момент невеста старается наступить ему на ногу, а жених хочет прижать ее ногу. Кто ловчей, тот и верх возьмет. Это только по приметам. Кто кого мудрей, в том и силушка, а жена всегда подчиненною, приметы редко сбываются.
Жениховая сторона “поет”: “Посмотри, Паша, что за наряженную тебе привели, может, другую какую подсунули, как Иакову не Рахиль ввели”. Приподнял жених платок, заглянул, улыбается: “Нет обмана здесь, под платком Анисьюшка”.
Приготовились все идти к венцу, встали из-за столов и пошли вокруг них по солнцу к выходу. Невеста, проходя мимо столов, незаметно тянет со столов скатерти, чтобы подруженьки в девках не засиделись, чтобы ждало их замужество. Подружки первыми высыпали на улицу и поют:
Золото со золотом сливалось да сливалося.
Жемчуг со жемчугом сокатался, сокатался.
Еще наше-то золото получше, получше,
еще наш-то жемчуг попоскатнее.
Еще наша-то Анисьюшка красивее, красивей,
она белым лицом побелее, побелей,
она черными бровями почернее, почерней,
она ясными очами веселее, веселей.
Ты, Анисьюшка, догадайся, догадайся,
у венца целовать не давайся, не давайся,
уж ты господа Бога побойся да побойся,
уж ты добрых людей постыдись, постыдися,
уж ты нас ли, подружек, послушай, послушай,
уж ты нашего закона не нарушай, не нарушай.
От дома невесты идут по улице деревни на наволок в Богородицкую церковь. (Церковь Рождества Богородицы разобрали в 1940 году, а в начале Великой Отечественной войны бревна и доски пошли на строительство бомбоубежища.)
Батюшка уже ждет жениха с невестой. Свет яркий от множества зажженных свечей. Басовитым голосом поп читает по Евангелию: “Бог всегда глава над церковью, муж — глава над супругою”. Прочитав молитву, положил: “Еси на небеси…”
Совершен обряд, целованный крест жениху — целуй! Окрестил батюшка, надели свадебные золотые кольца, еще неделю назад отданные в церковь для очищения от всего плохого.
Молодая жена пристыдилась, сваха шаль надернула на голову, лица стало не видно. Жениховая сторона, смеясь, говорила: “Хороша, мила, слаще патоки”.
Батюшка поздравил, пожал руки новобрачным. Здесь же в церкви волосы молодой жены расчесали гребнем, две косы в одну заплели. Вплели в косу нитку с бисером, сверху на голову надели повойничек, а еще наверх косыночку, закололи брошкою золотою. Муж берет под руку жену, ведет в родительский дом. Только в горку поднялись, перед окнами дома ружья грянули, началась стрельба, отдают салют — новобрачные прибыли. Подходят к крыльцу, мать и отец стоят, каравай на полотенце в руках у матери. Отец держит солонку. Дети отламывают кусочки хлеба, макают в солонку и съедают. Желтым просом осыпают молодых, чтобы жизнь их была в достатке и счастливой. Поздравления так и сыплются, каждому хочется сказать добрые слова, пожелать счастья, радости да детей. Молодой муж взял под локоток молодую жену, повел в дом, усадил за стол под образа и вернулся на улицу приглашать за столы родню жены.
Трижды дружки бегали приглашать родню жены от имени зятя. Ругались молодые мужики: “Какой дурак придумал трижды приглашать. Если в третий раз не придешь, так и будут сидеть, да ждать приглашения, да обиду держать за пазухой”. Издавна придумано, не нами, и грех ломать обычай.
У молодой жены весь день прошел в волнении, на ногах, одевалась да переодевалась. Устала Анисьюшка, сидит бледная за столом. Куда ни бросит взгляд, все чужое: стены, печь и потолок. Гости все пялят глаза на молодых, и от этих взглядов никуда не деться, все разглядывают, кто милей из них, кто красивее.
Павел чувствует состояние жены, рад бы обнять, да куда от этих любопытных глаз денешься? Стал ухаживать, жену угощать, смотрит ласково, улыбается, стал смешить шутками, небылицы короткие рассказывать. Отошла жена, оттаяла, улетучились думы грустные, на душе стало легко и весело, щеки зарумянились, в глазах искорки.
Молодые пьют и закусывают. Сообщают, что подходят долгожданные гости: крестна матушка, сестра Мария, братья с женами. Молодая чета выходит на крыльцо, низко кланяется, принимает гостей, а в ответ принимает поздравления. Все уселись за столы кругом, столы ломятся от яств: мясо, варенное в русской печи, рыба всякая малосольная, расстегаи, кулебяки, шаньги, калачи, пироги ягодные, соки брусничный да вороничный. Ешь не хочу! Гуляй, свадьба!
Стали тосты произносить, выпили за молодых, за отца с матерью, за тещу. Вино ударило в голову, развязались языки, загудело застолье. Подхватили песню, другую, третью, да так славно, словно спетый хор. Переливаются низкие голоса и высокие. Заиграли две тальянки с переборами. Русского, русского! Посыпалась дробь каблуков, плясуны руки то вперед выкинут, то за спину, подбоченясь, грудь колесом, словно петухи, да вприсядку, выкидывая попеременно ноги, да с присвистом. Остальные за столами похлопывают ладошками в такт музыке. Плясали барыню, пели: “Барыня ты моя, сударыня ты моя. Эх, саватея…” Вошел в круг тысяцкий: “А ну-ка, гармонисты, камаринскую!” Растянули тальянки меха, и пошел Кузьма в пляс, выкидывая коленца, дробя по половицам, подпевая: “Эх ты, сукин сын, камаринский мужик, задрав голову, по улице бежит. Он бежит, бежит, попердывает, на себя штаны надергивает”.
Стоит несмолкающий хохот. Анна Никитична серьезно грозит пальцем Кузьме, говоря: “Идите-ка потопчите снег, передохните, а мы тем временем столы приберем да закуску свежую поставим”.
Около дома соседские ребята собрались в ожидании гостинцев. Аграфена Семеновна вынесла противень с шаньгами да калачами. Ребятня быстро разобрала угощение. Мужики вышли поостыть, любители покурить достали кисеты с табаком да трубки-носогрейки. Набив трубки, закурили.
— Ну что, мужики, когда едем на тони? — спросил Савелий Тарасов.
— Да масленицу отгуляем и разъедемся. Невода подготовлены.
— Помните, как в ту весну учили ловить Сашку Пушкарева, впервые взятого на тоню? — начал Иван Трушнин. — Санька на лапнике лежал на льду, всматривался в лунку, готовый при виде сельди закричать: “Идет, идет!”, но уже какие сутки рыба не шла. Мальцу надоело смотреть в лунку, и он стал приставать к деду Ионе: “Почему нет? Когда пойдет?” Дед, ухмыляясь в бороду, говорит Саньке: “Все упирается в правило. Вот было бы правило, быстро направили дело, пошла бы рыба. Это правило есть у деда Архипа, он недалеко. На зимнике тоня. Сбегай-ка к деду Архипу, хорошо попроси его да привет от меня передай”.
Санька сунул ноги в лыжи, побежал к зимнику. Прибежал, вошел в избу, поздоровался, передал деду Архипу привет от деда Ионы и попросил: “Дайте нам правило, а то рыба на тоне не идет”. Дед Архип, поглаживая бороду: “Вот незадача, понимаешь, только что парнишка прибегал из-под Белых щельев. Ему отдали. Лука там руководит, у него и возьмешь”.
Санька ноги в лыжи — и под Белые щельи. Прибежал, запыхавшись, а все ловцы на льду и тянут в ярдан невод. Санька стал помогать, а когда вытащили матицу, полную селедки, на лед, спросил: “Дядя Лука, дай, пожалуйста, правило”. — “Откуда ты прибежал, зуек?” — спросил Лука. Молодых рыбаков называли зуйками, и часто какой-нибудь озорной дед кричал с кормы, правя карбасом под парусом: “Сидишь в носу, отвечаешь за якорь, гляди, чтобы его не замочило! Замочишь якорь, штаны спущу”. Парнишка, не понимая шутки, смотрел то на деда, то на якорь.
Санька ответил: “С фактории я, от деда Ионы. Саня Пушкарев”. — “Вот оно что. Хорошо, Санька, пробежался, пойдем в избу, малец, поешь рыбки, попьешь чайку. Чай чагой заварили. А правило не нужно. Зачем оно? Пошла рыба, пошла селедочка”.
В другой группе мужиков слышен голос Ивана Фомина: “Отойдут озера ото льда, уедем на Плесозеро. Невод в избе, дыры есть, так починим. Смолу да продукты захватим с собой. Лодки просмолим, льда напилим, опустим в ледники. Добираться-то недалеко, а рыба-то какая! Кумжа, хариус, сиг. Ой, Пашка Жидких мастак жарить сигов на углях. Сиги фунта на три-четыре протрет солью, нанижет с головы до хвоста на острые палочки и воткнет эти палки под углом над жаром от углей. Сидит да крутит палки, сиги со всех сторон зарумянятся, обтекут жиром. Каждому ловцу по сигу, ешьте на здоровье. Зачем нам Пасма, чего мужики баламутят? Знаю, озера все проточные: река Сухая из Ватозера течет в озеро Пасма, а из Пасмы река — в Чирвасозеро, а оно соединяется протокой с озером Имандра. Места красивые, рыба так и прет по рекам, но далеко, почти полста километров будет. Избу с хлебницей надо рубить в устье Сухой или на протоке у Чирваса. Если большинство скажет: Пасма, поедем на Пасму”.
Вышла на крыльцо Анна Никитична: “Не замерзли, мужики? Подьте-ка в дом греться”. На столах стоит “Смирновская” в четвертях, закуски новые да пироги.
Молодой муж встал и обратился ко всем: “Гуляй нараспашку грудь, пейте, дорогие гости, кушайте в вашу волюшку! Не казной богат, так душою рад, все готов отдать для дорогих гостей, кроме жены моей красавицы”. Молодые встают, берут поднос с водкой да рюмками, начинают обносить гостей чаркой свадебной. Гости ждали этого момента, полезли в карманы за кошельками, развязывают платочки. Самые первые — это отец с матерью. Взяли полные рюмки с подноса, колнулись. Корнил Никитич сказал коротко: “За здоровье молодой четы!” — вылил стопку в рот одним глотком. Аграфена Семеновна приготовилась выпить рюмочку и слова напутственные приготовила: “Вам в совете жить и любовь блюсти. Людей не смешить да нас не порочить. Куда делась моя силушка, молодость улетучилась, от четвертого пью соколика, двух лебедушек замуж выдала. Даст Бог, женю и пятого, Ванюшку моего. Не вино мою голову клонит, а любовь моя к милому сыну. Пятилетнего его отдала, у теты он живет, словно у матери. Любовь моя материнская не забудется до гробовых досок”.
— Ну, довольно, мать, — вмешался Корнил Никитич. — Зачем старишь молодых детей?
— Да, радость гордая! — выпила рюмку и поставила ее кверху дном на поднос. — вот так я люблю своих деточек.
Павел наливал в рюмки, а Анисья подносила всем, низко кланяясь. На поднос, звеня, падали рубли. Закончили угощение, уселись, деньги, не считая, убрали в носовой платок.
Вот и походная рюмка брякнула, отшутила пир. Женщины, веселые от вина, полезли с наставлениями к молодым. “Нам пора идти, молодые должны на постели быть”. Все советуют любви, теплоты, ночку темную провести милей. Кто как мог ушли, кого под руки, а кто с песнями. Долго были слышны удаляющиеся гармошки и песня издалека: “Ой, да ты, Ваня, разудалая, Ванюша, голова — ааа!”
Сваха Анна Никитична постаралась, место постельное приготовила. Пуховую перину взбила, а под нее положила вареное яйцо, чтобы детей зачинали молодые. Одеяло новостегано. Простыня с каймой узорчатой на виду висит. В изголовье две подушки, на них нежится думная подушечка. “Ложитесь, молодые, — молвила сваха, — утром рано приду будить вас, а теперь обнимайтесь да ласкайтесь”, — отчеканила напутствие и ушла.
В медовую ночь сон бежал от них, любовь в сердце так и хлынула, обняла и обласкала их. Обнявшись, лежали и только друг другу: “Павлуша, Анисьюшка”. Быстро убегала ночь, думная подушечка приласкала, закрепила их верностью. Вспомнили, как вдвоем пошли перед свадьбой к колдуну, чтобы оградить себя от огня, меча, неприятеля, от всякой немочи и от лихой беды. Старик шептал беззубым ртом, ворожил, к поясам привязал ладан. Обнявшись в постели, вспоминали колдуна и хохотали. В чем же мощь сейчас? В ладане ли? В свадьбу много всяких суеверий, смехотворства целые ворохи. Внушено молодой: “Осторожней будь, когда сваха придет будить. С собой она принесет блины да молока в ведре с крошенинцами. Перед тем, как кушать, говори слова: └соль есть — слов нет, соль есть — слов нет”. Трижды повторяются они, тогда колдовство улетучится и не будет действовать наговорная вода, в которой полоскался платок, вымоченный слезами горькими. А иначе будешь всю жизнь плакать”.
Незаметно ночь ускользнула, утро раннее в окна сунулось. “Вставай, женушка, приготовь рубль серебряный, скоро сваха придет, принесет блины и крошенинцы, рубль ей отдай”, — объяснил молодой муж.
Только рассвет забрезжил, а сваха уже в двери, нанесла блинов да крошоночек. Принимая рубль, улыбнулась: “Ешьте, мои голуби, блины масленые с сахаром. Тюря в туесе: кипяченое молоко с крошками белого хлеба”. Молодые молча скушали тюрю и блины, не поверили суеверию.
Свахе некогда было вчера пить вино: рассаживала гостей, готовила да заносила закуски. Угощали молодые сваху вином, смеялись, вспоминая вчерашнее. Она, как добрая мать, была с ними, смотрела на молодых, вспоминала свою молодость, завидовала белой завистью им — счастливым, веселым — и пила вино. Целый штоф вина выпила, пошла с песнею веселехонька.
Баня на берегу уже истоплена, березовые веники запарены. Мать-свекровушка Аграфена Семеновна постаралась, все для бани приготовила. Пошли молодые обмыть себя от грехов любви, мылись, парились, хлестали друг дружку вениками. После полка обливались холодной водой, раскраснелись тела от тепла да от березовых веников. Мылись долго, обливались водой, трижды взбирались на полок.
Выходили в предбанник, пили вороничный сок. Так легко, так хорошо после бани! Пришли, пообедали. Аграфена Семеновна с Анной Никитичной интересовались: “Сколько денег на поднос насыпали?” Молодые держались, словно давным-давно знали друг друга, стеснение ушло, поняли, что они нужны друг другу. Наводили в доме порядок. Павел наколол поленницу дров, молодая жена наносила воды. Для скотины брали воду ближе к устью реки, для самовара — только с быстрины.
День к концу пошел, близится вечер, дружки бегают по деревне по три раза в дом, приглашают родню мужа опохмелиться. Ругаются парни — отдохнуть бы им, нет — иди, зови. Наконец всех дружки обежали, трижды объявили приглашение, пришли к Кяльминым, рассказывают: “Ребята с утра обливают водой гору, делают ледянку. Заливать начали от двухэтажного дома Крыловых вниз, мимо дома Жидких, к заливу, на лед. Работа кипит. Воду носят в ведрах и ушатах с залива. Морозец крепкий, за нос и уши пощипывает, воду быстро морозит. На масленицу начнется катание по ледянке на санях и кережах”. Сколько смеху будет да веселья. Вся деревня соберется, все про всех узнает. Санки да кережи полетят под гору с криками да присвистом. Старики в сторонке будут смотреть на катание да говорить, что раньше веселее было.
Вслед за дружками вся родня собралась, разговоры, пересуды. Опохмелились, стали собираться в гости к теще. Дружки первыми топтать тропу, за ними молодожены Павел Корнилович с Анисьей Филипповной, а вослед вся родня. Поход на Малую сторону. Подходят к дому, в дверях стоит теща-матушка. Молодой зять на колени бухнулся перед тещей, на коленях трижды в ноги кланялся Екатерине Васильевне, незаметно от других сунул ей в платке денежки, по своей казне, по состоянию. Встал, отряхнулся, подошел к братьям Анисьи, Василию и Ивану, потом к сестре Марии, всех их тем же жаловал. Сторона тещина глядит на зятя, улыбается. Сватья сватье пироги принесла и передает ей с поклоном. Один пирог с изюмом, второй — ягодный.
Подружки молодой жены в тесноте снуют, перешептываются, и пошла плясать сарафанная: начинаются дружбы между сватьями.
Все садятся за столы, молодые в центре под иконами, сидят свободные, без волнения, перемигиваются да улыбаются. Екатерина Васильевна вносит на большом блюде высокую горку блинов и передает зятю: “Дорогой зятек, бери блины да раскладывай на тарелочки так, чтобы всем хватило”. Павел встал, улыбаясь теще и гостям, стал раскладывать блины. Теща кланяется всем, ставит на поднос чарочки и подносит вино всем. Первыми пьют родители, дают советы молодым жить в любви, в верности и в согласии. Павел и Анисья стоя принимают поздравления. Налили вино в стопки молодым. Павел поклонился, выпил всю до дна и в рюмку опустил серебряный рубль. Подружки-переводницы сразу зашушукались: “Молодая пришла к Павлу полноценная”. Молодая жена держит рюмку, но вина не пьет: у нее муж стоит рядышком, отдает поклоны вместе с рюмкою: “Пьем за здравие молодой четы”. За столами возгласы, а громче всех голоса подружек: “Рюмка горькая, закусить пора”. Молодые стоят, целуются, словно в первый раз. Теща-матушка веселехонька, так и снует: то за вином, то за закусками, на глазах у всех улыбается. Вином обнесла гостей и молвила зятю: “Кушай, дорогой зятюшка, угощай гостей”. Павел встал, поблагодарил всех гостей, называя каждого по имени и отчеству, попросил выпить до дна свои рюмочки. Как стали есть блины, молодой муж взял блин и выгрыз середину, показывая гостям. Покраснела жена, да и сам засмущался. Блины съедены, вносят на столы рыбные пироги. Подружки жены берут рюмочки и обносят всех, на поднос монеты падают, гости благодарят девушек за их участие в свадьбе. Вот и походная рюмка брякнула. Прощаются гости и расходятся. Ближние родственники приглашаются на ужин. Проводили гостей, прибрали на столах. На ужин собрались родители молодых, братья, сестры, дядья да тетушки. Сидели в кругу своем, решали вопросы вместе с молодыми о житье-бытье. Пришли прощаться с Анисьей подружки: Пестимея, Парасья, Полина, Татьяна, Любава, Алена, а с ними гармонист. Выпил чарку гармонист, растянул меха тальянки, да по кнопочкам сверху вниз, запела гармонь, заливается. Молодые танцевать пошли. Водили хоровод, песен напелись. Подружки подбежали к тысяцкому: “Кузьма Корнилович, утеряли ключ, хоть замок ломай”. Кузьма: “Когда шли сюда, нашел у крыльца, попробуйте, подойдет или нет?” Дает девкам денежки. Ставни плохо закрывались, но после того, как дал монеты из своего кошелька тысяцкий, ставни подошли. Подружки к Павлу: “Уплати за косу Анисьину”. Тысяцкий только успевает кошель доставать из кармана, платит за все, он главный распорядитель свадьбы, он же и кассир.
Солнце на закат. Легкий морозец бодрит душу. Возвращаются от тещи домой молодые вместе с родителями да с приемной матерью Анной Никитичной. Скрипит снежок под ногами. Переходя реку, увидели, как слева от них в полынью шлепнулся со льда огромный тюлень. “Вот лешак, напугал”, — погрозила пальцем тюленю Аграфена Семеновна. Тюлень покрутил головой, шлепнул ластами об воду и скрылся в полынье. “Этот тюлень какой год живет здесь, в устье реки, это его территория, здесь кормится рыбой”, — ответил Корнил.
— Спасибо тебе, сваха, за свадьбу, за сына, — низко кланяются родители Анне Никитичне.
— Приустала малость, но ничего, справлюсь. Приходите завтра помогать накрывать столы да закуски делать. Прощальный свадебный стол. До свидания, — поклонилась родителям Анна Никитична. Распрощались на горке, пожелали спокойной ночи.
Дружкам снова работа — трижды бегать по домам да приглашать гостей.
Ночь прошла, птицей быстрою пролетела, заалелся край неба над Крестовой горой. В доме Кяльминых все на ногах, делами заняты. Из окон дома все стороны видны. Было видно, как родня жены переходила реку и стала подыматься в горку. Зять с женой вышли навстречу. Поклонились теще-матушке да всей родне: “Здравствуйте, Екатерина Васильевна, просим милости в дом на угощение”. — “Здравствуйте, мои дети милые! Как здоровье Анны Никитичны?” — в ответ поклонилась теща.
Павел принял пироги. “Раз несет одаривать сваху пирогами, значит, дружба между ними полюбовная, стала крепкою”, — заметил про себя зять. В дом вошли. По своим местам за столы все расселись. Пироги, закуска, водочка. Веселятся, пьют гости да кричат: “Горько, горько!” Молодые целуются. Прощальный свадебный день, красота кругом, все веселые, запоют — стены слушают. Молодые обносят вином гостей. Разговоры да напутствия, гости вспоминают молодость, свои свадьбы, родителей. “Жизнь интересная, каждый день что-то новое открываешь, пополняешь постоянно свой багаж опытом, знаниями, но и плохое, как репей, цепляется, еле отцепишь”, — философствовал Кузьма. Вспомнил, как с братьями да с Таисией прошлым летом шли в карбасе под парусом в Княжую к сестре Варваре в гости. “Мимо Вороньей губы прошли, ветер совсем ослабел, парус заполоскался, а грести не хочется. Я им говорю, что есть примета, если ветер разозлится, то он сильней подует. Дразните его: └Маковейко, Маковейко, у тебя женка крива!” Так несколько раз повторяйте, может, и задует. Стали они хулить Маковейко женой его кривой, да он и на самом деле разозлился, подул, и все сильней, сильней. Парус надулся, округлился, карбас побежал по волнам, только берег мелькает. Быстро доехали. Погостили у Варвары, домой собрались и на боковом ветре выехали из Княжой. Почти до дома доехали, а ветер стих и стал задувать северный. Заштормило. Встречный ветер. В три пары весел от земца на Оленьем острове проехали вдоль берега, закрываясь Сальными островами от волны и ветра, перескочили к Малому острову, пристали с заветренной стороны в губочку. Море расшалилось, погнало крутые гребни волн с пеной, а мы ходим по скалам острова, смотрим на деревню. Дома свои видим, людей, а домой не попасть — сиди и жди у моря погоды. Таисия говорит: └Может, долго придется сидеть? Слышала от стариков, что надо вспомнить сорок человек лысых да плешивых, каждого отметить на палке засечкой”. Сели за скалу от ветра и давай делать ножом насечки на палке. Сначала дело шло споро, потом замедлилось: хоть и большая деревня, а сорок плешивых не сразу вспомнишь. Стали нарезать на палку федосеевских, ковдских, княжегубских мужиков. Три десятка набрали, а последние часа два сидели, вспоминали, наконец сорокового нарезали на палку. Пока сидели да вспоминали лысых, ветер подтих, но все же палку бросили в волны со словами: └Сорок лысых и плешивых, плывите да ветер остановите””. Смеялись родители: “Ох-хо-хо, да это все придумано, чтобы время быстрее шло, когда нечего делать, так хоть этим занять людей”.
Заиграла гармошка, запели хороводные песни, разбились на тройки, и начались спокойные, плавные танцы с нырянием под руки да, взявшись за руки, по кругу. Поиграли в ручеек, встав парами. Запевку начинали сильные голоса, остальные, подхватывая, вплетались в мотив. Со стороны смотреть — загляденье. Плывут разноцветные сарафаны, сверкают искорками золотые да серебряные нити кокошников. Любо.
Поставили на стол ведерный самовар, сладкие пироги — ягодные да с изюмом. Пейте чай, гости дорогие. Женщины пили с блюдец по нескольку чашек. “Пейте на здоровье, Екатерина Васильевна, Аграфена Семеновна, — обращалась к матерям новобрачных Анна Никитична. — Пейте, дорогие сватьюшки. Сколько чая не выпьешь — все равно весь в море будет”. За чаем продолжался разговор о житье-бытье. Молодым — помогать Анне Никитичне да приумножать богатство дома. Обращаться за помощью к родным — всегда помогут: хлев ли построить, крышу ли перекрыть. Не стесняйтесь, не забывайте родню да приходите в гости. Здоровья вам всем. Анисьюшке рожать деточек, с ними хлопот много. Приятным был легкий разговор, многое было обговорено, сказано, но походная рюмка брякнула, зашаталася, отгуляла бал, свадьба кончилась.