Роман

 

 

Сергей ШИКЕРА — родился в 1957 году. С 1978 живет в Одессе. Публиковался в «Новом мире»; в «Волге» напечатаны роман «Стень» (2009, №9–10, 11–12), рассказы «Идущий против ветра. Записки неизвестного» (2010, №7–8), «Маклер» (2012, №9–10).

 

Опубликовано в журнале «Волга» № 3 за 2014 год.

 

 

 

Жил человек в стране У

 

 

 

I

 

Осадок

 

 

Свеча на столе догорала, а другой в доме не было. Сараев перевел взгляд на гостя, еще раз попытался его вспомнить и не вспомнил. Он опустил лицо и с наслаждением закрыл глаза.

Как только подсевший к нему в «Виктории» моряк, загадочно улыбаясь, произнес: «Вы Сараев, Андрей Андреевич? Режиссер? Вы меня, конечно, не помните…» – Сараев сразу же его оборвал и заявил, что будет вспоминать сам, без подсказок, и показывал моряку ладонь всякий раз, когда тот порывался объясниться. Он лишь позволил незнакомцу назвать род занятий и имя, только имя. Звали его Павлом. Лет ему было около тридцати. «Не торопись. Вспомню. Само выскочит», – успокаивал Сараев. Глядя на моряка, он думал, что мог бы забыть и двухметровый рост, и грубое лицо, и грустную многозначительную усмешку, в которую то и дело складывались мясистые губы, и черную, как вакса, щетину на широких щеках, но уж эти хрустально чистые карие глаза с длинными ресницами вряд ли бы бесследно исчезли из памяти. Что-то тут было не так. Из закрывшегося подвала они, прихватив вина, поднялись к Сараеву домой, где уже сутки не было света, и вот в родных стенах, в темноте его развезло.

– Ну что, не вспомнили? – спросил моряк.

Сараев, не поднимая головы, дернул плечами. Ему уже было все равно. Возможно, знакомство было столь мимолетным, что и вспоминать не стоило.

– Я Павел Убийволк, мальчик с фокстерьером, – сказал моряк. – Помните такого?

Сараев некоторое время сидел неподвижно, потом размеренно закивал. И подумал: пора всё это прекращать, а то они летят и летят ко мне изо всех темных углов, как дурная мошкара на свет. Зачем они мне? Я их не звал. Спать.

Мальчика с фокстерьером и с грозной фамилией Убийволк он вспоминал утром, стоя с чашкой кофе у окна. Да, «мальчик с собакой», эпизодическая роль в его втором, незаконченном фильме. Едва начатом фильме… Ух ты! У самых глаз за окном, как из воздуха, появился дятел. Быстро оббегав и облетев дерево и ни разу по нему не стукнув, он меньше чем через минуту упорхнул. Платан за окном стоял так близко к дому, что взгляду открывалась только срединная часть его необъятной кроны. Кривизна покоробленных долгим зноем листьев и многочисленные рыжеватые шары на длинных черенках сообщали ему в эту пору дополнительную узорчатую нарядность. Не дать ли этому красавцу имя, подумал Сараев и тут же набрал их с десяток: Борободур, Бранденбург, Бахчисарай, Будденброк, Баальбек, Бомбей… Неизменная начальная «Б» подчеркивала богатырскую мощь дерева, а перечень имен, скорее всего, был навеян рассказами мореплавателя Убийволка, пестревшими чужеземными названиями.

Вчера Сараев немного перебрал. Не много, но перебрал. Состояние теперь было так себе. Не похмелье, слава Богу, а всего лишь легкий озноб да время от времени набегавшая тень беспричинной тревоги. Ну и никуда не девшийся скверный осадок. Деньги, на которые Сараев вчера начал пить, чтобы от него избавиться, он выпросил накануне у случайного собутыльника. Более того: выклянченные деньги и были тем самым осадком.

Позавчера вечером подвал был полон, и трое юношей сели за сараевский стол. Такие аккуратные, хорошо одетые молодые люди в «Викторию» заходили не часто, разве что выпить по внезапно свалившемуся поводу или отметить случайную встречу. Заведовал столом, то есть бегал к стойке, веселый говорливый паренек, полнеющий, с наметившимися залысинами; он же попутно угощал Сараева. Однако просить деньги Сараев решил не у него, а у самого неприятного из всей троицы брюнета с темным, цвета ветчины, румянцем и спокойными холодными глазами, с которым он несколько раз безуспешно пытался заговорить. Всего противней было то, что своей жалкой просьбой Сараев почему-то еще и надеялся расположить к себе надменного юношу, вызвать у него сочувствие, даже симпатию. Что-то такое в сбивчивом сараевском обращении тот, очевидно, уловил и, протягивая новенькую бумажку, вложил в ленивый жест и в сопровождавшую его ухмылку столько брезгливого презрения, что Сараев еще с четверть часа, пока компания не ушла, сидел, виновато улыбаясь, держа купюру между пальцами, не решаясь сложить и спрятать ее в карман.

Такой вот кусающий себя за хвост зеленый змий: унижаться, чтобы было на что завтра это унижение залить… Ладно, что уж теперь вспоминать. Было и было. Бывало и не такое. Просто надо завязывать с этим пьяным попрошайничеством, постепенно входящим в привычку.

Одевшись, Сараев по заведенному недавно вновь обыкновению подошел к зеркалу. Долгое время он заглядывал в него лишь мимоходом, и за летучими процедурами – пригладить волосы, поправить заломившийся воротник рубашки – не успевал толком себя рассмотреть. Теперь, когда с легкой руки продюсера Вадима начались встречи с «нужными» людьми, к чему готовиться приходилось чуть тщательней, чем к походу за хлебом, Сараев едва ли не заново привыкал к своему отражению. Все последние месяцы он сидел сиднем, дряхлел, оплывал, внутренние часы, казалось, отсчитывали уже шестой десяток, подбираясь к середине, и тут на тебе – всё тот же юношеский габитус и то же моложавое лицо, по которым его тотчас узнавал любой, перекинувшийся с ним двумя-тремя словами четверть века назад. Разве что чуть прибавилось седины. Не Дориан Грей, конечно, но и не безнадежный пенсионер с одышкой и угасшим взором, каким он себя ощущал. Некоторой мешковатости, впрочем, нельзя было не заметить. Что с его образом жизни и при отсутствии в доме утюга было неудивительно.

 

 

II

 

Прохор

 

 

С улицы натянуло бензиновой вони, и пришлось открыть входную дверь.

Обуваясь, завязывая шнурки, Сараев чувствовал, как набрякают, тянут голову еще ниже складки вокруг губ и сами губы, отекают и будто увеличиваются щеки… Нет, не Дориан Грей. Снял с вешалки рюкзак и вернулся в комнату. По жестяному навесу над балконом шумно, как будто проверяя его на прочность, топтались голуби.

Опять на неделю раньше, чем следовало, закончились деньги (вот уже второй месяц, как они стали уходить быстрее, хотя трат вроде бы не прибавилось), и Сараев решил навестить своего старого приятеля Прохора, торговавшего книгами на Куликовом поле.

Вся, когда-то вполне приличная, библиотека теперь умещалась в единственном книжном шкафу. Сараев достал из него черный трехтомник Гофмана, потом, немного подумав, снял с нижней полки плотный увесистый, отпечатанный на мелованной бумаге, фотоальбом с видами итальянской Лигурии, и без всякого сожаления, беспокоясь лишь о том, чтобы книги заинтересовали покупателя, уложил их в рюкзак. Сам он, с тех пор как год назад испортился телевизор, разгонял скуку старыми, купленными еще лет двадцать с лишним назад энциклопедиями и справочниками, и ничего другого, кроме них да иногда газет, не читал.

Уже оказавшись у двери, Сараев вернулся на середину кухни, и некоторое время простоял, упершись взглядом под ноги. Потом, придерживая у бедра рюкзак, опустился на корточки и еще какое-то время разглядывал пол под собой. Наконец поднялся и вышел.

Запах бензина шел от стоявшего под балконом бежевого, ладного, с низкой посадкой грузовичка. Молодой загорелый рабочий в красной косынке стягивал с кузова мешок за мешком и перебрасывал их на подоконник раскрытого окна, из которого неслись гулкие сердитые голоса. Сараев невольно приостановился, задумавшись о том, насколько тоньше теперешнего был его детский нюх. В станице Беспечной, где они с матерью проводили каждое лето, сын хозяев, у которых они жили, часто подкатывал к воротам на зиловском самосвале, и Сараев смог бы и сейчас с закрытыми глазами отличить запах подбитых жирной грязью широких крыльев над огромными колесами от запаха самих колес. Или радиатора. А уж сколько их разных было в кабине! Всегда горячее дерматиновое сидение, резиновый коврик под ногами, оплетка руля из цветной телефонной проволоки, плюшевая бахрома под потолком и, наконец, бардачок со всем неисчерпаемым содержимым. И, кажется, все они, тонкие и грубые, приятные и не очень, до сих пор в первозданном виде хранились в памяти. Но вот сейчас, стоя у распахнутой двери грузовичка, он ничего, кроме обобщенного запаха разогретого металла да того же бензина, не чувствовал.

На развалах Прохора уже могло не быть, и Сараев решил идти к нему домой, на улицу Щепкина; звонить не стал из опасения, что тот перенесет или отменит встречу.

Двадцать лет назад Прохор (Игорь Прохоров) в составе осветительной бригады работал на первой картине Сараева, и начинал с ним вторую. Немногословный подтянутый молодой человек, не бравший в рот спиртного и каждую свободную минуту нырявший в книгу, довольно рельефно выделялся на фоне нетрезвой осветительской братии. Так же, на расстоянии, он держался и со всей прочей киностудийной публикой: дружбы ни с кем не водил, в застольях участия не принимал, в работе был подчеркнуто вежлив и исполнителен. Его ежегодные попытки поступить учиться на режиссера не имели успеха ни в Москве, ни в Питере, ни даже в Киеве. Приятелями они стали уже после того как Сараев уволился со студии по собственному желанию – поступок, которым Прохор долгое время не переставал восхищаться.

В самый разгар известных исторических событий, когда по живому перекраивалось всё и вся – от государственных границ до убеждений и биографий, – Прохору вдруг улыбнулась (да еще как широко!) удача. В режиссеры тогда дружно повалили актеры, сценаристы, операторы – все, кому было не лень и кто мог дотянуться, вплоть до помрежей и ассистентов. Представителем от осветителей стал Прохор. Ходили слухи, что для этого ему пришлось завести роман с одной влиятельной, немолодой киевской дамой. Так это было или нет, доподлинно неизвестно (Сараев, например, сам побывавший однажды жертвой подобных слухов, предпочитал сомневаться), но как-то очень уж быстро Прохор получил добро на постановку, и картину запустили в производство. Она, кстати говоря, поначалу обещала нечто грандиозное. В основе сценария лежала история бунта украинских заключенных в каком-то гулаговском лагере. География съемок намечалась обширнейшая: Сибирь, Москва, Западная Украина, Париж, Мюнхен, Монреаль и даже, кажется, Северная Африка. В финансировании обещала принять участие украинская диаспора в Канаде, среди проявивших заинтересованность актеров назывались мировые звезды первой величины, а оператором вроде бы должен был стать сам Витторио Стораро. Баснословный, по слухам, бюджет фильма хранился в строгой тайне. Сараев иногда встречал Прохора в тот период. Около него уже постоянно вились шумные молодые люди, паслись, стуча каблуками, долговязые девицы, а сам он, казалось, навсегда расстался с молчаливой замкнутостью и, распространяя вокруг себя запахи коньяка и хорошего трубочного табака, говорил много и охотно. Кстати, тогда же он предложил Сараеву идти к нему вторым режиссером (Сараев отказался), а несколько позже, в одну очень тяжелую для Сараева минуту, оказал ему неоценимую услугу – одолжил на неопределенный срок довольно приличную сумму без расписки и процентов, как тогда повсеместно было принято. Деньги Сараев, к счастью, быстро вернул, но, как говорится, благодарность в своем сердце сохранил навсегда. Постепенно, в ходе подготовительного периода и по мере приближения к съемкам первоначальные грандиозные замыслы существенно полиняли. Заметно сузилась география, изменился актерский состав, а приготовленное для Витторио Стораро место за камерой собирался занять Дмитрий Корягин, работавший с Сараевым. Дело в кино обычное. Впрочем, даже и в таком виде размах оставался нешуточным. И вот, когда, казалось, всё, вплоть до дурацкой тарелки, которую почему-то принято разбивать об камеру в первый съемочный день, было готово, сверкнула молния и грянул оглушительной силы гром: жулик продюсер (тогда это слово только входило в обиход) снял со счета вторую выделенную на фильм, основную порцию денег и исчез с нею в неизвестном направлении. На этом всё и в один миг закончилось. Следующие несколько лет Прохор потратил на то, чтобы повторить попытку. И хотя, знакомясь, он по-прежнему представлялся режиссером, еще одного шанса им стать у него так и не появилось. А ведь на что только он не был готов ради этого. В какой-то момент он даже радикально перешел на мову, а чуть позже из Прохорова превратился в Прохорчука, попутно обзаведясь вышиванкой, моржовыми усами и мрачным взглядом исподлобья. Тогда же он стал Сараева сторониться. При встречах говорил мало, неохотно, а то и вовсе проходил мимо, отделавшись коротким кивком. Сараев не обижался. «Возвращение к корням» (или к «истокам»? как-то так это тогда называлось) продлилось у Прохора около двух лет и, не принеся никаких результатов, завершилось одной громкой во всех смыслах историей. В ту зиму в центре Одессы, в дополнение к неряшливому вечно пьяному ряженому козаку с люлькой, появился фольклорного вида тындитный хлопчик с раритетной и весьма дорогой, с его же, правда, слов, бандурой. Щадя по возможности редкий инструмент, он только время от времени осторожно пощипывал коченевшими пальцами струны и что-то еле слышно мурлыкал себе под нос. Зима набирала силу, желающих попридержать шаг, не говоря о том, чтобы остановиться и послушать, становилось всё меньше, и надо было видеть, с каким восторгом на посиневшем, сжавшимся в кулачок личике вскакивал наш бандурист всякий раз, когда какой-нибудь замотанный по самую макушку иностранец с зашедшего на полдня в Одессу круизного судна изъявлял желание с ним сфотографироваться. В обычные же дни ему бросали какую-то жалкую мелочь, и, разумеется, не за невнятное его музицирование, а исключительно из сострадания. Многих еще сбивали с толку наряд и бандура: слушать его, как было сказано, никто не собирался, а подавать как нищему не приходило в голову. Этого-то хлопчика и приютил у себя на Щепкина Прохор, остановившийся однажды перед ним эдаким строгим, насупившимся Кобзарем. Под каким предлогом и на каких условиях это произошло, неизвестно; поговаривали о разном, слухи ходили вплоть до самых игривых, но верной была, скорее всего, версия, что за теплую койку паренек должен был помогать делать Прохору ремонт в квартире. При этом рассказывали, что Прохор его даже и не кормил толком и потому днями тот всё так же продолжал сидеть на Дерибасовской или на Приморском бульваре. Тихо и мирно они прожили с месяц, как вдруг однажды ночью, в самом начале весны, из квартиры Прохора, переполошив соседей, во всю мощь грянула песня Петра Лещенко «Моя Марусечка». Тут же понеслись крики, шум и грохот. Потом из распахнутого настежь окна на грязный мартовский снег полетела обувь и какие-то тряпки, и собирать их выскочил полуголый босой бандурист с окровавленным лицом. А через минуту во двор бодро и целеустремленно вышел и сам Прохор с уникальной бандурой, которую он, сняв с плеча, двумя ударами разбил в щепки о ближайший угол дома. История попала в криминальную хронику, и Прохор нажил себе врагов среди местных националистов, попытавшихся привлечь его к уголовной ответственности за вандализм. После этого им была предпринята попытка уехать и закрепиться в Москве, также закончившаяся фиаско. В Одессу он вернулся злой как черт, и вскоре занялся книжной торговлей. Неудача с режиссурой, да еще в такой близости от успеха, Прохора подкосила. Было видно: человек сломлен. На первого попавшегося он теперь выливал столько желчи, что встречаться с ним еще раз не хотелось. В очередной раз он воспрянул во время событий на киевском майдане. С их началом он отбыл в Киев, и Сараев дважды видел его по телевизору: в первый раз Прохор, перевязанный по лбу ярко-оранжевой лентой, остервенело колотил палками по железной бочке, а уже через две недели, представленный титром «полевой командир», давал интервью (он опять изъяснялся мовой). Однако и с политической карьерой что-то у него не заладилось (о чем ниже), и спустя несколько месяцев Прохор вынужден был вернуться в Одессу.

Они никогда не ссорились, просто само течение жизни разносило их всё дальше друг от друга. В последний раз они близко сошлись, когда Сараев продавал квартиру на Пастера и искал другую. Вдруг появился откуда-то прослышавший об этом Прохор и предложил свое посредничество. Не всё, как потом оказалось, было чисто в той сделке, но Сараеву не хотелось в этом копаться. Денег он получил ровно столько, чтобы купить то, что ему понравилось, а оставшуюся их часть положить в банк. Всё.

 

 

III

 

Поговорили

 

 

Он застал хозяина за обедом. В халате на голое тело тот ел борщ, и время от времени вскакивал и мешал в сковородке на плите второе блюдо. Ел шумно, неряшливо, то и дело бросая ложку и вылущивая следующий зубчик чеснока. Первым делом, как только они вошли в кухню, Прохор выпил стопку водки и спрятал бутылку в холодильник. Сараева, день которого не так давно начался, этой ударной триадой – борщ, водка, чеснок – в первую минуту так и оглушило. (Хотя от водки, если бы ему предложили, он бы, наверное, не отказался, а там, глядишь, дошло бы дело и до остального.) Во всём поведении Прохора, в его беззастенчивых манипуляциях с бутылкой, в грубом и звучном заглатывании, в постоянном почесывании груди и недавно заведенных бакенбардов, в громком стуке ножом о край сковородки сквозила мрачная нарочитость. Гостям тут сегодня явно были не рады, и на хорошую цену книг можно было не рассчитывать. Рядом с Сараевым, в дополнение к духоте и запахам, надсадно гудел разболтанный компрессор, качающий воздух в заросший мхом аквариум с горящей внутри лампочкой.

– Я тут кое-что принес… – начал он и потянул за лямку рюкзак на полу.

– Это ты зря, – остановил его Прохор. – У меня денег нет.

– А в долг?

– Да никаких нет.

Помолчали. Собственно говоря, можно было и уходить. Теперь Сараев жалел, что сунулся без звонка.

– Ну, а как вообще жизнь? – спросил Прохор, в очередной раз становясь у плиты, чтобы помешать в сковородке. – Говорят, ты кино собрался снимать…

– Ну, «собрался» громко сказано. Есть кое-какие соображения…

– А что ж ты молчишь?

– Так я же говорю: зыбко всё очень. Одни разговоры.

«Вот оно в чем дело, – подумал Сараев, – и так откровенно…»

– Сглазить, что ли, боишься? – насмешливо произнес Прохор.

– Нет, не боюсь. Ты же меня знаешь.

– Да вот, выходит не очень.

Прохор выключил газ, отнес и поставил сковородку на стол, потом достал из холодильника водку, налил и вернул бутылку на место; водку, не отходя от холодильника, выпил.

– И о чем кино? – спросил он, возвращаясь за стол.

– Пока еще не знаю. Еще и сценария нет.

– В общем, что скажут, то и снимешь.

– Посмотрим. Есть, на всякий случай, одна идея, но пока рано говорить…

– Ну, если рано, то не говори. Еще украдут. Кругом уши, уши!.. – Прохор, вытаращив глаза, побросал по кухне испуганные взгляды. – Ладно. Не хочешь говорить об этом, скажи тогда такую вещь. Давно хочу спросить. Как ты думаешь, вот где сейчас все эти наши былые отшельники – помнишь? – все эти сторожа, кочегары, дворники? Бескомпромиссные культурные герои. Куда подевались? А ведь какие борцы были! Бессребреники. И что? Где они? Чего это все так сдулись?

– Ну, может, и есть где-то… я не интересовался. А ты что, по ним соскучился? Или ты это сейчас меня имеешь в виду? – спросил Сараев. – Так я никогда и не был никаким героем. Ты же знаешь мою историю.

– А какая твоя история? Насколько я помню, ты вроде бы бросил кино, потому что решил, что это не твое. Разве нет?

– Ну? – с неохотой произнес Сараев, уже понимая, куда Прохор клонит.

– Так это я тебя спрашиваю: ну? И что случилось?

«Какого черта!» – возмутился Сараев. Вот уж кому-кому, а Прохору со всеми его виражами и петляниями, со скоростным слаломом на крутом историческом спуске лучше было бы помолчать.

– Я что-то не понимаю. Что ты хочешь сказать? что я роняю себя в твоих или еще чьих-то глазах? – сказал, усмехнувшись, Сараев; вместо легкой усмешки получилась горьковатая.

– Да какое мне дело, что и перед кем ты там роняешь! Ты разговор-то в сторону не уводи. Я же совсем о другом говорю…

– О чем?

– Ну чего ты дураком прикидываешься? Ты, может быть, думаешь, меня тут зависть душит? Да я только за! Пока есть придурки, готовые швырять деньги на ветер, надо этим пользоваться. О том, что ты сварганишь, скорее всего, какую-нибудь убогую серую херню, мы ведь спорить не будем? Это ведь и так понятно, правда? Да и что ты еще можешь снять после двадцатилетнего перерыва и при твоей любви к кино? Так что ни твоему богатству, ни будущему громкому успеху я не завидую. Успокойся. Ты лучше на мой вопрос ответь.

– Прохор, что ты хочешь? Тебя интересует, почему я когда-то из кино ушел, а теперь вот решил снимать?

Прохор сидел, вполоборота повернувшись к Сараеву, положив локоть на спинку стула. Ядовито улыбаясь, он восхищенно покрутил-покачал головой.

– Нет, ну вот же вы все-таки народ, а!.. до последнего извиваться будете. Пока шею рогатиной к земле не прижмут и по голове не дадут. Я тебя о чём спрашиваю? С самого начала спросил. Что изменилось?

– Где?

– Да хоть где! За окном, на улице, в головах, в мозгах, в мире!.. Почему раньше у таких, как ты, заколачивать любым способом деньги считалось западло, а теперь нет? Что изменилось?! Вот для тебя. Объясни. Количество денег? Значит, все дело было в цене?

Сараев еще раз подивился и откровенности Прохора и его вопиющему лицемерию. Впрочем, и то и другое, кажется, вполне им осознавалась, и как-то по-особому его будоражило.

– Ну, во-первых, я ничего для этого не делал. Мне предлагают, я соглашаюсь, – ответил Сараев.

– Ну, во-первых, я тебя не об этом спрашивал. Ладно, допустим. А почему ты не соглашался двадцать лет назад? Ведь тоже предлагали? Бросил фильм и ушел. А сейчас, вдруг… Что произошло? Случилось что-то экстраординарное? Может быть, во сне к тебе явился Бергман и сказал «иди и снимай»? Или может тебя возбудило то, что твоя бессмысленная солдатская дребедень где-то там вошла в какой-то список? Ну так ты же разумный человек, должен понимать, что твоей вины никакой в том нет и заслуга тут исключительно твоего оператора, Мити Корягина.

Сараеву становилось тошно от этого разговора.

– Ладно, пойду я, – сказал он, поднимаясь.

– А может, ты вдруг перестал быть бездарью, какой сам себя двадцать лет назад признал? – не отставал Прохор.

– Нет. Не перестал, – мрачно ответил Сараев. Это было как-то совсем грубо, нехорошо.

– А тогда что? Не хочешь отвечать? Или не знаешь, что ответить?

– Когда-нибудь отвечу. Сейчас не могу. Появилось кое-что. Для меня очень важное. Пока можешь мне просто поверить.

– С чего бы это?

Сараев пожал плечами.

– Ну, не знаю… просто по-дружески поверь, и всё.

И Сараев пошел прочь.

Он уже выходил на улицу, когда услышал за спиной: «Стой!» Прохор в развевающемся халате вбежал в подворотню и с размаху метнул Сараеву его рюкзак – сорвавшийся с ладони, он ударил в низкий свод подворотни и шлепнулся между ними.

– Барахло свое возьми! – крикнул Прохор. – И запомни: мои друзья не принимают у себя этого подонка и негодяя Резцова, понял?

Сараев смотрел на него во все глаза.

– А ему, тварёнышу, передай, что он по краю ходит, я не шучу!.. – добавил Прохор и, запахнув халат, зашагал было обратно во двор, но на полпути обернулся и, выбросив указательный палец, прокричал: – И ты тоже, если ты с ним заодно!

 

 

IV

 

У Резцова

 

 

Так его еще никто не провожал. Это что такое было?!.. Ну и ну! А эти допросы, попреки? Нашел баловня судьбы! Да знал бы он о том черном, бездонном, всегда и повсюду… Во внезапном движении за правым плечом ему почудилось стремительное приближение Прохора в халате, и – мимо самокатом медленно проехал велосипедист – он едва не выкрикнул: «Ты мне еще не всё сказал?!»

Сараев терпеть не мог улицу Преображенскую, – всегда людную, шумную, замусоренную, тонущую в автомобильном чаду и в прогорклой вони ларьков с быстрой едой, – но спохватился только на переходе через Троицкую. И тотчас всё, из-за чего он обычно обходил Преображенскую стороной, обрушилось на него с удвоенной силой. Он прибавил шаг. Окна в домах напротив одно за другим вспыхивали отраженным солнцем, а при повороте на Успенскую оно само, грузно висевшее над густым многослойным шатром из софор и акаций, яростно шарахнуло в лицо. Он прошел еще немного и свернул, наконец, на тихую Кузнечную. Ну да: заодно и душу отвести – кто ж утешит лучше, чем недруг твоего обидчика. Кстати, а откуда Прохор знает, что Резцов иногда заходит к нему по субботам, возвращаясь со Староконного рынка? Следит он за ним, что ли? Да он и в самом деле, кажется, не в себе…

Резцов ждал в мастерской каких-то важных заказчиков, но услышав, что Сараев пришел к нему от «окончательно …нувшегося» Прохора, решил уделить ему несколько минут и, быстро приготовив кофе, вышел с ним в палисадничек.

Некоторое время и в те же самые годы Резцов работал на киностудии декоратором, но там его Сараев не запомнил и познакомился с ним уже как с модным художником несколько лет позже. Это случилось на открытии его выставки в Художественном музее, куда Сараева привел всё тот же Прохор, в то время ближайший друг Резцова. Благодаря одному происшествию Сараеву хорошо запомнился тот день. Из музея пошли отмечать открытие в мастерскую Резцова (тогда она у него была на Княжеской). За пестрой толпой знакомых художника увязался некий гражданин, по виду из младших научных сотрудников, инженеров или что-то вроде этого. Смущенно улыбаясь, он зашагал рядом с Сараевым, очевидно, почуяв в нем такого же новенького. Лысина, очки и портфель придавали незнакомцу вид тяжеловесной солидности, особенно на фоне богемной публики, хотя лет ему было не больше тридцати пяти. Конфузливо посмеиваясь, он вертел головой, поправлял то и дело очки и донимал Сараева вопросами. Всё это, видно, было ему в диковинку. Сараев, как мог, удовлетворял его любопытство. В просторной мастерской, куда они пришли, висели работы, мало отличавшиеся от выставленных в музее, – те же парящие в воздухе человеческие конечности на фоне каких-то руин. (Прохор шутил, что его друг в детстве стал свидетелем взрыва бани, и его картины – результат той, неизжитой до сих пор, детской травмы.) В мастерской предполагаемый научный сотрудник стремительно и тяжко напился, и менее чем через час в смежной комнате вслед за несколькими громкими возгласами послышался шум плотной возни, а в следующее мгновение оттуда вывели взъерошенного и почему-то мокрого с головы до пят самозваного гостя, который, оказывается, располосовал ножом по диагонали одно из полотен. Все время пока его тащили к выходу, он упирался ногами, пытался прорваться обратно и, хватая за руки вышибал, громко, горячо говорил: «Я вас прошу! я вас умоляю! Этого не должно быть! Это всё надо уничтожить!» У самых дверей он ухитрился кого-то укусить, устроил еще одну свалку, а потом отчаянно визжал, пока его выталкивали за дверь. В памяти Сараева, как на фотографии, запечатлелся бледный неподвижный Резцов, скрестивший на груди руки и молчаливо наблюдающий за происходящим.

Почти все 90-е Резцов провел в Америке и к началу нулевых вернулся в Одессу. Некоторое время помыкавшись без жилья и работы, он постепенно возобновил былые связи и стал работать на заказ, день ото дня набирая популярность у богатых одесситов. Но уже не изображениями самодовлеющих членов, а вполне традиционными пейзажами, натюрмортами и портретами. И всё бы ничего, когда бы не категорическое нежелание Резцова по возвращении говорить об американском периоде своей жизни. За все время с момента приезда он не обмолвился об этом ни словом, в возникавших при нем разговорах о загранице или эмиграции неизменно отмалчивался, а если уж слишком настойчиво пытались его втянуть, мог даже развернуться и уйти. Кто-то назвал это эмигрантским посттравматическим синдромом. Такое странное поведение очень располагало к всевозможным домыслам и импровизациям, и вот как-то раз во время одного пьяного застолья Прохором в шутку было высказано предположение, что упорное молчание его товарища объясняется тем, что тот в Америке работал мальчиком по вызову. Еще раз: сказано было в шутку, в довольно узкой и притом нетрезвой компании, среди прочей пьяной чепухи, которая забывается на следующий день, если не в тот же самый. Но когда до Резцова дошли эти слова, он просто рассвирепел. Просто рассвирепел. Тут же были разорваны отношения со всеми, кто тогда выпивал с Прохором, а сам он был на веки вечные проклят. Эта свирепость навела многих на мысль: а не угодил ли Прохор случайно в самую точку? Несколько запоздало понял свою оплошность, кажется, и сам Резцов, и это его еще больше распалило. Прохор не один раз, и сам, и через общих знакомых, в том числе и через Сараева, пытался извиниться, и каждый раз нарывался на новые оскорбления. В конце концов от постоянных неудач в наведении мостов он рассвирепел ничуть не меньше Резцова, и между ними установилась та самая лютая, не знающая границ и приличий, не остывающая ни на минуту ненависть, которая, кажется, только и может возникнуть между некогда близкими друзьями. Увы, с годами она не становилась слабее, а как бы и не наоборот. Но если Резцов жизнь вел довольно замкнутую, неделями не вылезая из мастерской, так что и придумать про него что-нибудь было трудно, то зигзаги и метания Прохора были все как на ладони и давали обильную пищу для всевозможных толков. Отвечать Прохору было нечем. Как-то раз он выставил за копейки сразу в нескольких галереях города картины Резцова, которых у него было больше десятка. Задумка была интересная – сбить цены, – но закончилась пшиком: все работы были чуть ли не в тот же день выкуплены автором. Резцов тоже старался своего не упустить. В этом смысле оранжевые гуляния на киевском майдане явились для него, хотя бы и задним числом, событием не меньшим, чем для Прохора, принимавшего в них живейшее участие. Резцов с самого начала утверждал, что вечно озабоченный по женской части Прохор отправился туда исключительно с целью «пощупать под шумок молодого мясца». А позже (Прохор только вернулся из Киева) Резцов, ссылаясь на свидетельства очевидцев, будто бы найденные им в сети, стал рассказывать, что «полевой командир» Прохор был одним из тех, кто ведал снабжением революционных масс презервативами. За это он получил там неблагозвучную кличку, якобы ставшую в числе прочего серьезной помехой для его дальнейшей политической карьеры, поскольку трудно всерьез относиться к человеку с таким прозвищем. (Резцов даже сочинил шараду на эту тему: «Мой первый слог – английское названье того, за чем тянулась Геббельса рука, второй – великая и тихая река. Сложи их вместе и получишь в сумме партийный псевдоним Прохорчука».) Мало того. По утверждению Резцова, просто упивавшегося этой историей, большая часть подконтрольной Прохору специфической гуманитарной помощи прямиком шла из его рук в аптеки, ларьки и ночные клубы. «Гандон хапнул там капитально, да еще и делиться не захотел, за что его и прогнали». На робкие возражения того же Сараева, дескать, как-то совсем незаметно, чтобы Прохор стал хоть немного богаче, Резцов отвечал: «А откуда нам знать? Может, он всё там же в Киеве в казино просадил. Или припрятал на время. Или его там же на месте соратники раскулачили, – и бодро добавлял: – Ничего. Докопаемся». Когда Прохор вернулся из Киева, дело между ними несколько раз едва не доходило до драки. Резцов в своем весе комара, разумеется, ничего с Прохором поделать не мог, и только завидев, предпочитал ретироваться. Тем яростнее становились его новые атаки.

Сараев сблизился с ним в последние полтора года, с переездом на Молдаванку, да и то только потому, что каждую субботу Резцов ходил на Староконный рынок, пройтись по барахолке, и иногда на обратном пути заходил попить чаю.

Пока Сараев рассказывал о визите к Прохору, маленький кучерявый Резцов, поглядывая на ворота, ходил по палисаднику. Положив на стол несколько грецких орехов, один из которых был еще в плотной, лопнувшей крест-накрест кожуре, сел.

– Ну, что тебе сказать? Наш друг сейчас очень нервничает, – сказал он, когда Сараев закончил.

– А чего он нервничает?

– Да уж есть от чего…

Перед лицом Сараева проплыла, отсвечивая сверху вниз, длинная нить паутины. В Успенском соборе ударил колокол. Резцов некоторое время молчал, потом уложил левую голень поперек скамейки и, упершись в нее рукой, повернулся к Сараеву.

– Ладно, скажу. Тут слух прошел, что к нему его революционная жена собирается приехать. Оказывается, у нее сыну уже два года, здоровый парень, Майдан Прохорович. Кстати, как тебе такая вариация на тему «сапожник без сапог»? Вот потому наш книжник на людей и бросается. Нервишки-то ни к черту. Опять же пьет много. Хорошо хоть работа на свежем воздухе.

– Ты постарался? – спросил Сараев.

– А какая разница? Все тайное становится явным. А уж как и через кого – дело десятое.

Далее Резцов без экивоков рассказал о том, как он отыскал некую Одарку, и об их переписке. Речь у него была и так быстрая, а тут, видно, стараясь успеть к приходу заказчиков, он заговорил еще быстрей, перескакивая с одного на другое, и Сараев едва его понимал.

– Вот, со дня на день ждем. Встретимся, поговорим. Сначала она мне подробно расскажет за бутылочкой про их романтические приключения, а потом я поведу ее к нему в чертоги… – закончил Резцов.

– Не понимаю я этой вашей лютости. Вы так до смертоубийства довраждуетесь, – сказал Сараев.

Резцов хмыкнул.

– Лютости?.. Ну, какая же это лютость? Это пока так, водевиль. Лютость будет немного позже, когда я его, суку, в асфальт вколочу по макушку. По самую, самую шляпку! Заподлицо!

На последних словах Резцов так резко и сильно ударил два раза кулаком по фанерной столешнице, что Сараев испуганно схватился за чашки, а собранные орехи посыпались на землю. В эту секунду во дворе появились ожидаемые гости. Резцов вскочил и, потирая ребро ладони, пошел им навстречу. Сараеву же ничего не оставалось, как стушеваться.

Только на улице он вспомнил, что шел к Резцову за деньгами, и от досады выругался. К тому же получилось так, будто он приходил с единственной целью пожаловаться на Прохора, чего он никогда бы не стал делать. Что и говорить, на редкость дурной выдался денек. Может быть поэтому, увидев у себя в переулке стоявший у «Виктории» джип таможенника Демида, Сараев неожиданно для себя обрадовался. Впервые за всё время их знакомства.

 

 

V

 

Таможенник

 

 

Демид сидел в подвале и, как всегда, когда он был во хмелю, с застенчивой и плутоватой улыбкой глядел по сторонам. Сегодня на нем был синий служебный мундир.

«И все-таки, до чего ж странный человек!» – лишний раз подивился Сараев, особо при этом отметив неизменно свежий цвет лица таможенника.

– Вы в конец света в двенадцатом году верите? – спросил Демид, проводя ладонью по деревянной панели над столом и внимательно вглядываясь то ли в ладонь, то ли в фактуру дерева.

Сараев пожал плечами.

– Чем-то расстроены? – поинтересовался таможенник.

Сараев откровенно рассказал о своих материальных затруднениях. Демид выложил перед ним две стодолларовые купюры и сказал:

– Вернете, когда сможете.

Потом он купил белого вина, и они пошли к Сараеву.

Сидевшая на веранде с журналом соседка Наташа, увидев Демида в мундире, не сводила с него глаз, пока они поднимались по лестнице и шли до двери.

У Сараева Демид был второй раз, но с тем же любопытством, что и в первый, прошелся по комнате, заглянул в спальню, вышел на балкон и в конце концов остановился напротив отделанного карельской березой комода со стоявшим на нем «Телефункеном»; нежно пройдясь ладонью по крышке приемника, снял с неё бронзовый бюст.

– Странно: Чехов, и без пенсне.

– Это Дзержинский, – сказал Сараев. – Купил на Староконном, орехи колоть.

Он сходил на кухню и принес стаканы.

– Мне что-то расхотелось пить вино, – вдруг заявил Демид.

Сараев поднял на него вопросительный взгляд.

– А что это за девица на веранде?

– Наташа. Соседка. Она немножко того, – Сараев постучал пальцем по лбу.

– Я воспользуюсь, если не возражаете… – сказал Демид и вышел.

В середине минувшей весны, сырым черным вечером этот странный человек остановил Сараева возле филармонии. Лицо было знакомое: однажды они столкнулись в дверях у Миши Сименса – реставратора и торговца трофейными немецкими приемниками. В этот раз, нагнав Сараева, Демид протянул ему руку со словами: «Здравствуйте. Можно с вами познакомиться?» Хорошо выбритый, прилично одетый, слегка выпивший. Сараев пожал мягкую ладонь, и они представились друг другу. «А могу я вас сразу попросить об одолжении?» – сказал, смущенно улыбаясь, новый знакомый. Человек в затруднительном положении, почему бы не помочь, подумал Сараев и согласился. Тогда Демид предложил ему кое-куда подъехать, недалеко. Это Сараеву понравилось уже меньше, но застенчивая благожелательность и мольба в глазах просителя обезоруживали. На попытки Сараева узнать, куда и зачем, Демид уклончиво отвечал: «Не бойтесь, все в порядке! Для вас это тоже будет приятным сюрпризом, увидите…» Сараев и мысли не мог допустить, что причиной была какая-то его известность, но кроме как связать просьбу со своим режиссерским прошлым, ему ничего не могло прийти в голову. Он согласился. Демид поймал такси и привез его в Мукачевский переулок, где они вошли в один из больших новых домов; поднялись на седьмой, кажется, этаж. Открыла им женщина, которую Сараев успел увидеть только со спины – так быстро она исчезла. До слуха Сараева донеслись недовольные нотки, но Демида это ничуть не смутило. Он быстро провел Сараева по коридору просторной, со вкусом отделанной и, судя по всему, небедной квартиры, и они вошли в большой уютный кабинет с камином, книгой на пюпитре возле окна и негромко звучавшей музыкой. Навстречу им с дивана поднялся худощавый, средних лет человек болезненного вида, назвавшийся Алексеем, и который, по мнению Демида, был как две капли воды похож на Андрея Сараева. В этом, собственно, и заключался смысл визита. Ни хозяин, ни гость восторгов Демида не разделили, да и особой похожести, сколько он их не науськивал друг на друга, не обнаружили – так, некоторое сходство. Они поглядели друг на друга, смущенно поулыбались, перекинулись несколькими фразами, и Сараев откланялся. Еще тогда во всём этом предприятии ему почудилась какая-то темная изнанка. Месяца два спустя он столкнулся лицом к лицу с Демидом на Итальянском бульваре, и тот потащил его в ресторан в Отраде, где, едва сдерживая слезы, сообщил о недавней кончине друга Алексея. Сараев вспомнил тусклую улыбку названного близнеца, то, как он сидел на краешке дивана, втиснув сложенные ладони между коленями, и его вдруг осенило: а ведь сходством, так поразившим Демида, Алексея наверняка наделила его смертельная болезнь. И, вероятно, уже на последней стадии. Но тогда каково же было ему, умирающему, видеть радостное возбуждение товарища и невольно участвовать в его странной и даже кощунственной затее!.. После вечера в Отраде Демид стал время от времени навещать Сараева, и как-то раз привез ему кое-что из вещей покойного Алексея: два костюма, несколько рубашек, легкие летние туфли и кашемировое пальто – всё новое, по уверению Демида, ни разу не надеванное. У Сараева и без того после их встреч оставалось неприятное ощущение, что ему отведена роль замены, а тут он даже растерялся, но отказаться от подарка не решился.

– Кино снимаете? – спросил таможенник, входя и потирая руки.

– Нет, что вы! И не начинал.

– Да? А мне показалось столько времени прошло… Когда злоупотребляешь этим делом (он ногтем постучал по стакану) все координаты сбиваются. Иногда, после некоторых эксцессов, это даже радует. Как-то освежает, что ли. Вам такое ощущение знакомо?

Сараев пожал плечами.

– Насчет «радует» и «освежает» вряд ли. Но какое-то обновление… да, что-то есть…

Они помолчали. Сараев пожалел, что пригласил Демида. В подвале можно было хотя бы по сторонам поглазеть, а паузы в разговоре заполнялись шумом и музыкой.

– И на какой вы теперь стадии?

– ?

– Ну, насчет фильма…

– Да как вам сказать… Все на той же. Нужен сценарий, а его пока нет.

– У меня был один знакомый писатель. Эконома такого не знали? – спросил гость. – Эконом это фамилия. Румынская, что ли? Почему тогда не Экономеску?.. Ну, ладно. Не слышали о таком?

– Нет.

– Вот он, наверное, смог бы вам что-нибудь написать. С фантазией человек. Мне у него один рассказ запомнился. Про некоего ребе Элиягу. Или Элияху, как правильно? Вообще-то на самом деле он был русским чи вкраинцем, но с юных лет выдавал себя за еврея. Тянуло его к ним. Считал, что вся сила и мудрость только у них. И так он отлично в этом деле натаскался, что никаких подозрений ни у кого не вызывал, а в конце позапрошлого века приехал в Одессу уже готовым раввином и поселился где-то на Слободке. И вот он решил соорудить себе голема. Очень уж силен он был во всей этой каббалистике. В общем, вымахал у него такой амбал метра за четыре ростом, а тут как раз сон в руку: девятьсот пятый год, погром. Снимает он это чудище с цепи и приказывает: давай, друже, вперед, защищай наших. Вот тут-то истинная природа наружу и полезла. И вместо того чтобы оборонять синагоги, голем пошел их крушить. А в конце еще и прибил своего создателя, когда тот решил его урезонить. Ничего так повесть, я с интересом читал. Задумано неплохо, но исполнено вяло. И название совсем никуда. «Одесский Голем». Сухо как-то. Почти как «Одесский вестник». Ну и финал подкачал. Я бы, например, сделал так, чтобы этот голем-антисемит встретил другого голема, но уже от настоящего раввина. Вот это была бы кульминация. Встречаются они лоб в лоб где-нибудь на Пантелеймоновской возле Привоза. Первый второму говорит: «Скажи ”кукуруза”» (между прочим – хорошее было бы название), и понеслась. Представляете? Битва титанов. Фонарные столбы, деревья с корнем, трамваи, или что там тогда было?.. конки?.. Всё через улицы летает, Привоз по швам трещит… Феерия!

– А разве голем умел говорить?

– Ну, этот умел бы. Более совершенная модель. Кстати, чем вам не сценарий? Предложите вашему продюсеру. Эконома этого я давно не видел, но, если надо, найдем. Покупайте права –и вперёд. А-а-а, да, понял, не годится, вам что-то камерное нужно. Жаль. Интересно, куда он подевался? Ну, писатель. Раньше я его часто в городе встречал, – Демид окинул взглядом комнату. – Хозяйка вам нужна. Я вот тоже холостяком остался и теперь медленно, но верно погружаюсь в хаос. Хотите, с племянницей познакомлю?

– Спасибо, – сказал Сараев. – Только мне сейчас как-то не до этого. Да и вообще… тут один не знаешь…

– А я не просто так. Я за ней приданое еще дам. Серьезно. На фильм, конечно, не хватит, но какое-то время весело пожить – вполне.

– Ну, тогда я подумаю, – отшутился Сараев, как всегда несколько теряясь под хмельным безмятежно-ироничным взглядом таможенника.

Наташа принесла коньяк. Не поднимая на Демида глаза, она поставила бутылку на стол и выложила рядом сдачу. Демид собрал деньги и высыпал в карман ее халата, потом обнял высоко за талию, довольно крепко прихватив снизу большую грудь, и заставил выпить с ними рюмку, после чего ласково выпроводил за дверь со словами: «Ты тут присматривай за Андреем Андреевичем…»

Вернувшись в комнату, он сказал:

– Вы вот холостяк, одинокий и еще крепкий мужчина. Рядом девка в самом соку, и даже более того. Как насчет близких контактов четвертой степени, неужели не было такой мысли? Скажите честно.

– Я же говорил, она немного того, – ответил Сараев. – Не совсем в своем уме.

– Да, я заметил. Ну, так это же скорее плюс. Зачем вам ее ум? – Демид вздохнул. – Жаль, что вы такой моралист. А то могли бы с вами прикурить сигару с обоих концов – так это, кажется, называется в Южной Америке. Эх! Тянет иногда на что-нибудь такое, неординарное… И время от времени приходится себя отпускать, отдавать нечистому нечистое.

Он вздохнул, они чокнулись и выпили.

– Не боитесь много пить? – спросил Сараев.

– В каком смысле?

– Вы за рулем. Вдруг остановят…

Демид удивленно окинул себя взглядом.

– Я же в форме.

 

 

VI

 

Будни

 

 

После недельного перерыва позвонил продюсер и назначил Сараеву встречу со своим помощником в «Виктории» на полдень. В половине двенадцатого Сараев вышел из дому и, перейдя наискосок переулок, спустился в подвал, где сидел единственный (хуже не придумаешь) посетитель – тощий и черный от загара пляжный спасатель Климов. Выбросив вверх разжатый кулак, он крикнул: «Меня с работы уволили, слыхал?» Сараев взял стакан каберне, выпил и тут же взял второй. Посмотрев вино на свет и отпив треть, он некоторое время простоял напротив выхода из подвала, бездумно глядя из его темной, уже вполне осенней прохлады вверх, на залитую солнцем улицу. В эти ласковые, нешумные дни и алкогольное воодушевление было под стать погоде.

– Что там у тебя? – спросил он, обречено усаживаясь напротив Климова.

– Тятя, тятя, наши сети, – сообщил спасатель. – Мужик в мою смену утоп, а меня не было.

– И где ж ты был?

– Болел.

– Понятно. Погоди, какая работа – начало октября?

– Так это когда еще! Мы с тобой сколько не виделись?

Действительно, последний раз они виделись месяца три назад, когда Сараев отказался впускать пьяного Климова среди ночи к себе домой.

– Молодой? – спросил Сараев.

Климов кивнул.

– Сибиряк.

– Царствие небесное, – Сараев допил вино.

– Вот тебе готовый сценарий.

– ?

– Ну а что, плохая история?

Сараев пришел в подвал пораньше с расчетом провести полчаса в одиночестве, в легком мечтательном хмелю, и теперь на языке у него вертелось: «Ну, вот что ты за трепло, Климов?», но он терпеливо спросил:

– Какая история?

– Любви. Мелодрама подходит? – Климов закурил, закинул ногу на ногу и подался вперед. – Смотри. Мужик, вроде меня, работает спасателем. Как-то прогуливает смену, а там утопленник. Или еще лучше: опаздывает. Пока просыпается, опохмеляется, добирается… В общем, приезжает, а там труп под простыней, скорая помощь, все дела. Ну и сначала вроде бы ничего, а потом его постепенно начинает мучить совесть. Причем так – по полной. Депрессия, бессонница и всё в таком духе. Полный набор. Может, даже покойник во сне является. А что? Короче. В конце концов, чтобы облегчить душу, он начинает искать его родственников, и находит жену, эффектную такую бабу. Вдову. Знакомится. Ну и между ними возникает чувство. Страсть! А он же инкогнито. Сразу-то не сказал, что он тот самый спасатель. Понимаешь, да? Затянул с признанием…

Сараев отвлекся, засмотревшись на спустившуюся в подвал рыжую фигуристую девицу, которая из большой сумки, поставив ее на пол, стала выкладывать на прилавок перед хозяйкой Викой свой товар. Когда-то такую же кожаную коричневую юбку с медной широкой змейкой носила его жена. У девицы змейка была полураскрыта, и Сараев почти ощутил упругое, как мяч, бедро в ладони и зубчатый ход замка, отдающий зудом в пальцах.

– Ну что скажешь? – спросил Климов. – Ладно, думай пока…

Он прошел к стойке и, размахнувшись от плеча, хватанул за ягодицу наклонившуюся в этот момент коммивояжерку. Лягнув мимо цели, та резко выпрямилась и угрожающе выставила какой-то баллончик.

– Извините, обознался, – сказал Климов, смеясь, пятясь, вскидывая ладони.

– Климов, ты сейчас выйдешь отсюда! Совсем с ума сошел?! – крикнула Вика.

Девица отпустила обидчику долгий гневный взгляд, перешагнула через сумку и присела над ней с другой стороны.

Вот так просто. Учись, Сараев.

С полной стопкой, повеселевший, Климов вернулся за стол и вопросительно дернул головой. Сараев не знал что отвечать. Конец истории про влюбленного спасателя он прослушал. Выручил чирикнувший в кармане телефон. Звонил Вадим, который сказал, что помощник придет на час позже.

– Понял. Хорошо, – с показной серьезностью ответил Сараев и поднялся.

– Ну так что, сценарий покупаешь? – спросил Климов.

– Напиши – посмотрим.

Дома, ополоснув липкие от вина пальцы, Сараев сел рисовать. Постепенно и как-то само собой получалось что-то вроде раскадровки. Он и не подумал бы за нее браться, если б не принесенные со Староконного рынка цветные карандаши с кремлевской башней на коробке, которые он в тот же вечер с наслаждением заточил, и ради чего он их, собственно, и покупал.

Сегодня, вспоминая подготовку мальчика к рыбалке, он, как мог, изобразил кучу навоза, которую они с приятелем перекапывали в поисках червей. Подразумевался день, когда он случайно разрубил лопатой медведку. Медведок Сараев боялся. А ту, рассеченную пополам, истекающую белесой жидкостью, упрямо ползущую прочь, запомнил навсегда. Как и жгучую смесь страха, отвращения и жалости.

Скандал у Дерюгиных, соседей по этажу, вдруг стал громче, словно напряжение между участниками скакнуло сразу втрое, но пьяная Наташа по-прежнему перекрикивала всех, включая зашедшегося в плаче ребенка. С яростным упорством она повторяла теперь одну и ту же фразу: «Вы суки, блядь, потому что вы суки, блядь!», и, сбившись на нее, уже не могла произнести ничего другого. Далее обычно следовали, а, впрочем, вот уже и последовали: шум, грохот, звон чего-то разбитого вдребезги и отчаянный визг матери и старшей сестры вперемешку с криками мужа последней, маленького круглого то ли турка, то ли азербайджанца.

Существование этой семьи (да еще и такое) явилось в свое время для Сараева сюрпризом. До переезда он ни разу ни с кем из них не столкнулся, а сообщение о матери с двумя дочерями за соседней дверью пропустил мимо ушей. Да и чем бы оно могло насторожить? В том разбитом, истерзанном состоянии, в каком он тогда пребывал, чистая, светлая и тихая (!) квартирка, да еще и с балконом, так похожим на его родной, ростовский, настолько пришлась ему по душе, что он не очень-то интересовался всем прочим. К тому же и Наташи здесь тогда не было, она вернулась из-под Одессы только в начале зимы.

Если не считать мизерных пенсий и пособий, жили Дерюгины продажей жареных семечек и контрабандных молдавских сигарет на ближайшей трамвайной остановке. А изможденная, большеглазая сестра Наташи, молодая мать, подрабатывала еще тем, что купленные на Староконном рынке охапки дешевых цветов раскладывала на букеты и, обернув фольгой и целлофаном, перевязав яркими лентами, предлагала их влюбленным парам в уличных кафе.

Когда, за несколько минут до назначенного времени, Сараев вышел на веранду, выбившаяся из сил Наташа, свесив голову на грудь и уронив ладонь в подол, крепко спала в ободранном кресле возле своей двери.

В переулке за этот час мало что изменилось. Стояла та же ленивая тишина середины дня и, несмотря на обилие вокруг осенних примет, время здесь, казалось, тянулось еще по-летнему. Разве что на фасадах, освещенных почти в упор невысоким солнцем, несколько сместились тени акаций.

Круглолицый, с красивыми каштановыми, расчесанными на прямой пробор волосами, да и в общем недурной собой молодой человек, которого Сараев видел второй раз в жизни, ждал его в «Виктории» за единственным свободным столом. Он выложил из папки бумаги и, деловито насупясь, принялся отчитываться за последние несколько дней. Сараев никогда не понимал смысла этих отчетов, тем более, что в первые же пять минут сознание его затуманивалось, и все фамилии, названия учреждений и цифры, которыми обычно сыпал Вадим, а вот сейчас его помощник, тотчас же и навсегда им забывались. В такие минуты Сараев часто думал о необозримых мусорных полигонах где-то на окраинах памяти, изо дня в день прирастающих горами ненужных сведений. Только одна фраза привлекла его внимание.

– Минуточку! А что это? – остановил он помощника Вадима.

– Что? – встревоженно спросил тот.

– Ну, вот это: «и был отлучен от кино на все последующие годы». И перед этим несколько фраз.

– Ваша биография. Что-то не так?

– Я понял. Но меня никто не отлучал. Я сам ушел. Перестал снимать. По своим причинам, личным.

– Да? Извините, я не в курсе. Это Вадим писал. Наверное, он решил, что так будет лучше. С точки зрения привлекательности. Ну, вы понимаете…

Тут к их столу подошли двое молодых людей, и один из них ударил помощника кулаком в лицо. Тот упал на пол, а когда попытался встать, второй парень его опять уложил и успел еще ударить ногой. Помощник вскочил и выбежал из подвала. Молодые люди бросились за ним. Всё произошло в секунды. Сараев только протянул руку, но сказать ничего не успел. Барменши Вики, наверняка бы поднявшей крик, за стойкой не оказалось, а из сидевших в подвале ни один не проронил ни слова, лишь из угла, за спиной Сараева, кто-то негромко пропел по нарастающей: «эй… эй, эй! эй!! эй!!!», но то было не негодование, а скорее невольно вырвавшееся и отчасти веселое удивление.

Сараев собрал в папку разбросанные на полу бумаги и вернулся домой.

До продюсера он, сколько не пытался, дозвониться не мог, и когда раздался стук в дверь, подскочил и бросился открывать, как будто боялся не донести те несколько крепких фраз, что жгли ему язык.

За порогом стояла невысокая худенькая девица в широких штанах и кофте. Она была в контражуре, и в первое мгновение Сараев принял ее за одного из рабочих снизу, несколько раз прибегавших с предупреждением о временном отключении газа или воды.

– Андрей Андреевич? – спросила она.

– Да, – резче, чем следовало, ответил Сараев, ожидавший увидеть Вадима.

– Сараев?

– Да.

– Режиссер?

– Да.

Стройная, с прямой спиной девица смотрела с усмешкой и как будто с некоторым вызовом.

– Посмотрите, как он нарисовал.

Сараев взял протянутый ею листок бумаги. На нем было что-то вроде плана-схемы. Была надпись «Бар» (очевидно, имелась в виду «Виктория»), стрелки от нее шли во двор напротив, там заворачивали и упирались в квадрат с надписью «2 эт.», и еще одна стрелка показывала на дверь.

– Все правильно, только двор не тот, – сказал Сараев, возвращая листок.

– То-то и оно, – сказала гостья, пряча записку в карман черной, похожей на бушлат кофты.

– А вы кто?

– Я от Павла.

– Какого Павла?

– Моего брата.

– А кто ваш брат?

– Он у вас в кино снимался.

– А подробней? Мало ли кто у меня в кино снимался сто лет назад…

– Он сказал, вы сразу сообразите.

– Нет, не сообразил. Вы с ним близнецы?

– Нет, вы что! У нас разные отцы, и он на десять лет старше.

– Тем более.

– Он расстроится.

– Мне очень жаль. И?

– Он у вас неделю назад был. Мальчик с собакой.

– Ах, этот… Да, вспомнил. Павел. Моряк.

– Вам подарок.

– ?..

Девица двумя руками достала из сумки на плече сверток и протянула Сараеву.

– Вот. Получите и распишитесь.

– Сейчас я за ручкой схожу… – растерянно произнес Сараев.

– Я пошутила. Это же подарок.

Она круто развернулась и – Сараев даже не успел поблагодарить – быстро пошла вниз по лестнице.

Внутри тяжелого свертка оказался футляр, а в футляре большой – то ли морской, то ли полевой – бинокль. Под ним лежала записка: «Дорогой Андрей Андреевич, примите в знак глубокого уважения. Пусть далекое станет близким. Семья Убийволк».

Позвонивший только в девятом часу Вадим сообщил Сараеву, что ждет его в подвале. Об избиении помощника он, конечно, уже знал, и на вопрос «как это все понимать?» раздраженно ответил, что не собирает досье на всех тех, с кем ему приходится иметь дело, случаются и проколы, и переживать за помощника, утаившего, какой за ним тянется хвост проблем, он не собирается. «Каких проблем?» – спросил Сараев. «Вам это надо? Всяких, – ответил Вадим. – В общем, помощника вычеркиваем. Его папка у вас? Несите».

 

 

VII

 

Кино: туда, обратно и опять туда

 

 

В середине лета в разговоре со старым знакомым, одесским коллекционером и культуртрегером Петром Фонаревым-Кирпичниковым Сараев признался, что с удовольствием взялся бы снимать кино, появись у него такая возможность. Он, конечно, понимал, что неугомонный Фонарев в считанные дни разнесет новость по городу, но не мог предположить, насколько быстро всё завертится. Да и вряд ли бы кого-то заинтересовало его намерение вернуться в профессию, с которой он без сожаления распрощался двадцать лет назад, если бы не одно обстоятельство: в одном из зарубежных журналов дебютный фильм Сараева «Пост принял!» вошел в три сотни лучших фильмов всех времен и народов, а в короткой сопроводительной заметке его самого сравнили, ни много ни мало, с Александром Довженко и Лени Рифеншталь.

Некто Вадим, вышедший через Фонарева на Сараева, никакого отношения к кинопроизводству не имел. Вся его деловая биография была чередой по большей части невнятных начинаний, а из внятного только и оказалось, что проведение пары-тройки корпоративных праздников и участие на вторых ролях в организации недель зарубежного кино. На что-то большее Сараев, впрочем, и не рассчитывал, по режиссеру и продюсер, а потому предложение Вадима заняться на добровольных началах его продвижением, не долго думая, принял. Первое время его только несколько раздражала ленивая брезгливая усмешка, не сходившая с лица новоявленного продюсера. Ну и еще пришлось привыкать к его странной манере задумчиво и неподвижно смотреть водянистыми глазами не то чтобы мимо собеседника, а как-то вдоль, по касательной. Создавалось впечатление, что выражение внимания на его лице никак не относится к предмету разговора. При этом, услышав какую-нибудь вялую шутку, он вдруг резко откидывался назад и разражался громким, заливистым смехом, не совсем уж беспричинным, но каким-то несоразмерно веселым и потому всегда неожиданным.

Первым делом Вадим наделал Сараеву визиток, которыми тот ни разу не воспользовался, а через неделю в «Одесском вестнике» появилось сообщение о том, что всемирно известный кинорежиссер Андрей Сараев, фильм которого вошел в три сотни и т.д., собирается после двадцатилетнего перерыва вновь снимать кино. Коротенькая заметка была озаглавлена так: Андрей Сараев: «Я в ужасе от того, что льется на нас с экранов!..».Заголовок тем более замечательный, что в кино Сараев не был еще с тех самых пор, как перестал быть режиссером. Предметом особой гордости Вадима были пять сценариев, принесенных с киностудии, которые Сараев всё никак не мог заставить себя прочитать – уж слишком неприятные воспоминания связывали его с этим заведением.

О продюсерских способностях Вадима у Сараева сложилось весьма туманное представление. Понятен был общий принцип: дела тот вел размашисто, перегораживая широкое течение жизни частой сетью и дотошно перебирая всё, что туда попадалось. Но вот, что касается частностей, логика его поведения редко была доступна сараевскому разумению и порой отдавала безумием. Тем более что Вадим не всегда считал нужным ее растолковывать, а Сараеву требовать разъяснений было неловко: у него не было не только обязанностей, но и прав. В ход у Вадима шли такие, на взгляд Сараева, сложные, многоходовые, ветвящиеся, а главное, химерные комбинации, что иногда оставалось только руками разводить, дивясь его извращенной смекалке и предприимчивости на пустом месте. За прошедшие два месяца Сараеву пришлось поучаствовать в десятке встреч, и ни разу он не мог понять их смысла, тем более что речь о кино на них почти не шла и больше говорили о каких-то общих знакомых. Да и люди, с которыми приходилось встречаться… вот черт знает, что это были за люди!.. Предпоследней была несчастная испитая женщина с трясущимися руками и страдальческим взглядом, которая, еле дождавшись конца разговора, выпросила у Сараева десятку. А последним стал вполне сумасшедший старичок со взбитой слюной в уголках рта и в очках с линзами такой толщины, что, казалось, они-то и были единственной причиной его безумия. Держа на перепутанных поводках тройку мелких собачек, он то и дело отвлекался на проходивших мимо девиц и, нетерпеливо суча детскими ботинками по асфальту, кричал вслед: «Девочки, девочки, какие у вас быстрые ножки!» Похоже, две эти встречи смутили и Вадима. Кризис жанра, как говорится, был налицо. Однако продюсер не унывал, и в данный момент им активно зондировалась городская община кришнаитов. Уж Бог весть, чем он надеялся их привлечь или до кого через них собирался дотянуться, да еще и при отсутствии сценария.

Кстати сказать, Вадим, кажется, совсем не верил, что Сараев бросил режиссуру по своей воле, и биография, зачитанная его помощником за минуту до избиения, была тому лишним доказательством. Сараев с опровержениями не спешил – пришлось бы начинать издалека, а поднимать всю историю своего хождения в кинематограф только для того, чтобы переубедить Вадима, не было ни сил, ни желания. К тому же многое уже помнилось только тезисно, по пунктам. Лет шестнадцати, через девицу, в которую был влюблен, попал в компанию юных ростовских киноманов и сам увлекся кино. Увлеченность, как это часто бывает, принял за призвание. К поступлению в институт приложил руку двоюродный брат матери, большой московский чиновник. Всё было устроено так деликатно, что Сараев даже не сразу догадался. Эта легкость, кстати, всё и решила, его как пылесосом втянуло. Первые сомнения пришли довольно скоро. Там, где требовалась хоть какая-то фантазия, ему приходилось прилагать нешуточные усилия, и как же он был неповоротлив, туг на выдумку! Не в состоянии был развести плевой мизансцены, не мог толком придумать ни одного этюда, а уж монтаж с этим бесконечным, туда-сюда, елозаньем пленки был настоящей пыткой. Первое время он всё валил на внутреннюю зажатость и терпеливо ждал чуда. Казалось, для того чтобы раскрылся наконец его глубоко запрятанный талант, с ним что-то должно произойти. Например, стоит ему только влюбиться, и… Или прочесть вот эту книгу. Или съездить в Суздаль. Конец ожиданиям положил один его проницательный сокурсник, который однажды на загородной вечеринке в споре сказал: «Слушай, Сараев, да ты просто не любишь кино!» Это прозвучало как кодовое слово для загипнотизированного, и на обратном пути, в электричке, он признался себе: да, он не любит кино. Более того: он человек не творческий, и, если уж начистоту, в необходимости что-то воображать, придумывать всегда находил что-то нестерпимо скучное, муторное. Даже стыдное. Тут было много упрямой горькой бравады отверженного, но еще больше правды. За этим последовал некоторый период растерянности, и обладай он хоть какой-нибудь склонностью хоть к чему-нибудь, он этим бы и занялся, но – увы. Деваться было некуда, идти в армию не хотелось, да и, что ни говори, в кино какие-то очевидные плюсы были. Что ж, решил он тогда, кинорежиссер такое же ремесло, как любое другое. И если этому учат, значит, этому можно научиться, и, значит, он этому научится. На том в какой-то момент и успокоился. Но вот когда он приехал в Одессу, ему пришлось всю свою холодную волю собрать в кулак. Надо сказать, его и раньше воротило от всей этой киношной ажитации, от вида десятков мельтешащих людей, свято уверенных в том, что они заняты чем-то в высшей степени значительным. Когда же он оказался в самом центре этой круговерти, дело и вовсе дошло до приступов дурноты и головной боли. Саму по себе каторгу еще и сопровождала неприязнь окружающих, сначала глухая, а потом и вполне явственная. Первую картину он еще кое-как отработал. Это был фильм по заказу министерства обороны. От сценария, написанного сынком какого-то военачальника, яростно отбивались все кто мог, и его всучили новичку из Москвы. В соответствии со своими принципами честного ремесленника Сараев покорно взялся за фильм и через три месяца уехал в экспедицию в город Ковров. По справедливости говоря, автором фильма правильней было бы назвать оператора и тоже дебютанта Дмитрия Корягина. Почти всю режиссерскую работу за Сараева делал он, в пылу съемок этого не замечая. Сараев только изредка вмешивался, чтобы подправить реплики героев, – Корягин был совсем тугоух по этой части. Они почти ни на шаг не отступили от безнадежного во всех смыслах сценария, но фильм так прекрасно был снят, так хороши были портреты, так любовно был запечатлен каждый попавший в кадр предмет, что невозможно было оторвать глаз от экрана. Никаких этих достоинств на студии не заметили, но оценили исполнительность и добросовестность молодого режиссера. На полученные постановочные Сараев купил квартиру и браться за следующую работу не рвался. Тем более что Корягина уже пригласили на другую картину.

Вернувшись в Одессу, Сараев узнал о себе много нового. Ему приписали сразу два романа: с гримершей и с ассистенткой по актерам (слухи начали бродить по студии еще до экспедиции). Некоторое время была путаница с очередностью, пока кто-то не догадался объединить оба романа в один на троих. (Жену о том же оповестили письмами.) Это он еще как-то перетерпел. Каникулы продолжались недолго, и скоро ему вручили следующий безнадежный сценарий. На этот раз из школьной жизни. Фильм снимался в Одессе. Съемки начались со сцен в цирке. И вот в самом их начале Сараев навсегда распрощался с кино. Терпение его кончилось, когда до него бережно донесли слух о его связи с актрисой-лилипуткой. Особенно смаковалась такая подробность: перед тем как ею овладеть, Сараев якобы наспех помыл ее в раковине под краном. Это была та убийственная деталь, что придавала правдоподобность всей выдумке. Сараев в считанные минуты оценил нехорошую перспективу пущенного слуха (слишком уж он был ярким) и, решив, что от этой истории, если он здесь останется, ему уже не отделаться, остановил съемки и подал заявление об увольнении по собственному желанию. И чем бы он потом не занимался (а чем он только не занимался), он ни разу не пожалел о своем уходе.

 

 

VIII

 

Вечер поэзии

 

 

В «Виктории», куда Сараев спустился в третий раз за этот день, за одним столом с Вадимом сидела компания незнакомцев примерно того же, что и он, возраста: остриженный наголо круглоголовый молодчик в куртке армейского образца, с арабским платком на шее, затянутый в черную кожу платиновый блондин с геометрической косой челкой и совсем невыразительная на их фоне девица, уже порядком хмельная, то и дело удивленно чесавшая голову. Все трое приехали утром из Киева. Разговор о происшествии с помощником пришлось отложить.

– Сейчас идем в гости, – сказал Вадим.

– К кому?

– К одному поэту. Арбузов, знаете такого?

– Что-то слышал.

– Ну вот к нему. Будем слушать стихи. Это нужный визит. Потом объясню.

Вечер был теплый, и решили идти пешком. По дороге растянулись на квартал: впереди Вадим и девица с парнем в армейской куртке, за ними Сараев и далеко позади, то и дело прикладываясь к телефону и замедляя шаг, брел платиновый блондин, которого Вадим называл то Чумом, то Чумой. У поворота с улицы Толстого на Нежинскую блондин и вовсе остановился, разговорившись с щуплым, дерганным прохожим. Почуяв иногороднего, тот сразу же принялся изображать легендарного одессита, старательно, на всю улицу, выпевая все эти «ой, я вас умоляю!» и «чтоб вы были здоровы!», и, казалось, не будет конца его арии, совершенно бессмысленной и закольцованно-монотонной, как та «китайская музыка», которую Сараев от нечего делать наигрывал в детстве, перебирая только черные клавиши пианино.

У входа в подворотню Сараев спросил:

– А не поздновато? Половина одиннадцатого.

– Нормально, – заверил Вадим. – Его и ночью подними – не откажется. Были бы уши. А у нас их аж пять пар. И каких! Вот Чум будет изображать культурного обозревателя из Москвы.

– У меня говор не московский, учти, – сказал Чум.

– А ты не говори, что москвич. Просто работаешь в Москве. Порадуй человека, что тебе стоит? А потом что-нибудь придумаем.

Их встретила немолодая пара: высокий благообразный бородач в белой рубашке, застегнутой под самое горло (Сараева эти застегнутые самые верхние пуговицы при отсутствии галстука почему-то всегда наводили на мысль о сектантах), и сильно накрашенная, крепко пахнувшая сандалом женщина, беспрерывно, как новогодняя елка во время землетрясения, звеневшая и гремевшая бусами, серьгами и наборными браслетами. От их нервозно-хлопотливого радушия сразу сделалось неловко, и если бы не самозванец Чум, с порога потянувший внимание на себя, Сараев совсем бы потерялся. Потолкавшись у вешалки, все, кроме жены поэта, прошли в кабинет, а вернее было бы сказать, набились в него, поскольку кабинет представлял собой крохотную комнатку без окон, раньше служившую, скорее всего, кладовкой.

Усадив гостей и заняв свое место за письменным столом с массивной лампой, поэт с отрешенной незрячей улыбкой перетрогал разложенные на столе листки, отпил чаю, и чтение началось. С первых же строк в многословных, особо не обремененных ни ритмом, ни размером виршах густо замелькали зеки, пайки, овчарки, вертухаи, бараки, переклички, караульные вышки, рубиновые кремлевские звезды на полярном небосклоне и прочие атрибуты лагерной жизни. Это было неожиданно. Вадим не обещал, что будет весело, но и к такому испытанию никто не был готов; даже как будто воздух загустел и потемнел от мрачного недоумения собравшихся. Впрочем, уже само их присутствие в столь крайней тесноте в такой поздний час создавало иллюзию чрезвычайной важности происходящего, и для постороннего взгляда вполне могло сойти за встречу не на шутку изголодавшихся по поэзии слушателей, редких энтузиастов. Больше всех не повезло Сараеву, который оказался прямо напротив поэта, по другую сторону стола, то есть практически лицом к лицу. Многие стихи Арбузов помнил наизусть и, когда не смотрел в рукопись, упирался взглядом в своего визави. К тому же с первых минут чтения особенной мукой для Сараева было слышать неторопливый ход настенных часов, каждым сухим щелчком словно напоминавших: впереди вечность, дружок. Чтобы не свихнуться, отсчитывая нехотя уходящие мгновения, Сараев заставил себя сосредоточиться на поэзии. Со всей возможной усидчивостью, отмечая едва заметным кивком чуть ли не каждую строку, он выслушал одно за другим четыре долгих, тянущих в совокупности на поэму стихотворения. Когда же украдкой глянул на часы, то едва не вскрикнул от отчаяния – прошло семь минут. Больше Сараев стихов не слушал, и вся его внутренняя жизнь в конце концов свелась к трем простым, но жгучим желаниям: 1) всласть начесаться в паху, 2) крепко, во весь рот и до хруста в затылке, зевнуть и, наконец, 3) сомкнуть веки. Это последнее вытеснило остальные и скоро набрало просто-таки чудовищную и еще продолжавшую расти силу. Сопротивляясь ей, он без разбору цеплялся за все подряд: за стакан с чаем на столе, за загнутые кверху уголки желтых страниц, за караульные вышки, за самую верхнюю пуговицу на рубашке поэта, но все было напрасно – сместившийся центр тяжести глазных яблок упорно утягивал зрачки под лоб, и Сараеву подчас казалось, что он смотрит на поэта одними белками. Ухватившись на самом краю за спасительную мысль о том, что падением со стула он оконфузит хозяина не меньше, чем себя, Сараев дождался паузы между стихами и попросился в туалет. «Прямо, в конце коридора», – сказал Арбузов и объявил следующее стихотворение: «Колымский вальсок».

В чистенькой, пропахшей сандалом ванной комнате Сараев умыл лицо, сел на бортик ванны и выкурил сигарету; потом умылся еще раз и выкурил вторую. Задерживаться дольше показалось ему неприличным, и прежде всего перед своими несчастными спутниками.

Подойдя к двери и взявшись за ручку, Сараев услышал негромкую музыку. Фу, неужели закончилось, вздохнул он и весело дернул дверь. Взору его открылась большая светлая гостиная с дюжиной человек обоего пола за накрытым столом, которые дружно на него уставились. Сараев извинился. Кабинет поэта оказался следующим.

К его возвращению лагерный цикл сменили рифмованные жанровые сценки из окружающей повседневной жизни; попадались и довольно милые; в каморке как будто прибавилось воздуха, да и слушать стало веселее. Хотя сценки, надо сказать, были одна мрачнее другой. А когда, наконец, закончились и они, поэт встал и пригласил всех перейти в соседнюю комнату. Оказалось, что в этот вечер они с супругой праздновали годовщину свадьбы. Восторг заждавшихся за праздничным столом гостей соединился со встречной радостью отмучившихся слушателей, и гостиная сразу наполнилась торопливым шумным весельем, которое даже выплеснулось наружу пущенной кем-то с балкона в черное небо шутихой. Один за другим, чуть ли не с захлестом, зазвучали тосты, заиграла громче музыка. Весь вечер копившееся в душе Сараева раздражение на Вадима постепенно улеглось и, досыта наевшись и достаточно захмелев, он решил, что сейчас самое время завести разговор об обещанном еще неделю назад авансе. Не обнаружив продюсера за столом, он вышел на балкон. Кажется, собирался дождь, и воздух был наполнен пряной осенней духотой. Внизу сквозь легкий туман блестела влажная, оклеенная кленовыми листьями брусчатка. Было чудо как хорошо и спокойно. Вадима Сараев нашел в коридоре, возле кухни. Тот нахваливал Арбузову его стихи. Поэт, смущенно улыбаясь и только что не жмурясь от удовольствия, кивал, шевелил в ответ губами, и Сараеву подумалось: вот вытащи сейчас Вадим из кармана нож (почему-то представился садовый, с широким кривым лезвием) и начни неторопливо, с толком и расстановкой, не переставая при этом сыпать похвалы, резать поэта – тот будет все так же, только уже с ползущими наружу кишками, стоять, кивать, улыбаться и бормотать благодарности. Сараев подошел и отвесил порцию приятностей от себя.

Гвоздем вечера, ближе к его концу, стал крепко выпивший Чума-Чум. Когда Сараев выбирался из-за стола на поиски продюсера, гости только начинали обсуждать последние мировые катаклизмы, а когда он вернулся, платиновый блондин уже сотрясал воздух гостиной обличительной речью. Финал ее был особенно ярок. «Разве мы сделали мир таким, какой он сейчас есть?! Нет. Это сделали вы. – При этом Чума обвел всех сидевших за столом указательным пальцем по часовой стрелке. – Разве это мы загадили все, что только можно было загадить? Испохабили землю, воду, воздух и уже даже космос?! Нет. Это всё ваших рук дело, – он опять повел пальцем. Пауза. – И это исключительно благодаря вам, друзья мои, – и он повел пальцем в третий раз, – мы все теперь барахтаемся в этом непроходимом дерьме. Только благодаря вам. Так что давайте не будем. На чернобыльской станции пидарасов не было!» Что послужило толчком к выступлению со столь страстным и нетривиальным финалом, Сараеву узнать не довелось, но, как и другие гости, он был немало впечатлен таким неожиданным поворотом никогда, впрочем, не интересовавшей его темы.

 

IX

 

Теория сновидений

 

 

Всё утро гудел, надрывался ревун. В густом тумане среди мокрой листвы Баден-Бадена темнела пара ворон.

Он был похож на газовщика со старой квартиры. Лицом. А назойливой вертлявостью напоминал спасателя Климова. Подошел, сел рядом, положил руку на плечо, быстро и весело заговорил. Речь была непонятной, больше похожей на щебетание, и сначала как будто только щекотала слух, но с каждой секундой становилась всё музыкальней, всё приятней, всё слаще. Вдруг он резко наклонился вперед, заглянул снизу в глаза и раскрыл рот, как на приеме у врача. Рот внутри оказался глубокой, узкой, полной белых острых зубов собачьей пастью.

На последних словах Сараев не слышал собственного шепота – только клейкое соприкосновение губ.

Опустив голову, он тяжело и протяжно вздохнул. В комнате было по-осеннему тихо и почти темно. А ведь это только начало, и впереди еще половина осени, потом необъятная зима… Вспомнилось, что во сне, на втором плане, вдоль высокой глухой стены бежала и кричала женщина. Что она кричала? «Бегущая женщина вдоль стены», – дошептал Сараев.

Такие краткие, внятные сны в последнее время стали редкостью. Снились теперь всё больше длинные, сумбурные, на подробный пересказ которых порой едва хватало сил и терпения. Прошлой ночью, например, целая уйма народу толпилась на веранде дачного домика, того самого, что несколько лет подряд они с женой снимали на 13-й станции Большого Фонтана. То и дело звонко стукала дверь и появлялось новое лицо, а каждый выходивший за порог тут же исчезал в сплошном, как туго перевязанный букет, цветущем саду. Среди прочих гостей на веранде оказалась нагая и мокрая, как утопленница, соседка Наташа. Она залезла к нему под одеяло и легла сверху – тяжелая, гладкая, холодная. Холодная снаружи и раскаленная внутри.

Был период в детстве, когда его чуть не каждую ночь сотрясали кошмары. Натерпевшись страху во сне, он и потом долго не мог успокоиться, мучаясь и буквально дрожа от предчувствия чего-то ужасного, что непременно должно было произойти теперь наяву. У матери, которая сама всю жизнь панически боялась вещих снов, а потому не любила никаких, была на этот счет своя замысловатая теория. Заключалась она в следующем. Вероятность исполнения любого сна возрастает многократно после того как его рассказали кому-то (всё равно кому), кто потом это исполнение сможет засвидетельствовать. Поэтому делиться приснившимся с кем бы то ни было нельзя ни в коем случае. Но и оставлять сны нерассказанными нежелательно. Во-первых, потому что они сохраняют вероятность быть рассказанными, а во-вторых, они тоже почему-то нередко сбываются. И только сны, рассказанные самому себе, то есть никому, гарантированно безопасны. Выговоренные даже еле слышным шепотом прочь, в никуда, они задыхаются, подобно выброшенной из воды рыбе, и лишаются вещей силы. С тех пор Сараев неукоснительно проговаривал всё, что хоть как-то поддавалось пересказу, вплоть до маловнятных и, казалось бы, безобидных фрагментов. «Что там в них кроется на самом деле, неизвестно, но в любом случае доброй эта неизвестность быть не может», – мудро рассудил он насчет последних. Часто потонувшее в утренних хлопотах сновидение выскакивало на поверхность посреди бела дня, и тогда Сараев начинал шевелить губами там, где оно его заставало. Если такой возможности не было, старался его поточнее запомнить, чтобы прошептать в более подходящей обстановке. Бывало и так, что сны прошедшей ночи вспоминались в начале следующей, когда голова его касалась подушки и мысли начинали путаться. Он начинал шептать, но хватало его обычно не надолго. (Кстати, во время запоев, когда сны шли стеной и причудливо мешались с реальностью, он их даже не пересказывал, а скорее – так получалось – комментировал.) С годами этот иногда довольно обременительный ритуал превратился в привычку, но даже теперь, когда и бояться вроде бы было нечего, ему не приходило в голову от него избавиться. Впрочем, он никогда об этом и не задумывался. Только некоторое время после смерти жены его беспокоило сожаление, что он не рассказал ей о своей привычке, и мысль, что он так и уйдет из жизни, никому не открывшись, показалась ему странной и неприятной.

…Он еще не выпил ни капли, хотя, едва проснувшись, наведался в «Викторию». Вчера он таки выпросил у Вадима немного денег (взял на такси, а добрался домой пешком), и теперь пластиковая бутылка с двумя литрами крепленого «Славянского» стояла в кухне возле холодильника. Ввиду этого гнетущая похмельная тоска, не усугубленная заботами о выпивке, доставляла странное побочное удовольствие, а в невольных беззвучных подвываниях далекому маяку-ревуну было еще и какое-то теплое неясное злорадство. Сараев даже любил эти легкие, не грозившие запоями похмелья.

Один за другим на память приходили неприятные, по нарастающей, моменты вчерашнего вечера: азарт, с каким он набросился на еду; выпрошенные у Вадима якобы на такси деньги (до какого же жалкого вранья он опустился!); лживые комплименты, которые он накидал поэту вслед за Вадимом… Деградация была налицо. Но вот отчего бросало в пот, так это от неудачной (слава тебе, Господи!) попытки там же, в гостях как-нибудь половчее припрятать бутылку водки, чтобы уходя прихватить ее с собой. Сараев содрогнулся, представив, как его уличают в краже. Представил еще раз, и опять ужаснулся. И еще. Наконец устыдившись сладострастия, с каким он гонял по кругу эту позорную сцену, Сараев прошел к холодильнику и выпил стакан вина. Чуть морщась, еще полстакана. Покурив, вернулся в комнату и включил «Телефункен». Ярко и празднично загорелась красно-желто-зеленая шкала, нехотя налился светом глазок с зелеными, нервно подрагивающими шторками, и с обстоятельной медлительностью комнату наполнили басовитые плавающие шумы, которые он так любил: хлопотливое бульканье, меланхолический свист, далекие завывания эфирной вьюги… Он покрутил ручку настройки, наслаждаясь, как всегда, плавной тяжестью ее хода, и впустил в комнату сначала бархатный английский баритон, потом нашел музыку. Сараев выпил еще полстакана. Мысли уже весело скакали от предмета к предмету. Вчерашняя попытка умыкнуть бутылку водки казалась теперь хоть и грубым, но достойным снисхождения забавным курьезом. О прочих неловкостях нечего и вспоминать. Те же комплименты поэту. Не так уж они были и лицемерны. Эти стихи в конце чтения были действительно довольно милы. Ну, хотя бы своей бесхитростностью. Он и сам мог бы написать парочку таких, в той же свободной манере. Надо просто подобрать какую-нибудь бытовую историю, зарифмовать, а в конце желательно присобачить какой-нибудь поворотец, подпустить что-то вроде легкого катарсиса. Стихи он, кроме как в юности, никогда не писал, но можно же и попробовать. Еще полстаканчика. Ну вот, например, еще летом во дворе у Миши Сименса сосед пьяный ходил по двору, куражился, «я вас тут всех поразгоню к такой-то матери…», и всё такое. Как его звать-то, забыл… ну, пусть будет Петя… А – Степан! Вот так пусть и будет, как в жизни. Сам себе удивляясь, Сараев меньше чем за час соорудил стихотворение в… раз, два… четыре, шесть, семь… в двадцать восемь строк! На радостях он бросился к вешалке, нашел в кармане куртки визитку Арбузова и тут же, не отходя, набрал номер.

«Алло. Слушаю». – «Здравствуйте, это Сараев, вчера у вас был с Вадимом, режиссер…» – «Да-да-да, конечно, я вас помню. Как вы добрались вчера?» Сараев поблагодарил, перешел к комплиментам и опять наговорил их сверх всякой меры. «А вы знаете, я, кажется, разгадал секрет вашего мастерства, – игриво продолжил он. – Так что берегитесь, у вас появился грозный соперник. Хочу вам почитать, что у меня тут на скорую руку получилось…»

 

Снова который день куролесит, шумит во дворе сосед Степан

Смотрит волком на всех, слова ему не скажи поперек

Покуражится, отлежится, примет на грудь стакан

И по новой бузить, пока опять не свалится с ног.

 

Сколько вокруг глаз завидущих, рук загребущих и злых сердец!

Трудно дышится в мире где правят трусость, подлость, обман.

Здесь задыхались и прадед Степана, и дед его, и отец.

Оттого-то и пили всю жизнь. Оттого-то и пьет Степан.

 

Ходит и ходит, бьет палкой в стены, кого-то зовет на бой

Рубашку в кулак у горла зажмет и кричит на весь двор

Эй! Что вы там попритихли?..

 

На этом месте из трубки побежали короткие гудки. Сараев отнял от уха телефон и повторил звонок. Поэт не отвечал. Сараев сконфуженно потер лоб. Хм. Кажется, он сказал лишнее, допустил некоторую бестактность в преамбуле. Как-то нехорошо вышло. Эх, жаль… Оставалось еще четыре куплета, в которых Степан находил в тот же день свою смерть и беззлобные соседи устраивали в складчину ему поминки во дворе, в которых принимали участие не только люди, взрослые и дети, но и вся дворовая живность: собаки, кошки, голуби, воробьи и даже муравьи. Все остались сыты и довольны, а с небес на них смотрел наконец подобревший Степан. Довольно трогательно получилось. Жаль. А впрочем, ну и ладно. Сараев выпил еще стакан, и озабоченность как рукой сняло. Крутить ручку приемника ему надоело. Он поставил на проигрыватель пластинку «Пер Гюнт», еще раз приложился к вину, и на «Пещере горного короля» был уже настолько хорош, что стоял посреди комнаты и яростно размахивал руками…

За такие всплески беспричинного веселья приходилось расплачиваться накатом дикой нестерпимой тоски. А иногда кое-чем и похлеще. Посреди ночи Сараев проснулся и долго сидел, по-мусульмански держа на коленях раскрытые ладони. Потом приложил их к глазам, опустил лицо.

 

 

X

 

Ночами

 

 

Мальчик остался в прошлом тысячелетии. Его от рождения никудышное сердце остановилось за три недели до Нового 2000-го года где-то в небе между Одессой и Москвой. В последний год жена уже была сама не своя, и чуть что везла его к московским врачам; в тот раз они летели, и он умер в самолете у нее на руках. За несколько дней до этого Сараев застал сына у себя в комнате. Разглядывая приобретенный накануне приемник (вот этот самый «Телефункен 8001», что стоял теперь на комоде), мальчик осторожно водил пальцем по его шкале, панели, эбонитовым ручкам и алюминиевым ребрам декора. А когда обернулся на звук шагов, в спокойном и печальном его взгляде Сараеву почудилось что-то особенное, никогда прежде не виденное.

В этом, с некоторых пор главном, воспоминании о мальчике (остальные ютились по краям, подобно иконным клеймам), умещалась вся история его ни на что не похожего отцовства. А впрочем, почему же «ни на что не похожего»? Вот точно так кошка, уразумев однажды, что ее заболевшему котенку уже не оклематься, перестает его замечать и равнодушно проходит мимо, даже если тот продолжает шевелиться и пищать. Отшатнувшись от мальчика сразу же, как только стало известно, что тот не жилец, Сараев старался к нему больше не приближаться. Достаточно было вспомнить, как он деревенел, когда приходилось брать сына на руки или сажать на колени, да просто когда держал в руке его ледяную ладошку. В том же оцепенении, в постоянной судороге сдержанности он провел все шесть отпущенных мальчику лет… Нет, стоп! – останавливал себя Сараев. Ну, чушь же, чушь! Чудовищная напраслина, возведенная им на себя самого. А началось всё с сожаления, что мальчик выжил, не родился мертвым, мелькнувшего несколько раз в те дни, когда стал известен диагноз. Этим сожалением он буквально извёл, затравил себя после смерти сына. Вот откуда выросли потом и приобрели такую силу все фантазии об «одеревенении», «сдержанности», о страхе привязаться к обреченному, и проч. В минуты слабости их художественная, будь она неладна, правда неизменно оказывалась упрямей и убедительней фактов. Хотел бы он знать, как работал этот фокус, каким образом его шестилетнее горькое отцовство отменялось случайным сожалением и целиком к нему сводилось? Как он мог вновь и вновь поддаваться наваждению, в котором вполне отдавал себе отчет?

Наутро после похорон жена собрала вещи (в том числе все до единой фотографии) и ушла к матери. Следующие три года, до самой своей гибели, она не хотела ни видеться, ни разговаривать с ним. Удар машиной на перекрестке возле Михайловской площади – что она там делала поздно вечером? – только довершил её отсутствие, навсегда оставив в том же прошлом тысячелетии. Тогда-то всё и началось. За три года, пока они жили врозь, Сараев в чем только себя не обвинял, как только не оговаривал! Но пока была жива жена, жила и надежда, что когда-нибудь она опомнится, вернется и снимет с него этот груз. И вот после её смерти он остался один на один со всем тем, что на себя взвалил. Но если раньше это была какая-то размытая вина, то теперь, день ото дня, а вернее ночь за ночью, ему обозначали ее контуры. Начинали, подступая как с ножом к горлу, с вопроса: ждал он смерти сына или нет? С тем, чтобы тут же торопливо передернуть: если знал, что это рано или поздно произойдет, и был готов, то уж, естественно, ждал. А если ждал, то уж, наверное, и желал. Тут ведь трудно отличить одно от другого. Нет, конечно, до прямого ясно выраженного желания у тебя дело не доходило, но ведь и привязываться в таком случае не имело смысла, ведь так? Вот мы и вернулись, сделав обязательный круг, к сдержанности и одеревенению. Где же тут чушь и напраслина? И что ж тут удивительного, что, насмотревшись на всё это, жена не захотела больше тебя видеть. А дальше, пока Сараев растерянно путался в оправданиях, тот же злой закадровый голос переходил на следующий виток обвинений и, вернувшись к сцене возле «Телефункена», с которой всё и начиналось, с новой высоты растолковывал её настоящий смысл: так вот, главная твоя вина вовсе не в том, что ты отчего-то там себя трепетно все эти шесть лет оберегал (вот опять: как будто это уже был вопрос решенный!), а в том, что ты своей отстраненностью не позволял приближаться к тебе, день за днем обделяя и без того обделенного. И картинка с приемником становится каждый раз в центре не случайно. К тому времени ты ведь почти привык к этому: видеть в вопрошающем осторожном взгляде сына некоторое виноватое ожидание. Он всё как будто ждал от тебя разрешения на свое сыновство и просил, на всякий случай, прощения за вину, которой не понимал (вот точно так, как ты потом не понимал своей вины перед женой). А вот в тот день, в ту минуту, когда он стоял у приемника, впервые ничего этого не было. И знаешь почему? Предчувствуя свою близкую смерть, мальчик просто понял, что за то малое время, что ему оставалось, ничего не изменится. В его глазах была печаль ребенка, смирившегося с тем, что ожидания его напрасны, прощения не будет и ближе ты уже не станешь, – вот что ты тогда увидел, что тебя поразило и что тебя до сих пор мучает.

…заканчивалось и начиналось сызнова, крутилось и крутилось, и крутилось, и крутилось, превращаясь в горячечный безумный диалог такого накала, что Сараев хватался за голову и закрывал уши…

Только начав пить, он на некоторое время перестал оправдываться и просто стал плакать. Оплакивать сына, жену, себя. Ему так тогда и казалось: он будет пить-плакать-пить-плакать-пить-плакать-пить… пока водка не убьет его совсем. Но кабы водка просто убивала. Скоро всё вернулось с еще большей силой. А потом еще кое-что и добавилось. Сначала появились звуки. Он просыпался или приходил в себя, и вот они во всем своем множестве и разнообразии – и те, что приходили с улицы, и те, что жили в ночной тишине квартиры, и те, что рождались в голове, – скрупулезно, во всех наимельчайших подробностях принимались воссоздавать короткую жизнь мальчика. Логика, в какой они подбирались, была железной. Каждый звук отсылал к какому-нибудь воспоминанию о сыне, и все они выстраивались в строгой последовательности от его рождения до самого последнего дня. Это нельзя было остановить ни водкой, ни зажиманием ушей. Непрерывно поступающие отовсюду щелчки, потрескивания, шорохи неумолимо делали свое дело, карабкаясь друг на дружку, продолжая безостановочное упрямое строительство, финальным аккордом которого был утренний звук пролетающего над городом самолета. И всё время, пока длилась звуковая дорожка короткой жизни, мальчик находился рядом, стоял в кухне. О его молчаливом присутствии по ночам Сараев сначала только догадывался, но однажды, бросив случайный взгляд на пол в кухне, обнаружил небольшое пятно. Краска на полу в этом месте показалась ему как будто вытертой, и вот он уже гадал, может ли невещественное оставлять вещественный след, и перебирал в памяти обувку сына. (Может быть, это был тот самый случай – пропущенный, невыговоренный сон? Как еще объяснить, что всё это происходило на новой квартире, в новых стенах?) Тут-то и начался самый главный его ад. Пятно он уже видел почти постоянно, и теперь ждал, что как-нибудь откроет глаза и увидит перед собой мальчика. Страх перед этим появлением, постепенное и неумолимое превращение мальчика в угрозу – вот что Сараева пугало больше всего и чего никак нельзя было допустить. (А может быть, с этого страха всё и началось? Да он уже и сам отказывался понимать, где тут было начало, а где продолжение.) Представив, что ждет его дальше, Сараев стал всё чаще задумываться: а не позаботиться ли ему о своем будущем безумии, если уж оно неизбежно, заранее? Не идти покорно на поводу, а самому начать его как-то обустраивать? И когда Фонарев-Кирпичников к известию о списке лучших фильмов приложил дружеский совет воспользоваться ситуацией и вернуться в кино, Сараев сразу же подумал: вот оно, спасение. Против фантома в кухне он выставит своего воскрешенного, воплощенного на пленке сына. Он не один раз обещал свозить его в Беспечную и, с удовольствием перебирая свои детские впечатления, подробно рассказывал, что ему там предстоит увидеть. Пришло время обещание выполнить. Из общего хронометража фильма, который ему доведется (если доведется) снимать, Сараев предполагал выкроить минут двадцать, а то и все полчаса. Даже с учетом, что это будет детство главного героя, к которому тот постоянно возвращается, – получалось многовато. Но главная трудность будет заключаться в том, что, даже отсняв задуманное, придется и основную работу-прикрытие, то есть весь большой фильм во что бы то ни стало доводить до конца, чтобы обеспечить свой фрагмент достойными монтажом, звуком и шумами. И еще: надо было поторапливаться, потому что, как это обычно бывает, вдогонку спасительному решению откуда-то (то ли со стороны кухни, то ли из недр его воспаленного мозга) пришло одно обязательное условие – с ним останется тот из мальчиков, кого он увидит первым.

 

 

XI

 

Гости

 

 

За день Сараев так набегался по некоторым своим делам, что уже в начале десятого вечера, сразу после стакана «Изабеллы», которым он запил банку консервированной фасоли, у него стали слипаться глаза. И это было очень кстати: появилась возможность поменять режим. Дни стояли один в один, и так хорошо было пить по утрам на балконе кофе, щурясь и прячась за поредевшей листвой от блескучего солнца, а потом курить, положив запястья на горячие перила, что только ради этого стоило подниматься раньше.

Сараев уже расстелил, зевая, постель, как к нему постучали. Дверь была еще не заперта, и он крикнул: «Войдите!» Никого не дождавшись, пошел открывать.

На пороге стояла пара: невысокий мужчина в твидовом пиджаке, совершенно лысый, с пышными усами и миниатюрная седая женщина в черной вязаной шали поверх свитера.

– Вы Сараев? – спросил мужчина.

– Да.

– Кинорежиссер?

– Да, – повторил Сараев, отметив про себя, как часто в последнее время ему приходится отвечать на эти два вопроса.

– Меня зовут Роман. Моя супруга Соня. Нам надо с вами поговорить.

Сараев провёл их в комнату, предложил сесть. Женщина выбрала место за столом, а мужчина, опираясь на палку, остался стоять посреди комнаты рядом с выдвинутым стулом. Его правый, громоздкий, ботинок бросался в глаза и казался более начищенным, чем левый. При небольшом росте и скромном телосложении гость держался осанисто, с некоторым вызовом, как это часто бывает у людей с физическими недостатками. Плотные широкие усы и густо сросшиеся на переносице брови придавали его лицу выражение хмурой, а то и грозной сосредоточенности. Женщина сидела, опустив глаза, подтянув к носу ворот свитера.

Наконец взгляд Романа, побродив по комнате, остановился на Сараеве. Тот в ответ улыбнулся, развел руки и с некоторой надеждой спросил:

– Извините, но никак не могу угадать: у нас есть общие знакомые?

Роман, дернув борт пиджака, сурово покачал головой.

– Нет. Никаких знакомых, – ответил он. – Хотя как знать. Одесса не такой уж большой город, если поискать, может, и найдутся. Но на данный момент таких не знаю.

Сараев при их появлении растерялся, а теперь и всерьез забеспокоился. Если не сказать, запаниковал. И было от чего. Похожая на школьных учителей пожилая пара – где и при каких обстоятельствах он мог с ними познакомиться (ну, не в винном же подвале)? и в каком же он был тогда состоянии, если абсолютно их не помнил? Как вообще они могли с ним, в таком состоянии, знакомиться? Ну, допустим. Главное: что такого он наболтал или, хуже того, натворил, если они решили его отыскать и вот нашли? И – кстати! – когда это могло быть? В последний раз до такой степени, когда из памяти вылетают целые недели, он напивался месяцев девять назад. Выходит, все это время они его искали?! Боже, что же это было?

Сараев почесал голову и сказал:

– Ну, тогда я сразу сдаюсь. Не могу даже представить…

– А мы вам поможем, хотите? Я вам назову пароль, и вы сразу все поймете, – предложил гость.

– Давайте, – бодро кивнул Сараев и приготовился к самому худшему (в эту минуту это была долговая расписка на гигантскую сумму).

– А вы мне – отзыв, – кивнул в ответ Роман.

– А я его знаю? – удивился Сараев.

– Конечно. Не может такого быть, чтобы не знали.

– Даже так? Хорошо. Тогда давайте ваш пароль.

– Эмиль Бардем.

– Как?

– Э-миль Бар-дем.

Сараев сделал вид, что пытается вспомнить, хотя вспоминать ему, судя по гулкой пустоте сразу же возникшей за незнакомым именем, было решительно нечего, так что и пробовать не имело смысла. Только и оставалось, что пожать плечами.

– Нет? – с насмешливым удивлением спросил Роман.

Сараев покачал головой.

– Совсем?

– Абсолютно.

– А, ну да! – усмехнувшись, сказал Роман. – Понимаю. С вашим подходом на такую мелочь можно и не обратить внимания. Подумаешь!..

Несколько секунд они молча глядели друг на друга.

– Он иностранец? – спросил, наконец, Сараев.

– Нет. Из местных. Да и какая разница, если вы его, как утверждаете, абсолютно не помните.

– Может быть, вы мне просто скажете мой отзыв, раз уж такое дело… – предложил Сараев и услышал в ответ:

– Хорошо. Отзыв. Поющий лук.

– Это то, что я должен был вам ответить? – уточнил Сараев.

– Совершенно верно, – подтвердил Роман и повернулся к жене, – я тебя предупреждал.

Жена, глубоко вздохнув, еще выше подтянула ворот свитера и отвернулась к стене.

– Поющий лук… – растерянно протянул Сараев. – Нет. Впервые слышу. – И, поеживаясь, со смущенной улыбкой и вымученной игривостью добавил: – Вы меня начинаете пугать. Думаю: а вдруг я куда-то нечаянно завербовался?..

Сараев перевел взгляд с Романа на его жену, с одного каменного лица на другое, и обратно.

– Даже интересно, как долго вы будете валять дурака, пытаясь выставить идиотами нас, – произнес Роман. – Я вообще-то предполагал что-то в таком роде, но чтобы вот так – «не знаю, не слышал, не понимаю»… Нет, такого не ожидал.

– Я не понимаю, о чем вы…

– Вот как раз об этом.

Сараева не на шутку раздражала затянувшаяся викторина, а вместе с тем он не так уж спешил услышать разгадку, опасаясь, что за всей услышанной белибердой кроется и вот с минуты на минуту откроется какая-нибудь такая ужасная гадость, о которой ему лучше бы никогда ничего не знать.

– Противно всё это видеть, просто противно, – сказал Роман и брезгливо сморщился; усы его при этом взъерошено приподнялись.

– Послушайте… Извините меня, пожалуйста… – Сараев приложил ладонь к груди. – Я иногда бывал пьян, иногда сильно, очень сильно. Такого давно, правда, не было. Но когда такое случалось, некоторые вещи и события проходили как будто мимо меня…

– Это событие мимо вас еще не прошло. Не будем забегать вперед.

– Хорошо, по-вашему, оно, может быть, еще не прошло, ладно, пусть так, но… вот вы сказали: поющий лук. Я, конечно, понимаю, что это какое-то название чего-то, и я сразу должен что-то вспомнить, но у меня в голове одни только стрелы, колчаны, индейцы и Вильгельм Тель. Всё. Если, конечно, это вообще не растение… лук репчатый, порей или какой он там еще бывает… хотя с чего бы ему петь? Если вы хотите, чтобы я что-то понял – перестаньте, пожалуйста, говорить загадками.

– Очень остроумно. То есть вы как бы настолько не в теме, что даже лук с лугом путаете! Какая дьявольская изобретательность! Просто браво.

– А, так это поющий луг! – обрадовался Сараев. – Поляна! Ну, так…

– Да-да, поющий луг. Именно. Людмила, Ульяна, Григорий. Наконец-то мы вспомнили! Самому-то не смешно? Взрослый человек…

– Поющий луг, – повторил, кивая, Сараев. Обрадовался он, впрочем, лишь уточнению и тому, что новая версия, в сравнении с предыдущей, больше походила на название какой-нибудь бодеги. Только и всего. Он быстро перебрал в памяти все официальные и народные названия заведений, в которых выпивал последние год-полтора – «Таировские вина» в Малом переулке, «Лунный свет» на Пастера, «Сердце тьмы» у Привоза и еще с полдюжины других, – и через минуту опять беспомощно уставился на Романа. – И что там, в этом луге произошло? Напомните, пожалуйста… И где он находится? Я что-то не могу вспомнить…

Роман, жуя губы и шевеля усами, мрачно глядел на Сараева.

– Роман, ну все же ясно, – подала голос жена. – Он просто издевается.

– Да. Яснее некуда. Идем отсюда, – не оборачиваясь, отозвался Роман. Подкинув и перехватив посередине палку, потрясая ею, он обратился к Сараеву: – Напрасно вы так с нами, ей-богу, напрасно. Как бы вам не пожалеть. Думаете, управу на вас не найдем? Очень ошибаетесь! Не стоит обманываться нашим внешним видом. Вы ничего о нас не знаете. Есть вещи, за которые я готов пойти на что угодно! Так что имейте в виду, если мы обнаружим, если только заметим у вас что-нибудь наше, пеняйте на себя! Вот только попробуйте! И все причастные за это тоже ответят. Но вы в первую очередь! Потому что вы негодяй и мошенник! Соня, пошли!

Он отвернулся, взял жену под руку, и они направились к выходу.

– Да кто вы такие, в конце концов?! – воскликнул Сараев.

– Скоро узнаете, кто мы такие. Мало не покажется. Откройте дверь.

Сараев их быстро обошел и преградил путь.

– Стойте. Я хочу, чтобы вы мне сейчас же объяснили, что всё это значит. А то наговорили какой-то загадочной чепухи, оскорбили и уходите. Я хочу знать.

– Что именно? – строго спросил Роман.

– Всё. С самого начала. Хотя бы с вашего дурацкого пароля. Повторите его, пожалуйста…

– Роман, пошли, – сказала Соня. – Тошнит…

– Повторите пароль! – потребовал Сараев.

– Эмиль Бардем, – сказал Роман.

– Так вот. Никакого Эмиля Бардема я не знаю, – сказал Сараев. – И никогда не слышал этого имени. Кто это? И почему вы решили, что я его должен знать?

– Эмиль Бардем это мы. Я и Соня.

Не успел изумленный ответом Сараев подумать, что вот только потому, что ему правильно называют его фамилию и профессию, он свободно впускает к себе в дом на ночь глядя двух сумасшедших, как Роман добавил:

– Это наш псевдоним.

– В каком смысле?!

– В самом прямом!!! А «Поющий луг» наш сценарий, который вот уже полгода лежит у вас! И пришли мы к вам, собственно, чтобы от вас услышать: во-первых, что с ним происходит, во-вторых, почему мы об этом ничего не знаем, и в-третьих, долго ли еще будет продолжаться это безобразие! Ну что? Вы и теперь будете изображать полное неведение?! Вы ведь всё это знаете! Мы пришли к вам, как равные к равному, а вы заставляете нас унижаться и ломать вместе с вами комедию! Совесть у вас есть?!

– Какой «ваш» сценарий? О чем вообще речь? Вы ничего не путаете?

– Мы ничего и никого не путаем. Откройте. Будем разбираться с вами по-другому.

– Черт! – воскликнул Сараев. – Постойте! Я, кажется, понял. Всё-всё-всё! Я понял. Понял. Ну, конечно! – Сараев закивал, а супруги презрительно усмехнулись. – Вы, наверное, говорите о тех сценариях, которые Вадим взял на киностудии…

– Я не знаю ни о каких «тех сценариях», и говорю исключительно о нашем. И понятия не имею, кто такой Вадим, – отчеканил Роман.

– Вадим это продюсер.

– Может быть. И что?

– Вадим, мой продюсер, принес со студии пять сценариев… они какие-то там старые приятели с редактором… ну, не важно. И вот ваш сценарий, очевидно, среди этих пяти. Сейчас я посмотрю. Вы меня просто сбили с толку, когда сказали, что они у меня полгода. На самом деле Вадим их принес недавно. Да вот я прямо сейчас вам его отдам, если он здесь.

Сараев бросился к секретеру, стал искать ключ от откидной крышки.

– У нас другие сведения, – сказал ему в спину Роман.

– Ну, тогда может быть какая-то ошибка, – говорил Сараев, перекладывая в поисках ключа предметы с места на место. – Может быть, до Вадима они лежали еще у кого-то. Но я не договорил главного. Я их даже еще не смотрел, и поэтому не знаю, о каком сценарии вы говорите. Я ни одного еще не читал, понимаете? Отсюда и недоразумение.

– И как это можно проверить? – спросил Роман.

– Проверить? – удивился Сараев. – Что вы хотите проверить? Читал ли я? Я же говорю: нет, не читал. Как это проверить, не знаю. Да и зачем мне врать? – Сараев наконец нашел ключ, откинул на себя крышку бюро и достал из него кипу бумаг. – Вот, смотрим. Так, это не то, не то, не то, не то… О! Вот, пожалуйста. Точно. Эмиль Бардем. «Поющий луг». Ваш сценарий. – И с этими словами он протянул Роману рукопись.

Гости переглянулись. Роман взял сценарий.

– И что? Мы, кажется, и не сомневались, что он лежит у вас, – сказал он. – Как раз об этом мы и говорим. И теперь, после всего, оказывается, что он все-таки у вас, но вы его не читали. Как я могу быть уверен, что вы его не читали?

– Не знаю. И не совсем понимаю претензии. Вы категорически против того, чтобы я его читал?

Романа вопрос озадачил, а у Сараева наконец отлегло от сердца.

– Не надо передергивать. Я не против, чтобы его читали. Я против того, чтобы от меня скрывали этот факт, – подумав, сказал Роман. – Вы хотите сказать, что вы его даже не открывали?

– А я так и говорю. Вадим их принес. Я при нем, вот как они были стопкой, положил их сюда, закрыл и всё. Забыл.

– Мы вам не верим.

– Хорошо, не верьте. Что я могу еще сказать? Но все равно интересно: для чего бы мне от вас скрывать, что я его читал? И что было бы, если б я его прочитал? Ведь он для этого, кажется, и предназначен. Может быть, объясните?

– А вы подумайте.

Сараев молча поднял и опустил плечи.

– Ладно, хорошо, – согласился Роман. – Допустим, вы не читали. А вы не думали, что пока он лежит тут у вас мертвым грузом, его все это время мог бы читать кто-то другой?

– Честно говоря, нет. Да он и лежит-то недели три, с конца сентября… С чего вы взяли, что он у меня полгода?

– Ну мы же не выдумали это! Мне сказал редактор. Я его встречаю, спрашиваю, что со сценарием, а он говорит: да вот, Сараев читает. Спрашиваю: давно? Говорит: да уж полгода где-то. Я не должен был ему верить?

– Он, может быть, пьяный был? – предположил Сараев.

– Не знаю. Он всегда тепленький. Я его другим не видел…

Помолчали.

– Ну, я не знаю, как вам доказать. В общем, если вам нужен ваш сценарий, то вот он, можете забирать. Я только позвоню Вадиму, – сказал Сараев.

– Постойте, – остановил его гость. – Наверное, нас действительно неверно информировали. И если вы действительно не читали, то зачем же мы будем у вас его забирать. Я присяду?

– Да, конечно.

Роман вернулся и сел на стул. Выставив вперед протез, он достал носовой платок и высморкался. Соня осталась стоять. Сараев опустился на диван.

– Да, скорее всего тут какая-то ошибка, – проговорил Роман, пряча платок. – Сейчас же никто не церемонится. Кто-то даёт, кто-то берет, кто хочет – читает. А потом обнаруживаешь у кого-то свои диалоги или сюжетные ходы…

– С вами уже такое было?

– Какая разница! С другими было.

Они еще раз, но уже коротко высказались по поводу недоразумения, и окончательно решено было оставить сценарий у Сараева. Они одновременно поднялись.

– Только вы не прячьте его так далеко, оставьте где-нибудь на виду, – попросил Роман. – Согласитесь, если бы вы вовремя прочитали рукопись, не было бы всего этого. Согласитесь.

Сараев согласился

– А что там за история? – поинтересовался он. – Ну, хотя бы в каком жанре?

– Мистический детектив. Если коротко, ритуальное убийство на фестивале бардовской песни.

– Неожиданное сочетание.

– В том-то и дело. Кроме того… – Роман, оглянувшись, почему-то понизил голос. – Дело еще в том, что, если бы дошло до съемок, мы с Соней могли бы выступить и консультантами, поскольку долгое время вращались в этих кругах. А без консультантов там нельзя – очень специфическая публика, особые отношения, своя атмосфера, аура, ну и все остальное…

– Да, наверное это имеет смысл. Я вот, например, совершенно не знаком. А вы тоже из них, да? Ну, из этих… – Сараев, поболтав кистью, изобразил бренчание на гитаре.

Романа, кажется, покоробил его жест.

– Вы что-то имеете против авторской песни? – сказал он.

– Нет, что вы! – поспешил возразить Сараев. – Я в ней ничего не понимаю. Никогда не увлекался.

Роман вздохнул.

– Ну а мы когда-то только этим и жили. Не в смысле заработка, конечно. Исполняли песни на мои тексты. Соня на гитаре.

– Понятно. Нет, меня это как-то не коснулось. Вы вот только что сказали: ритуальное убийство на бардовском конкурсе…

– Фестивале.

– Да, фестивале, прошу прощения. А какое там может быть ритуальное убийство? на таком фестивале? Кого-то убили гитарой? Извините. Просто ничего другого в голову не приходит.

– Почему гитарой? Удавили струной.

– Ах, так! Да, любопытно…

– Главное, что вся эта тема еще никем не раскрыта, и, как нам кажется, потенциальных зрителей, даже если брать только тех, кто к этому делу напрямую имеет отношение, очень много. То есть кассовый успех мог бы быть обеспечен.

– Да, сейчас такие вещи желательно просчитывать заранее, – говорил Сараев, соглашаясь уже из вежливости. Ему не терпелось побыстрее выпроводить гостей, выпить еще стакан вина и завалиться спать. Он дал Роману визитку со своим номером телефона и открыл перед супругами дверь. Некоторое время он колебался: не сказать ли этим Бардемам, или как их там называть, сразу, что читать их сценарий он ни в коем разе не станет. Но испугавшись, что признание может затянуть встречу еще не меньше чем на четверть часа, а то и послужит поводом для новых препирательств, удержался. Нет. На сегодня хватит.

Соня вышла первой, а Роман задержался пожать Сараеву руку:

– Извините, что без скандала, – грустно улыбаясь, пошутил он. – Будем ждать и надеяться, что вам понравится.

– Стопроцентной гарантии я вам, конечно…

– Ну, это понятно!

Напоследок Сараев не удержался, спросил:

– Извините, еще один вопрос. А этот ваш псевдоним, Эмиль Бардем, он откуда, если не секрет? Это что, какой-то известный герой или вы сами придумали? Просто интересно…

– Бардем? Ну… – Роман пожал плечами. – Бардовская песня. Барды. Отсюда и Бардем. Я же говорю, мы отдали этому много лет жизни. Лучшие годы, как говорится. Долгое время и сами активно участвовали, пока вот у Сони не стала сохнуть рука… А Эмиль в честь Гилельса, – добавил он и, кивнув, вышел.

Сараев потянулся закрыть за ним дверь, как вдруг со стороны лестницы раздался веселый голос:

– Одни гости за порог, другие у порога!

Сараев вздрогнул. Вот и лег пораньше.

 

 

XII

 

Братья Сараевы

 

 

Из темноты (в коридоре за это время успела перегореть лампочка) вынырнул Прохор и, как-то блудливо заглядывая в глаза, покачал у Сараева перед лицом, держа сверху за горлышко, бутылкой коньяка. Что-то в нем было от тёртого ловеласа, который наконец выбрал момент нанести очередной избраннице решающий визит, взять, как говорится, быка за рога. Ничего хорошего это не обещало.

– А кто от тебя вышел? – спросил он.

Сараев коротко, без подробностей, рассказал.

– Надо же. А сценарий ты почитай, там могут такие перлы обнаружиться!.. С другой стороны: может быть, это и есть те самые неподкупные герои, о которых я говорил? Я тогда не в меру разошелся, извини. Хотя этот вопрос для меня все равно остается неясным. Я имею в виду: что изменилось? Давай, неси рюмки.

Разливая (Сараев невольно отметил, что бутылка не полная, а запах коньяка в квартире появился еще до ее открытия), Прохор скороговоркой повторно извинился за последнюю встречу, что насторожило Сараева еще больше: его гость был не из тех, что раскаиваются или хотя бы признают свою неправоту.

– В общем, ходоки к тебе сегодня косяком. Потому что я ведь тоже, как ты наверное догадываешься, по делу. Давай, за встречу!

Опрокинув рюмку. Прохор упал грудью на сложенные на столе руки и, вытянув шею, радостно сказал:

– Ну? Рассказывай. Что там у тебя с кино? Только как на духу.

Сараев стал рассказывать, не переставая ни на минуту ощущать неловкость за взятый Прохором с порога столь ему несвойственный тон теплого дружеского участия, за его кое-как напяленную и не на те пуговицы застегнутую бодрую веселость. Прохор слушал, кивал и лучезарно поглядывал на Сараева.

– Давай повторим, и я тебя слегка огорошу. Или не слегка. Как получится, – сказал Прохор, не дослушав.

Они выпили, Прохор кашлянул в кулак и продолжил:

– Вот о чем я последнее время думал и что я тебе скажу: а почему бы нам с тобой вместе не поработать?

– У тебя тоже сценарий?

– Сценарий мы с тобой напишем, – отмахнулся Прохор. – Это я всё обдумал. Украинский заробитчанин в Москве. Как тебе такое? Материала выше крыши. У меня и источник под рукой. Такое хождение по мукам устроим – камни прослезятся. Пойдет на ура, гарантирую. Причем везде: и здесь, и на Западе. Да и в России – там любят, когда их лишний раз мордой в дерьмецо макнут. Еще и деньги на следующий фильм дадут. О, ляхов можно подключить, – он показал ладонью на приемник, где тихую вечернюю музыку незаметно сменил польский проповедник. – Можно сделать отличное кассовое кино.

Сараев покачал головой.

– Нет. Я тут пас. Не умею ничего придумывать. А все, что ни придумываю, кажется отвратительным. Ты же знаешь. Хочешь – пиши. Только, сам понимаешь, гарантий я никаких дать не могу. Ну и мнение Вадима, конечно, тоже будет иметь значение.

– Вадим это кто?

– Продюсер.

– Ладно. С ним тоже сейчас разберемся. А теперь главное. Готов?

Сараев пожал плечами и поднялся, чтобы выключить приемник.

– Тебе нужен сорежиссер.

Сараев замер. От стыда по всему его телу мгновенно разлился жар, как после укола магнезии.

– Ну что, ну что, Андрюха? – захлопотал Прохор. – Ну чего тебя сразу так перекосило-то?

– Ты имеешь в виду: вместе снимать? – спросил Сараев, и ему стало тошно от мысли, что, кажется, и сегодня всё закончится скандалом.

– Да, я имею в виду вместе снимать! – передразнил Прохор. – А почему нет? Слушай, ну ты ведь честный человек. Ты вообще представлял себе, как ты встанешь за камеру? Сколько с тебя потов сойдет, прежде чем ты проблеешь: «Мотор». Тебе это, наверное, в кошмарах снится. Я ж тебя знаю. А в кино ты когда последний раз был? Не помнишь? А я постоянно держу руку на пульсе. Ну скажи, что я не прав. Короче говоря, я, если ты еще не понял, твое единственное спасение. Главное, чтобы это понял ты. Назовемся братьями Сараевыми, если хочешь… Я думаю, если ты твердо поставишь своего Вадима перед фактом, он никуда не денется. Хочешь, я это сделаю? Ну что ты как девочка!.. Андрюха! – он вскочил, подошел, поймал ладонью затылок Сараева и притянул его голову к себе, так что они коснулись лбами. – Всё в наших руках! Есть и будет! Давай, звони, звони.

Сараев был в отчаянии. Дорого ему обходился его неосторожный визит к Прохору. Нет, неправильно. Тот визит как раз был очень кстати. Это был подарок судьбы, которым, будь он поумней, можно было бы сейчас прекрасно воспользоваться. После сцены в подворотне с метанием рюкзака он имел полное право не то что не слушать Прохора, а сразу же с порога дать ему от ворот поворот. Упустить такую прекрасную возможность! Да и сейчас еще не поздно задохнуться от возмущения: «Знаешь что, дорогой мой! А не пошел бы ты подальше! Как ты вообще мог…» Почему же он этого не делает?

На требование Прохора немедленно позвонить Вадиму Сараев только что-то промычал, но возражать не стал, подумав, что если Прохор решил, он все равно отыщет номер Вадима, и даже найдет его самого. Он позвонил и передал телефон гостю. Тот вышел на кухню.

Положив локти на комод, Сараев склонил голову к приемнику, прижался лбом к его острому краю, и всё-таки слышал, как Прохор втолковывает Вадиму кто он такой и почему звонит с телефона Сараева. «Черпене быуо. Черпене ест. Черпене бендже…» – говорил по радио проповедник. Сараев сделал звук громче и принялся крутить ручку настройки.

Через несколько минут распаренный Прохор вышел из кухни и протянул ему трубку.

– Хочет с тобой поговорить, – сказал он и хлопнул Сараева по плечу.

Из трубки неслись шум, музыка, веселые женские крики.

«Алло». – «Андрей, вы?» – «Я». – «Извините, конечно, но что это всё значит? Какие еще сорежиссеры? Или я что-то не понял?» – «Это не моя инициатива…» – как можно тише произнес Сараев. «Надеюсь. В общем объясните ему – кто он там? – что он не по адресу, и точка». Вадим дал отбой.

– Ругается? – весело спросил Прохор. – Это ничего. Пусть пока привыкает к этой мысли. Надо бы еще проверить, кто он такой. Давай, за успех.

Перед уходом Прохор совсем уже вился как бес.

– Я тебе потом еще сообщу кое-что убедительное. Потом, – интриговал он и шутливо грозил из-за порога пальцем. – А откажешься – прокляну!

Укладываясь спать, Сараев думал, что сегодняшним днем это, похоже, не кончится и нервов ему Прохор еще попортит. И опять клял себя на чем свет стоит за то, что не воспользовался возможностью разорвать с ним отношения. Ну, ничего, слава Богу, есть Вадим.

 

 

XIII

 

В подвале

 

 

Спустившийся в подвал помощник Вадима, ни слова не говоря, сел напротив Сараева и положил перед собой папку. Он неплохой парень, подумал Сараев. Это видно. Просто, как многие сейчас, потерянный. Или растерянный. Такое уж время. Отсюда и маска чрезмерной серьезности. Защита. Ну и ладно. Расспрашивать о причинах и последствиях того вероломного нападения Сараев не решался. У него было подозрение, что помощник выпросил у Вадима сегодняшнюю встречу, чтобы ею как бы перекрыть предыдущую. Сараев от всей души желал ему в этом поспособствовать и готов был поддержать любой разговор. Его сегодня распирало от хороших предчувствий. Пока помощник с мрачной деловитостью доставал из папки лист бумаги и граненый карандаш, Сараев старался глядеть на него весело и ласково. Застегнув и отложив папку в сторону, помощник еще какое-то время молчал и, наконец, вполголоса произнес: «Мы же не совсем лохи ушастые. Мы всё прекрасно знаем про мальчика. Смотрите». Он взял карандаш и принялся чертить на бумаге топографическую карту станицы Беспечная. Затаив дыхание, Сараев наблюдал за появлением рисунка, радуясь и изумляясь точности каждого старательно выведенного изгиба, верности каждой поставленной цифры. Ай да помощник! И что за твердая рука! Ни единой ошибки, ни малейшей помарки!.. Не в этом ли его искусстве был секрет той волшебной ясности, с какой Сараев сквозь паутину изогнутых замкнутых линий увидел поросшие по обочинам пыльным подорожником станичные улицы, пышущие сухим жаром деревянные заборы, сверкающую за деревьями шумную речку, подвесной дощатый мост, сонный хуторок на другом берегу, и там, на подъеме к хуторку, в сказочных непроходимых зарослях терновника – огороженный каменной кладкой источник, усыпанный по песчаному дну живыми линзами ключей?.. Тут-то и обрушились первые удары. Убежать в этот раз помощнику не удалось. Те же самые молодые люди, неожиданно появившиеся не с улицы, как тогда, а из второго зала, не жалели ни его, ни себя. Били руками и ногами; швыряли об стены и об стойку. И вот, когда подвал был уже весь залит и забрызган кровью, а истерзанный помощник, широко раскинув руки, неподвижно лежал на спине, пришло, наконец, время Сараева, который встал и объявил: «Встроенная нерукоразнимаемость! Слышите, господа?! Встроенная нерукоразнимаемость, друзья мои! Встроенная нерукоразнимаемость!» Всего лишь два слова, два легких, певучих слова, но какие перемены! «Встроенная нерукоразнимаемость, господа! Встроенная нерукоразнимаемость!» – возглашал на все стороны Сараев, встряхивая ладонями. А тем временем ядовитая дыхательная смесь подвала вытеснялась чистым сияющим воздухом обновленного пространства, и каким же жадным счастливым смехом встречали это избавление все, кто находился в «Виктории», включая лежащего на полу помощника и его присевших на корточки истязателей!..

«Встроенная нерукоразнимаемость, да-да, встроенная нерукоразнимаемость… Боже, как же хорошо! Как хорошо! встроенная нерукоразнимаемость…» – мысленно повторял Сараев, открывая глаза, досмеиваясь, утирая ладонью мокрое от слез, холодеющее лицо. Но абсолютная истина, выбравшая кратковременным обиталищем эти два слова, уже стремительно из них уходила, и минуту спустя восторг сменился тяжелым недоумением, с которым окончательно проснувшийся Сараев уставился в темное окно. «Нерузраз… неразрук…» – пытался он выговорить непослушными спросонья губами. Что за черт?

Отложив пересказ сна на утро, с надеждой, что, проснувшись, он его и не вспомнит, Сараев повернулся на другой бок.

За стеной разминались перед скандалом соседи.

 

 

XIV

 

Место-ноль

 

 

История с пьяным звонком поэту Арбузову, про которую Сараев успел забыть, вдруг, неделю спустя, получила продолжение. Встретившись с Арбузовым где-то в городе и натолкнувшись на неожиданно холодный прием, Вадим поделился недоумением с Сараевым, и тот, в одну секунду сообразив, что рано или поздно продюсеру станут известны причины охлаждения, тут же во всём признался, благо по телефону это было сделать удобнее, чем с глазу на глаз.

Финал разговора вышел таким.

«Вы с ума сошли! Извините, конечно, но я просто даже не знаю, что тут сказать…» – «Я не думал, что это может его так огорчить, думал это его … ну, позабавит, что ли… как-то так». – «Чем?! Вот чем, интересно, это его могло позабавить? Человек пишет стихи всю жизнь, а вы ему говорите, что точно такие же написали за пятнадцать минут. Вы думали, ему это понравится? Вам бы такое понравилось? Нет, ну как так можно вести дела? Я целый вечер на это убил, знакомых привлек, сидели, слушали, а вы раз! и одним махом уничтожаете. Всё, считайте эта связь обрублена. Поздравляю!» – «А у нас с ним была связь?» – «У нас с ним отличная могла бы быть связь! Знаете, на ком женат его младший брат? На чьей сестре?» – «Я даже не знаю, что у него есть брат…» – «А что вы вообще знаете? Живете как во сне!» – «Ну так и нечего тогда меня таскать за собой! Вы, может быть, меня еще к вашим кришнаитам потянете? Я, конечно, отстал от всего, и не очень знаю, как сейчас делаются дела, но, мне кажется, это уже чересчур. Вот зачем, скажите, я там был нужен? Можете вы со мной поделиться соображениями, по которым вы меня туда затащили?» – «Только не надо вот этого! “Затащили”. Насколько я помню, вы там очень неплохо выпивали и закусывали. Лучше бы спасибо сказали. А если вы сами не в состоянии понять, объясняю. Всё очень просто. Человеку льстит знакомство с вами – про триста лучших фильмов, уж поверьте, в городе все, кому надо, давно знают. Но это еще не та известность, чтобы бежать с вами знакомиться. Зато принять у себя – с превеликим удовольствием. Такой вот психологический момент. Не забывайте, мы в Одессе…» – «Вы хотите сказать, что я там был чем-то вроде свадебного генерала?» – «Ну да. А вы не заметили? Только вы вот теперь этим звонком свою репутацию угробили». – «Какую репутацию? Свадебного генерала? Вы в своем уме?!»

В этом был весь Вадим. Он порой сам не понимал, что говорил.

В конце разговора продюсер поинтересовался, прочел ли Сараев сценарии, хоть один из них, и вот тут Сараеву крыть было нечем, оставалось только отмалчиваться, что дало Вадиму возможность невозбранно отчитывать его еще несколько минут.

После этого разговора Вадим надолго исчез, а Сараев в тот же день сел за сценарии. Их было пять.

1. «Поющий луг». Ну, с этим всё было ясно, не стоило и открывать. 2. «Музикэ ушварэ» – комедия. Начиналась она с того, что возле погранзаставы на молдавско-чукотском участке границы (уже можно смеяться) под Новый год садится инопланетный корабль. 3. Еще комедия и того же автора, что и предыдущая, «Мадам Бровары». Самое полное собрание всех одесских хохмочек, шуточек и прибауточек; что-то настолько непотребное, что было даже как-то унизительно читать. 4. Вполне советский производственный сценарий чуть ли не 70-х еще годов из студийного неликвида; действие происходит на уже несуществующей судоверфи. 5. Рукопись, по виду вообще не походившая на сценарий, сборник каких-то отрывочных, не связанных друг с другом впечатлений, зарисовок, путевых заметок и воспоминаний.

Сараева утешало только то, с каким злорадством он будет отчитываться о прочитанном. Попутно его всерьез беспокоил вот какой вопрос: его продюсер, Вадим, – он просто взял первое, что попалось на глаза (вариант: то, что ему подсунули) или?.. Потому как если Вадим отбирал сценарии сам, то дело совсем плохо, и Сараеву придется признать, что он связался с идиотом. Впрочем, во всей этой куче мусора, как раз в той не похожей на сценарий рукописи нашлась и жемчужина – небольшой отрывок, на который Сараев не мог налюбоваться, и перечитал его несколько раз.

«В детстве мы с матерью и сестрой каждое лето выезжали за город, снимали дачу, то одну, то другую. Все они были разные, и вот тогда я заметил, что у каждого из домов (не внутри, а снаружи) есть особое скучное место, обычно это угол, какой-то ужасно-скучный угол. Вот ты идешь, идешь вокруг дома и каждый шаг, каждый сантиметр чем-то примечателен, более или менее чем-то наполнен, чем-то отзывается в сердце или в воображении. Но вот наконец ты подходишь к этому месту, где сразу же все смолкает. Оно обычно всегда в тени, или же солнце там бывает только рано утром. Какая-нибудь скучная тощая вишня; сырая земля под нею; отчетливая и как будто поновее, чем везде, и тоже какая-то сырая кирпичная кладка с бегущим паучком; да еще неизменная прохлада даже в самую жару… Ничего особенного. Но при этом ничего скучнее и тоскливее невозможно придумать. Одна из особенностей такого места в том, что хотя в него можно прийти и из него можно уйти, и ты все время слышишь голоса матери и домочадцев, кудахтанье кур в курятнике, далекое тарахтенье трактора и прочее; оно, это место, как будто не продлевает себя ни в какую сторону и со всем этим не имеет никакой связи. Оно совершенно безучастно. И если даже ветер шевелит листву, то вполне очевидны и его случайное появление здесь, и подневольный транзит – ему просто волей-неволей приходится преодолевать это мертвое пространство, чтобы следовать дальше. В глаза так и бросается совершенная самодостаточность данного места, его выключенность из окружающего мира. В детстве я его так и называл: “скучное место”, а став постарше, начитавшись книг (очень любил фантастику), придумал название посолидней – “место-ноль” (пробел между словами с годами затянулся). И красиво, и вроде как действительно же всё здесь умножалось на ноль. Я вот сказал: скука. Но слово это (как и простодушное “дежавю”, которое первым приходит на ум) совсем не передает настоящего ощущения, оно просто наиболее близкое из подручного лексикона. Может быть вся загадка и морока в том и состояла, что я не мог (да и сейчас не могу) это ощущение обозначить или на худой конец пометить, не то чтобы словами, но хотя бы каким-нибудь движением, значком, галочкой, закорючкой чувств. Такое место просто узнается, и все. Ни больше, ни меньше. Узнаваемость – вот все, что можно о нем сказать. И узнавая его, мы узнаем его сразу и целиком (исчерпывающе). Ощущение такое полное, что вопрос “а из чего, собственно, составляется это наше знание о нем?” прозвучал бы как издевательство или неуместное притворство. Посещение такого места не проходит для нас даром. Побывав в нем, мы уносим с собой легкий вирус узнаваемости, от которого нам уже, увы, никогда не избавиться. И вот в дальнейшем все складывается как нельзя хуже. Узнаваемость постепенно начинает преследовать нас. Всегда и всюду. Камень на душе. И вопрос: откуда и за что? За что?..»

И дальше еще там шла речь о связанном с этим ощущением невозможном одиночестве, но и этого было вполне достаточно. Ах, хорошо!.. Сараев даже позвонил по указанному на последней странице номеру, но трубку никто не взял.

 

 

XV

 

Поездка

 

 

В один из дней, вернувшись из магазина, он столкнулся на веранде с поджидавшей его Наташей. Судя по влажным пятнам на ситцевом халате и потемневшим волосам со свежими следами расчески, она только что выкупалась. От соседей по двору Сараеву было известно, что Наташа долгое время провела под Одессой среди последователей Порфирия Иванова, куда ее определили измученные постоянным пьянством и скандалами мать с сестрой. Там она и приобрела привычку обливаться водой по несколько раз на дню, но пить при этом не бросила, за что, по версии тех же соседей, и была оттуда изгнана. Сараев, бывало, поражался тому, как она в любой холод выходила с невысохшей еще головой в магазин и неторопливо, вразвалочку шла по улице в настежь распахнутом пальто поверх легкого платьица, выпятив широкую грудь и расставив полные короткие руки так, что на тротуаре с ней было не разойтись. Трезвая – она всегда была как будто чем-то озабочена, даже подавлена, стоило ей выпить – и она веселела, когда выпивала много – стервенела и начинала буянить.

– Демид сказал тебе пол помыть, – неожиданно сообщила Наташа. Глядела она при этом настороженно; большое полупрозрачное пятно на правой груди было почти целиком заполнено розовым соском.

– Когда это он успел? – спросил Сараев.

– Он приходил, тебя не было.

– Это он пошутил.

Наташа решительно замотала головой.

– Он деньги мне дал.

Кажется, она опасалась, что в случае отказа ей, может быть, придется их возвращать, и, чтобы ее успокоить, Сараев нехотя согласился. Наташа подхватила приготовленное ведро и пошла за ним.

Оставив сумку с продуктами на кухне, Сараев взял стопку сценариев и улегся в спальне.

Наташа, показывая рукой, рассказала о своих планах:

– Сначала здесь помою. Потом там. А потом кухню.

– Давай, – сказал Сараев.

Перекинув через себя рукописи, он повернулся к стене. Наташа шваркнула мокрую тряпку на пол и шумно завозила ею из стороны в сторону.

Из дремоты его вывел незнакомый женский голос. Он обернулся и увидел на пороге сестру Павла Убийволка.

– Извините, если разбудила, – сказала она.

– Нет, ничего. Скорее не дали заснуть.

Сараев сел и хотел опустить ноги, но, увидев, что тапочек нет, а пол еще мокрый, поджал их под себя.

За спиной гостьи появилась Наташа.

– Что, Наташа, всё? – спросил он.

– Демид еще сказал пыль вытереть.

– Ну, это в другой раз, иди, я сейчас занят.

– Завтра? – спросила Наташа.

– Может быть. Иди. Спасибо.

Наташа кивнула и ушла.

– Ваша домработница? – спросила сестра Убийволка.

– Нет. Соседка. Вы хотя бы сказали, как вас зовут…

– Анастасия.

– А Настя – можно?

– Можно.

– Может быть, сядете? Чаю хотите?

– Я к вам по поручению.

– Опять?

– А вы думали я просто так пришла?

– Ну, мало ли. Может быть, вам опять что-то неправильно нарисовали, надо помочь…

– Брат очень просит вас приехать.

– Сейчас?

– Да.

– Что-то случилось?

– Какое-то дело у него к вам. Сам он не может, заболел. Очень просил. Туда и обратно на такси.

Сараев почесал голову и вздохнул.

– Видите ли, Настя, по правде говоря, мы ведь с вашим братом не так уж близко знакомы… – начал он и тут вспомнил про бинокль. Вот же дернул его черт вести тогда Убийволка к себе домой! Можно было, конечно, прямо сейчас вернуть бинокль и отказаться от поездки, но как-то слишком уж грубо это выглядело бы.

Настя – прямая, спокойная – ждала, сжимая руками ремешок висевшей на плече сумки. С косметикой, которой, впрочем, было совсем чуть-чуть, она, по сравнению с первым приходом, заметно похорошела, и на каблуках, в короткой юбке под легким расстегнутым плащом казалась еще стройней.

– Хорошо, – сказал Сараев. – Поедемте. Далеко ехать?

– Поселок «Большевик».

– Ого!

– Я подожду на улице.

Когда он вышел, весь переулок, от перекрестка до перекрестка, уже почти сплошь был в тени и кое-где в окнах первых этажей горел свет. После недавних дождей по мостовой вдоль тротуаров тянулись узкие черные лужи, присыпанные зелеными и желтыми акациевыми листьями. Сестра Павла стояла на той стороне солнечной Колонтаевской и, завидев Сараева, выбросила вперед руку, так что когда он подошел, его ждала машина с распахнутой передней дверцей.

По дороге Насте надо было зайти в Греческую церковь, поэтому пришлось ехать через центр. Двигались рывками, то и дело увязая в пробках. Впрочем, затянутость маршрута сполна окупалась чудесными видами южнорусской городской осени. «Самые-самые дивные дни, если уже не часы…» – думал Сараев, глядя по сторонам и время от времени жмурясь, чтобы порадоваться, как в детстве, дробному мельканию света за сомкнутыми веками. Вместе с тем было, как всегда, что-то неизъяснимо грустное в этом октябрьском предвечернем освещении, в смиренной вытянутости теней, в завораживающем сочетании небывало прозрачного воздуха с неряшливой нарядностью скверов, где каждое дерево было как будто окутано едва заметной дымкой осенней усталости. И даже в сухой отчетливости уличных звуков слышалось что-то безутешно-прощальное.

Еще год назад Сараев не решился бы в трезвом виде на такую поездку по городу – любое из мест, с какого угла на него ни глянь, больно напоминало о прежней жизни. Они напоминали о ней и сейчас, но за это время Сараев кое-чему научился. Ни на чем надолго не задерживаясь, перебрасывая внимание с предмета на предмет, он теперь довольно легко уворачивался от любых поползновений памяти окунуть его с головой в прошлое.

Приятное впечатление от поездки было подпорчено небольшим происшествием. На Софиевской машину самым жестоким образом тряхнуло, и она замерла буквально в сантиметре от выскочившего как из-под земли человека. Едва не угодивший под колеса пешеход злобно ударил кулаком по капоту перед лицом водителя и под проклятья последнего побежал дальше. Сараев был неприятно удивлен, узнав в нем Резцова, а удар по машине напомнил ему яростные удары по столешнице во время их недавнего разговора.

Сараевское предчувствие скорого завершения торжественной части одесской осени начало сбываться, как только они оказались на спуске к Пересыпи: полнеба впереди было затянуто тучами, и по открытому пространству свободно гулял ветер. Они резво скатились к Пересыпскому мосту и быстро поехали по Московской.

У перекрытого железнодорожного переезда за Ярмарочной площадью водитель пытался уговорить их выйти и поймать машину на той стороне, но Настя была неумолима. Обиженно умолкнув, водитель откинулся на спинку и демонстративно заложил ладони за затылок. В это время позвонил Прохор, и Сараеву показалось, что он ждал его звонка с той минуты, как увидел Резцова. «Эти двое и в самом деле как будто неразрывно связаны друг с другом», – подумал он. Прохор говорил так громко, что Сараев предпочел выйти.

«Андрей?.. Алло! Ты слышишь? Хочу тебе сказать. Слышишь? Хочу тебе сказать, что Бог всегда находит возможность помочь. Просто не всегда это происходит напрямую. А мы не сразу можем понять его сигналы! Не можем сразу расшифровать, понимаешь? Вот как я. Мы снимем с тобой этот фильм! Будь уверен! Я знаю, ты меня не любишь за мою откровенность, но я все равно скажу. Чтобы это не было потом для тебя сюрпризом. Помнишь, я тогда допытывался, зачем это тебе, в чем смысл? А ты не знал, что ответить. Помнишь? А ты и не мог знать! Потому что Бог через тебя обратился ко мне, ты понял? Ну, подумай, как еще я мог бы получить такую возможность? Никак. Вот в чем смысл всей этой истории. И никакого другого нет. Если знаешь – назови. Тебе может быть неприятно это слышать… Но ведь в этом и гарантия, что мы снимем этот фильм. Слишком уж лихо закручено. Просто так такое не бывает! Подумай! Тебе надо это осознать… А иначе это абсурд. Как я сразу это не понял! Мы снимем этот фильм, Андрюха! Мы сделаем это! Ты теперь не один! И к нему приедет брат! Всё, жди, я иду к тебе!» Отбой.

Сараев хотел было позвонить и предупредить, что его дома нет, а заодно узнать, что за брат и к кому он приедет, но не стал, и когда Прохор позвонил опять, отключил телефон. «Он мне потом всё-всё это припомнит. Каждую свою глупость, каждый свой промах…» – мрачно думал он.

Они простояли на переезде несколько минут; наконец мимо них виновато прошмыгнул зеленый локомотив, и шлагбаум поднялся.

Вскоре за переездом по обе стороны потянулись невзрачные частные дома с облетающими садами, уходящие в землю руины за поваленными полуразобранными заборами и пустыри, густо заросшие камышом, кое-где повыжженным. Чем глубже они въезжали в поселок, тем больше водитель путался, и Насте пришлось показывать дорогу. Со стен, с бетонных фонарных столбов, а то и с куч строительного мусора в глаза бросались багровые пятна дикого винограда; чаще других деревьев попадались высокие пышные ивы; над головой время от времени проплывали закутанные в грязные лохмотья трубы теплосетей. Немытые машины, груды битого кафеля на обочинах, пьяные мужички, толкущиеся возле ларьков, ярко размалёванные женщины и стаи бродячих собак дополняли общую невзрачную картину забытой Богом окраины. Во всем вокруг сквозила какая-то праздная неприкаянность.

Сараев был здесь один-единственный раз двадцать с лишним лет назад, когда в первый свой одесский год ездил выбирать натуру. Было это в середине весны, и вся округа захлебывалась в цвету. Что не цвело, то яростно зеленело. Второй режиссер Андрей Сараев был молод и уже был влюблен в будущую жену…

Он даже грустно усмехнулся тому, с какой удивительной точностью всё теперь было наоборот. Однако запущенность и неприглядность пространства вряд ли объяснялись только тем, что из него пришлось вычесть молодость, влюбленность и весну. Это Сараев понял, когда они проехали сначала облупленную двойную арку заводских ворот с останками циферблата и с уходящей в нее заросшей железнодорожной колеей, а потом мрачное заброшенное здание дворца культуры с дюжиной квадратных колонн, украшенных серпами и молотами. Увиденное навело его на странную мысль: всё, что он делает, он делает правильно. Хотя в чем тут связь, он не понимал и не мог ухватить.

Пока они ныряли по раздолбанным поселковым дорогам, невысокое солнце еще время от времени било в глаза, а когда подъехали к пункту назначения – небольшому одноэтажному зданию барачного типа с чем-то вроде мезонина или голубятни посредине, – по всему небу уже лежали тяжелые степные тучи, и верхушки тополей горестно качались под холодным ветром.

 

 

XVI

 

Тамара Матвеевна

 

 

Дверь им открыла коротко, чуть ли не под машинку остриженная женщина лет пятидесяти пяти, радостно напуганная их появлением:

– Ой, как вы быстро! Андрей Андреевич! Здравствуйте! Здравствуйте, дорогой! Очень приятно! А мы, честно говоря, не очень и надеялись…

– Это мама, – пояснила Сараеву Настя.

Женщина ухватилась за ладонь Сараева обеими руками.

– Тамара Матвеевна. Для вас можно без отчества. Какой вы молодец, что пришли! Вот Павлуша обрадуется! Спасибо вам… – Она помогла ему снять куртку, повесила ее на вешалку и, прижавшись спиной и затылком к стене, широко повела ладонью. – Пожалуйста! Проходите-проходите, – другой рукой ухватила гостя под локоть.

Сараев послушно пошел рядом с ней по коридору за быстро вышедшей вперед Настей, и в дробном стуке трех пар ног послышалось что-то деловито-тревожное.

– Как вам наши хоромы? – спросила Тамара Матвеевна. – Раньше тут четыре семьи жило, теперь всё наше…

Павел Убийволк лежал на кровати в небольшой глухой комнате. Он встретил Сараева усталой улыбкой и протянутой навстречу рукой. Пожав ее, Сараев опустился на ткнувшийся ему под колени стул.

– Ну, как ты? – спросил он.

– Болеем, Андрей Андреевич, болеем потихоньку… – ответил Убийволк. – Спина. Спасибо, что пришли. Мама вот не верила…

– Я не не верила! – воскликнула Тамара Матвеевна и, метнувшись с шелковым свистом из-за спины Сараева к кровати, уселась в ногах у сына, накрыла его ладонь своей. – Я просто предположила, что вы человек занятой. Мы ведь наверняка вас от чего-то оторвали.

– Я разбудила Андрея Андреевича, – сказала Настя.

– Ну вот, видите! Но я и в широком смысле имею в виду.

– Ничего, всё нормально, – успокоил Сараев. Это обилие радости его смущало. Со времен шумных переполохов в съемочной группе в дни его рождений он не помнил, чтобы кто-то когда-то так его встречал.

– Мама вас просто не знает, – улыбаясь, произнес больной; глаза его влажно заблестели и как будто увеличились.

– Ну, чуть-чуть знаю… Чуть-чуть! – сблизив большой и указательный пальцы, Тамара Матвеевна продемонстрировала мизерность своего знания. – А вы меня не помните?

– Извините, очень смутно… – признался Сараев, поворачиваясь к ней.

– Я же к вам его на киностудию и приводила…

– Да, конечно…

– Мы с песиком приходили. Он у вас снимался. Помните его? Секунды не мог усидеть на месте…

– Его да, помню.

Спустя двадцать лет, Сараев только песика и помнил. То есть он помнил, что это был фокстерьер, и знал, как они выглядят.

В одном углу комнаты горела настольная лампа, в другом без звука работал телевизор. Над кроватью висел электронный пейзаж с хлещущим водопадом и качающимся краешком цветущей ветки на переднем плане. Едкое, до рези в глазах, изображение было оснащено столь же несносными искаженными звуками – свистящим шипением воды и нещадно сверлившим слух щебетом птичьих полчищ за кадром.

– А Павлуша пришел такой радостный: «Мама, угадай, от кого я сейчас иду?» Аж светится весь! Сказал, что вы опять будете снимать. Дай-то Бог, дай-то Бог. Мы слышали, как с вами тогда поступили, – Тамара Матвеевна покачала головой. – Мерзавцы. Вот время было – всё талантливое губили на корню. Но теперь, слава Богу, все изменилось. Он вас накануне во сне видел. Павлуша, расскажи. Интересный сон. Расскажи.

– Мама, потом.

– А я всегда знала: где тонко, там и рвется, а где порвется, там опять завяжется. Еще крепче, чем было. Я Павлуше так и сказала.

Опираясь на локоть, склонив голову к плечу, Убийволк переводил растроганный взгляд с матери на гостя и обратно, и его ясные телячьи глаза сияли пуще прежнего.

Сараев же удрученно пытался вспомнить, когда он в тот вечер успел сообщить моряку о предстоящих съемках. Болтливость его в пьяном виде, конечно, переходила всякие границы; и он потом еще удивлялся, каким это образом посторонние люди оказывались посвященными в его дела и планы.

Мать Павла поднялась, сделала знак Насте, и они вышли из комнаты.

Сараев проводил их взглядом и почесал голову.

– Слушай, – обратился он к Павлу. – Я так понимаю, у тебя какое-то важное дело ко мне?..

И, ожидая объяснений, уставился на Убийволка. Тот, страдальчески улыбаясь, опустив длинные ресницы, некоторое время молчал. Потом, вздохнув, сказал:

– Вы всё правильно сделали, Андрей Андреевич. Всё нормально. Скоро узнаете. Мы гордимся дружбой с вами.

– Да ну что ты, в самом деле… – смутился Сараев. – Нашли чем. Кстати, спасибо за бинокль. Серьезная вещь. Даже неудобно. Кто-то о таком мечтает, наверное, а я не охотник, не путешественник… Не жалко было расставаться?

– За меня не беспокойтесь, у меня еще один есть. А у вас сейчас сложное время, нам хотелось вас подбодрить. Вы записку прочитали?

Сараев вспомнил, как у него при получении бинокля мелькнула мысль, что во многом ради этого красного словца ему и сделали такой дорогой подарок.

– Ну, разумеется. «Пусть далекое станет близким». Спасибо на добром слове. Хотя… Бывает ведь такое далекое, что сам понимаешь… пусть уж лучше оно где-нибудь там, подальше, и остается, – добавил он шутливо.

Убийволк смотрел на Сараева серьезно и внимательно.

– Это я так, к слову, – спохватился Сараев. – Не обращай внимания.

– Нет, все правильно, Андрей Андреевич. Вы же мыслящий человек, поэтому рассматриваете вещь со всех сторон. Это не каждому дано. А с запиской мы, конечно, неточно выразились. Только вы маме не говорите, это она придумала. Расстроится.

– Нет-нет, это я ерунду сказал, забудь! – сконфуженно возразил Сараев, дивясь собственной неуклюжести. Хотел лишь сказать, что недостоин такого подарка, а получилось, что и подарок неуместный, и записка глупая. Подбодрил, что называется. Навестил больного. – Всё вы прекрасно написали! Как говорится, умному достаточно.

– А в бинокль всегда можно посмотреть с другой стороны… – добавил, улыбаясь Убийволк.

– Вот именно! – подтвердил Сараев и с тоской подумал: «Ну вот зачем я здесь?»

Вошла Тамара Матвеевна и спросила сына, будет ли он переодеваться, и когда тот кивнул, обратилась к Сараеву:

– Пойдемте, Андрей Андреевич, подождем за столом.

В комнате был еще один занавешенный портьерами выход, и они через него сразу перешли в просторную гостиную, посреди которой стоял накрытый стол. Они сели на углу.

– А я вас как сейчас помню: молодой, красивый, в кепке, на третьем этаже, комната 316… Вы и сейчас похожи на молодого учителя. Я вам больше тридцати двух, ну от силы тридцати пяти лет никогда бы не дала – просто поразительно! Давайте по маленькой за повторное знакомство, – предложила Тамара Матвеевна и разлила водку. – Добрый вы человек – поехали только потому, что вас позвали к постели больного. Я никогда этого не забуду. Вот это и есть настоящая человеческая отзывчивость! А что для матери может быть приятнее, чем доброе отношение к ее детям. За вас! – они выпили, и Тамара Матвеевна, промокнув глаза, сказала: – Расскажите о себе немножко. Вы женаты?

Сараев не знал, что ответить. А и в самом деле, кто он: разведенный или вдовец? И чтобы избежать расспросов ответил, что сейчас не женат. Нет, детей нет. Тамара Матвеевна грустно и сочувственно улыбалась. Сараев смущенно улыбался в ответ. Из-за ее чрезвычайно короткой стрижки, да еще и в сочетании с яркой косметикой, у него было ощущение, что он нечаянно застал ее врасплох, без парика, и она сидит теперь перед ним как будто не совсем одетая.

Вошла Настя, поставила блюдо с селедкой и вышла.

После второй рюмки наступил черед Сараева расспрашивать Тамару Матвеевну об ее семействе. Оказалось, что Павел давно не плавает (этот момент Сараев при первой встрече с ним упустил), сейчас в очередной раз ищет работу. Настя поет в церкви. Тамара Матвеевна – повариха в школе.

– Знаете, – сказала она, – а я ведь тоже с детства тянулась к искусству, у меня голос был хороший, в самодеятельности участвовала. Но с самого начала решила так: главное, чтобы дети всегда были сыты. Поэтому всю жизнь поближе к еде – буфеты, столовые и всё в таком роде. Вот Настя в меня, поёт. Пока в церкви. Дальше видно будет.

– А Настя верующая? – спросил Сараев.

– В разумных пределах, – загадочно ответила Тамара Матвеевна. – Чего тебе? – строго произнесла она, глядя мимо Сараева.

Повернувшись, он обнаружил на пороге комнаты человека лет шестидесяти, в спортивных штанах и футболке с длинными рукавами. Мужчина стоял, подперев плечом дверной косяк, сложив на груди руки, и с сонной задумчивостью смотрел не столько на них, сколько просто перед собой.

– Я спрашиваю: тебе что-то надо? – еще строже повторила Тамара Матвеевна.

Не ответив на кивок Сараева, мужчина пожал плечами, развернулся и исчез за портьерами

– Вы уж извините, что мы вас так немножечко нахрапом сюда затащили, – повернувшись к Сараеву, продолжила Тамара Матвеевна. – Уж очень хотелось повидаться…

– Нахрапом?

– Ну да. Настю подослали. Она у нас бойкая, вон даже разбудила. Небось сказала: «Вставайте и поехали».

– Да, что-то вроде этого.

– Она такая. – Поднявшись, Тамара Матвеевна принялась оглаживать со всех сторон платье. – Вот так и живем. Видели, какой у нас тут медвежий угол? Бывало, как выключат свет на неделю, так уж и не знаешь, что думать. Даже и не верится, что это Одесса. Лисы так и шастают. Говорят, даже волка видели… Как вы думаете, могут быть здесь волки?

Сараев пожал плечами.

– Ну, ничего, с волками мы как-нибудь справимся, у нас и фамилия такая, а вот где наши детки?.. Да! а еще у нас здесь есть мухи цеце – совсем забыла…

И тут произошло удивительное: мужчина, которого буквально пару минут назад так неласково встретила хозяйка, вдруг бодро и решительно шагнул в комнату, но уже в шинели, в брюках с широкими красными лампасами, с фуражкой в руке и без малейших следов сонливости. Что значит военный человек! – восхитился Сараев такому стремительному перевоплощению. К тому же его весьма поразил сам вид человека в генеральской форме в этом, как выразилась только что Тамара Матвеевна, медвежьем углу. Это было так же неожиданно, как если бы в комнату вошел фламинго или тигр. На этот раз вошедший коротким кивком поприветствовал Сараева и обратился к хозяйке: «Можно тебя на два слова?»

– Ты уходишь?! – горько воскликнула Тамара Матвеевна. – Подожди, ну а как же…

– Не могу. Командующий прибывает. Только что позвонили, – ответил военный и кивнул ей в сторону выхода. – На минуту…

Тамара Матвеевна кинулась за ним из комнаты, и из-за портьер было слышно, как она спросила: «Когда же ты вернешься?», а военный ответил: «Не знаю. Завтра».

Ожидая за накрытым столом возвращения хозяйки, Сараев вспомнил, что за всеми хлопотами – сначала с Наташиной уборкой, потом с поездкой сюда – с самого утра ничего не ел. Он взял из вазочки маслину, забросил её в рот и, откинувшись на спинку стула, сложил на груди руки. После двух выпитых рюмок ему здесь даже нравилось. Всё, что он перед собой видел, – стопки и фужеры, наклонно стоявшие на складках крахмальной скатерти, селедка в селедочнице, а не в обычной тарелке, люстра со стеклярусом, цикламены на подоконниках, плотные портьеры, керосиновая лампа, предусмотрительно выставленная на буфете… – всё это, теша глаз и сладко баюкая душу, свидетельствовало о надежном, из года в год поддерживаемом уюте. Растроганный Сараев взял еще маслину и, прислушавшись, замер. Его поразила установившаяся вокруг тишина. Ни откуда не доносилось ни малейшего звука. Как будто все обитатели квартиры вдруг забыли о нем и разошлись по комнатам или вообще ушли из дома.

 

 

XVII

 

Убийволки

 

 

Наконец послышались голоса, и все трое – Тамара Матвеевна, Настя и хромающий, опирающийся на материнское плечо Павел вошли в комнату и расселись за столом.

Тамара Матвеевна велела сыну разлить водку и обвела всех хитрым веселым взглядом. Потом прильнула к Павлу, поворошила ему волосы и поцеловала в щеку.

– Ну что, за именинника? – сказала она. – Давай, Павлуша, за тебя! И пусть все, о чем тебе мечтается, к тебе придет наяву.

Сараев, с самого начала подозревавший, что болезнь Павла была только предлогом, изобразил сначала удивление, потом огорчение, и попенял хозяевам за то, что вот он ни с того ни с сего получает дорогие подарки, а на день рождения приезжает с пустыми руками.

– Дорого внимание, – сказала Тамара Матвеевна. – За именинника!

Следующий тост был опять за именинника, потом за Тамару Матвеевну, потом за семью. Разговор ни о чем, попетляв между тостами, вышел на тему несостоявшегося сараевского фильма. Тамара Матвеевна стала рассказывать, каким ударом явилась для них остановка картины, как тяжело они её переживали, как сидели вечерами всю ту холодную, темную зиму и без устали гадали, что же случилось, что могло стать причиной закрытия фильма, у кого вообще могла подняться рука на самое святое – детское кино? Кому оно могло помешать? Они догадывались, что это результат каких-то интриг, направленных против Андрея Андреевича лично, но поскольку всегда были далеки от мира кино, не могли и представить, что там происходит на самом деле. Каждый день они с утра ждали звонка с киностудии с радостным известием, что съемки наконец возобновились, но день проходил, наступал вечер, и повторялось всё то же самое: предположения, догадки, надежды. К ним часто приходила жившая по соседству девочка, Варя, тоже успевшая сняться в первых эпизодах, и вместе с ними переживавшая за судьбу фильма. Так, втроем, они провели в ожиданиях больше года. Не реже чем раз в месяц Павел ездил на студию разузнать последние новости – у него ведь было еще одно появление, в самом конце фильма, – и за это время дважды снялся в массовках, но на эпизоды его больше не приглашали. Ну, а потом пошли такие времена, что думать приходилось совсем о другом. Да и Павел начал расти как на дрожжах, и стало понятно, что продолжать сниматься в той же роли он уже не сможет. Но даже когда все надежды были окончательно потеряны, они никогда не забывали о нем, о режиссере, о дорогом Андрее Андреевиче.

Сараеву неловко и удивительно было слушать о своем неотлучном, на протяжении двадцати лет, присутствии в памяти людей, о которых он до последнего дня и знать не знал. После проезда по поселку, он очень живо представил потонувшую в кромешной тьме одичавшую окраину и этих обреченных на безнадежное ожидание людей, коротающих долгие зимние вечера за бесконечными пересудами. Во всём услышанном было столько горечи, что у Сараева язык не повернулся бы открыть настоящую причину остановки картины, и когда Тамара Матвеевна с Павлом попытались разузнать, что же там было на самом деле, он сделал вид, что ему до сих пор если не больно, то уж неприятно вспоминать об этом. Чтобы уберечь его от мучительных воспоминаний, они тут же поменяли тему, и Тамара Матвеевна стала расспрашивать, с кем из известных актеров он знаком. Таковых оказалось раз-два и обчелся, да и знакомства были самые поверхностные, но разогретый алкоголем и растроганный хозяйским радушием Сараев, пользуясь случаем, взял инициативу в свои руки и поведал о возможной предстоящей работе. По его рассказам выходило, что сам он ничем таким вновь заниматься не собирался, но его нашли и уговорили. Не забыл он упомянуть и о том, что первый его фильм вошел в список лучших фильмов (они, оказалось, знали). Свое бахвальство Сараев оправдывал так: если это радует хозяев, отчего бы не доставить им удовольствие? Хотя бы в благодарность за хлеб-соль. А это и в самом деле их – Павла и Тамару Матвеевну – радовало. Впрочем, и Настя слушала с интересом. С кино как-то незаметно перешли на другие темы, завязался общий разговор, в котором все уже весело перебивали друг друга, и за столом сделалось даже шумно. При этом все, включая Настю, пили на равных, и как только закончилась бутылка водки, на столе появилась вторая, а за ней и третья.

– Какая у вас семья славная! – восхитился Сараев после очередной рюмки, и восхищение его было самым искренним.

– Принимаем вас в нашу семью! – объявила Тамара Матвеевна и, плавно оттолкнувшись пятками ладоней от края столешницы, вместе со стулом повалилась навзничь.

Сараев испуганно вскочил и бросился к ней.

– Добро пожаловать! – прокричала она ему навстречу, лежа на полу и валясь от хохота на бок.

– Не бойтесь, – сказала Настя, помогая Сараеву её поднять. – Это совсем не опасно. Главное, хорошо прижаться спиной к спинке стула и беречь голову.

Отстранив ладонью Тамару Матвеевну, она поставила стул на место, быстро уселась на него и повторила фокус матери. Сараев кинулся к ней.

– Не хотите попробовать? – спросила Настя, поднявшись сама, без его помощи. Всё это время она была, в отличие от Тамары Матвеевны, совершенно серьезна, и Сараеву подумалось, что сделано это было ею из солидарности, и чтобы отвлечь внимание от матери на себя.

«Какая все-таки семья… интересная», – подумал Сараев.

 

 

XVIII

 

Вячеслав Иванович

 

 

Тут в комнату вошел давешний шестидесятилетний мужчина, мастер быстрых переодеваний; теперь он был опять в гражданском, только на этот раз в свитере.

– Кого мы видим, – недовольно произнесла Тамара Матвеевна, усаживаясь. – Мы так не договаривались. Ты же просил тебя не беспокоить.

– А что ж вы беспокоите? Так шумите, что на улице слышно, – ответил вошедший.

– Ну и шумим. Каждый день, что ли, шумим? Это у тебя что ни день, то праздник. А у нас по пальцам пересчитать. Можете познакомиться, если хотите, – Тамара Матвеевна обратилась к Сараеву. – Настин отец.

– Вячеслав Иванович. Можно Вячеслав, – представился тот, пожимая руку Сараеву и обводя взглядом остальных. – А почему только Настин? Или Павел меня уже из отцов вычеркнул?

– Папе тоже интересно было бы посмотреть ваш фильм про армию, – сказал Павел Сараеву.

– Ты мне не ответил, – не спуская с Павла глаз, сказал отец.

– А разве ты меня спрашивал? – отчетливо произнес Павел, делая ударение на слове «меня». – И я, кажется, только что сказал Андрею Андреевичу: «Папа тоже хотел бы посмотреть фильм»… Ты не слышал?

– Может быть, хватит? – вмешалась Тамара Матвеевна. – Это я так выразилась. Чего ты к нему цепляешься?

Отец, глубоко вздохнув, качнул головой.

– В каком году снимали? – спросил он Сараева, усаживаясь напротив.

– В восемьдесят седьмом.

– Тебе-то какая разница? – сказала Тамара Матвеевна.

– Почти перед концом, значит. Да, то еще была армия. Интересно, что бы вы сейчас сняли… Сами-то служили?

– Нет, не довелось.

– Это сразу чувствуется.

Вячеслав Иванович понабирал в тарелку всего понемногу и, не дожидаясь остальных, выпил.

– Значит, опять снимать собираетесь?

– Если получится.

– Вы вот только что тут говорили, продюсер хочет острый сюжет. И это правильно. Голливуд-то надо как-то догонять… – продолжил Вячеслав Иванович.

– Ты что, подслушивал?! – спросила Тамара Матвеевна.

– Послушал немного, чтобы быть в курсе. Не отвлекай.

– Что ж ты сказал, что на шум пришел? Опять сбрехал?

– Погоди. Так что – про острый сюжет это ваш продюсер правильно…

– Ты-то откуда знаешь, что правильно? Специалист… – вставила Тамара Матвеевна.

Вячеслав Иванович, сморщившись, сделал выразительную паузу и продолжил:

– Мог бы вам кое-что предложить, хотите? Из личного опыта. Жизненного багажа. Как говорится, полна коробушка…

Сараев неопределенно пожал плечами.

– Может быть, оставишь человека в покое? Разошелся… – сказала Тамара Матвеевна.

– Я серьезно. Вот смотрите, – не обращая внимания на жену, начал Вячеслав Иванович. – Живут два брата-близнеца… Но только это всё надо с размахом снимать, как в Голливуде…

– Боюсь, что таких денег мне никто не даст, – усмехнувшись, заметил Сараев.

– Ничего. В следующий раз, может, дадут. Вы только там где-нибудь не забудьте потом мелким шрифтом меня упомянуть: рассказал такой-то…

– Автор идеи, – подсказал Сараев.

– Ну, или так. Тоже хорошо. Ну вот…

– А зачем мелким шрифтом? Мы тебя сразу на Оскар! – не унималась Тамара Матвеевна.

– Мама… – укоризненно протянула Настя.

Вместе с нею и Павлом неловкость за Тамару Матвеевну, которая в своем раздражении как-то сразу поглупела, чувствовал и Сараев.

– А история вкратце такая, – начал Вячеслав Иванович, хотя интонация, с какой он произнес этот зачин, краткости не обещала. – Вот живут где-нибудь в глубинке два брата-близнеца. Где именно, конечно, не важно, но я предлагаю Джезказганскую область, Агадырский район. Знаете, где это? Потом зайдете ко мне, я вам на карте покажу. Сначала на экране пятидесятые годы прошлого века. Надо подробно показать их детство, потом юность, как они растут вместе: учатся, занимаются спортом, помогают взрослым по хозяйству… Как и в каких условиях, вдали, между прочим, от исторической России, постепенно выковывается характер защитника Родины. Ну и как проводят свободное время тоже: все их увлечения, шалости – у близнецов, сами понимаете, для этого возможностей побольше, чем у других… я вам могу пару таких номеров вспомнить – отдельное кино можно снять… Но главное, что в братьях есть стержень, мужское крепкое начало. Поэтому оба решают связать жизнь с армией…

Сараев, наконец, догадался:

– Извините, что перебиваю. А этот генерал, которого я сегодня видел, ваш брат?..

– Да. Владислав. Прибыл из России на совместные учения. Итак, возвращаемся к нашим героям…

– Никуда мы не возвращаемся, хватит, – сказала Тамара Матвеевна. – Разошелся…

– Вам не интересно? – обратился Вячеслав Иванович к Сараеву.

– Ну почему же…

– А вот нам не интересно, – сказала Тамара Матвеевна. – Андрей Андреевич – гость, человек подневольный. Если тебе что-то приспичило ему рассказать, возьми и запиши, а Павлуша или Настя потом передадут. Нам что теперь, весь вечер только тебя слушать? Ты сегодня собирался у себя сидеть, чего ты вылез? На твоем месте вообще должен был быть Владислав.

Вячеслав Иванович, не глядя на жену, покивал в такт ее словам и вдруг из детства героев прыгнул сразу в сегодняшний день.

– Вы слушайте, слушайте, – горько усмехаясь, сказал он, – потому что это всё тоже придется показывать. Как презирает жена. Как отворачиваются дети… Как каждый вносит свою лепту.

– Папа, ну кто от тебя отвернулся?! – воскликнула Настя.

– Вот он! – Вячеслав Иванович показал пальцем на Павла. – И я не только про нашу семью сейчас говорю. Это явление всеобщее! Да если и про вас! Вы что, не отвернулись? Мне бы двадцать лет назад сказали, что сын у тебя чуть не станет бандитом, а дочь будет в церкви дирижировать!..

– А их папа будет пить как сапожник! – вставила Тамара Матвеевна. – И на старости лет шляться как котяра!

– Мама! – взмолилась Настя и повернулась к отцу: – Папа, я пою. Сколько тебе раз повторять?

– Не надо. Поёт она. Видели, как ты ручками дергала…

– Это было один раз. Я регентшу заменяла…

– Всё-всё-всё это обязательно надо показать, – настаивал Вячеслав Иванович, очерчивая указательным пальцем горизонтальный круг над столом. – Во-первых, потому что это не должно кануть бесследно. Вот вам, пожалуйста: судьба русского офицера и её трагический финал. Таких как я знаете сколько по всему свету разбросано? И обязательно обнажить корни всего этого. В чем они!

– В бутылке твои корни – вот где. В твоей пьянке.

Вячеслав Иванович, морщась и словно подсекая последние слова жены, перевел указательный палец с нее на Сараева и снова на нее.

– Видите, как у нее все просто? Вокруг мир рушится, целые страны прекращают существование, а у нее все причины в моей пьянке.

– Да пусть хоть всё вокруг исчезнет, а ты за себя отвечай!

– Чувствуете логику?.. – горько усмехнулся Вячеслав Иванович. – Пять с плюсом.

– Зато тебе кол, – парировала Тамара Матвеевна. – Мир у него рушится. Началось… Давай-давай, оправдывайся, рассказывай. Ты, главное, все по порядку, ничего не упусти. Шпарь прям с самого детства. И самое главное, про переприсягу не забудь. Давно не слышали. Он себе знаете что придумал? Он, оказывается, не просто так пьет. У него, оказывается, травма. От переприсяги… То есть пил-пил пятнадцать лет, и вдруг вспомнил: ба! да это же у меня от переприсяги!.. Спохватился.

– От чего, извините? – не понял Сараев.

– От переприсяги. От того что новую присягу принял. Любимая тема теперь. Вспомнила баба як дивкою була.

– Молчать! Я сказал, молчать! – закричал Вячеслав Иванович и ударил кулаком по столу.

К удивлению Сараева, никто, кроме него самого, и не вздрогнул, а Тамара Матвеевна продолжала все так же, только, пожалуй, еще язвительнее улыбаться.

– Ох, какие мы грозные… Своим собутыльникам в баре будешь рот затыкать.

– Я сказал, молчать! Любимая тема… Нет, это у вас любимая тема. Слово они себе смешное придумали – переприсяга. Нашли комедию. А «измена Родине» не слыхали? Или не нравится? Смеются они надо мной… – Вячеслав Иванович всем телом повернулся к Сараеву. – Они думают, что если они это слово смешно произнесут, то оно и станет смешным. Какие молодцы, да? Не-ет, есть слова, которые смешными не бывают. Как вы там их не произносите, как не улыбайтесь. Умники… Вы даже близко понять не можете, на чем жиздится вся ваша…

– Жиздится! – торжествующе закричала Тамара Матвеевна. – Все слышали? Грамотей. В голове твоей уже жиздится от пьянки… перед людьми стыдно, честное слово. «Измена Родине»… да ты хоть в нато завтра запишись! Что еще придумаешь, чтобы свое пьянство оправдать?

Вячеслав Иванович, на секунду смутившись, с ненавистью уставился на Тамару Матвеевну.

– Вот, смотрите и запоминайте, вам, как режиссеру, пригодится. Видите? Не хотел говорить, но скажу. Давно это хотел сказать, но тут и повод появился. Сами напросились. Чтоб вы понимали, что происходит. Вы думаете, за что они меня так презирают? А вот за это. За измену. А делают вид, что за пьянство. Придумали себе такую удобную версию. Для посторонних вроде вас. Они, может, и не осознают, у них это инстиктинтив… тьфу! инстинктивно. Им просто удобней считать меня пьяницей, а вот внутри, в сердце, презирают все-таки именно за то, о чем я вам только что говорил!

– Дурак! Вот дурак!.. – закачала головой Тамара Матвеевна. – А вообще-то ты, конечно, не дурак. Ты хитрый и подлый человек. Только что придумал? А зачем? Объясни! Зачем нам это? Ну! Чего молчишь? Говори! Вот я так и знала, что ты нам все испортишь. Грош цена твоим обещаниям.

– Как ее крутит, а? Что, в самую десятку попал? Нет? А чего ж ты тогда переполошилась? Сказала бы просто, что я и сейчас пьяную чушь несу. Я ведь, по-твоему, всегда чушь говорю. Что ж ты так взвилась? А потому что правда.

– Убирайся, слышишь?! Убирайся отсюда! Сейчас же!

Вячеслав Иванович в ответ демонстративно развалился на стуле.

– А знаете что ее больше всего мучает? Я вам сейчас тайну открою. Слушайте. Вы такого сюжета больше нигде не найдете. Она себе до сих пор простить не может, что не вышла за моего брата. Не того выбрала. Представляю, что у нее на сердце последние двадцать лет творится.

– Ты что, совсем спятил?! Кого я выбрать могла, если Владислав тогда черт знает где служил?

– Ну, в отпуск же приезжал…

– В отпуск?! Нет, ты совсем больной, тебе лечиться надо. В отпуск! Да я не могла дождаться, когда он уедет, у меня от вас в глазах двоилось…

– Да-да, рассказывай!..

– Скажи, ты ведь эту речь заранее заготовил, специально? Чтобы нам тут всё обгадить? До меня только сейчас дошло. Ну что сказать? Молодец. Все рекорды сегодня побил. Эх, был бы Владислав здесь сейчас, набил бы тебе твою гнусную морду! Ничего, придет – я ему расскажу!

– Видите?! Ей и этого мало. Она еще хочет меня с братом поссорить!

– Может быть, уйдешь по-хорошему, пока не довел до греха? – произнесла Тамара Матвеевна грудным голосом, грозно сверкая глазами. – Ты уже всех здесь замучил.

– Вас замучаешь. Смеются они надо мной…

– Папа, ну кто над тобой смеётся?! – воскликнула Настя.

– Да, ты не смеешься. Извини. Ты моя дочка. Если я перед кем и виноват, так только перед тобой. Тут я с твоей матерью соглашусь – я тоже жалею, что она не вышла за Владислава. Поскольку мы близнецы, я думаю, ты бы родилась точно такая же, только от уважаемого человека, настоящего русского офицера, а не от предателя. Была бы Анастасия Владиславовна…

Если вплоть до последней минуты в речах и во всем поведении Вячеслава Ивановича, даже когда он говорил о переприсяге, еще можно было обнаружить некоторый оттенок игры на публику, то теперь, как показалось Сараеву, он был совершенно серьезен. Сам же Сараев чувствовал что-то вроде вины. Не то чтобы это был спектакль, устроенный для него, но то, что всё произносилось с расчетом на его присутствие, и он тут послужил неким катализатором скандала, сомневаться не приходилось.

– Папа, перестань, прошу!.. – взмолилась Настя.

– Настя, помолчи! – приказала Тамара Матвеевна и, поднявшись, указала мужу на дверь. – Вон. Сейчас же. И чтобы ноги твоей здесь сегодня больше не было.

Вячеслав Иванович вскочил, закричал, что никто не смеет его гнать из его собственного дома, и ушел. Потом, спустя какое-то время, вернулся. Потом опять уходил, возвращался. Потом Сараев сидел бок о бок с Павлом и крепко обнимал его за плечи. Потом… Всё дальнейшее вспоминалось потом смазанным, летающим перед глазами из стороны в сторону, как если бы было снято камерой с рук пьяным вдрызг оператором.

 

 

XIX

 

После полуночи

 

 

Сараев открыл глаза. Он лежал на боку. Темнота вокруг была озарена ровным синеватым светом, а в неприятном, режущем слух звуке за спиной слышалось что-то очень знакомое… Ага, вспомнил Сараев, райский уголок. Он вывернул шею и, увидев за собой на стене электронный пейзаж с водопадом и качающейся веткой, с негромким стоном отвернулся. Так и есть: он лежал в комнате Павла. Если, конечно, такие штуки не развешаны здесь над каждой кроватью. Хотя в комнате Насти такое трудно было представить. Кстати, он, кажется, полвечера спрашивал: «Где Настя? А куда делась Настя?» Ему говорили, что Настя ушла спать, ей рано утром на службу, он успокаивался, а через некоторое время спрашивал опять и крутил головой. Интересно, что при этом должны были думать хозяева? И чью загорелую, протянутую через стол руку он потом целовал? В общем, всё как всегда: завтра некуда будет глаза деть. Первый раз прийти в гости и так набраться. Он и сейчас еще был пьян. Три-четыре дня, а то и неделя запоя теперь обеспечены. Из последнего, что помнил: склонившуюся к нему с ласковой улыбкой Тамару Матвеевну. Она приглашала его отдохнуть. Напротив сидел Вячеслав Иванович, и рядом с ним – да, загорелая красивая женщина с мундштуком. Помнил еще, как Тамара Матвеевна крепко держала его ладонь на своей талии, пока вела сюда. Ох! кажется, он пытался ее утянуть за собой в кровать!.. Нет-нет-нет! Спокойно. Не было этого. Мысли – да, такие, может быть, и были, но не больше. Это уже начинаются похмельные капричос, когда фантазии мешаются с реальностью. Первые, пока робкие, предвестники панических атак. Надо бы выйти в гостиную и поискать там водки, чтобы пресечь их на корню. И тогда можно будет думать, что делать дальше. Хотя время сейчас, наверное, глубокая ночь, и до утра отсюда не выбраться. Но для начала неплохо бы прикрутить звук у этой шарманки.

Сараев пошевелился, однако встать не успел. Скрипнула дверь, и в комнату кто-то вошел. Судя по невысокому росту, не Павел. Сараев застыл. Меньше всего ему сейчас хотелось вступать с кем-нибудь в разговор.

Уткнувшись правой половиной лица в подушку, Сараев следил за вошедшим приоткрытым левым глазом. Постояв у порога, тот бесшумно двинулся к кровати и подошел к изголовью. Кто бы это мог быть, гадал Сараев, и тут все мысли разом спутало одно шальное воспоминание. Это был чей-то пьяный полезный совет: если хочешь зарезать спящего человека по-тихому, чтобы он спросонья не наделал шума, не заметался и не закричал, его надо непременно за мгновение до этого разбудить. Сердце у Сараева забилось чаще. Слава Богу, что он сейчас это вспомнил, предупрежден значит вооружен, уже кое-что. Но что из этого следует? Кроме как действовать четко и без ошибок, выбора тут никакого не остается. Вопрос только, что за действия это должны быть? Незнакомец думает, что он спит. И пока он так думает, Сараев жив. Но долго притворяться не получится. Потому что совсем не реагировать, когда тот станет его тормошить, тоже нельзя – чего доброго, примет за мертвецки пьяного и прирежет без всяких опасений. (С чего он вообще взял, что его будут убивать по правилам?) От того чтобы сию же секунду вскочить или спрыгнуть с кровати, Сараева удерживала некоторая, не совсем угасшая надежда, что у стоящего над ним человека все же нет на его счет никаких худых намерений. Кроме ножа наготове, который Сараев получит, как только дернется. И тут он почувствовал дуновение. Неопознанный гость, словно прочитав его мысли и решив их остудить, дул ему в висок. Втягивая воздух, он, кажется, собирался повторить, как вдруг в соседней гостиной звякнула посуда. Человек тут же развернулся и отошел к портьере. Крепко стукнув ногами в пол, Сараев рывком сел на кровати и ухватился за спинку стоявшего рядом стула; пружинная перина под ним оглушительно стрельнула. Незнакомец обернулся и вполголоса проговорил:

– Андрей Андреевич, здравствуйте. Только тихо, пожалуйста.

– Кто это? – спросил Сараев.

– Кошка на стол залезла. Я думал…

– Вы – кто? – произнес Сараев, подавшись вперед и продолжая крепко сжимать спинку стула.

– Я Максим, помните?

– Кто?

– Максим. Помощник Вадима.

– Кого?

с Вадима. Вашего продюсера. Помните меня?

Сараев от неожиданности не знал, что сказать. «Как это? что за черт?!» – подумал он. Казалось, ничего более невероятного и придумать было нельзя.

– Вам что-то приснилось? вы так вскочили… – проговорил помощник.

– А где Вадим? – спросил Сараев. Он все никак не мог приноровиться к услышанному.

– Не знаю. Вы спрашиваете, где он сейчас?

– Ну а когда?!

– Тише, Андрей Андреевич! Я не знаю, где он, мы же с ним распрощались…

– Где распрощались? Когда?! – дурея, воскликнул Сараев. Дело обстояло, кажется, хуже, чем он опасался.

– Ну как… Тогда. После того случая в подвале. Когда на меня напали…

Сараев ощутил неприятную легкость в голове. Пространственно-временной сбой – так, кажется, это называется в фантастической литературе?

– А сейчас что?

– Что, Андрей Андреевич?

– Я спрашиваю: что сейчас? Как? Что вы здесь делаете?

– А я живу рядом. Сосед.

– Сосед Вадима?

– Почему Вадима? Павла.

– Так Вадима здесь не было?

– Нет, конечно. Откуда? Я его и не видел с тех пор.

Бывший помощник Вадима подошел и сел на стул.

– Я квартиру снимаю тут, в поселке, у Настиной крестной, а раньше снимал здесь. Пока с Павлом не поссорились. А вы думаете, как он вас нашел? Это ведь я ему рассказал, что вы бываете в «Виктории»… после первой встречи с вами…

– Как же вы здесь, если говорите, что с ним поссорились?

– А я не к нему, я к его отцу, к Вячеславу Ивановичу, через черный ход.

Помолчав, Сараев перевел дух и, ощущая неловкость за пережитое только что волнение, недовольно произнес:

– Я смотрю, вы часто ссоритесь…

– Вы про Вадима? А, кстати, как он вам тот случай в подвале объяснил, если не секрет?

– Никак. Сказал, у вас какие-то свои проблемы.

– Ага. Понятно. «Свои проблемы». Проблемы мои, а бандиты, которые на меня напали – его.

– Это откуда такие сведения?

– Простая логика. Вот скажите: он вам говорил что-нибудь о французском атташе?

– Не помню.

– Значит, не говорил, если не помните. Есть в Киеве такой Бернар, французский атташе по культуре. Он и кино занимается. Он здесь часто бывает наездами. И вот после того как я сказал Вадиму, что хорошо бы было свести Бернара с вами, все это и произошло.

– И какая тут связь?

– А такая, что он испугался.

– Вадим?

– Ну да. Он подумал так: я вас знакомлю с атташе, тот предлагает вам, предположим, французское участие в съемках, а он как раз такими проектами занимается, и всё – Вадим остается не у дел. Потому что если будут французские деньги, то какой же дурак подпустит к ним Вадима. Логично?

– Как-то не очень, – сказал Сараев. – Не убил же он вас. Вот мы с вами встретились, и вы можете знакомить меня с кем угодно. Да и раньше могли бы.

– А вот для этого он всё и устроил. У вас теперь какое мнение обо мне? Как о человеке, от которого лучше держаться подальше. Разве нет? Вы вот объясните мне, как можно сказать только что избитому: «Мне не нужны люди с проблемами. Своих хватает»? Это мне Вадим сказал. Мог бы он хотя бы поинтересоваться, что да как? А зачем? Ведь он сам это и устроил! Нанял двух быков, и пожалуйста. Я потом сообразил, что он и работать мне предложил только для этого. Заранее всё рассчитал. Сам я через его голову не стал бы вам ничего предлагать, не так воспитан. А после этой истории уже и не смог бы, потому что вы бы держались от меня на расстоянии. Я, помню, еще удивлялся: зачем ему помощник? Думал, для солидности. А оказалось вот что. В общем, если хотите знать мое мнение: редкая сволочь этот ваш Вадим. И потом, ну какой из него продюсер – он же совершенно не разбирается в кино! Представляете, он не знает кто такой Ким Ки Дук!

Сараев поперхнулся, проглотив чуть не слетевший с языка вопрос «А кто это?».

– Что, не верится? – спросил помощник, по-своему истолковав изданный Сараевым звук. – То-то.

– А зачем вы на меня дули только что? – спросил Сараев.

– Я так бывшую девушку когда-то будил. Она откроет глаза и думает, что сама проснулась. Пару раз подул на вас, решил: проснетесь – проснетесь, нет – так нет. Поговорить с вами хотел, раз уж такой случай…

– Ладно, – сказал Сараев и показал на щебечущее панно, – а вот эту шарманку нельзя сделать тише?

– Не знаю, – ответил Максим. – Да и черт с ней. Мы вот там с Вячеславом Ивановичем перекусить решили, не хотите присоединиться?

Сараев сунул ноги в ботинки и, пока зашнуровывал, задал Максиму несколько вопросов. Так он узнал, что Павел сын Тамары Матвеевны от первого брака, а красивая женщина с мундштуком, Паола, сестра Павла по отцу, первому мужу Тамары Матвеевны и что у Вячеслава Ивановича с Паолой вроде бы отношения…

– Скажите: вот вчера за столом у Вячеслава Ивановича мелькнула такая фраза, дескать, он не мог представить, что его сын решит стать бандитом – что он имел в виду, не знаете? Или он в переносном смысле? – спросил Сараев

– Почему в переносном? Вполне реальная история. Это лет десять назад было, если не больше. Был тут такой армянин, уголовный авторитет, Аммиак, не слышали? Так вот Павел как-то пришел к нему проситься. А этому Аммиаку Вячеслав Иванович помогал сына от армии отмазать через знакомых в военкомате. Ну, Аммиак ему и сообщил, так и так, мол, сынишка ваш ко мне приходил, вы не против? Вячеслав Иванович с Павлом крепко поговорил. Ну и с тех пор у них пошло… Готовы?

По-казарменному освещенный холодным синим светом, с ободранными стенами и почерневшей, прогнившей от сырости дранкой вместо потолка коридор сейчас производил довольно гнетущее впечатление. Максим приставил к губам указательный палец, и они, бесшумно пройдя коридор до середины, поднялись в мезонин, представлявший из себя одну большую комнату. Справа у стены, облокотившись на комод, стоял Вячеслав Иванович, а напротив него на кушетке полулежала, подобрав под себя ноги, та самая женщина, которой Сараев целовал руку. Паола.

Вячеслав Иванович держал в руке книгу и поднял на них глаза поверх очков. Максим поставил перед Сараевым табуретку.

– Там, в гостиной, селедочкой так хорошо пахнет, я принесу? – сказал Максим.

– Давай, – сказал Вячеслав Иванович и, захлопнув книгу, кивнул Сараеву на табурет. Сараев сел.

Водопада в комнате Вячеслава Ивановича не было. Зато вся стена за комодом была оклеена фотообоями с шаром верблюжьей колючки на переднем плане.

– Родина, – сказал Вячеслав Иванович, поймав взгляд Сараева, и шлёпнул пятерней по колючке. – Моя и Владислава.

– Вы извините, – сказал Сараев, попеременно глядя то на женщину, то на Вячеслава Ивановича, – я вчера, кажется, был в ударе. Наболтал, наверное, лишнего… Вот сейчас вспомнил, что даже стихи какие-то собирался читать…

– Стихи и танцы – что может быть прекрасней, – сказала женщина.

– Какие танцы? – испуганно спросил Сараев.

– Как какие! – вмешался Вячеслав Иванович. – Ничего себе! Вон ногу ей отдавили, ходить теперь не может. Жене моей локтем в живот заехали…

– Не слушайте его, не было никаких танцев, – смеясь, сказала женщина. – Хотя вы и предлагали. Довольно настойчиво.

– Надо же… – только и промолвил Сараев.

– Не переживайте, все было в рамках приличий, – сказала она. – Нам, наверное, надо освежить знакомство. Паола.

– Андрей, – ответил Сараев и, приподнявшись, пожал протянутую ладонь.

Вернулся Максим с тарелкой, на которой лежали хлеб и селедка. Поставив ее на стол, принялся открывать бутылку.

Паола нашарила ногами на полу туфли-лодочки и поднялась. Она оказалась довольно высокой, а чернотой загара могла бы поспорить со спасателем Климовым.

– Ладно, пьянствуйте дальше, а я пойду посплю, раз кровать освободилась, – сказала она.

Сараев с сожалением проводил ее взглядом, и сразу же ему стало скучно в этой комнате. Оставалось утешиться водкой, которую протягивал Максим.

– А вы вчера на чьей стороне были? Только честно, – спросил Вячеслав Иванович.

– ?

– Когда мы с женой ругались. Насчет присяги и всего такого. Вот Настя была на моей, Павел на материной, а вы? Интересно мнение человека со стороны.

Сараев пожал плечами.

– Не знаю. – Он помотал головой. – Даже не думал. Чужая семья – потемки. Говорят друг другу вроде бы понятные простые слова, а за этим столько всего и всякого… Постороннему лучше не лезть.

– Мудро, – согласился Вячеслав Иванович. – Она вот, например, не понимает, что есть вещи, которые человек сразу может не осознать, а потом локти кусает до конца дней. До нее это не доходит. Баба. У баб же совести нет. – Он стукнул своим стаканом о сараевский, и они выпили. Закусив, Вячеслав Иванович продолжил: – Вот как с переприсягой. Со стороны-то что? Да ничего особенного. Собрались, выпили, подписи поставили – вот и вся переприсяга. Помню, еще всё время смеялся в тот день. Чего смеялся? Не знаю. Сейчас думаю: может, это было нервное? Ну и выпивши был. Да и весело было. А как же. Компания, то-сё… За компанию чего только не сделаешь… – он помолчал. – Может быть, коллектив и попутал? Не знаю. Потом орать начали как резаные: «Ганьба! Ганьба!»… то есть «Гойда», прошу прощения. Или «Будьмо»? Что-то такое, я уже не помню. Ну, дурачились. Вернее, это начштаба начал кричать, Кухианидзе, да. Ну, собственно, он один и кричал. Вот же горластый был! В общем, выпили, посмеялись, поорали, и ладно. В первый раз, что ли?.. Да я и забыл про это на следующий день.

В углу Максим, свесив свои роскошные волосы, тихо перебирал струны на гитаре. Вячеслав Иванович продолжил:

– А как все перевернулось, знаете? В один момент. Раз, и всё. – Вячеслав Иванович громко щелкнул пальцами. – Иду я как-то мимо соседей, живут тут одни, вторые рамы уже с окон попропивали, а из калитки их дочка выбегает за щенком, лет двенадцати, в кирзовых сапогах. И вдруг ка-ак шарахнуло! Аж присел. Ё-моё! Я ведь раньше кем был? Наследником великих побед. А теперь я наследник чего? Каких-то перестрелок в карпатских лесах? Тьфу! Вот так всё сразу и перевернулось. Простая ведь мысль, а ни разу не подумал об этом. Ни разу её не почувствовал. Кто такое мог предположить? Никто. Ну и как ей это объяснишь?.. Точно как в стихотворении Тютчева: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…» Только вместо сочувствия – вот! – он показал кукиш. – У вас семья есть?

– Нет.

– И правильно. Пора бы и мне от моей отдохнуть.

Вячеслав Иванович отобрал гитару у Максима, долго пробовал что-то сыграть и, наконец, отшвырнул на кушетку.

Выпили.

Сараев уже не был пьян. Как будто свежий хмель встречной волной сбил предыдущий. Самое скверное и обидное в этом было то, что завтра ему все равно придется расплачиваться за много раз перекрытую сегодня норму.

– Дай карту! – потребовал Вячеслав Иванович у Максима. – Вот! Я вам обещал показать. Здесь! – он ткнул в какую-то точку в Казахстане. – А потом здесь, здесь, здесь… здесь… – приговаривал он, щелкая вразброс по всей стране. Потом положил карту на колени, как плед. – Был у нас такой Рукомоев в училище. С Урала. Здоровый жлоб. Мы с братом для него специальное одеяло держали, где-то так метра полтора длиной. Придет он пьяный с блядок, спать завалится, а мы у него его одеяло отберем, а это кинем. И вот он полночи корячится: и так – и так, и так – и так. Плечи закроет – ноги мерзнут, ноги закроет – рукам холодно. Так и вьется волчком, а мы с братом со смеху помираем, – пошумев картой, показав, как вертелся под одеялом приятель, он сложил ее и отбросил в угол. – Вот так и мы теперь. Одеяло у нас отобрали, пока мы пьяные спали, а кинули какую-то тряпку. И ведь кто-то тоже смеется. А Рукомоев-то теперь знаете где – ого! и не выговоришь! А крутится теперь кто-то другой. Да… Понимаете, о чем я? Хотя какие там одеяла, когда из-под нас даже простыню с матрасом выдернули. Хорошенько дернули, и всё. Нету страны. Вот и живи теперь, как хочешь. Если хочешь, конечно. Сиди теперь в этом закутке и дыши в тряпочку, которую тебе бросили. Что здесь делать военному человеку? А там ребята вон воюют постоянно. Красота!.. Пошли!

Вячеслав Иванович поднялся.

– Куда вы? – спросил Максим.

– В столовую. Фокус покажу.

– Может не надо?

– Пошли, я говорю! Я вам сейчас на наглядном примере покажу, как это делается.

– Спят же все, Вячеслав Иванович… – заупирался Максим.

– Ну и пусть спят, кто им мешает?

– Вы уже один раз пробовали…

– Пошли-пошли. Подъем!

Вячеслав Иванович спустился и прошел в столовую, а Максим и следом за ним Сараев прошли дальше, в прихожую.

– Я этот фокус видел, – сказал Максим. – Он сейчас всех на ноги поднимет. Так что я исчезаю.

– Я с вами, – сказал Сараев.

Он схватил куртку с вешалки и бросился за Максимом к выходу.

– Эй, молодежь! Вы где? Смотрите! Ну? Да постойте вы, черти! – кричал Вячеслав Иванович.

Вдохнувшему холодный острый воздух окраины Сараеву показалось, что на улице мороз, чего, конечно, быть не могло.

– А что за фокус? – спросил он.

– Скатерть будет сдергивать со стола…

Сараев почему-то думал, что Максим предложит ему заночевать у себя, но тот повел его на дорогу ловить машину. Они вышли на трассу, и Максим зашел под козырек остановки.

– Вот, прихватил на всякий случай, – сказал он, вытягивая из кармана куртки бутылку водки.

Они отпили по несколько глотков и сели на холодную скамейку курить.

– Как крутит-то Вячеслава Ивановича с этой переприсягой, – сказал Сараев.

– Вы ему больше верьте. А кто бы его к прилавку подпустил, если бы он не переприсягнул? Они там неплохо поторговали в свое время. Отец моего знакомого, фермер, купил в их части два «Урала». Кстати, недорого. Ну и еще много чего по мелочам. Хозяйство большое, охранять как-то надо… Просто Вячеслав Иванович с непривычки глупо деньгами распорядился.

– А кем он был до отставки?

– Подполковник. Командир батальона связи. Эй-эй-эй!..

Максим сунул Сараеву бутылку и бросился навстречу показавшимся из-за поворота огням. Напротив остановки затормозил небольшой грузовик-фургон, из тех, что развозят товар по магазинам. Поговорив с водителем, Максим сообщил цену Сараеву, и тот согласился. Проехав немного, Максим вышел. Сараев устроился поудобнее и, заснув еще до переезда, проспал всю дорогу.

 

 

XX

 

Похмелье

 

 

Весь следующий день Сараев провел в «Виктории» и к вечеру решил, что завтра поедет на кладбище. Утром перед выходом из дома он некоторое время просидел в кухне на корточках, вглядываясь в пол под собой. Уже на остановке, дождавшись трамвая, передумал и отправился на улицу Петра Великого.

Ветер обрывал с деревьев еще зеленые листья, ломал сухие сучья и бросал их в холодное серое небо. На потемневших улицах стало как будто многолюдней и теснее обычного, все вдруг куда-то заспешили.

Маргариты Сергеевны дома не оказалось, но он твердо решил, не повидавшись с ней, домой не возвращаться, и застал ее на третий или четвертый раз уже изрядно захмелевшим. Они не виделись со дня похорон, и в первую минуту Сараев был поражен ее миниатюрностью. За порог она его не пустила, и до фотографий, за которыми он явился, дело так и не дошло. Сначала он бодро сообщил, что часто ее вспоминает, и предложил иногда встречаться. А потом попросил вспомнить, что говорила о нем ее дочь. Ведь что-то же она о нем говорила. Теща стояла перед ним в полумраке лестничной площадки, вскинув голову, гадливо морща губы в ярко-алой помаде, и как будто упивалась отвращением к нему, запасалась им впрок. В ответ на просьбу она радостно улыбнулась и покачала головой. «Ничего, – она сложила в кольцо большой и указательный пальцы, – ноль!» Сараеву страсть как захотелось ухватить ее за дряблое горло под вздернутым подбородком, втолкнуть в квартиру, припереть к стене и, дыша в напудренное лицо перегаром, заставить вспомнить. А если и в самом деле вспомнить нечего, так придумать. С мстительной веселостью он проговорил: «А вы ведь тоже любите выпить, да? Я же вижу! Любите это дело? Так давайте вместе выпьем! Нам есть кого помянуть». «Иди, проспись, мразь», – сказала она и, шагнув назад, закрыла дверь. Жаль-жаль-жаль! Самое ведь время было бы напомнить этой напудренной суке с чего, с какой чепухи начался разлад между ними: он всего лишь не догадался пригласить ее на эпизодическую роль учительницы в свой фильм. Который к тому же не стал снимать. Сараев стукнул кулаком в глазок на крестовине и вышел на улицу. Алкоголь больше не брал, с каждой следующей рюмкой становилось только хуже. В конце концов им овладело глухое остервенение. Идти домой не хотелось, видеть никого не хотелось, и Сараев бесцельно шлялся по так и не ставшему за все эти годы ему ни родным, ни даже хоть сколько-нибудь близким городу – душному, тесному и, как бы не хорохорился, убийственно унылому. Всё вокруг было словно затянуто и проедено тончайшей пылью, и, казалось, ничего уже нельзя было поделать с этим ни на что не годным пространством, – разве что покинуть его и вычеркнуть из памяти, забыть, забыть, забыть. Сараев чувствовал: приближалось что-то скверное. Что-то похожее на то, что с ним приключилось в первую зиму его одиночества на пустынной ночной улице. Тогда, упав на четвереньки, обдирая в кровь лицо ледяной коркой, он сунулся головой в сугроб, чтобы криком выпустить из себя овладевшее им отчаяние. Сараев испугался, что и теперешний приступ тоски может толкнуть его на какое-то безрассудство. Ударной дозой спиртного он все-таки освободился от этого неизвестно чем грозившего ему наваждения и решительно зашагал вниз. К морю! На Дерибасовской ему встретились одна за другой сестры Дерюгины – старшая пробежала, шурша букетами, возле городского сада, а пьяная Наташа плясала под музыку из ближайшего кафе посреди мостовой на углу Екатерининской.

Утром его разбудил Павел Убийволк. Он прошел за Сараевым в спальню и сел на предложенный стул. Сараев тотчас лег. Не было сил даже умыться. От преданного взгляда гостя ему было не по себе.

Узнав, что он еще не завтракал, Павел предложил что-нибудь приготовить.

– Ты бы лучше вот что… – забормотал Сараев, заползая ладонью в карман джинсов, – я тут приболел немного…

Он не успел договорить, как Убийволк протянул ему флягу. Никакой болезненной скованности в его медленных широких движениях Сараев не заметил.

– Я все-таки приготовлю чего-нибудь?

– Ну, если тебе не трудно. Там на полке кофе… и что-то в холодильнике, наверное…

– Я разберусь, – Павел приостановился в дверном проеме. – Хотел перед вами извиниться за нашего папашу…

– Забудь, – отмахнулся Сараев.

Глотнув из фляги водки, он лег и попытался вспомнить в подробностях снившийся ночью сон. Это опять были дачи густо заросшего Большого Фонтана с многочисленными дачниками, гостями, детьми, собаками и, как в большинстве его снов, с пугающе близким, на уровне плеча, бирюзовым морем. Сон как сон, если бы не ощущение, что снился он не в первый раз. Нервировала невозможность определить, насколько это ощущение было верным – не было ли оно чем-то вроде дежавю, не содержало ли в самом себе иллюзию повтора? И Сараев маялся, как в бреду, изматывающей неопределенностью. Одновременно сквозь дрему он невольно пытался по звукам определить, что там Павел делает на кухне: открыл кран, закрыл кран, чиркнул, поставил, налил, постучал, чиркнул, стукнул, звякнул, хлопнул, открыл… – «а где у вас… а, нашел!» – открыл, поставил, закрыл, звонок в дверь, щелканье замка, голос Вадима. Сараев нехотя поднялся и сел на кровати.

Приехавший из Киева продюсер зашел к Сараеву прямо с вокзала. Павел принес яичницу Сараеву и пошел готовить еще одну. Дела в Киеве шли превосходно, но вместе с хорошими новостями Вадим привез из Киева какой-то новый развязно язвительный тон. Чтобы немного сбить с него эту спесь, особенно невыносимую с похмелья, Сараев – пока Павел возился на кухне – спросил о французском атташе, о котором упоминал Максим.

– Атташе? – спросил Вадим и, отвернувшись к окну, рассмеялся. – Атташе! Надо же! Какой-то мелкий надутый лягушатник. Атташе. Я и забыл о нем… Так Максимка вам сказал, что его из-за этого побили? По моей наводке? О, Господи!.. – воскликнул он, закатывая глаза.

– Я вам ничего такого не говорил, – удивился Сараев.

– Да я и сам знаю. Он всем это рассказывает. Вот же ж фантазер.

– А вы знаете, кто его побил? – спросил Сараев.

– А вы, значит, допускали, что это я?..

– Ничего я не допускал, какое мне вообще дело до этого!

– Тогда почему интересуетесь?.. Вы сегодня какой-то слишком боевой. Что пили? Ладно. Там, между прочим, довольно поганая история. Противно даже рассказывать. Так, для справки. Ваш Максимка кинул одного своего знакомого. Но это еще полбеды. Человека покалечило на работе, он получил какую-то копеечную компенсацию, и вот приходит к этому доверчивому инвалиду в больницу Максимка, слезно выпрашивает деньги якобы на пару дней, вопрос жизни и смерти, всё такое, и исчезает. Вот родственники больного и предприняли, как говорится, меры. Кстати, как вы считаете, стоит такого человека держать рядом?.. Потерпите немного – его, дурачка, завтра-послезавтра опять побьют, и тогда вам сразу станет ясно, что это не я.

– Откуда вам это всё известно?

– А мне люди добрые позвонили и рассказали. Чтобы я не подумал, что это наезд на меня. Еще и извинились. Ладно, всё это чепуха. Что там у нас со сценариями?

«Наконец-то!» – мысленно возликовал Сараев, удивляясь, как это он сам, первый, не вспомнил.

Пришел Павел, поставил яичницу перед Вадимом и сел в углу дивана. Сараев вышел в спальню, сделал там пару глотков и вернулся.

– Вадим, вы вот что мне, пожалуйста, скажите. Только честно. Эти сценарии, все пять штук, вы отбирали сами? Или…

– Кстати! – воскликнул Вадим, перебивая Сараева, у которого на языке вертелась еще и история с «Поющим лугом». – Знаете, кого я пару дней назад встретил на улице? Приятеля вашего, Прохорчука.

– Вы с ним знакомы? – удивился Сараев.

– Нет. Ну вот только тогда, по телефону. Первый раз видел. Сам подошел, представился, напомнил. А-а, я понял: вас интересует, как он меня опознал? Ну, не знаю. Как-то не подумал об этом. А ведь действительно – как? Ну и ладно. Это даже хорошо. Это значит, что у нас уже есть некоторая известность, позволяющая нас найти.

– И что он хотел?

– Предлагал сценарий. Он вам не рассказывал?

– Не помню.

– Я его, конечно, культурно отшил, а по дороге в Киев подумал: идея-то неплохая. Украинский гастарбайтер в России. Как вы считаете?

– Это всё, что он предлагал? – недоверчиво спросил Сараев.

– Да.

– Странно.

– Что вам странно?

– Странно то, что когда он звонил вам от меня, – то есть при мне, – он предлагал себя в сорежиссеры. Так почему же он сейчас об этом ничего вам не сказал?.. Или все-таки сказал?

– Он сказал то, что я вам сказал. Предлагал сценарий. Насчет остального он, наверное, тогда еще убедился, что это пустой разговор. Что тут непонятного?

– Ну-ну…

Проводив Вадима, Сараев сел на диван и уставился под ноги. С самого начала он слабо верил во всю эту затею с кино. Однако в трудную минуту она, подхватив, удержала его на плаву, и худо-бедно могла бы продержать еще полгода или год, а там, глядишь, что-то бы и получилось. Но вот вероломное вмешательство Прохора ставило на ней крест прямо сейчас. Сараев был даже удивлен тому, как это его взволновало. Сколько там времени-то прошло, а он уже чувствовал, что готов вцепиться в глотку каждому, кто встанет у него на пути.

– Что-то случилось, Андрей Андреевич? – спросил Павел.

– Нет, ничего, – рассеянно произнес Сараев, почесывая лоб, и добавил: – ничего хорошего. Очень может быть, что снимать я не буду.

Он поднялся. Тут же дернулся и Павел (была у него такая странная привычка), но Сараев его остановил ладонью. Он прошелся по комнате, вышел в спальню, отпил из фляги, вернулся, сел напротив Павла и довольно подробно изложил историю их с Прохором отношений: с киностудийных времен и вплоть до последнего визита Прохора с предложением работать вместе. Наконец-то он вслух выговорил свои опасения, естественно, умолчав о самом главном.

– Это несправедливо, – сказал Павел, когда Сараев закончил.

Тот, усмехнувшись, пожал плечами.

– Вы только не сдавайтесь! Это ведь ваш фильм вошел в список лучших фильмов всех времен и народов! (это «всех времен» Сараева так умиляло, что даже сейчас вызвало усмешку). Причем здесь Прохор? Гоните его!

– Легко сказать…

– Я знаю таких людей, Андрей Андреевич. Не обижайтесь, но вы человек мягкий, а он вас, как мама говорит, берет нахрапом. Видите, он уже и с продюсером вашим сам встречается. Если хотите знать мое мнение: вам нужно рвать с ним немедленно, прямо сейчас. Никаких сорежиссеров и точка! В таких случаях стесняться нечего.

Уходя, Павел оставил флягу, в которой оставалось пару глотков. Сараев их допил, посидел, подумал, потом всё-таки прилег на диване и уже стал засыпать, как до него с веранды долетел знакомый женский голос. Это был голос Насти Убийволк. Услышав, что в разговоре участвует соседка Наташа, он решил, что ошибся, но через минуту Настя постучала коротким дробным стуком в его дверь.

Она была где-то поблизости, а пришла – румяная, оживленная – потому что ей полчаса назад позвонил Павел и попросил подойти к Сараеву, чтобы они могли вместе поехать домой. Объяснил он это отсутствием у него денег.

– Деньги? – удивился Сараев. – Он мог бы взять у меня.

– Вот и я так считаю, – задумчиво промолвила Настя и стала звонить брату.

Отведя волосы и поджав губы, она приложила телефон к уху, и Сараев, пользуясь случаем, невозбранно и с удовольствием разглядывал ее ставшее сразу строгим лицо с ясными и, пожалуй, несколько суховатыми для ее возраста чертами.

Павел не отвечал. Настя подняла на Сараева глаза и дала отбой.

– Интересно, а вот вас еще удивляют люди, когда они что-нибудь такое выкидывают? – спросила она, помахивая телефоном. – Меня уже давно нет. А почему вы улыбаетесь?

– Я улыбаюсь?

– Ну да. Такой сдержанной, снисходительной улыбкой. Это, наверное, смешно прозвучало, да?

– Нет.

– Значит наивно. Или забавно. Как будто я повидала в жизни больше, чем вы.

– Да, прозвучало так, – согласился Сараев. – Ну, ничего, это дело наживное.

– А с другой стороны, разве такого не может быть? может, я такого навидалась…

– И чего же вы, Настя, такого навидались?

– Ну, мало ли. Вот возьми вам и расскажи. – Она спрятала телефон в сумку и застегнула замок. – Много чего. Стоя на Таможенной, чего только не увидишь.

– Настя…

– А что? Вы на Таможенной бывали?

– Ну, бывал, конечно. Проходил там.

– Все так говорят. А вы представьте меня – накрашенная, в ажурных чулках, с сигаретой… «Мужчина, огонька не найдется?»

– И когда вы всё успеваете? Церковь, Таможенная…

– Вот видите. Вас это удивляет как раз потому, что вы плохо знаете жизнь. Хоть и режиссер.

– Угостить вас сигаретой?

– Я бросила…

– А какие курили?

– Это неважно. Мне это нужно было для образа…

Вскинув голову, она размашисто приложила к губам два пальца с воображаемой сигаретой, чмокнула, отвела их и рассмеялась.

 

 

XXI

 

Сгущение

 

 

Павел так и не объявился. Сараеву бы в тот вечер остаться дома, но, проводив до остановки Настю, он спустился в подвал и там опять перепил. То же повторилось и на следующий день. Ложился он теперь опять поздно, проснувшись, шел в «Викторию» и поднимался из нее только чтобы поесть-поспать или прогуляться по окрестностям. Хозяйка Вика, глядя на него, вздыхала, сокрушенно качала головой и время от времени говорила:

– Андрей, может, пора остановиться?

– Пора! – радостно соглашался Сараев и уносил от стойки к столу очередной стакан.

За одну последнюю неделю он, кажется, встретил всех старых знакомых и обзавелся столькими же новыми. (С этими последними его более или менее размеренная жизнь приобретала крайне неряшливый вид, и в короткие минуты просветления он с ужасом думал о том, что будет делать, когда новые знакомцы начнут по ночам ломиться к нему домой.) Уже не раз было замечено: стоит только крепко запить, как тут же попадаешь в сплошной хоровод встреч и происшествий. Как будто само существование, до сей поры ровное и твердое, проседает под тяжестью запоя, и все, текшие прежде по своим руслам, ручейки и потоки устремляются вдруг в одну точку.

Однажды, прогуливаясь, он забрел дальше обычного и в подвале рядом с Тираспольской площадью встретил Максима. Тот стоял за спиной игравшего на автомате парня и, заметив Сараева, подсел к нему.

– Можете меня поздравить, – сказал он, – меня опять прогнали с квартиры. Буквально на следующий день после нашей встречи. Живу пока здесь, рядом, у приятеля.

– Сочувствую, – покивал Сараев.

– А наш француз – атташе, помните? – уехал на полгода домой, – сообщил Максим.

Сараева покоробило это «наш», и он решил, что с бывшим помощником Вадима надо определиться раз и навсегда.

– Слушайте, Максим, – сказал он, – до меня тут дошла несколько иная версия нападения на вас, так что давайте лучше совсем оставим эту тему…

– Это Вадим с вами поработал? И какую же версию он предложил?

– Спросите у него сами.

– Конечно спрошу! А вас просто водят за нос. И не только он, кстати. Ну да, вы же сейчас как завидный жених. Хотя почему «как»!

– Что за глупости вы говорите?

– А вот не стану вам ничего объяснять, раз вы поверили какой-то ерунде про меня. Скажу только, что некоторым нашим общим знакомым позарез нужен белый конь. Хотя я вот, например, тоже решил связать свое будущее с кино, но полагаюсь только на свои силы. Но вы именно этим всем общим знакомым – кроме меня – и верите. Продолжайте в том же духе. Вас еще ждет много интересных открытий.

Для Сараева вся его речь была каким-то набором слов.

– Белый конь – это что? – спросил он.

– Сами догадайтесь.

Автомат за их спинами весело затрубил, затренькал и зазвенел жетонами.

Сараев махнул рукой и вышел на улицу. Через минуту Максим его догнал. Сараев шел по узкой полосе тротуара вдоль деревянного забора с навесом, а Максим шагал рядом по проезжей части, то и дело уворачиваясь от машин, прижимаясь грудью к неструганной перекладине.

– Белый конь это такое транспортное средство. Знаете, за что меня Павел с квартиры прогнал? Между прочим, на следующий день после того как он с вами в первый раз встретился. Знаете, за что? Я, видите ли, обнимался с Паолой! – говорил он, дергая головой, откидывая волосы то с одной стороны лица, то с другой. – Во-первых, еще неизвестно кто кого обнимал. Паола сама кого хочешь обнимет. А во-вторых, всё это было в шутку и при нем. То есть высосал предлог из пальца.

– И что это значит? – спросил Сараев

– Интересное совпадение.

– И чем оно интересно? Вы же не думаете, что это я, встретившись с Павлом через двадцать лет, наказал ему вас прогнать?

– Ну, что вы! Конечно вы тут не при чём. На первый взгляд.

– А на второй? Вы, если что-то хотите сказать – говорите прямо. Я ваших странных намеков не понимаю.

– А если допустить, что наш Павлуша увидел в вас выгодную партию?..

– В каком смысле?

– В смысле для сестры. Для Насти… Нет, ну а что? Холостой, еще не старый… А главное – режиссер! Наконец-то его в кино снимет! Вот он и разгоняет всех вокруг Насти. Чтобы исключить любые другие варианты, расчистить, как говорится, путь кому-то одному…

– В смысле – мне?

– В смысле вам.

Сараев остановился и, прижимаясь к перекладине, чтобы не мешать проходившим за его спиной пешеходам, сказал:

– Знаете что, Максим… Я вас вижу всего четвертый раз, но вы прямо на глазах меняетесь. Что это с вами? Что за фантазии? И что за странная конструкция с Павлом? А – я? А Настя? Вы нас в расчет не принимаете? Всё решает Павел? Глупость какая-то, честное слово…

Максим слушал Сараева с неумело-язвительной и скорее кислой улыбкой, глядя по сторонам и поверх собеседника. Сараев же заметил, как уверенность, с которой он начал отповедь, тает с каждой следующей фразой. Вряд ли всё было так, как говорил Максим, но что-то такое как будто замреяло… И Сараев смущенно добавил:

– И даже если бы это было так, как вы говорите, я-то тут при чем?..

– Вы, конечно, не при чем, но…

– Опять «но»?

– А вам Настя нравится? – вдруг спросил Максим.

– А она должна мне не нравиться?

– Ладно. До свидания, – Максим протянул Сараеву руку, – а всё-таки: как так получилось, что на меня сначала напали в подвале, потом прогнали с квартиры, потом прогнали со второй квартиры, и всё это каким-то таинственным образом связано с вами? Вы, прям, какой-то опасный человек, Андрей Андреевич… Надо от вас держаться подальше.

…С водки Сараев перешел через коньяк на крепленое, а по утрам и сухое вино. Он уже не напивался до потери чувств, но постоянно пребывал в запойном лихорадочном возбуждении, начавшем его к середине второй недели тяготить. Пора было гасить этот, хотя и ровный, но порядком утомивший его огонек. К тому же и деньги заканчивались. Жизнь, однако, распорядилась иначе.

– Вы Сараев? Режиссер? – прозвучал над ухом незнакомый голос.

Перебирая у стойки на ладони мелочь Сараев, закивал.

– Вам привет.

– Спасибо, – отозвался Сараев, поднимая глаза и оборачиваясь. – А от кого?

Парень за его плечом показал пальцем вверх и сказал:

– От вашего мальчика.

– В каком смысле? – похолодев, спросил Сараев. – Вы кто?

– Одну секунду, я сейчас вернусь, не уходите! – сказал незнакомец и, коснувшись его локтя, взбежал по ступенькам.

Через минуту, опомнившись, Сараев понял, что парень не вернется, и выскочил следом. Холодный ветер ударил в лицо; темный переулок в обе стороны был пуст. Сараев постоял и вернулся в подвал. Всё это было настолько невероятно, что он на какое-то время потерял всякую способность соображать и только растерянно озирался. Одновременно он чувствовал, как взбаламученное сознание, не будучи в состоянии ни объяснить, ни переварить случившееся, уже взялось за работу, и теснит невероятную встречу куда-то прочь, на периферию, чтобы уже к завтрашнему дню она заняла свое место в череде прочих пьяных фантазий. Он посмотрел на Вику – она как была занята обустройством витрины, так занималась этим и сейчас. Ему надо было сию же минуту выпить, что-то сказать и что-то сделать – вот именно в такой последовательности. И он, перегнувшись через стойку, сам себе налил стакан коньяку.

– Эй!.. – крикнула Вика.

Что же это было, думал Сараев. Он не знал никого, кто бы мог так жестоко над ним пошутить. Первая мысль была, конечно, «Прохор», и он уже собрался ему звонить, как из соседнего зала донесся крик Климова:

– Блядям всё, жене – закон!

Сараев зачем-то пошел на него.

– Тихо, идет съемка! – завидев его, поднимая руки, закричал Климов.

Сараев вернулся в первый зал. Палец все еще лежал на кнопке вызова. Вот только чего он добьется, позвонив? К тому же не лез сюда Прохор. Ну, никак. В левой руке у Сараева до сих пор был полный стакан, и как только он сделал из него два больших глотка, телефон зазвонил. Номер был незнакомый.

«Алло! Андрей Сараев?» – требовательно спросил мужской голос. У Сараева перехватило дыхание. «Кто это?» – «Вас беспокоит Эмиль Бардем». – «Кто?!» – «Эмиль Бардем. Опять не помните? Поющий луг. Сценарий. Роман и Соня». – «Да. Вспомнил». – «Ну и?..» – «Я вас слушаю». – «Это я вас слушаю. Я спросил: ну и? Сценарий прочитали?» – «Сценарий? Сейчас… – Сараев сделал глубокий вдох. – Извините, но как-то так получилось, что всё последнее время я был занят, поэтому…» – «То есть вы опять хотите сказать, что не читали». – «Что, простите?» Лихорадочные попытки вспомнить в облике или поведении сбежавшего несколько минут назад парня что-нибудь, что могло бы увязать его с этим звонком, мешали Сараеву сосредоточиться. «Я говорю: значит, вы его не читали?» – повторил Роман. «А?.. Нет, не читал». – «Понятно. То есть вы продолжаете настаивать?» – «Настаивать на чем?» – «На том, что не читали». – «Что значит: “продолжаю настаивать”? Я действительно не читал. И ни на чем не настаиваю. Извините, но сейчас не очень подходящий момент. Вы могли бы перезвонить позже?» – попросил Сараев. Его охватило злое раздражение. Никакой связи между парнем и звонком не было. А было просто совпадение. Одно из тех издевательских совпадений, которые так часто подбрасывает жизнь. Мало ей просто гадостей, так она еще хочет запутать в поисках связи между ними. Сараеву не терпелось закончить разговор. «Все ясно, – усмехнулся Роман. – Значит вы и тогда нам врали. Это было сразу видно». – «Думайте что хотите». – «Ну что ж, я вас честно предупреждал. Лимит нашего терпения исчерпан. Пеняйте теперь на себя». – «И как это понимать?» – «Очень просто! Теперь ваша очередь ждать, чем это закончится. И смотрите, как бы вам тогда не пришлось кое о чем просить нас!..» – «Вы напрасно так со мной разговариваете», – начал было Сараев. «А вы напрасно так себя с нами ведете!» – «Мы с вами едва знакомы…» – «Вот именно!» – «…а вы себе такое позволяете. Я ведь никаких обещаний вам не давал. Вы предложили, я согласился. Никаких сроков мы, кажется, не оговаривали…» – «Можете не оправдываться, нам давно все понятно. Мошенников мы видим за версту!» – «Это вы про меня? И в чем же мое… Хотя знаете что? Хорошо. Согласен. Я виноват. Во-первых, я ввел вас тогда в заблуждение. На самом деле, я ваш сценарий читать и не собирался. Мне вполне хватило того, что я от вас услышал. Просто было как-то неудобно отказывать. Решил пощадить ваше авторское самолюбие. Смалодушничал. Ну вот я вам всё сказал, вы всё слышали, всё знаете и теперь можете смело идти на хер со своим поющим лугом! Понятно?! На-хер!!! Ты всё слышал, идиот колченогий? Запомни хорошенько: не читал и читать не собираюсь! И жене своей передай! На хер!!! И смотри, чтобы я тебя не нашел раньше! Он мне еще угрожать будет!.. На хер, я сказал! Пошел на хер!»

Сараев только слышал, что Роман что-то быстро, громко говорил, но слов не различал и, равномерно повышая голос, как заведенный, стал повторять: «Пошел на хер, я сказал, пошел на хер! Пошел на хер, я сказал, пошел на хер!..» – ощущая от повторения этой фразы какую-то особую, ни с чем не сравнимую сладость. И если бы он мог в эту минуту взглянуть на себя со стороны, то нашел бы большое сходство с соседкой Наташей, вот точно так же переходившей на пике скандала на свою мантру: «Вы суки, блядь, потому что вы суки, блядь!», и повторявшую её с не меньшим упоением.

Когда он умолк, вокруг стояла полная тишина, и казалось, будто в подвале прибавили света. Вика через прилавок протянула полотенце.

– На, Андрей, вытрись…

Сараев взял полотенце и оглядел себя: стакан в руке был почти пуст, а сам он был залит и забрызган коньяком.

– Давай, я тебе налью, – сказала Вика.

Сараев машинально протянул ей стакан и быстро вышел из подвала.

Дома он долго не находил себе места, но думал не о бардах (о них он почти сразу забыл), а все о том же парне, передавшем привет. Да, как не крути, а больше всего было похоже на Прохора. Но зачем ему это сейчас, когда у него такие виды на Сараева и он ждет положительного ответа? Нет, не стал бы он так рисковать. Уж что-что, а свою пользу Прохор всегда хорошо чувствовал. Да и мог ли он дойти до такой низости? Но кто тогда? Кто? Он не смог усидеть дома больше часа и опять спустился в «Викторию». В тот ветреный холодный вечер «Виктория» просто клубилась посетителями. Сараев сел в углу и не сводил глаз с поминутно хлопающей двери. Потом, утомившись, бессмысленно уставился в телевизор, но все равно оборачивался на каждый скрип. И вот, наконец, в подвал, замыкая шумную группу работяг, спустился какой-то незнакомец в светлом костюме. Пошарив глазами, он с нахальной улыбкой уставился на Сараева. Должно быть, соглядатай из той же шайки, подумал Сараев, пришел посмотреть, чтобы доложить заказчику о произведенном эффекте. Вот с ним и следует поговорить. Лицо, кстати, знакомое… очень знакомое… Господи! Быть не может! Да это же Корягин, Митя! Перед ним, в шумной пьяной толпе, застрявшей у входа, стоял и смущенно улыбался его первый оператор – невысокий, щуплый, за пятнадцать лет почти не изменившийся, только весь усохший и как будто насквозь посветлевший из-за седых волос и бороды. Одет он был в белую пару из какой-то тонкой, но грубой, похожей на мешковину, ткани. Сараев глазам не верил.

– Митя, ты?!

И тот, кивая, извиняясь направо и налево, двинулся к нему через толпу.

С этой минуты перешедшее было на обычный, размеренный ход время опять пустилось вскачь. Первые двое суток Корягин прожил у него и за это время успел всех в «Виктории» обаять. Попутно все, кто еще не знал, узнали, что Сараев режиссер и собирается снимать кино. Время от времени Сараев приставал к Корягину: «Так ты ко мне приехал? именно ко мне?» «А к кому же еще?» – отвечал Корягин. Оказалось, что он в Москве встретил Фонарева-Кирпичникова, и после разговора с ним рванул в Одессу вспомнить молодость. «Ну, тогда слушай…» – говорил, услышав ответ, Сараев.

Корягин был всё тот же. Невинные глаза, пять или шесть жен, с десяток детей, постоянные скандалы, разводы, измены, свадьбы, запои, аварии и т.д. и т.п., и черт знает еще что. Уму непостижимо, сколько всего в него вместилось. И как же легко, до зависти беспечно жил этот человек! А еще от Корягина так потянуло столицей, и так захотелось пройтись по широким людным улицам, толкнуться в стеклянную дверь в метро, почувствовать горячий ветер на входе…

Набор развлечений у Корягина был всё тот же: выпить и пошуметь. Из дальнейшего Сараев мало что запомнил. Сначала было общежитие при киностудии, потом частный дом где-то на Ближних Мельницах, той же ночью и там же скандал с соседями, какая-то приблудная побитая девица, милиция со скорой, и всё это было как-то неестественно ярко освещено, как если бы откуда-нибудь сверху лупил прожектор… А наутро уже была чья-то квартира на 8-й станции Большого Фонтана с большими окнами на холодное, в слепящих пятнах света море под грозным тяжелым небом. Они сидели за низким столиком, друг против друга, и Сараев пытался объясниться:

– Ну да, некоторый обман есть. Присутствует. Самому не нравится. Это к тому, что, может быть, я этим детским фрагментом и ограничусь, дальше просто не потяну. Но… у меня есть оправдание. Я ведь бездарь, Митя, ты же знаешь. Что совсем не помешало бы мне продолжать снимать. Да хоть и по сей день. Но ведь не стал же! Так вот. Как ты считаешь, могу я теперь позволить себе взять мизерную часть из тех денег, что мог бы потратить на свои бездарные фильмы за все эти годы, но не потратил? Я считаю, что имею право. Хотя бы в качестве вознаграждения за вот это самое, за вот такие заслуги перед отечественным кино… Я не прав? Скажи.

В изгвазданном дочерна костюмчике, да и сам почерневший и осунувшийся, Корягин, вскинув редкие брови, смотрел на Сараева настолько неподвижным взглядом, что Сараев в какой-то момент подумал, не спит ли тот с открытыми глазами. Это был их последний разговор, тем же вечером они друг друга потеряли и больше не виделись. Сараев вернулся домой, где в первую же ночь, которую он провел в кухне на полу, с ним приключилось нечто такое, о чем он потом долгое время старался не вспоминать, надеясь со временем забыть совсем. После этого он пил еще с неделю, и закончилось это тем, чего он всегда боялся.

 

 

XXII

 

Ночной выход

 

 

Сараев проснулся и пощелкал выключателем лампы в изголовье – света не было. Темно было и на улице. Он лежал на диване, одетый. Плотный, частый стук сердца в тесной груди не предвещал ничего доброго. Вытянув из кармана зажигалку с фонариком, стал искать телефон, чтобы узнать, который час. Синий луч запрыгал по комнате и как только упал на балконное окно, в стекло что-то крепко стукнуло. Подскочив, Сараев погасил фонарик. Лоб покрыла испарина. Что это могло быть? Камень? разбуженный голубь? летучая мышь?.. Спустя минуту он уже сомневался, что слышал удар. Возможно, то был какой-то безотчетный мгновенный испуг, обернувшийся слуховой галлюцинацией. Он сидел, не шелохнувшись, и через какое-то время его внимание привлекли иные звуки, с веранды. И вот это уже не было никакой галлюцинацией или панической фантазией, вроде той, что овладела им в гостях у Убийволков, когда он решил, что пришли по его душу. То были звуки сразу нескольких перемещений – негромкие, но самые явные. Кажется, там, на веранде, перебегали от стены к стене; вот будто кто-то стремительно протерся по двери, что-то с глухим деревянным стуком упало на пол… Господи! да ведь это за ним! Вот только кому и зачем он мог… – Вадим! Вадим! Вадим! Это по его линии, как пить дать. Что-то, видимо, он успел где-то там натворить. В Киеве? Да какая разница! Сейчас неважно где и что. Сейчас просто вышибут дверь, и всё! И где он тогда опохмелится?! И как совпало с отсутствием света. Совпало? Ну-ну. Да тут целая операция, захват! Может, кто-то там прячется на балконе?.. С протяжным душераздирающим фанерным скрипом и треском в коридоре вдруг открылась соседская дверь. Метушня в коридоре сразу же закипела с удвоенной силой, и вскочивший на ноги, ошалевший Сараев услышал крик Наташи: «Это что здесь такое? Вот я сейчас…» Крик оборвался. «Заломали Наташу». Сараев схватил свитер. Толчок в дверь. Началось. «А ну вон все пошли! Пошли вон! Я кому сказала! Устроили здесь!» – опять закричала Наташа. Хлопки, отрывистое шипенье, удары по полу, торопливый мягкий топот по лестнице вниз. «Устроили здесь…» – повторила Наташа, когда все, наконец, затихло. В наступившей тишине дверь Дерюгиных с обратными треском и скрипом закрылась. Это было необъяснимо.

Со стукающим прямо в центр грудной клетки сердцем Сараев подошел к балкону. Пусто. Внизу из подворотни на улицу тянулась собачья свадьба в десяток собак разной величины.

Наконец он добрался до часов: двадцать пять минут второго. Что?! Двад-цать-пять-вто-ро-го-но-чи?!? Он бросился осматривать карманы. Как и следовало ожидать, денег не было. «Виктория» открывалась только в семь. У него подкосились ноги, и он опустился на диван. Вот так попал. Половина второго. Проклятье! Сколько раз он уговаривал себя с этим не шутить, держать где-нибудь постоянную заначку, неприкосновенный запас; сколько раз его бросало в дрожь, едва он только представлял, как оказывается вот так посреди безбрежной глухой ночи один, без копейки, а впереди – целые часы, сотни долгих минут, неисчерпаемые тысячи секунд, которые все до единой придется отсчитать, процедить сквозь себя!.. И вот он оказался в самом начале этого бесконечного ужаса. «А если они вернутся?» Он тут же себя одернул: кто вернется? Собаки? Нет, собаки не вернутся. Собаки это так, первое приветствие, глумливое подмигивание того страшного мира, в который он только-только вступает. Всё будет гораздо серьезней. Какие уж тут собаки. Чертова беспечность! Ну что стоило ему хотя бы кивать при входе этим продавщицам в ближайшем круглосуточном магазине, всем этим придурковатым охранникам – за полтора-то года уж можно было бы с ними познакомиться? Сейчас вошел бы, сказал: друзья, вы ведь меня знаете, я тут рядом живу, ваш сосед, постоянный покупатель, не дайте помереть, братцы! Он мог бы опуститься на колени, что тут такого? в конце-то концов, он видел, как это делали другие, а чем он лучше? пришел, видимо, и его черед…

Что-то надо было делать. От пережитого только что страха кружилась голова и тошнило. Чего бы только он сейчас не отдал за стакан водки, за пару пузырьков боярышника или пустырника…

Телефон работал. Сараев с замиранием сердца приготовился ждать, подбирая самые подобострастные извинения, но Демид бодро отозвался после первого же гудка: «Слушаю!» – «Здравствуйте. Я вас не разбудил?..» – «Нет. Я на закате отлично выспался. Самый питательный сон. Мне, кстати, ваша Наташа снилась. Со всеми вытекающими последствиями. А как вы? Что-то случилось?» – «Да, случилось. Я тут только что проснулся и… В общем, ни денег, ни капли спиртного… просто не знаю что делать…» – «И вам хреново». – «Очень». – «Нервы на пределе и тьма вокруг сгущается, да?» – «Именно так. Буквально». – «То есть если бы я вот сейчас зарычал или завизжал в трубку, вы бы отбросили в ужасе телефон и забились бы в угол? До такой степени?» Сараев молчал. «Алё! Вы слышите меня?» – «Да», – еле слышно ответил Сараев. «Тогда почему не отвечаете?» – «Да», – так же тихо повторил Сараев. «Вы где находитесь?» – «Дома». – «Приходите ко мне, слышите?» – «Да».

Демид сообщил адрес в Сабанском переулке и предложил прислать такси. Сараев сдуру наотрез отказался, и пока одевался и искал ключи, проклинал себя на чем свет стоит.

Слабенькому туману над влажными мостовыми Сараев предпочел бы хоть какую-нибудь непогоду – слишком уж заметным почувствовал он себя на тихих улицах. Совсем рядом, на пересечении Колонтаевской и Старопортофранковской, и дальше, в сторону центра, свет был. Здесь, вблизи от дома, куда не поздно было еще вернуться, он немного постоял, готовясь к долгому, опасному переходу. Настроился, собрался с силами. Из старой акации на углу легкий порыв ветра бесшумно выбросил целый ворох зарябившей в воздухе мелкой желтой листвы, и Сараев шагнул на брусчатку. Главное, не привлекать внимания, идти быстро, уверенно. Вокруг, куда ни глянь, не было ни души. Загодя оповещая о своем появлении отчаянным визгом на поворотах, с какой-то устойчивой периодичностью, как по расписанию, проносились одинокие авто. От панических атак Сараев отбивался первыми пришедшими на ум пяти- или шестизначными числами, сосредоточенно и внятно вышептывая их одно за другим. Поднимая глаза, он видел, как в небе над далекой Аркадией бродят лучи прожекторов из увеселительных заведений, вызывая в памяти одновременно хронику военных лет и помпезную заставку студии «ХХ век Фокс». Едва заметный в начале пути туман понемногу густел, и время от времени в сырую осеннюю тишину вплетались негромкие, слышные только по ночам шумы – это тянувший год за годом влагу ракушечник, из которого когда-то строился город, нехотя, как рафинад в чае, осыпался и рушился под собственной тяжестью. Редкие, даже возле Привоза, прохожие как будто избегали встречи с ним, и за несколько десятков шагов вдруг сворачивали в переулки (не для того ли, чтобы подкрасться сзади?). Над ярко освещенным подземным переходом на привокзальной площади их стояло аж четверо, каждый со своим, уходящим вверх столбом тени, но и они, стоило Сараеву подойти ближе, разошлись в разные стороны. Впрочем, он и сам метнулся бы за ближайший угол, если б кому-то из них вздумалось направиться к нему. Вокруг без сомнения что-то готовилось, зрел какой-то зловещий умысел, плелась какая-то губительная интрига. Сердце то частило, то замирало, и несколько раз ему казалось, что вот сейчас оно остановится, и он говорил себе: ну и ладно, упаду, умру, хуже смерти все равно ничего не случится. Но уговоры не помогали, что-то вот-вот должно было произойти. Нечто, что было куда страшнее смерти, пряталось в темной, неотступно сопровождавшей его материи, дышавшей где-то совсем рядом, и готово было в любую секунду – стоило только зазеваться – выскочить из ее ненасытных глубин.

И вот, когда трудное путешествие осталось наконец позади, когда уже рукой было подать до вожделенной цели – под ногами у Сараева качнулся асфальт, и он встал как вкопанный. Цель исчезла. Мало того: её тут и не было никогда! Перед ним был Мукачевский переулок. Тот самый, куда его однажды для встречи с мнимым близнецом Алексеем привёз себе на потеху Демид. Сараев стоял в самом начале переулка, где еще сохранилось несколько старых трехэтажных зданий. По правую руку, за воротами, тянулся ряд сводчатых уходящих вглубь подворотен. В первую минуту он был настолько ошарашен, что даже вернулся к углу дома, чтобы прочесть табличку с адресом. Пер. Мукачевский, 5. Вот так: пока его воспаленный слух метался между едва слышными звуками и шорохами, а ставший почти зрячим затылок ловил малейшие движения за спиной, ноги сами несли его сюда. Вот так. Вот так, вот так, вот так!!! До Сабанского переулка, где ждал Демид, отсюда было не столь уж далеко, но Сараеву таким трудом дались эти последние, как он думал, метры, так горячо он молился о том, чтобы беспрепятственно их одолеть, дотянуть, доползти, что тут едва не взвыл от отчаяния. Тем не менее, надо было идти. Торчать здесь было опасно. Оказавшись в какой-то сотне шагов от дома Алексея, он даже не углядел в промашке зловещего намека. Обычная патрульная машина с парой скучающих ментов и поездка в участок, где над ним, сходящим с ума от абстиненции, будут измываться до самого утра – вот что пугало его по-настоящему, когда он выходил из переулка. Какой там покойник Алексей. О нем он и не думал. Сараев повернул в сторону Александровского парка. Ну, с Богом! 18456, 27952, 165812, 321197, 2757757… Входить в парк, чтобы срезать угол, он не рискнул и вышел к Сабанскому переулку через Успенскую по Маразлиевской.

 

 

XXIII

 

Отчаяние

 

 

– Тут недавно слышал одну историю. Люблю такие истории, – начал Демид к ужасу Сараева. – Если хотите, расскажу. Иногородний, может быть, и не поймет, а для нас самое то. Это в конце 80-х было. Жила-была одна семья в России, где-то под Псковом, кажется. А может, и нет. Точно не помню. В общем: типа поселок городского типа. Такая себе семья советских служащих, мама – бухгалтер, папа мелкий начальник, и у них дочка лет двадцати. Вдруг дочка заболевает. Какая-то душевная хворь. Сначала вроде бы ничего, даже и не очень заметно, а потом всё хуже и хуже…

Сараев был готов. Его заливало потом и колотило от озноба; горела голова. Он заподозрил недоброе, как только вошел, и Демид поприветствовал его шутливой фразой: «Тоже люблю иногда прогуляться по ночной Одессе». Такой легкомысленной встречи Сараев не ожидал. Он надеялся сразу, с порога, получить стакан водки, но вместо этого Демид провел его в необжитую холодную гостиную и стал мучить расспросами, а теперь вот еще взялся рассказывать какую-то историю. Силы, терпение, надежды – ничего из этого уже не было и в помине, и Сараеву самому не понятно было, на чём он еще держится. Хозяин же делал вид, что ничего этого не замечает и не торопился помочь.

– …Недуг, вообще-то, среди русских девушек во все времена довольно распространенный, – продолжал Демид. – Теряется всякий интерес к окружающей жизни и наступает абсолютнейшая апатия. Я таких навидался, когда в юности по монастырям ездил. В общем, царевна-несмеяна в самом чистом виде. И вот, чтобы не дать болезни разгуляться, мать отправляет ее развеяться к отдаленной родственнице в Одессу. Ну, Одесса Таню, естественно, расшевелила. И даже поразила. Сами понимаете, что это такое для девочки из северной глубинки. Огромный шумный город, море, жаркие дни, теплые вечера; веселые молодые люди одесской национальности опять же с интересными предложениями. Ну и пошла Таня на поправку. Загорела, приосанилась, повеселела. Заканчивается вторая неделя, и тут выходит из строя домашний телефон (а других тогда не было), и тетка просит Таню посидеть днем дома, встретить мастера. В назначенное время тот приходит, и пока возится с телефонным аппаратом, Таня, теребя сложенные пополам три рубля, стоит в той же комнате у распахнутого окна во двор. Во дворе в это время пусто – как обычно в жару, – кто не на работе, тот на море. И вот сосед в доме напротив включает магнитофон с записью известного (но Тане тогда совсем не знакомого) юмориста и выходит курить на балкон. Юморист весело, с огоньком, время от времени срываясь в фальцет, рассказывает случай с подрывником и с какой-то баржей. Рассказ то и дело прерывается смехом и аплодисментами зрителей. Увидев нашу Таню в окне, сосед делится с ней впечатлением: «От Мишаня жару дает, да?» – имея в виду магнитофонного рассказчика. Таня не понимает, о чем он и, смущенно улыбаясь, пожимает плечами. «Мишка – красавЕц!» – выкрикивает сосед, показывая большим пальцем за плечо. Таня на всякий случай кивает и вздрагивает от крика над ухом: «Сделай громче!» Обернувшись, она видит незаметно подошедшего сзади телефонного мастера. «Готово», – говорит ей мастер. Сосед уходит исполнять его просьбу, Таня протягивает мастеру три рубля, а тот, спрятав деньги в карман, крепко хватает Таню одной рукой за талию, второй зажимает ей рот и укладывает на ковер. Тем же вечером Таня собирает вещи и уезжает без всяких объяснений. Домой она возвращается загорелой, посвежевшей, но такой же несмеяной, как и уезжала. И даже более того. Ну а дальше как по писанному. Через какое-то время все замечают, что Таня беременна. На вопросы она не отвечает, да и вообще постоянно молчит. Родители, опасаясь еще больше навредить, отступают, решают повременить – может быть, сама скажет, когда захочет. Так и не открывшись никому, Таня рожает мальчика. Называет она его Мишей, а когда спрашивают, как его записать по отчеству, не долго думая, отвечает: «Михайлович», но никаких объяснений по-прежнему не дает. Родители и тому рады: хоть имя отца стало известно, а уж раз его именем еще и ребенка назвала, ну, значит, всё это неспроста и какая-то любовь между ними наверняка была. Глядишь, рано или поздно и сам заявится. Никто, конечно, не появляется, мальчик себе растет, ну и вот уже в школе окольными путями, через школьных товарищей ему становится известна история его появления на свет. Он начинает приставать с расспросами к матери, и та ему рассказывает, что его отец – пропавший без вести в пучинах мирового океана моряк из Одессы. В общем: «Ты одессит, Мишка, а это значит…» И вот мальчик, узнав тайну своего рождения, со страстью увлекается Одессой. Выискивает все, что с ней связано, жадно читает все, что попадается под руку, собирает пластинки, книги, открытки, усиленно штудирует Бабеля, создает на дому чуть ли не музей Одессы и, наконец, долгими упорными стараниями превращается в довольно странного персонажа. Вы только представьте себе паренька из-под Пскова, круглыми сутками изображающего Беню Крика. Ну а на первое апреля Мишка, по примеру нашего одесского плебса, надевает накладные уши и нос, вымазывает губной помадой щеки и в таком богомерзком виде ходит по родному поселку к большому неудовольствию местного батюшки, поскольку первое апреля всегда выпадает на Великий пост. Вот как вы думаете, что здесь сыграло главную роль: гены или воспитание? ну, в данном случае самовоспитание?..

Демид закончил и встал посреди комнаты, весело глядя на гостя.

Сараев загнанно смотрел на хозяина. Он почти ничего не понимал из того, что тот рассказывал, и уж тем более не мог ничего понять теперь. Какие гены, какое воспитание, когда он умирает на его глазах?.. Он только понял, что угодил в западню и теперь надо бы как-то из неё выбираться. Как же он мог так глупо попасться? И разве промах с переулком не был ему подсказкой? Почему же он ею пренебрег? На что надеялся? Это было так обидно, а главное – ужасно… Он проехал подошвой вниз по хромированной ноге высокого стула, на котором с большим трудом всё это время сидел, и, держась за кожаное сиденье, поднялся. А почему Демид среди ночи в форме? Что это за форма? Может, он и не из таможни вовсе, а из какой-нибудь госбезопасности? Пришел только что со службы. Для них ведь ночная работа обычное дело. В конце концов, всё, что Сараев о нем знает, он знает с его же слов. Даже Миша Сименс, у которого Демид был частым гостем, не мог сказать о нем ничего внятного. Хотя какое это сейчас имеет значение. И даже если бы это имело какое-то значение, для него теперь это не могло иметь никакого значения. Но обо всём этом Сараев думал как-то урывками, в те краткие мгновения, когда ему удавалось связать две-три мысли. В остальное время его несло каким-то мощным мутным потоком, и единственное, чего он от всей души желал, это ужаться до ничего не чувствующей точки. Казалось, достаточно одного, последнего, сколько-нибудь продолжительного усилия, чтобы сосредоточиться на этом желании – и оно, наконец, исполнится, но вдруг, в самый последний момент, с выпуклым треском карточной колоды, вспышкой размноженный Сараев распускался веером, рассыпался по комнате, и с полдюжины его двойников торопились наделать бед: один бросался в окно, другой, запрокинув орущий рот, рвал ломающимися ногтями обои, третий, разметав по комнате стол и стулья, пытался сбросить с себя душившего его четвертого…

Демид вышел.

Сараев решил, что пытка закончилась и сейчас его, наконец, за нее вознаградят. Он крепко, со скрипом, вытер со лба холодный пот. Но когда Демид появился опять и встал напротив, в руках у него не было ни бутылки, ни стакана.

– Кстати, о подрывнике, – сказал он и вытащил из кармана предмет, хорошо знакомый Сараеву по съемкам в Коврове – гранату. – Вот. Настоящая, боевая. Когда с женой разошлись, купил, хотел подорвать ее вместе с любовником. Ходил, выслеживал. Оказалось, что никакого любовника нет. А потом подумал: а что если обратиться с просьбой к богам? Понимаете, о чём я? Совершить жертвоприношение. Гекатомбу. Рвануть кольцо и закинуть, например, в полный трамвай в час пик. Или в кафе. Вдруг подействует, и мне её вернут? Жену. Ох, и крепкая же такая мысль была – еле отделался! Потом как-нибудь расскажу подробней…

Этого и следовало ожидать, думал Сараев. Как вообще он мог довериться этому человеку? Всегда же замечал в нем какой-то сдвиг – во всех его рассказах, ужимках, странных шуточках… И вот теперь, находясь на волосок от гибели, он еще и оказался во власти этого сумасшедшего, садиста. Что дальше? Демида, если что, ему нипочём не одолеть. Как, впрочем, не одолеть и обратного пути. Да и что такое, этот обратный путь? Куда? И Сараев едва не заскулил от безысходности.

– Вам тяжело слушать? – спросил таможенник.

– Очень. Невыносимо. – В сухом сараевском горле еле ворочались слова, и трудно было их выговаривать сведенным от отчаяния ртом.

– Да, вид у вас ужасный, – подтвердил Демид, глядя на гостя с мрачным любопытством

– Вы бы могли дать мне немного денег… – попросил Сараев.

Демид долго молчал, наконец сказал:

– А если я вам сейчас скажу, что денег не дам и не выпущу отсюда, и выпить тоже не дам, и предложу вместо водки вот это? Воспользуетесь?

И он протянул гранату.

Сараев как будто и понимал, что за этим, наверняка самым последним испытанием должно последовать вознаграждение (впрочем, Демид был достаточно непредсказуем, чтобы это оказалось не так), но он уже не в силах был производить какие-то самые простые расчеты и действовать, исходя из них. У него было ощущение, что всё отпущенное ему время, его личное время, закончилось. На выбор не оставалось и пары секунд, их просто неоткуда было взять. Времени было ровно столько, чтобы воспользоваться первым попавшимся, чем бы оно ни оказалось – гранатой, водкой, пулей, ядом – только бы быстрей и наверняка со всем этим покончить. Потому что жить за пределами этого личного времени не представлялось возможным, и даже нельзя было и помыслить. Но: может быть всё – вообще всё! – к этому и шло? Он ведь желал когда-то конца – так вот он. Да, всё это представлялось как-то по-другому, но… Сараев медленно накрыл гранату в руке Демида ладонью.

– Что у вас сейчас в голове? – вдруг спросил тот, хватая Сараева за запястье свободной рукой. – Первое попавшееся, быстро!..

Сараев вздрогнул – ему самому стало интересно! – и из кромешного, уже во всю прущего на него и сквозь него хаоса, выхватил первое же более или менее связное, давнишнее, но сейчас почему-то оказавшееся на поверхности.

– Почему Абдулла и Насрулла звучит смешно, а Бред и Скотт нет? – скороговоркой отчитался он. И добавил: – Газовый ветер.

– Отлично, – сказал Демид.

«Это конец», – подумал Сараев. Но как только он обхватил корпус гранаты, таможенник твердыми острыми ногтями больно впился ему между сухожилиями под запястьем, отвел его ослабившую хватку ладонь и спрятал гранату в карман. Прочистив двойным глухим рыком горло, Демид сказал:

– У дочки сегодня был день рождения. Идемте, выпьем чего-нибудь за ее здоровье.

На кухне Демид вытянул из холодильника бутылку водки и, постояв некоторое время в раздумье, неторопливо наполнил стакан и рюмку. Потом, опять же после минуты раздумий, протянул стакан гостю. Обычно в таком состоянии Сараева отпускало при одном виде бутылки, но тут, даже запрокидывая голову и торопливо глотая водку, он ждал от хозяина какого-нибудь подвоха и по-собачьи косил глазами в его сторону: не выкинет ли тот что-нибудь в последнюю секунду.

– Жаль, что у вас нет за душой никакого оригинального философского учения, – сказал Демид, взяв свою рюмку, – а то бы я слушал вас дни напролет и записывал. Помните, как Лао-Цзы свое дао открыл начальнику пограничной заставы? Всегда меня этот факт почему-то будоражил. Может быть, и мне, скромному одесскому таможеннику, когда-нибудь что-нибудь такое обломится… где-то, может быть, и мой Лао-Цзы бродит, никак не дойдет…

Только поставив стакан на стол, Сараев облегченно вздохнул.

Демид опять налил.

– Выпейте еще, поешьте и ложитесь, – сказал он. – Можете прямо здесь. Вам надо поспать. И советую отключить телефон. Отключите-отключите. (Сараев послушно исполнил.) Завтра будем с вами лечиться. Уходя, он обернулся в дверях. – Да, а что значит – «газовый ветер»?

– ?..

– Это вы сказали, когда я попросил первые попавшиеся слова.

– А-а, это. Да так… – Сараев, блаженно улыбаясь, тряхнул плечами. – Просто почему-то иногда представляю, как день и ночь по трубам в темноте шуруют эти газовые потоки… годами.

– И что?

– Ничего. Просто жутко как-то… разве нет?

Утром, когда Сараев проснулся, его ждало обильное застолье. За столом Демид объявил, что после обеда они лягут под капельницы.

– Это не значит, что мы бросим пить, но по пути не мешало бы освежить силы… – многозначительно добавил он.

И после обеда они действительно легли под капельницы. Сараевым в кабинете занимался молчаливый улыбчивый юноша, а Демидом – его пожилой наставник, которого Сараев увидел уже как сквозь туман, заговариваясь и засыпая.

 

 

XXIV

 

У Демида

 

 

Сараев согласился погостить у Демида несколько дней – в конце концов, сколько можно безвылазно сидеть дома?

Твердого распорядка дня у Демида не было. Образом жизни он походил более на представителя какой-нибудь свободной профессии, чем на государственного служащего. Впрочем, может быть, Сараев просто попал в такой период. По утрам приходили какие-то люди, по большей части молодые, некоторые из них были в таких же, как и у Демида, синих мундирах, и запирались с хозяином в кабинете. Вели они себя крайне почтительно. Иногда Демид ненадолго выезжал. Хозяйство вела пожилая домработница с неприветливым бараньим взглядом.

С Демидом они вместе ужинали и иногда обедали, а в остальное время то сходились, то расходились. Кажется, никогда прежде Сараев так вкусно и много не ел, так разнообразно не выпивал и так сладко не спал, как в эти дни. Большую часть времени он проводил в просторном, но довольно уютном кабинете или же на крыше, на оборудованной для посиделок площадке, откуда открывался прекрасный вид на Александровский парк. Тут был небольшой бассейн с расставленными вокруг лежаками, креслами и кадками с деревцами; чуть поодаль стояла накрытая брезентом жаровня. Сараев любил здесь подремать. Как-то, бродя по квартире, он подумал: вот бедность, любая, даже чистенькая и аккуратная, всегда выглядит временной. И чем беднее, тем временней. А от достатка, каким бы он ни был, веет покоем и постоянством.

В кабинете у Демида было большое собрание советского фарфора. Многие десятки статуэток занимали широкую мраморную полку над камином и все свободные поверхности. Сараева поразило, что в этом отчасти пугающем столпотворении не оказалось ни одной незнакомой ему фигурки. Никогда не проявлявший к ним особого интереса – как он ухитрился все их перевидать? Здесь же, у Демида, ему приснилось, будто в день какого-то большого праздника он сидит в гастрономе на въезде в поселок «Большевик» двадцатилетней давности, каким он вспоминался ему во время недавней поездки с Настей. Перед ним отведенный под кафе темный глухой закуток без окон с несколькими столами и прилавком, а дальше, по правую руку, тянется, собственно, сам гастроном, сияющий чистотой, освещенный бьющим через промытые витрины солнцем. Гастроном тих и пуст, как это обычно бывает перед самым открытием. Однако за его пределами, на улицах что-то происходит. Какие-то приглушенные звуки все чаще долетают до слуха. И это не только музыка и возбужденные людские голоса, но и что-то еще, пока непонятное. Сараеву не терпится встать из-за стола, выйти и окунуться в праздничную тесную суету – там уже наверняка собрались его друзья, родители, и все, кого бы он хотел видеть, но он, сдерживая себя, ждёт, когда торжество радости достигнет наивысшей точки. Жадно прислушиваясь, боясь пропустить кульминацию, он слышит, как, кроме бодрой, веселой музыки, на стены и витрины гастронома напирает плотный мелодичный шум какого-то непрерывного роения. Вслушиваясь в равномерно возрастающий, радующий сердце звук, он постепенно понимает, что эта осаждающая стены мягкая сила сплошь соткана из непрерывного порхания бесчисленного множества каких-то… как сказать: сущностей? образов?.. Словом, это было как-то связано с фарфоровыми статуэтками из кабинета Демида. Словно самые яркие и теплые воспоминания, слетевшись из всех уголков памяти, из разных лет и мест, приобрели вид бесплотных эфирных двойников этих фигурок, или их идей, или их цветных теней, или того, чему и названия нельзя придумать, и теперь всем пестрым множеством налегают на стены…

Демид, к удивлению Сараева, оказался довольно молчаливым сожителем. Но уж если ему приходило в голову поделиться какими-то своими мыслями и услышать ответное мнение, он спешил с этим, не откладывая. Чтобы задать пустяковый вопрос, ему не лень было пройти через всю квартиру или подняться на крышу. Так однажды он растолкал засыпавшего Сараева и спросил:

– А вы знаете, что ваша соседка Наташа была в секте этих обливанцев?

Сараев даже не сообразил поинтересоваться, откуда Демиду это стало известно. Он ответил, что знает, и рассказал, как весной, когда из-за аварии по всей округе на неделю отключили воду, Наташа каждые три-четыре часа бегала обливаться на Староконный рынок.

– Даже так? – удивился Демид и, помолчав, сказал: – Слабоумие и чистоплотность. Что-то есть в этом редком сочетании возбуждающее. Не находите?..

А Сараев подумал: как он обходится, когда остается один?

Жена и дочь Демида жили за городом, в Совиньоне. О них он упоминал редко, но однажды, когда разговор коснулся пятилетней дочери, вдруг не на шутку разволновался и в то же время смутился; глаза его засияли, а лицо пошло красными пятнами. Таким Сараев видел его впервые.

Раз теплым пасмурным днем, когда они сидели на крыше, попивая какой-то чудесный портвейн, Сараев по мимолетной ассоциации, которая тут же без следа растворилась в душистом осеннем воздухе, спросил у Демида:

– А как вы насчет будущей жизни… верите?

– А как же! – бодро, как будто он только и ждал этого вопроса, ответил Демид и откинулся на спинку кресла. – Конечно!

– Я серьезно.

– И я.

– И во что же вы верите?

– Во всё. Как положено. В загробную жизнь. Вы же про неё спрашиваете?

– Верите в рай и ад?

– Разумеется. И в то и в другое. Ну, а как же. Только, я полагаю, там все очень скромно, без аттракционов. Это вообще, может быть, одно и то же. Вот говорят же, что на огонь и текущую воду можно смотреть бесконечно. Никто, правда, почему-то бесконечно не смотрит. А там придется. Представляю себе это примерно так: в одном и том же одни видят бесконечное мучительное повторение, и это ад. А другие – бесконечное, но сладкое разнообразие, и это рай. Всё дело будет только в настройке. Содержание не существенно. Зарядят на всю вечность какую-нибудь игру теней на стене, и будем мы с вами сидеть, вытянув шеи, как те галапагосские ящерицы на восходе солнца. Причем сидеть будем бок о бок, и вы при этом будете находиться в раю, ну а я совсем наоборот. Такое вот кино. Вам должно понравиться.

– Сомневаюсь. Хотя это и повеселей бани с пауками… – сказал Сараев и, вспомнив пробуждение в комнате Убийволка под электронным панно с водопадом, подумал, что некоторое представление о том, как выглядит ад, он уже, кажется, имеет.

– Конечно повеселее! – согласился Демид. – Это вы точно подметили. Повеселей. Еще бы! Так и времени-то после бани прошло полтораста лет. Фатальное смягчение нравов постоянно вносит свои коррективы. Вполне возможно, что так мы и до каких-нибудь загробных казино доберемся, где одни гребут лопатой, а другие проигрывают и проигрывают… Причем казино опять же одно на всех. Вот в чем я почему-то точно уверен, так это в единстве места. Ну, а о времени говорить не приходится – вечность. И вот поди знай – это наши фантазии век от века смягчают картину мук или же мы постепенно приближаемся в своем понимании к истинному положению дел.

А буквально через день, когда они выпивали в библиотеке, Демид говорил так:

– Тут еще такое дело. Вот представьте. Вот уже рай, да? Не налюбуешься – не надышишься. Такая благодать, такое благолепие, такая всякая жизненная, чувственная и, в том числе, художественная полнота… И вдруг какой-то фальшивый отблеск на водной глади или пятно солнца на дереве – опа! и… И даже не так – а отблеск, показавшийся фальшивым тебе, только тебе. Вот он – раз, зараза! – и выпрыгнул из этого аппарата сравнения, который-то должен быть всегда при тебе, чтобы всё это блаженство оценивать… что-то там в этой коробке (он постукал себя пальцем по лбу) на мгновенье закоротило – и всё! Всё! Всё пошло прахом. Что-то такое там наверняка должно быть. Если, конечно, присмотреться. Я уж не говорю о том, что когда я окажусь в состоянии более чем газообразного существа – это всё живое дышащее пульсирующее должно будет, по логике, вызывать у меня ощущение такое же, как у нас сейчас, дышащих влажных, вызывает какая-нибудь пластмассовая поделка. Если так, то я не согласен, потому что я уже сейчас всё так и вижу, заранее. Только кто меня будет спрашивать…

– Вы же говорили, что там будет кино…

Некоторое время Демид молча, сосредоточенно смотрел в стакан в своей руке. Наконец, макнув средний палец в вино и стряхнув выловленную соринку на пол, сказал:

– Я рассматриваю разные варианты.

Вообще, эта тема была у Демида одной из любимых, и несколькими днями позже у них случился довольно интересный, хоть и путаный, разговор, который таможенник закончил таким пассажем:

– Человека трудно напугать вечностью. Ну, вечность и вечность. Как бояться бесконечного? Научите сначала, а потом пугайте. Другое дело, как в какой-то притче я читал. Парень согрешил с мамашей и сестрой по пьянке и пришел к какому-то старцу каяться. А тот головешку из костра в землю закопал и говорит: вон там, видишь, за версту отсюда озерцо. Вот ползешь на коленях туда, набираешь там в рот воды, ползешь обратно и поливаешь место сие. И вот таким макаром ползаешь туда-сюда, пока из головешки не вырастет яблоня и ее ветви от тяжести плодов не коснутся земли. Тогда тебе твой грех и простится. Хорошо, да? Аж мурашки по коже!.. Вот такого, я думаю, испугаться можно. Это я понимаю.

Глядя тогда на Демида, Сараев подумал: что удерживает кругом отчаявшегося человека в этой жизни? Одно лишь любопытство к самому себе и ничего больше. Одно лишь любопытство. А это такой крохотный, еле живой огонек, что может погаснуть от любого неловкого движения. Но вот поди ж ты, горит… Это надо было еще обмозговать, и он отложил на потом. Думать о серьезном здесь не хотелось. Дома. Сараеву вообще почему-то казалось, что он вернется домой каким-то другим. У него появится масса энергии, он сразу же доделает недоделанное, возьмется за намеченное или отложенное, и всё пойдет по-новому, без этой всегдашней его вялости, рыхлости, неопределенности.

И еще: все эти дни, к некоторому смущению Сараева, вокруг него время от времени начинала бродить какая-то неясная мысль, скорее даже ее робкая тень. Приятно докучая, она кружила и кружила, ходила и ходила, и в конце концов каждый раз неизменно ложилась у ног хозяйки – Насти Убийволк.

 

 

XXV

 

Акула, коляска, лыжник

 

 

Демид не отпускал Сараева больше недели, каждый вечер уговаривая задержаться еще на денёк, а потом вдруг срочно уехал по делам в Измаил. Перед отъездом он предложил Сараеву оставаться у него и дальше, и тот почему-то согласился, но вечером того же дня отправился домой. По пути он заставил себя сделать крюк к вокзалу, чтобы зайти к Вере Окуловой по прозвищу Акула, сорокалетней спившейся знакомой, которая, оказывается, все эти дни, что был выключен телефон, осаждала его звонками и сообщениями с требованиями прийти. В двух последних она грозилась явиться к нему сама. Когда-то к ней в Волжский переулок его привел Прохор. Тогда это было что-то вроде интеллигентской малины, где с утра до вечера сидели и выпивали какие-то бывшие преподаватели, инженеры, и даже пара музыкантов из оркестра Оперного театра. На его глазах сообщество выродилась в грязный бомжатник, и кого уже тут только не было. Принес бутылку – и ночуй. Сараев не то чтобы был завсегдатаем, но одно время появлялся там довольно часто. Однажды утром он проснулся в постели рядом с хозяйкой. Было ли между ними что-то, Сараев не помнил, но хозяйка повела себя так, словно было (хотя очень может быть, что и она точно так же терялась в догадках). С того дня Сараев там не появлялся. По доходившим до него редким слухам он знал, что Акула почти не встает. И вот он ей зачем-то понадобился. Денег, наверное, попросит, думал, подходя к ее дому, Сараев. Впрочем, мало ли что может быть у пьяного человека на уме. Вдруг (не дай Бог!) просто соскучилась.

Дверь, как всегда, была открыта; звякнул колокольчик под притолокой. С порога ударили запахи краски и деревянной стружки. Ремонт еще продолжался, но квартиру уже было не узнать. Везде горел свет. Только в комнате хозяйки было темно, работал телевизор. На большом экране, дергаясь на негнущихся ногах, расходились и сходились загорелые пары с номерами на длинных спинах, и каждую по-своему корёжило под румбу.

Сараев остановился в дверном проеме. Слева от него, в смежной комнате двое молдаван, он и она, негромко переговариваясь, клеили обои, переставляли стремянку.

– Митрич, ты? – спросила Акула.

– Это я, Сараев.

– Ну, наконец-то. Ты чего на звонки не отвечаешь?..

Сараева нащупал внизу на стене выключатель.

– Включить свет? – спросил он.

– Не надо. И так всё видно. Садись. А я уже сама к тебе собралась. Думала, какой выбрать способ передвижения. У меня теперь и коляска есть. Вон, видишь, в углу? Хозяин недавно того. Гости принесли. Наверняка обоссанная.

Сараев повернулся туда, куда она показывала, и щелкнул выключателем.

– Зачем? – крикнула Акула и закрыла лицо пятерней.

В углу стояла инвалидная коляска, в которой он сразу узнал коляску Саши Жукова. Кстати, единственного мальчика, которого он, как назло, запомнил из кучи подростков, отобранных для второго, школьного фильма. Притом что Саша успел, кажется, всего лишь раз выйти на съемочную площадку. Впрочем, заметил и запомнил он его раньше. Теплый сентябрьский вечер, комната группы на киностудии; за спиной у Сараева открытое окно, за окном вечерний бульвар с грохочущей под колесами брусчаткой и трамвайным лязгом, а в комнате стоит, задрав подбородок, стройный белокурый отрок. Рядом с ним сидит полноногая красавица в цветастом платье, его мать, по всем приметам морячка. Закинув ногу на ногу, положив одну ладонь на плечо сыну, а второй мягко поглаживая свое крупное колено, она смотрит и смотрит на Сараева смеющимися глазами. И это не заигрывание, а какое-то льющееся через край сияние благополучия и беспечности, которое преображает всё вокруг. Сараев улыбается в ответ, и ему, без всякой задней мысли, очень хочется увидеть её хотя бы еще раз. Впрочем, мальчика берут на роль и так: ассистентка по актерам тайком показывает большой палец. А двадцать лет спустя, нынешним летом, в двух шагах отсюда, у светофора на углу Пантелеймоновской и Ришельевской, бомж в коляске хватается за его рюкзак и кричит: «Андрей Андреевич, здравствуйте! Это я, Саша Жуков! У вас в кино снимался!» Ужаснувшись чему-то, опухшему, грязному, зловонному, без одной ноги, Сараев бросается на зеленый свет. Под палящим июльским солнцем, в толпе шарахающихся от него пешеходов он тащит Сашу Жукова через всю, расходящуюся в этом месте вширь, Ришельевскую, и освобождается от него только на другой стороне, когда коляска за спиной спотыкается о бровку и, кажется, валится набок. Взмокший с головы до пят, он еще целый квартал не сбавляет шага, пока не сворачивает на Малую Арнаутскую.

Сараев мотнул головой; да что это он, с ума, что ли, сходит: как можно узнать коляску?!

– Нет, я уж лучше к тебе ползком, – сказала Акула. – У тебя какой этаж?

– Второй.

– Ну, это чепуха. Вползу как варан. А коляску эту надо выкинуть. Я ее боюсь. Ночью кажется, что в ней кто-то сидит. Может, прихватишь ее, когда будешь идти? Бросишь там, на улице, бомжи подберут.

– Как скажешь, – сказал Сараев и, пользуясь случаем, дотошно осмотрел комнату.

Ламинированные полы, шелковые занавески и ламбрекены на окнах, корзинки с искусственными цветами в простенках, кровать на некотором, в несколько сантиметров, возвышении – всё это напоминало помещение при морге, откуда забирали покойников.

– Нравится? – спросила Акула, повернув к нему опухшее лицо. – Это мой бывший затеял, чтобы времени зря не терять. Сдавать собирается. Быстро выносим гроб и заносим вещи. Садись. Он теперь рядом живет, каждый вечер приходит с проверкой, весь народ разогнал. Хочешь выпить? Да выключи ты этот свет!

Сараев выключил.

Акула села в кровати и закурила.

– Ну, рассказывай, – сказала она. Закашлявшись, погасила сигарету, взяла пульт и сделала тише телевизор.

Сараев стал по ее просьбе рассказывать о новой квартире. Мало того, что придется оставить какие-то деньги, так еще и развлекай ее, думал он при этом.

– Ты с такой любовью о ней говоришь…

– Да, она мне нравится. Только сны стали чаще в ней сниться, а я этого не люблю.

Сараев подумал, вот он, удобный случай рассказать о своем мудреном ритуале. Сколько ей там осталось. Тайна останется тайной, а он выговорится. Удержало только опасение, что она чутьем уходящего человека проникнет в его намерения.

– Умираю я, Андрюша, – словно отозвавшись на его мысли, произнесла Акула. – Печень скоро взорвется. Потому слушай. Мне сейчас, на пороге, многое открывается. На днях я говорила с Прохором. У вас с ним очень важный период сейчас, поэтому…

– У нас с ним? Ты это о чем?

Она некоторое время неподвижно смотрела на него, потом сказала:

– Может быть, ты дашь мне договорить? Потом задашь свои вопросы. Можно продолжать? Спасибо.

Сараев, впрочем, и сам решил, что лучше ему ее выслушать, чтобы знать, что там у Прохора на уме, чего от него еще ждать.

Акула продолжила и, в общем, повторила то, что орал Прохор в трубку во время поездки к Убийволкам, только в смягченной до приторности версии: Бог, вдруг решивший помочь им обоим сразу, придумал для них совместное дело, оно же испытание, в котором они должны поддерживать друг друга и еще больше сблизиться. Закончила она так:

– Вы мне оба одинаково дороги. И я хочу, чтобы вы это кино делали вместе. Плечом к плечу. Дайте мне помереть спокойно. Я оттуда за вами следить буду. Если что, спущусь и дам в пятак, ты меня знаешь…

Она шмыгнула носом, развернула платок и высморкалась. Не хватало только, чтобы сейчас из соседней комнаты вышел Прохор, они с ним встали на колени, а Акула, достав из-под подушки икону, их благословила. «Тьфу ты, дура пьяная! – выругался про себя Сараев. – Спустится она…»

– Ты меня для этого хотела видеть? – спросил он

Акула, отложив платок, строго уставилась на него.

– И для этого в том числе. А что?

– Ничего. Вряд ли продюсер на такое согласится. Да и с кино всё еще вилами по воде писано.

– А ты? Ты ведь тоже против?

– Я? Да. Я тоже против.

– Так вот, слушай меня внимательно, Сараев. Кино будет. Можешь мне поверить. Я такие вещи чувствую. Кино будет, но только при одном условии…

– А он случайно не здесь сейчас?

– Кто?

– Прохор.

– Ты что, совсем уже? Сидит здесь сутками, тебя караулит. Пойди, проверь. Давай!

Да, это было глупо.

– Нет, я лучше домой, – сказал Сараев. – Тебе наверное деньги нужны. Могу дать немного. Только, пожалуйста, не дергай меня больше. И ему передай, чтобы отстал. Я не думаю, что у нас с ним может что-то получиться.

– Ты меня не дослушал. Кино будет только при условии…

– При условии, что он меня из него выпихнет.

Акула размашисто погрозила пальцем:

– Не смей! Знаешь, как он о тебе здесь отзывался? Не смей!

Нет, это было выше всяческих сил. Перед отъездом Демид оставил Сараеву немного денег; еще на лестнице он отложил из них часть, и теперь, бросив их на стул возле дверей, пошел к выходу.

– Сараев, стой!

Сараев остановился.

– Забери деньги! Сейчас же. И сядь!

Сараев вернулся, взял деньги и опять пошел к дверям.

– Коляску вынеси! Умоляю!

Сараев вернулся, подхватил коляску и вышел.

Что ж, как он и предполагал, Прохор взялся за него всерьез. Приучает постепенно к мысли о напарничестве, а заодно обкатывает ее на всех, кто только под руку попадется. Дальше всё будет просто. Сначала он влезет со своим сценарием, а потом и вовсе выдавит Сараева. Обо всём намеченном сразу можно будет забыть. Хлопоты полуживой Акулы придавали этому еще и какой-то глумливый оттенок. То есть Прохор, возможно, еще и издевался.Тут Сараев вспомнил переданный ему неизвестным привет от мальчика. Ведь тоже с какой-то целью делалось. Вывести из равновесия? Чтобы он сам всё к черту бросил?..

Поставив коляску возле первого попавшегося мусорного контейнера, Сараев позвонил Вадиму и сказал, чтобы отныне и никогда больше – «никогда больше, слышите?» – в их разговорах не произносилось имя Прохора.

«Да пожалуйста, – сказал Вадим, – только вы бы уж сами с ним как-то разбирались. Если вам категорически не нравится его идея, можете предложить другую. Время-то идет. И вообще странно как-то у вас получается: про сценарий вы и слышать не хотите только потому, что вам не нравится автор, а роли уже раздаете направо и налево. Очень мило. Хотя бы меня ставили в известность…» – «Вы о чем? Кому это я раздаю роли?» – «Да вот хотя бы этому вашему бугаю, которого вы в детстве снимали». – «Павлу?!» – «Ну да. Он меня уже на улице подкарауливает и спрашивает, на какую роль вы его собираетесь взять. Якобы, вы ему пообещали, но пока держите в секрете…»

А вот это совсем никуда не годилось! Как он мог не заметить столь очевидного?! Еще тогда, у них в гостях, когда они делились с ним своими горькими воспоминаниями? когда Тамара Матвеевна так прозрачно намекала? А ведь такое было у него с тещей, возжелавшей сыграть учительницу в его фильме. Тогда он тоже прозевал все ее намеки, и невнимательность его была тем досадней, что, во-первых, она вполне бы справилась с маленькой ролью, которую облюбовала, а во-вторых, фильм-то всё равно не состоялся. А вот ее неприязнь к нему тогда и началась.

После Вадима Сараев сразу же позвонил Павлу и как можно мягче попросил не торопить события, объяснил, что в нынешних условиях режиссер в выборе актеров ограничен волей продюсера, и т.д., и т.п. Павел выслушал его спокойно, лишь возразил, что у Вадима, встреченного им случайно, он ничего не просил, а только сказал, что когда-то снимался у Сараева и был бы рад, если бы его опять пригласили.

В городском блеклом небе над Старосенной площадью с трудом можно было разглядеть несколько звезд – тусклых и мелких, как крупицы истолченного стекла. Шум вокзала по правую руку опять навел Сараева на мысль о том, как нехорошо и одиноко ему в этом городе, и, вздохнув, он направился в сквер, чтобы пересечь площадь по диагонали и выйти к трамвайной остановке на углу Пантелеймоновской и Екатерининской.

Посредине темного сквера Сараева вдруг крепко подхватил под руку здоровенный, на голову выше детина, и пошел плечом к плечу. Он был весь, от кроссовок до лыжной шапочки, в белом, отчего его внезапное появление Сараева ошеломило – откуда он взялся?!

– Быкуешь, да? Быкуешь? – произнес попутчик, дыша свежей водкой и дергая Сараева за рукав. – Ну, давай, быкуй, падла, я хочу посмотреть! Чё ты? Давай, бычара, ну?!..

Сараев молчал; в детине бушевали такие силища и энергия, что он в одну секунду сообразил: сопротивляться бесполезно и даже опасно, с такой мощью ему не справиться, и единственное его спасение – там, впереди, на освещенной трассе. Как мог, он прибавил шаг. Не отпускавший его незнакомец тоже наддал. Он был похож на потерявшего рассудок или допившегося до белой горячки лыжника, заброшенного сюда неведомой силой неизвестно откуда.

– Давай, покажи, как ты умеешь быковать! Ну! Ты ведь бык, да? Бык? Бычара? Давай, быкуй! Быкуй, давай!..

Не умолкая ни на секунду, он говорил, кажется, что-то еще, но Сараев запомнил только это. Да еще беспрерывный синтетический визг дутой куртки и оглушительный треск сучьев под ногами.

Когда белый лыжник за несколько шагов от трассы на полном ходу попытался сделать маневр, чтобы увести Сараева обратно в сквер, тот выдернул руку и рванул вперед. Выскочив на проезжую часть Водопроводной, он встал перед сплошным потоком машин, готовый броситься наперерез движению. Лыжник некоторое время растерянно постоял там, где его бросили, и, хлопнув себя по ляжкам, ушел обратно в темноту. Сараев не знал, что и думать и, продолжая озираться, с лунатической рассеянностью проследовал по Водопроводной мимо пожарной части и её сталинской каланчи с датой постройки «1952», которая, кстати, чаще других одесских достопримечательностей появлялась в его не самых безмятежных снах. Оказавшись на Пантелеймоновской, он вспомнил, как больше недели назад шел здесь, словно заговоренный, обмирая от ужаса, в ненужный ему Мукачевский переулок. Здесь же летом случилось и то, о чем он только что вспоминал у Акулы – его поймал за рюкзак одноногий инвалид. Что-то до головокружения странное было в этом нагромождении происшествий и совпадений… А что если и белый лыжник, и воспоминание о Саше Жукове в коляске, и вот эта коляска в комнате у Акулы имели какое-то отношение к тому, что так и не произошло с ним той страшной ночью, составляли какое-то единое целое, которое, не придавив тогда всей массой сразу, рассыпалось по времени и близлежащему пространству, и Сараев теперь налетал то на один его обломок, то на другой?.. Подошел 28-й трамвай.

 

 

XXVI

 

Дома

 

 

В подъезде навстречу спускались молчаливые, тепло одетые Дерюгины. У Наташи, развернувшей на площадке детскую коляску с мешком семечек, темнел свежий синяк.

Сдвинутые со своих мест предметы в выстуженной квартире опять напомнили ему о той ночи и панических сборах в полной темноте. В гостях он вроде бы только и делал, что ел, пил и спал, но, наведя порядок и согревшись, почувствовал такую усталость, что после чая, не раздеваясь, залез под одеяло и проспал до позднего утра.

Счет времени Сараев потерял еще у Демида и теперь никак не мог определить, сколько в точности дней отсутствовал. Сбивали с толку тутошние внушительные перемены: крыши сараев во дворе были завалены листвой с орехов, платан за окном весь светился спелой фруктовой желтизной, и в холодном воздухе остро попахивало углем.

После завтрака, вспомнив о своем намерении – вернувшись, энергичней взяться за дело, он позвонил Борису, автору полюбившегося ему отрывка про «скучные места», и договорился о встрече в восемь вечера на автостанции при автовокзале – так пожелал Борис. Прощаясь с ним, Сараев рассеянным взглядом наткнулся на пятно, о котором за эти дни ни разу не вспомнил, и ему показалось, что оно стало заметней. Сгоряча он обрадовался – в его отсутствие мальчика-то уж точно здесь быть не могло, а значит, всё это бред и фантазии. Ведь так? Он отложил телефон и подошел ближе. Нет, не так. Зачем что-то домысливать? Если пятно стало заметней, значит, мальчик был. Значит, ему не важно, есть Сараев дома или нет, он приходит, когда ему хочется. И Сараев как будто увидел его, стоящего на кухне в пустой остывающей квартире. Эти мысли и вызванное ими видение не пришли, не пронеслись, а вспыхнули одним махом, и вот всё: он уже знал о мальчике чуть больше, чем секунду назад. И теперь от нового знания не избавиться. Сараеву стало тошно. Нет, нет, нет – надо проверить, надо выяснить раз и навсегда прямо сейчас: приходил мальчик, пока его не было, или не приходил. Сараев присел на корточки и уставился в пол, время от времени смыкая веки. Пятно то появлялось, то нет. Потом он стал смотреть не мигая, и – это было что-то невероятное! – одновременно видел его и не видел. По телу разливалась холодящая пустота. Всё его существо, казалось, вяло, тускло мерцало: есть пятно или нет? есть или нет?.. Вот он, его сумеречный ад – смотреть и не понимать: видит он или не видит. С корточек Сараев встал на колени, сел на пятки и прикоснулся к подозрительному месту ладонью. Оно показалось чуть теплее, чем пол вокруг. Ну вот зачем он это сделал? Чтобы теперь еще сидеть тут часами и сравнивать температуру досок?.. Медленно клонясь вперед, Сараев уткнулся лбом в проклятое место. Однажды он провел тут целую ночь. С тех пор всё запуталось еще больше. «Долго ты меня будешь мучить?..» – прошептал он.

В дверь постучали. Сараев медленно поднялся, неловко развернулся, переступил затекшими ногами. «Суббота, Староконный, Резцов», – вспомнил он.

– Погорельцев примешь? – спросил Резцов с порога.

Оказалось, прошлой ночью загорелась его мастерская. Пострадала та половина, где хранились холсты, подрамники, инструмент и прочее. В мастерской ночевал пьяный Корягин, он и вызвал пожарных.

– Такие вот дела, – подытожил Резцов.

– А где Корягин? – спросил Сараев.

Резцов дернул плечами.

– Не знаю. Пошел куда-то… Надеюсь, понятно, чья работа?

– Ты про пожар? Чья?

– А ты подумай.

– Слушай, ну нельзя так…

– Как?

– Вот так. Поджог – это и для Прохора чересчур. Ты ведь его имеешь в виду? – сказал Сараев, вспомнив, как в истории с приветом от мальчика сам первым делом подумал на Прохора. – Я тебе, кажется, уже говорил: такое озлобление ни к чему хорошему не приведет, это ненормально…

– А ему говорил? Убью суку! Вот найму какого-нибудь бомжа за пару бутылок, и проломит ему башку кирпичом.

– Это могло быть короткое замыкание…

– Даже если это Корягин заснул с сигаретой, всё равно это его работа. Во-первых, только ему это и выгодно. А во-вторых, не обязательно самому поджигать. Можно очень сильно этого хотеть. Ну и к этому еще что-то предпринять.

– Что ты имеешь в виду?

– Мало ли… разные существуют практики…

Сараев удивленно смотрел на Резцова.

– То есть Прохор, по-твоему, пошел к колдуну?

– Откуда я знаю: пошел, не пошел. Может быть, он сам всему научился, хули ему еще делать целыми-то днями? Важен итог: перечисли мне людей, кого бы порадовало то, что случилось…

Сараев молчал. Спорить было бессмысленно.

– Ну а почему бы нет? – с раздражением произнес Резцов. – Колдовство, заговоры, порчи – все это существует тысячи лет… Ты же ничего об этом не знаешь.

– А ты?

– Кое-что. Достаточно, чтобы учитывать и такую возможность.

– Ты серьезно?

– Вполне.

– Может, еще скажешь, что ты такими вещами пользовался?

Резцов не ответил.

– И как? – спросил Сараев.

– Могу только сказать, что это работает. Во всяком случае, мне в свое время помогло. Ладно. Рано или поздно он за всё ответит. Я к тебе не из-за этого. То есть из-за этого, конечно, но по другому поводу. Помнишь, я говорил про его подругу с майдана? Она приехала. А деть мне ее некуда. В мастерской воды по щиколотку и свет отключен. Дома жена. В гостиницу возле вокзала сунулся – так там просто натуральный бордель, да и дорого. Я лучше те же деньги тебе заплачу. Будь другом – прими. Всего на две ночи.

– Ты же хотел их свести? – удивился Сараев.

– И сейчас хочу. А как? На Куликовом его уже несколько дней нет. Телефон не отвечает. Подвёз её к нему домой, так там сожительница шуганула, сказала, что он в отъезде. Пронюхал, видно. Вот только откуда? Кстати, интересное совпадение: горит мастерская, приезжает она, и его нигде нет. Так я зову?

В другое время Сараев и слушать бы не стал, но отказать погорельцу не решился. Да и лишние деньги не помешали бы.

– Постой, – остановил он Резцова у порога. – Посмотри, пожалуйста. Когда я сюда переехал, здесь пол был зеленый. Я его перекрасил. А теперь мне кажется, что та зелень проступает сквозь эту краску.

Резцов опустил глаза.

– Никаких пятен не видишь? – спросил Сараев.

– По-моему, всё одного ровного говнистого цвета, – пробормотал Резцов.

– А вот здесь? – Сараев, с замиранием сердца, показал ладонью.

– Что – «здесь»?

– Есть пятно?

– Пятна, Сараев, есть даже на солнце. Даже на безупречной совести твоего друга Прохорчука. Так я зову?

Резцов вышел и через минуту Сараев услышал на лестнице торопливые шаги. Похоже, что девица ждала в подворотне или во дворе. Первым вошел Резцов с рюкзаком в руке, на котором болтался игрушечный медвежонок. За ним, улыбаясь и размеренно кивая, шла довольно рослая девица. Когда они все прошли в комнату, Сараев разглядел ее получше – лет тридцать, а то и больше, грубоватые крупные черты, сутулость, мелко завитые волосы, на запястьях нитяные и бисерные браслеты.

– Хай! Мэнэ звуть Одарка, – сказала она и протянула Сараеву ладонь. Дурашливо потупившись, надувшись, хлопала глазами, переводя взгляд с Сараева на Резцова и обратно; вдруг шумно рванулась к окну, – ой, якый чудовый явир! Якый могутний!

Платан был и в самом деле хорош необычайно.

Резцов стал с ней прощаться:

– Ось тоби Андрий. Покищо залышаю тоби… топто, тэбэ в його… этих, как их… дуже гарных чоловичих руках, нет – дуже добрых, о! Так что будь, в смысле, поводься як можно, сама, в общем, розумиешь… бувай! До побаченя. Завтра потелефонуемся.

Девица бросилась к нему, обняла и поцеловала в обе щеки. Сараев показал ей, как обращаться с душем, и пошел провожать Резцова.

– Слишком она какая-то… непосредственная, – сказал он на улице.

– Есть такое. Ты скульптора С. не знал? В прошлом году умер. Он таких называл «нимфетище». К тому ж она еще и революционэрка. У них у всех мозги поморожены. Ползимы в этой собачьей свадьбе гужеваться – такое даром не проходит. Вот чего ему неймется, а? Чего ему, твари, неймется? – видимо, опять вспомнив Прохора, воскликнул Резцов. – Ты не знаешь? Я вот слышал, что он кино какое-то собирается снимать. Чего ему еще надо?..

– Это мое кино, – сказал Сараев.

– Что?

– Я говорю, что кино, которое Прохор собирается снимать – моё. Он хочет снимать со мной.

– Это как? Вы же вроде разругались…

– Он приходил после этого.

– Да ну!

Сараев рассказал о визите Прохора, попутно коря себя за болтливость: стоит ли уж так всё выкладывать? Всегда его это удивляло: с какой легкостью тяга говорить, издавать звуки подминает под себя всякую осторожность.

Резцов, злобно усмехаясь, закивал:

– Ну ты видишь, какая это падаль? Сначала он тебя заклеймил, а через пару дней прибежал проситься. Знаешь почему? А просто потому, что ему и того хотелось, и этого, и он решил себе ни в чем не отказывать. Он уже тогда, когда тебя чихвостил, знал, что побежит к тебе. Голову даю на отсечение. Такая вот широта души. Берет от жизни все. Помнишь, какой я приехал – ни кола, ни двора, работы нет, за квартиру платить нечем. Толком даже не знал, чем заняться. От живописи воротило. И зачастил тут ко мне один деятель. Предприниматель. Однажды подвыпил, сует мне сто долларов. Я ему сразу: так и так, доходов нет и пока не предвидится, быстро вернуть не смогу. Он: а возвращать не надо, это так, от чистого сердца. Я аж прослезился: спасибо, добрый человек. А через полгода, только-только я начал что-то зарабатывать, этот благодетель звонит и спрашивает, не хочу ли я ему вернуть его деньги. Я ему: извините, но мне тогда показалось… А он мне: вам показалось. Ты понял? Пришлось возвращать. Это у них забава такая. В первый раз получаешь удовольствие, делая подарок. А во второй, когда подарок забираешь назад. Одесское ноу-хау. Ненавижу. Так и Прохор. Ты ему нужен. Но и от удовольствия смешать тебя с грязью он отказываться не собирается. В общем, повезло тебе, Сараев. Хватка у него сам знаешь какая. А у тебя против него кишка тонка. Уж извини. В конце концов он тебя сожрёт.

– И что мне с ним делать? – спросил Сараев.

– Только убить. Всё остальное бесполезно.

Сараев всё-таки не выдержал и выговорил то, что давно уже хотел сказать:

– И зачем только я тогда к вам сунулся, к нему, потом к тебе? Вы обо мне и не вспомнили бы. Шёл просить денег в долг, и вот что получил.

– О! Хорошо, что напомнил!

Отсчитывая и вручая Сараеву деньги, Резцов ответил на его сетования:

– Ну, во-первых, вспомнили бы. Во-вторых, ты меня с Прохором, пожалуйста, не ровняй, обижусь. А в-третьих, жизнь, Андрюша, она такая, да: пустишь от нечего делать камешек по воде, а тебе в ответ ураган с кусками шифера. И цунами в придачу.

 

 

XXVII

 

Борис

 

 

Слонявшиеся по площади водители предлагали ехать в Киев, Херсон, Николаев. Всё освещенное желтыми фонарями пространство перед автовокзалом было тесно заставлено разной величины автобусами. Сараев сидел на садовой скамейке у входа на областную автостанцию. За спиной на стене сухо и торопливо шелестел дикий виноград.

– Вы Сараев? Режиссер?

– А вы Борис?

Смуглолицый с тонкой бородкой незнакомец достал из кармана сигареты, спички и сел рядом. На нем был широкий прорезиненный плащ, который при каждом движении шумно топорщился острыми твердыми углами.

– Давно ждете? – спросил он, закидывая ногу на ногу.

– Не очень, – ответил Сараев. – Заодно осмотрелся. Живу недалеко вроде бы, а здесь последний раз не помню, когда был.

– Сами из аборигенов?

– Нет. Просто давно здесь живу.

– Ну и как столица юмора?

– Да как вам сказать. Веселого мало.

Собеседник, кивая, повёл взглядом по площади.

– Мрачноватый городок. В своем роде, конечно. Знакомый летом гостил, сказал: «город полуденного беса», – он коротко рассмеялся. – А вообще жаль. Неплохой ведь когда-то был населённый пункт. Теперь всё. Империя ушла, впереди – закат, угасание и полный кирдык.

– Вы приезжий? – спросил Сараев.

– Приезжий, уезжий, теперь опять приезжий…

– А где раньше жили?

– Да много где. Перед этим в Екатеринбурге, еще раньше в Набережных Челнах, Сургуте … в Москве, естественно…

– А родом откуда?

– Из Средней Азии.

Где именно в Средней Азии родился его собеседник, Сараев уточнять уже не стал и перешел к делу. Он сказал, что внимательно просмотрел рукопись еще раз, но, увы, ничего подходящего больше в ней не нашел. Но вот отрывком он по-прежнему очарован, и хотел бы заручиться разрешением на его использование. Разумеется, когда дело дойдет до съемок, это будет оплачено.

Всё сообщение заняло не больше трех минут. Борис закурил и, запрокинув голову, усмехаясь, выпустил дым. Умолкнув и обнаружив, что сказать больше нечего, Сараев почувствовал себя дурак дураком. Глядя на стоптанные ботинки нового знакомого, вдыхая едкий дым дешевой сигареты, он подумал о том, как, должно быть, обнадежил звонком этого бедолагу, и каково ему теперь было слушать всю эту чепуху, не сулившую ничего из того, что могло невольно нарисовать его воображение. Зачем вообще нужно было устраивать встречу, если всё можно было сказать по телефону? Дурное влияние Вадима?.. Сараев мучительно пытался придумать, о чем бы еще поговорить, и чувствовал, как его досада входит в резонанс с досадой Бориса.

– Может быть, зайдем ко мне? – предложил тот. – Здесь недалеко, спуститься и подняться.

– Можем пройтись, – уклончиво ответил Сараев. Отказаться после такой встречи у него не хватило бы духу.

Они встали и пошли, как по лабиринту, между автобусами к лестнице. Чтобы переломить ощущение сугубой неловкости, Сараев вернулся к главной теме встречи и стал говорить, что только из-за одного этого отрывка готов ввести закадровый голос, о чем раньше и не думал. Потому как иначе написанное не передать, а очень уж хочется. Ну и, конечно, надо будет там, на месте съемок найти этот скучный уголок. Желательно настоящий. Впрочем, согласно теории Бориса, – и Сараев готов это подтвердить, – такое место присутствует в любом жилище.

– А я ведь так хорошо чувствовал эти узнаваемые «скучные места», но никогда не мог ясно выразить. Слишком мимолетное ощущение. Для меня во всяком случае. А вы вот раз – и описали. Таких вещей, кстати, не так уж мало. Но чтобы начать о них говорить, надо сначала хотя бы в двух словах обозначить…

– Открыть тему, – подсказал Борис.

– Что? Да, или так. Открыть – вот самое трудное.

Борис молчал.

– Или я тут слишком намудрил, а для вас всё было просто: вспомнили и записали без всяких затруднений? – спросил Сараев.

Борис пожал плечами.

– Какая разница? Для одного просто одно, для другого другое. Затруднения тоже у каждого свои. Я вот помню, судили троих. Солидные люди, с положением. Больше десятка трупов. Оказалось, гурманы. Убивали, чтобы есть мозги. Я тогда всё думал: интересно, а как они сошлись? Кто-то же должен был первым предложить? Открыть тему.

– Это другое, – помолчав, произнес Сараев, несколько обескураженный неожиданным поворотом. – Хотя конечно. Трудно даже представить, как люди могут заговорить о таком.

– Ну вот мы с вами заговорили же… – усмехнулся Борис

Они вышли на темную и совершенно пустынную, бравшую от перекрестка круто вверх, Балковскую. По левой стороне стояли вплотную друг к другу вросшие в землю столетние одноэтажные дома, а справа тянулись разной высоты глухие каменные заборы. Последний горящий фонарь остался за их спинами, на Разумовской.

– А вот здесь я, кажется, вообще никогда не был.

– Теперь будете, – загадочно отозвался Борис.

– Хотел еще вот что спросить, вы там в конце пишете, что потом эта узнаваемость преследует всюду. Вы действительно это постоянно чувствуете?

– Ну, находит иногда такое… Но вообще-то это преувеличение.

– Я так и понял.

Они прошли с полсотни метров, и Борис остановился:

– Тут у людей хороший самогон. Если есть деньги, можно купить…

Сараев понял, что пришло время рассчитаться, и даже обрадовался этому, но пока доставал деньги, живо вообразил себе место, куда его мог привести Борис: какая-нибудь грязная квартирка, тесная кухня с тараканами и полной раковиной посуды, опухшая хозяйка, липкий стол, переполненная пепельница, мутная лампочка под потолком, «ну что, сгоняем еще за одной?»…

Он протянул Борису деньги.

– Вот. Только я, пожалуй, домой.

Борис, усмехнувшись, сказал:

– Может, все-таки зашли бы? Мозгов не обещаю, но сало есть. Свиное.

– Спасибо. В другой раз.

– Как хотите. Тогда подождите, я сдачу вынесу.

– Не надо.

– Подождите.

По ту сторону ворот всё это время гремела цепь и надрывалась собака. Борис вошел в калитку, и лай прекратился. Снова стал слышен монотонный шум трассы; вверх и вниз по улице было всё так же пусто. Калитка за Борисом осталась приоткрытой, и из сплошной темноты двора в глаза Сараеву ударил яркий луч фонаря. Сараев зажмурился и отвернулся. Когда через две-три секунды он открыл глаза, луч продолжал бить в лицо. Только когда Сараев прикрылся ладонью, свет погас. Сараев зашагал вниз.

Дома его ждал накрытый стол, горячее жаркое, дорогущее «Бастардо» и в меру веселая гостья. После неловкостей с Борисом Сараев с удовольствием отвечал на ее вопросы. За весь вечер она как-то ухитрилась ни разу не коснуться его личной жизни. Должно быть, об этом позаботился Резцов. Ну и Сараев тоже не стал ее спрашивать о Прохоре. Подвыпив, Одарка стала восторженно рассказывать про майдан. Сытый, осоловевший Сараев слушал вполуха. «А вы дэ булы?» – спросила она так, будто все в то время обязательно должны были где-то быть. «Дома», – коротко ответил Сараев. Хотя мог бы еще добавить: в запое. В самом затяжном и страшном, закончившимся эпилептическим припадком. «Хороша вы людына, Андрий», – вздохнула гостья. А в общем она его так ублажила, что он в благодарность пообещал сводить ее завтра на Староконный.

 

 

XXVIII

 

Насыщенный денёк

 

 

Утром, когда Сараев вышел из спальни, его квартирантка сидела на диване с раскрытой книгой на поджатых ногах. Когда он, умывшись и приготовив кофе, вернулся с чашкой в комнату, она, пряча книгу в сумочку, сообщила:

– Я тут у вас вночи трошкы попрацювала…

– ?

– Очыщала кимнату.

– Спасибо.

Сараев окинул взглядом комнату, но никаких следов уборки не обнаружил.

Одарка улыбнулась.

– Ни, нэ в цьому сэнси. Я мала на увази иншэ очыщэння. Ось, напрыклад, ось тут мэшкала якась дывна истота. Така досыть значна. Нэ чулы? Вранци мы з нэю зчэпылыся. Справжня бийка була. А потим домовылыся: я йии нэ чипаю, алэ вона назавжды залышаэ цэй будынок. Ось щэ проблэмнэ мисцэ, дужэ проблэмнэ. – Она показала на угол между книжным шкафом и балконной дверью. – Алэ тут я можэ буты сьогодни вночи попрацюю…

– Спасибо, – повторил Сараев, поняв рассказанное только в общих чертах.

– Нэма за що!

Подумав Сараев, спросил:

– А на кухне ничего не заметили?

– Поки що ни. А що, напрыклад?

– Да так, ничего.

Позже, кода Сараев в спальне возился с записками, а Одарка после душа занималась у балконного окна косметическими процедурами, пришла Настя. Сараев уже решил было, что обидел своим последним звонком Павла, а заодно и всю семью Убийволков, и очень обрадовался ее приходу.

– Папа к вам не заходил? – спросила Настя.

– Нет. А должен?

– Не знаю. Но если придет, не удивляйтесь – это я дала ему ваш адрес. Он попросил.

– Ну и прекрасно. Может быть, у него какое-то дело ко мне.

– Вряд ли. Просто я хотела вас предупредить. И, если что, извиниться.

Сараев взял Настю под локоть и усадил. Тело ее неожиданно оказалось столь легким, что от разницы между усилием, которое он собирался приложить, и какое он, вовремя спохватившись, приложил, у него чуть поплыла голова. Даже при своих скромных физических данных он мог бы запросто взять Настю на руки. Жаль, нельзя было проверить это волнующее предположение.

– А когда он собирался? – спросил Сараев.

– Не знаю. Я на всякий случай. Скорее всего, он придет не один, а с Паолой.

– Хорошо. Буду знать. И буду рад его увидеть.

– Не думаю.

Сараев накрыл руку Насти ладонью, легонько сжал и отпустил.

– Похоже, у вас в семье сейчас нелегкая ситуация. Тамара Матвеевна, наверное, переживает…

– Переживает, но к Паоле это имеет мало отношения. Паола просто… забавляется. Когда-то мама ушла от ее отца, разрушила семью, а теперь Паола делает вид, что может увести у нее мужа. Всё это глупости… Мама и не думает к ней ревновать. Она переживает за всё в целом. За папу, за меня, за Павла. Вы ведь всё видели. Когда папа хотел уехать после независимости, она уговорила его остаться. А после присяги уже он не захотел. И теперь мама себя винит. На папу она как на ребенка злится. Могла бы – надавала бы ему по одному месту.

– Ну, значит, всё, слава Богу, не так плохо…

– Нет, это плохо. Я же помню, как она раньше к нему относилась. Да и все мы. Такого никогда не было. – Настя помолчала. – Как-то всё пошло… неправильно. А вообще, это с ним началось, когда Кипарисов застрелился, его лучший друг. Они с ним из-за присяги поссорились, и так и не помирились… – она помолчала. – Хотя, наверное, вы правы. Паола тут последняя капля.

– Она ведь родная сестра Павла?

– Да. По маминому первому муж. Его дочь от первой жены. Она умерла.

– Я это к тому, что немного странно слышать, что брата и сестру зовут, в сущности, одинаково.

– У их отца был какой-то очень близкий друг, и он поклялся дать своему ребенку его имя. Первой родилась Паола. И еще…

Настя в очередной раз заложила за ухо прядь волос и опустила ресницы, такие же длинные, как у ее брата. Помолчав, подняла на Сараева зеленовато-карие глаза, в которые Сараев смотрел не без некоторого волнения.

– И еще одно, насчет папы. Чтобы тоже не было для вас неожиданностью…

В это время на кухню вышла одетая вполне по-домашнему Одарка, о которой Сараев за всё это время даже не вспомнил. Настя замолчала и, как только Сараев их представил друг другу, заторопилась.

– Ладно, всё, спасибо. Может, он еще и не придет.

– Настя, что вы, куда вы? Вы же хотели еще что-то сказать.

Сараев опять потянулся взять ее за локоть, но она отвела руку.

– Нет, ничего. Извините. Мне надо идти.

В блошиных рядах Староконного рынка Одарка дала волю своей непосредственности. Она металась от продавца к продавцу, хватала за руку и тянула за собой то туда, то сюда Сараева, а когда он купил приглянувшуюся ей дешевую брошку в виде букетика ландышей, завизжала от радости, захлопала в ладоши и запрыгала, гремя и звеня всей амуницией. Хоть и наигранное, ее веселье передавалось и Сараеву. Кстати, под эти прыжки и хлопанье в ладоши она как-то ухитрилась с жалкой улыбкой и как бы вскользь сообщить, что уезжает не завтра, а послепослезавтра. Сараева, впрочем, это даже обрадовало. Нехорошо всё-таки быть человеку одному, сентиментально заключил он про себя и остановил взгляд на молодом торговце, сидевшем на корточках перед листом картона со всякой всячиной. В этот момент тот прощался с седым старичком в хромовых сапогах. При этом зрачки его так и съезжали в сторону Сараева. Наконец, проводив старичка, парень повернулся к нему.

– Что-то интересует? – спросил он, и теперь его зрачки от Сараева словно отскакивали.

– Это ведь вы мне передавали привет от мальчика? – сказал Сараев.

– Я – вам? Привет? Что-то не помню такого…

Он явно был смущен. Сараев не отходил.

– А может, вспомните? – сказал он.

– Слушайте, уважаемый, не мешайте, – повысил голос парень, кривя губы и экономя на гласных, – и так торговли нет, так вы еще делаете квадратную голову…

Он уверен, что я был пьян и не помню, думал Сараев. А ведь я и в самом деле был пьян и не очень-то помню. Он оглянулся – Одарка рядом разглядывала какую-то плетеную корзинку – и, достав двадцатку, сел на корточки напротив парня.

– Послушайте… Давайте договоримся. Я у вас ничего больше не буду спрашивать. Клянусь. Опишите мне только человека, который вас направил, а я за это куплю… ну, вот это, – Сараев выбрал самую бессмысленную, на его взгляд, вещь – какую-то сточенную от времени шестеренку. – И всё. Ни о чем больше спрашивать не буду.

Парень, ухмыляясь, смотрел под ноги. Хмыкнув, дернул головой и сплюнул в сторону.

– Ну, смотрите. Я ведь у вас ничего больше не прошу, – сказал, поднимаясь, Сараев. – Как хотите…

Он сделал шаг в сторону Одарки.

– Эй, уважаемый! – окликнул его парень – Хорошо. Вы считаете, что я к вам подходил, что-то передавал на словах, так? И если я вам сейчас расскажу приметы того чудака, вы у меня это купите?

Сараев кивнул.

– И ничего больше спрашивать не будете?

– Не буду.

– Давайте деньги.

Парень взял у Сараева купюру и ритуально, для привлечения удачи, прикоснулся ею ко всему, что лежало перед ним на картоне.

– Хорошо, – сказал он, – слушайте. За точность не ручаюсь, сам немного был подшофе… В общем, это был такой мужик, лет сорок или около. Роста такого, как мы с вами. Не толстый, не сильно худой – средний. Брюнет… Что еще? Всё. Темно было. Как одет? Ну, как… Куртка, джинсы – как все.

– С бакенбардами?

– Нет.

«Значит, с бакенбардами», – подумал Сараев и спросил:

– Что он вам еще говорил?

– Ну вот, начинается! Мы же договорились. Это вы говорите, что я к вам подходил. Я лично такого не помню.

Подошла Одарка с корзинкой и взяла Сараева под руку.

– Спасибо за покупку. Обращайтесь еще, – весело сказал им в спину парень.

Сараев почему-то был уверен, что даже те, самые общие, приметы, которые он услышал, скорее всего, были прямой противоположностью настоящим, и, пойдя от обратного, получил невысокого полного блондина. Хотя не исключено, что полный приземистый заказчик был рыж или лыс. Тут Сараев подумал, что если быть последовательным, то тогда это и не мужчина, а женщина. И не здоровый, по умолчанию, а инвалид, уже дразнил он себя. Соседка Наташа?.. А что если парень просто описал первого пришедшего на ум? Своего соседа, например? Или тестя?.. Они уже выбрались из торговых рядов на пустынные воскресные улицы, когда Сараев от неожиданности приостановился. Какой же он все-таки удивительный болван! Блондины, рыжие… да, парень просто описывал ему того, кто был перед глазами! То есть его самого.

Едва они, вернувшись со Староконного, сели пить чай, пришел актер Волданов из Русского театра, сыгравший в его армейском фильме старшину – гость, слава Богу, редкий, но меткий. Настоящее бедствие. Вот же люди: идет время, все вокруг меняется, чего только не произошло, а они что в тридцать лет, что в шестьдесят… И ведь не надоедает всю жизнь греметь одно и то же, одно и то же. Крупный, вихрастый, с одышкой, с круглой вишневой бородавкой над правой ноздрей, с несвежим носовым платком в руке, он минут сорок рыкал поставленным голосом, потрясал над головой кулаками и чего только не вытворял большим резиновым лицом. Свои бесконечные заезженные байки Волданов, подсекая ладонью воздух, неизменно завершал словами: «Занавес!» У Сараева от его зычного рева уже через пять минут загудела голова, и когда он заваривал на кухне второй чайник, все валилось из рук. В числе прочего он опрокинул локтем со стола сумку Одарки, из которой выпала книга Кастанеды, а из той вылетели две фотографии. На первой были она и Прохор в обнимку на фоне чего-то оранжевого, на второй – младенец в манеже.

Смачно обцеловав Одарке руки, Волданов, наконец, собрался уходить и в дверях обнял Сараева за плечи.

– …ну почему он обязательно должен быть молодым? Андрей! Почему не сделать его пожилым? Бывшим учителем, например? Или врачом? Китобоем! Ты сам подумай: ну какое сочувствие может вызвать молодой, полный сил человек? Никакого. Абсолютно. Такому и положено искать место под солнцем. И совсем другое дело, когда герой на склоне лет. Это можно на уровень современного короля Лира поднять. Бывший хозяин огромной страны не имеет теперь элементарного угла преклонить голову. Чувствуешь, чувствуешь, – он поднес вплотную к лицу Сараева ладонь и быстро, как будто катая в ней шары, зашевелил пальцами, – чувствуешь, как это по-другому заиграть может? Пусть зритель увидит в нем своего отца, деда. Знаешь, сколько из этого можно вытащить?..

– Ты о чём говоришь вообще? – спросил Сараев, пропустивший начало его монолога.

– О твоем гастарбайтере. Не делай ошибки, Андрей. Подумай. Нужен герой в возрасте.

Сараев обещал подумать.

И, наконец, тем же вечером еще одним визитом объяснился утренний приход Насти и её странное волнение. В десятом часу на лестнице затопали, послышались незнакомые голоса и в дверь позвонили. На пороге стояла Паола, которую Сараев узнал сразу же. А вот чтобы узнать в немолодом господине в черной кожаной куртке, в черных очках и с каштановой в рыжеватых прядях шевелюрой отца Павла и Насти, Сараеву потребовалось некоторое время. Третьим в компании был какой-то, показавшийся Сараеву знакомым, простенький мужичок возраста Вячеслава Ивановича со стертым застывшим лицом и крепко поджатыми губами. Паола весело сообщила, что они были тут рядом и решили зайти проведать. Сараев стал знакомить их с Одаркой, но когда произнес «Вячеслав Иванович», Паола упреждающе зацокала языком и помотала пальцем.

– Владислав Иванович, – сказала она, – можно просто Влад.

Глядя на удивленное лицо Сараева, Паола повторила:

– Владислав Иванович. Брат. Что тут непонятного? А Вячеслав Иванович улетел покомандовать. Они иногда так развлекаются.

– Улетел покомандовать? Вот так просто? – недоверчиво промолвил Сараев.

– Пусть командует, – сказал не то Вячеслав, не то Владислав Иванович. – После учений у нас все расслабляются, так что никому ни до кого нет дела. Где тут у вас удобства?

Когда он закрылся в туалете, Сараев сказал Паоле:

– Вы меня разыгрываете…

– Ну конечно мы вас разыгрываем! – ответила та. – Вы думаете, что перед вами Вячеслав Иванович, а это Владислав Иванович.

– Что-то мне не верится…

– Не верьте, – пожала плечами Паола. – Хотя у кого-у кого, а уж у вас для сомнений меньше всего оснований.

– Это правда, – согласился Сараев. – Одного я видел несколько часов, другого полминуты, но… разве такое возможно?

– Оставьте. Это скучно. Какая вам, собственно, разница? И в каком случае вы бы поверили? Если бы Владислав Иванович пришел в форме? Ну так в ней же улетел Вячеслав Иванович. Знаете, чтобы не гадать, можете обращаться к нему просто Иваныч. Не ошибетесь. А вот это наш царь зверей Тимофей, знакомьтесь. Ветеринар от Бога. А вы откуда приехали, милочка? – обратилась она к Одарке, на которую всё это время бросала оценивающие взгляды.

За Одарку ответил Сараев. Смущаясь и словно отчитываясь, он вкратце рассказал историю ее появления.

– Из Винницы? – переспросила Паола. – Как интересно! Я там часто бываю проездом, когда еду в Москву или обратно. Сколько там поезд стоит, десять минут, кажется?

В комнате появился кто-то из братьев Убийволк, а вместо него из комнаты вышел Тимофей. Паола повернулась к вернувшемуся спутнику.

– Мы, кажется, смутили Андрея Андреевича, – сказала она. – Он нам не верит. Пусть он называет тебя просто Иваныч, ему так будет легче, ты не против?

Убийволк поднял к лицу и поцеловал руку Паолы.

– Брат о вас много рассказывал, – сказал он Сараеву, и они с Паолой расхохотались.

Пробыли они совсем недолго, от чая отказались.

– Ну, Иваныч, давай не будем мешать молодым, – сказала Паола, беря под руку спутника.

– Держитесь! – бодро произнес на прощание тот. – Когда мы вернем Новороссию в состав России, назначим вас здесь министром кино. Есть такая должность? Нет? Ну, значит будет.

– Яка гарна жинка! – сказала Одарка, когда Сараев закрыл за ними дверь.

Она выглядела уставшей и какой-то ошалевшей. Завершившийся наконец-то день произвел на нее, по всей видимости, сильное впечатление. Кажется, она решила, что такое тут происходит каждые выходные.

 

 

XXIX

 

Гей!

 

В понедельник, Одарка провела первую половину дня с Резцовым, и вечером пришла грустная, со своим карандашным портретом на листе ватмана. Во вторник она ходила по магазинам, а в среду приготовила с утра самую большую, из тех что были у Сараева, кастрюлю борща, и вечером устроила прощальный ужин (утром она хотела уехать автобусом). Еще днем Сараев заметил, как время от времени лицо квартирантки сковывала мрачная, сразу старящая её неподвижность. Должно быть, в последний день её пуще прежнего тяготили и неловкость положения, и бессмысленность поездки. Только за столом, выпив, она повеселела.

После десерта Сараев закурил. Одарка с его разрешения включила приемник и поймала какую-то развесёлую музыку, сделала её погромче и начала было убирать со стола, как вдруг погас свет. Они посидели еще некоторое время при свече, и Сараев пошел к себе в спаленку. Некоторое время они переговаривались из комнаты в комнату. Рассказывали друг другу, кто как в детстве проводил время, когда выключали свет. Сараев вспомнил, как они всей семьей садились играть в лото, а Одарка сказала, что у них любили петь песни. Сараев предложил ей спеть. Она поломалась и спросила:

– А що заспиваты?

– Да что хочешь.

– Про Довбуша хочэтэ?

– Давай про Добуша.

– Алэ цэ довга писня.

– А куда нам торопиться?

– Тоди я до вас пиду. А то сыльно голосно выйдэ. Сусидив пэрэлякаемо чи ще щось. Гаразд?

Ну, а почему бы нет, подумал Сараев. Обрадовался же он сам позавчера возможности рассчитаться с Борисом за беспокойство покупкой самогона. Так почему бы не предоставить такую же возможность и его гостье. Одарка, хихикая и ойкая, шла на ощупь и, когда приблизилась, Сараев поймал ее за руку, потянул к себе и, подхватив за талию, усадил рядом. Потом подвинулся, сел повыше и рывком придвинул ее еще ближе. Теперь они сидели лицом к лицу. Одна рука Сараева лежала на ее колене, другая на талии.

– Ну так слухайтэ. Тилькы чур нэ заважаты, – сказала Одарка, глядя ему в глаза.

– Постараюсь, – беззвучно ответил Сараев.

Повернув лицо к окну, она запела.

 

Як по пид гай зэлэнэнь-кий…

Гей!

Як по пид гай зэлэнэнький

Ходыть Довбуш молодэнький,

Ходыть Довбуш молодэнь-кий.

 

Та й на нижку прыпада-е…

Гей!

Та й на нижку прыпадае,

Топирцэм ся пидпырае,

Топирцэм ся пидпыра-е.

 

Що бы Куты нэ мыну-ты…

Гей!

Що бы Куты нэ мынуты,

До Косова завэрнуты,

До Косова завэрну-ты.

 

До Косова, та й до Дзвин-кы…

Гей!

До Косова, та й до Дзвинкы,

До Штэфановойи жинкы,

До Штэфановойи жин-кы.

 

Сараев стал дрожавшими пальцами расстегивать её кофточку, и на третьей пуговице Одарка мягко перехватила и опустила его руки на свои колени. Сараев посидел некоторое время смирно и полез под кофточку, вытягивая ее из-под юбки, с боков.

 

Добрый вэчир, Штэфано-ва…

Гей!

Добрый вэчир, Штэфанова,

Чы вэчэря вжэ готова?

Чы вэчэря вжэ гото-ва?

 

А вэчэря будэ пиз-но…

Гей!

А вэчэря будэ пизно,

Усим людям будэ звисно,

Усим людям будэ звис-но.

 

Руки Сараева прошлись под кофточкой по торсу вверх, коснулись грудей. Вызволенные из тугих чашек, они, одна за другой, благодарно ткнулись твердыми, как пробка, сосками в его ладони, в их нежные чувствительные середины.

 

Ой ты жинко, видпры ха-ту…

Гей!

Ой ты жинко, видпры хату,

Чы на двори добуваты?..

Чы на… двори…

 

Одарка умолкла, прерывисто втянула воздух и, расстегивая кофточку, подалась к нему. Задыхался и Сараев. Счет шел на минуты, а столько всего хотелось успеть. Но – не довелось: три сильных удара потрясли входную дверь. Клонившаяся к Сараеву Одарка и он сам с полными ладонями замерли. Еще три удара, еще сильнее.

– Цэ вин, – испуганно прошептала Одарка и выпрямилась.

– Тихо! никого нет дома! – шепнул Сараев. – Чёрт!!!

Последнее слово относилось к загоревшемуся свету. Одарка задернула полой кофточки неожиданно белые и как будто еще более нагие груди, а Сараев, крепко схватив ее за плечо, прижал к своим губам палец. Первое, что пришло ему в голову: выключить свет везде, чтобы Прохор, выйдя на улицу, мог увидеть только темные окна. Их нет дома. Он бесшумно соскочил с кровати, сделал осторожный шаг к порогу и замер, заслышав странный звук. А когда – почти сразу же – понял, откуда он, только беспомощно дернулся, потому что вмешиваться уже было поздно. Что-то басурманское, ритмически рваное быстро поднялось из разогретых глубин проснувшегося «Телефункена» и с ближневосточной оголтелостью бурно хлынуло в комнату. Сараев только сморщился и втянул голову в плечи. Удары в дверь посыпались один за другим. Били, как топором, – размеренно, наотмашь. Громко заработавший среди ночи приемник, да еще с такой мелодией, казалось, мог бы только подтвердить, что дома никого нет, но ночной гость так не считал. «Вот же дубина! Неужели не понятно, что ушли, а приемник оставили включенным?!» – возмущался Сараев, стоя посреди спальни. Но переубеждать Прохора таким образом – затаившись и не подавая признаков жизни – было рискованно. Вариантов тут могло быть два: или не выдержит дверь, или разбуженные шумом соседи вызовут милицию. Сараев выключил приемник и пошел открывать.

За порогом стоял Прохор с резиновой дубинкой.

– Гей! – крикнул он и вошел в квартиру, грубо оттерев плечом Сараева. – Не помешал?

«Значит, он стоял и слушал», – подумал Сараев, мимоходом порадовавшись правильно принятому решению.

Одарка испуганно смотрела на гостя.

– Чего ты глазами хлопаешь? Собирайся! – сказал тот.

– Навищо?

– Ты ведь ко мне приехала? Ну вот и пошли. Там допоёшь.

– Ты мэнэ лякаешь, Игорю!

Прохор шарахнул дубинкой по комоду.

– По-русски, блядь!

– Игорь, ты меня пугаешь.

– А ты не бойся. Чего тебе бояться? Ты ведь ничего плохого не сделала. Приехала только не вовремя, когда я был в отъезде. Но ты же меня не предупредила, правда? Хорошо, люди добрые нашлись, приютили… – он усмехнулся и повернулся к Сараеву. – А тебя я не пугаю?.. Не знал, что ты такой дурак, Сараев, – он прыснул от смеха. – Ты это… не переживай. Будем дружить дальше.

Сараев молчал. Прохор развернулся и пошел из комнаты.

– Жду на улице, быстрее, – сказал он, выходя, и на весь коридор гаркнул: – Гей!

Одарка молча, быстро, не поднимая глаз, собирала вещи. Перед выходом она подошла к Сараеву.

– Выбачтэ, будь ласка. Такэ жыття. Вэлыкэ вам спасыби.

И крепко поцеловала его в щеку.

Днем, когда Сараев был в душе, телефон звонил дважды. Звонок был с незнакомого номера. Следующий звонок был от Корягина, который, оказывается, всё это время находился в Одессе, и теперь звонил с вокзала, за несколько минут до отхода московского поезда. Оператор сказал, что их уговор остается в силе и он будет ждать приглашения. На следующий день, вечером, от Одарки пришло сообщение: «Ще раз щиро дякую».

 

 

XXX

 

Записки Сараева

 

 

К удивлению Сараева, Резцов отнесся к рассказу о появлении Прохора и уводу им Одарки довольно вяло, почти безразлично. Вероятно, ее приезд его ожиданий не оправдал. Извинившись за доставленные неудобства, он сослался на срочные дела и дал отбой.

Похолодало и продолжало холодать. Дни стояли темные, глухие, и в половине, а то и в начале четвертого Сараев уже включал свет. На балконе под ветром скрипели деревянные стойки и перекладины навеса, хлопало вывешенное тряпье, постукивали о прутья перил листы фанеры, и звуки эти, так нравившиеся Сараеву весной и летом, создававшие иллюзию непрерывного радостного движения, теперь, наоборот, навевали тоску. Платан за окном, еще недавно такой нарядный, стоял полуоблетевший, в пожухлых скрюченных листьях…

Надо было чем-то себя занять, отвлечься, однако все валилось из рук. Время от времени Сараев брал ручку и, положив перед собой лист бумаги, пытался придумать и набросать какую-нибудь историю, которую можно было бы предъявить Вадиму как сюжет будущего сценария, но ничего интересного на ум не приходило. Рисование он забросил еще раньше. На кой нужна эта раскадровка, если снимать будет Корягин? Теперь, когда появилась надежда на его участие, важнее было сосредоточиться на том, чтобы внятно изложить, донести до него свои детские впечатления, а уж он там, на месте, найдет, как это лучше снять, – тут Сараев был совершенно спокоен. Пока же он решил набросать примерный перечень событий и объектов, которыми хотел бы наполнить один день, с утра до утра, и для начала стащил в одну общую кучу воспоминания разных лет. Получилось так:

Раннее утро, рыбалка, засол нехитрого улова (пескари, плотва), завтрак, поход за керосином, река, рискованный переход вброд бурной реки, отмели, камни, зверобой, омут, лошади, слепни, прогулка на хутор, глухонемой красавец-хуторянин, огород, обед, погреб, старичок-хозяин и хозяйка, послеобеденная скука, мертвая гостиная, сельмаг, библиотека, гроза, кораблики в канавах, вечер, закат, мокрые кусты с волчьей ягодой, пивная с отцом, сладковатое бархатное пиво, парк, кинотеатр им. Лермонтова, ласточки, футбольное поле, после фильма танцы, путь домой, соседская груша, теплый дом, мытьё ног, спать.

Теперь можно было под настроение выбирать из списка любое приглянувшееся слово и писать к нему небольшой комментарий из своих детских впечатлений. Например, под «походом за керосином» он описал всегдашнее свое детское недоумение: странный народ эти взрослые! Ведь могут выбрать любую работу. Ну как можно сидеть дни напролет в этом холодном бетонном бункере? Куда интересней работать в библиотеке или в пивной на автобусной остановке, где всегда шумно, людно, весело. Не говоря уже о кинотеатре.

Теплый дом. Лишь однажды они задержались в станице до самого конца августа. Билеты на обратную дорогу были куплены заранее, в середине августа резко похолодало, и они не могли дождаться, когда наступит день отъезда. И вот на всю жизнь он запомнил это ни с чем не сравнимое, особое душистое тепло еще не отапливаемого дома с запахом яблок и с печальным, каким-то уже совсем иным тиканьем ходиков с хозяйской половины.

Или вот, одно из самых больших и ярких впечатлений: мрачный молчаливый соседский дом и груша, под которой закопали хозяина, пастуха, убитого женой и любовником. Страшные удары крест-накрест топором по голове и необъяснимые 47 ударов шилом в шею – попробуй сосчитать, не сбившись. Убивали за ужином, за столом. Топором бил любовник (вышел из-за занавески, сзади), а шилом колола жена… Ух, какой страшной представлялась эта темнота, плотно обступавшая дом со всех сторон, и эта огромная черная груша, под которой любовники закопали свою жертву, и от которой, когда бы не шел мимо, глаз невозможно было отвести. Одинаково страшная и в новолуние, и при полной луне. Да и в самый ясный день этот мертвый двор пугал не меньше.

И еще Сараев внес существенную поправку в свои планы. Кроме мальчика, которого он собирался снимать со спины или в контражуре (а по большей части вести рассказ предполагалось от первого лица, субъективной камерой), в кадре должны хоть изредка, тенями, мелькать родители.

В один из таких тихих вечеров позвонил бард Роман, который хотел получить свой сценарий «Поющий луг». Речь его была неожиданно доброжелательной и даже учтивой. Разнеженный сентиментальными занятиями последних дней, Сараев в ответ рассыпался в любезностях и предложил выбрать любое удобное время. Договорились на завтра, на полтретьего.

 

 

XXXI

 

Старые знакомые

 

 

Днем он наколол бюстом Дзержинского орехов для гостей, потом вышел купить чего-нибудь к чаю. У входа в магазин крутилась беспризорники, и Сараев некоторое время простоял в сторонке, высматривая: не те ли это самые, от которых он отбивался полгода назад. Раз, подвыпив, он накупил компании беспризорников всякой еды – от колбасы до конфет. Через несколько дней он встретил их опять. Обступив его, они стали громко наперебой требовать денег и лезть в карманы, так что пришлось даже одного стукнуть по шее. И когда Сараев сказал, что денег сегодня у него нет, самый старший из них насмешливо спросил: «Дядя, а по е…льнику хочешь?»

…Нет, это были другие. Самый младший из них, лет шести, видно, новенький, пока его старшие товарищи приставали к прохожим, стоял чуть поодаль и растерянно улыбался. Выйдя из магазина и проходя мимо него, Сараев быстро сунул ему десятку.

Ближе к назначенному времени Сараев поставил чайник на огонь, выставил в комнате на стол тарелку с печеньем и вазочку с орехами. Наконец в дверь постучали. Он ожидал увидеть Романа с женой, но тот пришел с каким-то брюнетом лет сорока, который, судя по запаху одеколона и блестящим подстриженным вискам, явился сюда прямо из ближайшей парикмахерской. «Ох и наследим мы у вас тут сейчас…» – бормотал он, топча тряпку у порога начищенными штиблетами и качая головой.

От чая Роман категорически отказался и пожелал побыстрей получить сценарий. Сараев протянул ему приготовленную рукопись. Сунув палку под мышку, Роман жадно залистал страницы, и с такой придирчивостью осматривал каждую сверху вниз, как будто там непременно должно было обнаружиться что-то новое. Тем временем его спутник бочком прошел в другой конец комнаты и теперь стоял у балконной двери, заложив руки в задние карманы черных джинсов и потряхивая ногами. Весь в черном, крутолобый, с одутловатым рыхлым лицом, он с первой минуты чем-то неприятно смущал Сараева.

Наконец Роман удовлетворенно кивнул и сказал:

– Спасибо. Осталось только утрясти детали. Но это уже без меня.

– Какие детали? – не понял Сараев.

– Вам всё сейчас объяснят. Ну а я, как говорится, – поджав губы, Роман напряженно дернул головой, – честь имею. Или мне остаться? – обратился он к своему спутнику.

Тот вытянул из кармана и поднял в приветственном жесте ладонь.

– Созвонимся.

Роман вышел, а Сараев уставился на незнакомца.

– Я присяду? – спросил тот и подошел к столу.

Они сели.

– Я думал, у кинорежиссеров дома фотографии из фильмов висят. Или актеры… – произнес он, мечтательным взглядом обводя пустые стены. – Если можно, я сразу к делу. К нам тут обратился Роман Семенович и попросил разобраться…

В это время стукнула входная дверь, и в комнату шумно и быстро, насколько это для него было возможно, вернулся Роман.

– Нет, я все-таки должен присутствовать при разговоре, – сказал он. – Боюсь, что некоторые вещи придется пояснять…

Незнакомец, улыбаясь, поднялся, подошел к Роману, обнял за плечи и повел обратно к выходу. Сараев слышал, как он при этом вполголоса говорил: «Семеныч, давай ты не будешь мне мешать… иди домой, отдохни, я потом сразу тебе позвоню… давай, не сбивай меня с мысли…»

«Новый редактор со студии, что ли?» – гадал Сараев про брюнета.

– О каком деле вы говорите, и кто такие «вы»? – спросил он, когда тот вернулся за стол.

– Не понял?..

– Вы сказали, что Роман к вам обратился. К кому это «к вам», и в чем вы хотите разобраться?

– Иван Леонидович – слышали такое имя?

– Не помню. Может быть.

– Таран Иван Леонидович. Ваня Таран.

Это был известный уголовный авторитет. Про него, конечно, Сараев не мог не слышать. Он и жил, кажется, где-то неподалеку. Сараев даже откачнулся на спинку стула от удивления.

– Вы ничего не путаете? Каким это боком…

– Андрей Андреевич, тут, понимаете… – гость поиграл в воздухе пальцами, – вопрос тонкий. Это же не то, что кто-то кого-то кинул на бабки…

– Какой вопрос? Роман боялся, что я ему не отдам сценарий? Ну вот вы видели: я отдал.

– Я сейчас всё объясню. – Гость закурил и придвинул к себе пепельницу. – Только давайте спокойно. Все мы за то, чтобы всё решилось по справедливости.

– Решилось – что?

– Вы не нервничайте…

– Я не нервничаю. Просто пытаюсь понять, что происходит.

– Андрей Андреич, вы оба люди творчества, мы всё это понимаем. Есть какая-то проблема, мы хотим помочь ее решить. Человек обратился – вы же его видели: инвалид, жена тоже хворая, что-то с рукой, – попросил помочь…

– И с чем же он обратился?

– Я вам и объясняю, вы же не даете… Я так понимаю, у человека есть вещь. Он ее, будем говорить, выложил на продажу. Вы ее взяли посмотреть: подойдет – не подойдет. Сценарий этот. Правильно?

– Нет, не правильно. Сценарий я ни у кого не брал, мне его принесли. Я, кстати этого человека вижу второй раз в жизни, – Сараев показал в сторону кухни; его так и подмывало пойти проверить, не остался ли Роман там

– Постойте, Андрей Андреич, не перебивайте, пожалуйста. Дайте, я доскажу, – с досадой проговорил гость и поправил воротник рубашки.

Сараев наконец понял, чем он с самого начала был ему неприятен: вот этой наружной опрятностью – явно для него редкой, непривычной и, по всей видимости, здорово стеснявшей. И как только подозрение оформилось, сквозь плотную завесу одеколона потянуло затхлым, давно потерявшим остроту, душком немытого тела, от которого, однажды его учуяв (или вообразив), уже невозможно было отвязаться.

– Хорошо, я слушаю, – сказал Сараев.

Спрятав левую руку в карман куртки и лениво жестикулируя правой, гость продолжил; ногти почистить он забыл.

– Идем дальше. Вы говорите, что сценарий не читали. Он говорит, что читали. Ну, тут ничего доказать нельзя, его слово против вашего, поэтому мы это пока не трогаем. Еще он говорит, что вы все, что прочитали, потом используете – это тоже пока не трогаем. Когда используете – будем говорить. Но есть факт, да? – стукнув костяшками, он выложил на стол перед Сараевым раскрытую кверху ладонь. – Вы взяли и держите вещь у себя. Он приходит к вам и говорит: моя вещь у вас. А вы что? Сначала в несознанку, типа не понимаете о чем он, а потом говорите: да, она у меня, но я еще не читал, и просите еще подержать. Согласитесь, тут есть какой-то непонятный момент…

– Я ничего у него не просил, он предложил сам. Я-то как раз собирался отдать… – вставил Сараев.

– А он говорит, что просили. Какая разница? Просили – не просили, а сценарий остался у вас, так? Так. Потом опять проходит время. Он вам звонит. А вы опять говорите, что не читали. Было? Было. У человека возникают подозрения. Он беспокоится. Его жена беспокоится. А им нельзя нервничать…

– Послушайте, – не выдержал Сараев, – мы же не в каменном веке живем. Сами подумайте: ну если бы я хотел эту вещь как-то использовать, то давно бы уже сделал копию и отдал бы ему его сценарий. Он бы и знать ничего не знал. Вот это может дойти до его тупой головы или нет?.. – последнюю фразу он произнес громче, полуобернувшись лицом к кухне. Оттуда определенно тянуло сквозняком, а еще раньше Сараеву показалось, что там тихо скрипнула дверь.

– Вот! Правильно! – подхватил гость. – Мы точно так ему и сказали. Один в один. И он понял. С этим он согласился. Вопрос снят. Но тут другой момент. Он говорит, что пока вы держите сценарий у себя, его мог бы кто-то прочитать и купить. А вот это уже справедливо. И вот за этот ущерб он требует от вас компенсации. Это его право. Тут мы его поддерживаем. Он там, конечно, влупил, не подумав… Но это он так, сгоряча. Поэтому давайте всё мирно, по уму, по-хорошему решим. Думаем, штука зеленью всех устроит…

– Что?! Вы с ума сошли?!

– Зачем вы так? – огорчился брюнет. – Я ведь тоже могу вас обидеть…

– Вы что, серьезно?

– Ну вроде бы сегодня не первое апреля…

Сараев с изумлением и растерянностью смотрел на гостя.

– Тогда это… Это бред! – проговорил он.

– Можете так считать. Это ваше право. Но платить придется. Деньги не такие уж большие. Какую-то часть можете отдать прямо сейчас, остальное в течение трех дней. Дальше, в случае неуплаты, пойдут штрафные санкции.

– Извините, но вы о чем вообще говорите? Какие деньги, какие санкции? Какой ущерб? К вам пришел какой-то несчастный дурак, что-то наплел, и вы всерьез решили, что я вот так сразу со всем этим соглашусь? Да никогда в жизни!

– Нет, Андрей Андреевич, у нас так не бывает. Если сказали, что надо платить, значит, придется платить.

– Платить за что?!

– Я вам всё только что объяснил.

– Да зачем мне ваши объяснения!..

– Нет-нет-нет, – закачал головой гость, – так не пойдет.

– И что будет, если я не заплачу?

– Так не бывает, Андрей Андреевич. Заплатить вам придется по любому, только выйдет дороже.

– Это угроза?

Гость, усмехаясь и почесывая глаз, пожал плечами.

Сараев почувствовал себя совершенно беспомощным. Происходящее не укладывалось в голове. Необходимо было сказать что-то такое, веское, что сразу бы убедило собеседника. Но что? Всё, приходившее на ум, было ничуть не умнее его последнего вопроса.

Собеседник подался чуть вперед и заговорил, понизив голос:

– Андрей Андреевич, я вижу, вы нормальный человек… Вы успокойтесь. Я же сразу предупредил: ситуация непростая. Давайте сделаем так: вы прямо сейчас даёте половину суммы, и на этом мы расходимся, идёт? – он подмигнул. – Это хороший вариант.

Сараев вскочил, метнулся в совсем уже темную кухню и щелкнул выключателем. У порога, щурясь от света, стояли Роман и Соня. Входная дверь за их спинами была приоткрыта.

– Что, товарищи барды, вздумали на мне деньжат заработать? Ну и как, ничего не жмет? Совесть, или что там у вас?.. – с отвращением произнес Сараев и решительно шагнул к ним.

– Не вам об этом судить, господин паршивый режиссер, – стукнув своей палкой в пол, отчеканил Роман. – Человек, способный оскорбить калеку, не имеет права голоса. «Колченогий придурок» – так, кажется, вы меня назвали?

– Подлец, – выдохнула Соня и, подскочив, быстро ударила Сараева по щеке.

Воспоследовавшую за этим безобразную сцену, Сараев потом не мог вспоминать без стыда. Он потянулся было к Сониному плечу с намерением вытолкать ее вон, но просвистевший у самых глаз и ударивший в газовую колонку резиновый наконечник палки Романа заставил его отшатнуться. Однако это не помешало ему каким-то чудом поймать палку одной рукой, схватить еще и второй, и с силой дернуть её в сторону и вниз. Механически крутанувшийся на своем протезе Роман, валясь навзничь, успел вцепиться в Сараева и увлек его за собой. Как только они очутились на полу, на Сараева сзади навалилась Соня и принялась мутузить кулаком по хребту, шее и затылку; сбоку его поймал за ворот брюнет. Левая ладонь Сараева оказалась зажатой в зубах Романа, точно вписавшегося головой в угол кухни, а правой он инстинктивно сдавливал барду горло. Наконец тот разжал зубы, и Сараев, – преодолевая вязкое сопротивление гостей, торопливо шлепая ладонями по бардовской лысине, сиденью табурета и стенам, – поднялся на ноги.

– Пошли вон отсюда! Сейчас же! Пошли вон!!! – закричал он, дрожа и задыхаясь, и выскочил в комнату.

В кухне Соня отрывисто выкрикивала ругательства («сволочь», «мразь», «подонок», «поганый режиссеришка»…) и о чем-то, перебивая друг друга, возбужденно бухтели мужчины. Через некоторое время – сидевший на кровати в спальне Сараев еще не успел отдышаться – голос брюнета отчетливо произнес из комнаты: «Три дня, Андрей Андреевич, вы слышите? У вас три дня. До субботы». Скрипнула входная дверь, послышался топот на веранде, потом на лестнице, стукнула дверь внизу, и стало тихо.

Потирая ладонь с отпечатками зубов, Сараев вышел в кухню. Входная дверь была открыта настежь, но он не стал её закрывать, а открыл еще и балконную, чтобы побыстрей проветрить квартиру. Голова шла кругом, и крепко стучало в висках. Он прошелся по комнате, вышел в спальню, вернулся, сел у стола. Встал, прошелся, сел. Ну, чем не сон? Хоть рассказывай вслух. Немного успокоившись, расставив на кухне по местам стол и табуреты, Сараев позвонил Демиду. Тот не отвечал.

Сараев задумался, к кому бы он мог еще обратиться. Хотя бы рассказать, попросить совета. Может быть, к Резцову? У него масса знакомых в самых разных кругах…

Пока он гадал, перезвонил Демид. Судя по шуму в трубке, он ехал в машине. Выслушав Сараева, таможенник весело сказал: «Ух ты! Ну и страсти у вас там! Ваня Таран, говорите? Это серьезная заявка. Ждите. Я перезвоню». Через полчаса он позвонил и задал несколько вопросов. Потом сказал: «Хорошо. А как зовут вашего бандита, не вспомнили? Ладно. Дайте-ка мне телефон этих ваших бардов. Если кто-то из них объявится, обязательно звоните мне». На следующий день поздно вечером Демид позвонил с кратким отчетом. «Как я и думал, это какой-то залётный безумец, – сообщил он, – совершенно посторонний идиот. К Тарану не имеет никакого отношения. Уже задержан и обезврежен». – «Так быстро?» – «А чего ж тянуть? Думали сначала у вас дома брать, а потом позвонили вашим бардам, встретились. Попросили их позвонить и встретиться с этим деятелем. Вот, собственно, и вся операция. Он, кстати, смешной оказался. Говорил, что хотел продемонстрировать вам свое актерское мастерство, чтобы вы его в кино взяли. Хотите на него посмотреть?» – «Нет-нет, зачем?» – «Ну, как знаете. Тогда всё. Потом как-нибудь расскажу подробнее. Сегодня устал очень. Конец связи».

 

 

XXXII

 

Борис-2

Несмотря на заверения Демида, Сараев с некоторым волнением ждал субботы. И когда днем в субботу ему позвонил Борис и попросил о встрече, он даже обрадовался – появился предлог уйти из дома. (Странно, но пойти куда-нибудь самому ему не пришло в голову.) Хотя повод для встречи оказался не из приятных – Борис просил одолжить немного денег. Так что Сараев несколько поторопился, когда решил, что покупкой самогона полностью рассчитался с ним за беспокойство. Борис хотел прийти к нему домой, но Сараев предложил встретиться в сквере на Старопортофранковской.

Был холодный, несуразно солнечный ноябрьский день. Борис, ежась, протянул ему красную, словно ошпаренную, ладонь. Плечи его были стянуты широкими лямками, а над головой торчал гриф зачехленной гитары.

– Не бойтесь, больше вас тревожить не буду, – сказал он, усмехаясь, и потерся затылком о гриф. – Могу расписку оставить.

Они сели на скамейку и Сараев отсчитал деньги.

– Вот не захотели тогда идти ко мне в гости, да и сейчас не пригласили к себе, а я бы мог вам кое-что исполнить…– сказал Борис, снимая гитару и ставя ее между ногами.

– Я не люблю авторскую песню, извините, – пробормотал Сараев.

– Обижаете. Это классическая семиструнная гитара. У меня серьезный репертуар: Боккерини, Джулиани, Сеговия…

– То что не пригласил… Да. Это правда. Извините. Поосторожничал. Да и не до того мне сейчас. Хотел бы вас спросить… – Сараев помолчал – Нет, ничего…

Борис смотрел на него как-то подбоченясь.

– Вы все время чем-то отягощены… – сказал он.

– Разве?

– Я вас другим не видел.

Сараев улыбнулся в знак того, что оценил шутку.

– Уезжать вам отсюда надо. А я тут еще одну историю вспомнил. Подумал, может быть, вам пригодится? Кажется, в ней тоже есть то, что вы любите. То есть какую-то тему она открывает. Только не знаю, какую. Рассказать?

– Постойте. А почему вы решили, что мне надо уезжать?

– Решил? Да нет, это я так. Ну, может съездить куда-нибудь, развеяться…

Сараев помолчал и всё-таки спросил:

– Вы верите в магию?

– Не очень. А что?

– Да так, ничего. А что за история?

– С папашей моим произошел как-то занятный случай. У него был приятель, не из самых близких, сослуживец. Ну и жил неподалеку, сосед. У него был рак. Отец с матерью его пару раз навещали, когда он слег. И вот буквально за несколько дней до его смерти пришли к нему в последний раз. А перед этим их долго не было. За это время он совсем сдал, кожа и кости; отец говорил, что даже смотреть на него не решался, все как-то мимо или в пол, чтобы глазами не встретиться. Ну вот, сидят они втроем у его кровати – отец с женой, моей матерью, жена больного – и пьют чай. Состояние – хуже не бывает: утешать язык не поворачивается – всем уже все понятно, а делать вид, что за этот месяц, пока их не было, ничего не изменилось и все по-прежнему, тоже не получается… Сидят, молчат. Но и молчать ведь все время тоже нельзя, а надо хотя бы полчаса высидеть. И тут мать не выдержала, видно, ну и её понесло. Заводит разговор о том, что в болезни часто наступает такой критический момент, после которого она начинает отступать, и надо только набраться сил и терпения, чтобы этот момент преодолеть. Дескать, есть такие примеры. И вот, мол, и у Юры, похоже, такой период наступил, и это значит, что скоро все будет позади, надо только надеяться и не падать духом. Ну и так далее, в том же роде. Когда она больного первый раз Юрой назвала, отец решил, что она оговорилась. Потом слышит, она опять: Юра. А тут как раз и его жена ему: «Юра, давай-ка я тебе подушку повыше подниму». Отец сидит и ничего понять не может, думает: да что это они, с ума, что ли, посходили?! Ведь его Петром зовут, и всю жизнь так звали! Думает: ну, моя-то еще ладно, могла с кем-то перепутать, хотя и невероятно это, ну а его-то жена? Тоже перепутала? Что за чертовщина?.. И не успевает он обо всем этом подумать, как ему на глаза попадает правая рука приятеля – лежит поверх одеяла. И на пальцах татуировка: «ЮРИЙ» – на каждом пальце, кроме большого, по букве. А он руку-то Петра знал, никогда никаких татуировок у него не было. И вот сидит мой папаша, смотрит на руку больного, и не решается ему в лицо взглянуть. Пытается, значит, как-то себя успокоить. Думает: кто его знает, у больного человека всякие могут быть причуды или фантазии. Может быть, он почему-то решил, что его Юрием зовут, или вдруг захотел, чтобы его теперь так называли, вот все и договорились между собой так к нему обращаться, а отцу сказать забыли. Маловероятно, конечно, но все же. Надо же какие-то объяснения этому найти. И татуировку, в конце концов, он мог себе на той же почве сделать, для убедительности. Вот только не похоже, чтобы ее недавно сделали, вид у нее какой-то очень уж затертый, старый. Наконец отец не выдержал и поднимает глаза на больного. Тот сидит: худой, страшный, и как-то жалко отцу улыбается… ну, как больные обычно улыбаются. И отец видит, уже без всяких сомнений, совершенно ясно, что это никакой не Петр, а совсем другой, незнакомый ему человек. Тоже смертельно больной, изможденный, кожа да кости, но – другой. Не Петр. Не мог он ни при какой болезни так измениться. Так никто не меняется. И опять же – татуировка «ЮРИЙ». И вот сижу я, говорит, и думаю: что же это все-таки такое? с ума я сошел, что ли?. Нет, вроде бы не похоже – всё остальное я же воспринимаю нормально. Но, с другой стороны, и Катя моя с хозяйкой тоже не могли сойти с ума одновременно. А если это действительно какой-то Юрий, то где же тогда Петр? И главное – что это за Юрий, откуда он взялся? И почему жена Петра и Катя его знают, а я – нет? Кто этот человек? Что здесь вообще происходит? Беда еще в том, что если это действительно какой-то проходимец, который, предположим, загипнотизировал всех вокруг, то это все равно ведь тяжело больной человек, которому жить осталось считанные часы, и поэтому уличать его в обмане и требовать объяснений невозможно. И что делать в этой ситуации, скажите пожалуйста?.. И так мне тогда от всего этого не по себе стало… так не по себе стало…

Борис, усмехнувшись, закурил.

– Это называется «жамевю», – сказал Сараев. – Такое временное расстройство, когда человек не узнает что-нибудь хорошо ему знакомое. Дежавю наоборот. В вашей семье, наверное, склонность к таким состояниям.

– Да? Никогда не слышал. А уж папаша мой точно этого не знал. Он потом говорил: «Это мне знак был. Перед распадом страны. Знамение».

Борис рассмеялся своим коротким резким смешком и спросил:

– Не подходит?

Сараев пожал плечами. Рассказанная с какой-то раздражающей претензией история ему показалась выдуманной, как, впрочем, и та, с гурманами-людоедами. Еще показалось, что Борис его хочет как-то заинтриговать. Уж не в сценаристы ли он к нему набивается? Сараев поднял на Бориса глаза и тот, отшатнувшись и как-то подбоченившись, ответил ему усмешкой и деланным испугом во взгляде.

– Что? – спросил он.

– Нет, ничего…

Сараева это почему-то только убедило в его догадке. Он, наверное, мог бы и предложить Борису попробовать что-то написать, но… как-то он был тревожаще странен, этот Борис. А Сараеву и последних событий с Бардемом и Прохором хватало с головой.

 

 

XXXIII

 

Тамара Матвеевна умоляет

 

 

На обратном пути Сараев натолкнулся на растерянно стоявшую посреди переулка Тамару Матвеевну. Он настолько не ожидал ее здесь встретить, что, глядя в упор, едва не прошел мимо. В руке у нее была записка, чуть ли не та же, с которой к нему впервые явилась Настя. Во всяком случае, двор опять был указан неверно. Оказалось, что Тамара Матвеевна только что отработала неподалеку поварихой на поминках и, пользуясь случаем, решила занести ему кое-что поесть. Она тут же попыталась всучить ему пакет, но тронутый ее заботливостью Сараев настоял, чтобы они поднялись к нему.

– Вы ведь без предрассудков? – говорила она, выкладывая на стол банки и свёртки, и то и дело смущенно взглядывая на хозяина. – А что тут такого? Помянете заодно хорошего человека. Скажете про себя: «Упокой, Господи, раба твоего…» А как же его звали-то? Покойного?.. Забыла. Совсем из головы вылетело. Профессор. Семья такая хорошая: жена, две дочери…

Сараев между тем заметил, что у нее, как и у Павла, была какая-то странная неподвижная ясность во взгляде. А вот у Насти и у ее отца выражение глаз было мерцающее, изменчивое.

Среди принесенного оказалось полбутылки кагора, и Сараев уговорил Тамару Матвеевну, видя, впрочем, что она не против, посидеть с ним.

Первую рюмку они выпили, не чокаясь, за упокой неизвестного профессора, а перед тем как выпить вторую, Тамара Матвеевна сказала:

– Андрей Андреевич, позвольте сперва принести вам от нашей семьи самые искренние соболезнования. Мы не знали, что вы перенесли такие потери. Не могу даже представить, как вам это было тяжело, как вы с этим справились. Я так переживала, когда мне Павлуша рассказал… – она горестно покачала головой. – Будьте здоровы.

После этого речь пошла о Вячеславе Ивановиче.

– Он ведь приходил к вам? – спросила Тамара Матвеевна.

Сараев кивнул.

– С Паолой?

Сараев кивнул

– Ну, значит, вы всё сами видели. Весь этот позор. Что это?!

Сараев открыл дверь и выглянул на веранду. Там стояла Наташа со шваброй и перекрывала путь на лестницу мужу сестры. Она была мокрая, босиком.

– Убью! – кричала она

В раскрытых дверях её квартиры стояли мать и сестра.

– Совсем э с ума сошол, – пожаловался Сараеву сосед.

– Андреич, позвони Демиду! Пусть он его посадит! – закричала она и повернулась к родственнику. – Он прокурор, он тебя посадит!

Несколько раз она хватала Сараева за руку и пыталась утянуть к себе в квартиру. Стоявший за ее спиной муж сестры крутил пальцем у виска. Постепенно, с пятое на десятое, Сараев понял: пропали деньги, подарок Демида, на которые Наташа собиралась купить сапоги. Они были спрятаны под стиральной машиной, и оттуда их, по ее словам, украл зять. Она особенно напирала на то, что это деньги Демида и, воодушевленная появлением Сараева, как бы заручившись его поддержкой, опять закричала нерусскому родственнику:

– У меня прокурор знакомый, понял! Скажи, Андреич! Прокурор знакомый есть! Ты понял?! Андреич, позвони Демиду! Он тебя посадит! Демид – прокурор, он тебя посадит! Он тебя посадит! Вот увидишь! Он тебя посадит, падлу! Он тебя посадит! Андреич, позвони!

Ошалевший от её крика Сараев сдался. Пока он говорил с таможенником, Наташа глядела на него круглыми глазами, приоткрыв рот, и непроизвольно, по-детски, тянула руку к телефону. Услышав, что с ним хочет поговорить Наташа, Демид спросил: «Вы с Наташей хотите мне что-то сообщить? Надеюсь, это что-то радостное…» Сараев отдал телефон Наташе и вернулся в кухню.

– В каких ужасных условиях вы живете! Никогда бы не подумала… – покачала головой Тамара Матвеевна и продолжила рассказ о похождениях мужа.

Уехавший провожать брата Вячеслав Иванович вернулся только через неделю в том виде, в каком явился потом к Сараеву, и с рассказом о том, что он теперь Владислав Иванович, которому якобы захотелось проветриться, на время сменить обстановку. Тамара Матвеевна даже послала сообщение Владиславу, и тот ответил: «Пусть не дурит». На что Вячеслав Иванович, которому она этот ответ показала, сказал, что вся переписка высшего командования подвергается проверке и по-другому брат Вячеслав ответить не мог.

– Ну не сумасшедший дом, я вас спрашиваю? Детей заставляет называть себя дядей. Совсем рехнулся. Сколько лет он надо мной измывался, но тут даже себя превзошел. И нагло в глаза смеется. Нам вот и перед вами стыдно. Думали, покуражится день-другой и успокоится – ничего подобного! Понятно, что он это придумал, чтобы открыто шляться с Паолой! Видели, как она его принарядила, дурака? Ну а что: назвался клоуном – давай, смеши. А та и рада, сучка. Ей тут скучно, видите ли. Муж выслал из Москвы за сто первый километр, так она теперь здесь развлекается…

– Как это – «выслал»?

– Да очень просто. Довела потому что. Он очень богатый деловой человек, с репутацией, а её вы видели. Вот и убрал с глаз подальше. Поставил условие: или она живет где-нибудь за пределами Москвы на его полном обеспечении, или будет сидеть без копейки. Купил ей здесь роскошную квартиру на Садовой и передает деньги через знакомого. Тот ей примерно раз в неделю, никогда не известно когда, звонит. Не пришла в назначенное время – всё, деньги пропали. Так и держит ее на поводке, чтобы она в Москву ни ногой. Слушайте дальше…

Дверь открылась, и Наташа протянула Сараеву телефон.

– Демид зовёт, – сказала она.

Сараев, извинившись перед Тамарой Матвеевной, вышел в комнату.

«У вас-то всё нормально?» – спросил таможенник. «Да, спасибо. Никто не появлялся». – «Ну и славно». – «Демид, я только хотел спросить…» – «Да?» – «А что теперь с ним будет? Ну, с этим, с шантажистом?» – «Осирис его знает, Андрей Андреевич. Не берите в голову. Думайте о хорошем и берегите Наташу. Кстати, а вы знаете, что они всей своей сектой ездили на майдан защищать революцию?» – «Первый раз слышу». – «Представьте себе. Не устаю восхищаться этой женщиной. Ладно, я на днях, как буду свободен, подъеду».

– Слушайте дальше, Андрей Андреевич… – продолжила Тамара Матвеевна. – Я разозлилась, захожу к нему в комнату и говорю: а ну снимай штаны. Он мне: «Зачем?» А у него тут вот, на внутренней стороне, извините, возле паха есть родинка. Я ему говорю, хочу проверить. И знаете, что он мне говорит? «Во-первых: Тамара, как тебе не стыдно? Мы с тобой всё-таки свояки. А во-вторых: что ты там хочешь увидеть?» Я говорю: родинку твою. Хорошо, говорит, а откуда ты можешь знать, что у нас не обоих эта родинка? Ты что, раньше видела мой пах? Уйди, говорит, от греха подальше, не срамись. И вот так он издевается.

– А зачем вам его осматривать, если вы знаете, что это он?

– Да конечно незачем. Просто сорвалась.

– А как Павел, Настя?

– Настя спокойно. Я даже ей удивляюсь. Называет его дядей. Ей сказали называть, она и называет. А Павел, как я, места себе не находит. Иногда страшно на него смотреть, как стиснет челюсти – не дай Бог! А этому всё как с гуся вода. Так и перебирался бы к своей Паоле! Нет, торчит у нас в баре. Что мне соседям говорить?

– Подтвердите, что это его брат. Уж они-то точно не знают, кто есть кто.

Тамара Матвеевна горестно закачала головой.

– Господи-Господи, как я устала от него! Совсем же человек свихнулся…

Она рассказала Сараеву о безумной затее Вячеслава Ивановича, неудача которой и стала, по ее мнению, причиной всех последующих бед. В какой-то момент у них появились деньги (об источнике она умолчала), которыми ее супруг распорядился самым нелепым образом. Вроде бы он и не пил сильно тогда, так что объяснить это можно разве что каким-то помутнением рассудка или наведенной порчей. Ему взбрело на ум сделать из их барака гостиницу, мотель. И никакие доводы, что в такую глушь никто не поедет, не помогали. Почему-то Вячеслав Иванович решил, что это будет отличная гостиница для иностранных туристов, путешествующих на своих машинах. В подвале он собирался обустроить что-то вроде ресторана с небольшой пивоварней. Говоря коротко, все деньги были самым бессмысленным образом потрачены на выкуп квартир у соседей и начало масштабной перестройки. И как только деньги кончились, интерес к этому у Вячеслава Ивановича так же иссяк. Вот тогда-то он, кажется, и тронулся немного умом. В похожую авантюру он чуть не влез и пару лет назад, когда вдруг собрался при содействии новоназначенного участкового разместить в их подвале швейный цех с вьетнамскими нелегалами, но тут уж взбунтовалась Тамара Матвеевна, да и Вячеслав Иванович вскоре в пух и прах разругался с партнером.

Рассказывая, Тамара Матвеевна хлопала густо накрашенными ресницами, и выражение ее малоподвижных глаз было вполне несчастным. А Сараев, слушая ее, то и дело невольно возвращался к словам Демида «Осирис его знает», и каждый раз эта фраза отправляла его по маршруту 20-го трамвая, пролегавшему через заросшие камышом пространства за Пересыпью, с их дурной и зловещей славой, в названии которых ему неизменно слышалось что-то египетское – поля орошения. Когда Тамара Матвеевна закончила свой рассказ и вопреки его отговорам принялась мыть посуду, он вышел в спальню и позвонил таможеннику.

«Демид, простите, но я что-то мучаюсь, никак не могу сообразить… Это вы к чему про Осириса сказали?» – «Про кого, извините?» – «Про Осириса». – «Про какого Осириса, Андрей Андреевич?» – «Когда я спросил, что с ним будет, ну, с этим аферистом, вы ответили: Осирис его знает». – «Я так сказал?» – «Да». – «Хм. Не помню… А! так это я наверное под впечатлением от недавней поездки в Египет». – «Вы недавно были в Египте?» Демид растерянно, как показалось Сараеву, помолчал и сказал: «Ну да. Три дня как вернулся. Целый месяц там просидел». – «Сколько?!» – «Месяц. А что?» Сараев молчал. Он еще ничего не успел толком подумать, как уже задвигались – сталкиваясь, тесня друг друга – передние и следующие за ними планы нескольких последних недель его жизни; посрывались с мест даты; стремительно менялась, вплоть до обратной, перспектива минувших событий, а прямо под ногами разверзалась черная, глубиной в целый месяц, пропасть. Эээ… да как же это?!!.. «Алё, алё! Я пошутил, – сказал Демид. – Что ж вы такой доверчивый. Не был я ни в каком Египте. А у вас голова небось закружилась?.. Так что там с Осирисом? что не так?» – «Ничего… просто… – протянул Сараев, выбираясь из-под завалов, – у меня просто сразу возникла ассоциация: Египет, Нил, поля орошения. Вы же знаете, что там происходит на этих, наших, полях. Ну и вообще… Осирис – он ведь бог загробного мира, кажется…» – «Ах, вот вы о чем. Гуманизм? Понимаю. И что теперь?» Сараев не знал, что ответить, и после некоторой паузы спросил: «Его ведь не органы задержали, да? А те, на кого он ссылался?» – «Совершенно верно. Кому же, как не им, этим заниматься? А что?» – «Я только сейчас об этом подумал». – «Вот прямо-таки только сейчас?» – «Нет, я, конечно, о чем-то таком догадывался…» Демид вздохнул. «Нет, Андрей Андреевич, я не знаю, что с ним. Знаю только, что какое-то наказание за использование торговой марки он обязательно понесет. И думаю, оно будет суровым. А как же иначе? Вы, может быть, хотели, чтобы я сказал, что с ним всё будет хорошо? Нет, не будет. Счастливо. Завтра-послезавтра буду посвободнее, заеду».

Сараев вернулся к Тамаре Матвеевне.

– Вот так и живем, – сказала та и вздохнула; вздохнул и Сараев.

Домыв последнюю тарелку, она сняла с крючка полотенце и села.

– Андрей Андреевич… – Тамара Матвеевна подняла от полотенца виноватый взгляд и завела прядь волос за ухо. – Вы, когда были у нас, ничего не помните?..

Сараев замер.

– Вы тогда выпивший были, и извините, конечно, что напоминаю, но… помните, я вас провожала отдохнуть в комнату Павлуши…

«Вот ужас, вот ужас! значит, эти мои приставания к ней были наяву?!..» – подумал Сараев, чувствуя, как горячая кровь распирает лицо.

Тамара Матвеевна опять помолчала, видимо, собираясь с мыслями.

– Андрей Андреевич, дорогой! Вы тогда обещали помочь Павлуше. Прошу вас, умоляю, сдержите ваше обещание, помогите ему! Возьмите его в свое кино. Он сможет, он же вам нравился. А как он камеры совсем не боится, помните? Пусть он только на экране подольше побудет, хоть пару минуточек, чтобы показать можно было, а дальше я сама всё делать буду, в Москву его повезу, сама по киностудиям буду бегать, может, на сериалы какие-нибудь протолкну. Там мелькнет, здесь мелькнет, может быть, что-то и получится. Главное, чтобы мы не просто так туда приехали, не бедными родственниками, а с какими-то достижениями…– она смотрела на Сараева умоляющим взглядом. – Это вас Бог нам послал в такой момент! Здесь ведь ничего никогда больше не будет, ни флота, ни пароходства, ни нормальной жизни – ничего. Это гиблое место, Андрей Андреевич. Помогите нам, вырваться отсюда! Знаете, как я была рада, что вы появились, передать не могу! Как только услышала от Павлуши, что он с вами встретился, – сразу подумала: вот наше спасение, наконец-то!

Сараев почувствовал такое облегчение, что на радостях сразу же пообещал дать Павлу какую-нибудь роль, и сделано это было с таким энтузиазмом, что Тамара Матвеевна даже прослезилась.

– Павлуша моя главная головная боль. Вы не подумайте, я их одинаково люблю, но Настя – ладно, она девушка, своё еще найдет. Хотя и о ней душа болит. Я рада, что мы хотя бы от этого скользкого Максима избавились. Был тут один. Не знаю, что в нем Настя нашла… Якобы он с Настей, а сам начал шуры-муры крутить с Паолой. Неприятная история. Хорошо Павлуша узнал. Нам такого жениха не надо. Все деньги на шампуни будут уходить… – Тамара Матвеевна презрительно поморщилась.

– Почему на шампуни?

– Очень уж волосы свои бережет. Наглядеться не может. Да и не пара он ей совсем. Не знаю, но мне кажется, Настя по своему характеру старше своих лет, и ей нужен тоже человек постарше, с опытом… – и неожиданно добавила. – Вот вроде вас. А что? Я, между прочим, ви-идела, как вы на нее смотрели

– Я тогда лишнего выпил, Тамара Матвеевна, – смутившись, возразил Сараев. – А Настя молодая привлекательная девушка. Вот, собственно, и всё.

– И вы хотите сказать, что не заметили интереса с её стороны?.. – игриво поинтересовалась Тамара Матвеевна.

– Ну, это тоже объяснимо. Новый человек… что-то обо мне слышала… Не знаю что еще может заинтересовать девушку в человеке «постарше» на двадцать с лишним лет…

– Двадцать лет! Подумаешь! Да кого сейчас этим удивишь! Знаете, сколько сейчас таких пар! – Тамара Матвеевна осеклась, и по её потемневшему лицу Сараев понял, что она, как и он, вспомнила Паолу и Вячеслава Ивановича.

Уже одетая, она опять обратила к нему виноватый взгляд.

– Андрей Андреевич, вы, может быть, сейчас рассердитесь… Но могли бы вы поклясться?..

– Поклясться в чем, Тамара Матвеевна?..

– Я вас прошу, Андрей Андреевич! Пожалуйста! Чтоб я была спокойна, что если вдруг со мной что-то случится… – она быстро замигала и полезла в сумочку за платком. – Хотя бы маленькую роль… Хотите я…

С жалким перекошенным лицом она стала медленно оседать. Сараев, отшвырнув табурет, бросился к ней, подхватил под мышки и только тогда понял, что она собиралась встать на колени.

– Хорошо. Клянусь. Если у меня получится снимать этот фильм, я обязательно приглашу на эпизодическую роль Павла. Если только у меня получится. В чем я последнее время всё больше сомневаюсь.

– Спасибо. Вот теперь я спокойна. Спасибо. А почему вы сомневаетесь?

– Ну… есть некоторые причины. Возникли кое-какие препятствия…

– Я понимаю. Опять против вас плетут интриги. Вот негодяи! Но ничего, Бог даст, всё у вас получится. Мы за вас молиться будем…

Наконец, проводив ее, Сараев сел отдышаться и покурить. В наступившей тишине ему опять вспомнился Демид с его Осирисом.

«Заедет – обязательно расспрошу», – решил Сараев с радостным сердечным волнением, которое относилось уже к набегающей следом мысли. Она была о Насте.

 

 

XXXIV

 

Поздний ужин с Демидом

 

 

Демид, как и обещал, объявился на третий или четвертый день. Вечером Сараев услышал его голос на веранде и открыл дверь. Таможенник стоял спиной к нему у соседских дверей и, листая какой-то документ, беседовал с Наташиным зятем. На мгновение обернувшись, он сказал:

– Одну минуту! Сейчас освобожусь.

Сараев закрыл дверь, но любопытство взяло верх, и он, взобравшись на табурет, прильнул к пыльному окошку над дверью.

– Уважаемы ваш име скажи пажалста, – попросил сосед.

– Называй меня просто прокурором, – отвечал Демид. – Почему паспорт в таком состоянии?

– Жена карман не посмотрел, положил бирюк прямо вмести с паспорт в стирка. Честны слово! Ей позват?

– Стой, не дергайся, – приказал Демид. – Тебя уже можно привлечь, за надругательство над документом.

– Друг! Стой! пан началник… какой ругателство?.. кому? – взмолился сосед и пробормотал что-то на своем языке.

И тут Демид ему ответил несколько слов на том же. Сосед радостно подхватил и заговорил горячо и быстро.

– Ладно, всё, – сказал Демид, пряча паспорт в карман. – Пока не найдутся Наташины деньги, он будет у меня. Ты понял? Свободен.

Тот что-то в ответ запричитал. Сараев сошел с табурета. Странным было, что в этом не принимала участия Наташа. Через минуту Демид вошел и весело предложил поехать куда-нибудь поужинать. Сараев посмотрел на часы. Время было довольно позднее, да и ехать куда-то совсем не хотелось, но после того участия, какое Демид принял в недавней истории, отказать было невозможно.

Усаживаясь в поместительный, величиной с его спальню, джип, Сараев вспомнил сон с инвалидной коляской, приснившийся этой ночью.

– Может быть, волшебного порошка на дорожку? – спросил таможенник. – Нет? Ну, как хотите.

Машина рванула с места. Сразу же набрав нешуточную скорость, Демид, кажется, больше её не сбавлял. Последний раз так быстро Сараев ездил двадцать лет назад в киноэкспедиции, когда они с Митей Корягиным и еще с тремя офицерами части, в которой квартировали и снимали свой фильм, мчались среди ночи в соседнюю с гарнизоном деревеньку за самогоном. Проскочив мимо вокзала, они свернули на Среднефонтанскую, выехали по ней на Люстдорфскую дорогу, а еще через какое-то, совсем небольшое, время уже метались по разбитым улицам Чубаевки. Влетая в ямы и подскакивая, джип Демида всем множеством фар, внизу и на крыше, таранил непроглядную тьму. Сараев скоро потерял ориентиры и не понимал, где они едут. Из динамиков за спиной неслась восточная музыка, вроде той, под которую к нему не так давно ломился Прохор. По обочинам изредка мелькали, выхваченные ярким светом, испуганные лица поселян.

Джип в очередной раз подпрыгнул и Демид, перекрывая музыку, весело закричал:

 

«Не стану я жалеть о розах!..

Увядших с легкою весной!

(ухаб)

Мне мил и виноград на лозах!

В кистях созревший под горой!

Краса моей долины злачной!

Отрада осени златой!

(ухаб)

Продолговатый и прозрачный!

Как персты девы молодой!!!»

 

Они с визгом выскочили на Фонтанскую дорогу между 9-й и 10-й станцией и через считанные минуты уже неслись по-над морем. На подъезде к 13-й Сараев закрыл глаза – не было сил видеть те обезображенные в последние годы места, где они с женой когда-то снимали дачу. За 16-й Демид выехал на Долгую и погнал машину обратно в город. Казалось, он сам не знал, куда ему ехать. Сараеву тем временем опять, возможно из-за этой тряски, пришел на память давешний сон. Приснилось ему, что просыпается он от какого-то монотонного шума на кухне. Шум негромкий, глухой, с тихим дребезжанием. Как будто кто-то осторожно, но настойчиво толкается в дверь и теребит ручку. Подергает ручку и отпустит, потрясет и перестанет, передохнет и опять. Сараев поднимается и идет проверить. «Нет, это не дверь», – думает он по мере приближения, и заходит в простенок между диваном и входом в кухню. Дождавшись возобновления шума, осторожно выглядывает. Кухня освещена светом из коридора, льющимся через узкое окошко над дверями, и посреди нее в трясущемся инвалидном возке, положив ладони на колеса, опустив голову на грудь, кто-то сидит. Сначала Сараев думает, что возок в чем-то увяз или же у него заклинило колеса, но потом понимает, что сидящий в нем Эмиль Бардем, крепко вцепившись в колеса, сосредоточенно сопротивляется какой-то силе, пытающейся сдвинуть возок с места. Сила, которой он противится, прячется под сиденьем, и скорее всего, это крупное, вроде собаки, животное. Задача животного, кажется, сдвинуть коляску, чтобы выбраться из-под неё. Или же выкинуть из неё Эмиля Бардема. В любом случае не мешало бы что-то взять в руки, думает Сараев и поднимает с пола длинный деревянный шест, из тех, которыми подпирают бельевые веревки во дворах. Шест, как только Сараев втыкает его в низ коляски между ступней Эмиля Бардема, сразу и намертво, будто угодив в капкан, застывает, и сдвинуть его даже на самую малость невозможно. Не двигается и коляска. Бросив шест, Сараев садится на диван отдышаться. Некоторое время шест торчит в дверном проеме неподвижно и вдруг резко ударяет в левый косяк. Потом в правый. Потом начинает всё с большей частотой биться в проеме. Эмиль Бардем что-то кричит. Сараев вскакивает, ловит шест…

Джип буквально выпрыгнул под желтые огни трассы, и Демид спросил:

– Что вы там шепчете?

Сараев покачал головой, отвернулся и быстро прошептал последние слова: «Шест выскакивает из-под коляски, я падаю и просыпаюсь».

Безликое одноэтажное здание, к которому они подъехали, напоминало строительные конторы прошлых времен. Демид повел Сараева в обход, толкнулся там в одну из дверей, и они вошли сначала в небольшой коридор, а потом в глухую, просторную комнату с зелеными панелями, обставленную самым унылым образом – как будто дешевый гостиничный номер, а то и рабочий кабинет решили приспособить для жилья. Сараеву она еще напомнила декорацию в павильоне. Посредине стоял круглый стол. У стены диван с высокой спинкой. В углу журнальный столик с торшером. Пианино. Приемник с проигрывателем. В простенке между зашторенными окнами висел «Сосновый бор». В дальнем углу была выгородка с унитазом и умывальником. Откуда-то, видимо, из основного зала ресторана, глухо доносилась музыка.

Помыв руки, Демид постучал в полукруглое окошко в стене и получил закуску и графин водки. То ли под действием «волшебного порошка», то ли по настроению, таможенник в этот вечер был разговорчивей обычного. Начал он с долгого рассказа об убитом на охоте знакомом судье по фамилии Гулак, потом как-то плавно перешел на инопланетян, и был очень удивлен, что Сараев этим совсем не интересовался.

В окошко раздачи постучали. Выставляя на стол тарелки с подноса, Демид спросил:

– А как же планета Нибиру?

Сараев пожал плечами, и только чтобы поддержать разговор, спросил:

– Вы их как-то себе представляете?

– Это не существенно. Пусть это будут хоть мыслящие бактерии. Важно другое. Я вот иногда думаю: если это будут какие-то сверхинтеллектуальные сверхсверхсверхсущества – а они такими и будут, иначе как бы они до нас добрались? – так вот, в таком случае они с нами справятся, не прикладывая никаких особых усилий. Они нам просто кое-что покажут.

Заявленная Демидом тема как-то странно гармонировала с тоскливой обстановкой заведения; казалось, о чем еще, кроме как о такой вот бессмыслице, можно говорить в этих четырех стенах? Сараев слушал вполуха Демида и раздраженно думал: вот какого, спрашивается, ляда он должен сидеть в полночь черт знает где и слушать всю эту галиматью!..

– Знаете, я ведь всё детство в подвале провел, – продолжал между тем таможенник. – Ютились с матерью в дворницкой, жили очень бедно, еле сводили концы с концами. Игрушек у меня было мало, и одна из любимых – старенькая пожарная машинка. Помните эти гремучие жестяные машинки, у которых постоянно вылетали колеса? И вот как-то в наш дом переехала новая семья, и во дворе появился мальчик, мой ровесник, до сих пор помню его имя: Сережа Маслов. Собственно, этот Сережа – со своими красивыми молодыми родителями, с огромной трехкомнатной квартирой, с тем, как он одевался, во что игрался, – и был для меня инопланетянином. Игрушек у него было не перечесть. И среди них оказалась пожарная машина, знаете, такая роскошная копия американских пожарных машин – большая, тяжелая, на широких резиновых колесах – просто загляденье. И вот увидев ее, взял я свою несчастную сиротскую машинку, отнес на задворки и там разбил булыжником вщент. До сих пор слезы наворачиваются, когда вспоминаю этот жалкий плоский кусок железа. Помню звук, с которым она плющилась, осыпающуюся краску… Так что я знаю, о чем говорю. И вот представьте. Прибудут к нам такие Сережи, неважно как они выглядят, и откроют нам глаза. То есть предъявят что-нибудь такое, по сравнению с чем все наши достижения, все наши духовные и культурные свершения покажутся нам такой запредельно ничтожной чепухой, что мы тут же, едва опомнившись от потрясения, побежим наперегонки бросать в топку всех наших бахов, давинчей и достоевских, только бы поскорей избавиться от этого позорища. Да и вообще вся наша цивилизация по сравнению с ихней окажется таким убогим грязным термитником, что нам станет стыдно в глаза друг другу смотреть, и мы сами, без понуждения, без единого лазерного выстрела, пойдем, опустив шеи, под их ярмо, потому что жить с сознанием этого иначе, чем рабами, будет невозможно… То есть мы еще раз попробуем яблоко познания, только на этот раз нам его запихнут в глотку.

Помолчав, Демид добавил:

– Я думаю, именно так всё и закончится. Кто-то в конце концов придет, и мир сгорит от стыда.

Равнодушие Сараева к предложенной теме Демида, кажется, задело. Он прошелся несколько раза из угла в угол, заглянул в выгородку и, вернувшись, поставил на проигрыватель пластинку. Треск и грохот в динамиках сменились ровным шорохом, и приятный мужской голос объявил: «Иволга». После иволги они прослушали жаворонка и дрозда, и Демид поставил пластинку с лютневой музыкой. Сараев еще раз оглядел это странное помещение. Кормили, кстати, здесь отменно, всё было потрясающе вкусно: и суп из белых грибов, и шашлык из осетрины. Может быть, этот контраст и имелся в виду устроителями?

– И как там ваше кино? – спросил Демид.

– Никак.

– Да что ж это всё так тянется у вас?

Сараев пожал плечами.

– Может быть, и не будет ничего, – сказал он.

– Как так?

– Непредвиденные привходящие обстоятельства.

– А подробней?

Сараев задумался.

– Вы верите в магию? – спросил он.

– Еще как! – ответил Демид. – Сейчас я вот сюда постучу, и мы получим десерт. Так что там с кино? Докладывайте.

Сначала Сараев поведал о своем намерении отправиться весной в Беспечную, а потом, слово за слово, незаметно для себя перешел на ситуацию с Прохором, о котором прежде ничего Демиду не говорил; рассказал о том, что городом уже ширятся слухи об их совместной работе, и для чего Прохор их распускает. Он, как всегда, не мог сказать самого главного, и потому сосредоточился на непростой биографии Прохора и его претензиях. Получилось довольно зло. Таможенник расхаживал по комнате, но с какого-то момента вернулся на место и слушал заинтересовано. Посреди рассказа он прервал Сараева вопросом:

– У вас когда день рождения?

– Был. В сентябре. А что?

– Жаль. Ничего. Продолжайте.

Когда Сараев закончил, Демид вздохнул и с укоризной произнес:

– Вот видите, какой вы? А когда я хотел вам предложить приятно провести время с Наташей, вы меня даже не стали слушать. Мне это, конечно, немного обидно, но… ладно. И когда вы в свою станицу собрались?

Сараев не понял, при чем тут, к этой истории, Наташа, но зная способность и склонность Демида к неожиданным и порой загадочным поворотам, не стал и расспрашивать, а на вопрос ответил, что хотел бы уехать в середине весны.

– Ну что ж, учтем. Может, что-то и придумаем, – сказал Демид.

– Вы о чем? – спросил Сараев.

– И вот это тоже хорошо. И хватит. Будете дальше размазывать – получится неубедительно. Я всё прекрасно понял. Быстро меняем тему.

Это было уж совсем туманно.

– Демид, извините, но, может быть, объясните, что вы поняли. Потому что я не понял ничего.

– Да что ж вы всё портите, а?..

– Я что-то ляпнул и не заметил? – продолжал недоумевать Сараев.

– Всё вы сделали на отлично. Комар носа не подточит. Только пережимать не надо.

Сараев беспомощно улыбнулся.

– Вы иногда как будто не со мной говорите.

– Неужели? Хотите сказать, что вы мне просто так битый час рассказываете про своего назойливого дружка? – спросил Демид, насмешливо глядя на Сараева.

– Извините. Я, наверное, слишком буквально понял ваш интерес к моим делам, – пробормотал тот. – Вы бы всё-таки объяснили…

Демид долго смотрел на Сараева.

– Да пожалуйста, – сказал он. – Смотрите. У вас серьезный конфликт с вашим приятелем, который встал вам поперек дороги – это раз. Совсем недавно я, как вам показалось, с легкостью справился с непростой для вас ситуацией – два. Избавиться от человека у нас сейчас дешевле, чем поужинать в ресторане, но для вас все-таки накладно, а мне это вполне по карману, да и с деньгами, как вы заметили, я расстаюсь легко – три. Кстати, попутно замечу, для вас это дополнительный большой плюс. Поскольку самый главный элемент сделки отсутствует, значит, и сделки никакой нет. Так красиво обставить дело надо еще уметь. Поздравляю. Далее. Вы видите, что я к вам питаю очевидную симпатию и всегда готов помочь – четыре. Моральными принципами я, как опять-таки вам кажется, особо не обременен – пять. А теперь сложите всё это вместе. Что получается? Как раз то самое. Заказ. Но если завтра где-нибудь найдут хладный труп вашего Прохора, а я полезу к вам с отчетом о проделанной работе, вы сделаете круглые глаза, вот как сейчас, и скажете, что никогда ни о чем подобном меня не просили, что у вас и в мыслях такого не было. Вы просто жаловались на жизнь, делились неприятностями. И всё это будет даже вполне искренне. Впрочем, всё ведь так и сделано, чтобы я к вам ни с какими отчетами не лез. Вот так. Конечно, роль понятливого Смердякова меня несколько смущает, но это так, побочный эффект… В остальном всё сделано, как я уже сказал, на отлично.

Сараев был настолько поражен услышанным, что не знал, что отвечать. Он с изумлением смотрел на таможенника.

Наконец выговорил:

– Вы действительно так считаете или это вроде импровизации?

– А что, совсем не похоже на правду? – довольно усмехаясь, спросил Демид. – Можете опровергнуть хоть один из перечисленных пунктов?

– Но я бы никогда не сделал из этого таких выводов! Не думал, что вы так поймете…

– Я вам верю. Но только отчасти. Очень может быть, что все эти пункты так и лежали у вас в голове, как отдельные детальки, в разобранном виде. А вы только иногда пробегали по ним осторожно взглядом… не прикасаясь. Только, прошу вас, не говорите, что совсем уж не подозревали о том, на что они могут сгодиться. Ведь вот же я на ваших глазах только что их собрал, и получился автомат Калашникова…

– А я вам говорю, что ни о чем таком не думал, и если бы не знал за вами склонности ко всяким таким странным умозаключениям, встал бы и ушел. Вы сами выбрали факты и теперь сами интерпретируете.

– Да ладно вам! Что вы так распереживались? Я ведь допустил, что всё это могло у вас в голове само отложиться. Ну, знаете, как у творческих личностей, воображение работает круглые сутки само и без перерыва. Тем более что вы такой и есть. Наверняка первая мысль закралась в тот самый момент, когда вы прошлый раз вспомнили про поля орошения. Я думаю, тот испуг и стал точкой отсчета. Тогда вы испугались этих полей, ну а потом взглянули несколько по-другому. Так часто и бывает. Оно всё как бы само подобралось. Я же сказал, что вы только смотрели. Не прикасаясь. Но и не выбросили же. В конце концов всё это ведь просто интересно!

– Я вам сказал – нет, а вы опять свое гнёте. Я не пойму: вы так шутите?

– Шучу-шучу, конечно шучу!

«Уж не за инопланетян ли он мне мстит, – раздраженно подумал Сараев, и это предположение не показалась ему таким уж абсурдным. – С него станется».

– А чем вы, собственно, оскорблены? – усмехнулся Демид. – Моей отзывчивостью? Разве мы не сочувствия ищем, когда жалуемся? А когда жалуемся кому-то, кто в силах помочь, то уже наверное надеемся и рассчитываем еще на что-то…

– Я вам слово даю, что ничего от вас не ждал и ни на что не рассчитывал. И никаких таких мыслей у меня не закрадывалось. Как вам еще сказать?

– Ладно, всё. Оставим это. Кажется, я ошибся. Признаюсь.

Они помолчали, и Сараев сказал:

– Я думал, вы меня знаете лучше.

– Да куда уж лучше-то?!.. Молчу-молчу.

– Ну и как бы я мог вам доказать, что это не так?

– А вы просто скажите: «Это не так».

– Это не так.

– Ну вот и отлично. Всё-таки вы удивительно наивный человек. За что и люблю. А разговор получился интересный, не находите?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– Ну и ладно.

Помолчав, Сараев сказал:

– А если вы затеяли его, чтобы напомнить мне о своей услуге, – так я и без этого всё прекрасно помню.

– Ну, ладно-ладно. Добивать-то зачем? Ну, ошибся. Бывает. Я даже рад, что мы это обсудили. А то уже хотел на вас обидеться за такое утилитарное отношение ко мне. Хотя… Молчу-молчу.

На том и разошлись. Таможенник вызвал для Сараева такси, а сам поехал еще куда-то. Сараев, надо сказать, так до конца и не понял: шутил ли Демид, или же он всерьез так понял его жалобы.

 

 

XXXV

 

У Сараева кончается терпение

 

 

Позвонил Вадим и сказал, что они должны встретиться с каким-то водочным предпринимателем в заведении на Александровском проспекте. Судя по тону, ему не терпелось похвастаться перед Сараевым очередными успехами. На объяснения он был, как всегда, скуп. Договорились на девять. Около восьми к Сараеву заехал попить чаю Павел Убийволк. Он починил старый отцовский «Опель» и теперь занимался извозом.

– Не боитесь ездить по ночам? – спросил его Сараев.

– А у меня вот что есть, – сказал Павел и отвел полу куртки – под ней оказалась кобура с пистолетом.

Павел и подвез его на Александровский проспект.

Продюсер ждал у входа.

– Я тут, пока вас не было, ему кое-какую рыбу набросал… – сказал он, беря Сараева под руку. – Чтоб вы не удивлялись.

– Какую рыбу?

– Ну как будто у нас есть сценарий. А что делать? Как-то приходится выкручиваться. Те, что я принес, вам не нравятся, сами вы не пишете, ничего не ищете…

– Кто вам сказал? Я пишу. У меня есть детство главного героя. Уже готово, – с отвращением солгал Сараев.

– Какого героя?

– Это неважно. Любого. Детство было у всех. Можно хоть сейчас снимать. Вернее, снимать надо весной-летом. Нужны только деньги на экспедицию. Мне лучше выехать весной, чтобы посидеть, осмотреться, выбрать натуру. Чем раньше, тем лучше. А потом, ближе к лету, вызову Корягина, оператора.

– Какую еще экспедицию? Куда?

– Северный Кавказ, Краснодарский край.

– Вы с ума сошли? Почему не здесь? Почему не Крым хотя бы? А оператор это не тот из Москвы, который недавно на Таможенной дрался с сутенерами, в новостях было? Ладно, это потом, идемте. Но пока про детство и Северный Кавказ лучше не говорить.

Заведение, в котором состоялась встреча, тесное и неуютное, больше напоминало мебельный магазин. Бритый наголо, плотный и весь какой-то короткий, как будто собранный из обрубков, человек напротив ни секунды не мог усидеть на месте. Под унылый отчет Вадима о последней поездке в Киев он поворачивался к ним и так и эдак, заваливался то в правый угол дивана, то в левый, вытягивал ноги, подтягивал, судорожно запрокидывал голову, и время от времени бросал тоскливый взгляд на стену за спиной, и даже тянул руку, как будто собирался по ней вскарабкаться; только проходившие мимо их стола девицы заставляли его каменеть на секунду-другую. Глядя на него, Сараев и сам начал томиться неподвижностью: хотелось вскочить и проделать несколько быстрых резких движений, что-то вроде утренней зарядки. Насторожился он только, когда непоседа напротив, опираясь на стол локтями и ложась грудью на столешницу, произнес:

– Я вот подумал. А если ему фамилию такую дать, типа Петлюра или Бандера, а? – радостно улыбаясь, он тряхнул крепко сжатым кулаком. – Чтобы сразу понятно было ху ис ху. Только чтобы бандеровцы эти потом не дое…ались. Тут надо хорошо всё обдумать, а то у него завод на Западной Украине, замутят еще бойкот какой-нибудь. Слушай, а может еще проще – Тарас Шевченко? А? Полный тезка. Ну а что? Интересный ход может получиться. Того Тарасика москали из крепостных выкупили, а этого, наоборот, поработили, посадили на цепь. Мне кажется, надо всё это обыгрывать. Побольше выдумки. Импровизейшена. Вот ты говорил, у вас там насчет поляков какие-то движения…

– Пока еще только ищем на них выход, – ответил Вадим.

– Давай-давай, это хорошая мысль. Только их надо заинтересовать. Они же тоже любят москаликов лишний раз за сраку куснуть. Пусть брат главного героя приедет его спасать прямо из Польши. Он там, допустим, работает, да? Сантехником или еще кем-то. А спасать брата приедет с другом, поляком. О! С бойфрендом! И настругают москвичей побольше. А что? Пусть пшеки тоже в съемках поучаствуют. Я помню, у них там какой-то «Барандов-фильм» был, фильмы про индейцев снимали…

Когда же до Сараева, наконец, дошло, что речь идет о прохоровской истории с гастарбайтером, он изумленно уставился на Вадима, но, не получив даже ответного взгляда (боковым-то зрением тот его удивление наверняка заметил), нахмурился и за все время не проронил ни слова.

– Я так понял, что это не совсем ваш водочный магнат? – мрачно спросил он, когда они оказались на улице.

– Его близкий приятель, школьный друг.

– Школьный друг?

– Ну да. А что здесь такого? Он пока представляет его интересы.

– А через соседей подобраться не пробовали? Или родственников жены?

– Это лишний раз доказывает, что мне не стоит вам всего говорить, – раздраженно ответил Вадим.

– Ладно, как хотите. Только зря всё это. Я вам, кажется, ясно сказал, что не собираюсь ни работать, ни иметь дело с Прохором…

– С кем?

– С Прохорчуком.

– А-а, вы опять об этом. Да… тяжело с вами. Ну, еще немного раньше вы мне говорили, что совсем не знаете, как сейчас делаются дела. Так что положитесь, пожалуйста, хотя бы в этом на меня. Вы хотите снимать? А на какие шиши, извините? Время идет. Сценария нет. Деньги нужны уже сейчас. Подо что-то я должен их просить, или как? С вами ни тпру ни ну… Вот, человек готов выложить хорошую сумму за рекламу его водки. Чем плохо? Пару раз поставим в кадре бутылку на стол, и все дела…

– А за столом будут сидеть кришнаиты?

– Вы зря смеетесь. С ними вопрос еще не решен. Но это хоть какое-то начало. Я имею в виду водку. Завтра я могу его смело называть в числе тех, кто финансирует наш фильм. А там, смотришь, и другие потянутся. Но хоть что-то, хотя бы такую рыбу, я должен им рассказывать? Как вы считаете?.. И потом. Я понимаю, у вас с вашим другом какие-то счеты, но надо же смотреть объективно. По-моему очень неплохой вырисовывается сюжет. Во всяком случае, судя по тому, что я услышал. Такая жесткая история про бесправного гастарбайтера в современной России… Вторая половина там вообще сплошной экшн, крутой боевик. Герой попадает в рабство на строительстве у крупного чиновника, передает известие на родину, и в Москву приезжает его спасать родной брат. Ну и там еще история любви, естественно. Чем плохо?

– Послушайте, я вам русским языком сказал, что ни в каком виде сотрудничать с Прохором не собираюсь. Вам это понятно?

– Понятно-понятно. Что вы так нервничаете?

– Ну и прекрасно.

Сараев повернулся и пошел прочь. Остановился. «Нет, так дело не пойдет. Никакая это не “рыба”, они всерьез всё решили. Надо рубить прямо сейчас. Потом будет поздно». Он нагнал уходящего Вадима и на этот раз громко, почти срываясь в крик, сказал:

– Нет, вам не понятно. Я вашу тактику насквозь вижу! Вы соглашаетесь, а сами продолжаете гнуть ту же линию. И всё это делаете специально!

– Что я делаю?

– Приучаете меня к этой мысли. Проверяете, как пройдет. И сегодня хотели посмотреть, как пройдет, для этого и позвали. Не пройдет! Слышите?! Не пройдет! И запомните. Одно слово! Еще одно только слово: Прохор – и между нами всё кончено! Я найду себе другого продюсера!

Глядя на лицо Вадима, выражавшее в эту минуту несвойственную ему ледяную твердость, Сараев понял, что все его угрозы – чепуха. Что всё у них с Прохором решено. Пока он им еще нужен, но как только они получат под его имя деньги, он тут же будет отодвинут, если вообще не выкинут. Тут и к гадалке не ходи.

– Андрей Андреевич!

Рядом стояла машина Павла. Сараев подошел, открыл дверцу, но передумал.

– Нет, – сказал он, – мне надо пройтись.

Ему не хотелось сейчас отвечать на вопросы Павла, да и его привязчивость последнее время действовала на нервы. Свой срыв с Вадимом он отнес к скверному самочувствию – накануне вечером выходил в магазин легко одетым и, кажется, простыл.

Дома, болтая стручком красного перца в стакане с водкой, Сараев думал о том, как невыносимо пестра стала его жизнь. Такого не было со времен молодости. Вот разве что во время запоев. Ну так он и пить бросал отчасти потому, что не справлялся с наплывом впечатлений. Однажды в поисках крема для бритья он забрел в небольшой магазин на Степовой и упал там в обморок. Всё дело было в зеркальных стенах, удваивающих бесконечное множество мелких предметов на витринах. Сознание отчаянно заметалось между предметами, между предметами и их отражениями и между самими отражениями, и уже в следующую секунду он грянулся на плиточный пол. Его быстро подняли, но едва он пришел в себя, как та же лавина ринулась в ту же брешь, в глазах зарябило, и он едва не опрокинулся снова. Пришлось выходить из магазина зажмурившись, держась за юношу-поводыря. Нечто похожее происходило в последние месяцы, только дурнота накапливалась исподволь, день за днем. А всё оттого, что он опять, как когда-то, отдался вольному течению жизни. Доверился ей. После всего. Вот как это объяснить?

Сараев выпил заряженную перцем водку и ткнулся носом в горбушку. Потолкавшись плечами в стены, втиснулся в угол и запрокинул голову. Жгучая вспышка в желудке медленно разливалась по телу.

В его ростовском детстве неброский мужской голос пел: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно!» Песня звучала каждый день не по одному разу, и ее спокойного маршевого оптимизма не ахти какому жизнелюбу Сараеву хватило аж на сорок лет. Его и воспитывали в том же духе – в наставлениях быть добрым, честным, скромным всегда просвечивал примерно тот же смысл: главное, веди себя достойно, а уж жизнь как-то сама, разумно и доброжелательно тобой распорядится. Так бы оно, вероятно, и было, если б не его хождение в кино – вот тут, в самом начале, он сплоховал, полез не в свои сани, запросил чего-то чрезмерного и, что самое печальное, сразу же получил. Еще и с черного хода. Что ж, история с лилипуткой явилась справедливой расплатой. Он это признал. Но, увы, этим дело не кончилось. Откуда-то сразу же появилась в нем странная двойственность: с одной стороны, он даже был благодарен за то, что ему дали уйти незаметно, а с другой – почему-то был уверен, что жизнь, сама из себя, обязательно найдет возможность как-то отметить этот его поступок. Долгожданная беременность жены и стала в его глазах таким поощрением. Заслуженной наградой, лишний раз утвердившей его в мысли, что он и впрямь совершил что-то значительное. Может быть, он поплатился вот за это сытое ощущение заслуженности? Поплатился?!.. Нет, к черту такие расчеты! К черту такую жизнь с такой взаимностью! Не было и не могло быть на нем такой вины, чтобы расплачиваться болезнью сына и всем дальнейшим. Не было ни вины, ни наказания, не было никогда и ничего, кроме черной ледяной пустоты вокруг (точь-в-точь, как в том кошмаре наяву, когда он ткнулся головой в сугроб). Казалось, он уяснил себе это раз и навсегда. И вот надо же. Стоило только чуть-чуть потеплеть, забрезжить какому-то, как вот теперь, мутному просвету, как в нем опять зашевелился тот тепленький песенный оптимизм, заиграл бодрый мотивчик…

Сараев, клюнув, поднял тяжелые веки – как же утомляли эти бесконечные многослойные саморазоблачения… Всё та же проклятая пестрота. Не надо вообще об этом думать… Надо проще. Например. Вот – пятно. Факт. Он ничего о нем не может сказать. Ни-че-го. Вот оно есть, а вот его нет. И это тоже факт. Таковы обстоятельства. Следует их принять. И не шугаться. Так задумано. Есть – нет, есть – нет. Такой мигающий сигнал. Чтобы привлечь внимание. К чему? Внимание – к чему? К тому, что перед поездкой в Беспечную надо будет с пятном что-то делать. Не оставлять же его здесь. Придется выпиливать. Хотя не лучше ли будет срезать? Надо Резцова попросить, ему это раз плюнуть – возьмет свою фамилию и аккуратненько срежет ею верхний слой пола, делов-то. Или везти прямо с досками? Не очень удобно, правда, доски длинные, станут качаться на плече, но что-то в этом есть и приятное – водить плечом, удерживая равновесие. Главное, так исхитриться, чтобы, не пороняв, войти с ними в вагон, когда руки заняты чемоданами. О, вот уже одна поехала вперед, другая назад, спасибо Наташе, вовремя остановила, поправила, все смеются вокруг, только он один серьезный, невозмутимый, как Бастер Китон. Вот опять качнулись, поползли… Да что ж такое! Наташа, ты где?!.. Сараев открыл глаза. Он сидел, завалившись в угол, провиснув задом между накренившимся табуретом и стеной; шевельнувшись, мягко сполз на пол.

 

 

XXXVI

 

На Слободке

 

 

Утром Сараев сел в постели и несколько раз рассеянно тряхнул ладонью: что-то снилось такое…

«Что я делаю! – воскликнул он про себя и поднялся. – Да в том-то и беда, что ничего. Морочу только голову всем вокруг…» Перво-наперво надо было объясниться с семьей Убийволк, рассказать им правду о своих намерениях и возможностях. Некоторое время он колебался между двумя вариантами: пригласить их к себе или же поехать к ним, но решил ограничиться письмом. Начиналось оно так: «Дорогие Павел, Настя и Тамара Матвеевна! На сегодняшний день у меня нет более близких, более сердечно расположенных ко мне людей, чем вы». Далее он признавался, что ему, скорее всего, не удастся выполнить взятых на себя обещаний, но вовсе не потому, что он собирается ими пренебречь, а по совсем другим причинам, о чём он сейчас не может распространяться. Горячие извинения. Закончив с письмом, он отправил сообщение Павлу, в котором попросил их почтовый адрес. Пока ждал ответа, позвонил Резцову.

«Слушай, а где этот твой ведун живёт, или как его называть, волхв, что ли? к которому ты ходил?.. Да нет, просто тут по сценарию похожий персонаж возник, хотелось бы проконсультироваться у специалиста. Записываю. Просто Аркадий, без отчества? И какая у него такса? Ясно. Понял. Спасибо».

Резцов сказал, что позвонит и предупредит Аркадия, поскольку тот в последнее время никого не принимает и даже часто не открывает двери.

Перед выходом Сараев переписал полученный от Павла адрес Убийволков на конверт, перечитал письмо, нашел его слишком, до идиотизма, туманным, и решил не отправлять. С остановки позвонил Вадиму и извинился за вчерашнее, добавив, что насчет Прохора всё остается в силе.

Аркадий, о котором Сараев расспрашивал Резцова, жил на Слободке. Пасмурный день в тех краях оказался еще темнее. Сараев сошел с трамвая на третьей после психиатрической больницы остановке, и в поисках продиктованного Резцовым адреса некоторое время бродил по пустынным улочкам вдоль наглухо запертых ворот. Пока искал, вспомнил, что во сне смачивал языком средний палец и собирал в кулак какие-то крупицы со стола, а когда закончил и раскрыл ладонь, они уже были сложены в некие письмена, которые он не успел прочесть. Или успел?.. Этого он уже не помнил.

Наконец нашел. Открыл сам хозяин, Аркадий, человек лет сорока с небольшим, в вязаной шапке и синем комбинезоне. Придерживая ногой собаку, он впустил Сараева в захламленный двор и попросил подождать, а сам скрылся в двухэтажном доме, отстроенном и отделанном ровно наполовину. Прячась от ветра, Сараев вернулся к воротам. Из дома хозяин вышел в старой лётной куртке. Они прошли мимо вонючих кроличьих клеток и остановились за домом возле покрытой полиэтиленом небольшой кучи желтого песка. Тут же валялась пара лопат и лоток для просеивания. Хозяин предложил Сараеву сесть на распиленный ствол акации под стеной, закурил и спросил:

– Вам на что: на успех? на защиту?

– Мне кажется, у меня это связано…

– Хорошо. Давайте посмотрим, что там у вас.

Хозяин расчистил огрызком веника ближайший к ним загаженный кошками участок песка, разгладил его подошвой, потом подобрал прутик и расчертил расчищенное место на девять клеток.

– Нате, сыграйте, – сказал он, протягивая Сараеву прутик и, увидев растерянный взгляд гостя, пояснил: – Крестики-нолики. Играли в детстве? Сыграйте, я посмотрю.

– Вы что, вот по этому будете определять? – спросил Сараев.

Аркадий пожал плечами.

– Мне вообще-то всё равно по чему. Хоть по изоляторам на фонарных столбах. Я только карты не люблю. Могу по воску или по кофейной гуще. Просто кофе утром закончился…

Под присмотром хозяина Сараев заполнил клетки. Тот покивал и сказал:

– А теперь возьмите веник и заметите. Сотрите всё это.

Сараев исполнил.

– Так… – протянул хозяин, обхватив пальцами подбородок. – Да, ваша правда: связано. Будет защита – будет успех. Есть некоторое серьезное препятствие, даже угроза… Попробуем от нее избавиться. Подождите.

Он ушел, а Сараев опять уселся на ствол. Ну и вот что он здесь делает, под этим огромным плоским небом? Напротив него под напором ветра размеренно качался собранный из металлических щитов забор. Как всё узнаваемо… Борису бы здесь понравилось. Об этом он, кажется, и писал. Место-ноль в чистом виде.

Вернувшись, хозяин взял правую ладонь Сараева, положил в нее какой-то небольшой предмет – что-то холодное, гладкое, знакомое – и закрыл.

– Держите так, пока не выйдете отсюда.

– Я могу идти? – спросил Сараев.

– Да. Всё.

Сараев послушно сделал несколько шагов и вспомнил про деньги. Он вытащил бумажник из внутреннего кармана, но одной рукой орудовать было нелегко, поэтому он опять сел на акацию, развернул об неё бумажник и, прижимая ляжкой его угол, стал вытаскивать из кармашка деньги. Тут одна из купюр, он даже не успел заметить какая, вылетела из-под руки в сторону песочной кучи, и хозяин прихлопнул ее подошвой.

– Достаточно, – сказал он и быстро спрятал купюру в карман.

Шагнув за ворота, Сараев спросил, показывая кулак:

– И когда начнет действовать?

– Уже.

Как только прогремела за спиной стальная калитка, он разжал кулак. На вспотевшей ладони лежал блестящий конский каштан.

Сараев простоял на безлюдной остановке с четверть часа. Вокруг было тихо, только звенели собачьи цепи за воротами, хлопали там и сям отставшие листы жестяных кровель и тревожно шелестели застрявшие в высоких кустах сирени куски полиэтилена. «Что ж оно низкое-то такое? Юг же всё-таки…» – с тоской подумал Сараев, окинув взглядом темное бескрайнее небо, и пошел пешком. Кстати: об узнаваемости. Пора бы перестать прикрываться записками Бориса, из которых он якобы подхватил эту заразу. Все-таки ощущал он нечто другое, и касалось оно не мест, а скорее событий. Что ж, самое время отбросить стыдливость и открыто обратиться к той, проведенной на кухонном полу ночи во время последнего запоя. После балагана, в котором он только что поучаствовал, и с таким сувениром, как волшебный каштан в кармане, это будет даже проще, чем на ровном месте. Не так неловко, что ли. Хоть какая-то польза от этой поездки. Пора бы вспомнить ту удивительную, аж гудящую безумием ночь – всю, без купюр и с той же дотошностью, с какой он привык отчитываться об увиденных снах. Тем более что состояние, в каком он находился, когда, свернувшись калачиком на полу, ловил ладонью теплые толчки пятна, назвать явью язык не повернется. Тем лучше. Помнится, сразу после долгой предварительной исповеди он задал главный вопрос: всё ли он пока правильно делает? Ему ответили утвердительно. Ну а после вопросы из него так и попёрли один за другим. Взахлёб и внахлест. Спрашивал обо всем, что только приходило в голову, что когда-то и где-то мелькало, даже не застревая в сознании; задавал вопросы какие-то уж совсем дикие, из тех областей, в которых ничего не смыслил и чем в обычное время интересовался лишь постольку поскольку (вот они – справочники с энциклопедиями). Ни одного из ответов его память не удержала (тем более что воспоминаний о том лежании на пятне он всячески потом избегал), но запомнилось, что все они до единого вполне его удовлетворили. И это была лишь верхушка. Дело в том, что ему тогда, в какой-то момент открыли вообще всё. Однако и ничего из открытого он опять-таки не запомнил, а потому ничего из того, что потом с ним происходило, не мог рассказать наперед – только узнавал постфактум. Во всяком случае, чем ярче и неожиданней было событие, тем быстрее испарялось ощущение новизны и тем явственней примешивался к нему привкус узнаваемости, доходящей до «дежавю». Да даже одной мысли: «а не было ли это предсказано той ночью, а я просто не помню» оказывалось достаточно. Ну а литературная зарисовка Бориса, на которую он до сих пор сваливал это приобретение, на самом деле всего лишь «обогатила» его только вот этим неприятным оттенком унылой дурноты. Всё остальное пришло именно той ночью.

Спустившись с Краснослободской, он перешел Балковскую и собирался подниматься по Ольгиевскому спуску, когда пришло сообщение от Насти Убийволк: «Была у вас. К сожалению, не застала». Сараев ей тут же позвонил и, еще не дослушав, стал уговаривать встретиться сейчас же, он подъедет в любое удобное для нее место. «Нет, я уже еду домой, – помолчав, отказалась Настя. – Давайте лучше завтра. Мне надо сказать вам кое-что важное. Вы завтра дома будете?»

Спрятав телефон в карман, Сараев вдруг почувствовал, как сильно истосковалось его сердце хоть по какой-то радости и как оно, так долго пустовавшее, вот прямо сейчас ею наполняется. А ведь он сегодня, кажется, и это предчувствовал. Ах, как было бы хорошо!.. Что хорошо? Да вот это! Как ни сдерживал себя Сараев, но самые радужные мысли и надежды так и закружились в его голове. Ему так нужен был сейчас кто-то, кто разбавил бы его одиночество, отвлек его от самого себя, с кем можно было бы просто поделиться… Впрочем, к чему эти осторожные упования на каких-то анонимов – ему нужна была Настя Убийволк. И вот это тоже – то, о чем он до сегодняшнего дня не решался себе признаться. А как бы это оказалось кстати в его нынешнем положении!.. Нет, это ничуть не изменило бы его намерений относительно фильма о сыне, но, возможно, сняло бы измучившую его напряженность и позволило бы оглядеться вокруг спокойным, трезвым взглядом. Без суеты, спешки и временами самой настоящей паники.

Мысли Сараева вернулись к Насте. Как уместна была бы она в его квартире, на его балконе, как сразу бы преобразилась вся его жизнь от одного ее присутствия… Ай да Тамара Матвеевна! Теперь не было сомнений, что её визит к нему носил сугубо разведывательный характер. Все разговоры о Павле были отчасти прикрытием. А истинной целью было выяснить отношение Сараева к Насте. Наверное, они обе понимали, как трудно ему, хотя бы из-за разницы в возрасте, сделать первый шаг, и решили взять инициативу в свои руки. Он обязательно, обязательно отблагодарит их за эту чуткость.

Сараеву даже показалось символичным, что вот только что он так долго спускался со Слободки, а теперь ему предстоит подниматься в город. Он остановился. Погоди-погоди… так это что – чары слободского волшебника вступили в силу? Сараев вспомнил краткий ответ Аркадия: «уже» на свой вопрос: «когда начнет действовать?». А что если так и есть, и они, эти перемены, и в самом деле начались? Да ведь с Насти они и должны были начаться, ничего лучше ведь и придумать нельзя!.. Или всё-таки совпадение? Ну уж теперь сводить всё к случайным совпадениям будет просто свинством и черной неблагодарностью. Нет – это именно то. Оно ему, кстати, и тогда ночью было обещано. Опять узнавание? Но какое неожиданное, какое радостное, какое… Встроенная нерукоразнимаемость! Хм?..

 

 

XXXVII

 

Паола

 

 

Сараев решил зайти к Прохору. Он вдруг подумал, что с самого начала вёл себя с ним как-то не так. Слишком уж предвзято, что ли… Давно пора сесть и спокойно поговорить. Что им делить? Разве так уж трудно договориться, что Сараев сначала снимает свою детскую часть, в которую Прохор не вмешивается, а дальше они работают вместе? Ведь это как раз то, что ему, Сараеву, надо. Он же все равно не собирался вкладывать душу в дальнейшее. Так почему бы не привлечь Прохора? В конце концов он так и не отблагодарил его за ту пятнадцатилетней давности услугу. Да, была, конечно, эта не очень опрятная история с куплей-продажей квартиры, но тоже – поди знай, как там было на самом деле… Возможно, даже имеет смысл заключить какой-то договор, где каждый возьмет на себя определенные обязательства. Вадиму они пока ничего говорить не будут, чтобы зря не пугать. Надо только начать честный доброжелательный разговор. Сараеву казалось, что он сейчас находится как раз в том состоянии, когда убеждают не столько слова, сколько уверенность и искренность, которые за ними стоят.

Прохора не было. Его приходящая сожительница сказала, что Игорь сидит в подвале в Малом переулке. Еще не доходя до перекрестка, Сараев увидел его курящим у входа и прибавил было шаг, как вдруг из подвала поднялся Борис, и они с Прохором двинулись по Щепкина. Сараев по другой стороне улицы шел за ними, пока они не скрылись в подворотне прохоровского дома. К такому неожиданному повороту он был не готов. Встречаться сразу с обоими – нет, на это не хватило бы даже его сегодняшнего вдохновения. Впрочем, недоумевал он недолго: странно это всё, конечно… но – ладно, потом, в другой раз. Он вернулся в Малый переулок, выпил в подвале залпом стакан шардоне и продолжил путь. Мысли опять вернулись к Насте, и он не заметил, как оказался в своем переулке. Первой, кого он увидел, спустившись в «Викторию», была Паола. Она сидела за одним столиком со спасателем Климовым («Смотри как они сразу нашли друг друга, эти два самых загорелых в Одессе существа», – весело удивился Сараев), и завидев его, протянула к нему из широких рукавов большой великолепной шубы длинные смуглые ладони: «Вот он!»

– Андрей Андреевич, дорогой! Все-таки мысль об упущенной возможности с вами потанцевать не выходит из моей порочной головы,– сказала она, поднимаясь навстречу. – Шучу. Была тут у друзей недалеко, решила проведать. Кстати, я живу на Садовой, знаете?.. По московским меркам вы мой сосед. Как, впрочем, и все остальные жители этого города.

Сараев только счастливо улыбался. Его купавшееся в надеждах на завтра и на будущее сердце готово было этим вечером делиться радостью со всеми встречными, а неожиданное появление Паолы воспринималось как часть праздничной программы. Они немного посидели в подвале и пошли к нему.

– Как тут у вас хорошо пахнет! – сказала Паола, когда они поднимались по лестнице.

– Соседи жарят семечки, – объяснил Сараев.

В комнате Паола достала из сумочки бутылку коньяка и, закурив сигарету в мундштуке, модильянисто, по диагонали, раскинулась на диване.

– Я вижу вы какой-то сегодня… окрыленный…

– Да, есть кое-какие приятные известия… – согласился Сараев, поднося пепельницу. – А вы любите танцевать?

– Да ну, – махнула ладонью Паола, – слушайте меня больше! Тут другое. Случаются иногда какие-то въедливые желания – не что-то недосягаемое, а такое вполне даже доступное, – но как-то не получается их удовлетворить. И вот оно зудит и зудит в тебе… Вроде забудешь, а потом вспомнишь, и оно опять. Так и у меня с этими танцами. Я тогда почему-то пожалела, что не ответила на ваши пьяные приглашения. Вы так трогательно милы были в ту минуту и так искренне, по-детски огорчились, когда я отказалась… Не бойтесь, я приставать не буду. Вот рассказала – и уже легче. А у вас бывает такое?

– С танцами?

– С желаниями.

– Да, конечно! Сколько угодно! Ну, во всяком случае, одно точно есть. Мне как-то, давно это было, запомнился эпизод из одного романа. Где-то на средиземноморском курорте, кажется во Франции, сидят герой с героиней, пьют херес и едят дыню. И так мне понравилось это сочетание – херес с дыней – так понравилось, что я решил обязательно попробовать. И вот так вышло, что не попробовал до сего дня. Серьезно. Когда был херес, не было дыни. Была дыня – не было хереса. А в остальное время почему-то никогда, ни разу не вспомнилось ни о дынях, ни о хересе…

– Херес с дыней?! – Паола рассмеялась.

Рассмеялся и Сараев.

– Да. Всего-навсего. Херес с дыней. Ну, или дыня с хересом.

– Но ведь это, в конце концов, вполне можно….

– Конечно! Но теперь, после стольких лет ожидания, хотелось бы подойти к этому со всей серьезностью.

– А что нам мешает?

Паола встала коленями на диване и сняла со стены бинокль.

– Любите подглядывать? – спросила она и направила бинокль в окно.

– Это подарок.

– От Насти Убийволк?

– Почему? От всей семьи. Так было написано в записке.

– Ну, значит, от Насти. Вот кому подошла бы военная форма.

Сараев про себя усмехнулся: «женские штучки».

– А хотите, поедем в Москву, – неожиданно предложила Паола, откладывая бинокль. – У меня там квартирка секретная есть. Связи кое-какие… Я надеюсь, некоторые члены семьи Убийволк уже посвятили вас в обстоятельства моей жизни?

– В самых общих чертах.

– Так что, хотите? Поселю вас там, сама буду наезжать…

– В Москву? – удивился Сараев. – Зачем?

– Как зачем? Кино снимать. Вы же режиссер?..

Сараев усмехнулся.

– Вы серьезно?

– Ну а почему бы и нет?

– Боюсь, для меня это будет слишком хлопотно.

– А вы подумайте. Мало ли. Можно я сниму платье?

– ?

– Извините, я хотела сказать: кофточку. Жарко тут у вас.

Когда коньяк кончился, Сараев достал бутылку из неприкосновенных запасов, которые он завел на деньги, оставленные ему Демидом.

– А как там наш Иваныч? До сих пор остается Владиславом? – спросил он.

– Он теперь разрешил называть себя как кому удобно. Кстати, он сказал, что некоторым близнецам совсем не обязательно меняться местами. Они могут поменяться телами. Кто их знает, этих загадочных близнецов, как у них там всё устроено… – Она помолчала, прикусив губу. – Вячеслав Иванович – мужчина, воин, я таких с детства обожала. А из него сделали тряпку. Вот со мной он об этом вспоминает. Видели бы вы нас, когда мы идем вместе. И вообще: каждый может толковать эту ситуацию по-своему. Я тут вижу только исполнение моих еще девичьих желаний: взять его под руку и пройтись по городу. Знаете, как я страдала, когда он увёл мачеху? Но все так шло, подбиралось и само собой подтасовывалось – навстречу мне… И вот мои желания исполнились. Мы ходим с ним под ручку. Не больше! – она, улыбаясь, помахала пальцем. – Жизнь всегда идет навстречу моим желаниям. Или мне так кажется. Но ведь это всё равно?..

– Слушайте, как это верно. Это самый достойный взгляд на жизнь. Я бы тоже хотел так… но, увы! Хотя и мог бы рассказать кое-что…

– Ну так расскажите!

– Потом как-нибудь… – блаженно улыбаясь, промолвил Сараев. Мысли его как будто находились где-то выше головы, и ему было лень за ними тянуться. – Но как хорошо это вы сказали!..

Немного позже, держа ладони гостьи в своих, он говорил вполголоса:

– Вы обольстительная женщина. Обольстительная. Никогда никому не говорил этого слова, не было подходящей кандидатуры, а вот вам говорю: обольстительная. И как удивительно оно вам подходит…

– Может быть, нам пора перейти на ты?

– Конечно!

– А за хересом с дыней поедем?

– Обязательно поедем. Разве нам что-то мешает?.. вот только я сейчас… одну минутку…

На полуслове Сараев опять вспомнил: ему же звонила Настя! И завтра – нет, уже сегодня! – у них встреча. И ему захотелось хотя бы несколько минут побыть одному.

– Еще вчера я бы мог… – неслышно бормотал он, выходя в спальню. – Даже жаль. Но сегодня уже нет, не могу. Мое сердце еле освободилось для одной. Я однолюб. А сейчас я только посижу пару минут, и тогда продолжим наши застольные беседы…

Утром он проснулся в спальне на кровати рядом с нагой Паолой. Она спала на животе лицом к стене, сложив под подушкой руки, в привычной для нее, судя по смуглоте, позе загоральщицы. Сараев же лежал одетым и даже застегнутым. Утро было далеко не раннее: на первом этаже кричали строители, визжала дрель, стучали молотки, из автомобильной кабины под окном громко неслась бодрая музыка. Впервые в этой квартире в его постели спала женщина, и от вида вытянутого загорелого тела на белой простыне под белой стеной у Сараева перехватило в горле. Никто не знает, что она провела ночь у него, а если узнают, кто поверит, что между ними ничего не было? Приподнявшись на локте, он положил ладонь на ее плечо. Паола, не меняя позы и даже не пошевелившись, а только напрягшись всем телом, потянулась и обмякла. Ладонь Сараева спустилась к ее подмышке, потом долго не могла расстаться с выступающей округлостью груди, с ее сугубой, под давлением, гладкой упругостью, наконец скользнула по ребрам и поднялась от талии к ягодицам. Дальше предстоял головокружительный спуск, после которого пути назад… Впрочем, его уже и не было – дыхание остановилось, мысли кончились, – и одновременно с движением ладони вниз Сараев приподнялся на одно колено, а второе мягко втиснул между послушно разошедшимися ногами Паолы. Выпрямившись, он успел только выхватить ремень из скобы, как что-то заставило его оглянуться на дверь. Она оказалась раскрытой, и из комнаты на него смотрел сидящий на стуле Демид. Встретившись взглядом с Сараевым, он прижал палец к губам и сделал жест, означающий: не обращайте внимания, продолжайте. Сараев спрыгнул с кровати, выскочил в комнату и закрыл за собой дверь – в спешке получилось громко.

– Ну зачем вы? – с сожалением произнес Демид; на коленях он держал, крепко обхватив пальцами, убийволковский бинокль.

– Вы с ума сошли? – задыхаясь, всовывая ремень обратно в скобу, прошипел Сараев.

– Да ладно вам. Могли бы сделать вид, что не заметили…

– Вам не кажется, что это слишком?

– Нет. Нисколько. Кстати, у кого это был такой замечательный девиз: «Ничего слишком!», но только не как призыв к умеренности, а наоборот, в том смысле, что ничего не бывает слишком, всегда всё в самый раз? Не помните? Или я это сам только что придумал?.. А почему вы сердитесь? Однажды в трудную минуту вы пришли ко мне, а теперь, может быть, у меня трудная минута и я пришел к вам. Я вообще-то, кроме всего, здесь по делу. Да что вы такой взъерошенный? Как насчет сигары на этот раз? И цвет подходящий… – Демид мотнул головой в сторону закрытой спальни.

Постучался и вошел муж Наташиной сестры – принес деньги. Демид, отложив бинокль на стол, взял купюры, отдал соседу паспорт и хлопнул его по плечу: «Маладэс! Свободен».

– Как у вас сейчас с финансами? – спросил он и протянул Сараеву полученные деньги. – ?..

– Нет, спасибо, – отказался Сараев. Он был еще смущен, но, отдышавшись и остыв, уже не жалел о том, чего не случилось. – Чай будете?

Демид дернул вверх-вниз плечами. Сараев отнес на кухню пустые бутылки и вернулся. Таможенник сидел, сложив высоко на груди руки, благодушно чему-то улыбаясь и перекидывал голову с одного плеча на другое. Впервые Сараев видел его небритым и помятым. Костюм на нем был тот же, что и в последнюю их встречу, и казалось, что он его с тех пор не снимал. Даже цвет лица, так всегда удивлявший Сараева, заметно поблек.

Вышла Паола и, поздоровавшись с Демидом, села на диван. Сараев их познакомил.

– Прекрасное утро сегодня, – сказал Демид. – Ехал над морем, всю дорогу пел.

Паола, собирая на затылке волосы, посмотрела в окно и повернулась к Сараеву.

– А жаль всё-таки, что хереса с дынями так вчера и не попробовали, – сказала она. – Что ж вы? Раззадорили меня и заснули. С дынями-то ладно, а вот от хорошего крепкого хереса я бы не отказалась.

– Могу вам это устроить, – предложил Демид.

– Не сомневаюсь. Но хороша ложка к обеду.

– А как насчет завтрака?.. – спросил таможенник. – Красивый у вас загар. Где взяли? Южные широты или местный солярий?

– А вот угадайте.

– У меня есть писатель знакомый, Эконом, я Андрею рассказывал, не слышали? У него есть большая вещь, так и называется «Загар». Роман о жизни одесских пляжников. Захватывающее, хотя и очень непростое чтение.

Пока Сараев возился на кухне, Паола с Демидом договорились ехать всей компанией завтракать куда-то то ли в Малую, то ли в Большую Долину. Сараев сразу же согласился. Тут была хитрость. Он не знал, когда придет Настя (Господи, как же все-таки хорошо, что у него ничего не было с Паолой!), она могла явиться в любую минуту, и главное для него было сейчас побыстрее выпроводить гостей. Он подумал, что если откажется сразу, начнутся уговоры, которые могут затянуться и неизвестно чем кончатся.

…Внутри джипа вовсю гремела музыка. Сараев, как ни в чем не бывало, сел сзади, рядом с Паолой, но стоило Демиду выехать на Колонтаевскую и проехать полтора квартала, как он объявил, что совсем забыл об одном неотложном деле, самым решительным образом потребовал остановить машину и, не слушая уговоры, вышел. Музыкальная кибитка Демида покатила дальше. Сараев с некоторым сожалением проводил джип взглядом. Ему вдруг стало одиноко и страшновато. А что он, тихий нищий пьяница, собственно, может предложить Насте? Денег ему едва хватало на себя, с кино всё еще очень туманно… Его вывел из задумчивости прогремевший вниз на бешеной скорости пустой трамвай в клубах рыжей пыли. Сараев вздохнул и побрел домой. В тревожном и подавленном состоянии он провел большую часть дня. Но как только раздался знакомый короткий стук в дверь, сердце его радостно забилось, и обо всех сомнениях тотчас было забыто.

 

 

XXXVIII

 

Настя Убийволк

 

 

Он помог снять Насте пальто (и опять его необычайно взволновала ее телесная легкость) и провел в комнату.

– Чаю? – спросил он.

– Чаю?.. Ну, если вы будете, то и я…

Сараев кинулся в кухню. Он с трудом удерживался от искушения сделать пару глотков для храбрости. Между хлопотами выглянул в комнату и, затаив дыхание, несколько секунд смотрел на чинно сидящую на краешке стула со строгим задумчивым лицом Настю. А что если просто подойти сейчас сзади и молча обнять, подумал он. Тут Сараеву бросился в глаза бинокль на столе, который еще вечером держала в руках Паола, и от бредовой мысли, что, взглянув на него, Настя может догадаться, с кем он провел ночь, ему на мгновение стало не по себе. Настя пошевелилась, и Сараев отпрянул.

Через минуту она появилась в кухне, у него за спиной и они встретились смущенными взглядами.

– Вам помочь? – спросила она.

– Увы, здесь уже ничем не поможешь, – пошутил Сараев. – Садитесь.

Настя опустилась на табурет. Сараев разлил чай. От волнения у него всё внутри ходило ходуном. Ей стоило только начать, проговорить самые первые слова, и он сразу же подхватит, возьмет всё на себя… Он ждал. Настя молчала. И чтобы освободиться от вызванной их общим напряжением судороги молчания, он сделал глубокий вдох и повернулся к ней.

– Вы ведь каждый день ездите домой одной и той же дорогой? – спросил он.

– Да, – ответила Настя.

– Хочу поделиться с вами одним наблюдением. Там, на спуске к Пересыпскому мосту… Ну, вот как мы с вами тогда ехали, помните? Там ранней весной по вечерам, на закате бывает такое ощущение, трудно передать. Я почему-то оказываюсь там каждый год в это время. Ноги, что ли, сами несут… Да, кажется, это бывает в конце марта, в начале апреля… Вдруг над Слободкой и над всем тем пространством открываются грандиозные виды: огромное небо, тучи, а между ними сквозит чистый далекий горизонт. И – освещение. Просто невероятное! Кажется, будто сейчас начнется какое-то другое время суток и всё пойдет иначе. Не то чтобы начнутся чудеса, но и привычным этот порядок нельзя будет назвать, и вся жизнь начнет вместе с этим как-то меняться, и такое тревожное и радостное волнение охватывает…

– Извините, Андрей Андреевич, – прервала его Настя. – А можно я сначала скажу, с чем пришла, а потом вы расскажете? Мне так будет проще…

– Конечно, – испуганно произнес Сараев и сел напротив.

Хрупкий ритм их встречи подсказывал ему, что вот сейчас она произнесет: «Андрей Андреевич, я…» и запнется, или просто: «Андрей Андреевич…» и запнется, или только «Я…» и запнется, и он выложил правую руку на стол, чтобы в паузе сразу же накрыть ею ладонь Насти и проговорить всё раньше.

Опустив лицо и заложив прядь волос за ухо, Настя быстро и твердо произнесла:

– Мама и Павел меня достали, Андрей Андреевич. Это просто… – крепко сжав губы, она глубоко вздохнула и покачала головой, – не хочу ругаться. – Помолчав, продолжила уже несколько мягче: – Они почему-то решили, что между мной и вами могли бы быть какие-то особые отношения… что мы с вами, как говорит мама, могли бы составить прекрасную пару. Не знаю, с чего они это взяли, но эти намеки я в последнее время слышу постоянно. Может быть, и вы что-то такое заметили. Вы только не судите их строго. Они так тогда убивались, когда закрыли ваш фильм. Для них это просто несчастье было. Вы же сами слышали. Но со мной они себя ведут по-свински. Если бы это были только намёки, я как-нибудь пережила. Пусть себе придумывают что хотят. Но из-за этого страдает дорогой мне человек. Вы его знаете, это Максим. Мы с ним собираемся пожениться. Несколько месяцев Максим жил у нас. Ничего такого, вы не думайте, просто ему больше негде было. У него сложная ситуация. Его мать десять лет назад уехала в Италию, когда он еще был подростком. Всё это время Максим жил у бабки, а когда она умерла, оказалось, что квартира принадлежит дяде, который его оттуда сразу выгнал. Тогда Павел предложил ему пожить у нас. Сам предложил. И сам же, как только появились вы, его прогнал. А потом еще заставил отказать ему мою крестную, к которой Максим перебрался, она живет недалеко, за Румынским каналом. Ну и так далее… Извините, Андрей Андреевич, что я всё это вам выкладываю, вы-то тут не при чем…

«Конечно я тут не при чем! – чуть было не подхватил Сараев вслух. – Это всё одиночество и алкоголь. Воображению ведь не прикажешь…»

Настя между тем продолжала:

– Всё это я к тому, что… – она сделала паузу, вздохнула. – Андрей Андреевич! пожалуйста! не могли бы вы сказать маме и Павлу, что у вас не было и нет никаких видов на меня. Максим сказал, что вас насмешила эта история, а мне вот не до смеха.

Сараев сидел, опустив голову.

– Максим так сказал? – спросил он.

– А вы не помните?

Сараев не ответил. Больше всего ему сейчас хотелось избавиться от всех своих вчерашних, да и еще сегодняшних фантазий по поводу Насти, спрятать их куда-нибудь подальше, забыть. Вот и эту, одну из самых ярких – об её уместности в его квартире, о соразмерности ей – быстрей, куда-нибудь, только бы с глаз долой.

– Это он вас попросил прийти? – рассеянно, весь пребывая в этих хлопотах, спросил Сараев.

– Кто?! Максим?

Сараев поднял голову.

– Нет, это я так, извините! Так вы хотите, чтобы он вернулся в ваш дом?

– Да, и это тоже. А почему близкий мне человек должен где-то искать угол, когда у нас пустует несколько комнат? Сделаете, Андрей Андреевич? Мы будем вам очень благодарны…

– Конечно… если надо… не знаю, правда, как это будет выглядеть… Не получится ли так, что я вмешиваюсь…

– А они разве не вмешиваются? С какой стати они решают, кому с кем быть?

– Тут вы правы, но… но все-таки… может быть, не всё так просто?.. – после некоторой паузы вымолвил Сараев. Речь его была замедленной. В мозгу крутилось: да, произошла ошибка. Поторопился. С кем не бывает. Вот и Настя, тоже ведь наверняка ошибается в своих чувствах к этому Максиму. Не может быть, чтобы не ошибалась.

Настя вопросительно и строго смотрела на него.

– Может быть, вы ошибаетесь? – неуверенно произнес Сараев, и уже по инерции, без всякой надежды на успех продолжил: – Может быть, такое их отношение к Максиму вызвано какими-то другими причинами. Заботой о вас, например. Возможно, вы не всё о нем знаете, а они знают больше. Я, кстати, был свидетелем, когда на него напали, и мой продюсер Вадим потом рассказал, что там была одна довольно неприятная история…

Не удержался. Выглядело это жалко.

– Вы про эти деньги? Это враньё! – так и подскочила Настя. – Максим не брал ничьих денег! Это был долг. Долг, который ему вернули. Да, действительно, его знакомый пострадал и получил компенсацию. И из нее вернул деньги Максиму. У человека это была единственная возможность рассчитаться, понимаете? Максим, кстати, на этом не настаивал. Как люди умеют всё перевернуть! И я теперь знаю, кто это сделал. И кто его побил. Этот человек за это еще ответит. А Максим, если хотите, единственный тут из всех бескорыстный человек. Он и к вашему Вадиму пошел работать на добровольных началах, только потому что очень любит кино, чтобы быть к этому поближе. Знали бы вы, какие у него идеи!..

Сараеву хотелось встать, одеться и уйти куда-нибудь. Он встал, открыл холодильник, достал оттуда бутылку водки, сунул ее под свитер и, придерживая рукой, продолжая стоять перед раскрытым холодильником, спросил:

– Настя, вы не голодны?

– Нет, спасибо.

Он закрыл дверцу и пробираясь бочком из кухни сказал:

– Я сейчас, извините…

В спальне Сараев быстро открыл бутылку, опрокинул в себя, водка хлынула не в то горло, и он громким надсадным кашлем забрызгал всё окно. Продолжая кашлять, упал на кровать и ткнулся лицом в подушку. Отдышавшись, вытер одеялом руки и промокнул продолжавшие выступать слезы. Потом, давя всё еще подступающий спазмами кашель, влил-таки в себя водку и уставился на окно в горящих уличным светом брызгах.

В комнате он натянул поверх свитера еще один и вернулся в кухню.

– Вам нездоровится? – спросила Настя.

– Да, немного, – сказал он. – Что-то замерз. И кто же его побил? Максима.

Настя, насупившись, долго молчала.

– Это сделал Павел. Его дружки с поселка. До меня только недавно дошли сплетни, что они из-за меня кого-то побили. Нетрудно было догадаться. Максим, кстати, до сих пор ничего не знает и думает на Вадима. И эту клевету про деньги тоже пустил Павел.

Задумавшийся о чем-то, глядевший себе под ноги Сараев рассеяно покивал и спросил, впрочем, без всякого интереса:

– А зачем он это сделал? Павел.

– Наверное боялся, что если они с мамой будут сводить вас со мной и отталкивать Максима, тогда и Максим на своей должности у Вадима станет в отместку мешать Павлу. Так я думаю…

– Мне кажется, вы заблуждаетесь, – сказал Сараев и крепко себя обнял – ему и вправду становилось холодно.

– В чем я заблуждаюсь?

Сараев не знал, что сказать.

– А вам вообще не кажется, мягко говоря, странным, что они нас с вами хотят свести только для того, чтобы Павел снялся в вашем кино? – спросила Настя. – Когда я им помогала ближе с вами познакомиться, я и думать не могла, что у них на уме! Я уже не говорю, как всё это к тому же мерзко – вдруг в один день повернуться к человеку спиной и выгнать его на улицу!..

– Только что вы просили не судить их строго, и тут же говорите такое…

Настя, кажется, сама была удивлена тому, как повернулся разговор.

– Я не собиралась вас против них настраивать… – Она повысила голос, – просто я хочу чтобы всё это прекратилось! – на глазах у нее выступили слезы, и она отвернулась. – Извините…

Надо было опять что-то говорить – и не было сил. Хотелось, чтобы Настя поскорей ушла, хотелось остаться одному.

– Я всё скажу, как вы просите, – сказал он. – И Павлу, и Тамаре Матвеевне…

Он чувствовал, как совсем скоро на него навалится всё то темное, холодное, с чем он поторопился попрощаться, когда появилась надежда на Настю. Боже, и чего только он, дурак, себе не намечтал… В мозгу еще трепетало что-то невозможное: какой-то глумливый бес упорно предлагал ему примерить на себя роль счастливчика Максима.

Настя поднялась, сняла с вешалки пальто, а он даже не пошевелился. Стоя у порога, застегиваясь, теперь уже совсем другая, чужая и далекая Настя Убийволк спросила:

– А что вы хотели рассказать про этот спуск к Пересыпи? Извините, что я вас перебила…

– Да так, ерунда…

– Расскажите, пожалуйста, а то вот сейчас буду проезжать и гадать…

Сараев смотрел на нее и пытался так поменять фокус, чтобы увидеть в ней, как в первый раз, незнакомую девушку. Он помнил то впечатление, но совместить не получалось.

– А я, собственно, всё и рассказал. Ничего особенного. И время теперь не то…

– Вы сказали, что там что-то открывается…

– Да ничего там не открывается. Просто бывает ощущение, что жизнь вдруг изменится, пойдет как-то иначе… по-другому… Иллюзия, и ничего больше.

– Я, кажется, тоже что-то такое видела… и чувствовала, – сказала Настя.

– Правда? – устало спросил Сараев.

– Ну если честно, не уверена. Не знаю. Но вот когда вы сейчас сказали, я сразу что-то такое вспомнила. Как будто оно во мне было, а вы просто… как сказать…

– Открыл тему.

– Да.

…Некоторое время спустя Сараев стоял у балконной двери, прижавшись лбом к холодному стеклу. Что-то в нем еще сопротивлялось, не хотело смириться с произошедшим, бродили какие-то глупые вялые мысли. Вдруг ему представилось: а что если со стороны Насти это была проверка, может быть, даже провокация, попытка подтолкнуть его, расшевелить, а он всё слишком буквально понял? Может быть, Настя все-таки ждала? Сначала – что он начнет первым, а позже – что оборвет ее и выскажется сам? Остановившись в дверях, дала еще один, последний шанс… Потом он попытался на нее разозлиться. С натужным злорадством думал: как же она старается! И из-за чего, из-за кого?.. Но и с этим тоже ничего не вышло. Ну, что ж, как-нибудь придется пережить. Первое время это будет, конечно, одиночеством в квадрате, но ему не привыкать. С его-то опытом потерь… В Беспечную надо ехать, вот что. Нечего здесь больше делать.

Еще через полчаса он полулежал на диване, время от времени прикладываясь к бутылке. У жизни свои резоны, своя система мер и весов, меланхолически думал он теперь. Поди знай, может быть неудачу с Настей уравновешивают несколько часов вчерашней эйфории? А что? Вчера ведь ему хорошо было? Хорошо. Отлично! Ну вот и достаточно. Тем более что неизвестно, как дальше всё бы пошло в случае удачи, чем бы обернулось. И потом: разве не это ему тогда ночью обещали? Да, ему хотелось надеяться на большее, но обещали-то именно это. Когда он, приникнув щекой к пятну… Кажется, сквозняком приоткрыло входную дверь, но лень было вставать. Еще через какое-то время ему показалось, что в квартире, кроме него, кто-то есть. В полудреме он вспомнил Одарку, её рассказ про ночную битву с какими-то истотами в его квартире. А что? Почему бы и нет. Теперь, обладая магическим талисманом, он может обо всём таком свободно думать. Где он, кстати, куда он его засунул? Вытянув ноги, Сараев полез в тесный карман джинсов за каштаном. А Одарка, да – вот это для него. И разница в возрасте не столь велика, в самый раз. Готовит хорошо. Понимает с полуслова. Весёлая. И всё при ней. И грудь. И крепкое загорелое тело. И квартира в Москве. И шуба. Так и не дотянувшись до каштана, Сараев, кажется, задремал и сквозь дрёму ему послышался какой-то шепот, и из кухни, из-за косяка как будто выглянула на мгновение детская головка. И следом шорохи, шепот… Сараев приподнялся на локте. Из кухни вышел Прохор с табуретом.

– Ты, говорят, вчера приходил ко мне, – сказал он, усаживаясь и поглядывая в сторону кухни. – Чего хотел? Вадим мне в общих чертах передал твои пожелания. Ну, что я могу сказать. Могу только повторить: дурак ты, Сараев.

Сараев вздохнул.

– Слушай, Прохор, – сказал он, – у меня тут осечка вышла. Далекое так и не стало близким. К сожалению. Так, может быть, хотя бы близкое станет далеким, а? Это я к тому, что… шёл бы ты подобру-поздорову… Не сегодня.

Прохор, не слушая его, что-то сосредоточенно искал в карманах своей куртки и, так и не найдя, положил ногу на ногу и обхватил колено ладонями.

– Ну так что, Андрийко, хитрый ты поблядунчик, – сказал он, – давай, рассказывай. Решил войти в кино на полшишечки, а тебе не дают, да? Мешают, сволочи. Вот Вадиму будет сюрприз. Он, наивный, кина ждет, чтоб всё как положено, а ему домашнее видео на его же деньги собираются втюхать. И кто?! Наш величайший режиссер, автор незабываемого шедевра «Пост принял!»… Ну, в общем, ты понял, что я имею в виду. Поэтому веди себя прилично.

Сараев, резко дернувшись, сделал движение, будто кидает в Прохора пустую бутылку. Прохор даже глазом не моргнул.

– Не веришь, что я тебя угроблю, если возьмусь хорошенько? – сказал он. – Напрасно. Вспомни, за что тебя со студии прогнали. Это тогда всё делалось тышком-нышком, всё пытались замять, скрыть. А сейчас другое время. Я если надо будет, и ту лилипутку найду, и еще выяснится, что ты ее изнасиловал, а она была несовершеннолетняя… Но это так, на самый крайний случай. А вообще, я уважаю чужие слабости. Больше того. Я тебе и с мальчиком готов помочь.

Он громко щёлкнул языком в сторону кухни, и в комнату вошел мальчик, тот самый, из кочующих у ближайших магазинов беспризорников, которому Сараев как-то сунул деньги в карман. Мальчик встал рядом с Прохором и, дёрнув головой, подмигнул в ответ на его подмигивание.

– Вот, бери, – сказал Прохор. – Хочешь – снимай, хочешь – усыновляй, хочешь – так пользуйся. А можно и совместить. Ты же любишь всё маленькое…

Сараев сел на диване; поставил бутылку на пол.

– Извини, мне надо в туалет, – сказал он.

Прохор при его приближении вскочил, но было поздно. Подобранным со стола биноклем Сараев нанес ему два удара: в челюсть и повыше виска. Из рассеченного места над виском обильно, быстро, даже как-то весело побежала кровь, а вот вся остальная жизнь в Прохоре замедлилась. Он неуверенно шагнул назад, чуть присел, сразу выпрямился, и тут как будто какая-то невидимая сила, ухватив сзади за ворот, потащила его в кухню. Не сводя изумлённо-бессмысленного взгляда с Сараева, идущего за ним с биноклем, Прохор посреди кухни припал на левую ногу, плюхнулся задом на пол и тогда замолотил руками, сгребая всё, что попадётся. В сторону Сараева полетели пластиковая табуретка, тряпка, веник, совок, мусорное ведро. Наконец Прохор вскочил, развернулся и бросился на веранду. Среди разбросанных предметов и мусора на месте пятна зияла дыра с трухлявыми краями. Сараев не сразу сообразил, что это. Не веря своим глазам, опустился на колени.

– Что ты наделал, тварь! Что ты наделал! – прошептал он и что было силы ударил биноклем по полу.

Как теперь здесь жить? Вот как теперь здесь жить! Как вообще теперь жить?! Нельзя было выпускать его отсюда, надо было забить его здесь, забить до смерти, принести в жертву на этом самом, измучившем его, проклятом месте, забрызгать эти доски кровью, щедро полить ею, и тогда, может быть, всё бы и кончилось…

…С веранды шел холод. Сараев поднялся, закрыл входную дверь, прошел на балкон, выволок оттуда лист фанеры, отнес на кухню и бросил на дыру.

 

 

XXXIX

 

Полный мрак

 

 

«Ну что, дождался? Прохора убили», – сообщила по телефону Акула вечером следующего дня. – «Что?!» Акула дала отбой, и Сараеву пришлось перезванивать и еще просить, чтобы она с ним поговорила. Акула рассказала нечто странное. Несколько часов назад приходящая сожительница Прохора, у которой были свои ключи, пришла к нему на улицу Щепкина, но, несмотря на то, что время было около шести, хозяина там не обнаружила. В перевернутой вверх дном комнате Прохора повсюду были следы крови. Телефон его не отвечал. Машина стояла во дворе. «Почему ты решила, что его убили, если его самого нет?» – спросил Сараев. «Ты хочешь сказать, если нет тела? Тело скоро найдут, не беспокойся. А то, что убили – я это чувствую. У меня с ним вчера прервалась связь. И если хочешь знать…» – «Хорошо, а с чего ты взяла, что я жду его смерти? – оборвал он ее на полуслове. – Тоже чувствуешь?» – «Ой, Сараев, не надо. Сам прекрасно знаешь, почему». И дала отбой. Так что крик Сараева: «Дура ты, … твою мать, и больше ничего!» не услышала.

Сгоряча он подумал, что если и в самом деле окажется, что Прохора того – эта пьяная дурища ведь, пожалуй, так и начнет трезвонить кругом, что он ждал и был заинтересован в смерти Прохора. Ох, напрасно он к ней тогда заходил… И, конечно же, ему вспомнился Демид, их недавний странный ужин и беседы по телефону еще раньше. Акула говорит, нет тела? Вот тебе и поля орошения, которые пришли ему на ум после демидовской шутки с Осирисом. Осирис теперь знает, где это тело, да? Впрочем, как-то совсем не верилось в участие таможенника. Слишком уж как по писаному выходило. Кроме того, Сараев за версту чуял такие совпадения. Причем тут вообще Демид? Не стоит преувеличивать его странную пьяную привязанность. И вообще: тут ведь беда в том, что найдут тело или нет – в любом случае рано или поздно придут к нему. И когда придут, отвертеться ему будет трудно, и уже только поэтому будут валить всё на него. Слишком уж он наследил в этой истории. А свидетели найдутся повесомее, чем Акула. Собственно, с их подачи им и займутся. Сначала Вадим сообщит, какие у него в последнее время были отношения с Прохором, в их, так сказать, развитии. Чем не мотив? А там и Резцов подтянется. Если надо будет, и Одарку из Винницы выпишут. Тот же Резцов и подскажет. Ничего личного, как говорится. Что было, то было. Ого! Вот и проклюнулось: Резцов! Вот где самая реальная опасность и кому это выгодней всех. Дождался удобного момента, подгадал, когда их с Прохором отношения обострились дальше некуда, а тут еще и пожар в мастерской… А что? Вполне правдоподобно. Он ведь, в сущности, Резцова не знает совсем. Хотя и достаточно, чтобы понимать, что тот Прохору поджог мастерской, в котором был уверен, никогда не спустил бы. Может быть, Резцов рассчитывал на такое, еще когда подселял ему Одарку? Хотя бы в общих чертах. А откуда, спрашивается, Прохор узнал, что она у него? Сам же Резцов Прохору и сообщил. И когда к нему обратятся, он всю эту историю и выложит. Вот так. И Сараеву нечего будет возразить. Врать он не умеет. Вспоминался еще почему-то все время резцовский удар по капоту машины, когда они ехали с Настей, – произошло это, кстати, на Софиевской, в двух шагах от Щепкина, где жил Прохор. Какой-то он был красноречивый, что ли, тот давнишний удар по капоту… Может быть, это вообще, с самого начала, было ловко расставленной ловушкой? Такой многоходовой, заранее продуманной комбинацией. И всё это опять же отполирует и подтвердит Вадим своими рассказами. И чем больше Сараев думал об этом, тем сильнее склонялся к мысли, что это Резцов. Не сам, конечно, не своими руками. Что если у него тоже есть свой Демид. Может же такое быть? А почему нет? Среди его-то клиентуры. Да там Демид на Демиде и Демидом погоняет. И момент выбран лучше не придумаешь – окровавленный Прохор, выходящий от Сараева. Один точный удар, чтобы довершить начатое, и всё. И кто остается тут главным подозреваемым? Впрочем, тут он опять возвращался к началу. Вот только с телом, вернее, его отсутствием, не очень складно получалось. А может, и складно, просто он пока не всё знает. Кровь в доме Прохора – вот что больше всего путало и пугало. Что это значило? С одной стороны кто-то там был, а значит, если Прохор и убит, то не его ударами. С другой – это та же кровь, что и в его квартире. Примерно той же свежести. Захотят – запросто привяжут одно к другому. «Плохо дело, – думал он. – Совсем плохо».

Весь следующий день Сараев пытался дозвониться к Прохору. Телефон не отвечал. На душе становилось всё тревожнее. Вечером он позвонил Резцову. Тот еще ничего не знал. «Что-то не верится, – помолчав, сказал он, когда Сараев заикнулся об убийстве. – Похоже на обычный мордобой с доставкой на дом. Не только нам с тобой он, видно, не нравился». От этого «нам» Сараева передернуло. Говорил Резцов спокойно и рассудительно. В конце сказал: «Не знаю, кто бы это мог быть. Представить даже не могу. Может, это его конкуренты по книжной торговле с Куликова поля. Я слышал, что он там еще и травкой приторговывал…»

Через полчаса Резцов позвонил сам.

«Вдруг дошло, – сказал он со смешком. – Ты, может быть, считаешь, что это я ему кровь пустил, просто стесняешься спросить?..» – «Да нет, что ты! – горячо возразил Сараев. – И не думал». – «Думал, думал. Мы же с тобой недавно об этом говорили. Нет, к сожалению, это не я».

Не прошло и четверти часа, как Резцов позвонил опять:

«Слушай, я понял, наконец. Дошло как до жирафа. Ты ведь и сам тут можешь оказаться под ударом, да? Учитывая ваши отношения. Говори, куда труп спрятал, изверг! Ха-ха-ха. А если серьезно… Да, ты прав, мы с тобой тоже окажемся под колпаком. Я с ним на ножах, у тебя с ним конфликт интересов, так что жди гостей. Ты сам-то его когда последний раз видел?» – «Тогда, с Одаркой еще…» – «А я так и вообще не помню… – Резцов помолчал. – В любом случае лучше не распространяться на тему наших с ним отношений, как ты считаешь? Нам с тобой это надо? Да и им путаницы будет меньше. Зачем их отвлекать? Пусть ищут настоящего преступника. Но имей в виду, если найдут его тушку, к нам с тобой придут обязательно».

…Сараев подскочил. Да что ж он сидит! Он еще раз снял лист фанеры и осмотрел края дыры – вроде бы чисто. В двенадцатом часу отправился прятать бинокль. Он отмыл его еще утром, но тут решил избавиться. Ему повезло: следом за ним ехал шумный, весело мигающий огнями мусоровоз. Он бросил бинокль в контейнер и проследил за тем, как мусорщики его равнодушно подхватили, опорожнили и поехали дальше. Сараев представил, как в чреве машины бинокль перемешивается с другим мусором; а через пару часов он будет лежать на далеком полигоне. Вернувшись домой, он дождался глубокой ночи и тщательно вымыл лестницу.

 

 

XL

 

Ищейки

 

 

Весь следующий день Сараев напряженно ждал известий о Прохоре. Он пытался писать заметки о станице Беспечной, но никак не мог сосредоточиться. Промаявшись дома до вечера, пошел в подвал. За весь день ему никто не позвонил. Такое бывало и раньше, телефон мог молчать и целыми неделями, но тут это показалось дурным знаком, затишьем перед бурей.

На другой день после полудня Сараев услышал причитания Наташиного зятя и выглянул на веранду. Вместо ожидаемого Демида он увидел двух незнакомцев, обступивших соседа. Один – лет за сорок, небольшого роста, сутулый, в кожаной куртке с черным матерчатым капюшоном на лопатках, другой значительно моложе, крупнее и разодет как на именины (Сараева поразила сорочка с жабо, сто лет таких не видел).

Старший был, кажется, тугоух и стоял, наклонив голову, подставив левое ухо.

– Клянус мамой! – говорил сосед, прижимая к груди сложенные в щепоть ладони и нервно дергая ногой; он был в одних трусах. – Он пириходил, яйму всо отдавал. Наташа видел. Всо отдал! Света! Суда иди, пажалыста! У него её телефон есть. Ала, Света, бура гяль, да!.. – крикнул он в квартиру жене и обратился к выглянувшему Сараеву: – Сосед! вот! скажи! Это же пире тебе был, у тебе дома, Демид пириезжал, яйму всо отдал…

Молодой повернулся к Сараеву и хлопнул по плечу старшего товарища.

– Андрей Сараев?

Сараев кивнул.

Впервые за последние месяцы вслед за фамилией не прозвучало уточняющего: «Режиссер?», и в этом было что-то недоброе.

– Можно войти?

Сараев впустил их в кухню с листом фанеры на полу. Младший, переступая порог, протянул ему узкую полоску бумаги с набором цифр.

– Ваш?

– Что?

– Номер телефона ваш?

Сараев посмотрел на цифры и кивнул.

Он готовился к такой встрече, и у него готова была на этот случай версия: несколько дней он отчаянно пьянствовал, и в какой-то из них (трудно сказать, в какой) вроде бы к нему заходил Прохор, но вот когда точно и зачем, он не помнил.

– Мы к вам по поводу вашего приятеля Узорцева. Давно его видели? Сразу скажу: убита женщина, с которой он жил, поэтому, сами понимаете, дело более чем серьезное, – быстро проговорил парень.

Все смешалось в голове у Сараева, целиком занятого панической заботой о том, как бы не сболтнуть лишнего. Он напряженно ждал, когда прозвучит имя Прохора, и потому всё, что он слышал, было искажено этим ожиданием. Сначала, когда прозвучала незнакомая фамилия Узорцев, он счел это за начало разговора издалека и стал думать, в чем тут подвох. Постепенно до него дошло, что речь все-таки идет не о Прохоре, и он решил, что упомянутый Узорцев это, должно быть, Вадим, фамилии которого он, как ни странно, до сих пор не знал. К заявленной мертвой женщине у него каким-то образом подверсталась сожительница Прохора, и Сараев на какую-то минуту решил, что она убита Вадимом и найдена у себя на квартире на улице Балковской. Потом его догнало имя Борис. Но еще некоторое время ему понадобилось, чтобы понять, что Борис Узорцев это и есть тот самый Борис, с которым он дважды встречался. А убитая – женщина, у которой он жил.

Убедившись, что о Прохоре его никто спрашивать не собирается, Сараев успокоился и даже несколько повеселел. Рассказывая, когда и где встречался с Борисом, он вспомнил историю с самозванцем Бардемом и, осекшись на полуслове, попросил предъявить документы. В раскрытом удостоверении старшего ему сразу же бросилась в глаза фамилия: Заппах. Вот из-за этой лишней буквы, подумал Сараев, он теперь обречен помнить эту редкую фамилию до конца жизни. Он перевел взгляд на раскрытое удостоверение младшего, и каково же было его удивление, когда и фамилия второго следователя оказалась с похожей аномалией: Шакаль. Интересно, сколько подобных фамилий надо увидеть, чтобы перестать их запоминать?

Гостей интересовало, не знает ли Сараев, где Борис живет сейчас. У одного из них зазвонил телефон и, приложив трубку к уху, Шакаль выскочил на кухню. Там он весело поздоровался, крикнул: «А как же!» – и вполголоса заговорил о встрече у филармонии. Сараев и второй следователь сели за стол.

– Один живете? – спросил Заппах.

– Один, – ответил Сараев.

– Он у вас здесь был? Узорцев.

В этот момент в кухне раздалось душераздирающее «Вау!!!», Сараев вздрогнул, дверь захлопнулась, и спутник Заппаха заговорил за ней быстро, без остановки, но слов уже было не разобрать. Он еще и что-то стал напевать.

Сараев не успел ответить на вопрос – зазвонил телефон у Заппаха. Коротко поговорив, сославшись на занятость, тот положил телефон перед собой на стол и спросил:

– А как он выглядел? Во что был одет?

– Борис?

Заппах кивнул.

Сараев только открыл рот, как Заппах остановил его поднятым пальцем, встал, развернул стул спинкой к столу, сел и сказал:

– Я этим ухом лучше слышу.

Сараев рассказал про прорезиненный плащ, сбитые ботинки и гитару. Он хотел добавить к этому и свое общее впечатление, но тут в комнату влетел еще не умолкавший ни на секунду Шакаль и, изображая вытаращенными глазами и раскрытым ртом беззвучный крик, приложил свой телефон к уху товарища. При этом свободной рукой Шакаль постучал себя по лбу указательным пальцем и, присвистнув, ткнул пальцем в потолок. Заппах в ответ кивнул и, послушав быструю захлебывающуюся речь в трубке, с усмешкой произнес:

– Вот тебе мой совет. Давай, возвращайся на землю. У нас космонавтов любят. Встретим, как полагается.

Поморщившись, он небрежно отмахнул ладонью, и Шакаль, перекинув трубку от его уха к своему, удалился опять в кухню.

– А дома вы у него были? – спросил Заппах Сараева.

– Нет. Он приглашал, но я отказался.

В это время зазвонил телефон на столе. Послушав, следователь сказал: «Понял», дал отбой и вернулся к Сараеву:

– Куда приглашал, на Балковскую?

– Кажется, да. Во всяком случае, где-то в том районе, – ответил Сараев; у него от всего этого сумбура голова шла кругом.

Заппах кивнул.

Наконец Шакаль – весёлый, раскрасневшийся – как-то весь пружинисто дергаясь, вернулся из кухни, и они собрались уходить. Когда Заппах, опираясь на стол, поднялся и, развернув, поставил стул на место, у Сараева вдруг вырвалось:

– А с головой у женщины всё в порядке?

Заппах и Шакаль уставились на Сараева.

– То есть она цела? Голова.

– Мы вас слушаем, продолжайте, – сказал Шакаль, засовывая в рот жевательную резинку и тут же закуривая.

Заппах опять направил на Сараева слышащее ухо и подошел почти вплотную. Сараеву пришлось пересказать их с Борисом короткую беседу про любителей человечьих мозгов.

– Он вам предлагал это? – спросил Шакаль.

– Нет, конечно! Мне тогда сразу показалось, что это какая-то бравада, но… мало ли? Просто сейчас на память пришло.

– Вот же клоун, – сказал Заппах товарищу.

– Это он жути вокруг себя нагоняет. Но на всякий случай надо будет посмотреть, нет ли там дырочки в голове. Может, он мозг через трубочку высосал? – Шакаль повернулся к Сараеву. – Нет, с головой у дамы всё в порядке. То есть она цела и на месте. А вот ни денег, ни каких-либо ценностей в квартире не оказалось.

– Хорошо, – сказал Заппах, – если что вспомните или он появится, позвоните.

И он положил на стол визитку.

 

 

XLI

 

Натали

 

 

В тот же день Сараев побывал на Куликовом поле. Походил среди книжников, с некоторыми из которых был шапочно знаком, поспрашивал. Все, как один, пожимали плечами. При этом делали такие непростые лица, что Сараев, переходя от одного к другому, терялся в догадках: знают, но не хотят говорить; не знают и не хотят говорить; знают и хотят, но еще не время; не знают и не хотят знать.

Он замерз и собирался возвращаться домой, когда позвонил Демид.

«Вы где?» – «На Куликовом поле». – «Так. Уже хорошо. И что вы там делаете?» Говорил Демид с паузами и с одышкой, как будто одновременно с разговором чем-то еще занимался. «У меня знакомый пропал. Есть подозрение на убийство. Помните, я вам о нем недавно рассказывал?» – «Нет, не помню. Слушайте… Черт! Это я не вам». Демид долго молчал, слышно было только его сопение. «Достаточно, – наконец произнес он. – Слушайте, алё! Могли бы вы приехать ко мне? Приезжайте, слышите? Пока я тоже тут кого-нибудь не убил. Нужна ваша помощь». – «Прямо сейчас?» – «Да! прямо сейчас! – прокричал Демид. – Имейте совесть! Вы всё время увиливаете, когда я вас о чем-то прошу!» – «Хорошо, еду».

Дверь открыла домработница. Впустив Сараева, она ни слова не говоря ушла, а Сараев остался стоять в прихожей возле огромного, занимавшего часть стены зеркала. Где-то гремела музыка. Наконец к нему вышел Демид, пьяный как никогда.

– О! – сказал он. – Отлично! Я тут, видите, немного как бы… ну, в общем, понятно. Нужна ваша помощь. – Он громко рявкнул в сторону: – Натали!

– У вас что-то случилось? – спросил Сараев.

Не дождавшись ответа на свой крик, Демид неуверенно развернулся и стал было уходить по коридору, но на полпути опять развернулся и пошел обратно. Его прилично мотало.

– Напомните, чтобы я не забыл – хочу показать вам одну вещь. Натали!!!

Решив почему-то, что к Демиду вернулась жена, в связи с чем тот и напился, Сараев, приосанившись, с любопытством ждал ее появления (ему смутно представлялась стройная красивая женщина с умным лицом и печальными глазами), но дверь кабинета открылась, и оттуда под грохочущую музыку вышла – в длинном черном платье с разрезом, на высоких каблуках, вся в бижутерии, блёстках и стразах, с каким-то нелепым букетом в прическе сбоку, с ожерельем на открытой груди, да еще и накрашенная сверх всякой меры – его соседка Наташа. Более нелепого зрелища, чем этот живой движущийся коллаж, трудно было и представить. Наташа робко кивнула и встала перед Сараевым.

– Давайте, забирайте ее, – сказал Демид. – Боюсь, еще не доедет. Тут у нее подарки и всякое такое, – он показал на кучу пакетов на полу. – Сопроводите даму. Сам я сегодня не в состоянии, а делать ей здесь больше нечего. Давай, Натали, бери деньги, подарки, манатки, надевай пальтишко и нах хаузе. Это деньги, – он вручил ей конверт и повернулся к Сараеву. – Глупо, конечно. А что не глупо? Забирайте. А я надену на шею свой жернов и пойду с ним куда-нибудь. Пора. Хули ты стоишь?.. – обратился он к Наташе.

Сараев поймал себя на интересном сожалении: жаль всё-таки, что Демид не причастен к истории с Прохором. Это было бы хорошей гарантией, что и до него не доберутся.

– Так! пока не забыл, идемте! – сказал хозяин. – А ты давай-давай, одевайся!

Они прошли в кабинет. Демид сделал тише музыку.

– Я тут сделал одно открытие… Так… Вот мы с вами пришли в кабинет. А могли бы пойти в кухню. Или в ванную. Все равно. Или вот в гостиную, – больно ухватив Сараева за локоть, он вывел его из кабинета и повел по квартире из комнаты в комнату, приговаривая, – это? Нет не это. Вот! это? вот это? Нет. Нам сюда. Хотя разницы никакой. Пожалуйста! немного воображения, и дышат почва и судьба… – Они вернулись в кабинет. – В чем суть? Выпьете? Нет? Странно. Итак, в чем суть, вы спрашиваете? А суть в том, что вся история нашего государства российского легко умещается в любом отдельно взятом ограниченном пространстве. Это мое недавнее открытие. Вот только не знаю, к какой области человеческого знания его отнести. Это легко можно показать на примере моей жилплощади. При том что это одинаково применимо к помещениям разной величины – хоть к монашеской келье, хоть к тюремной камере. Только в этих случаях перед нами будут сухие конспекты. Главная закономерность – количество предметов или, там, площадь, кубатура и прочее никак не влияют на содержание и качество. Только на формат. Да и то – как сказать. Это взгляд поверхностный. В одном случае всю полноту содержания нам могут сообщить предметы интерьера, а в другом какие-нибудь потеки на стенах, трещинки краски на подоконнике. Но в любом случае в каждом, любом помещении она есть целиком. Улавливаете суть? Вам это может быть интересно. Все происходит одновременно, сразу. Но! Наведя фокус, мы видим, как все вокруг нас сразу же преображается, превращаясь в подробности и комментарии. И, соответственно, при смене фокуса, в подробности подробностей и комментарии комментариев. А дальше и в подробности комментариев и в комментарии подробностей. Не понимаете. Назовите мне любое событие. Любое. И я его тут отыщу. Хотя нет, не надо. Как-нибудь потом. В общем, одна и та же комната, допустим, эта, может быть и всем восемнадцатым веком. И она же комментарием к переписке Екатерины второй с Вольтером. Да чем угодно! Единственно, что плохо – я пока не умею останавливать. Если начинается, то всё – пока сеанс не закончится, невозможно переключиться на что-то другое. Вот этому надо еще учиться и учиться. Поэтому пока что ничего вам показать не могу. Потом, когда я научусь этим всем управлять. Впереди еще много работы. Ну так и свободного времени у меня хоть отбавляй. Ладно, потом! Вам надо идти!.. Всё, до свидания, давайте! Забирайте Наташу. Кстати, очень хороша сзади после утренних обливаний.

И он повел Сараева обратно в прихожую

Наташа была уже в пальто; стояла, вцепившись одной рукой в подставку для зонтиков, другой обнимала большую куклу. Когда они подошли, Сараев увидел, что она плачет. Демид ушел и скоро вернулся с наполненным наполовину стаканом, сунул его Наташе.

– Давай, на посошок.

Наташа, всхлипывая, взяла стакан.

«Кто может сравниться с Матильдой моей!..» – во все горло запел Демид.

Сараев растерянно стоял перед зеркалом. Славная троица, ничего не скажешь: горячечный таможенник, несчастная слабоумная и бездарный режиссер. На смену уже почти привычному узнаванию пришло ощущение, будто перед ним не отражение, а фрагмент его будущего, на которое он глядит откуда-то из далекой своей юности, и достаточно произнести: «Не хочу, не надо», как всё это исчезнет.

– Аллё! – обратился к нему через зеркало Демид, хлопая в ладоши. – Не спать! Готовы?

Сараев стал собирать пакеты.

– Может быть, снять пока с нее всё это? – предложил он, кивая на Наташу.

– Нет! Только так. А хотите заработать сто долларов? Если пойдете с ней вот так отсюда домой пешком. Нет, сто мало. Пятьсот! Минус четыреста, которые вы мне должны, получается… опять сто. Хорошо – семьсот. Минус четыреста – триста чистыми.

– Демид, перестаньте.

– Пятьсот чистыми. Тысяча.

Сараев свалил пакеты на пол и сказал:

– Выпустите меня, пожалуйста.

– Стоять! Ладно, не хотите – не надо. Но на такси вы ее отвезете. Вот так, как она есть. А если откажетесь, я у нее сейчас поотбираю на хрен все цацки и деньги и выгоню отсюда пинками в чем мать родила. Наташа, раздевайся!

– Хорошо, – сказал Сараев. – Я отвезу.

– Демид, можно я еще побуду? – попросила Наташа.

– Что?! Так, вещи взяла? сумочку взяла? деньги взяла? А теперь вон отсюда!

Наташа стояла, склонив голову, и Сараев, упираясь взглядом в ее плоские русые волосы, расчесанные на прямой пробор, чувствовал, кроме своей вины. еще какое-то злое отвращение к жизни, к её дурной нелепости… Нет сил, нет сил, нет сил.

В руке Наташа до сих пор сжимала стакан, и Демид, легонько стукнув ладонью её по затылку, заставил выпить.

– Зачем вы так? Хотите ее совсем с ума свести? – сказал Сараев ему негромко.

– Что?! – опять заревел, поворачиваясь к нему Демид. – На х… пошел отсюда, быстро! Быстро пошли! Оба!

Он распахнул дверь, и Сараев с Наташей вышли.

Пока ждали лифта и потом, пока, не дождавшись, спускались вниз, Наташа сама сняла с себя все украшения и сложила в пакет.

Ночью она буянила. Сараев слышал ее крики. Потом она стучала к нему, предлагала выпить, но он не открыл.

 

 

XLII

 

Письмена

 

 

Прошло еще три дня. Никаких известий о Прохоре так и не приходило. Вдруг утром посреди недели, чего никогда прежде не случалось, заехал на своей машине Резцов и сообщил, что на днях уезжает из Одессы. Навсегда.

– Пора и о душе подумать, – сказал он. – А то здесь смердит уже вовсю.

«О как», – подумал Сараев и спросил:

– Вот так сразу и навсегда?

– Ну, почему же сразу? Еще год назад с женой решили, всё это время готовились потихоньку…

– И куда, если не секрет?

– Сначала в Москву, покрутимся там немножко, а оттуда в Питер. Все-таки полезен север для меня, брат Сараев. Ловить мне здесь больше нечего, все морды примелькались, цены бешеные, море грязное… Да и как-то всё больше знаков говорит за это. Если уж сидеть в Пальмире, так лучше в Северной, а не в какой-то еще более выморочной Южной. Придумают же, недоумки…

Они помолчали.

– Надо бы только кое-какие концы подвязать, – сказал Резцов, глядя на свои вытянутые ноги и стукая толстыми подошвами одна о другую. – Как ты думаешь, дружок наш еще жив?

Сараев пожал плечами.

– Я чего приехал. Есть у меня подозрение, что это все-таки твоя работа. Я не прав?..

– А я думал, твоя, – тут же отозвался Сараев.

– Ну и моя отчасти. Наша. Я помню, как обращался к Аркадию после того, как этот придурок стал продавать мои работы, помнишь? и буквально через пару дней он слинял в Киев, на свой майдан. Сегодня я подумал: вот это его исчезновение… а перед этим ты просил адрес… Всё сходится. Я, собственно, к чему. Ты ведь насчет него к Аркадию ходил?

– С чего ты взял? Скорее насчет ситуации, в которой я оказался…

– Сараев, давай не будем друг другу ля-ля. Я ведь сам такой. Тоже после пожара к нему кинулся, боялся, что эта тварь мне еще что-нибудь устроит. Главное, что мы при этом в уме держали. Я тут подумал, что твои добрые пожелания могли наложиться на мои, и как бы и в самом деле дураку не досталось по полной программе, больше положенного. Так сказать, двойной удар. Что он, конечно, заслужил, но… В общем, хочу снять грех с души. Если и у тебя что-то такое на уме, можем поехать вместе. Уезжаю я в воскресенье утром. Если хочешь, выберем какой-то день и… или, хочешь, прямо сейчас? Может быть еще не поздно… Поехали?

– Хорошо, – согласился Сараев, – поехали.

Одеваясь, он прихватил каштан.

По дороге Резцов среди прочего сообщил:

– Да, чтоб не забыть. Корягин-то тогда, после пожара, у Прохора поселился…

– Так значит, это он… – начал Сараев и осекся.

– Он, он, – подхватил Резцов. – Митенька. Язык без костей. Рассказал, видно, по пьяному делу, что я Одарку к тебе подселил… Мы же с ним вместе ее на вокзале встречали. Я с ней к тебе, а он, оказывается, к Прохору пошел…

Хоть одной загадкой меньше, вздохнул про себя Сараев, все эти дни гадавший, откуда Прохор узнал про фильм о мальчике.

Вместо Аркадия калитку открыла молодая женщина, которая, простодушно улыбаясь, поздоровалась с ними, как со старыми знакомыми, и посоветовала поискать хозяина в центре, в баре «Утро».

Бар находился на спуске, в довольно бойком и шумном месте. То и дело улицу накрывал надсадный рев тяжелых грузовиков – выпуская из выхлопных труб тугие струи черного дыма, они один за другим медленно брали подъем. По мостовой вдоль бровки быстро бежал ручей кипятка в клубах пара. Резцов потянул дверь на себя, и весь уличный шум как отрезало грохочущей музыкой. Обилие дорожных оранжевых жилетов в небольшом помещении напомнило Сараеву сезонные нашествия жуков-пожарников. Аркадий – в лётной куртке, в низко надвинутой вязаной шапке – встретил их приветливо и так буднично, словно они вчера расстались.

– Конечно помню! – ответил он усомнившемуся Резцову – Ты кто? по жизни?

– Художник.

– А ты?

– Кинорежиссер, – ответил за Сараева Резцов.

– Отлично! Зинаида, сделай моим друзьям два по сто!

– Не надо. Мы за рулем.

– Оба? Вы что, на велосипедах приехали? Садитесь. Сейчас всё будет. Курите? Курите.

Странно было видеть этого немногословного человека, каким он запомнился Сараеву, возбужденным, болтающим без умолку. Резцов подсел к нему и стал что-то говорить на ухо. Тот в ответ оживленно кивал.

– Можно? – прокричал в конце Резцов.

– Да запросто! – крикнул в ответ Аркадий. – Считайте, что всё. Готово.

– Считать или готово?

– Готово, готово. Сделано.

– Что, вот так просто?

– Да. Сидите, схожу отолью…

– Я тоже бы не прочь, – сказал, поднимаясь, Резцов.

– И я, – поднялся Сараев.

– Айда!

Он вскочил и повел их через туалет, мимо забитого унитаза в маленький незаасфальтированный дворик, окруженный со всех сторон деревянными пристройками. Аркадий подошел вплотную к стене одной из них. Сараев с Резцовым встали рядом.

– Как-то странно всё это, – сказал Резцов, поворачиваясь к Аркадию. – Раз, и всё.

– А ты что хотел? – спросил тот.

– Раньше ты хотя бы что-то делал… Или ты ничего не делал, и всё это так, пыль в глаза и случайное совпадение?..

– Как не делал? Ты чё? Ну, это же всё… как тебе объяснить…

Аркадий подошел, застегиваясь, к Резцову.

– Ну, можно сказать, что и не делал, – сказал он. – А можно сказать, вы сами всё сделали, или оно само всё сделалось, а можно еще до хрена чего сказать…

– То есть вы тут как бы не при чем? – спросил Сараев.

– Как это не при чем?

В это время в углу над колодой для разделывания мяса в маленькое окошко просунулось небритое лицо.

– Аркаша, тебе салат положить?

– Да! И кетчуп! – ответил Аркадий и продолжил: – как это я тут не при чем?! Ты каштан получил? Получил… Ну ребята, ну ёлки-палки!.. Иногда обгоняешь, иногда идешь следом. Ну, закручено же всё. Закручено и хрен знает как перекручено. Вот так вот всё! – вскинув руки, он быстро закрутил кулаками и испуганно откинул назад голову, чтоб не ударить себя по лицу. – Что вы как дети, ей-Богу. Грамотные же люди, ну? Как словами передать? И раньше губ родился шепот, и листья крутились раньше деревьев… или как там это звучит?.. Не помню. Что вы, в самом деле? Если я говорю: всё – значит, знаю, что говорю, значит, я это чувствую. Ладно! Хотите, чтобы я это как-то торжественно сделал? Да пожалуйста! – он поднял над головой руки. – Внимание! Делаю! Эники-беники и мать их абракадабра – всё! – он три раза, как будто отряхивая, ударил ладонью об ладонь. – Чисто! Как не было. Так устраивает?

Резцов и Сараев молча смотрели на Аркадия.

– Что, опять не подходит?.. Да вы поймите: строго говоря, всё уже произошло. Наши мозги, – Аркадий резко повернулся к ним почти спиной и медленно повел полураскрытой ладонью по воздуху сверху, откуда только мог дотянуться, вниз, – наши мозги просто стекают по стене, на которой уже всё сверху донизу расписано. От и до. – Он оглянулся на них и провел ладонью по тому же воздуху еще раз, быстрее. – Может быть, и не совсем так, но сейчас неважно. Какие тут могут быть, строго говоря, изменения, когда уже всё расписано?.. Понимаете? Всё уже расписано. Но! Неизменны ли письмена? Вот вопрос!

– То есть это не вы делаете? – спросил Сараев.

– Нет, конечно.

– Оно само делается?

– Конечно само!

– Тогда в чем ваша роль?

– А хотя бы в том, что вы откладываете свои дела и едете сюда, ко мне. Вот вы и внесли свою лепту. Например, повлияли на транспортный поток. Я уже не говорю о прочем. А значит что? Изменили общий узор. Изменили общий, а значит что? Изменили и свой.

– А маршрут имеет значение? – спросил Сараев. – Мы ведь могли ехать другим путем или заехать куда-нибудь по дороге… И могли бы мы просто приехать сюда, а с вами не встречаться?..

– А вот думайте! – ответил Аркадий. – Я же только что сказал: неизменны ли письмена?

– Ладно, пошли! – Резцов хлопнул Сараева по плечу. – Сколько можно этот бред слушать? Ты бы хотя бы для вида что-то сделал. Деньги хотя бы взял, что ли… – обратился он к Аркадию. – Какое-то несерьезное отношение. Что с тобой случилось в последнее время?

– Ты чем-то недоволен? – спросил Аркадий, сдвигая с потного лба на затылок шапку.

– Как тебе сказать…

– Говори как есть. Может тебе сплясать еще?

– Плясать не обязательно. Просто мог бы сказать, мы бы пришли в другое время. Когда тебе будет удобно.

Аркадий мрачно исподлобья смотрел на Резцова.

– В другое время? – спросил он. – А может, лучше в другом измерении встретимся? Сам-то понимаешь что говоришь?

– Ладно, всё. Забыли. Забили и забыли.

– Слушай, художник!

– Чего тебе?

– Не борзей. Ты чего докопался? Хочешь дать денег? Давай!

– За что? За то, что ты в ладоши хлопнул? Ты ж ничего не делаешь! А я халтуры не люблю.

– Художник, ты дурак? Как это я ничего не делаю?! Я живу здесь! Только что же объяснил. Что ж ты ко мне приходил, если я ничего не делаю? А сейчас чего пришел, если я никогда ничего не сделал?.. Чего ты пришел? – и Аркадий толкнул Резцова в плечо.

– Ты чё так звереешь-то сходу? – возмутился Резцов и толкнул его в ответ.

– А ты чего приехал, я тебя спрашиваю? Жизни меня учить?

Еще минута и началась бы драка. К ним быстро подошел вышедший курить во дворик небритый повар и, приговаривая «Аркаша, Аркаша…», отвел Аркадия на несколько шагов в сторону.

– Вот не люблю я таких людей, как ты, честно тебе скажу! – продолжал возмущаться из-за плеча повара Аркадий. – Чем ты недоволен, ну? Говори! Чем вы, суки, всё время недовольны? Что вам всё не так, блядям? Ну, скажи! Вот такие, как вы, и просрали страну! Тоже были всем недовольны. Теперь довольны? Муфлоны одноразовые! Разом вас багато, да? Чтоб вы попередохли все, твари! Эй, Куцый! Антон! Закройте там дверь! Не выпускайте их!..

Сараев с Резцовым тем временем вернулись в бар и беспрепятственно вышли на улицу.

– Вот же псих! Смотри, как его переклинило! – удивлялся Резцов, усаживаясь за руль. – Водка – зло. И вроде же завязывать потихоньку начал… У него раньше очереди стояли, весь переулок был в машинах… Теперь понимаю, почему опять пусто. Кому понравится такое поведение? Ладно, будем считать нашу миссию выполненной.

– А вообще что-то в его словах есть, и я, кстати, совсем не жалею, что обращался к нему, – говорил Резцов на обратном пути и делал за рулем массу вещей сразу: пил воду из бутылки, курил, пересчитывал в кошельке деньги. – Тут есть один интересный момент. Когда ты в это дело впутываешься, то начинаешь на всё смотреть по-другому. Если, конечно, не ударяться башкой со всей дури, а просто прислушиваться. Некоторый новый опыт. И даже если тебе по большому счету это по боку, все равно сохраняется какая-то мистическая составляющая. Как-то уже живешь с учетом этого. Для тебя как будто больше нет случайностей. А кто сказал, что это плохо?

Сараев подумал, что для него с его постоянным то ли узнаванием, то ли дежавю теперь тоже нет случайностей. Для всего было как будто заранее приготовлено свое место. Как со звуковой дорожкой, сопровождавшей его ночные воспоминания о сыне, где не было ни одного случайного звука.

– Так что, больше не увидимся? – спросил Сараев, когда машина остановилась у его подворотни.

– Может быть и так, – ответил Резцов. – Во всяком случае, не скоро.

Взявшись за ручку, Сараев сказал:

– Так и увезешь с собой навсегда свою американскую тайну?

Резцов некоторое время молчал, постукивая большими пальцами по рулю.

– Да какая еще тайна… – наконец сказал он. – Попал там в переплет. Или под поезд. Или в дробильню. Спасибо, что жив остался. Безответная любовь называется… Ну, в общем хорошо, что есть большие расстояния. – Еще помолчав, вздохнул и добавил: – Но… но-но-но… вот сейчас мне это помогает. Память об этом. Не знаю, как это объяснить. У меня нет забывчивости о себе, я себя не теряю.

Сараев закивал.

– Это мне знакомо, – сказал он. – Только я бы не сказал, что мне от этого хорошо. И рад бы был потерять, но не получается.

Резцов пожал плечами:

– У кого как.

В кармане у Сараева зазвонил телефон. Это был брат Вадима, которого Сараев видел только раз, когда Вадим завел его однажды к себе в гости. Он даже не помнил его имени. Брат сообщил, что Вадим несколько дней как исчез и спросил Сараева, не знает ли он, куда тот мог подеваться. Сараев довольно грубо ответил, что не имеет понятия, и дал отбой. Ну вот и всё, подумал он. Как же ему сразу в голову не пришло? Скорее всего, рванули оба куда-нибудь в Киев или даже в Москву. Что-то им стало известно или кто-то появился, и они, как он сразу и предполагал, при первой же возможности от него избавились. А может быть и так, что Прохор решил после того вечера или даже в тот самый вечер форсировать дела и потащил Вадима в Киев. У него там наверняка остались какие-то связи. А может быть, он с этим и приходил тогда. Поглумиться в последний раз, вывести его из себя. Теперь пьют где-нибудь, отмечают свой успех. Приедут победителями, да еще и с кучей условий. Всё. Конец.

– Кажется, с нашим другом всё в порядке, – сказал Сараев. – И даже более чем.

– Ну вот видишь, – отозвался Резцов и, качнув головой, удовлетворенно хмыкнул. – Мгновенный результат. Силен все-таки Аркашка в этом деле. Зря я, выходит, с ним поцапался.

 

 

XLIII

 

Борис-3

Дверь оказалась незапертой, в комнате горел свет, посреди комнаты стоял, растерянно улыбаясь, Борис. Борис Узорцев. Сараев развернулся, прошел обратно к входной двери, распахнул ее и громко произнес:

– Сейчас же выйдите, пожалуйста!

Молча выпроводив Бориса, он вернулся в комнату и стал раздеваться. В дверь негромко постучали; чуть погодя еще раз; и еще. Сараев открыл и встал на пороге.

– Что вам?

– Дверь была открыта, – ответил Борис, улыбаясь и потирая руки; на правом запястье болтались четки. – Я думал, вы спите. Да это вот только что, минуту назад…

Сараев точно помнил, что уходя закрывал дверь. После неожиданных появлений Демида и Прохора он старался следить за этим.

– Этого не может быть, – сказал он.

– Я вам клянусь.

– Можете не клясться. Я помню, что дверь закрыл…

– Нет, ну честно. Слушайте, а может тут кто-то побывал до меня? Посмотрите, ничего не пропало?

Сараев подумал, что в его возрасте уже не то чтобы заводить дружбу, но и встречаться с незнакомыми людьми больше двух раз, пожалуй, не следует – слишком уж стремительно большинство из них паршивеет. В первое их свидание на автостанции автор отрывка о месте-ноль произвел на Сараева впечатление человека, достойно несущего свои невзгоды. После второй встречи впечатление несколько поблекло. Теперь же перед ним стоял назойливый, неумело изворачивающийся лжец и балабол. Неприятно ему было и собственное набиравшее силу пренебрежение к гостю, да еще и с некоторым оттенком обиды.

– Погреться хотя бы впустите… – попросил Борис.

– Хорошо, войдите. Чему обязан? Стоп. А как вы мою квартиру нашли? Я вам вроде бы адреса не давал…

– В баре узнал. Телефон я потерял.

– Хорошо. Я проверю. Я вас недавно с Прохором видел. Вы знакомы, оказывается…

– Да! Вот куда он подевался, не знаете? Я, собственно, затем и пришел. Я ведь ему сценарий пишу… не знали? Договаривались обговаривать каждую сцену. Три дня назад вот должны были у него встретиться, а его нет. Комната, говорят, вся в кровище… Вы не знаете, что там такое? Сегодня опять заходил – опять нет.

– А откуда про кровь узнали?

– Ну, здрасьте! Соседи рассказали. Весь дом гудит.

– Про гастарбайтера пишете?

– Угу.

– Много написали?

– Нет, не очень.

– Ну и как, получается?

Борис раздумчиво покачал головой.

– Пока трудно сказать… Жизненный опыт у меня порядочный, а вот сноровки писать совсем нет. И еще этот, как его, – он щелкнул пальцами, – о! перфекционизм, собака, замучил…

– А что ж вы от меня скрывали? Прохор просил не говорить? Или Вадим?

– Может, и Вадим. Да я и сам бы не сказал. Насколько я понял, у вас какой-то серьезный конфликт. Зачем мне встревать? Вот если бы вы одумались и позвали работать на себя – тогда другое дело. Я вам прошлый раз намекал, вы проигнорировали. Можно я сяду?

Сараев пожал плечами.

– Почему бы вам к Вадиму насчет Прохора не обратиться? – спросил он.

– А я не знаю, куда к нему обращаться. Я его видел один раз. Давайте, спрашивайте, я вам всё расскажу, так и быть. – Борис сел на диван, положил руку на грудь и откинулся на спинку. – Знаете, как смертельно раненный злодей в финале – начну выкладывать всю подноготную. Все прошлые пакости и зловещие планы на будущее. Или как умирающий Лаэрт Гамлету… Чего уж там. Чаем не угостите?

– А где ваша гитара?

– В надежном месте.

Глядя на чётки в руке Бориса, Сараев задумчиво спросил:

– Вы верите в магию?

– Магию? – обрадовано подхватил Борис. – Смотря что под этим понимать. Кстати, вы меня уже об этом спрашивали.

– Да? Не помню.

– А что такое магия? Это просто попытка закрыть дыру, которая возникает, когда сквозь космос прорывается хаос. – Он отпрянул всем торсом в сторону и от бедра выбросил вверх разведенные ладони с растопыренными пальцами. – Фффух!

И состроил многозначительную гримасу.

«Наркоман он, что ли?..» – подумал Сараев.

– Как с этим жить, человек не знает и начинает сшивать место разрыва, – продолжил Борис. – Стянет, сошьет и ждет, где прорвет в следующий раз. Или не ждет. А оно обязательно прорвет. Потому что если уже началось, то не остановишь. Вот вся эта суета и называется магией. Так я думаю.

«Будет тебе сейчас хаос», – со злорадством подумал Сараев. Сейчас его разочарование будет отмщено. Собственно, поэтому он и согласился впустить Бориса.

– Вас, кстати, уголовный розыск ищет.

– А-а, они и у вас побывали? Смотри, какие шустрые! Умеют же, когда хотят. И что вы теперь будете делать?

– Я? А что я должен делать?

– Ну как… сообщить, наверное… обо мне.

– Я визитку куда-то сунул. Но если позвонят и спросят – сообщу.

– А кто из них визитку оставил? Заппах или Шакаль? Тьфу ты, прости Господи! Вот же фамилии…

– Там вообще-то дело серьезное. Женщину, у которой вы жили, нашли убитой.

– Знаю, знаю. Они забыли добавить: «горем». Женщину, у которой я жил, нашли убитой горем – так будет правильно. С женщинами, когда их оставляешь, это иногда бывает. Кстати, она мне и сказала, что меня ищут.

– То есть они наврали?

– Именно. Стал бы я так разгуливать по городу, если бы действительно кого-то убил… Эх, видели бы вы, что эта парочка за карточным столом вытворяет, у вас бы сразу все вопросы отпали.

– Вы что, с ними в карты играли?

– Да, сел по неосторожности. Не знал, с кем дело имею. Это меня потом просветили, кто они такие, как они каждое лето по Крыму гастролируют, а если что не так, ксивами в морды тычут. А убитая женщина – это так… Это они вас на арапа брали. Нагоняли страху.

– Так это карточный долг, что ли? – спросил Сараев.

– Какой к черту долг, если я их за руку поймал? В таких случаях уже ни о каких долгах речи нет. Хрен им, а не долг.

– И что же, у них ваша расписка есть?

– Зачем ментам расписка?

Сараев недоверчиво смотрел на Бориса.

– Большие деньги?

– Приличные. Что вы так смотрите? Бывали и у меня тучные времена. Не часто и не долго, но бывали. Вот же псы… Хотя они это больше из принципа. Почти год за мной гоняются. И не надоест же…

– Борис, можно вас откровенно спросить, от меня-то вы что хотите?

– От вас? Определенности. Всего-навсего. С Прохором у меня ее нет.

– Со мной у вас ее было бы еще меньше.

– Ну, как знать. Я вот его статуса что-то не могу понять. Он режиссер? А вы? Что-то как-то мутно всё, согласитесь. Или он всё-таки посредник? А зачем нам посредники? Ходить в обход, когда можно напрямую. Тем более если его и вправду пристукнули?

Сараев поднял взгляд на Бориса и тот, усмехнувшись, пожал плечами.

– Не беспокойтесь, с ним всё в порядке, – сказал Сараев. – Сидит сейчас где-нибудь в Киеве… Или в Москве. И не один, а с моим продюсером.

– Откуда знаете?

– А они в один и тот же день исчезли. Наверное, было что-то срочное и для них благоприятное, если они вместе сорвались. А как еще? Так я думаю.

– Выходит, они вас того?

– Выходит.

– А кровь?

– Далась вам эта кровь. Какая кровь? Собирался в спешке, поранился. Или носом пошла. От радости. Мало ли.

«Надо поставить новый замок», – подумал он, проводив Бориса.

 

 

XLIV

 

Сон в руку

 

 

Весь тот холодный, морозный день, особенно ближе к вечеру, Сараев томился недобрым предчувствием и всё как будто чего-то ждал, дергаясь и нервно оборачиваясь на каждый резкий звук. Ждал еще, что вот-вот кто-то позвонит с каким-нибудь дурным известием. Но за весь день позвонил только брат Вадима, который спрашивал, не было ли каких новостей о Вадиме или от него самого. На что Сараев сухо ответил: судьба Вадима его больше не интересует. Вечером, когда он, ближе к восьми, возвращался домой, ему показалось, что в темной подворотне кто-то, сидя на корточках, его поджидает. Кто-то оказался креслом без передних ножек.

Поднимаясь по лестнице, он услышал голоса Насти и Наташи.

– Ты ведь взрослая женщина, терпи. Всем бывает нелегко, – говорила Настя.

Наташа навзрыд спрашивала:

– А почему, почему? Я же хотела лучше…

Сараев приостановился в раздумье: не вернуться ли в «Викторию»? Не было сил видеть Настю. Неужели она не понимает, что ему теперь… А, впрочем, что она должна понимать, если она ни о чем не подозревает?

Настя и пьяная Наташа стояли у подоконника, лицом к окну; Настя обнимала всхлипывающую соседку и поглаживала по плечу.

Увидев Сараева, она сказала Наташе:

– Ну всё, успокойся. Всё у тебя будет хорошо.

Сараев кивнул ей, вошел к себе и оставил дверь открытой.

– Кто-то вашу Наташу обидел, – сказала Настя, входя.

– Да, я знаю, – отозвался Сараев, снимая куртку, и, помолчав, сказал: – Извините, я пока не говорил ни с Тамарой Матвеевной, ни с Павлом. Да и не видел их. Извините. Кроме того, мне, кажется, придется огорчить их еще и по другому поводу. Но я всё помню, и при первой же возможности всё им скажу.

Сараев стоял к Насте спиной и, выкладывая на стол покупки, думал, как, должно быть, по-холостяцки жалко выглядит он сейчас за этим занятием.

– Не надо уже ничего говорить, Андрей Андреевич. Поздно, – сказала Настя.

Сараев замер. А вот и он, – весь день таившийся под спудом, – ночной источник его недобрых предчувствий: сначала он стоял перед домом Убийволков и упорно стучал по пустому проржавевшему почтовому ящику на двери. Никто не открывал. Однако он знал наверняка, что в доме кто-то есть, и медленно пошел вокруг. Стучал в каждое окно. Когда же совершил полный круг и снова очутился у крыльца, в глаза бросилась огромная и темная, как грозовая туча, груша – вся в желтых светящихся плодах. И дом уже был не бараком Убийволков, а хатой убитого станичника.

– Настя, – сказал Сараев, – вы пока пройдите, пожалуйста, в комнату, я сейчас…

– Андрей Андреевич…

– Пройдите-пройдите, – нетерпеливо и едва ли не требовательно повторил он.

Настя с некоторым недоумением попятилась, шагнула за порог кухни в комнату, а Сараев, отвернувшись, быстро зашевелил губами.

– Андрей Андреевич, могли бы вы сейчас поехать к нам?

«…ржавый почтовый ящик, стучу по нему, потом вокруг дома… нет! – иду очень медленно вокруг дома… подхожу к каждому окну, стучу – за окнами никого, хотя в доме кто-то, кажется, есть…»

– Андрей Андреевич, вы слышите? Случилась беда.

Сараев от досады чуть не саданул кулаком по газовой колонке. Проведя ладонью по лицу, он опустился на табурет и спросил:

– С кем?

– С вашими знакомыми. С Вадимом и Прохором.

Сараеву потребовалось с полминуты, чтобы оценить странность сообщения, – так он был расстроен тем, что не успел проговорить сон.

– Какая еще беда? Вы разве с ними знакомы? – удивленно спросил он.

– Нет, никогда их не видела. Но с ними еще полбеды. А вот с мамой и братом беда самая настоящая, – продолжала огорошивать его Настя.

– Так с кем беда случилась? С Вадимом и Прохором или с Павлом и Тамарой Матвеевной?

– Со всеми. Я сейчас объясню. Но только, Андрей Андреевич, пообещайте сначала, что эта история останется между нами. Пообещайте, пожалуйста…

– Настя, постойте, давайте по порядку. Сначала Павел и Тамара Матвеевна. Что с ними?

– Пока, в данный момент, ничего.

– Где они сейчас?

– Павел – не знаю, а мама дома.

– Хорошо. Теперь Вадим и Прохор.

– А вы обещаете, что это останется между нами?

– Обещаю.

– Они у нас в подвале. Под замком.

– Где?!

– У нас дома, в подвале. Их держат там насильно.

– Как это?! Кто?!!

– Павел и мама.

– Тамара Матвеевна?!

– Да. И Павел.

Тут Настя рассказала, что уже несколько дней, как она почувствовала, что в доме происходит что-то странное, но не придавала этому значения, вернее, не обращала внимания, думала, что мать с Павлом продолжают свои интриги. А сегодня, несколько часов назад, она увидела, как Тамара Матвеевна выносит из подвала грязную посуду. Заметив Настю, она явно испугалась. Настя спустилась в подвал и увидела на двери замок. Тогда она спросила у матери: что происходит? Та растерялась и сказала, что в подвале рабочие, якобы Вячеслав Иванович опять собрался что-то строить. Врать Тамара Матвеевна совсем не умела, а потому ответ прозвучал крайне неубедительно. А что это за рабочие, спросила Настя, которых надо запирать на замок? Папа что, использует теперь рабский труд? Она сказала, что не верит и не собирается спать в доме, где непонятно кого держат под замком. И потребовала сейчас же показать ей этих рабочих. В конце концов Тамара Матвеевна не выдержала и во всем призналась, сказала, что в подвале знакомые Сараева. Сначала она сказала, что Прохор и Вадим там прячутся и чтобы Настя Сараеву ничего не говорила. Настя естественно спросила, почему эти люди прячутся от Сараева у них в доме? Что это вообще значит? Тогда Тамара Матвеевна сказала, что они прячутся не от Сараева, а вообще, и что они еще, кроме того, что прячутся, проходят какой-то курс лечения – в подвале! – и что всё это делается всё-таки для Сараева, но он пока об этом ничего не должен знать, что это вроде сюрприза, и чтобы опять-таки Настя ему ничего не говорила. В конце концов, совсем запутавшись, она расплакалась, и стала умолять Настю, чтобы та ее пока ни о чем не спрашивала. Сказала только, что им необходимо побыть здесь, в подвале, что скоро всё кончится. Больше Настя ничего от нее не добилась. Как сказала Настя, ей стало даже страшно. Как будто человек прямо на твоих глазах сходит с ума. Настя пообещала молчать и поехала к Максиму, а тот ей посоветовал обратиться к Сараеву.

Сараев молчал. Ему всё никак не удавалось в своем воображении загнать Прохора и Вадима в подвал убийволковского дома.

– Бред. – Сказал Сараев, мотнув головой. – Какое лечение, какие прятанья?..

– Не знаю, Андрей Андреевич. Всё что я узнала, я вам сказала. Это ведь что-то совсем плохое, да? Если их держат под замком…

– Но как они туда попали?

– Она не говорит. Конечно это сделал Павел, кто ж еще?

– Но как? Вадим даже встречаться с ним не хотел. С чего бы он поехал с ним черт знает куда? Вы с братом не разговаривали?

– Нет.

– А с Вячеславом Ивановичем?

– Тоже нет. Дома их не было, а звонить я не стала. Андрей Андреевич, я чувствую, что все это может кончиться чем-то ужасным. Прошу вас, вмешайтесь, пока они не наделали еще каких-нибудь глупостей!..

Настя устало опустилась на табурет.

Сараев взял телефон. Настя вскочила.

– Куда вы хотите звонить? – испуганно спросила она.

– Павлу.

– Я вас умоляю: не надо! А если они перепугаются, начнут заметать следы или еще что? Я уже не знаю, чего от них ждать. Лучше застать их врасплох и поговорить. Если они это делают для вас, то вы же можете им это запретить? Я поэтому к вам и пришла. Вы не знаете, что такое они могут делать для вас?

Сараев, задумавшись, молчал.

– Поедемте, Андрей Андреевич… – попросила Настя.

– Понятия не имею, – проговорил, наконец, Сараев. – Было дело – я как-то жаловался Павлу на то, что Вадим и Прохор что-то затевают в обход меня, но это было давно…

Сараев снял с вешалки и стал натягивать еще не успевшую остыть куртку.

– Вы правы, надо ехать, – сказал он.

– Андрей Андреевич, а ваши друзья? – говорила Настя на веранде, пока он запирал дверь. – Их можно будет уговорить молчать?

– На месте всё узнаем, – сказал Сараев и подергал, проверяя, дверь.

– Если они захотят компенсации, я готова выплачивать, – добавила Настя.

Тут из своей квартиры вышла Наташа, и, бросившись к Насте, стала совать ей какую-то бижутерию, кажется, из подаренного Демидом. Настя еле отбилась.

Сараев решил так: он соглашается на все условия Вадима и Прохора, разрешает им воспользоваться его именем и будет всемерно помогать при условии, что всё это происшествие останется между ними. Это будет справедливо. Потому что, в конце концов, эту кашу заварил он. Надо было с самого начала не вилять, а говорить прямо и ставить свои условия. Теперь главное убедить Прохора, ну а Прохор постарается убедить Вадима. Он сможет.

На первом же светофоре, уставившись бездумным взглядом на светящиеся окна углового бара, Сараев увидел играющего на автомате Бориса. «Живет он здесь рядом, что ли?»

В такси Настя еще раз попросила:

– Андрей Андреевич, только вы не забудьте, что обещали. Не забудете?

– Не забуду.

Всю остальную дорогу, показавшуюся Сараеву бесконечной, они промолчали, и Сараев думал только о том, как он сейчас встретится с Прохором и Вадимом. Время от времени у Насти начинал звонить телефон, но она, посмотрев, кто звонит, не отвечала и прятала его обратно в карман.

Наконец приехали.

Когда они вошли в дом, в нем не оказалось и в помине того баюкающего уюта, который отметил Сараев в прошлый раз. Сразу почувствовалось, что здесь что-то произошло. Всё было как будто чужое – запахи, сквозняки, и даже какая-то гулкость, которая, может быть, была и раньше, но Сараев заметил ее только сейчас. Они прошли по темному коридору. Свет горел только в гостиной и в конце коридора, в кухне. В гостиной никого не было, и они пошли дальше. Тамару Матвеевну они нашли на кухне за столом перед телевизором. Через всю ее левую щеку тянулся продольный плотный, как рубец, пролежень. Кажется, она проснулась за секунду до их появления.

– Ну и зачем ты это сделала? – мрачно проговорила она. – Так я и знала.

– Мама, вот Андрей Андреевич приехал навестить друзей, – сказала Настя. – Дай, пожалуйста, ключи от подвала.

Тамара Матвеевна наклонилась, выбросила из-под стола табурет и хлопнула по нему.

– Садитесь, Андрей Андреевич. Выпьете?.. – она показала на бутылку водки.

– Тамара Матвеевна, проведите меня, пожалуйста, к ним, – сказал Сараев.

– А может, выпьете, Андрей Андреевич?.. Нет? Ну, как хотите.

– Мама, дай нам ключи, – сказала Настя.

– У меня их нет.

– Сегодня днем были.

– Уже нет.

– Мама, вот Андрей Андреевич говорит, что может предложить вариант, который всех устроит…

– Мы его оставим на крайний случай…

Настя повернулась к Сараеву:

– Вот и говорите с ней после этого! У меня больше сил нет! Мама, а если с ними что-то случится?..

– Нет у меня ключей! Были, а теперь нет! – Тамара Матвеевна пнула ногой табурет и сказала: – Настя, выйди, пожалуйста, на минуту.

Она проследила, вытянув шею, за вышедшей Настей и повернулась к Сараеву.

– Что же вы, Андрей Андреевич… – криво улыбаясь, она кивнула в сторону коридора, – что ж вы так легко уступили Настю? И кому? этому скользкому обормоту, сопляку… А я же вам намекала, подталкивала. Я ведь всё вижу… Её надо было крепко хватать за руку и не отпускать. А вы? Эх вы…

Сараев сморщился.

– Тамара Матвеевна, да причем здесь это сейчас?! – воскликнул он и крикнул в коридор: – Настя! Идите сюда. Нам надо обсудить это втроем. А где, кстати, все остальные?

Тамара Матвеевна смотрела на него с той же кривой ухмылкой сожаления и медленно качала головой.

– Да поговорить-то хотя бы мне с Прохором и Вадимом можно? – спросил у нее Сараев.

– Как?! Да и зачем? Вы только всё испортите.

Подошла Настя и сказала:

– Мама, отдай ключи по-хорошему…

– Я сказала: у меня ключей нет!

– Хорошо, давайте тогда выломаем дверь, – предложил Сараев.

Тамара Матвеевна усмехнулась.

– Попробуйте. Хочу посмотреть. Взрывчатка у вас есть? – подавшись вперед, она дотронулась до рукава Сараева. – Андрей Андреевич, ехали бы вы домой. У нас всё хорошо. Даже Павлуша на этой почве с отцом, наконец, сблизились! А вы только всё портите…

– Мама, тебе не стыдно? – возмутилась Настя.

– А где они, кстати, Павел и Вячеслав Иванович? – спросил Сараев.

– У них у каждого есть своя личная жизнь. Еще вопросы будут? Идите, Андрей Андреевич, идите…

– Мама, перестань!

– Настя, доченька, что ж ты делаешь, а? – Тамара Матвеевна попыталась дотронуться и до нее, но Настя дернулась всем телом.

– Нет, это вы что делаете?! – громко сказала она. – Пропусти Андрея Андреевича к ним, он всё устроит. Я вам в тюрьму передачи носить не буду! У меня денег на всех вас не хватит!

– Ну, какие передачи, Настя! Что ты говоришь?! – воскликнула Тамара Матвеевна. – Ты пойми, нельзя сейчас это прерывать, не-льзя! Нет у нас других вариантов!.. А вы?– она повернулась и горячо обратилась к Сараеву: – Вы ведь ничего, абсолютно ничего не знаете! вы не знаете, что было на уме у этих людей! – Она стала звучно вбивать одну ладонь в другую. – У вашего Прохора! У вашего Вадима! От чего вас уберегли! Не знаете! И никогда бы не узнали! Лучше было бы, если бы вас убили? Я вам сейчас всё объясню. – Она вдруг, в один миг успокоилась, подобралась и, шмыгнув носом, выпрямила спину. – У нас есть один знакомый, медик. Он выводит из запоев, лечит от наркомании. Он большой специалист по всяким препаратам и сам их готовит…

– Мама это ты про кого сейчас, про Тимофея Макаровича, что ли? – спросила Настя.

– Да, про него, не перебивай. Это особые препараты. Он всю жизнь в разведке проработал как раз по этой части, как раз там, где всё это – яды, сыворотка правды и всё такое, ну, вы понимаете… Сначала он узнал об их страшных планах насчет вас, а теперь он их настраивает на нужный лад и внушает правильные мысли! Но на этом нельзя сейчас останавливаться. Они сейчас даже не знают, где находятся. Они как зомби. Их нельзя сейчас трогать.

– Боже, какой ужас! – проговорила Настя и приложила ладонь к губам.

– Еще хотя бы недельку! – продолжала вошедшая в раж Тамара Матвеевна. – Одна неделя – и дальше у вас с ними не будет проблем, все с ними будет у вас в порядке… А пока их трогать нельзя. Вы их хотите покалечить? на всю жизнь дураками сделать? Подождите, Андрей Андреевич… Вы нам еще спасибо скажете. Эх, Андрей Андреевич, как же вы всё-таки слабохарактерны! Совсем не в состоянии постоять ни за себя, ни за свое счастье… такие надежды у меня на вас были… а вы…

– Мама, твой разведчик работает ветеринаром в зоопарке, у него прозвище Царь зверей, а вы ему живых людей для опытов пригнали.

– Ну и что, что в зоопарке? Это сейчас. А раньше? Разведчиков бывших не бывает.

– Так это Тимофей Царь зверей?! друг Вячеслава Ивановича? – спросил Сараев, но ему никто не ответил.

– Мама, вы все обезумели, понимаешь? Сошли с ума, з глузду зъихалы, рехнулись! Ты понимаешь это или нет?! Взяли людей в заложники, проводите над ними какие-то эксперименты… Просто уму непостижимо, как во сне!..

– Эх, Настя-Настя, ну, что ты, в самом деле. Как маленькая… – она снова повернулась к Сараеву. – Не сомневайтесь, Андрей Андреевич. Результат будет надежным. Тимофею самому это интересно. Он поэтому и взялся. А это значит, что он к делу подходит добросовестно, и всё сделает как надо. Неужели вам недостаточно того, что от вас хотели избавиться? Потерпите. А вдруг получится? То есть что я говорю! конечно получится! Сто процентов!

– Я не могу больше это слушать! – крикнула Настя и бросилась прочь из кухни.

Тамара Матвеевна метнулась было вслед за ней, но тотчас вернулась, встала на пороге и отчаянно закричала, сначала в комнаты:

– Настя, прекрати!

А потом в кухню, Сараеву:

– Андрей Андреевич, послушайте меня!

Сараев стоял и качал головой.

– Что вы творите… Господи… что ж вы делаете… – вполголоса говорил он. – Что вы все наделали?.. я же всего-навсего собирался… ну вот зачем это всё, зачем?.. – Ему тоже захотелось кричать. Он хотел прокричать, что ему всего-то и надо было, что снять получасовый фильм, и вот во что они это превратили!

– Андрей Андреевич, дорогой… – Тамара Матвеевна подошла и взяла его за рукав.

Сараев отдернул руку. Сжав виски ладонями, выставив локти, он запрокинул голову и некоторое время неподвижно смотрел в потолок.

Тамара Матвеевна быстро вышла.

Выдохнув, Сараев налил себе полстакана водки, выпил и посмотрел на часы. Еще немного – и он рисковал отсюда не выбраться до утра. Выстаивать на трассе попутку у него сегодня не было сил. Он поймал себя на подозрении, что в доме присутствует кто-то еще. Ну, конечно кто-то присутствует, раздраженно подумал он, если где-то здесь, прямо под его подошвами томятся Вадим и Прохор. Посидев, отдышавшись, он пошел искать Настю.

Тамара Матвеевна сидела в гостиной. Настю он нашел у нее в комнате.

– Я ухожу, – сказал он. – Мне надо подумать, и завтра с утра я хочу встретиться с этим Тимофеем.

– Вы с ним знакомы?

– Я попрошу Паолу.

– А-а, да, она может устроить…

Настя проводила его до дверей.

– Андрей Андреевич, вы обещали, – устало сказала она.

– Я помню, – ответил Сараев.

– Простите. У меня не было другого выхода.

– Это всё я, Андрей Андреевич, – сказала ему в спину Тамара Матвеевна. – Павлуша тут постольку поскольку. Вы только его в кино снимите… пожалуйста, очень вас прошу… А я, если что, всю вину возьму на себя.

– А кто тебе поверит? – обернулась к ней Настя. – А эти Вадим с Прохором, что, молчать будут?

– Настя, доченька моя, – Тамара Матвеевна ринулась к ней и обняла. – Хорошо, Андрей Андреевич, если хотите, идите, заявляйте на нас, идите! Пусть нас сажают за то, что хотели вам помочь… идите…

Сараев вышел.

 

 

XLV

 

Царь зверей и другие

 

 

С дороги он позвонил Паоле, и сначала немного поспрашивал её о Тимофее, Царе зверей. Паола повторила, что это старый приятель Вячеслава Ивановича, ветеринар от Бога. Он лечил и потом усыплял ее собаку, а она не всякому бы это доверила. Тогда Сараев попросил посодействовать в скорейшей встрече с ним. На вопрос, зачем ему нужен Тимофей, Сараев ответил, что расскажет как-нибудь потом. Паола сказала, что лучше всего это будет сделать утром в зоопарке, и они договорились встретиться у входа в десять утра.

– Сперва зоопарк, а потом дыни и херес, идет? – весело предложила Паола.

Без четверти десять Сараев был на месте. После ночного снегопада вокруг было белым-бело. Еще гудел ревун, в туманном воздухе продолжал кружить редкий снег, но судя по напористому теплому ветру, всё это благолепие в ближайшие часы должно было сойти на нет.

Паола приехала вовремя. Выйдя из такси, она поплотнее запахнулась в шубу, коротко поговорила с Сараевым и прошла в зоопарк. Через некоторое время она вернулась, а вслед за ней вышел и встал у входа Царь зверей. Сараев, нетерпеливо шагнул ему на встречу и, не здороваясь, сделал страстное заявление: люди в подвале у Убийволков его друзья, и всё, что с ними произошло и происходит, недопустимо. Да что там недопустимо – это вообще черт знает что такое! Поэтому они должны сейчас же сесть в такси и ехать на «Большевик».

Маленький, аккуратный Тимофей стоял и слушал, опустив глаза, прислонив к груди свежеошкуренное древко совковой лопаты. Его солдатская ушанка, темно-зеленая телогрейка, начищенные сапоги, широкие рукавицы – всё лоснилось такой новизной, будто только что было получено с вещевого склада, и в глаза бросалась каждая снежинка, садившаяся на шапку или воротник. Он был словно вырезан ножницами из армейского устава и вставлен в окружающий туманный пейзаж. На гладко выбритом неподвижном лице едва-едва подрагивали уголки губ. За его спиной, рыча и кувыркаясь, резвились две крупные дворняги.

– Тамара Матвеевна сказала, что ключи только у вас, – пояснил свой визит Сараев. – Я понимаю, что это отговорка. Но это как минимум значит, что у вас в этой ситуации особая роль. Поэтому я, вот, пришел к вам и требую…

Тут подошла курившая поодаль Паола и, тронув Сараева за локоть, сказала, что уезжает. Сараев поблагодарил её и попрощался. Когда он повернулся к Тимофею, тот, наконец, заговорил:

– Вам сейчас лучше не вмешиваться. За друзей не переживайте. Грамотное слово в сочетании с правильно подобранными препаратами всегда приводят к нужному результату.

Сараев переждал прогрохотавший совсем рядом трамвай и сказал:

– Вы вон уже привели Тамару Матвеевну к нужному результату. Я вчера насмотрелся. Это ведь вы ей вбили в голову, что Прохор и Вадим чуть ли не убивать меня собрались…

– Ничего такого я ей не говорил. И от ваших друзей ничего такого не слышал. Я и не спрашивал их ни о чем.

– Послушайте, да кто вам дал право на всё это?..

– Мне показалась интересной задача.

– И всё?! То есть вам этого достаточно, чтобы хватать людей на улице? Похищение, между прочим, серьезная статья.

– Я их не хватал.

– Теперь это не имеет значения. И вам это так не сойдет!

У Тимофея дрогнули уголки губ.

– Знаете шутку, – сказал он, – во-первых, я твой горшок не брала, во-вторых, брала уже разбитый, а в-третьих, вернула целый. Это я к тому, что, во-первых, я лечу животных у таких людей, что никто и слушать вас не станет, и ничего вы никому не докажете. Во-вторых, выяснится, что ребята сами пожелали поправить здоровье. А в-третьих, обязательно возникнет вопрос, а по чьей просьбе они там оказались, с кем они были в последнее время в конфликте? Разве не с вами? Все это подтвердят. А вообще-то это не моё дело. Обращайтесь к тем, кому понадобились мои услуги.

– Еще обращусь, но вы хотя бы должны прекратить свои эксперименты.

– Никак нельзя.

– Почему? Вы что маньяк, что ли?

– Не привык бросать на полдороги. Да вы не волнуйтесь, ничего с ними не случится. Помните, вас у Демида отхаживали? Это почти то же самое. Мы их просто чистим. Отсекаем всё лишнее. Как Микеланджело, слышали о таком?

Сараев на несколько секунд оцепенел. Так вот откуда ему было знакомо его лицо! Наставник того молодого парня, который ставил ему у Демида капельницу. Увидев замешательство Сараева, Тимофей сказал:

– Демид тут не при чем. Это для примера.

Но упоминание таможенника так поразило Сараева, что у него вылетели из головы все дальнейшие аргументы и он впал в некоторую растерянность.

– Лечите у «таких людей» и работаете в зоопарке? – хмыкнув, спросил он, и сам не понял, для чего это сказал.

– Люблю животных, – ответил Тимофей. – Мне пора. Скоро увидите своих куколок.

И он пошел к воротам.

На обратном пути Сараев только и думал, что о Демиде. И запутывался всё больше и больше. Что это: опять те же гнусные, морочащие голову совпадения, на которые так щедра была жизнь, или же в самом деле Демид приложил тут руку? Но каким образом он связан с Убийволками? Где и когда они успели сойтись? А может быть, Демид взял всё под свой контроль потом? Оседлал, как говорится, ситуацию? Черт его знает! В любом случае, даже если он тут не при чем, он наверняка через того же Тимофея осведомлен о случившемся, и, вероятно, только теперь и ждет, посмеиваясь, когда Сараев обратится к нему за помощью или советом. Понимая, что от круговорота этих мыслей ему не избавиться, Сараев позвонил таможеннику. «Извините, но только что в разговоре с неким Тимофеем из зоопарка выплыло ваше имя», – начал он и затем довольно путано, перескакивая из начала сразу в конец и обратно, попытался рассказать случившееся. Так и не добившись стройности изложения, он сказал: «Тут еще, как назло, много всего накручено: и та наша с вами беседа, и вот этот Тимофей, и Убийволки. Вы с ними, кажется, познакомились?.. Я просто в растерянности и хотел бы, если вы к этому каким-то образом…» Демид его не дослушал и заговорил, грозно повышая голос: «Кто эти люди, господин режиссер, о которых вы говорите? Почему вы меня о них спрашиваете? О каких волках идет речь? Какое отношение это всё имеет ко мне? И последнее. Вы что, совсем уже ку-ку? Или уже ку-ка-ре-ку? Ку-ку или ку-ка-ре-ку? Отвечайте немедленно! Ку-ку или ку-ка-ре-ку? Быстро, я жду! Ку-ку или ку-ка-ре-ку?!..» Демид перешел на крик и Сараев дал отбой. Но это «куку или кукареку» еще долго звенело у него в ушах. И вдруг Сараева осенило: ба! да что же он огород-то городит! а что если всё куда проще, и Тимофей не проболтался, а просто-напросто прикрылся – или даже пригрозил ему! – Демидом?..

«К черту! всех их к черту!», – подумал Сараев и отправился на Слободку.

У Аркадия никто не открыл, только пару раз робко тявкнула собачка. Сараев пошел в бар «Утро». Там стоявший у входа с сигаретой повар ему сообщил, что на Аркадия на днях было совершено жестокое нападение, и теперь он весь поломанный лежит в Еврейской больнице.

Сараев вернулся на Молдаванку, купил бананы, несколько апельсинов и пошел в больницу. У него засвербело под ложечкой от запахов эфира, карболки и борща – его, как будто въевшейся в стены, томатной кислоты. Фамилии Сараев не знал, но на его счастье, больной с именем Аркадий на всю больницу оказался один.

В палате возле кровати Аркадия сидела на стуле его жена. Увидев остановившегося на пороге Сараева, она кивнула и подошла к нему.

– Как он? – спросил Сараев.

– Лучше, лучше, – воодушевлено ответила женщина. – А то ж думали всё…

– И что же это было?

Она пожала плечами.

– А кто его знает? Люди ведь не понимают. Думают, это он всё устраивает. Как будто он колдун какой-то. Очень тёмный у нас народ всё-таки. Приехали на двух машинах, пять человек, а мы только с базара пришли, и как начали бить!.. Вроде бы он что-то обещал им и не сделал. А что он мог им обещать? Так били, так били… Идемте, – предложила она. – Может, он вас узнает и ему будет приятно. Говорить не может, хоть посмотрит…

Они подошли к кровати, и жена усадила Сараева на свой стул, а сама пошла с его гостинцами к подоконнику. Аркадий в своей вязаной шапке поверх забинтованной головы неподвижно смотрел на Сараева. В палате лежало около десятка человек. Всё это были молодые мужчины, и казалось, что все они попали в одну переделку.

Сараев сочувственно улыбнулся.

– Вот, думал у вас кое-что узнать, может совета попросить, а у вас тут такое…– сказал он.

Аркадий некоторое время продолжал смотреть на Сараева, глаза в глаза, потом приподнял правую, несколько согнутую в локте, руку и два раза толкнул ее в сторону Сараева. Увидев это, жена быстро подошла к кровати.

– Что, Аркашенька, что? – спросила она.

Аркадий еще раз толкнул рукой в сторону Сараева, а потом попытался, свести вместе большой палец и мизинец – остальные были забинтованы. С немалым трудом сведя пальцы на ширину спичечного коробка, он опять ткнул рукой в сторону Сараева, а потом ею же ткнулся в лежавшую поверх одеяла тоже забинтованную левую руку и стал неловко, вращательными скованными движениями как будто что-то в нее втирать. Закончив, он отвел правую руку в сторону, зацепил ею за перекладину стоявший в изголовье костыль и, подхватив, толкнулся его концом под кровать. Сараев услышал глухой стук.

– Утку, Аркаша? – спохватилась жена. – Сейчас, сейчас, дорогой!

Она нырнула, достала из-под кровати судно и, откинув край одеяла, стала подсовывать его под мужа. Однако Аркадию что-то не понравилось, это было заметно по его грозному взгляду, и он, зарычав, как умел два раза ударил жену костылем.

– Не надо? – растерянно спросила та.

Удары были слабые, но Аркадий, видимо, вложил в них все силы. Отбросив костыль, он в изнеможении откинулся на подушку и закрыл глаза.

– Сам не знает, что хочет, – вздохнула жена, вернув судно под кровать и подбирая с пола костыль.

Сараев попрощался. Спускаясь по больничной лестнице, он истолковал сообщение Аркадия самым неутешительным для себя образом. Ему только что показали, что он мелочь, никто, и его просто сотрут в порошок. Ну, сотрут, так сотрут, устало думал Сараев. Поделом.

 

 

XLVI

 

Павел Убийволк

 

 

В «Виктории» Сараева поджидал Максим.

– Ну? Что скажете? – нетерпеливо спросил он, одновременно обеими ладонями отводя шелковисто блестящие волосы. – Как вам этот мутный ветеринар? Видели его? По-моему он там, в подвале, просто какие-то опыты проводит. Животные ему надоели, взялся за людей. Или, знаете, может он специальные препараты готовит для каких-нибудь структур, а тут удобный случай подвернулся проверить их действие. Меня судьба Вадима, честно говоря, совсем не волнует. Пусть он там хоть совсем сгинет, в этом подвале, плевать. Настю жалко. Я так понимаю, что Павел с Тамарой Матвеевной на пару тяжелых статей уже дел наворотили. Кстати, напрасно вы туда приехали. Только засветились, и всё. Теперь вы как бы в курсе. Не боитесь?

– Так и вы вот тоже, как я вижу, в курсе…

– Ну, я тут как-то боком, а вы непосредственный участник. Не придумали еще, что будете делать? Без потерь из этого можно выбраться, как думаете?

Надо было что-то отвечать, но Сараев не мог. Или не хотел. Он сам не знал. Он сильно устал за день.

– А вы пришли только затем, чтобы узнать, что я собираюсь делать? – наконец произнес он. – Из любопытства? Так вот, я не знаю, что мне делать. Ума не приложу. Если вы можете что-то посоветовать – говорите. А если нет, то к чему весь этот разговор? Я вам честно говорю: я не знаю.

В подвал вошла и остановилась рядом с ними, между столами, группа рабочих, делавших ремонт в квартире на первом этаже, под Сараевым (помещение готовили под магазин).

– Да, вам, конечно, не позавидуешь, – сказал Максим. – Если что, слепят из вас заказчика в два счета. Кто поверит, что Павел затеял это, только чтобы сняться в эпизоде? Такой бред ни у кого в голове не поместится…

– Вы-то откуда всё знаете? Про намерения Павла?

– Ну, от вас. Через Настю, конечно. Мы с ней на постоянной связи.

– Рады? – помолчав, спросил Сараев.

– Что?

– Мне кажется, вы рады…

Максим, качнув головой, усмехнулся.

– Напомнить вам, как они со мной поступали? Вадим, Павел, Тамара Матвеевна?.. Начинаю верить в справедливость этого мира.

– И со мной вам повезло. Я ведь тоже, кажется, в числе ваших обидчиков?

– Вам это лучше знать. А в чем повезло?

– Ну как: пойду сообщу – подведу под монастырь Убийволков и нарушу слово, данное Насте. Не пойду – могу сам загреметь вместе с ними. Вас какой вариант больше устраивает?

– Еще есть вариант, что у этого ветеринара всё получится, – возразил Максим. – Но мне кажется, вы все-таки не станете ждать, пока он из них инвалидов сделает. И никто вас за это не осудит.

Сараев поднял на него полный удивления взгляд. Но Максим уже смотрел мимо него, прислушиваясь к разговору за соседним столиком в углу.

– Вы меня для этого здесь ждали? – спросил Сараев.

– Я вас не ждал, – ответил, не глядя, Максим. – Меня сюда знакомый затащил, ушел перед самым вашим приходом.

Он соврал с такой небрежной легкостью, и настолько явным было его равнодушие к тому, поверят ему или нет, что Сараев и не подумал возражать.

– А вот ты представь себя сто лет назад, – говорил за соседним столом пьяный Климов в обычной своей крикливой, скандирующей манере. – Ухаживаешь за ней, обхаживаешь, пылинки сдуваешь, волнуешься… Наконец всё! Женился. Слава тебе Господи! Привозишь домой, разворачиваешь, а там грудь не той формы, бедра не той ширины, кривые ноги и пупок навыворот. Вот и живи дальше со всем этим, пользуйся. А сейчас же совсем другое дело: на пляж сводил – и уже знаешь, что берешь. Ну что, нет?

– А ведь всё правильно говорит, – улыбаясь, кивая в сторону Климова, сказал Максим.

– Ну и как вы, – не удержался Сараев, – с Настей на пляже уже были?

Максим наконец перевел взгляд на Сараева, который как раз всё это время с него глаз не сводил, и, отшатнувшись, изобразил веселое недоумение.

– На пляже?!..

Галдевшие над ними рабочие, наконец договорившись, двинулись во второй зал, и из-за стола за спиной у Максима поднялся Павел Убийволк. Он ударил Максима лбом о столешницу, взял за воротник куртки и молча потащил к двери. Максим было дернулся, взмахнул руками, но, увидев Павла, покорно обмяк, что-то забормотал и сам заторопился к выходу. Вытолкнув Максима из подвала и закрыв за ним дверь, Павел вернулся к столу и сел напротив Сараева. Был он бледен, да и вообще выглядел неважно.

– Мама говорила, вы приезжали, – сказал он. – У вас какие-то вопросы? Задавайте. Я отвечу.

Сараев вздохнул.

– Сначала, чтоб не забыть: зачем ты сказал матери, что они чуть ли не убивать меня собрались? Ведь глупость же.

– Ничего я ей такого не говорил. Может быть, она так поняла слово «избавиться». «Хотят избавиться».

– Ладно. Тогда по порядку: как это всё произошло, как они оказались в подвале?

– Очень просто. Я подъехал в тот вечер к вашему дому и увидел, как от вас вышел Прохор.

– А откуда ты знал, что это Прохор?

– Я его на Куликовом с книжками видел. После того как вы мне о нем рассказали. Специально ходил посмотреть – что за штымп. Просто из любопытства.

– Ну а дальше?

– Смотрю, выходит от вас, присел на тумбу возле ворот, задрал штанину и стал осматривать ногу, а у самого лицо в крови. Пьяный. Слышу, говорит: «Ну, всё, п…ц тебе, Сараев»…

– А мальчика с ним не было? – перебил Сараев.

– Какого мальчика?

– Ладно, ничего. И дальше?

– Я его спросил: что с вами? Предложил подвезти. По дороге спрашиваю, подрались, что ли? Говорит: «Всё нормально». Сначала я его даже отпустил. А потом подумал, что вот сейчас для него самое удобное пойти и снять побои. А потом вас этим шантажировать. Такая мысль мне в голову пришла. Тогда я пошел за ним. Пошел, а где его квартира, не знаю. Потом вспомнил, что Прохор это же не имя. В общем, вошел к нему, сказал, так мол и так, мы сейчас кой-куда поедем. Хотел, чтобы он записку написал, что уезжает на пару недель. Ну, тут он кричать начал, ругаться… Пришлось дать ему пару раз. Губу разбил, и сразу много крови получилось. Потом заехали за Вадимом.

– И что Вадим?

– Ничего. Прохор ему позвонил и сказал, что сидит у него под домом с очень нужным человеком, хочет их познакомить. Тот вышел, сел в машину… ну а дальше я их повез домой.

– Я так понимаю, всё это с помощью твоего пистолета?

– Естественно.

– Но всё равно, как ты с ними с двумя справился?

– Вадиму петлю на руки, Прохора в багажник.

– С ума сойти… Они наверное решили, что это я всё устроил?

– Прохор – не знаю, а Вадим сначала просился позвонить вам.

– Он-то тебе зачем понадобился?

– Ну как. Они ж заодно. Я считаю, вам повезло, что я вовремя здесь оказался.

– Я не верю, что Прохор пошел бы на меня заявлять. Подумаешь, сцепились…

– Ну, хорошо, не пошел бы. И как бы дальше у вас было? Думаете, он бы вас простил? оставил бы просто так? Или как? пришел бы и побил вас? А если бы убил? У вас бы все равно добром не кончилось, Андрей Андреевич… Сами же видели, какая нездоровая ситуация сложилась…

– Да тебе-то что?! Я тебя об этом просил? Какое твое вообще дело? И не говори, что ты это делал для меня. У тебя свое было на уме. Ты просто воспользовался случаем.

Павел переждал возмущение Сараева и продолжил:

– Андрей Андреевич, вы же сами понимали, что как только они получат под ваше имя деньги, сразу скажут вам: спасибо, Андрей Андреевич, до свидания, дальше мы без вас. Прощай кино получается? Всё к этому шло. Разве нет? Это – справедливо? Я ведь видел тогда на Александровском проспекте, как вы ругались с Вадимом. По-моему, надо было что-то делать. Вот я и сделал. Мама рассказала, вы вчера все на нервах были. Поэтому никакого понимания не получилось. Зря это Настя сделала.

– И что теперь? Дальше?

– Ничего. Тимофей Макарович же вам сказал. Сделает и отпустит. Они сами напросились, Андрей Андреевич. Сами.

Сараев долго смотрел на Павла; Павел, – медленно моргая длинными ресницами, – на Сараева.

– У меня такое ощущение, что ты им еще как будто за что-то мстишь… – проговорил наконец Сараев. – За что? Чем они тебе так уж насолили? Незнакомые, в общем, люди…

– А кто они такие, эти люди? – спросил Павел и, отвернувшись, кашлянул в кулак.

– В каком смысле?

– Ну, кто они? – Павел некоторое время, нахмурившись, молчал. – Я вот считаю, что каждый должен знать свое место. А то что получается. Вот этот ваш Вадим, ну кто он раньше был? Никто. У него и профессии, наверное, никакой нет. А теперь работает с таким известным уважаемым человеком, как вы. А Прохор? Вы сами говорили, что он был простым осветителем. А сейчас кино собирается снимать. И сравните со мной, с отцом, с мамой… Ничего хорошего с нами за последнее время не произошло. Я закончил мореходку, а плавать не могу. Мать всю жизнь проработала – пенсия с гулькин нос, подрабатывает. В долги вот влезла, чтобы тот день рождения устроить. Обычный день рождения. Отец – сами видели. Или вот взять вас. Вы режиссер, учились на режиссера, снимали кино, имеете опыт, а теперь ваше место хочет занять Прохор. А Вадим, пользуясь вашей славой, делает себе имя, с ним уже в Киеве разговаривают. И вот так всё распределяется в их пользу. Разве это нормально? Так, может, поэтому у нас ничего хорошего, что кому-то стало хорошо? А они это «хорошо» заслужили? Нет. Они его отобрали у таких как мы. Вот я о чем говорю. Если где-то прибыло, значит, где-то убыло.

– Ты это серьезно, что ли?.. Во-первых, насчет кино. Всё это еще бабушка надвое сказала. А во-вторых, что-то ты не на тех злишься. Прохор старыми книжками на улице торгует, а Вадим, сам же говоришь, вообще не пойми кто…

– Да, я согласен, что они пока не так уж много всего получили. Но и мы не так уж много, если честно, потеряли. Слава Богу, живы-здоровы. Но ведь мы что-то потеряли? Потеряли. А они что-то получили? Получили. Вот и вся арифметика. Да и не многого мы с них просим. Во всем должна быть мера.

– Мера?! Вы их заперли в подвале, лишили свободы и травите какой-то гадостью! О какой мере ты говоришь?! – воскликнул Сараев.

– А когда мы страдали и сидели дома неделями без света? – хмуро и спокойно отвечал Павел. – Мама же вам рассказывала. Разве мы тогда были свободны? Мы тоже много чего были лишены по чьей-то вине. Разве не так? Да и сейчас. Нас же тоже кто-то оставил без работы и, считай, запер в четырех стенах. – Он усмехнулся. – Я знаю, знаю, что это не они. Но мне до каких-нибудь олигархов пока нет дела. Пусть с самыми богатыми самые нищие разбираются. По-моему, так будет справедливо. А я разбираюсь с теми, кто под рукой… Нам пока никто другой и не мешает. Будут мешать другие – разберемся с ними. Каждый пусть сам решает, кто ему должен возместить убытки.

У Сараева от этой удивительной логики ум заходил за разум. При этом, как ни странно, сейчас, когда Павел говорил все эти глупости, он в своей сухой злости казался Сараеву умнее, чем когда изображал из себя милого недотепу.

– Андрей, иди возьми свой коньяк, тебя тут угощают! – услышал Сараев голос Вики и испуганно повернулся к стойке.

Там стояла мокрая пьяная Наташа. Она так и пила с того дня, когда Сараев привез ее от Демида.

– Потом! – сказал Сараев, но тут же встал и пошел к стойке.

Когда он подошел, Наташа сказала:

– Вика, Андреич мой друг. Сосед! Я знаю, он любит коньяк! Андреич, скажи что хочешь – я тебе куплю!

Сараев ее поблагодарил, взял стакан, чокнулся, и они с Наташей, будто соревнуясь на скорость, жадно выпили: он – коньяк, она свою водку.

– Павел, объясни, – сказал Сараев, вернувшись за стол, вытирая губы, – неужели ты так уверен, что если снимешься у меня в эпизоде, то тебе сразу откроется дорога в кино, в Москву и так далее?

– Да, уверен.

– И откуда такая уверенность?

– Мне пообещали.

– Кто?! Я, кажется, тебе такого не обещал!

– Я не про вас. Есть один человек. Он мне сказал, что я добьюсь чего хочу.

– Случайно не Демид?

– А кто это? Нет. Есть тут один. На Слободке. Предсказатель.

– Аркадий?!

– Да.

К столу подошла Наташа и со стуком поставила перед Сараевым бутылку коньяка, рядом положила плитку шоколада.

– И это тоже от меня! И это!

Повернулась и ушла.

– И как, по-твоему, что теперь должен делать я? – спросил Сараев.

– Ждать, – ответил Павел. – Осталось совсем немного, несколько дней.

– Несколько дней, – повторил за ним Сараев. – Несколько дней! Да я позавчера еще должен был вас всех сдать к чертовой матери, и сдал бы, если бы не Настя!

– Если бы не Настя, вы бы до сих пор ничего не знали. Зря она к вам пошла. А если вы это сделаете, нам придется сказать на вас. Потому что, если вы отвергнете нашу руку помощи, то что же нам тогда останется… Мы все это подтвердим. Я не хотел этого говорить, Андрей Андреевич. Честное слово! И сейчас говорю на всякий случай. И я надеюсь, когда всё успешно завершится, ни вы, ни я не вспомним эти слова…

– Это тебя Тимофей научил?.. Это ведь его угрозы.

Павел поморщился и вздохнул.

– Андрей Андреевич, потерпите чуть-чуть. Считайте, что Настя вам ничего не говорила…

– А тебе не кажется, что ты слишком много на себя взял? Только не надо мне опять рассказывать, что ты делал всё для меня. Для себя ты делал. Из каких-то своих безумных жлобских расчетов. И теперь я сам буду решать, что мне делать, понял?

Павел опять поморщился. Сараев чувствовал, что устал, валится с ног. Он пошел к выходу и, проходя мимо стойки, протянул Вике Наташину бутылку.

– На, вернешь ей деньги потом.

– Андрей, я тебя прошу!.. – отказалась Вика. – Всё равно ведь всё растрынкает. Она что, клад нашла?..

Спрятав бутылку в карман, Сараев огляделся: вот и это всё он сейчас узнавал; казалось, достаточно некоторого небольшого усилия, чтобы открылось всё, что будет происходить дальше. Постояв у ступенек, он вернулся к Павлу. Тот сидел, опустив голову.

– Ведь это ты мне привет от сына передавал? – сказал Сараев. – Рассчитывал, что я подумаю на Прохора?

Павел молча поднял на него глаза.

– Но это же гнусно.

– Нет, это не гнусно, Андрей Андреевич. Я вам сразу указал на опасность, сразу сказал: избавляйтесь от Прохора. А вы? Как вас еще можно было подтолкнуть? Мне это было неприятно, но события показали, что направление было правильным. А у вас просто не хватило гордости, самоуважения. Если бы вы тогда сразу порвали с Прохором, не было бы всего, что мы имеем теперь. Вы сами во всем виноваты, Андрей Андреевич.

У Сараева зазвонил телефон.

«У них совесть не чиста, Андрей Андреевич, понимаете? У них просто не чиста совесть перед вами, – тихо, с хрипотцой произнес женский голос, в котором Сараев не сразу узнал Тамару Матвеевну; она говорила почти шепотом, словно боялась разбудить кого-то спящего рядом. – Я не смогла вам тогда толком объяснить, а вот Тимофей Макарович объяснил и велел вам передать. Чтобы вы были спокойны. Когда он закончит, ваши друзья себя увидят другими глазами и тогда сами сразу всё поймут. Как они были неправы. Извините. Спокойной ночи».

Сараев еле удержался, чтобы не шарахнуть со всей силы телефоном об каменные плиты подвала. Он поднялся и, не слушая Павла, который хотел сказать что-то еще, пошел к выходу.

 

 

XLVII

 

Освобождение

 

 

Посреди ночи он проснулся. За окном шумел дождь. В квартире было пусто, как никогда прежде.

Он сел, опустил ноги на пол.

Два года назад, съезжая с улицы Пастера, Сараев думал, что на новом месте ему будет легче, но уже через неделю проснулся вот так же ночью в панике: что он? где он? как мог отказаться от родных, согретых дыханием близких людей стен? на что их променял? зачем? боялся воспоминаний? но что у него было, кроме них?.. и ведь уже не вернуть!

То же самое он чувствовал сейчас. Во всей квартире стояла та же холодная тишина. Он натянул одеяло на плечи, сомкнул его концы на груди и тихо (когда-то же он должен был это сделать) позвал: «Андрюша…» Квартира не отозвалась ни единым звуком. А что если ему, кроме его страхов, не было никогда никакого дела до сына? Как и до жены. Как, в конце концов, и до самого себя. Тогда кто здесь сидит? чего хочет? Почему этот, которому ни до чего нет дела, – до сих пор есть? Кто-нибудь знает? Эй! Дайте же хоть какой-нибудь ответ, подскажите, помогите… «Дайте руку! Товарищи, дайте руку!» Так в его детстве кричал в агонии сосед по коммунальной квартире.

Неожиданной резкой судорогой перетянуло грудь, и он, содрогнувшись, расплакался, и плакал так безутешно и долго, что когда перестал, у него больно ныло лицо.

В туалете он потянул из рулона бумагу, чтобы высморкаться, и обернул ею ладонь один раз, второй, третий… «Каштан», – подумал он, глядя на замотанную кисть. Каштан – вот что ему показывал забинтованный Аркадий. С трудом сведенные мизинец и большой палец – каштан, рука об руку – растолочь, судно – спустить в унитаз. Именно такой смысл он сейчас увидел в череде неловких манипуляций Аркадия. Ни ступки, ни пестика у Сараева не было, поэтому пришлось разбивать и потом измельчать твердый, как камень каштан, молотком на пороге между гостиной и спальней. Собранные в ладонь крошки бросил в унитаз и слил воду. Заснул он после этого сразу, как только голова коснулась подушки, а через секунду его разбудил крик строителей снизу, и уже было утро. Пока на плите закипал чайник, он вытянул из шкафа пластиковый чехол с одеждой Алексея, покойного друга Демида, и достал оттуда темно-серый шерстяной в голубую полоску костюм и кашемировое пальто. Собираясь застать таможенника врасплох, он не стал ему звонить, чтобы проверить, дома ли тот. Кофе допил в пальто, которое, как и костюм, оказалось великоватым – то есть, как он и догадывался, Алексей в обычной жизни, до болезни, был несколько крупнее.

Входную дверь он нашел не запертой на замок, и когда ее толкнул, перед ним стоял Царь зверей Тимофей с занесенной рукой.

– Вот как хорошо застал! Уже одетый. Но лучше вам переодеться во что-нибудь. Испачкаетесь. Давайте быстрее, и поехали, – сказал он. На нем была опять телогрейка, но поизношенней вчерашней, и обут он был в сапоги поплоше.

– Куда? – спросил Сараев.

– На «Большевик». Поможете ваших друзей развезти по домам, адреса покажете. Я жду внизу.

Сараев стоял не двигаясь и недоверчиво смотрел на Тимофея. Тот сделал несколько шагов к лестнице и обернулся.

– Времени мало.

Он быстро пошел вниз.

– А Павел? – спросил Сараев.

– Павел далеко.

Сараев вернулся в комнату и окинул ее растерянным взглядом. Что это? Ему действительно удалось их всех вчера напугать или же его заманивают в ловушку, в тот же подвал? Постояв, он взял со стола Наташину бутылку коньяка и, отхлебнув, сунул ее в боковой карман пальто, а молоток, которым ночью дробил каштан, положил во внутренний.

У подворотни стояла черная «Волга» Тимофея.

– Напрасно вы не переоделись, – сказал тот.

Садясь на заднее, застеленное прозрачной клеенкой сидение, Сараев пытался определить, что ему подсказывает интуиция: вернётся он сюда вечером или нет? Но кроме желания, чтобы всё произошло побыстрей и, наконец, осталось позади, ничего не чувствовал. Впрочем, время (вероятно оттого, что он не выспался) и так летело быстрее некуда. Вот он только сел, а вот они уже выезжали на Балковскую. Поглядывавший на него через зеркальце Тимофей сказал:

– Вы вылитый Алексей, покойный друг Демида. Не знали такого?

– Нет, – ответил Сараев и еще больше укрепился в своих мрачных предчувствиях.

До Пересыпского моста он успел еще пару раз приложиться к бутылке.

– Ничего, что я пью? – спросил он с вызовом, поймав взгляд Тимофея.

– Пейте, – пожал плечами тот. – Если пить хочется, что ж не пить.

– А вдруг ваши препараты на меня не подействуют?

– Ерунду вы говорите… Вас Андрей зовут? Ерунду вы говорите, Андрей.

– В каком смысле? Препараты всё равно подействуют?

Тимофей не ответил. Сараев сделал еще глоток.

– Ну, значит, ошибся, виноват, – сказал он. – Кто ж вас знает, таких непредсказуемых. Я вот вчера на вас смотрел и, честно говоря, думал: ну, этот ни за что не отступится. Кремень. Да и сейчас я вам не верю.

– Обстоятельства изменились, – спокойно ответил Тимофей. – Там сейчас дом окружили. Если ребят в подвале найдут, всем достанется, и вам в первую очередь.

– Кто окружил?

– А вы как думаете?

– Ого! Значит, кто-то все-таки стукнул?

– Это другое, – сказал Тимофей и, помолчав, добавил: – Доигрался Вячеслав Иванович в родного брата. Еще и палить стал, так что теперь не отцепятся…

– И как же мы их выведем, если там такое?

– Увидите.

Отлично, подумал Сараев. Какая, в конце концов, разница, как именно это закончится. Паршиво закончится.

– Так где же Павел? – спросил он.

– В Затоке. Отвозил ночью людей в Шабо, на обратном пути сломался.

Не доезжая до дома Убийволков, они свернули с главной дороги на бетонные плиты между домами, потом выехали на грунтовку и остановились рядом с какими-то развалинами. Тимофей взял с заднего сидения большой квадратный фонарь и вручил Сараеву пару рабочих рукавиц.

– Эх, говорил же вам: переоденьтесь, – сказал он.

День был хмурым, с неподвижным небом в темных свинцовых свитках. В воздухе витала влажная летучая стылость, вытягивающая тепло похлеще стоявшего до этого несколько дней легкого морозца. После ночного ленивого дождя снега почти нигде не осталось. Чавкая грязью, они подошли к грязным замусоренным развалинам, обошли их вокруг. Здесь, под стеной, Тимофей освободил от двух больших камней и оттянул в сторону засыпанную листвой разбухшую дверь из фанеры. Через раскрытый люк они спустились по ржавой лестнице в бетонный колодец и пошли, пригнувшись, по трубе коллектора. Шли долго. Когда труба закончилась, они прошли проделанным в земле ходом еще с полсотни шагов и оказались в чем-то вроде погреба. Тимофей высветил стальную дверь и загремел ключами. За дверью был коридор. Тимофей прошел вперед, включил свет, отворил еще одну дверь и исчез за нею. Сараев остался снаружи и слышал, как Тимофей бодрым голосом говорил:

– Подъем, ребятки! Курс лечения закончен, возвращаемся домой. Андрей, вы где?

– Здесь, – ответил Сараев, борясь с искушением броситься обратно в трубу коллектора, выбраться на улицу и послать всё это к чертовой матери.

Прошло какое-то время и Тимофей опять позвал:

– Андрей!

Сараев подошел и встал в проеме. Перед ним была простая квадратная комната, что-то вроде предбанника, с двумя топчанами у стен и столом между ними. На топчанах друг напротив друга сидели Прохор и Вадим с неподвижным вялым недоумением в глазах. Появление Сараева никак не отразилось на их заспанных, сильно заросших лицах. Прохор сидел одетый, а на Вадима Тимофей натягивал куртку. Всё это напомнило Сараеву мучительные зимние сборы в школу с непроглядной холодной теменью за окнами, когда его, спящего, полуживого, одевала мать, и он оттягивал каждую минуту выхода из дома.

– Ну всё, пошли, – сказал Тимофей. – Встали, встали! Ведите этого, – он показал Сараеву на Вадима, а сам подхватил под руку Прохора.

– Я сам, Тимофей Макарович, – сказал Вадим, поднимаясь.

– Вот и отлично!

На обратном пути Тимофей пустил впереди себя Прохора и за грудки потянул за собой Вадима, замкнул шествие Сараев. Повеселевший в хлопотах ветеринар почти не умолкал.

– Эти подземные сообщения, глядишь, нам еще ой как пригодятся, да, ребята?.. Давайте, давайте. Поживее. Пока Вячеслав Иванович там наверху за нас воюет… Андрей, как вы там, идете?

– Иду, – ответил Сараев.

– Всё – круги на воде, хлопцы. Запомнили? Всё – круги на воде, – продолжал приговаривать Тимофей, и обернувшись, ослепил на мгновение Сараева светом мощного фонаря. – Слышишь, Вадим? Всё круги на воде!

Вадим радостно отозвался:

– Да, Тимофей Макарович, запомнил. Круги на воде! Всё – круги на воде…

– Молодец!

В машине Сараев сел впереди.

– Эх, еще бы денька три-четыре… ну, ладно, ничего, – сказал Тимофей, выезжая на главную поселковую дорогу.

Сараеву показалось, что они повернули не в ту сторону.

– Сейчас еще кое-куда заедем, – ответил Тимофей на его вопросительный взгляд.

Прохор и Вадим сидели, покорно уставившись перед собой.

Скоро они опять свернули с дороги, протряслись вдоль бетонного забора и, въехав на территорию какого-то заброшенного предприятия, поехали мимо пустых коробок цехов. Наконец остановились. Тимофей, ни слова не говоря, вышел, дверь оставил открытой. И что дальше, гадал Сараев, выведет сейчас их всех из машины и пустит каждому по пуле в затылок? Поглядев по сторонам, Царь зверей медленно прошелся, скрипя битым стеклом, до угла ближайшего здания. В распахнутую дверь тянуло сырым холодом и прелой листвой. «Ничего, скоро весна», – словно грозясь кому-то, крепко сжимая рукоятку молотка во внутреннем кармане, подумал Сараев.

– Ладно, пусть сидят в машине, – громко сообщил о своем решении Тимофей и пошел обратно. – Будем возвращать их на нашу грешную землю.

Он достал из багажника веревки и стал быстро и умело вязать руки и ноги, и еще руки с ногами, сначала Прохору, потом, зайдя с другой стороны, Вадиму. Сараев почти допил бутылку и теперь сидел вполоборота и, повесив голову, курил. В памяти вдруг всплыла и пошла по кругу мелодия песни, которую ему пела Одарка. Из всех слов он запомнил только «гей!» и шептал его в нужном месте. Закончив с веревками, Тимофей накинул Прохору и Вадиму на шеи широкий брючный ремень, стянул его так, что они плотно прижались друг к другу щеками, и застегнул.

– А это чтобы они головами друг дружку не побили, – сказал он так, будто всё, что им делалось до этого, Сараеву было понятно.

Затем Тимофей достал из кармана два шприца и воткнул один из них Прохору выше колена. Опустошив его, выбросил и воткнул следующий в Вадима.

– Пустельга, – сказал он. – Знаете кто это? Из семейства соколиных. В честь них назвал. – Он отбросил второй шприц. – В этом году подрастили несколько птенцов, люди принесли, потом выпустили под Беляевкой. Нравятся мне эти птички – маленькие, быстрые. Выходите, а то оглохнете. Подождем на воздухе пару минут.

Они отошли к стене здания. Двери Тимофей оставил открытыми. Сараев допил бутылку и швырнул ее в пустой оконный проем. Резкие выкрики в машине раз от разу становились громче и протяжней.

– Это они отходят. Ничего, – поглядев на часы, пояснил Тимофей. – Я им не стал рты затыкать, пусть прокричатся в свое удовольствие…

Сараев отошел, натянул пальто на голову и крепко зажал уши. Сквозь мычание, которым он подхватил продолжавшую крутиться Одаркину мелодию, время от времени прорывались далекие отчаянные крики, и Сараев не мог понять: он действительно их слышит или они ему только чудятся. Так он стоял, пока Тимофей не похлопал его по плечу.

– Поехали.

Прохор и Вадим сидели, безжизненно уронив головы на грудь. Тимофей снял с них ошейник и веревки, бросил их в багажник и сел за руль. Сараев, поскользнувшись и едва не уехав под машину, шумно заполз на свое место.

– Эх, еще бы, конечно, пару деньков, на закрепление… – сказал Тимофей. – Чуть-чуть не доработали. – Он вздохнул и повернул ключ зажигания. – Ну, ничего. Думаю, и так будет нормально. Ладно. Всё. Домой.

На выезде из поселка, неподалеку от железнодорожного переезда Тимофей вдруг отрывисто посигналил встречной машине, в которой Сараев узнал «Опель» Павла. Съехав на обочину, «Опель» остановился; Тимофей перешел дорогу, что-то проговорил, наклонившись к приоткрытому стеклу, и вернулся.

За Ярмарочной площадью им навстречу промчались с воем две пожарные машины. Проводив их взглядом Сараев, увидел, что Вадим, опустив голову, плачет. И когда сирены затихли вдали, плач Вадима стал слышнее и перешел в рыдания – открытые и размеренные.

– Хорошо как плачет… – сказал Тимофей.

Пьяный Сараев, возможно, и сам бы не удержался, если б не наплакался вдоволь прошедшей ночью – к этому, кроме заразительных рыданий Вадима, располагали и бьющие в стекла крупные капли дождя, и неприглядные пересыпские виды в потемневшем воздухе, и ровный равнодушный шум машины. Вместе с легким пощипыванием в носу голова Сараева сделалась вдруг невесомой, чувства прочистились, обострились, и всё вокруг сразу приобрело удивительную отчетливость и объемность. Какой-то восторг безысходности накрыл его. Как будто он вынырнул из густой вязкой преющей жижи в ледяную пустоту – хоть и непригодную для жизни, но в самые первые секунды радующую свежестью и возможностью вдохнуть полной грудью.

К тому времени, как они подъехали к дому Вадима, тот успокоился и только время от времени судорожно втягивал воздух. Тимофей, развернувшись, пошлепал его, впрочем довольно сильно, по щеке и велел Сараеву вывести и довести до подъезда.

– Давай, Вадик, иди с Богом. И помни: всё – круги на воде, – сказал Царь.

Вадим улыбнулся и закивал.

Сараев завел его в подъезд и снизу проследил, чтобы он дошел до двери, позвонил и вошел в квартиру.

По пути на Щепкина Тимофей завернул к зоопарку: подошло время делать кое-кому из его питомцев уколы. Когда он вышел, Сараев чуть приспустил стекло и закурил. Прошло минут десять. Прохор, за которым Сараев следил через зеркальце, открыл глаза, дернул ручку и открыл дверь.

– Прохор… – попытался остановить его Сараев.

Прохор выбрался из машины. Сараев вышел за ним, но подошедший Тимофей сказал:

– Дойдет как-нибудь. Садитесь.

Прохор перешел рельсы и поплелся по слякотному Новощепному ряду в сторону вокзала.

Когда они выехали на Старопортофранковскую, Сараев спросил:

– Куда мы?

– Везу вас домой, – ответил Тимофей.

– Я сам.

– Как скажете.

Тимофей остановил машину, и Сараев вышел.

 

 

XLVIII

 

Борис-4

 

Позже Сараеву стали известны некоторые подробности событий, в которых ему пришлось поучаствовать. Почвой для них послужил конфликт Вячеслава Ивановича с местным участковым Василием Т. Как рассказывала Сараеву еще Тамара Матвеевна, несколько лет назад, когда участковый только заступил на должность, они с Вячеславом Ивановичем задумали разместить в просторном подвале Убийволков швейный цех с вьетнамскими нелегалами, но буквально в первые же дни страшно разругались, слишком, кажется, рано начав делить доходы. С тех пор за участковым навсегда закрепилось данное ему тогда же Вячеславом Ивановичем презрительное прозвище, которое и в усеченном виде, без первого слога – Дуйдальше – могло бы показаться обидным, а уж целиком звучало просто неприлично и оскорбительно. По этой причине участковый старался Вячеславу Ивановичу лишний раз на глаза не попадаться, но в тот злополучный вечер как-то не уберегся, и Вячеслав Иванович поприветствовал его через всю улицу в своей раскованной манере. Оба, надо сказать, были навеселе – Вячеслав Иванович по своему обыкновению, а Вася, условно говоря, Дуйдальше возвращался с поминок. Скорее всего, он, как и прежде, скрипнув зубами, прошел бы мимо, но тут, после того как Вячеслав Иванович пустил слух, что теперь его замещает брат-близнец, генерал из России, старый конфликт заиграл новыми красками. Василий, конечно, понимал, что вряд ли Вячеслав Иванович завещал брату именно так к нему обращаться, а тот этим не преминул воспользоваться – следовательно, никакой это не брат, а сам Вячеслав Иванович, собственной персоной. И все-таки прозвучавшее как бы из уст незнакомца, да еще гражданина другого государства, неприличное прозвище показалось Василию в тот вечер особенно оскорбительным, а охватившее его возмущение странным образом уже само по себе служило подтверждением, что оскорбление могло быть получено от чужака. В этом кругу его и замкнуло. В девять утра он подъехал на патрульной машине со своим кумом лейтенантом к дому Убийволков. Тамара Матвеевна еще в восемь утра ушла на работу, а Настя и того раньше на службу. Когда Вячеслав Иванович выглянул на звонки из своей голубятни, Василий потребовал от него спуститься вниз и предъявить документы. На что Вячеслав Иванович ответил ему его же прозвищем. Тогда участковый прокричал ему, что если он не хочет по-хорошему, то будет по-плохому. Перепалка кончилась тем, что Вячеслав Иванович пальнул пару раз в воздух и объявил, что следующий выстрел будет на поражение. Кум участкового стал вызывать по рации подмогу. Поняв, какую кашу он заварил, Вячеслав Иванович позвонил Тимофею и сказал, чтобы тот забрал на всякий случай Прохора и Вадима. Настроен он при этом был решительно и, переговорив с Тимофеем, спустился вниз баррикадировать дверь. В какой-то момент сел передохнуть и его сморило. Проснулся от криков в мегафон: ему сообщали, что дом окружен и предлагали сдаться. Поднявшись наверх, он увидел несколько машин, в том числе одну из военной комендатуры. В этот момент позвонил вернувшийся из Затоки Павел и уговорил его выйти к нему через подземный ход. В тот же день они уехали из Одессы. Павел позвонил Тамаре Матвеевне только через несколько дней уже из России.

Спустя неделю Сараев сидел поздно вечером в «Виктории». С четверть часа назад во всём околотке выключили свет, и Вика на каждый занятый стол поставила по свече. Всю эту неделю Сараев не выходил дальше магазина. Телефон его молчал. Он несколько раз собирался позвонить Вадиму, но так и не решился. Да и зачем? Понятно было, что их сотрудничество закончено. Впрочем, и обстоятельства поворачивались так, что в Вадиме не было больше необходимости. Как раз в эту неделю Сараев получил от Корягина письмо, в котором тот подтвердил свое намерение приехать, а кроме того, рассказал, что при нынешних технических достижениях он всё сможет снять чуть ли не на фотоаппарат, и качество изображения при этом будет ничуть не хуже, чем на плёнке, и, следовательно, денег понадобится только на проезд и проживание, а уж это его забота. Писал также, что у него есть племянник шести лет и он может, если надо, привезти его с собой. Они еще и созвонились. Корягин был трезв и бодр.

Пока же никакого представления о том, как теперь пойдет его жизнь, у Сараева не было. Впереди смутно маячили весна и поездка в Беспечную. Но до этого надо было еще дожить. Ближайшим будущим была долгая, темная, бессмысленная зима.

– Вы будете смеяться, но я опять к вам.

Из темноты выступил Борис и сел напротив.

– Вам не надо говорить, что я этому не рад? – сказал Сараев.

– Очень жаль, между прочим. Я вас считаю единственным достойным человеком из всех, с кем я знаком в этом городе.

– Я тронут, – сказал Сараев и подумал: «Да что ж он всё крутится возле меня?..»

– Вы будете опять смеяться, но я пришел опять попросить у вас немного денег. Мой работодатель Прохор вдруг от всего отказался. Вы не знаете, что там у него случилось? И разговаривать не хочет.

– Я видел вас недавно возле игровых автоматов, так что, извините, но денег я вам больше не дам.

– Вином хоть угостите?

– Вином угощу.

Они выпили по стакану крепленого, потом еще по одному, и хозяйка объявила, что через пятнадцать минут закрывается. Сараев и Борис поднялись первыми и вышли из подвала. Приглашать к себе Бориса Сараев не собирался и остановился у выхода.

Вверху сплошной чередой неслись на юг темные тучи, а в переулке было безветренно и тихо, только где-то над крышами постукивали друг о дружку голые ветки. В разрывы туч иногда вываливалась полная луна, и тогда на свежем бумажном листке на акации можно было прочитать написанное от руки объявление: «Сильный приворот. Дорого».

– А почему вы до сих пор не уехали? – спросил Сараев. – Так в конце концов и попадетесь в лапы ваших заклятых друзей.

– Типун вам на язык. Да вот, видите, как-то не складывается пока с отъездом. Сам не понимаю. Всё один к одному. У меня обычно к этому времени место для зимовья давно готово, а тут как будто что-то держит… Устал как собака. А ведь мне тоже хочется и теплого угла, и уверенности в завтрашнем дне. Как говорил один знакомый таджик: «Главное, чтобы всегда был кусок хлеба над головой». Надо срочно шерше ля фам. Кажется, зима будет не из легких.

Сараев вдруг зло сказал:

– А знаете, что мне кажется?.. Мне иногда кажется, что вам – Демиду, Резцову, Прохору – всем вам надо обязательно выговорить какое-то количество слов. А нужных под рукой часто нет, вот вы и мелете подряд всякую чушь. Неужели так трудно хотя бы иногда помолчать?..

– Прохора знаю, – сказал Борис, – а кто остальные?

– Неважно.

Борис некоторое время смотрел на Сараева и сделал то же самое, что и в прошлый раз: развернувшись к Сараеву боком, отшатнулся и метнул от бедра вверх ладони с растопыренными пальцами.

– Фффуххх! – произнес он.

– Так-то лучше, – сказал Сараев.

– У вас очень низкий уровень вибраций.

– Что вы хотите?

– Я же сказал: немного денег. Допоможыть, дядьку. Самый последний раз.

– Ладно. Я вам дам денег. В самый последний раз. Но только при одном условии: вы сейчас сами откроете дверь. Так, как вы ее открыли тогда.

– Я же вам говорил: дверь была открыта.

– В таком случае – до свидания.

Сараев протянул руку.

– У вас там, кстати, детский замок, ногтем можно открыть. Советую поменять, – сказал Борис. – Ну, хорошо-хорошо! считайте, что я тогда открыл.

– Зачем мне считать? Я хочу увидеть своими глазами. Чтобы вы потом не сказали, что из-за денег вынуждены были себя оговорить.

– Хорошо. Я открыл.

– Вот и сейчас откройте. Откроете – получите деньги.

– Куражитесь?

– Куражусь.

– Святое дело. Но – темно же. Давайте в другой раз.

– Вот вам фонарик, – Сараев протянул Борису зажигалку с фонариком.

– Ладно, черт с вами.

Они молча дошли до подворотни и поднялись на веранду. Сараев встал у окна, опершись поясницей о подоконник и сложив на груди руки, а Борис прошел к двери. «Вот будет номер, если я её не запер», – мелькнула у Сараева мысль. На стенах и на полу вдруг с предельной четкостью проступили и так же стремительно сошли на нет тени оконных переплетов. Борис распахнул створку первых из двойных дверей, ключ от которых Сараев давно потерял, и завозился со вторыми. Спустя некоторое время в тишине веранды щелкнул замок, – Сараев оттолкнулся от подоконника, – коротко скрипнула внутренняя дверь, и Борис с порога начал крушить кухню.

Когда бы Сараев потом не вспоминал этот вечер, ему всегда казалось, что в момент между щелчком замка и началом погрома, в менее чем секундном промежутке, заполненном тихим скрипом второй двери, в его мозгу пронеслось одно из предсказаний той запойной ночи, проведенной им на пятне: скоро появится человек, который позже спасет ему жизнь. Даже вроде бы вкратце было описано, как и при каких обстоятельствах всё будет происходить, – почему он это предсказание и вспомнил. Однако последовавший за скрипом двери грохот на кухне оказался столь пугающе-неожиданным, а воспоминание было таким эфемерным, что не только обдумать, но и задержать на нем внимание Сараев не успел. Впрочем, утверждать, что всё так и было, Сараев не стал бы: тут присутствовала та же маетная неопределенность, что и с повторными снами, та же невозможность определить, действительно ли всё это промелькнуло в его памяти после замочного щелчка, или же явилось на следующий день, уже оснащенное этим ощущением.

…Шумно двигались предметы, что-то падало, гремело, звенела посуда – Сараев даже не предполагал, что в его скромной кухне столько всего. Потом заходили ходуном, затрещали створки дверей, и на несколько мгновений в проеме показалось освещенное выскочившей луной перекошенное от усилия лицо Бориса – выбрасывая наружу вывернутые ладони, отчаянно пытаясь ими хоть за что-нибудь ухватиться, он рвался на веранду и почти вырвался, как его втянуло обратно; поймав в последний момент ручку внешней двери, он сам же захлопнул её за собой. Однако уже через секунду, наполненную возобновившемся грохотом, дверь со стуком распахнулась, и Борис появился вновь, на этот раз вперед спиной. Споткнувшись о порог, он вывалился на веранду, и тогда-то стало видно, что он не один. Некто, вывалившийся вместе с ним, подмял его под себя и принялся с отчаянной силой бить по голове, по лицу. Это были такие тяжелые, размеренные, сверху вниз удары. Невольно попятившись, Сараев сунул руку в карман за зажигалкой с фонариком, которую он отдал Борису. В это мгновение душераздирающе заскрипела-завизжала набухшая от сырости последних дней соседская дверь, и одновременно на веранде вспыхнул свет. Снизу на Сараева, щурясь и скалясь, уставился Прохор с кулаком, занесенным над разбитым лицом Бориса. Из-за приоткрытой двери, наполовину протиснувшись, выглядывал Наташин зять с сигаретой в выставленной вперед руке. Прохор перевел бешеный взгляд с Сараева на Бориса, потом на соседа и, отбросив в сторону что-то тяжелое, вскочил на ноги и ринулся вниз по лестнице. Сараев бросился к Борису, попытался приподнять его обмякшее, неживое тело – тот никак не реагировал, только из ноздрей выдувались розовые пузыри. Придерживая его голову, Сараев стал набирать на выскальзывающем из мокрых пальцев телефоне скорую помощь. Рядом валялся брошенный Прохором предмет, в котором Сараев, приглядевшись, узнал перепачканный кровью бюст Дзержинского.

 

 

XLIX

 

Перед отъездом

 

 

Сараев решил, что с него хватит. Что-то с этой квартирой было явно не то. На следующий день он попросил мастеров снизу поставить ему новый замок, а сам стал собирать вещи, и вечером того же дня перебрался к Мише Сименсу, в переулок за Новым Базаром. Продажей квартиры и поисками новой он думал заняться после возвращения из Беспечной, чтобы не пороть горячку.

Борис с искалеченным лицом надолго лег в больницу. Расходы за лечение взял на себя Прохор. Он же расплатился с Заппахом и Шакалем, которые нашли своего должника в больнице чуть ли не на другой день. Обо всём этом Сараев узнал от Бориса, когда через какое-то время зашел его проведать. С Прохором после роковой встречи на веранде он не встречался. Неприятно было признаваться, а пришлось: Павел-то был прав, когда уверял Сараева, что добром у них с Прохором не кончилось бы. Хотя как знать – не окажись Прохор в убийволковском подвале… Впрочем, ни вспоминать, ни думать об этом Сараеву не хотелось.

Мише Сименсу было за восемьдесят, еще в конце осени он не на шутку расхворался, так что появление Сараева оказалось очень кстати. Он взял на себя все дела по дому: ходил на рынок, по инстанциям, готовил и убирал, оставив Мише его прямое занятие – ремонт и реставрацию приемников. Спал Сараев в пропахшей столярным клеем комнатенке, заставленной «Телефункенами», «Минервами» и «Блаупунктами», в компании приходящих ночевать дворовых котов. На следующий день после переезда он поменял номер телефона и таким образом совершенно исчез для всех, кто его знал.

Отъезд в Беспечную Сараев запланировал на начало-середину весны. После окончания съемок, сроки которых предстояло еще уточнять, он собирался просидеть там до самой осени, а то и дольше. В детстве у него была мечта провести в станице зиму, встретить там Новый год, и почему бы было ее не исполнить? В любом случае, возвращаться раньше сентября не собирался.

В своей квартире Сараев появился только в середине января. В почтовом ящике на стене подворотни он нашел записку Тамары Матвеевны: «Андрей Андреевич, позвоните пожалуйста!» На освещенной солнцем веранде, в сигаретном дыму зять Наташи и какой-то его земляк, не сводя друг с друга глаз, радостно вскрикивали и в четыре руки щелкали пальцами под музыку из приемника на подоконнике. Когда Сараев уходя, запирал дверь, Наташин зять сделал приемник тише и сказал:

– Сосед, знаешь да? – он обвел вокруг головы указательным пальцем, – Наташа сам себе повесил.

– Когда?

– Сразу перед Новый год…

Сараев зашел в «Викторию», и там то же самое ему сообщила хозяйка Вика.

– Бедное дитё, – сказала она. – В последнее время совсем была никакая. Тебя спрашивала…

Он выпил стопку и вышел. В продуваемом ветром переулке не было ни души, и темные окна его квартиры уже смотрели на него как чужие.

В середине марта Сараев встретил на Новом базаре Тамару Матвеевну. Было холодно, промозгло, Сараев то и дело порывался уйти, но она продержала его минут двадцать. От нее он узнал, что Вячеслав Иванович с Павлом в России; Павел в Москве, а Вячеслав Иванович уехал к какому-то своему приятелю в Курган, да так и пропал. И теперь она, Настя и «этот» (так и никак иначе она называла своего зятя, Максима) живут вместе. Отношения с «этим», как и следовало ожидать, у Тамары Матвеевны были хуже некуда. «Разжалобил бедную девочку, отовсюду-то его гонят. А как же тебя было не гнать, такого хорошего? Мало гнали, надо было совсем прогнать. Видеть его не могу. Да и он со мной не церемонится. У Насти с ним тоже не всё гладко. А что? Она же теперь его. Павлуши нет. Чего уж теперь стесняться. Сколько времени-то прошло, а он уже весь как на ладони. Никогда не верила в его любовь. Я ему как-то сказала: ради чего же ты ей, подлец, голову-то морочил? Из одной ревности, что ли? Не знаю, что дальше будет. Настя тоже, кажется, всё поняла, ходит теперь черная. Можно я ей от вас привет передам?» На все её расспросы Сараев отвечал уклончиво и невнятно. Про телефон сказал, что потерял и никак не купит новый. Живет у приятеля, которому нужен уход. Недели через три намерен уехать до осени. Куда? Краснодарский край, станица Беспечная, давно хотел, такие вот дела… Ну, что ж, всего доброго. Будьте здоровы! Спасибо! И вам! Счастливо!..

В те же дни Сараев столкнулся с Паолой возле её дома на Садовой. Она приглашала его к себе, но он отказался. Узнав, что он уезжает, Паола, кажется, решила, что навсегда.

– Тоже спряталась бы в какую-нибудь глушь, ей-Богу! – сказала она. – Да как-то рановато еще на покой. А вот лет так через пятнадцать… хотя…

В день накануне отъезда Сараев гулял по городу. Шла вторая декада апреля, и настоящего тепла еще не было. Он свернул на Пушкинскую. Очертания голых платанов становились с каждым днем всё затейливее от набухающих почек, а черные клены уже отметились нежной желтоватой зеленью. Нестерпимо сверкали на солнце цинковые желоба и коньки крыш. Возле Ильинской церкви его окликнули, и когда он остановился, к нему, широко улыбаясь, подковылял брюнет с подвешенной рукой. Эмиль Бардем. С бородой его трудно было узнать.

– А я за вами иду, думаю: вы – не вы? Как хорошо, что я вас встретил! Я вас не задержу, Андрей Андреевич, одну секунду!..

– Очень рад вас видеть! – с искренней радостью отозвался Сараев.

– И я вас, Андрей Андреевич! Несколько раз хотел зайти к вам, да как-то неудобно… Хотел у вас попросить… А, ладно! – он махнул здоровой рукой. – Я чего за вами гнался. Слышал, вы кино собираетесь снимать, думал, может, меня возьмете? Нищего могу сыграть или, если про войну, раненого, например… Я тут часто возле Ильинской бываю, если что. А если не будет, через ребят можно передать. Скажете, нужен Тюля, Тюлень, они меня так зовут, здесь все меня знают…

– Обязательно, обязательно!.. – отвечал Сараев, плохо понимая смысл просьбы, и, показав на подвешенную руку, осторожно спросил: – Это у вас с тех пор?

– Это?.. Вот это? А-а, нет-нет! Это вот недавно, бежал тут, поскользнулся… Бац! И готово. Ну, извините… я только это хотел сказать…

Сараев пожал его здоровую левую ладонь.

– Спасибо, Андрей Андреевич, спасибо за всё, спасибо… – повторял тот, кланяясь.

Он повернулся и пошел обратно к паперти, и что-то тюленье и вправду было в его походке.

Сараеву так хорошо стало на душе от этой встречи, что он на радостях решил навестить Вадима. Если Прохора он видел как-то издалека на Куликовом поле, то Вадим исчез для него совершенно.

Открыла ему молодая женщина. Кажется, это была жена брата Вадима. Сараев представился.

– Идемте, посмотрим, – предложила она. – Если только он не спит…

В большой комнате с пятиметровым потолком их сонным взглядом встретила пожилая женщина с распущенными волосами; лёжа грудью на столе, она обеими руками прижимала к себе горшок, на котором сидело задумчивое дитя. Сараев с невесткой Вадима остановились перед высокой двустворчатой дверью, невестка постучала и, когда негромкая музыка за дверью стала еще тише, позвала:

– Вадим! к тебе пришли.

– Кто? – спросил Вадим, судя по всему, из глубины комнаты.

– Андрей Андреевич, – ответила невестка и вопросительно глянула на Сараева. Тот кивнул.

Вадим не отвечал.

– Вадим?

– Я занят. Меня нет.

Невестка смущенно пожала плечами.

Сараев подошел вплотную к двери и, ощущая лицом холодок масляной краски, произнес в щелку:

– Круги на воде, слышишь, Вадим? Всё круги на воде…

С той стороны послышались быстрые приближающиеся шаги, и дернувшаяся от сильного удара дверь заставила Сараева отшатнуться.

 

 

L

 

В Беспечной

 

 

На третьей неделе пребывания в Беспечной Сараев начал писать стихи. Бурно отметив знакомство с приехавшим из Армавира племянником хозяйки, он всю первую половину следующего дня искал, чем себя занять, только бы не похмелиться и не уйти в запой на глазах у незнакомых людей. День еще, как назло, выдался ненастный, с дождем. Он подолгу смотрел в окна, пробовал читать, выстругал кораблик, подобный тем, что пускал по здешним канавам в детстве, потом сел было писать письмо Мише Сименсу, и тут-то вспомнил свой не столь уж давний (кстати, похмельный) опыт стихосложения – балладу о пьянице Степане. Не прошло и трех дней, как он в гостях перепил опять. Вот с тех пор и пошло. Три-четыре… пять! – стихотворений в день. Увлечение оказалось привязчивым, как чесотка. Любое впечатление, самая ничтожная и плоская мысль теперь непременно хотели облечься в рифмованные строки. Сначала это даже радовало. Дневников он никогда не вел, о чем, бывало, жалел, а тут получались, как ни крути, ежедневные записки, хотя и не всегда по теме текущих событий. За короткое время он так набил руку, что приблизился к десятку стихотворений в день. И только когда из-под пера выскочила чертова дюжина, спохватился. Увлечение не только превращалось в обременительную зависимость, но еще и как будто вся новая свежая жизнь, за которой он сюда ехал, уходила через рифмованные поделки в какую-то прорву. Сараев тщательно собрал по углам всё написанное, отнес за нужник (место-ноль) и там сжег. Следующие несколько дней, мучаясь от новой для него абстиненции, он с трудом удерживался от соблазна заглушить её алкоголем. Рука, у которой отобрали перо, так и тянулась к стакану, и с этой напастью он каждый раз справлялся, живо представляя, как его в белой горячке, что-то лихорадочно царапающего на клочке бумаге, везут в армавирский, а то и краснодарский, желтый дом. Пройдя впритирочку между сциллой графомании и харибдой запоя, Сараев оказался в зоне мертвого штиля. Время как будто остановилось. Облазив в первые две недели станицу вдоль и поперек, он теперь не знал, куда себя деть, а главное, не знал, чего и сколько ждать. Так он промаялся вплоть до звонка Корягина. Тот поклялся быть в середине августа, и Сараев вздохнул с облегчением: жизнь сразу обрела твердый смысл – ждать приезда оператора. Помнится, поговорив с Корягиным, он вышел в огород и обнаружил в безоблачном небе стрекочущий самолет-кукурузник. И этот давно не слышанный им звук поставил в его душе какую-то успокоительную точку. Сараев вдруг с радостью ощутил: ведь вот же, несмотря ни на что, он здесь, в Беспечной! Путь сюда уже налажен, связь восстановлена, и как бы дальше все не складывалось, тыл теперь у него есть. Может быть, всё, что с ним происходило в эти последние два-три года, для того и происходило, чтобы он сюда вернулся? Как хорошо сказала Паола: как бы ни шло – всё идет мне навстречу, и если даже это только иллюзия – не всё ли равно?.. как-то так.

Почти всё в станице, спустя столько лет, осталось на своих местах, вот только в бетонном бункере под горой вместо керосинной лавки была теперь столярная мастерская, да висячий мост посадили на бетонные опоры. Не нашел Сараев и страшной груши возле дома убитого пастуха, а сам пустовавший когда-то дом оказался совсем не таким, каким представлялся.

Постепенно Сараев вошел, наконец, в колею: с утра удил рыбу, днем занимался по хозяйству или же опять уходил на реку или в горы, по вечерам – благо он жил в двух шагах от центра – сидел с библиотечной книжкой в парке на центральной аллее. Часто, когда он лежал на галечных отмелях или сидел на берегу в тени, на него нападало какое-то почти пугающее томление: он как будто начинал задыхаться от растерянности, не зная, что ему со всем этим так плотно обступавшим его богатством – рекой, облаками, горами, деревьями, травой – делать: так здесь всё это было близко, у самых глаз. И когда он думал о грядущих съемках, то чувствовал, что будет снимать как-то по-другому, не так, как намеревался. Не ради избавления, не вынужденно, а… как-то по-другому. Единственное, что он знал точно, – каким будет финальный кадр. Вон там – во-он там! – возле хутора, над обрывом, он посадит их троих – сына, жену и себя – лицами на закат и там их и оставит.

Ровно через неделю после приезда Сараев получил письмо от Тамары Матвеевны Убийволк, которая не знала и не могла знать его адреса, но, видимо, запомнила название станицы и ее местоположение по их разговору на Новом базаре. Она не нашла ничего лучшего, как написать на конверте «Кинорежиссеру Андрею Сараеву». Так все в станице узнали, кто он такой. Сараев мог бы не отвечать, и тогда всё бы на этом кончилось, но он ответил, и письма от Тамары Матвеевны посыпались одно за другим. На одно его письмо она отвечала двумя, а то и тремя. Все они – длинные сумбурные, пересыпанные множеством бытовых подробностей, – неизменно заканчивались приветами от Насти. Дела там у них шли так себе. Не было почти никаких вестей от беглецов. Павел был в Москве, а Вячеслав Иванович вроде бы ездил по бывшим сослуживцам из одного города в другой. Еще в одном из первых своих писем Сараев предложил Тамаре Матвеевне сдавать его квартиру и направил её за вторыми ключами к Мише Сименсу, для которого сделал приписку. Тамара Матвеевна согласилась, поставив одно условие – половину оплаты она будет отсылать Сараеву, и уже в следующем письме написала, что нашла приличную пару и сдала им квартиру сразу на полгода. Тут Сараев совсем успокоился: возвращаться в ближайшие шесть месяцев ему было теперь просто некуда. В одном из её последних писем сообщалось, что Настя на четвертом месяце, с Максимом они ругаются всё чаще, и тогда Максим ночует не дома (Тамара Матвеевна подозревала, что у Паолы). И сразу вслед за этим шли вопросы: каковы цены на жилье и продукты в станице и как там с бытовыми условиями. Сараев отписался довольно сухо.

Последнее письмо пришло в середине июля. В тот день Сараева был приглашен на свадьбу. Выходила замуж дочь заведующего домом культуры. Говорили, что молодая была в положении, потому не стали откладывать до осени. Впервые со времени приезда Сараев собирался принарядиться и достал из чемодана костюм, рубашку и легкие летние туфли – вещи покойного Алексея, которые он предусмотрительно взял для таких непредвиденных случаев. А другой приличной одежды у него и не было.

В душной от горячего утюга комнате то темнело, то светлело, и под самым окном время от времени оглушительно орал хозяйский петух; работала радиоточка; по полу котенок шумно гонял пару газетных комков, вытянутых Сараевым из распакованных туфель. Он вешал на деревянные плечики только что выглаженную рубашку, когда вошла хозяйка – женщина, как оказалось, возраста Тамары Матвеевны, но выглядевшая глубокой старухой.

– Так и не придумал, что купить в подарок, – пожаловался Сараев, принимая у нее письмо.

– Какой им еще подарок? Они тебя зачем пригласили? Ты им кто? Вот придешь – и будет подарок.

Она раздавила пальцем какого-то жучка, бежавшего по дверному косяку, и пошла из комнаты.

– А ничего, если я им деньгами?

– Ну, может, побьют немножко, а так ничего… – уже со двора ответила хозяйка.

Сараев снял с кровати брюки, повесил их на спинку, сел на освободившееся место и разорвал конверт. Всякий раз, едва он разворачивал письмо, на странице вспыхивало: Настя, Настя, Настя… Сегодня этих вспышек, казалось, было больше обычного. Тамара Матвеевна писала, что Настя прогнала Максима. Последней каплей стало исчезновение четырехсот долларов. Максим купил на них себе новые туфли. Деньги по мелочам пропадали и раньше, но тут он добрался до тех, что они откладывали на Настины роды. Объяснил он это необходимостью встречаться с нужными людьми и сказал, что в конечном счете всё это для них же с Настей и делается, и они это еще оценят. «Теперь Настя сама не может понять, как она могла связаться с этим ничтожеством». Тамара Матвеевна благодарила Бога, что деньги, полученные за сараевскую квартиру, она держала отдельно. Ну а дальше она писала, что если Настю сейчас куда-нибудь не увезти, дело, в ее положении, может плохо кончиться. «Так хотелось бы поменять обстановку, чтобы Настя хоть немного отошла. (…) Вчера смотрела на карте Краснодарский край, там где ваша станица. Какие хорошие названия вокруг! Отрадная, Спокойная, Удобная. Это как раз то чего нам не хватает. Вот бы поселиться где-нибудь там, в одной из них, рядышком с Вами, чтобы не мешать Вам и не быть обузой. Что скажете, Андрей Андреевич? Может быть мы могли бы приехать с Настей на недельки две-три?» Сараев так разволновался, что достал из шкафчика в углу бутылку и выпил стакан вина. Потом пошел курить на крыльцо. Вернувшись, сел за стол и положил перед собой лист бумаги. Да, было видно, куда опять клонит Тамара Матвеевна. Чего уж там… Зачем она его мучает? А что он? И главное – а что Настя? Что если все эти приветы от нее в каждом письме сама Тамара Матвеевна и придумывала? Эх, если б не было той осечки! Вот забыть бы всё и радостно поверить, как тогда… А ему и этого было бы достаточно. Увы, но… Увы.

Сараев сидел над чистой страницей, смотрел, задумавшись, в окно, и сам не заметил, как его рука начала выводить на бумаге:

 

Как чернозем, пристающий к подошвам после дождя,

Вяжет наши движенья, мешает идти…

 

– Тьфу ты, черт!.. – испуганно прошептал он и порвал лист в клочки.

Пройдясь по комнате, вернулся на кровать.

Отказать? Но как? Отмолчаться, больше не писать?..

Перед ним на табурете стояли туфли Алексея. «Тоже, наверное, не из дешевых…» – рассеянно подумал Сараев. На полу, поперек узкой полосы света из бокового окна, задернутого занавесками, лежал, мелко дергая во сне лапами и усами, набегавшийся котенок. Рядом качался под сквозняком один из двух газетных комков. Из мешанины типографских знаков взгляд нечаянно выхватил «киностуд». Потянувшись, Сараев вспомнил, что газета еще апрельская или даже мартовская, и никаких интересных новостей (например, о начале съемок фильма режиссером Игорем Прохорчуком) он из нее не узнает. В заметке сообщалось об очередном собрании на киностудии. Как далеко всё это теперь было! У него даже говор с тех пор изменился. Он перевернул газету, скользнул глазами вниз, где граница обрыва проходила по колонке происшествий за сутки, и всё это далекое вдруг стало ближе, еще ближе. «Минувшей ночью на пульт дежурной части… одном из домов по Сабанскому переулку… тушением возникшего на месте взрыва… прибывшие в течение 15 минут… в данное время… устанавливается».

Сараев отложил мятую страницу на подушку. Это мог быть и не Демид – взрыв газа, например, где-то по соседству. Но вспомнив о таможеннике, он вспомнил и одну мысль, когда-то, еще осенью, мелькнувшую у него в Сабанском переулке: последнее, что удерживает отчаявшегося человека в жизни, на самом её краю – слабенький, готовый в любую минуту исчезнуть, огонек интереса к самому себе. Тусклый огонек тусклого любопытства. Жарким июльским днем в станице Беспечной Сараев эту мысль закончил: и, может быть, когда этот огонек гаснет, а рядом с человеком нет никого, кому бы он мог быть хоть в столь же ничтожной степени интересен, ему только и остается, что одним махом всё прекратить…

Пора было собираться. По дороге на свадьбу он думал еще зайти на почту, чтобы купить конверт и бросить в ящик письмо. В письме было одно слово: приезжайте.

 

Авторская страница Сергея Шикеры находится здесь.

 

 

 

 

Искать по темам

выбор профессионалов