Новеллы из цикла Скарна

 

Скрижали Рассвета 

 

Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2015

 

1

 

Старый раб, долговязый и черствый, выглянул из окна и тихо проклял богов: исчезло мутное облако, еще вчера висевшее над Храмом Светильников и грозившее разразиться дождем. Синга открыл глаза и зашевелился. Его разбудило бормотание раба.

— Что такое, Наас? — спросил он сонно.

— Дождя не будет, господин, — ответил раб, щурясь, словно кот. — Боги ненавидят нас.

Синга покачал головой: уже много дней Священный город ждал дождя. Песок заметал каналы на полях, добела высохли вади, смоковницы в садах зачерствели. Скот голодал, умирали посевы, жрецы приносили обильные жертвы, гадатели запирались в своих домах, а люди вымарывали их двери навозом. Домашним истуканам выбивали глаза и сбрасывали в городскую клоаку. Только Храм Светильников еще не был осквернен — народ боялся хулить далекого и неведомого Отца Вечности.

Юноша встал со своей потертой циновки, омыл лицо и руки водой из миски, которую принес Наас, и натянул на себя льняную тунику — эта одежда была частью его содержания, — у себя дома, в Эшзи, он носил простое платье из шерсти.

Пока Синга переодевался, Наас стоял к нему спиной, уставившись в окно.

— Старик, что ты там видишь? — спросил юноша.

— Ничего, молодой господин. Только город и злое Солнце над ним.

— Ты лжешь, старый кот, — Синга, сплюнул. — Что-то еще ты видишь!

Наас промолчал, но юноша и не ждал от него ответа. Старый раб всегда был себе на уме, и ни Синга, ни боги не могли этого изменить.

Кажется, Наас всегда был рядом. Вспоминая дом, Синга всякий раз представлял отца, а рядом с ним — Нааса. Уже пять лет прошло с тех пор, как отец отдал Сингу в школу писарей. Школа находилась в Храме Светильников в городе Бэл-Ахар, и, чтобы устроить туда сына, отцу пришлось продать трех домашних рабов. Все трое приходились Синге ровесниками — сильный и нахальный Кнат, увалень Киш и Сато — драчливая и бойкая девчонка, к которой юноша имел неясное тревожное чувство. «В твоей детской дружбе с рабами нет ничего дурного, — говорил отец в ответ на слезные просьбы оставить этих троих под родной крышей, — но теперь ты становишься взрослым и должен завести новых друзей среди равных себе. Это будет правильно и угодно богам». После этого разговора Синга убежал в поля и не появлялся дома целых три дня. Домашние думали, что мальчик молится духам, выспрашивая свою судьбу у ручьев и посевов. Никто и подумать не мог, что Синга с утра до ночи яростно вспахивал дикую землю, пытаясь утолить в работе страшную, преступную обиду на отца. Когда он наконец появился на пороге дома, все увидели, что руки его покрылись коростой, голова стала похожа на перекати-поле, а глаза совсем выцвели. Через месяц он навсегда оставил дом и отправился в Храм Светильников. Туда его сопровождал раб-воспитатель Наас. Мальчику всегда казалось, будто в Наасе есть нечто кошачье, гибкое, изворотливое. Воспитатель всегда говорил очень тихо, почти неслышно, но в его голосе, как в мягких лапках, всегда таилось нечто острое и колкое. В глубине души Синга боялся старого раба, и на то была причина — отец по-прежнему жил в Эшзи, но Наас, оставаясь при мальчике, воплощал собой волю хозяина. Он был последним узелком, связывающим Сингу с домом. Но было еще кое-что вызывавшее у Синги трепет перед этим тощим и мрачным человеком — Наас всегда поступал на свое усмотрение и всегда поступал как свободный человек. Однажды Синга с другими воспитанниками улизнул в город и напился там сикеры. Раб всю ночь обходил «захожие» дома и в конце концов нашел своего хозяина — в заблеванной одежде, с помутившимся умом. Он взвалил юного господина на плечи и тащил так до самой обители, прячась по темным углам от надзирателей-евнухов. Всю ночь он сидел у его лежанки, отпаивая рвотным отваром. Синга знал, что Наас ничего не сообщил отцу про тот случай, и с тех пор проникся к воспитателю особым уважением.

В начале обучения Синги они жили в тростниковой хижине за пределами храмовых стен. По ночам под циновку забирались крысы, и Наас выбивал их оттуда камнями. Синга не жаловался — после отъезда из дома им овладело тупое томное чувство. Он словно ждал чего-то, прислушиваясь к тому, как крысы грызут циновку. Лишь по окончании первого года ему позволили спать в теплой и сухой келье. После шаткой лачуги эта узкая глинобитная клеть показалась Синге настоящим дворцом. Здесь было большое круглое окно и полог из холщовой ткани. Каждое утро на пороге оказывалась большая миска с водой и кусок мыльного корня. Совершив омовение, он вместе с другими учениками отправлялся в храмовый двор, где будущих писарей учили чтению, грамоте и арифметике, игре на арфе и свирели. На площадке для игр мальчики состязались в беге, борьбе и метании копья. Рослый Синга лучше других бросал копье и бегал быстро, как Южный ветер. А вот к учебе Синга не чувствовал большого рвения, и первое время евнухи часто били его по пяткам тростниковыми палками. Когда юноша подрос и «набрался ума», изменились и его наказания — теперь, провинившись, он должен был с утра до вечера снова и снова пропевать вслух заклинания и молитвы, древние и долгие, как Ночь. К вечеру он уже начинал скучать по тростниковым палкам…

За дверью раздался шелест одежд, и Синга встрепенулся. Полог зашевелился, и в клеть заглянул Тиглат — старший ученик и служка.

— Ты еще не приступал к делу? — раздраженно спросил он. — Поторопись, скоро начнется молитва. Чего косишься на меня? Опять ведь опоздаешь.

Внутри Сингу всего скрутило от злости, но с виду он остался невозмутим. Не стоил его гнева Тиглат — сын иноземца, как говорили, «от дурного семени». У Синги, однако, была еще одна своя обида на этого человека. Однажды в месяц дождя его отец посетил Храм Светильников. Оказавшись в священных залах, он держался очень робко, неловко кланялся наставникам и беседовал с учениками, словно это были седобородые мужи. Синге было странно смотреть на него такого. Дома отец был настоящим архонтом, его слово имело силу закона, а всякий закон имел силу его слова, но здесь он был мальчишкой, оказавшимся среди мудрых старцев. Он почти не говорил с Сингой, будто это был не его сын, и даже не смотрел на него. Но с Тиглатом, с этим дурным человеком от дурного семени, он держался почтительно. Когда Тиглат показал один из своих трюков — сотворил белое пламя в вогнутой медной чаше, — отец от неожиданности выругался. Белое пламя осветило его широко раскрытые глаза, и он, впервые на памяти Синги, улыбнулся — ясно и радостно, словно ребенок. Затем Тиглат объяснил отцу природу пламени. Он говорил с некоторым снисхождением, в голосе его сквозила скука. Для него отец был невеждой, глупым и угрюмым стариком из далекого края. Отец с благоговением выслушал его объяснения, затем повернулся к сыну и потребовал повторить чудо. Синга вспыхнул и, потупив глаза, сказал, что не умеет пока возжигать чистый огонь. Отец побагровел от гнева, но Тиглат улыбнулся, одарил Сингу взглядом из-под прикрытых век и произнес тихо: «Сын твой еще не прошел всего обучения, не научился видеть бесконечное в малом, а целое — в каждой части. Он судит о мире, как пьяница, и зрит лишь тени настоящих предметов. Пройдет немало времени, прежде чем он познает Скрытого Бога». Отец кивнул, услышав эти слова, но во взгляде его Синга угадал сомнение. С тех пор он крепко возненавидел Тиглата и перестал говорить с ним, но тот, как назло, заглядывал к нему каждое утро в обитель и понукал, как малого мальчишку. Должно быть, об этом его попросил отец…

— Ты ленив, как ящерица. — произнес Тиглат, смерив Сингу недовольным взглядом. — Ночью ты спишь, а днем только и знаешь, что греться на солнышке. Когда ты закончишь свою работу? Наверное, твои волосы побелеют раньше. Послушай, что говорят старшие, — неужели тебе не стыдно?

Синга отвел взгляд. Слова Тиглата жгли его, словно розги. Он и вправду мешкал. На столе перед ним лежала сырая табличка в деревянной рамке и костяной стилус. Мальчик подавил вздох. Нет. Нельзя показывать свою слабость перед этим чужаком. В его глазах нужно быть крепче кедра и сильнее льва. Он не скажет ни слова в ответ на его попреки. Но Тиглат, должно быть, угадал его мысли и сам убрался восвояси, а Синга принялся наконец за работу. Ему было поручено важное задание, последнее испытание писца: он должен был в малый срок переписать длинную, как Ночь, песнь об Ашваттдэве. Много веков назад учителя увидели в этом языческом сказании зерно Благомудрия и сделали его частью Великого знания. С тех пор оно, конечно, сильно изменилось: создание Земли и небесных сфер в нем было описано точь-в-точь как в Похвале Уму, сам Ашваттдэва, отправляясь на битву, воздавал хвалу Отцу Вечности и затем, скорбя над павшим братом, дословно пересказывал Скрижаль Смирения.

Работа была кропотливая и отнимала много сил. Синга просто оставлял исписанные таблички сохнуть на столе и, вернувшись после Большой молитвы, уже не находил их — евнухи уносили куда-то плоды его трудов. Куда — Синга не знал да и не хотел знать. День ото дня число переписанных табличек росло, но каждый вечер евнухи приносили из хранилища новые песни, и Синге порой казалось, что славным деяниям Ашваттдэвы вовсе не будет конца и что каждую ночь герой возвращается в мир смертных, чтобы учинять подвиги ему, Синге, назло.

Времени до утреннего служения оставалось все меньше. Синга сел на пол, положил перед собой стило и сырую табличку, зажег лучину и помолился. Молиться нужно было всякий раз, приступая к работе. Он произносил нужные слова как можно тише, закрыв рот ладонью, чтобы дыхание не поколебало огонь. Синга верил, что его молитва возносится вместе с дымом, минуя всех архонтов, прямо к Отцу Вечности. С тайным стыдом юноша представлял себе, как Отец с одобрением внимает ему. Синга прилежно назвал все Пять начал Блага — Добрую Мысль, Ум, Решительность, Благодеяние, Знание, и воздал каждому из них причитающуюся похвалу. А после в уме перечислил все пять начал Зла — Огонь, Дым, Ветер, Воду и Тьму. Сделал он это, конечно, не намеренно, не для того, чтобы осквернить молитву, просто эти слова сами собой приходили ему на ум, и он никак не мог понять, почему пять этих начал всегда противопоставлялись Благу. В Скрижалях об этом ничего не говорилось, а мудрые учителя хмурились, когда кто-нибудь из учеников расспрашивал их об этом. Синга тешил себя надеждой, что, быть может, тайна откроется ему по окончании обучения, но мало-помалу эта надежда истончалась.

Закончив переписывать табличку, Синга накинул на плечи бурнус из серой шерсти, подпоясался, отдал Наасу распоряжения на первую половину дня и спустился на нижний ярус. Здесь было душно и нечисто, приятно пахло теплым навозом — в дальнем конце в едкой пыльной темноте сонно топтались в своем загоне овцы, составлявшие имущество храма. Здесь же обычно спали гости и паломники. Теперь, в жаркую пору, тут обитали одни только евнухи — приземистые, тучные, с вечной усталостью в масленых глазках. Синге казалось, что они очень похожи друг на друга — как старухи на рынке. Нельзя было точно сказать, сколько евнухов обитает в Храме Светильников — десятки или сотни, их всегда было ровно столько, сколько нужно. Они годились для тяжелой работы, а еще для того, чтобы слушать и наблюдать. Образованные евнухи из Храма Светильников нанимались на службу в семьи к богатым людям и даже к правителям городов. В Аттаре служило множество скопцов из Бэл-Ахара, они занимали видные посты, недоступные простым смертным. Царь Руса и сам не заметил, как Великий Наставник опутал его сетью наушников и соглядатаев. И если на то будет воля Отца, никогда не заметит.

Синга вышел во двор. Здесь играли и разминались мальчишки — младшие ученики, те, у кого еще не было своего особого испытания. Взглянув на них, Синга вновь ощутил тоску. Никто из учеников так и не стал для него настоящим другом. Время шло, и Синга вполне мог обрасти нужными и важными сношениями, но все выходило иначе. Все чаще Синга сторонился сверстников, уходил от их забав и затей. Иногда ему казалось, что он много старше их или, напротив, много младше. Он больше не сбегал с ними в город и не напивался допьяна. Ночью, отходя ко сну, прежде чем произнести Молитву Смирения, он поименно вспоминал своих друзей-рабов: Кната, Киша и Сато. Сато… он хорошо ее помнил — резкая, угловатая девчонка, во всем похожая на злого мальчишку. Она говорила и дралась, как бродяга, — даже Синге иногда попадало от ее костистых кулачков. Для него она была другом, самым лучшим и самым надежным, и… чем-то еще, непонятным, недоступным, как луна или звезды. Иногда в сваре или в разгар игры Синга касался губами ее щеки или шеи. Сато краснела и еще злее била его… Теперь воспоминания о домашних рабах томили Сингу. Все время своей учебы он пытался хоть что-то разузнать об их судьбе, но единственным, кто точно что-то знал, был Наас. Все, что знал Наас, он хранил при себе, оберегал, как золото или медь, и год от года это его жалкое сокровище теряло ценность, выцветало, как дурно покрашенная шерсть.

С востока дул горячий злой ветер. Синга безучастно смотрел на двор и на его привычную суету. Он чувствовал, как хрустит на зубах жгучий песок. Ничто из того, что творилось вокруг, не занимало его ума, но все же он наблюдал за этой скучной жизнью — в силу привычки. Через двор прошла торопливая стайка девочек-прядильщиц с охапками овечьей шерсти. Никого из них Синга не знал по имени. У подножия храмовой горы эти девочки трудились день и ночь, изготавливая одежду для обитателей Священного города. Мальчикам запрещено было общаться с ними, но этот запрет мало кто исполнял. Не так давно один из учеников пошел против воли Храма: он оставил учебу, тайно сошелся с прядильщицей и под покровом ночи бежал с ней из города. Евнухи отправились в погоню и через несколько дней беглого ученика, избитого и оборванного, привели обратно в Храм. Девушка исчезла бесследно, но Синга слышал, что мать ее в один из дней пришла к храмовым вратам. Она обрила голову и посыпала ее пеплом, расцарапала ногтями свою грудь. Она выла, требуя вернуть ей дочь или хотя бы рассказать о ее судьбе, но служители не вышли к ней, и все причитания и все проклятья остались без ответа.

Где-то зазвенели оловянные бубенцы — пришло время молитвы. В Храм надлежало входить с запада. Склонив голову, Синга ступил в длинный коридор, чьи темные стены, как мхом, поросли тайнами и секретами. Мальчик почувствовал холодное дуновение и поежился. Здесь легко можно было заблудиться, стоило не там свернуть. В закоулках и тупиках обитали призраки. Один из них тут же явился Синге — из-за поворота на него надвинулась серая тень. Бледный отблеск осветил рыхлое старушечье лицо Главного евнуха, и Синга почтительно поклонился. Евнух никак не ответил на этот поклон — он просто повернулся и неспешно, раскачиваясь, как бурдюк с вином, двинулся вперед по узкой галерее. Синге пришлось семенить за ним следом — он не мог подстроиться под его шаг, но и не смел обогнать эту огромную тушу, облаченную в широкие одежды. Галерея все тянулась и тянулась вперед, казалось, ей не было конца. Синга всегда поражался размерам храма — снаружи он не казался таким уж большим, должно быть, здесь было замешано тайное искусство, которым владели древние зодчие. Высокие своды терялись в темноте, — где-то там, наверху, гнездились черные стрижи. Иногда справа или слева разверзались глубокие колодцы, уходящие в недра храмовой горы. Заглянув в один из них, Синга почувствовал легкую дрожь в коленях. Главный евнух остановился. Не оборачиваясь, он произнес, словно в пустоту:

— Скажи, мальчик…

— Да, господин… — покорно ответил Синга.

— Что за работа у печника?

— Очень дурная, господин, — Синга быстро проговаривал накрепко заученные слова. — Ему приходится хуже, чем женщине. Он кормится хлебом от рук своих, в беспорядке его одежда, биты его дети. Целый день он возле печи — обжигает известь.

— А есть ли другая судьба? — просипел евнух.

— Есть, господин. Писцы не знают начальников — они сами руководят собой, хозяин не бьет их и не лишает пищи за дурно сделанную работу.

Не сказав больше ни слова, евнух продолжил свой путь. Он не ждал услышать ничего другого, кроме этих слов, — им Сингу научили в его первые дни пребывания в школе писарей. Они были вырезаны на первых табличках, которые доверили читать и переписывать Синге. В них превозносились Ум и Мудрость, а невежество и черный труд предавались всяческой хуле.

Вот наконец и внутренний двор. С трех сторон его обрамляют портики с зубчатыми фризами, посреди двора расположен круглый бассейн, похожий на дорогое зеркало, его окружают акации с густыми и тенистыми кронами, изнутри бассейн вымощен разноцветными плитами. В воде отражаются темные столпы Адидона. В Святая Святых всегда царит запах ладана, день и ночь горят светильники с чистым огнем. Перед алтарем стоят серые плиты, высеченные из известняка и установленные здесь во времена Ночи. Когда-то их украшали священные росписи, но теперь все они стерлись и поросли красным лишаем. Только на одной из плит еще можно разглядеть странный рисунок — горный ключ, извиваясь подобно змее, истекает изо рта благородного оленя и падает вниз, превращаясь в растительные побеги.

Стараясь не глядеть по сторонам, Синга подходит к своему привычному месту — в тени акации, такой же древней, как и камни святилища. Его взгляд, по обыкновению, упирается в широкую серую спину Тиглата, — он всегда стоит прямо перед Сингой.

Один за другим к Адидону подходят учителя. В руках у каждого — лучина с чистым огнем. «Что противостоит чистому огню? — сквозит невольно в голове Синги, и тут же следует заученный ответ: — Красный лед и хлад Ночи». Только здесь, в Святая Святых, в зареве сотни светильников, полагалось почитать Отца Вечности. В домах простых людей, возле жертвенников, стояли изваяния богов-архонтов с глазуревой кожей и мертвыми самоцветными глазами. Синга помнил дом в Эшзи и кумирню богини Ат-тари. Раз в десять дней богине приносили бескровные жертвы и дважды в год — жертвы кровавые. В Храме Светильников все было по-другому. Здесь не почитались низшие духи, а все взоры и молитвы были обращены к одному только Отцу — Непознанному и Немыслимому. Поэтому здесь и не было никаких изображений. Посреди святилища стоял скромный алтарь из цельного куска песчаника и маленькая медная курильница. Отец Вечности не принимал кровавые требы, ему позволялось воздавать только тихие и скромные молитвы. На алтаре помещались три Скрижали Почтения — Благая Мысль, Смирение и Благое Слово. Читать вслух письмена с этих Скрижалей разрешалось только старшим жрецам.

В Адидоне наступает тишина. Медленно и величаво к алтарю выходит Великий Наставник, одетый в расшитую золотом трабею. Никто не издает ни звука, все смотрят прямо перед собой, не смея возвести глаза на Бессмертного. На груди Наставника пылает золотом пектораль — знак наивысшей власти. Синга вместе с другими учениками преклоняют колено, старшие жрецы лишь склоняют головы. Лицо Наставника скрывает маска из белого гипса, он снимает ее, лишь когда поворачивается к алтарю. Склонившись над скрижалью, он начинает читать, учителя повторяют за ним, а следом — ученики. В устах Великого молитва звучит четко и ясно, но в устах учеников она превращается в бессвязное бормотание, странный, никем не управляемый гул. Мало-помалу мысли оставляют Сингу. Он шевелит губами, уставившись на свою левую ступню. Ноготь большого пальца треснул, ремешок сандалии растрепался…

Парень справа, глупый и тучный Гуул, украдкой чешет нос, он даже не притворяется, что читает молитву. За такое он может получить розги от евнухов, но ему, кажется, все равно. Слева доносится тихая бранная песенка — ее напевает себе под нос Волит, парень из далеких земель, что на берегу Серого моря. Это высокий и тощий парень с гладко бритой головой, похожей на яйцо. Песенка звучит почти как молитва, но в самых важных местах проскальзывают такие гнусности, что у Синги от смущения покалывает щеки.

По окончании молитвы евнухи разделили учеников по возрасту и каждому назначили посильную работу: тем, что помладше, наказали пасти овец, тех, кто постарше, послали на рынок — продавать молоко и пряжу. Синга должен был собирать глину для табличек, однако Главный евнух окликнул его, отвел в сторонку, положил руку на плечо и произнес:

— Я видел, как ты молился сегодня. И… я не ждал от тебя такого усердия, мальчик. Скажу тебе правду — никто из нас не думал, что из тебя выйдет прок. Но, кажется, и самые мудрые из людей иногда ошибаются. С этого дня я отдаю тебя под начало Тиглата.

Рядом тут же возник Тиглат. Он холодно посмотрел на Сингу и щелкнул языком — так северянин выражал недовольство. Синга с ненавистью уставился на его бледное лицо и произнес про себя скверное проклятье. Должно быть, проклятье вырвалось с дыханием, потому что Тиглат скорчил совсем уже недовольную мину и хлопнул его по плечу:

— Пойдем, юный господин, я все объясню тебе на месте.

От злости Синга заскрежетал зубами, но Тиглат, кажется, не обратил на то никакого внимания. Он махнул рукой и направился к западной двери. Синге ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Тиглат называл Сингу «юный господин», только чтобы позлить. Так он словно бы говорил: «Я дурной человек от дурного семени, но я превосхожу тебя во всем, мальчик из Эшзи. Будь ты хоть джинном или драконом, я все равно буду смотреть на тебя свысока». Вслух, разумеется, он ничего такого не говорил. Он был молчалив и скрытен, этот Тиглат. Никто точно не знал, откуда он родом и как зовется его племя. У него был едва заметный выговор, он слегка растягивал слова, словно пробуя языком звуки на вкус. С первого дня своего обучения этот северянин удивлял наставников своей рассудительностью и глубокими познаниями, он был лучшим игроком в скарну, и никто из учителей не мог обыграть его. На пятый год обучения Тиглат познал Скрытого Бога, спрятанного в словах, и овладел чудом чтения вслух. Великие Слова в его устах превращались в оружие огромной силы. Сказав одно лишь из этих Слов, Тиглат мог обрушить горы и высушить реки, призвать себе на службу духов, злых и добрых, а камни превратить в хлебы. Так говорили наставники, и речи их вызывали трепет у младших воспитанников. Синга, однако, понимал в них ложь. Пару раз тайком от всех он, стиснув кулаки и зажмурившись, шепотом произносил запретные Слова, как помнил на слух, и долго потом не открывал глаз, боясь увидеть какие-то страшные последствия своего святотатства. Но ничего не происходило, и скоро Синга перестал верить наставникам. Быть может, когда-то в Словах действительно была великая сила, но люди так часто произносили их вслух, что Великая Сила эта постепенно выветрилась, а сами Слова истоптались и огрубели, как старые сандалии. Поэтому теперь в школах писцов учили другим, очень нужным вещам: как правильно составлять приказы и торговые соглашения. По завершении последних испытаний юный писарь получал из рук учителей три предмета: медный стилус, палетку и печать — знаки высокого титула. С этих пор писарь мог наняться на службу к какому-нибудь влиятельному человеку или отправиться в храм, чтобы усердным трудом заслужить себе власть и почет. Печати изготавливались из разного материала: обсидиановые и малахитовые принадлежали простым писцам, ониксовые и яшмовые — жрецам и придворным, агатовые — правителям городов и военачальникам. Синга пока только мечтал о печати из обсидиана, она казалась ему волшебным сокровищем — далеким и недоступным, как луна и звезды. Тиглат, который был очень хорош в своем ремесле, имел печать из малахита, но никто не сомневался, что со временем он получит ониксовую или даже яшмовую. Уже теперь он мог наняться на службу к какому-нибудь вельможе. Но Тиглат не спешил покидать Храм: продолжая обучение, он сделался служителем, чтобы честным трудом отплатить за науку.

Тиглат, казалось, отлично видел в темноте, — он шагал широко и уверенно, так что Синга с трудом поспевал за ним. Тиглат шел наверняка, так, словно держал в голове все устройство Храма. Вдруг он остановился перед темной стеной, сделал какой-то жест и пропал. Синга потянул руку, ожидая встретить холодную стену. Но пальцы ушли в пустоту. Он кожей чувствовал острую, жгучую пыль и исходивший от стен холод, но глаза не видели ничего. Он трепетал от одной только мысли, что можно свернуть в один из боковых проходов. Ему было известно, что Храм Светильников куда больше, чем может показаться на первый взгляд. Иногда ученики подолгу блуждали среди тайных проходов и тесных коридоров. Даже старые евнухи не знали всех закоулков и комнат. И вот теперь, вглядываясь в темноту, Синга оцепенел. Он так и стоял с протянутой рукой, пока не услышал оклика Тиглата:

— Ну, что ты встал?

Еще три или четыре раза коридор сворачивал, и Тиглат пропадал из виду. Синга, чертыхаясь, хватался за стены. Пальцами он чувствовал клинопись, которой были покрыты кирпичи, но не мог разобрать, о чем говорится в этих письменах. Проходило время, Тиглат возвращался, и глаза его блестели в темноте, как у злого духа. Пытаясь побороть страх, Синга хватался за край его гиматия, но он всякий раз с раздражением вырывал его. Сингу всегда поражало то, как Тиглат держался на людях, — в нем была какая-то величавая, почти воинская стать. Он держал свою спину прямо и глядел Учителю в глаза так, будто он, негодный сын от негодного семени, был равен своим наставникам.

Наконец они пришли в большую залу — нет, в гулкую пещеру, освещенную единственным треножником. Масло в чаше совсем выгорело, воздух был густой и тягучий от благовоний. Тиглат отступил в сторону и словно бы растворился в горячем сумраке. Синга сделал шаг вперед и замер, не веря своим глазам. Перед ним из мрака возникли две огромные плиты, два цельных куска песчаника, смазанных маслом и олифой.

— Это Скрижали Рассвета, — произнес Тиглат на языке Уттару. — Здесь обе Скрижали и пояснения к ним. То, что читают там, наверху, — лишь дневные гимны, малая часть… истиного Слова.

— Значит, мы сейчас в…

— Да, мы в настоящем Адидоне, — хоть Тиглат и говорил на священном языке, его голос звучал так, будто он рассказывал о скисшем молоке или вчерашнем сне. — В этой темной и смердящей норе начался Рассвет. Правда, удивительно? — Последние слова Тиглат произнес уже без всякого выражения.

— Я думал, он больше, — Синга давно так не волновался. Ему обычны были камни алтаря и древние столпы, и уже давно без трепета смотрел он на фигуру Великого наставника. Но теперь, увидев огромные Скрижали, он встревожился и смутился.

— Хватит источать сопли, — скривился Тиглат. — Смотреть гадко. Успокойся, говорю тебе. Наглядишься еще.

Только теперь Синга заметил в углу пещеры грубый стол и кедровую колоду. На столе лежало несколько деревянных рамок для табличек, кусок кожи, весь в цветных разводах, и грязная палетка. Тут же стоял сосуд с пресной водой и тарелка с присохшими по краям комками чечевичной каши. Под столом валялся мятый соломенный тюфяк.

— Ты… здесь спишь? — глаза Синги расширились от удивления

— Я здесь живу, — вздохнул Тиглат. — Вот, посмотри…

Он взял со стола выточенный из кости стилус. Синга с удивлением уставился на роговую накладку у основания стержня.

— Ты можешь снять ее, — криво ухмыльнулся Тиглат. — Она для того, чтобы я… не касался кости. Предание гласит, что сам Великий Наставник изготовил его из собственного ребра. Но тебе, наверное, можно к нему притронуться.

С великой осторожностью Синга взял в руки стилус. На вид он ничем не отличался от других письменных приборов. Стилусы из кости были не очень хороши и годились лишь для того, чтобы писать короткие послания.

— Скрижали две, — объяснял Тиглат. — Одна лежит по правую руку от тебя, это скрижаль для живых, другая — по левую, она предназначается мертвым. Из левой скрижали вслух не читай. Из правой читай по узелкам. — С этими словами он протянул Синге шерстяную веревку, сложенную в несколько раз. На веревке были завязаны узелки с крупным черным бисером — такими пользовались учителя. Синга смешался: видел бы его теперь отец!

— Стало быть, мне уже не нужно переписывать сказание об Ашваттдэве? — произнес он, не скрывая волнения. — Теперь я буду заниматься только скрижалями?

— Даже не мечтай об этом, ленивая ящерица! — Губы Тиглата снова тронула усмешка. — Никто не освобождал тебя от твоего урока. Днем ты будешь заниматься Скрижалями Рассвета, а вечером выполнять свое задание.

— О-о-о, Боги, простите меня! — Синга притворно захныкал. — Я один, совсем один под злым Солнцем! Работе моей нет конца! Она длинна, как Ночь…

Пощечина была такой сильной, что Синга с трудом устоял на ногах. Только теперь он осознал, насколько Тиглат больше и сильнее его, — этот дурной человек от дурного семени надвинулся на него как тень. Он был похож на великана в эту минуту, глаза его пылали гневом:

— Не смей впредь скулить при мне и не думай сквернословить в этом месте. Иначе я сниму с тебя кожу и повешу ее на дереве!

«Я упомянул Ночь, стоя перед Скрижалями, — с ужасом понял Синга. — Что теперь будет?!» Он вспомнил псалом Ночи, который запрещено было читать вслух и следовало произносить только про себя:

 

О, что за горе пришло к нам?

Откуда явилось разорение?

Вот несчастье — Ночь без конца и начала.

Горе-погибель нашему краю…

 

Между тем Тиглат, похоже, взял себя в руки. Плечи его опали, а во взгляде воцарилась привычная скука. Синга сел за стол, пододвинув к себе свежую дощечку. Тиглат едва коснулся его плеча кончиками пальцев. Этим жестом учителя обозначали для учеников начало урока. Синга вздрогнул и принялся за дело. Пощечина все еще жгла его правую щеку, бессильная злоба кипела и плескалась в груди. Беззвучно шевеля губами, он выводил стилусом священные письмена. Иногда он закрывал глаза и прекращал дышать, чтобы ощутить весь вес своего труда. «Ну же, ну же, — говорил он себе. — Это только глина и письмена». Слова из скрижалей пылали на тыльной стороне его век: « Я — пламень бездымный, неугасающий! Я — Лев и Змея! Я — свет, не дающий тени! Я — погибель мира! Я породил сам себя и сам в себе пребываю! Совершенномудрый, Я отделил землю от огня, ветер от дыма, тонкое отделил от грубого, силу высшую от силы низшей…» Левой рукой Синга перебирал узелки на веревке из цветной шерсти — так писарь чувствовал ритм и длину распевов. Многое он не мог прочесть вслух, потому как не познал еще вполне Скрытого Бога, и тогда на помощь приходил Тиглат, который точно знал, когда знак должен звучать «одним духом», а где требуется помощь губ и языка. В его устах древний, угасший в годах язык звучал легко, нараспев, так, будто он все время говорил на нем.

Наконец Синга переписал несколько табличек и, когда глина подсохла, радостный, показал их Тиглату. Тот остался недоволен работой и велел уничтожить первые три таблички.

— Главное, запомни: твоя работа — это великая тайна. Все, что здесь произойдет, ты должен скрыть от всех, даже от учителей. Не вздумай говорить о ней со своими… хм, с другими учениками, — сказав так, Тиглат встал и кивком велел следовать за ним. Обратный путь показался Синге очень коротким. По дороге им встретился только один служитель — хромой старый евнух, который в страхе отступил перед рослым чужеземцем. Оказавшись на поверхности, Синга зажмурился от яркого, жгучего света, — так его глаза привыкли к сухой темноте подземелий. Горячие пылинки обжигали веки, на глазах наворачивались слезы. Его голова потяжелела, как после полуденного сна, он с трудом переставлял ноги и сам себе казался стариком. Тиглат вышел с ним из Внутреннего Храма во двор, где и оставил, не попрощавшись. Вернувшись в обитель, Синга увидел, что старый Наас по-прежнему стоит и смотрит в окно. Из кельи было видно одну из улиц Нижнего города, где царило небывалое оживление. Дорога пестрела от повозок, люди высовывались из окон, выходили на крыши, размахивали белыми тряпицами и пучками сухих веток.

— Что ты видишь, старик? — спросил Синга.

— Ничего, — ответил Наас, не оборачиваясь.

— Ты опять врешь. Хочешь, чтобы я побил тебя палкой?

— Нет, прошу, господин, не надо! — бесцветным голосом отозвался Наас. Угроза мальчика его ничуть не испугала.

— Тогда скажи мне, что ты видишь, старик.

— Всадников на злых лошадях. Их много.

— Много?

— Туча, господин. Это тхары.

 

 

2

 

В обедню все ученики говорили о небывалом событии: тхары вошли в Бэл-Ахар. Эту новость передавали из уст в уста, шепотом, втайне от учителей. Синга, впрочем, не участвовал в обсуждении — его внимание было приковано к дальнему углу, где сидели Тиглат и Главный евнух. «Они похожи на заговорщиков, — думал Синга. — Наверное, они и есть заговорщики». Тиглат не велел никому говорить о том, чем они будут заниматься в Адидоне. Даже учителям. Странное дело. Может быть, это как-то связано с тем, что тхары вошли в священный город?

Тхары! Синге казалось, что в самом этом слове, в том, как оно звучит, слышны удары бубна и рев боевого рожка. В прежние времена их не пропустили бы к городским стенам, но теперь они, запыленные, просаленные дикари, спокойно расхаживали по Нижнему городу, свысока поглядывая на жителей Бэл-Ахара. Тхары были данниками Аттара, они жили далеко на севере и в прежние времена редко наведывались в эти земли. Но вот Руса, правитель Аттара, развязал войну, жестокую и долгую, как Ночь. Он принес клятву здесь, в Храме Светильников. Перед лицом Великого Наставника он поклялся, что повергнет город Увегу и предаст огню Камиш и Хатор. Синга сам не присутствовал при клятве, лишь из окна своей обители он увидел, как к вратам Храма поднесли пестрый паланкин в окружении множества воинов с треугольными щитами. Говорили, что, сотворив клятву, Руса отрезал одну из своих косиц и бросил ее в священный огонь, отчего случился очень густой и смрадный дым. Этот знак истолковали как дурной — войну с Увегу и Камишем следовало отложить. Было это три года назад, и с той поры люди все время говорили, что война случится все равно. Она назревала, как нарыв на теле больного, ее ждали и страшились, ее торопили и проклинали. Аттар собирал войска со всех пределов земли, так что теперь тхарские разъезды и прочий иноземный сброд можно было встретить повсюду.

Бэл-Ахар был неприступен. Со всех сторон город окружали высокие и прочные стены из камня и кедра. Царь Аттар Руса велел возвести еще одну стену — из глины и песчаника, чтобы защитить Нижний город. Казалось, что в Бэл-Ахар нет пути дурным людям, и вот наступил день, когда в Бэл-Ахар вошли степняки. Вошли, не пролив ни капли крови. Ворота, окованные медью, распахнулись перед ними как перед желанными гостями. Тхары… в детстве Синга слышал много историй об этом диком и бесприютном народе. У тхаров были рыжие волосы и голубые глаза. Они носили шаровары и рубашки из тонкой шерстяной ткани. Все они от рождения были всадниками и на своих двоих ходили вразвалку, неловко и непривычно переставляя кривые ноги. Правда и неправда сплетались в них, как хищные звери на степняцкой татуировке: наполовину люди, наполовину кони, дикие, как Северные ветер, бесприютные, как сор в пустыне. Их не рожают матери, они вырастают из своей негодной земли, словно терновник или ковыль. Про тхаров говорили, что они куют свои мечи из звезд, умеют предсказывать будущее по звериным следам и полету птиц. Все это, конечно, было искушением архонтов — ложным знанием, колдовством, ловким трюком. Никто из учеников никогда не встречался с тхарами и, конечно, не мог знать о них ничего определенного. И от этого тайны, окружавшие этот дикий народ, становились еще заманчивей, они занимали ум Синги, когда он бодрствовал, искушали его дух в сновидениях.

Чтобы незаметно улизнуть из храма, нужно было дождаться окончания вечерней службы, когда все ученики расходились по своим обителям. Синга знал жидкую, почти незаметную овечью тропу, которая вела по южному склону к самому Нижнему городу. Стоило только улучить момент, когда во дворе нет евнухов, чтобы пролезть в дыру, которую ветер прогрыз в стене…

Вот и они — узкие и тесные улочки Нижнего города. Синга пробирается вдоль живой изгороди. На дорожках лежат косые тени от фисташковых деревьев, из-под тростниковых крыш на мальчика глядят своими слепыми глазами терракотовые божки. Когда-то стены домов покрывала разноцветная глазурь, но от ветра и солнца она облупилась, только кое-где сохранились куски белого гипса. Вот в одном из дворов слепой старик натягивает на жерди вымоченные в уксусе бараньи кишки. Вход в его жилище прикрывает драная циновка, у порога курится каменный алтарик. В прошлом году старик изготовил для Синги арфу. Слепой мастер постарался на славу — струны пели слаще соловья даже в неумелых руках. С той поры юноша иногда захаживал к нему — помогал по хозяйству, смотрел на его работу. И теперь он замедляет шаг, чтобы посмотреть на его работу. Старик был настоящим чародеем — он превращал дерево, уксус и потроха в музыку, и для Синги это было самой удивительной вещью на свете.

Заслышав шаги юноши, слепой поворачивает голову в его сторону и кивает. На губах у него легкая улыбка, он узнал Сингу по его поступи.

— Ты видишь? — говорит он сипло. — В моем доме больше нет двери! Проклятый Куси выиграл ее в скарну…

— Ну, вот и случилось. — Синга вздохнул и покачал головой. — Я же просил тебя не играть! Ты так скоро и одежду проиграешь.

— Он обманщик, этот Куси. Я, может, и слеп, но я знаю, как должны стучать кости. Говорю тебе — у Куси кости с подвохом.

— Ну, тогда не играй с ним. Сам знаешь, что он негодяй.

— Не учи меня, мальчик! — голос мастера задрожал. — Мои родители не смогли меня образумить, а у тебя и подавно не выйдет… Я слаб и стар, я один под злым солнцем! Дрянной мальчишка учит меня. На что я куплю новую дверь? Я… — он вдруг осекся, лицо его гадливо исказилось, он повернул голову вправо и тихо выругался. Из-за поворота вышли трое воинов в медных колпаках. Это были копейщики, редумы Аттара. Царь Руса оставил их для защиты Бэл-Ахара, и с той поры они шатались по Нижнему городу без дела. Себя копьеносцы звали гордо: «Священный отряд Бэл-Ахара», и это вызывало насмешку у обитателей города. Мало-помалу редумы обленились, и уже несколько месяцев никто из них не надевал панциря. Чаще всего их можно было видеть в питейной или на рынке, где они дремали на пыльных скамейках или играли в скарну. Их лохаг, пытаясь утопить скуку в крепленом пиве и низких забавах, окончательно поселился во дворе старого Куси.

Но теперь что-то изменилось — редумы облачились в панцири из плотной ткани и покрасили лица охрой — знак того, что они готовы к бою. Синга даже присвистнул им вслед. Аттары не обратили на него никакого внимания — прошли под аркой из белого гипса и пропали из виду. Забыв про слепого мастера, Синга припустил следом. Ему было интересно, куда держат путь эти негодные люди. «Ну, вот это уж точно связано с тхарами, — думал он, — вот только что сделают эти холеные ослы с дикими степными псами?» Проулок завернул за угол, и Синга вышел на большую мощеную дорогу. Аттар он не увидел, зато увидел тхаров.

Поначалу его кольнуло разочарование. Тхары были во всем похожи на людей — у каждого по две ноги и по две руки. Они прекрасно держались на своих лошадях, но их тела не составляли с ними единого целого. Одеты они были чересчур пестро, не по-здешнему. Диковинную упряжь украшали войлочные подвески, изображающие животных и чудовищ. Предводитель степняков был крупный мужчина с ярко-красным айдаром, в желтом бурнусе и полосатых штанах. Из-за жары он откинул башлык на самое темя, и страшный чуб свисал на лоб как сырое тряпье. Панцирь из кости и рога отливал дорогим лаком, золотая гривна ярко сверкала на солнце. Синга никогда прежде не видел такой варварской красоты.

— Я Духарья, великий вождь тхаров! — громко кричал предводитель на северном наречии. — Я перескочил через стены Урдука и убил князя, когда тот пировал! Я прошел через пыльное плоскогорье и подстрелил скального льва! Теперь я испорчу всех ваших дочерей и выпью все ваше пиво, все до донышка! — После каждой фразы он бил в большой бубен, висевший на его плече.

Дорога, по которой он ехал, вела от святилища Азулы, что находилось за городскими стенами, до самого Храма Светильников. Трижды в год в ознаменование нового урожая по нему проходили пышные процессии — жрецы несли на плечах изваяния богов и богинь, музыканты и певцы славили Великую Жизнь и Иное Счастье, простоволосые жрицы, впадая в экстаз, исполняли дикие языческие танцы. Но чем ближе к Храму, тем тише становилась процессия. Жрицы покрывали головы платками, изваяния богов-архонтов несли так, будто они склонили голову перед Храмовой горой. Кровавые дары, предназначенные богам, оставались на черной дороге, где их пожирали собаки. Когда шествие оказывалось у врат Храма, оно превращалось в похоронную процессию. Певцы становились плакальщиками, печальны были их гимны. Не слышно было веселых флейт, только мерный стук барабанов. Процессия кончалась молитвой искупления, которую творили учителя у лазурных врат, окропляя водой головы язычников. После процессия поворачивалась назад в город, где снова начинались разгул и веселье.

Теперь все было по-другому. Тхары не пели других гимнов, кроме гимна стреле и мечу. Они не посыпали свои головы пеплом, но мазали щеки яркой охрой. У них не было изваяний архонтов, своих богов, похожих на хищных зверей, они носили на поясах, одежде и упряжи. У этих богов были когти — ножи и кинжалы — и крылья из смертоносных стрел. Из их жил и костей сплетали луки. Их пасти и клювы становились топорами и чеканами.

Краем глаза Синга заметил двоих наставников, — они стояли в стороне от толпы под тенью оливкового дерева. На них были черные бурнусы с высокими колпаками, тень скрывала их лица, но Синга сразу узнал Уту и Кааса — учителей письма и святочтения. «Ага, — сказал себе Синга. — А вот это странно — видеть их вдвоем да еще за пределами Храма».

Уту и Каас были не похожи друг на друга, как Ночь и Заря. Черствый и желчный Уту, похожий на чесночный стебель, и Каас — меднокожий великан, с широкой грудью и необъятным пузом, тайный богохульник и любитель игры в кости. Синга никогда не видел, чтобы эти двое общались друг с другом или даже обменивались взглядами. Уту, по-видимому, презирал Кааса за весь тот телесный избыток, что был в этом человеке. Каас тихонько посмеивался над Уту и плевал на него, как на гадкое животное.

Но сейчас оба учителя стояли бок о бок и наблюдали за тхарами, и в их лицах, в их позах было нечто неуловимое, заговорщическое — что-то подобное Синга увидел на обедне, приглядевшись к Тиглату и Главному евнуху.

«Что они делают здесь, эти двое?» — подумал Синга с неудовольствием. На секунду ему показалось, что колючий взгляд учителя Уту царапнул по его лицу. «Если он узнает меня в толпе, мне не миновать розги», — Синга даже вздрогнул от этой мысли. Учитель Уту был истовым служителем Храма. Он не ел ничего, кроме жидкой чечевичной похлебки, и не пил ничего, кроме сырой воды. Все свое время он посвящал двум занятиям — молитвам и розгам. В розгах учитель Уту знал толк — для каждого проступка у него находились прутья определенной длины и хлесткости. В комнате письма в стену были вбиты специальные перекладины, на которые облокачивался наказуемый. Синга часто гостил на этих перекладинах. Он лежал, вцепившись в запястье зубами, чтобы не крикнуть, боясь даже дышать. Хлесткие удары сочетались в его голове с нудным голосом учителя Уту, распевающего молитву Покаяния. Иногда голос Уту срывался, словно его душили слезы, и это особенно пугало Сингу. «Когда-нибудь он засечет меня до смерти», — думал он про себя.

Визг дудок и барабанный бой разливались по улицам. Воздух отяжелел от этого шума, в глазах рябило от пестрых одежд и разукрашенных конских грив. Мало-помалу к шествию степняков стали примыкать местные нищие. В основном это были молодые парни с голодными и злыми глазами, худые и черные от солнца. Они поднимались с земли и шли за всадниками, двигаясь в такт их варварской музыке, покачивая головами, извиваясь и хлопая ладонями. В них уже ничего не было от пахарей и пастухов, не было дурных и добрых людей. Голод превратил их в воров и богохульников. Они разбивали статуи богов и в голос проклинали земных царей. Тхары смеялись, щелкали плетьми, но оборванцев это не пугало — еще недавно они были пахарями на бесплодной земле и в муках добывали хлеб свой. Но теперь солнце убило посевы, истончило их тела и умы. По ночам они рыскали по городу в поисках поживы, а днем лежали как мертвые. Грубые напевы всадников вернули их к жизни, внушили какое-то недоброе, жалкое чувство, которое приходит на смену надежде.

Синга решил затеряться среди этих негодных людей. Он надвинул на глаза капюшон, вскинул руки и принялся извиваться, подражая нищим. У него получалось недурно — он без труда поймал грубый ритм их танца, размашистых шагов и покачиваний головой. Он ушел уже достаточно далеко от учителей и мог не бояться, что его обнаружат. Но вот они запели свою страшную песню, холодную и протяжную, как Ночной ветер:

 

В этот год схоронил сестру я,

В поле отнес немощного брата,

Отец смотрит голодным взглядом,

Мать не ждет моего возвращенья.

У дома моего, что ни день, рыщут собаки,

Всюду на земле царит разоренье…

 

Песня потонула в стонах и причитаниях. Люди били себя в грудь, рвали волосы на голове, раскачиваясь из стороны в сторону, как безумные. Синга вдруг почувствовал, что на него смотрят со всех сторон. По спине пробежал холодок. Он уже собрался скользнуть в узкий переулок, когда длинный жилистый парень, за которым он шел, вдруг развернулся и вперил в него свой мертвящий, холодный взгляд.

— Добрый господин, — протянул он. — Нет ли у тебя кусочка хлеба для меня? Господин… Какая у тебя красивая одежда, чистая кожа и волосы… У тебя есть хлеб? — последние слова он произнес с особенным напором.

Оглядевшись, Синга понял, что дело плохо. Нищий стоял между ним и шумной улицей, и весь его облик выражал угрозу. Вокруг громоздились бедняцкие хижины, слева зияла глубокая сухая канава. «Может быть, скачусь?» — подумал Синга. Не сводя взгляд с незнакомца, он стал боком обходить его, говоря так:

— У меня нет хлеба, извини, добрый человек.

— Нет хлеба? Тогда, может быть, у молодого господина есть баранья лопатка? Я брошу ее в корзину пекаря вместо меди, и он даст мне немного хлеба…

У Синги за поясом и вправду было несколько костяных плашек с особыми знаками — на них в землях Аттара можно было выменять еду. Но Синге казалось, что, если даже он отдаст их нищему, тот не отвяжется.

— У меня нет ни кости, ни меди для тебя, — соврал он. — Отец не дает мне никаких денег. Все покупки делает мой раб.

Синга уже приблизился к краю канавы, но пока еще не решался прыгнуть. Парень между тем начал терять терпение.

— А твоя одежда? Твоя туника под стать жрецу. Обменяв ее, я много дней буду сыт.

Тут Синга потерял терпение.

— Ну, ты, дрянное семя! — закричал он, забыв про бегство. — Полевая крыса и то умнее тебя. За такие слова тебе надо отрезать уши и нос!

— А ты попробуй отрежь, — ощерился парень. — За чем же дело стало?!

Синга медлил. Он уже понял, что встретил сильного и опытного противника. Тот все еще раскачивался, как если бы продолжал танцевать. Его движения говорили о силе и проворности. Нищий сделал выпад, чуть не задев его плечо. В руке у него блеснул кремневый нож. Синга отшатнулся и понял, что оба они стоят на самом краю канавы. Парень шагнул к нему, раскачиваясь на ходу, как гибкий стебель. Глаза его горели ненавистью. Синга почувствовал, как к горлу подступил колючий комок. «Ну вот и все, — подумал он, — сейчас этот оборванец выпотрошит меня, как овцу. Дом мой погибнет, мое имя развеет ветер». Что-то пронеслось над самым ухом Синги. Это был не порыв ветра, раздался сухой щелчок, голодный взвизгнул и отскочил в сторону. От неожиданности Синга чуть не свалился в канаву. Он услышал еще один щелчок, затем в глазах все помутилось. Он слышал, как плюется проклятьями оборванец. Он по-прежнему стоял на самом краю, но нож улетел в пыль. Синга увидел его лицо — казалось, он только что проснулся от тяжелого и долгого сна. Левая рука нищего окрасилась кровью — что-то рассекло ее от плеча до локтя. Он попятился назад и пробубнил проклятия, глядя куда-то за плечо Синги.

— Эй ты, черная голова, оглянись! — произнес кто-то на плохом аттару.

Синга обернулся. Перед ним стояли двое, один держал в поводьях рыжую лошадь, другой — верблюда черной масти. Первый юноша был не тхарской породы. Он имел медную кожу, красивое тонкое лицо и курчавые волосы, такие же, как у Синги. С его узких плеч свисала накидка из шкуры степного пса. При виде этой накидки Синга невольно поежился. В Бэл-Ахаре никто не носил таких шкур. Степные собаки были лютыми зверями, крупнее и опаснее волков. По силе они уступали горным львам, но сбивались обычно в большие стаи. Казалось странным, что такой тонкий и хрупкий юноша мог справиться с этим зверем. Второй же был бледен, как скисшее молоко, его волосы отливали огнем, а голубые глаза были похожи на два соленых озера. Синга видел эти озера в горах по дороге в Бэл-Ахар пять лет назад — тогда в темной теснине, распластавшись голым животом на горячем гипсе, он заглянул в глубокий колодец и увидел далеко внизу воду. Солнце застывало в ней золотом, его лучи медленно угасали в ледяной ряби. В ту минуту Синга в последний раз испытал настоящую радость. И теперь, глядя в глаза северного варвара, этого дикого степняка, он ощутил, как это забытое чувство вновь шевельнулось в его груди.

А потом он увидел в руке молодого степняка кнут и содрогнулся. Плеть была изготовлена из серой и черной кожи, она была похожа на большую песчаную гадюку. Тхар улыбался, слегка покачивая рукой, и плеть извивалась в пыли, как живая. Первой мыслью Синги было: «Беги! Беги, не останавливайся, не оглядывайся назад! Это смерть твоя стоит перед тобой, улыбается, играет кнутом». Но холодные глаза пригвоздили его к месту.

— Ты чего, черная голова? Испугался? — губы тхара сложились в насмешливую улыбку. — Ты нас не бойся. Ты того шакала бойся, а нас — нет.

— Спасибо тебе, добрый господин! — произнес наконец Синга.

Рыжий только усмехнулся.

— Никакой я тебе не господин, — сказал он. — Я рысь в собачьей своре.

— Будь по-твоему… но, пожалуйста, скажи мне свое имя, и я помолюсь за тебя Отцу.

— Как меня зовут? — мальчик прикусил губу, изображая раздумье. — Нэмай зовут, вот как! А скажи, разве твой отец — бог? Ему молятся?

Черноволосый мальчишка фыркнул и громко цокнул языком. Уши Синги запылали.

— Я говорю об Отце Вечности, — сказал он быстро. — Я буду молиться за Нэмая…

Рыжий ощерился, а черноволосый засмеялся. Его смех был высоким и резким, в нем слышалось что-то знакомое. Синга вдруг почувствовал обиду, словно мальчишка, которого сверстники подняли на смех. В конце концов, эти люди были от дурного семени, он не должен был терпеть их дикарские выходки.

— Ну, чего смеетесь? Разве я пошутил?

— Конечно сказал! — черноволосый раскраснелся, он был весь во власти своего злого веселья. — Нэмай — это никакое не имя. Нэмай — значит «никто».

— Это ничего. — Синга собрал всю свою смелость и шагнул к степнякам. — Я все равно буду называть тебя Нэмай, ты ведь сам так назвался.

Рыжий радостно кивнул. Его, похоже, очень забавлял разговор. Сингу охватило радостное волнение. Он вот так запросто разговаривает с тхарами, с этими необыкновенными людьми из дальних земель.

— Ты пришел с тхарами? — спросил Синга. Нэмай хмыкнул.

— А где твои отец и мать? — так следовало начать разговор, подумал Синга.

К его удивлению, Нэмай вместо ответа свистнул и сотворил какой-то неопределенный жест.

— Могу я чем-то вам помочь, добрые путники? — Синга совсем растерялся. Черноволосый, по-видимому, с трудом сдерживал смех, а на физиономии Нэмая проявилась скука.

— Где можно напоить моего зверя? — произнес он как можно более праздно. — Да и самому выпить чего-нибудь?

— Есть прихожий дом, — воскликнул Синга радостно. — Хозяина зовут старик Куси. Он пускает к себе путников и наемных рабочих.

— Ладно. Значит, и воинов пускает тоже.

— Вы воины? — от удивления Синга открыл рот. — Но у вас нет ни копий, ни щитов. Вы не похожи на редумов.

— А зачем мне копья? — насупился Нэмай. — Я сражаюсь верхом, мое оружие — лук и чекан. Мне столько же лет, сколько и тебе, но мои лоб и щеки уже перемазаны кровью, — добавил он свирепо.

— У тебя на щеках не кровь… это, кажется, охра, — поправил его Синга.

— Много ты понимаешь!

— Извини, добрый путник. Так вы бирумы?

— Мы всадники, — подал голос черноволосый. — Мы налетаем словно ветер и берем свое.

Синга смолчал, но сердце его забилось часто, как будто это его обожгли плетью.

— Ну, что же… — заключил Нэмай важно. — Пойду наведаюсь к твоему Куси.

Сказав так, он кивнул черноволосому, и оба они, не сказав больше ни слова, двинулись прочь, ведя в поводу своих скакунов — черного верблюда и огненно-рыжего коня. Синга остался один — изумленный, растрепанный, радостный. Звуки музыки и пение голодных стихли вдали, люди проходили мимо, погруженные в свои заботы. Синга все стоял и смотрел туда, где исчезли удивительные чужеземцы. Про себя он твердо решил во что бы то ни стало снова увидеть этих двоих…

Появление тхаров, их шествие по главной дороге города ненадолго взбудоражили жителей. Все беспокойство, связанное с ними, смыло в ту же ночь долгожданным и благословенным дождем. На другой день вади уже гремели от мутных холодных потоков, вода хлынула в каналы, оросив наконец поля. Темные тучи закрыли горизонт, и прохладный северный ветер остудил раскаленный город. Вода бежала по канавам, стояла на крышах там, где еще вчера женщины жарили чечевицу и полоски мяса. Тень дождя изгнала Злое Солнце с неба и вымыла дурные помыслы из человеческих душ. Самые набожные связывали приход дождя с благословением богов, другие говорили о том, что дождь принесли тхары, третьи не видели в этом ни промысла, ни знамения, они были рады тому, что можно вернуться на поля и снова жить прежней жизнью.

 

 

3

 

Прошло несколько дней, и Синга снова ускользнул в Нижний город. Он не был честен с собой, в уме он повторял, что просто хочет прогуляться и выпить холодного пива, но все же ноги сами принесли его на двор старого Куси.

Возле «захожего» дома висел странный фонарь — Куси запускал светлячков в надутый бычий пузырь. Светлячки обычно умирали к утру, и фонарь приходилось менять, но каждую ночь чародейский свет завлекал в дом новых посетителей. У входа стояли две кибитки — за оградой и в пристройке курились паром рослые лошадиные фигуры. Над ними сонной громадой возвышался черный верблюд. Синга ощутил на себе печальный взгляд из-под колючих бровей. Верблюд наклонился к мальчику, и тот почувствовал его горячее дыхание. У Синги за пазухой было припасено лакомство — травяная жвачка. Он положил ее на ладонь, и верблюд тут же смахнул угощение своей широкой губой.

В дому было людно — к Куси зачастили тхары. Каждый день здесь был большой пир. По обычаю своего племени, степняки пили крепленое пиво и неразбавленное вино. От них всегда было много шума и сора, старый Куси раз за разом выкатывал из подпола громадные сырные головы, на дворе что ни день резали овец и забивали птицу. Над каждым очагом стояла курильница с желтым дурманом, воздух был такой густой, что голова шла кругом. От тхарских одежд пахло песком и пылью, этот запах примешивался к густому духу. На стол подавали мальчишки-рабы с разукрашенными лицами — щеки побелены известью, лоб покрашен охрой, на губах желтые и красные пятна. Рабы улыбались, показывая зубы, покрытые голубой глазурью, игриво подмигивали посетителям и иногда устраивали между собой непристойные проказы. Синга всегда отворачивался от этих игрищ, но обычные посетители — инородцы и вольноотпущенники — радовались этим низким забавам, смеялись, хлопали себя по щекам, бросали на пол медь. В парах желтого дурмана размалеванные мальчишки превращались в злых духов — оборотней. Посетители звали их «светлячками», но Синга знал много других названий для их ремесла. Тхаров, впрочем, мальчишки не интересовали, свистом и щелчками они прогоняли от себя юных развратников. У стены в клубах желтого дыма виднелись недвижимые тени — это сидели за большим столом игроки в скарну. По очереди они бросали четырехгранные кости и двигали глиняные фишки по круглой дощечке. Над их столом висел особый знак — овечья лытка на красном шерстяном шнуре, в скарну разрешалось играть только в местах, отмеченных этим знаком.

— Эй, черная голова! — услышал Синга знакомый голос.

Нэмай и черноволосый мальчишка сидели в дальнем углу. Рядом с ними была свободная скамья, и Синга, недолго думая, сел на нее.

— Я не знал, что встречу вас снова, — соврал он.

— Да чего там… Я бы тебя и в степи не потерял, а город — это ведь не степь. Вот, выпей это, — сказав так, тхар протянул Синге плошку. В ней крепкий напиток из кислого молока. В Аттаре оно было известно как сикера.

— Спасибо, я не… — замялся Синга, но тхар посмотрел на него так пристально, что рука сама поднесла ко рту плошку, и дурное обожгло его горло.

— Кха-кха…

— Ничего, — усмехнулся Нэмай. — Привыкнешь!

— А тебя как зовут? — спросил осмелевший Синга черноволосого степняка.

— Ты зови меня Спако, — просто отозвался тот. Синга взглянул на него и вздрогнул… У молодого степняка было лицо Сато. В груди растеклось странное чувство, давнее, но знакомое и теплое. Вспомнился дом в Эшзи, глинобитная ограда, садик, рябая тень от тамарисков, чернявая девочка, тонкая, как лучина… Нет, быть такого не может!

— Спако, — Синга наморщил лоб. — Я немного знаю тхари. Это значит, это значит…

— Это значит «сука», — произнес черноволосый на хорошем аттари.

— Странное имя!

— Так уж вышло, — вздохнул черноволосый. — Мне его дали боги, и тут уж ничего не поделаешь. Вот как дело было: я от своего хозяина сбежала, ушла в горы. На мой след напали серые собаки, два дня шли за мной. На третий день матерая сука осмелела и набросилась на меня. У меня не было никакого оружия, я даже не успела поднять с земли камень, а сука уже вцепилась… — Черноволосый поднял левую руку. На ней не хватало мизинца, с обеих сторон ладонь покрывали бледные росчерки шрамов.

— Я не растерялась, — продолжал черноволосый. — Стала засовывать руку все глубже в пасть собаке, навалилась боком ей на грудь. Она испугалась, стала задыхаться, но я продолжала запихивать руку ей в глотку, пока она не сдохла. Остальные псы испугались и разбежались кто куда. Мясо той матерой суки спасло мне жизнь.

— Это удивительная история! — пробормотал Синга. — Ты просто как Ашваттдэва!

— Кто? — черноволосый подозрительно прищурился. — Это кто еще такой?

— Да неважно. Ты… ты хорошо говоришь на аттари, вот только… — Синга растерянно улыбнулся. — Ты называешь себя женщиной.

— Так ведь я — девушка! — прыснул темноволосый.

От выпитой машуллы в животе у Синги потеплело, а в голове поселилась веселая легкость. Сразу захотелось говорить о вещах значительных и важных. Ему захотелось впечатлить Спако и Нэмая.

— Я знаю Тайного Бога, скрытого в словах, — произнес он громким шепотом и почувствовал, как от этой сладкой лжи по спине пробежал липкий холодок.

— Так ты колдун? — в глазах Нэмая загорелись веселые искорки.

— Да! — похвастался Синга. — В ваших диких краях я звался бы колдуном.

— А что ты можешь?

— Все! Я могу приказать Солнцу взойти на Западе! По одному только моему слову все звезды посыплются с небосклона и море смешается с сушей!

Он говорил эти глупые слова против воли, он уже не мог остановиться и ждал, что его поднимут на смех, но Нэмай слушал с интересом, чуть прикрыв глаза. Это придавало Синге смелости, и ему казалось, что он и вправду способен на все эти удивительные и дерзкие вещи.

— Я умею ходить по облакам, как по земле, я знаю язык, на котором говорит ветер, мне ведомы тайны птиц и убежища рыб, я… — тут Синга осекся. — Только… не заставляй меня показывать тебе мою власть. Великие слова могут разрушить наш мир в мгновение ока. Произносить их нам запрещено.

Нэмай был разочарован.

— Какой же в них толк, — протянул он, — если их нельзя произносить?

— Я… — Синга замялся. Ему вдруг стало очень стыдно за то, что он хвастался тайным знанием, и в то же время досадно, что Нэмай все же раскусил его.

— Тхарам не понять, — произнес он, стараясь придать своему голосу больше уверенности.

— Слушай… — шепотом произнесла Спако. — А это правда… Ну, что вы… ТАМ себе все отрезаете?

Услышав это, Нэмай скривился и начал вращать глазами так, что Синга не выдержал и захохотал.

— Нет! Глупости! То есть… Я хотел сказать… — он попытался придать себе серьезный вид, но заметил, что Спако покраснела, и снова засмеялся.

— Нет, — сказал он, наконец совладав с собой. — Это особое служение. Некоторые считают, что жить в нашем мире — это большое несчастье, а умножение людей ведет к умножению горя. Поэтому они отказываются от своего… детородного естества и всю жизнь посвящают себя служению.

— Ты тоже так считаешь? — громким шепотом спросила Спако. — Тоже думаешь, что эта жизнь — несчастье?

— Я не знаю, — признался Синга.

К столу, где они сидели, подошел мальчишка-раб. Отчего-то он пристал к Нэмаю. В носу у раба было большое медное кольцо, и он, хитро щурясь, теребил его и улыбался. Нэмай протянул к нему руку, раб замурлыкал и подался навстречу. Нэмай засунул палец в медное кольцо и с силой дернул его. Из носа хлынула кровь, раб завизжал и попытался упасть на колени, — у него не получилось, Нэмай все еще держал кольцо, и колени несчастного зависли над полом и мелко задрожали. Из своей комнаты выглянул Куси. Увидев, что случилось, он побледнел и начал осыпать Нэмая проклятьями на разных языках. Спако коснулась кончиками пальцев рукоятки чекана, и все тхары разом замолчали. Куси еще больше испугался. Он сделал унизительный жест — вытянул вперед обе руки ладонями вверх. Он не был смельчаком, этот Куси, как не был и большим силачом. Про него говорили, что в юности он и сам красил зубы голубым цветом и приставал к посетителям. Теперь же это был насмерть перепуганный старик с жидкой бородой и дряблыми щеками. Он дрожал, он боялся пошевелиться и смотрел на молодого тхара с ненавистью. Вдруг за спиной его возникла фигура лохага. Даже будучи пьян, он держался как настоящий копейщик — спина прямая, как просмоленное древко, руки расставлены так, будто он сейчас бросится в бой. В правой руке — дубинка с кремниевым бойком, на левую намотан кусок дубленой кожи. Лохаг сделал несколько шагов вперед, окинув собравшихся свирепым взглядом. Лицо его сделалось темно-красным.

Нэмай не сказал ни слова. Он отпустил «светлячка» и молча встал. Вслед за ним поднялись остальные тхары, а с ними и Спако. Не говоря ни слова, они все направились к выходу, и каждый из них плюнул на порог, прежде чем переступить его. На столах остались недопитые кубки и объедки. Когда последний из тхаров плюнул на порог, Синга встал тоже. Словно во сне, он двинулся к выходу и, прежде чем шагнуть в сизую тьму, наклонился и плюнул себе под ноги.

Холодный свежий воздух наполнил его грудь и прояснил голову. Возле кибитки в луже жидкого света дремал огромный пес с густой рыжей шерстью. На загривке и морде шерсть была красной, словно кровь. Никогда прежде Синга не видел таких собак. Облик этого степного зверя вселил в него страх. Тхары исчезли, лошадей на дворе не было. На земле остались следы от копыт, но и они, кажется, уже остыли в этих горклых сумерках. Синге стало страшно.

— Нэмай! — позвал он. — Ты где, Нэмай? Спако!

Ответа не было, зато из темноты навстречу Синге двинулась долговязая тень. Она шла, слегка сутулясь, оглядываясь по сторонам. Башлык прикрывал глаза, но Синга увидел знакомое лицо: презрительный взгляд, опущенные уголки рта, крючковатый нос. Укрепив себя, стараясь ровно стоять на ногах, он вытянул шею и пискнул:

— Тиглат! Брат!

— Иди за мной, только молчи, — отозвался Тиглат бесцветным голосом. — Ты уже порядком натворил бед.

— Я… — тут у Синги совсем пропал голос.

— Пил с чужаками? Ну-ну… — Тиглат усмехнулся. — Ладно, я проведу тебя в Храм, пока тебя еще не хватились…

Впервые Синга посмотрел на него с трепетом. Тиглат никогда не пил пива и никогда не пробовал сладостей — он ел только мясо и хлеб, которые запивал сырой водой. «Я бедняк, — говорил он, — И мне нужна грубая и сытная пища».

Это его поведение не нравилось другим ученикам. За глаза его называли гордецом, рабским отродьем, живым наказанием. В глаза никто не смел сказать ему дурного слова, — встретив его холодный взгляд, старшие ученики отворачивались, а младшие трусливо втягивали головы.

И теперь его фигура казалась Синге очень значительной, облеченной какой-то страшной властью.

— Пойдем, — повторил Тиглат.

И они двинулись по ночной улице как две невесомые тени. Дома смотрели на них пустыми глазницами, из их раззявленных дверей выглядывали привидения. В некоторых горели очаги, другие зияли черной пустотой. Синге было не по себе, опьянение прошло само собой. Он даже вздрогнул, когда Тиглат вдруг остановился.

— Здесь человек, — сказал он вполголоса. — Он очень болен.

То, что Синга издали принял за груду тряпья, при ближайшем рассмотрении оказалось человеческой фигурой. Худой блеклый человек сидел, прислонившись к каменной ограде, и, кажется, бредил. Тиглат, несмотря на все протесты Синги, склонился над несчастным.

— На его правой руке ужасная рана, — сообщил он. — Она вся черная и дурно пахнет.

— На правой руке? — Синга почувствовал, как к горлу снова подступает острый комок. — Постой-ка, я знаю его. Это дурной человек, лишенный духа. Несколько дней назад он напал на меня и пытался ограбить…

— Ну, что же… теперь он умирает. Ты отмщен, — Тиглат покачал головой.

— Оставь его.

— Нет.

— Что ты собираешься делать? — У Синги зуб на зуб не попадал.

— Не твое дело. Отойди.

Синга почувствовал обиду. Что за дело Тиглату, его спасителю, до этого грязного зверя? Но спорить не стал и отошел в сторону на несколько шагов. Краем глаза он заметил, как Тиглат коснулся больной руки страдальца и что-то неслышно произнес. Синга понял, что это были Слова Духа, и ему стало совсем жутко. Тиглат снял с себя бурнус и укрыл им умирающего. Тот не открыл глаз, не произнес ни слова, но Тиглат и не ждал ничего. Он уже шел дальше таким размашистым шагом, что Синга с трудом поспевал за ним…

Уже потом, много лет спустя, когда о Тиглате говорили и в Та-Кеме, и в Увегу, стали рассказывать, будто разбойник наутро проснулся полностью исцеленным, в тот же час покинул Бэл-Ахар и отправился в странствие, всюду рассказывая о случившемся с ним чуде. О его просвещенности ходили легенды. Он бывал во дворах чужеземных владык и вел беседы с великими мудрецами. Говорили еще, будто к старости он воздвиг обитель, где находили приют и утешение нищие и скитальцы со всех концов земли. Но все это были только слухи — людям вообще свойственно преувеличивать. На самом деле к утру молодой нищий умер. Перед самым концом он открыл глаза и увидел солнце, восходящее над храмовой горой, а еще выше — что-то неведомое, прекрасное, сотканное из солнца и невесомой небесной влаги. Никогда за всю свою жизнь он не видел такой красоты, потому как редко поднимал взгляд от земли. И тогда жестокие черты на его лице наконец изгладились, холодный рассветный воздух остудил его лихорадку и прогнал прочь злые тени. Он закрыл глаза и покинул свою измученную плоть. На челе его не осталось и тени страдания, напротив, нищий улыбался так, будто ему снился самый дивный сон в его жизни.

 

 

4

 

— Слушай, старик… — Синга заморгал. — Я давно хочу тебя спросить: ты служишь моей семье много лет, ты давно мог бы выкупить себя, стать свободным. Почему ты этого еще не сделал?

Наас выпучил глаза и взвыл пронзительным, совсем женским голосом.

— Кто я? — причитал он. — Я старик, один под злым солнцем! Что я буду делать, когда придет свобода? Из раба я превращусь в бедняка!

— Ты лжешь, старый кот. Ты всегда лжешь.

Наас не сказал больше ни слова, он поклонился и вышел прочь. Вскоре его причитания стихли вдали, и Синга, совершив омовение, с большой неохотой принялся за работу. Задание было несложное — вывести на костяных пластинах расписки на пять, десять и пятнадцать гуров ячменя. Это было настоящее богатство — таким количеством зерна можно было целый год кормить небольшой поселок. Писец должен был проявлять огромную осторожность в составлении таких документов, иначе его ждало наказание. Однако рука Синги дрожала, а мысли уносили его за Внешнее кольцо. Он представлял себе бескрайние степи, вольные равнины без высоких стен и мутных канав, землю, по которой текла, извиваясь, змея-река Дасу. Очнувшись от этих грез, он понял, что вместо пометки о числе гуров машинально вывел на лопатке слово «Марруша». «Что оно значит? — сам себя спросил Синга. — Наверное, оно значит, что я испортил лопатку, и нужно идти просить новую у наставника Уту». Сингу ждало долгое и пространное поучение о расточительности, хотя он мог отделаться и простой затрещиной.

В последнее время Синга почти все время пребывал во власти грез. Шли дни, тхары приходили и уходили — они не задерживались подолгу в Бэл-Ахаре, словно чувствовали, что само их присутствие может осквернить его священную землю. Они останавливались лишь затем, чтобы набрать солоноватой воды из колодцев и подкрепить свои стада чахлой травой, что росла на склонах Кикейский гор. Проходила неделя-другая, и их шерстяные шатры отделялись от земли, как засохшая короста. Тхары разбирали их, укладывали в седельные сумки и уносили с собой на Юг, к Белой реке. Только отряд Нэмая курился горклым дымом на своем прежнем месте под Вечными стенами. Синга не видел его с той тревожной ночи в доме старого Куси. Но видения вольной, бесприютной жизни все так же следовали за ним по пятам.

В одну из ночей Синге приснился странный сон. В этом сне все было дико и огромно, маленьким и ничтожным был только сам Синга. В небе на месте солнца зиял огромный, налитый кровью глаз. По горной дороге мчалась колесница, сколоченная из костей великанов. Кости эти гремели словно гром. Правил ею возница, одетый в золото. Длинные волосы цвета крови выбивались из-под его шлема, развеваясь на ветру. Синга встал на пути колесницы, в руках у него была праща и черный камень с острыми краями. Во сне он знал, что состоит в бесчестном сговоре против возницы. Когда колесница приблизилась, он размахнулся что было силы и запустил камень в голову, пылающую золотом и кровью. От удара шлем слетел прочь, возница пал на землю, испустив протяжный крик. От этого крика небо раскололось пополам, и Синга сам в страхе упал на землю. Колесницу уже нельзя было остановить, она мчалась вперед, разрушая горы, и Синга знал, что будет растоптан. Копыта лошадей обрушились на него, и в этот миг он проснулся. Все утро после пробуждения он был темнее тучи. Он все же не пошел к толкователю грез — какой-то внутренний голос подсказал ему, что этот сон нужно сохранить в тайне.

Тхары уже не появлялись в Нижнем городе, только иногда, поднявшись на стены, можно было различить вдали колючие силуэты всадников в высоких колпаках. Говорили, что по утрам их шумные разъезды проносились по равнине, сотрясая землю и поднимая пыль. Один из учеников, Волит, однажды сбежал за городские ворота, чтобы посмотреть, чем заняты страшные степняки. Он вернулся живой и невредимый, но страшно растрепанный и взволнованный. Из его путаных рассказов ничего нельзя было понять, но по всему выходило, что он видел что-то удивительное и запретное. Нэмай страшно завидовал Волиту, однако под присмотром Тиглата нечего было и думать о том, чтобы последовать за ним.

Наставника Уту на месте не было. Келья Кааса тоже пустовала. На полу лежали обработанные костяные плашки, и Синга мог умыкнуть одну из них, не выслушивая поучений Уту и не получая подзатыльников от Кааса. Недолго думая, он схватил большую лопатку и спрятал ее под рубашку.

— Если ты испортишь и эту кость, тебя высекут, — услышал он знакомый голос. Тиглат… Синга подавил вздох. Проклятый северянин опять нашел его. За прошедшие дни тайный труд утратил всю свою прелесть. Ощущение тайны притуплялось постоянными понуканиями и придирками Тиглата, одна за другой исписанные дощечки превращались в груды осколков. От этой работы невозможно было улизнуть или спрятаться — всякий раз Тиглат чудесным образом находил его.

— Послушай, брат… — произнес Синга с надеждой в голосе. — А что, если я сегодня схожу за красной глиной? К тому же извести у нас совсем не осталось…

— Главный евнух освободил тебя от подобной работы, — сухо отозвался Тиглат. — Идем, мы должны закончить до обедни.

Ничего не поделаешь — Синга послушно встал и последовал за старшим. Они вышли во двор и уже направились было к Адидону, когда Сингу настигло неожиданное спасение. Их окликнули. Это был толстяк Каас. Он сидел в тени ветхой храмовой стены рядом с большим тюком льняной ткани.

— Эй вы, бездельники! — крикнул он своим дребезжащим высоким голосом. — Подите-ка сюда!

В ответ Тиглат что-то неопределенно хмыкнул, но Каас одарил их таким свирепым взглядом, что ничего не оставалось, кроме как повиноваться.

— Чего тебе, о благомудрый?

— Произнеси слова из Желтой скрижали, — велел учитель.

— Слушай меня, человек: истина есть отсутствие лжи, — ответил Синга с готовностью. — Все сущее проистекает от Единого и Предвечного. Свойства любого сущего есть отражения бесконечных свойств Единого Отца, Целого и Совершенного.

— Хорошо, очень хорошо, — произнес Каас без видимого удовольствия. — Синга, сын мой, я бы хотел, чтобы ты выполнил одно мое поручение. Отнеси эти ткани красильщику. Тиглат, помоги наставнику Дулусси с младшими учениками. Дулусси стал плохо видеть, ему нужны помощники.

— Ткани? Отнести? — сердце Синги бешено заколотилось. — С удовольствием, о благомудрый!

— Учитель, — надтреснутым голосом произнес Тиглат. — У нас с Сингой особое поручение. Главный евнух приказал…

— Старого скопца здесь нет, — ответил Каас с презрением в голосе. — Я старший, значит, слушайтесь меня.

И он с ненавистью уставился на Тиглата. Северянин лишь бессильно стиснул зубы.

— После обедни жду тебя возле Адидона, — бросил он Синге и удалился. Мальчик взвалил на себя тюк с тканями и быстрым шагом, почти бегом, направился за ворота. От радости у него перехватывало дыхание. Он не появится на обедне, никто не заметит его отсутствия, разве что Тиглат, но Тиглату он соврет, конечно, соврет, и это будет правильно! А завтра он нарочно найдет Кааса, чтобы тот дал ему еще какое-нибудь поручение, и тогда снова можно будет улизнуть из города и, может быть, увидеться с Нэмаем и Спако. Синга уже почти бежал — тюк своим весом словно бы подгонял его.

Отнести тюки было делом нескольких минут. Красильщик сказал, что ткани можно будет забрать через три дня, но Синга уже не слышал его слов, он бежал к городским воротам, вернее, к узкому проему, через который канал выходил в городскую клоаку. Мальчишки из нижнего города уже давно расширили этот проем, чтобы можно было, минуя стражу, попадать во внешний мир.

Выбравшись из тесного прохода, Синга обогнул дозорную башню, прошел мимо чечевичного поля и поднялся на отвесную дюну. Темный песок оплывал под его ногами, один раз он почти упал, но, уцепившись за жалкий фисташковый кустик, устоял на ногах. Наконец, чертыхаясь, он поднялся на ноги и впервые увидел стойбище тхаров. Поначалу ему показалось, что рядом с Бэл-Ахаром, вечным и недвижимым, раскинулся другой город, готовый вот-вот сдвинуться с места, превратиться в бурный поток и смести древние стены из глины и песчаника. Стойбище тхаров было огромно, оно раскинулось на равнине от гор до горизонта, словно тень от тучи. Пестрое, изменчивое, нечистое, шумное, оно внушало Синге почти животный страх. Тхары стояли на берегу вади, по которой теперь бежала мутная холодная вода. Их шатры и повозки подпирали небо черными дымными столбами. Казалось, что это темное, низко нависшее небо держится на одних только этих дымах. Все они были воины и носили с собой все свое имущество, их жены и дети сопровождали их в вечных странствиях. Никогда не расставались тхары с оружием, а потому каждый пастух в их орде был шершнем о множестве жал.

«Неужели это не все войско Аттара? — подумал Синга. — Какой же оно величины?» Уже три года прошло с тех пор, как Хатор и Камиш отказались платить Аттару дань. Все говорили, что придет день и Руса превратит эти города в пыль. Глядя на тхарское стойбище, Синга поверил в эти пророчества. Огромная сила была у Аттара, и эта сила была готова прийти в движение.

Сердце Синги замерло, когда он увидел невдалеке отряд всадников — все мальчишки, только-только отрастили жиденькие усы. Угловатые, злые — русые, рыжие, белобрысые, — в жизни Синга не видел столько светловолосых людей. Они ухали, перекрикиваясь между собой, обмениваясь бранными словечками и сальными шутками на разных языках. Синга слышал легенду о том, как произошел язык тхарру, — когда-то давно злой Южный ветер забавы ради смешал самые дурные слова из всех языков и придал им гортанное звучание. Долгое время на этом языке никто не говорил, так гадко он звучал, и он был как бы сам по себе. И тогда Южный ветер собрал степной сор, острые камни и темный песок — из него он слепил людей, свирепых и грубых, которым пришелся впору выдуманный им язык. Так появились тхары. И сейчас Синга слушал степняцкий говор с удовольствием — ему нравились сила и ярость, скрытые в этих словах. Голоса мальчиков звучали как Южный ветер, и Синга чувствовал себя тонкой тростинкой, раскачивающейся под этим ветром.

В этой веселой своре Синга, к свой радости, увидел Нэмая. Синга упал на живот так, что только его глаза и лоб поднимались над чахлой травой. Ему хотелось понаблюдать издали, что же такое будут делать тхары. Ждать пришлось недолго: мальчишки добыли где-то живого барана и устроили игру, которая звалась у тхаров «бал-кхаши». Всадники собрались на вытоптанной поляне, разделились на две команды, а стреноженного барана бросили на землю. По краям поляны установили два больших стога из скошенной травы. Нэмай сделал круг по поляне, осыпая соперников грязными ругательствами. Те кричали в ответ что-то не менее гнусное. Неподалеку на круглом горячем камне сидел Духарья. Когда звучали особо смачные ругательства, тучный вождь посвистывал и звонко хлопал ладонями по тугому животу.

Наконец мальчишки немного утомились, и началась игра, больше похожая на сражение. Всадники вырывали барана друг у друга из рук, щелкали плети, кулаки обрушивались на головы, кони сталкивались с разгону. Рев, крики, свист, блеянье — все смешалось в один страшный гул. Плеть Нэмая била всех без разбора — товарищи сторонились его, соперники в страхе бежали. Баран был уже мертв, да игроки и забыли про него — игра превратилась в настоящую драку. В этой сваре не было ни ярости, ни вражды — молодые звери радовались ранам и ссадинам, они выли и улюлюкали, когда кто-нибудь, изрыгая проклятья, падал на землю.

Острый кулак врезался в спину Синги, угодив точно между лопаток.

— Ты чего это здесь вынюхиваешь, черная голова? — прошипела Спако так зло, что Синга, к стыду своему, сжался от страха.

— Разве нельзя смотреть? — простонал он, хватая ртом воздух.

— Нельзя! — рыкнула Спако. — Ты пришел без приглашения. Знаешь, что с тобой здесь сделают?

Синга похолодел. Жуткие мысли толпились в его голове. Он оказался в логове львов, и тхары теперь точно используют его в своей игре заместо барана.

— Ну, все, — вздохнула Спако. — Тебя заметили. Ты, главное, молчи, я все поправлю.

И действительно — молодые тхары оставили игру и направили коней туда, где лежал еле живой от страха Синга. Их руки и лица были покрыты кровью, и сами они были похожи на горных духов.

— Посмотрите на эту глупую ящерицу! — подал голос один из них. — Она любит ползать по камням и смотреть на ястребов.

— Это не ящерица, — перебил другой. — Я вижу четыре лапы, но не вижу хвоста. Значит, это соломенная мышь…

Негодование охватило Сингу.

— Я вольный человек из высокого дома! — крикнул он, хоть Спако еще прижимала его к земле. — Я знаю тайны птиц и звериные логова…

— Ишь как кричит, — засмеялся Нэмай. — Только я тебя знаю. Ты пьянеешь от машуллы — совсем как старая женщина. Я видел тебя. Ты стоишь на ногах как новорожденный жеребенок, а речи твои похожи на вопли горного духа.

— Ты знаешь его? Кто он? — на лицах молодых тхаров было недоверие.

— Ученый колдун из города, — хмыкнул Нэмай. — Его зовут «Черная голова». Что ты здесь делаешь, заклинатель мышей?

Тхары одобрительно закивали, обмениваясь ехидными взглядами. Синга понял, что нужно что-то сказать, но не нашел слов. Его только что подняли на смех эти степные звери, ему хотелось провалиться под землю или улететь далеко-далеко отсюда, лишь бы не видеть эти улыбающиеся рожи.

— Я его привела, — сказала вдруг Спако. — Он мой гость и будет сидеть рядом со мной.

— Гость? — Нэмай смерил взглядом неподвижно лежащего Сингу. — Хорошо, тогда мы будем пить с ним кислое молоко.

— Эй-эй, — возмутился кто-то из тхаров. — Зачем ты привечаешь его? Он слухач-соглядатай, разве он у нас в гостях?

— Это мы у него в гостях, Урусмей, — ответил Нэмай резко. — Разве стоим мы не под стенами его города? Вот он, как добрый хозяин, пришел посмотреть, хорошо ли нам отдыхается. — С этими словами он подъехал к лежавшей на земле бараньей туше, свесился с коня, быстро схватил ее и поднял над головой. Синга не понял, что означает этот жест, но на остальных тхаров он произвел приятное впечатление, — они засмеялись и заулюлюкали. Спако хихикнула, и у Синги наконец отлегло от сердца. Кажется, ему повезло, и степняки не злятся на него. Спако уже не прижимала его к земле, так что он мог встать и отряхнуться. Тхары потеряли к нему интерес, Синга мог спокойно развернуться и уйти в город. Но в эту минуту он понял, что должен остаться…

 

 

5

 

— Архонты не настоящие боги, — поучал Синга. — Они — великое множество заблуждений на пути к Отцу Вечности. Я слышал истории о том, как изваяния архонтов творили чудеса, как бы являя людям божественную волю. Но изваяния — это не Бог, это его мучительное подобие. Изобразив божество, смертные в своем неведении начинают молиться и поклоняться ему, наделяя его особой силой. В конце концов в изваянии заводится нечистый дух, который искушает людей через ложные чудеса.

— Постой! — перебил его Нэмай. — Почему же вы не запретите народу молиться архонтам, раз в них так много лжи?

Синга вздохнул, изобразив на лице выражение, которое сам много раз видел на лицах учителей:

— Люди сильны в своих заблуждениях. Многие из них не могут поверить в Непостижимого Царя. Язычник ходит кругами, как слепой без поводыря, растрачивая свою душу в пустоту.

— Не понимаю, — прищурился Нэмай. — Ты говорил об Отце Вечности. Кто же тогда этот Непостижимый Царь?

— Он… — Синга смешался. — У него много имен. Прежде чем я перечислю их все, мы оба умрем от старости…

— Странные речи говоришь, заклинатель мышей, — Нэмай так пристально уставился на Сингу, что тому на миг показалось, будто зрачки тхара сузились, как у кошки.

— Люди в этом городе любят рассказывать, — продолжал Нэмай. — Говорят вот, будто ваш верховный колдун живет тысячи лет. — Студеные глаза Нэмая вдруг вспыхнули золотом. — Это правда?

Синга молчал. Можно ли говорить о таких вещах с чужеземцем? Сам он за последние дни очень много узнал о тхарах. Уже в пятый раз он приходил в тхарское стойбище, выбрав момент, когда Тиглат был занят. С приходом дождей у него прибавилось работы — целыми днями он пропадал в поле по разным поручениям, которые давал ему Каас. Синга теперь почти не бывал в Адидоне, его работа затянулась, но теперь у него появилось время, чтобы видеться с новыми друзьями. Друзьями? Да, кажется, он мог их так называть…

Они сидели друг против друга перед шатром Нэмая на пыльном ковре, скрестив ноги на степняцкий манер. Синге была непривычна такая поза, но он боялся обидеть Нэмая, выставив ноги. Между ними лежало блюдо с тушеным мясом и фисташками, в сторонке дымилась курильница. Так у тхаров полагалось вести праздную беседу. Праздным считался всякий разговор, который не касался войны и лошадей. Спако из глубины шатра молча смотрела на юношей. Синга не видел ее лица, но почувствовал кожей колючий взгляд.

— Я вот что знаю… — произнес Синга наконец. — Как-то ночью я вышел во двор и увидел процессию — это были учителя, они несли на плечах большой льняной сверток. Так у нас хоронят мертвецов. Я спрятался в кустах и проследил за тем, как учителя вынесли сверток за пределы храмового двора. На следующий день, придя на Большую молитву, я заметил, что Великий Наставник стал ниже ростом. Голос у него тоже изменился. За обедней нам сказали, что учитель Эну отбыл в Чертоги Вечности. За столом все говорили только об этом, и лишь я молчал. В тот день я понял, что умер не учитель Эну, а Великий Наставник, и Эну теперь выходит на Большую молитву в маске из белого гипса.

Услышав этот рассказ, Нэмай захохотал. Он даже громко хлопнул себя по колену, и это показалось Синге особенно обидным.

— Все рассказывают, что Бэл-Ахар полон богатств и разных чудес, — говорил молодой степняк. — Но теперь-то я вижу, что все это выдумки.

На сей раз Синга рассердился не на шутку. Он изобразил на своем лице праведный гнев, какой сам часто видел у наставника Уту, и протяжно, нараспев произнес:

— Знания, Истина, Поучения Мудрости — вот величайшие из богатств.

Нэмай не ожидал ничего такого — он так и замер с открытым ртом. Смысл слов Синги медленно доходил до его грубого ума, казалось, еще немного, и его виски загудят медью.

— И куда мне приторочить твои Знания и Поучения? — спросил он наконец.

— Как это куда? Вложи их в голову, храни и приумножай.

— Эээ… — Нэмай вдруг перешел на ломанный аттару, — мне не нужна тяжелая голова! Я степняк. В моей голове гуляет ветер, в моей груди горит солнце. Все мое богатство — пониже пояса.

На сей раз смешался Синга. Он сразу же растерял всю свою строгость и даже слегка покраснел. Нэмай это заметил.

— Мое богатство — это конь, лук и колчан, полный стрел, — хохотнул он. — Эх ты, черная голова! Смотреть на тебя смешно.

Увидев, что его слова задели Сингу, Нэмай смягчился. Он улыбнулся другу, подмигнул ему и достал из-за кушака наперсток из зеленой меди. Такие наперстки носили при себе лучники, чтобы тетива не резала большой палец.

— Вот, возьми, — сказал он. — Я научу тебя хорошо стрелять, и ты станешь бирумом.

— Спасибо тебе, дурной человек от дурного семени, — ответил Синга церемонно. — Теперь я должен подарить что-нибудь тебе…

— Правда? — просиял Нэмай. — И что же? Нож? Чекан?

— У меня нет ни того, ни другого…

— Нуу… — Нэмай был разочарован. — Тогда верни наперсток…

— Нет, подожди! Дай подумать… — наперсток отдавать не хотелось, и Синга стал лихорадочно придумывать, чем же ему теперь откупиться от жадного тхара. Спиной он почувствовал в мешке что-то твердое и вспомнил про игральную доску. — Знаешь что? Я научу тебя играть в скарну!

— Скарна? — Нэмай нахмурился. — Игра такая? Как бал-кхаши?

— Нет-нет! — Синга поморщился. — На бал-кхаши совсем не похоже. Скарна — великая игра. Цари проигрывают в скарну города, а бедняки — последние одежды. На кон ставят имя, кровь и жизнь, землю и лошадей, рабов и собственный разум. Еще в скарну играют, чтобы просто занять свое время… Но послушай, мало кто знает ее тайный смысл. Я тебе расскажу, а ты держи язык за зубами.

 

Нэмай между тем заскучал. Пышные речи оседали в его ушах бледным пеплом. Синга не выдержал и отвесил своему другу затрещину. Тхар засопел, но сдачи не дал. Синга покопался в заплечной сумке и извлек дощечку, имеющую вид круглой цветочной розетки с двенадцатью лепестками. Он положил дощечку на землю, рядом рассыпал фишки, кости, опасливо огляделся и шепотом стал объяснять:

— Играют вдвоем. Есть две стороны — сторона Дня и сторона Ночи. Это, — он указал на красные фишки, — пять священных звезд, их еще называют Светильниками Отца Вечности. А это, — он указал на голубые фишки, — пять блудных звезд, пять Духов Тьмы. Круг разделен на двенадцать лепестков — в нем пять домов Благости и пять домов Тьмы, есть еще два дома — Дом Песен — здесь начинают свой путь красные фишки, и Чертоги Тьмы — с этого лепестка начинается путь синих. Игроки ходят посолонь, понимаешь?

Прикусив губу, Нэмай скользил студеным взглядом по дощечке, по костяшкам, поглядывая с недоверием на Сингу. Наконец он взял красную фишку и попробовал на зуб.

— Ты говоришь, цари в это играют? — спросил он с некоторым сомнением.

— Да, Аттар Руса выиграл мой родной Эшзи в скарну. Когда это случилось, отец вызвал меня к себе. До этого он все время твердил, что я, когда вырасту, стану редумом и буду защищать свой город со щитом в руке. Но в тот день, когда стало известно, что Руса выиграл Эшзи в скарну, отец призвал меня к себе и сказал, что я стану писцом. Затем он отвесил мне такую затрещину, что у меня помутилось в глазах. Как будто я виноват, что не уберег его родные стены.

— А что — разве ты не виноват? — глаза Нэмая вспыхнули недобрым светом. — Вы могли взять в руки оружие, запереть ворота своего города и поднять над стенами кровавые знамена. Вы могли сжечь дворец своего глупого правителя и проклясть имя Русы!

— Нет, что ты! Что ты! — Синга сажал уши и закачал головой. — Нельзя даже думать о таком. Воля царей нисходит с Небес! Мы, смертные, на земле и думать не должны о том, чтобы восставать против нее.

Услышав это, Нэмай нахмурился и надолго замолчал. Синга смотрел на него со страхом. В эту минуту степняк казался ему какой-то значительной, грозной фигурой сродни Тиглату. Какие-то тревожные думы горели в его рыжей голове. Молчание длилось так долго, что ноги Синги, сидевшего в неудобной позе, затекли, однако он не осмеливался изменить свое положение, чтобы не нарушить этой зловещей тишины.

— А почему эта ходит прежде других? — спросил наконец Нэмай, указывая на фишку с тремя засечками.

— О, это особая фишка, — произнес Синга. — Она называется Сатевис, Звезда царей. Она идет впереди и приносит победу. На стороне Ночи ей противостоит Варахн, Звезда Войны. Варахн может обратить Ум в Дым, а Знание во Тьму.

Нэмай слушал очень внимательно и уже не перебивал Сингу. Когда тот закончил объяснять, он взял из тарелки кусок мяса, — этот жест означал, что теперь хочет говорить он.

— Расскажи, откуда ты родом, — попросил Синга.

— Не знаю… — Нэмай смешался. — Ветер гонял меня по степи, как сухое былье. Кто мои родные — не знаю, я рос прикормышем…

— Это как? — спросил Синга. Спако тихонько чертыхнулась, завозилась в шатре, но Нэмай не обратил на нее внимания.

— Я родился в большой голод, — сказал он. — Табуны полегли из-за зимних ливней. Два дня шел теплый дождь, а потом наступил страшный холод. Лошади замерзали в полный рост вместе с наездниками. Падали было столько, что волки и серые псы подыхали от обжорства. Травы умирали, всюду была грязь и гниль. Мать положила меня в снег и оставила на верную смерть. Но меня нашла рысь, потерявшая свой приплод. Она приняла меня как родного котенка, выкормила своим молоком. Когда спустя много дней меня нашли люди, рысь не подпустила их ко мне, и ее пришлось убить. Так я потерял и вторую свою мать. Люди, подобравшие меня, не знали, из какого я племени, и назвали поэтому просто Нэмай — «безымянный».

Нэмай рассказывал просто, без особого выражения, чуть растягивая слова. В его блеклых глазах не было ни тени, ни дыма, как говорили в Эшзи. Но Синга почему-то сразу поверил в эту его историю.

— Скажи-ка, — он даже слегка растерялся, стоит ли степняка расспрашивать о таких вещах. — Ты ездишь на верблюде, но я думал, все тхары — лошадники.

— Мало ты о нас знаешь, тут нечего сказать, — физиономия Нэмая прямо пылала от самодовольства. — Верблюды водятся у нас. Мекату я отбил у одного жадного пастуха. О, что это за зверь! Быстрый, свирепый как злой дух. Я вот что скажу: он не знает усталости.

— Нэмай состязался с лучшими всадниками, — подала голос Спако. — Против него бежал сам Каруш. Они бежали всю ночь вдоль пограничных курганов. На каждом их встречали с горящими кострами и теплой машуллой. На рассвете конь Каруша пал, а Меката даже не взмылился.

Нэмай недобро зыркнул в ее сторону, и Спако умолкла. Нэмай сделал ход.

— Нельзя ставить в один дом больше трех фишек, — сказал Синга.

— А почему?

— Почему? Ну… тогда игра просто потеряет смысл!

— Не понимаю! Так ведь веселее!

— Тхарам не понять!

Нэмай выиграл с пятого раза. Затем Синге с большим трудом удалось отыграться, но после удача окончательно перешла на сторону Ночи. Наконец Синга объявил, что на сегодня хватит игр. Нэмай нехотя согласился.

— Теперь я буду учить тебя стрельбе! — весело сказал он.

Полог отодвинулся, и Спако протянула ему горит и колчан со стрелами. Нэмай положил горит перед собой, расстегнул и вытащил изогнутый тхарский лук. «Вот оно — оружие рыси», — произнес он гордо.

Синга взял одну стрелу осторожно, так, будто это была великая драгоценность. Стрела была легче тех, что использовали бирумы аттара. В кремневое жало, в самое основание, были вживлены длинные и прочные шипы акации. Вытащить такую стрелу можно было, только вырвав кусок плоти.

Нэмай схватил стрелу, натянул тетиву до уха и выстрелил, почти не целясь. Стрела вонзилась в коновязь, лошадь встряхнула гривой и заржала. Синга присвистнул.

— Ты стреляешь, как Ашваттдэва! — крикнул он.

— Да кто такой этот Ашваттдэва?!

Синга сделал серьезное лицо, выдержал паузу, как делал это учитель Куту, и начал свой вдохновенный рассказ:

— Ашваттдэва был великим героем, сыном бессмертных архонтов. Он первым среди смертных сочетал медь с мышьяком и получив бронзу. Голыми руками он убил льва и одной палицей сокрушил целое войско. Рассказывают, что, когда на склоне лет он отдыхал в своих чертогах, неподалеку от его жилища разразилась страшная битва. Потерям не было числа, воздух гудел от звона меди. Разгневанный Ашваттдэва выглянул за порог и громко окликнул сражающихся. Воины, оглушенные его голосом, попадали на землю да так и пролежали до рассвета, пока Ашваттдэва не велел им подняться и уйти восвояси.

— Интересное рассказывают, — зевнул Нэмай. — А что значит, на склоне лет?

— Это значит, что ему было много лет, — ответил Синга. — Он сделался стар и немощен. Царь на вершине своей славы подобен солнцу в зените, покоренные, слабые народы греются в лучах его благодати. Низкие и недостойные люди, люди преступных намерений, сгорают в этих лучах. Но следует помнить, что, достигнув зенита, солнце начинает свое движение к закату, и в могуществе царя таятся зерна будущего упадка.

— Ну вот, — устало протянул Нэмай. — Я хотел обучить тебя стрельбе, а вместо этого ты снова поучаешь меня…

Затем он на время замолчал, что-то прикидывая в уме.

— Царь приходит в упадок оттого, что стареет, — произнес он наконец. — Старики слабые и жалкие. Среди наших вождей ты не встретишь немощных или больных. Когда их рука слабеет, а взгляд теряет зоркость, они отдают свою жизнь богам. Так говорят. На самом деле это мы их убиваем.

Сказав так, он выпустил еще одну стрелу в коновязь, она вонзилась в дерево чуть повыше, и старая кобыла испустила жалобный храп. Она забила копытом, взрывая землю, заворочала глазом, высматривая своего обидчика. У Синги екнуло сердце. Кобыла закричала снова, теперь пронзительно и тоскливо. Вчера забили ее жеребенка, ногу отдали Богу Меча, шкуру растянули возле жертвенника, будто это был полог шатра, а все остальное сварили в котле и съели. Сингу угостили тоже, и он ел вместе со всеми, поджав под себя ноги, хоть и жалел жеребенка. Лошадь сама была старой, и Нэмай знал, что скоро с нее спустят шкуру.

Нэмай понял, куда смотрит Синга, и сам изменился в лице. Он смахнул с доски все оставшиеся фишки, вскочил со своего места и быстрым шагом направился к коновязи, подошел к кобыле и цокнул языком. Синга затаил дыхание, правая рука Нэмая коснулась грязной гривы, левая легла на рукоять чекана. Он уже видел, как тхары забивают своих скакунов — одним ударом клевца в висок. Увидев что-то в глазах Синги, Нэмай зло усмехнулся, хлопнул кобылу по шее, накинул на голову колпак и пошел прочь, туда, где был привязан его Меката. Синга не сводил взгляда с его заостренной фигуры. Кто-то коснулся его плеча, и юноша вздрогнул.

— Не сердись на него, ученик колдуна! — Спако была рядом, зардевшаяся, удивительно знакомая… Синга чуть не подался к ней, но вовремя себя одернул. — Нэмай совсем дикий, — смущенно сказала Спако. — Иногда я… ну, про него всякое рассказывают. Я не знаю, что из этого правда. Я вот что слышала: однажды река выбросила на камни огромную снулую рыбину. Когда на берег пришли люди, собаки уже успели обглодать ее с одного бока. Все увидели, что рыбьи потроха похожи на человечка — ноги согнуты, руки скрещены на груди. Глаза — два темных кровяных сгустка. Носа нет, нет губ — только вены и жилы, перепутанные, как комок шерсти. Испугались люди, зароптали, но сведущие старики объяснили: «Нельзя обижать этого человечка. Он пришел из другого мира».

Долго спорили люди, как им быть с этим чудищем. Его вытащили из рыбы и положили возле огня. Мало-помалу человечек обсох, согрелся и начал шевелиться. У него появился рот, стало видно глаза. Люди не оставили его, согревали, выкармливали козьим молоком. Он был мал, не больше ребенка, и ползал по земле, но скоро окреп и подрос. Его научили говорить и дали имя — Нэмай. Уж не знаю, правда ли это. Про рысь тоже не знаю. А Нэмая спросить боюсь…

— Ты говоришь странное. Я тебя не понимаю.

Спако хмыкнула, рывком поставила Сингу на ноги и потащила за собой к большой коновязи, где стоял шатер из белой шерсти. Полог был откинут, у самого входа стояли несколько мужчин в пестрых одеждах, глаза их были опущены долу. Приблизившись к шатру на некоторое расстояние, Спако велела Синге остановиться. Юноша одарил ее удивленным взглядом, но не сказал ни слова.

В глубине шатра на большом деревянном брусе, подбоченясь, сидел Духарья. Подогнув ноги на степняцкий манер, он уставил взгляд вдаль, лицо его было словно высечено из песчаника, брови, нос и губы рисовали зловещий знак. По правую руку от вождя лежала плеть из колючей шерсти, по левую — чекан с хищно изогнутым медным клювом.

У поскотины появился бледный человек, босой и голый, едва прикрывший худобу куском чепрака. Он полз по земле на четвереньках, склонив голову, едва шевеля руками и ногами. Ему пришлось перелезть через поскотину, чтобы добраться до порога юрты, он раскровил лодыжку и ушиб локоть, но не издал ни звука. Собравшись с силами, он очень осторожно переступил через порог и, оказавшись у ног Духарьи, сотворил умоляющий жест — выставил перед собой руки, обращенные ладонями кверху. Вождь не опустил глаз, как если бы к его ногам подполз клоп. Среди тхаров послышался ропот, даже Спако не утерпела — отвернула лицо и сплюнула грязное слово: «Лжец». Нэмая не было видно. Он, наверное стоял где-то в толпе, прикрыв лицо капюшоном.

Провинившийся не дышал, чепрак сполз на землю, оголив зубчатый хребет и впалые бока. Вождь прищурился и одним только глазом взглянул на его мозолистые руки. Минуту он раздумывал, затем одним резким движением ухватил плеть и трижды с силой ударил виновного. Каждый удар оставил на коже свежий след. Синга отвел взгляд — он не мог смотреть на эту розовую мякоть.

Провинившийся смолчал. Лицо его вытянулось и еще больше побледнело. Не поднимая головы, он попятился назад, все так же на четвереньках. Когда пришла пора перебраться через порог, силы оставили его, и левой пяткой он задел резную жердь. Двое молодчиков, стороживших выход, тут же встряхнули его, вытащили наружу и швырнули на коновязь. Голова провинившегося с глухим стуком ударилась о дерево, на лбу выступила кровь, и он наконец со стоном упал на землю.

— Простил, — сказала Спако опять куда-то в сторону. Голос ее был похож на глухое рычание. Синга попятился, упал на зад, как ребенок, заморгал. Оглядевшись, он понял, что остался один. Видимо, прошло некоторое время. Спако исчезла, никого не было и возле коновязи, даже полог белого шатра был опущен. Там, где еще недавно лежал человек, теперь валялся один лишь кусок чепрака. С трудом Синга поднялся на ноги и нетвердой походкой, словно пьяный, подошел к этому обрывку серой ткани. На земле он приметил несколько темных пятен и сказал себе: «Это — сливовое вино».

Позже, шагая по дороге в город, он то и дело оборачивался — не видать ли остроконечной тени. У городских стен он наткнулся на Тиглата. Северянин сидел на куске глинобитной стены, скрестив руки на груди, словно покойник. Синга подошел к нему с опаской — он и не знал, чего ждать сейчас от этого страшного человека.

Тиглат не смотрел на него, и это было хуже всего. В руках северянин держал глиняную табличку, которую вчера утром изготовил Синга. Табличка дурно высохла и пришла в негодность, на ней появились изъяны и трещины. Некоторые знаки невозможно было разобрать. Синга втянул голову в плечи, ожидая, что северянин будет кричать и, может быть, даже побьет его, но Тиглат молчал.

— Брат… — позвал Синга тихо.

Молчание.

— Брат, я сделаю новую табличку. Сегодня же

— Зачем ты учишь дикого человека? — спросил Тиглат. — Он ведь как волк. Ты учишь его разным трюкам, а он норовит укусить тебя!

Синга смешался. Он и сам не знал, зачем учит этого волка. Ему казалось забавным, что дикого зверя, хищника, можно приучить брать еду с руки, можно научить разным трюкам и ужимкам, но он не думал, что случится с диким зверем, когда уйдет дрессировщик.

— Ты разве забыл, что тебе не дозволено поучать дикарей? — произнес Тиглат резко.

Синга содрогнулся: «Я погиб! Я в логове львов! Что, если Тиглат расскажет наставникам?» Он заглянул в глаза Тиглату. В них не было ни прежней скуки, ни презрения, только тихая печаль.

— Я никому не скажу, — глухо произнес северянин. — Но ты больше никогда не будешь ходить к тхарам.

Синга кивнул. В эту минуту ему показалось, что он и сам ни за что на свете не навестит больше Нэмая и Спако…

 

 

6

 

Несколько дней Синга не находил себе места, он не спал и не ел, не выходил из своей кельи и не смотрел в окно. В конце концов он страшно заболел. В разгар болезни в самом страшном бреду он увидел огромное войско, рыкающее, словно стая львов. Вместо редумов и бирумов в нем были все знания и мудрости, полученные им за те годы, что он провел в Бэл-Ахаре. Синга в этом бреду стоял на краю грязевого потока, — мутный, удушливый, мчался он вниз по склону храмовой горы. «Этот поток омывает земли иного царства», — услышал Синга в своей голове. Голос, произнесший эти слова, принадлежал Тиглату. Синга смотрел вдаль, куда утекали мутные воды. «Стой, не иди туда! — произнес невидимый Тиглат. — Там львиное логово, там ты найдешь свою смерть». Синга сделал несколько шагов, оступился и кубарем полетел вниз, разбивая плоть и ломая кости об острые камни. В конце своего падения он увидел со стороны свое тело — скрюченное, суставчатое, страшное. На самом деле он в беспамятстве возился на своем тюфяке так, что разорвал его в клочья. К утру Синга разметался на полу, крича что-то несусветное. Старый богохульник Наас склонился над ним, заплакал и взмолился богам.

Прошло несколько дней. Перестали идти дожди, и недуг оставил юношу. По ночам он больше не кричал и не метался и внешне был здоров. Синга уже не появлялся в стойбище, в Храме его тоже видели редко: он сделался молчалив и задумчив и теперь уже не общался ни с кем, кроме Тиглата. Дни и ночи свои он проводил в Адидоне, доводя до совершенства свое писчее искусство. Дурные мысли, однако, не оставляли его — в своих мыслях Синга снова и снова возвращался к рассказу Спако…

— Что это за слова? — спросил однажды Синга.

— Что? — Тиглат словно очнулся от дремы. — Какие слова?

— Три слова в конце Скрижали Дня. Веллех, Шавва, Марруша…

— Этими словами заканчивается Великая молитва…

— Нет, что они значат? — не унимался Синга.

— На этом языке не говорят, — голос Тиглата дрогнул, глаза подернулись тенью. — Ты не жрец, тебе незачем знать эти слова. Не спрашивай об этом учителей.

Синга потупился. Он никак не мог взять в разумение слова, которыми заканчивалась Скрижаль Ночи: «За Пределом пребывает Хаал — материя, имеющая бесконечное множество форм. В этих формах нет смысла, ведь в самом Хаал нет Души, а Душа есть Смысл. У Хаал есть лишь Дух, не имеющий облика, злобный и жадный, его мы не называем. Он стремится обрести смысл, он алкает Души, он рвется ей навстречу, но перед ним навеки возведен Предел, и этот Предел — Марруша». Синга закрыл глаза: в его голове тут же возник образ — что-то неопределенное, безобразное, кипящее, похожее на месиво из рыбьих потрохов. А потом из этого месива возникло налитое кровью око… оно глядело на Сингу своим неподвижным взглядом, и множество невидимых рук тянулось к нему, чтобы схватить, стяжать, поглотить… Юноша вздрогнул и открыл глаза. Его взгляд упал на Скрижаль Ночи, где виден был полустертый знак — человеческий глаз, окруженный короной из солнечный лучей. Нет, это были не лучи, это были руки, великое множество рук, обращенных во все стороны. Знак внушал тревогу, хоть Синга и не знал его значения. Он не спрашивал о нем ни Тиглата, ни кого-либо из учителей.

В полдень Наас подошел к своему юному господину и низко поклонился. Синга заметил костяной нож, привязанный к поясу раба, и спросил, зачем он нужен. «Я чую тревогу, хозяин — прошептал Наас. — Я слышу беду, она прячется за порогом». Сказав так, он прикрыл лицо рукавом. Синга кивнул, стараясь не выдавать своего смущения. Он еще раз взглянул на оружие своего воспитателя. Нож был выточен из коровьей челюсти. Рабам дозволялось пользоваться только таким оружием. Наас мог за себя постоять. Сингу тревожило другое. Что мог знать этот старый раб? Откуда? Неужели они с Тиглатом состоят в сговоре? «Беда идет, беда. По всем дорогам рыщет, ищет тебя, молодой господин, уж поверь мне», — шепнул Наас, но Синга сделал вид, что не слышит его. В эту минуту им овладело полное безразличие. Что будет, то и будет…

За вечерей Синга услышал, что последние тхары снялись с места и отправились на Восток. С ними следом увязался городской базар и добрая сотня нищих. Сингу эта весть не опечалила и не взволновала. В последние дни он не думал о Нэмае и Спако. Что-то тревожное и темное переполнило его душу и источало дух. Утро он встречал проклятьями, перед сном пел плачи. Еда утратила вкус, вино потеряло силу, Синга все больше чувствовал свою нечистоту.

Пока ученики ели, евнухи, неслышные, невидимые в своих серых одеяниях, вынесли из обеденной залы все светильники, не оставив никакого света, кроме того, что проникал в келью сквозь круглое окно. Закончив, евнухи столпились у выхода. Их лица, непроницаемые, серые, хранили печать молчания и скорби.

Во главе стола появились наставники, облаченные в темные бурнусы. Каждый из них занял подобающее ему место — наставник гимнопевцев встал по правую руку от учителя письма, воспитатель благодетелей встал слева от прорицателя Судеб. Синга хорошо заучил этот порядок, каждой из десяти благодетелей предписывался свой учитель, совершенномудрый, чадолюбивый и строгий. Лишь Великий Наставник сочетал в себе все десять благодетелей, но его в обеденной зале не было. Мало-помалу воспитанники притихли, смущенные молчанием своих учителей. Даже самые бойкие и нахальные из них уставились на свои миски, ожидая, какую новость сообщат им Мудрейшие. Молчание длилось слишком долго, Синга успел перебрать в памяти множество молитв и проклятий, но ни один заговор не мог избавить его от удушливого чувства страха.

— Случилось святотатство! — возвестил наставник Дулусси, и голос его звенел от гнева. — Кто-то бросил скрижали в грязь! Кто-то погасил Чистый огонь!

— Кто? — тут же подхватил Старший евнух. — Кто произнес дурные слова? Кто проповедовал Истину дурным людям дурной крови?!

Конечно же, все они заранее условились, что говорить и что делать, если виновный не захочет себя раскрыть. Каждое слово было заучено и произнесено заранее, каждый гневный взгляд был направлен куда нужно. Но Синга в эту минуту ничего этого не понимал — от страха он вжал голову в плечи. Если бы его в эту минуту спросили, не он ли совершил святотатство, Синга, конечно, немедленно бы сознался.

— Великий Наставник видит все! — важно произнес Каас. — Ему ведомы все ваши помысли и страсти. Один из воспитанников Храма, не достигнув чина наставника, не имея ни должной мудрости, ни опыта, передал Священные Слова нечестивцам, этим диким степным волкам!

В глазах у Синги потемнело. Он погиб, погиб наверняка. Виски стиснул раскаленный обруч, руки предательски задрожали. Синга попытался взять себя в руки… Ничего еще не кончено. Быть может, его не найдут, быть может, подумают на другого. Синга сам ужаснулся от этой мысли. В эту минуту он увидел Нааса — старый раб стоял возле стены словно полуденный призрак. Когда прозвучали слова о святотатстве, лицо Нааса страшно исказилось. «Он знал, что так случится, — понял Синга. — И знает, что ему делать… Меня убьют, а он отвезет в Эшзи мои кости, покажет отцу». А следом его осенила другая догадка… костяной нож! Жест Нааса! Раб предложил своему хозяину смерть. Наас умертвит господина, а следом — себя.

— Если преступник не сознается, — прокричал Уту. — Мы изобличим его сами!

Синга замер, прекратил дышать, спрятал взгляд, зная, что Уту смотрит прямо на него. Все кончено — его сейчас разоблачат! Преступление его состояло в том, что он, всего лишь ученик, проповедовал дурным людям от дурного семени сокрытое знание, говорил с ними об Отце Вечности, и это был большой грех. От него не было другого избавления, кроме изгнания или смерти.

Слово взял учитель Каас. С трудом втянув свой огромный живот, он вышел вперед, по обыкновению, погладил свою окладистую бороду и произнес:

— Я вижу для виновного три возможных исхода. Первый и наилучший исход в том, что он немедленно примет смерть. Второй — навсегда удалится в изгнание, утратив печать и палетку. Третий выход — самый тяжкий. Провинившийся останется в Храме Светильников, сделается евнухом, пресечет свой род и упорным трудом постарается искупить бесчестье.

Синга опустил глаза долу. «Я погиб, — сказал он себе. — Моя мать точно умрет от стыда, отец острижет свои волосы и покроет лицо сажей, мой дом разорит ветер, и мое имя пропадет из мира. Я приму изгнание… Кем я стану? Светлячком в бычьем пузыре Куси? Падальщиком? Вором?» Перед его глазами сразу возник образ голодного грабителя, покачивающегося на ходу, спящего с открытыми широко глазами. «Так вот в чем провидение Отца! Я превращусь в этого, голодного… Ну конечно! Теперь все ясно: я уже был им, когда пытался ограбить холеного и сытого ученика Сингу. Теперь я вновь стану тем другим, голодным и страшным, и сам на себя начну охоту!» Синге хотелось упасть на землю, заплакать, попросить пощады, но в это мгновение он почувствовал на себе взгляд Тиглата — не скучающий и снисходительный, как прежде. Нет — пронзительный и яростный.

— Я виновен в этом преступлении! — Тиглат встал во весь свой огромный рост, и среди учеников прокатился удивленный вздох. Учителя замолчали, кто-то отвернулся. Фигура Тиглата, освещенная закатным солнцем, отбросила на них огромную тень. Тиглат смотрел прямо перед собой так, словно он взглядом пытался сразить невидимого врага.

Это был момент его наибольшего величия. Всем было ясно, что слова его — ложь, но никто не смел говорить слова против.

— Я сам иноземец, — произнес Тиглат. — Я — дурной человек от дурного семени. Но я познал Скрытого Бога и мудрость Отца Вечности так, как может познать его любой другой человек. Поэтому только я хотел передать свои знания другим дурным людям от дурного семени.

Синга заметил, как исказилось лицо Главного евнуха, — так, будто кто-то вонзил нож в его необъятный живот.

— Я думал, — медленно произнес евнух, — что это вина Синги.

Тиглат усмехнулся:

— Синге недостает ума на то, чтобы обучать диких тхаров.

Синга было вспыхнул, но тут же одернул себя: «Он меня спасает. Почему?!»

— Ну что же… — произнес Главный евнух. — Если ты виновен — выбери свою участь.

Эти слова, сказанные вполголоса, услышали все. Уту и Каас переглянулись. Они, похоже, были довольны таким исходом, но старались не выдавать своей радости. Краем глаза Синга заметил, как Наас осел на пол, схватившись за сердце. Его губы беззвучно шевелились — старый богохульник славил богов.

— Я выбираю изгнание! — сказал Тиглат, и от голоса его задрожали темные своды залы.

— Да будет так! — произнес наставник Каас. — Отныне ты один под злым солнцем! Нигде не найдешь ты себе приюта. Твоим братом будет ветер пустынь, пищей твоей — скорбь и лишения. Если ты захочешь утолить жажду — река повернет вспять, если будешь искать тени — листва на деревьях опадет. На земле не останется твоих следов, жилище твое разорит ветер, а имя твое пропадет из мира.

Тиглат молча выслушал страшные слова. Не оглядываясь, он вышел из обеденной залы во двор. В правой руке он держал глиняную миску, из которой едят послушники, — в одночасье она превратилась в чашу для подаяний. Наставники и ученики последовали за ним. Всех охватило какое-то смятение. Синга ступал вместе с другими, боясь в эту минуту остаться в одиночестве. Внезапно он почувствовал, что вышел далеко вперед и оказался рядом с Тиглатом. Солнце уже зашло, и над Хараамскими горами стали видны первые звезды. Забыв все свои страхи, Синга подошел поближе к Тиглату и шепотом спросил:

— Зачем ты это сделал, брат? Ты принял мой позор на себя.

— Зачем? — лицо Тиглата прояснилось. В нем не было больше ни скуки, ни презрения. — Я просто хотел уйти из Храма. Я уже давно собирался с духом, но все как-то… Это — тюрьма, в которой слепые сторожат глухих. Знания умирают без света, мудрость чахнет без свежего воздуха.

Синга почувствовал спиной пристальный взгляд Главного евнуха.

— Я, я не понимаю, — пробормотал он.

— Когда-нибудь поймешь, не так уж ты и глуп. Скажи лучше вот что… Ты помнишь того несчастного человека, что умирал на улице от страшной раны?

Синга не ответил. Он только что вспоминал о нем, как вспоминал много раз до того. Не дождавшись ответа, Тиглат продолжил:

— Когда я склонился над ним, чтобы прочесть молитву, он шепотом поведал мне о своем несчастье. Он был пастухом, этот нищий. Пас коров своего хозяина на восточных холмах. В ту пору стояла самая страшная жара. Луга без дождя совсем высохли, трава пала, показались мышиные норы. В один жаркий день он, отчаявшись, выгнал коров на поле какого-то редума. Об этом узнали, пастуха схватили и притащили на суд. Его признали виновным и велели выплатить шестьдесят гуров зерна. Пастух жил с младшим братом в жалкой лачуге и не смог бы за целый год собрать и трех гуров. Пастух пошел к своему хозяину, чтобы попросить о помощи, — ведь он попал в беду, спасая хозяйских коров. Но хозяин прогнал его прочь. Тогда пастух обратился к старейшине общины, но и тот дал ему всего пять гуров. Несчастный пошел к тамкару, который давал зерно в рост, и заложил у него хижину, серп и мотыгу. Все свои одежды он отдал за бесценок. Целыми днями он лежал на земле, как покойник, и шепотом молил богов об избавлении. Тогда его младший брат, который едва подвязал свои бедра, сказал ему, что сделается рабом и уйдет из Бэл-Ахара вместе с хозяином. Оказалось, что какой-то проезжий человек уже предложил ему медь за свободу. Горе пало на пастуха как тень, и он решился на кражу. Так получилось, что он, соблюдая один закон, преступил иной, более тяжкий. Он воровал зерно, а это карается смертью. Вскоре он расплатился с редумом и остался ни с чем. Теперь ему было уже все равно, что и у кого отбирать. Правда, он еще никого не убивал, но, думаю, со временем дошло бы и до этого…

Синга не верил собственному слуху. Он ведь был там и все видел. Нищий не сказал ни слова и не поднял головы. Выходит, Тиглат врет… нет! Синга чувствовал, что каждое сказанное им слово — правда, и это вгоняло в трепет. Выждав немного, он облизал пересохшие губы и произнес:

— Я не понимаю, к чему ты это вспомнил.

Губы Тиглата тронула горькая улыбка:

— Все, о чем я рассказал, случилось здесь, под стенами Священного города и в стенах его. Отец Вечности взирал на это с вершины храмовой горы и молчал. Он смотрел на него из каждого окна, с каждой крыши, из каждого переулка — человечьими глазами, кошачьими, птичьими. Но он не приблизился, он не подошел, не коснулся его руки. В мире много городов, но ни один из них не свят. Я долго думал об этом… Я хочу отправиться в путь, узнать, чем живет мир людей, как можно помочь их невзгодам. А ты заверши свою работу, перепиши Скрижали Рассвета. Это очень важно.

Сказав это, он пошел прочь, как был, налегке. Все ученики, служки и евнухи видели, как ушел Тиглат, как он вышел за ворота и как спустился по дороге, ведущей в нижний город. Он замедлил шаг у сухого фисташкового дерева, протянул к нему руку и коснулся кончиками пальцев тонких веток. Сделав так, он продолжил свой путь и вскоре скрылся за поворотом. Тогда никто не придал этому большого значения, а наутро почти все забыли этот странный прощальный жест, но через три дня случилось небывалое: дерево покрылось зеленью и расцвело кровавым цветом. И уже не было дождя в ту пору, и не было даже самой малой тени. Дерево просто распустилось красными кровяными гроздьями, и все обрадовались этим цветам. Простые люди принесли жертву архонтам, и кровь снова побежала по керамическим желобам. Так много было цветов, и так много было затем орешков, что все послушники в тот год насытились, и осталось еще для продажи. Никто не говорил об этом вслух, но ученики были уверены, что это случилось по вине Тиглата.

 

 

 

 

Сыновья Морского Зверя

 

Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2016

 

 

 

 

О горе, горе,

сошло несчастье

к нашей деревне

и разоренье

к нашему граду.

Планеты дали

свободу Смерти

и злобной мыслью враждуют с нами.

 

Заклятье Жизни. Перевод В.К. Шилейко

 

1

 

Сольпуга придумал все еще на корабле, когда сарканы только вошли в шукарский залив. Вчера вечером, в круге воинов, он предложил свой план, и каждый из собравшихся хлопнул себя по плечу. Даже могучий Кутуш склонил голову набок в знак согласия. Один только Санука плюнул в огонь, но это заметили немногие. С рассветом Сольпуга с двумя сотнями скалолазов взобрались на стену Шукара. Крепость была продолжением горы, стены возвышались над отвесными скалами на добрых пятьдесят локтей. Лезть вверх было тяжело, но дома, на Сар-Кане, Сольпуга часто карабкался на скалы, разоряя гнезда чаек и морских соколов, и потому имел все нужные навыки. Пара деревянных крючьев и прорехи между кирпичами сильно упрощали задачу. В это время священный отряд Шукара дал свой последний бой. Воины в медных панцирях, не признав страха, вышли за стены и двинулись на войско Аттара. Утомленные голодом шукарцы, свирепые, смирившиеся со скорой смертью, шагали вперед, подняв перед собой бронзовые жала копий так, будто их число было не три сотни, а врагов — не восемь тысяч. Прежде чем погибнуть, они успели проткнуть, опрокинуть и затоптать не меньше сотни сарканов. Лохаг Кутуш упал на землю со страшной раной в животе и долго извивался в пыли, словно змея. Сольпуга этого не видел — он карабкался на крепостную стену, первый среди первых, злой, черный от солнца, почти голый, с длинными, как у паука, руками и ногами. Кто-то из его людей сорвался — пять или шесть воинов пропало в серой бездне, но все другие — те, с кем была их молодая сила, забрались на стену. Дальше было просто: дозорные не успели поднять тревогу — захлебнулись собственной кровью. Затем скалолазы вошли в святая святых, где была лишь кучка краснобородых жрецов. Когда появились сарканы, они воззвали к своим пустоглазым богам, но те не откликнулись. Краснобородых согнали в один гурт и умертвили всех до единого. Когда люди увидели на вершине храма колючие фигуры сарканов, они пали на землю в страхе. Вспомнив их вой и бледные лица, Сольпуга усмехнулся: из оружия у мальчишек были лишь дубинки и короткие мечи, эти козопасы без труда могли забросать их камнями, стащить с адидона и растерзать голыми руками. Но тогда им, стоящим внизу, подумалось, что сарканы научились летать, что они — грифы среди людей. В страхе козопасы открыли ворота, впустив врагов, а сами упали на землю, словно мертвые. Что было после, Сольпуга не знал, да и не было у него на то никакого интереса. Незаметный, как полуденная тень, он вышел за городские стены и спустился к пляжу — пустому и дикому месту, где были только галька да грязная серая пена. Здесь стояли корабли сарканов. Еще вчера они, грозные, белокрылые, скользили по темным волнам, а теперь попирали берег своими острыми носами. Под их склизкими днищами суетились безволосые рабы, проворные, похожие на больших белых лягушек. Они замазывали щели смолой и дегтем, предохраняя корабли от течи. Одно судно, самое большое и грозное, стояло особняком, — это был корабль Кутуша, названный «Морским Зверем». Его родитель, корабел Джуката, погиб в морской схватке — дротик, брошенный шукарским застрельщиком, вонзился в его правый бок и проколол печень. Корабел рухнул на палубу, напитал ее своей кровью и умер. Осиротев, «Морской Зверь» пришел в ярость и обрушился на шукарское судно словно Южный ветер. В ход пошло все: бревна и копья, веревки и крючья, и скоро вражеская лодка перевернулась, задрав к небу черное брюхо. Бледные шукарцы, что копошились у своего мертвого корабля, один за другим отправились на дно, пронзенные копьями и дротиками. Сарканы праздновали победу, проливая вино за борт. В тот день все они побратались кровью, и хоть теперь сам Кутуш погиб, его люди еще долго будут зваться «Сыновьями Зверя».

Славный корабль стоял теперь на берегу, неуклюже зарывшись в ил, растерянный, оставленный. Сольпуга почувствовал, что жалеет корабль, но тут же одернул себя, ведь «Морской Зверь» не нуждался в его жалости. «Не скоро мы увидим тебя, — произнес молодой саркан, — не скоро теперь выйдем в вольное море. Куда бы мы ни пошли по этой негодной земле, мы будем удаляться от берега».

Сказав так, Сольпуга принялся, по обыкновению, начищать свой треугольный меч — Драконий зуб, уже порядком потемневший от времени. Это простое занятие помогало ему избавить дух от сомнений. Китовый жир заменял ему масло, а кусок акульей кожи служил щеткой. За работой он видел свое неясное отражение в бронзе — хищные заостренные черты, миндалевидные глаза, брови густые, похожие на чаячьи крылья. Сольпуге было дико смотреть на свое лицо — некрасивое, незнакомое. Он вздрогнул, услышав оклик, оглянулся и увидел Илина. У подножья скал он казался чем-то вроде муравья. Младший Брат шагал босиком по белому песку. Это был рослый парень с выцветшими волосами и кожей, серой и рябой от соли. Вдали, за его спиной, возвышался Шукар — темная и высокая скала, о которую много дней, словно прибой, в бессильной злобе билось войско Аттара. Теперь над зубчатыми стенами черной завесью стоял дым, а дубовые ворота сорвали с петель и порубили в щепы.

Илин шагал по песку босиком, приплясывая и смешно размахивая руками. Тощий, жилистый, в своем старом гиматии он был похож на пьяницу. Медный шлем съехал на затылок, отчего его голова казалось огромной, из-под серых волос тускло блестели большие карие глаза. Ему не было и пятнадцати лет.

— Чего сидишь? — крикнул Младший Брат еще издали, вопреки всем приличиям.

— Жду, когда море станет сушей! — сердито отозвался Сольпуга. — Что с Братьями? Где они сейчас?

— Все в городе… — Илин хмыкнул. — Грабят, наверное. Разоряют город, который ты захватил.

Сольпуга не сказал ни слова — только повел плечами и уставился на серую пену. Кое-где на сыром песке лежали куски плавника — все, что осталось от шукарских кораблей, преградивших сарканам путь к гавани.

— Как же у тебя получилось? — спросил Илин робко. — Ты ведь выдумал такую хитрость…

— Выдумал? — Сольпуга недобро зыркнул на Младшего Брата. — Ничего я не выдумывал. Я сам себе загадал загадку. А потом просто разгадал ее.

Младший Брат смешался. Он уже понял, что обидел Сольпугу, назвав его выдумщиком. Сарканы ничего не выдумывают, — в праздных мыслях нет никакого толку, одна лишь суета.

— Где Санука сейчас? — спросил Старший Брат.

— Играет в скарну… с аттарскими редумами. Ставит на кон награбленное и выигрывает.

Сольпуга плюнул в сторону в знак презрения.

— Ты ничего не взял из города! — сказал Илин. — Там ведь столько добра…

— Не нужны мне их медь и золото, — голос Сольпуги отдавал холодом. — Все, что мне нужно, я добуду без особого труда. Если отобрать у меня еду и вино, я буду кормиться кореньями и пить из луж. Если отобрать у меня лежак, я буду спать на голой земле. Золотом нельзя жить, его нельзя есть, дорогие одежды делают тело изнеженным и слабым. А ты что взял из города, Илин?

— Вот… — Младший Брат вытянул вперед руку. На его тощем запястье болтался медный браслет, украшенный кусочком коралла.

— Я снял его с того богомола, что мы кончили, — робко произнес Илин. — Ты, что ли, сердишься на меня?

Сольпуга бросил на браслет короткий взгляд и опять уставился на серую холодную даль.

— Зачем взял? — спросил он наконец. — Носить будешь?

— Нет, я… — Илин густо покраснел. — Да не знаю я.

— Тогда лучше отдай морю, — сказал Старший Брат. — Ни к чему тебе это добро.

— Хорошо. Это будет моя последняя жертва Морскому Тельцу, — Илин сел на песок рядом с Сольпугой.

— Кутуш умер, — сказал он после некоторого молчания. — Его палица до сих пор лежит на земле. Санука ходит вокруг нее, как голодный пес.

Сольпуга, кажется, не обратил на эти слова никакого внимания. Младший Брат всплеснул руками и покачал головой.

— Если Санука сделается нашим… — он осекся. — Ты знаешь, он — из Тайного круга.

— Знаю.

— Разве не от их козней мы бежали, когда копья свои на сушу продали?

Сольпуга молчал. Младший Брат положил руку ему на плечо:

— Тайный круг весь Сар-Кан опутал своими змеиными кольцами. А теперь они и в нашем лохе введут свои порядки…

Сольпуга кивнул. Он знал: если Сануку выберут начальником, то лохаги со змеей на щите будут в большинстве. А значит, на следующем сходе один из них сделается полководцем.

— Все будет так, как решит наш лох, — сказал Старший Брат, подумав эту свою мысль.

Он встал и торопливыми шагами направился в сторону лагеря. Лицо у него было пасмурным. Лагерь встретил его привычным шумом — тут и там слышались крики и споры, звон меди и бренчанье струн. Громче всего был собачий лай: аттары привели с собой множество псов, огромных и злобных. Во время боя псари спускали их с поводков и гнали впереди войска. Собаки бросались на врагов, вгрызались в их глотки, ломали ребра, заливая землю кровью. Сольпуга слышал, что даже бывалые воины в страхе бежали, услышав приближение собак. Но еще страшнее были косматые пятнистые звери, которых держали при себе южане, — аттары называли их тукку-хурва. Они были крупнее и сильнее собак, их челюсти перемалывали кости в труху, а лай был больше похож на мерзкий хохот. Сами южане держались вдали от больших костров. Это были люди диковинного вида: огромного роста, с черной как смоль кожей. Аттарам не нравились эти чужаки, они недобро косились на чернокожих и не пускали их к своим очагам. День ото дня этих инородцев становилось все больше — одни приходили посуху, минуя разоренную Черную Землю, другие приплывали на больших плотах и высоких тростниковых лодках. Свой путь они держали из древней страны, лежащей к Югу от Черной Земли. Страну эту называли прежде Земля Богов, — испокон века купцы привозили из нее ладан и слоновую кость. Но в последнее время торговые челны приходили все больше пустыми, а то и вовсе не возвращались в родные места.

Говорили еще, что вскоре с Севера к войску примкнут полчища тхаров. Люди-лошади — так называли их аттары. Рассказывали, что у степных людей и вправду лошадиные ноги, что они все время бегут куда-то и сами себя погоняют плетьми. Этому Сольпуга не верил, он, хотя никогда и не видел тхаров, все же знал наверное: у них, как и у прочих людей, по две руки и две ноги.

Ураг Санука сидел на высоком помосте в окружении Младших Братьев. Он был немного старше Сольпуги, но уже сделался начальником и имел в подчинении тридцать человек. Он носил красный аттарский плащ и колпак из черной шерсти — слишком пестрое одеяние для саркана. Санука был коренаст и грубо сложен, руки его — сильные и толстые, словно корабельные мачты. Левой своей ручищей он брал из миски куски лепешки и, макнув их в кровяную похлебку, отправлял в свою черную пасть. Правой рукой обнимал он за плечи человека очень жалкого вида, одетого в бурнус из белой шерсти. Это был молодой жрец, служитель Отца вечности, только-только получивший одеяние. На его бурнусе были вышиты знаки Льва и Змеи — символы Священного круга и Храма Светильников. Сольпуга почувствовал, как к вискам приливает кровь. С большим трудом он взял себя в руки и отвел взгляд от этого дурного человека. Но все же он слышал его. Жрец рассказывал странное, а голос его, сухой и резкий, звучал, словно расстроенная арфа. Санука молча внимал его словам, сохраняя на лице покровительственное выражение. Младшие Братья смотрели на жалкого человека с трепетом.

— Раздался глухой рокот, — вещал жрец, — и огромные Врата от земли до неба начали закрываться. Тьма пришла в движение — она уже поглотила Первородный Свет, и теперь ее голод ничем нельзя было утолить. Златорогий Страж стоял на пороге, и разверстые крылья его закрывали проем Врат. Страж сей был Драконом, Львом, Тельцом и Орлом, он был Словом Отца и Волей Его. Тьма за воротами звалась Хаал — плоть, лишенная Души. Страж с отвращением взирал на нее, сплетенную из множества тел. То были трупы — безобразные, не знающие красоты и смысла. В своей вечной темноте грудились и сплетались они, бесконечно пожирая друг друга, воспроизводя себе подобных, безглазых, бездумных, жадных. Казалось, что это было войско без вожака, туловище без головы, но Страж знал другое: Хаал правил Дух, имя которому — Отец Тьмы. Он-то и алкал так жадно поглотить Душу и стяжать весь ее Свет. Страж произнес Проклятье, и небо над его головой расколола молния. Она поразила Хаал, и темная груда на время отступила. Страж склонил голову, свет его крыльев померк. Он вложил в Слово все свои силы и нанес удар, последний в этой битве. Теперь он мог лишь ждать. Врата уже почти закрылись, когда Хаал в последний миг хлынуло вперед черным паводком в оставшееся пространство, заполнило его, навалилось так, что створки Врат испустили жалобный стон. Казалось, еще чуть-чуть, и не выдержат они… Но Страж еще мог дать отпор — он шагнул навстречу тьме, и жадные плети опутали его по рукам и ногам. Зубы вонзились в грудь, когти обрушились на плечи. Свет, исходивший от Стража, обжигал Хаал, теснил его назад. Но Отец тьмы не сдавался — его цепкие путы оплели золотые крылья… Страж произнес Слово Запрета, и черная громада завалилась назад, увлекая противника за собой. Спустя мгновение врата захлопнулись, а Страж исчез в них вместе с Хаал. Лишь несколько капель черной крови упало за порогом…

Вдали взревел боевой рог, и жрец замолчал. Только теперь Сольпуга приметил, что у того вместо печати на шее болталась треснувшая миска. В темноте раздались резкие щелчки кнута, топот копыт и окрики возницы. Из сумерек выехала массивная колесница, запряженная белыми онаграми. В ней стоял человек в медном шлеме и накидке из львиной шкуры. Человек этот держал спину прямо, как молодой копьеносец, у него была черная борода, заплетенная во множество мелких косиц, крупный нос и колючий, холодный взгляд. Сольпуге он показался несколько грузным, но льняные одежды скрывали этот его телесный избыток. Кроме чернобородого в колеснице были юноша, правивший упряжью, и евнух с блестящей жирной лысиной. Когда улеглась пыль, все аттары и чернокожие южане, как один, повалились на землю, смешно задрав зады. Их лбы касались земли, а губы, спекшиеся от соли и жажды, беззвучно шевелились. Жрец встал со своего места и чуть склонил голову набок. Никто из сарканов не шелохнулся. Во взгляде чернобородого скользнула тень недовольства, и толстый евнух, стоявший по левую руку от него, тут же прильнул к его уху и принялся быстрым шепотом что-то быстро объяснять. Тот лишь отмахнулся от скопца и обратился, уже в голос, к Сануке:

— Это правда, что ваш народ не знает царей и прочих владык?

— Смотри сам, — ответил Санука с видимым удовольствием. — Спины у нас от рождения не гнутся, так что прости, что не кланяемся.

Сарканы засмеялись, а человек в львиной шкуре, кажется, смешался. Он оглянулся было на евнуха, но тот лишь потупил взгляд. Когда чернобородый заговорил снова, в голосе его звучала злая веселость:

— Мало ты жил, островитянин, и не знаешь всего. Любую спину можно согнуть. Но скажи: где тот юноша, что выдумал забраться на стену?

— Вот он, перед тобой, — сказал Санука с досадой. — Мы зовем его Сольпугой.

— Сольпуга? — чернобородый посмотрел на юношу с удивлением. — Откуда такое гнусное прозвище?

— Посмотри на меня, о, Великий лугаль, — отозвался Сольпуга хмуро. — Я дурно сложен, руки и ноги мои длиннее, чем у обычных людей, лицо безобразно, а зубы сидят криво. Женщины смеются надо мной, дети в страхе прячут лица, а мужчины удивляются: что это за мусор присох к веслу?

Человек в львиной шкуре не понял последних слов, но евнух торопливо объяснил ему, что таковы у морского народа шутки и не стоит в них смыслить доброму человеку. Чернобородый как будто улыбнулся и махнул в сторону Сольпуги:

— Пусть этот паук получит богатую награду!

Когда прозвучали эти слова, возница стегнул онагров, и колесница, подняв клубы пыли, умчалась прочь — к темной скале, от которой все еще валил дым. Сарканы проводили ее безразличными взглядами. Вскоре костры угасли, море стало серым как свинец, а с Севера подул холодный ветер. Сыновья Зверя поставили шатры из козьих шкур, сбились в большие груды и предались сну — тяжелому, темному, без сновидений. Их грубые туловища, не привыкшие к удобствам, мирно покоились на холодном песке, кровь спокойно текла по их венам, а груди были полны живого, яростного духа. Ничего в ту ночь не тревожило их мыслей, и были они покойны так, словно все предыдущие дни провели в праздности. Один только Илин увидел несчастный сон — ему приснились родные берега.

 

 

2

 

Несколько последующих дней прошло в суете: сарканы устраивали лагерь, смолили и сушили корабельные днища. Аттары больше не тревожили их и, кажется, забыли о самом присутствии мореходов. Говорили, что царь Аттар Руса казнил владыку Шукара. Связанного и обритого налысо энси вывели на высокий утес и сбросили оттуда на острые камни. Сказители в тот же вечер сложили славную песнь о падении неприступной скалы, редумы быстро подхватили ее и принялись распевать, переделав слова на непристойный манер.

По вечерам Сыновья Зверя собирались у костров и выспрашивали у гадателя, не пришло ли время выбрать им нового лохага. Но гадатель отвечал, что нужно ждать, пока не наступит день, благоприятный для жертвы. На пятый день народилась молодая луна и гадатель объявил, что время пришло. Выбрали уединенное место — на каменистой отмели, вдали от лагеря, сложили костер, установили алтарик и бронзовую курильню, привезенную с островов. Едва солнце утонуло в море, Старшие Братья собрались у огня и встали в круг, все как один — обнаженные, перемазанные сажей, страшные. Каждый держал в правой руке короткое копье с кремниевым наконечником, а в левой — пучок сухой травы. Заклали овцу, окропили кровью каменный алтарик. Гадатель сотворил молитву, обращаясь, по обычаю, к Морскому Тельцу. Пока он говорил, все, кроме Сануки, стояли, склонив головы, — ураг же нарочно отвернул лицо от костра, уставившись на тонкий лунный серп. Он не знал Морского Тельца и не любил его ни раньше, когда жил на островах, ни тем паче теперь, в чужой земле, где боги Серого моря не имели силы.

Наконец пришла пора голосовать. По очереди Старшие Братья подошли к алтарю и обмакнули в кровь острия своих копий. Одни из них после этого немедленно вонзили копья в горячие угли, другие подошли к Сануке и коснулись окровавленными наконечниками его плеча. Сольпуга стоял прямо, вперив взгляд в огонь. Он чуть вздрогнул, почувствовав плечом холодное, липкое прикосновение, затем еще одно…

Потом сарканы долго толковали: Санука получил всего на пять голосов больше, чем Сольпуга. Кто-то предложил разрешить вопрос поединком, но оба спорщика отказались драться. Пришлось заколоть еще одного ягненка, гадатель долго рассматривал свежие внутренности, но так и не смог прочитать в их сопряжении волю богов. Все разрешилось только к утру — Санука стал лохагом и взял под свое начало Сыновей Зверя — всего полтораста редумов. Сольпугу объявили урагом и дали ему в подчинение тридцать человек. Санука взял в руки палицу Кутуша и отдал свое копье Сольпуге.

Вернувшись в лагерь, сарканы не нашли своих кораблей и пришли в страшное волнение. На берегу не было сходней, все прочие следы смыл прилив. Лохаги отдали приказ строиться в боевой порядок, кто-то бросился с кулаками на сонных аттарских воинов. Те, оправившись от сна, сами ощетинились копьями. Казалось, еще немного — и победители истребят друг друга. Однако вскоре из царской ставки прибыл сановник в белых одеждах. Он собрал всех сарканских начальников и объявил: «Наш владыки, лугаль Аттар Руса, в великой своей мудрости зная, что у берега еще рыщут отряды шукарцев, повелел отвести корабли за дальний скалистый мыс, опасаясь ночных вылазок». Белый человек говорил спокойно, ласково улыбаясь и глядя лохагам прямо в глаза. Он чуть отклонился вправо, когда возле его уха просвистел камень, но не прекратил говорить. «В этом укромном месте, — вещал он, — и будут теперь стоять корабли, ожидая вашего возвращения». Услышав это, редумы пришли в еще большее смятение — царь Руса распорядился их кораблями по своему усмотрению и отрезал им путь домой. Но к полудню в лагерь прибыли повозки с медью и солью. Каждый редум получил двойную плату, и вскоре все немного успокоились. Кроме прочих подарков рабы привезли плетеные короба. Каждый из них до краев был забит костяными плашками. На каждой такой плашке были вырезаны какие-то знаки. Сарканы растерялись — что это за подарок? Кости? Какая в них корысть?

«Что это?» — спрашивали они аттаров. «Это расписки на зерно, — отвечали они. — Такие плашки делают в Храме Светильников, и каждая обозначает пятьдесят мер зерна. В любом селении вы можете найти жреца или евнуха, которые обменяют их на пятьдесят шеумов».

Сольпуга не поверил этим словам.

— Никто не меняет кости на зерно, — сказал он. — Мне не нужны эти плашки. На них знаки Льва и Змеи.

С этими словами он бросил свой короб на землю, крышка отлетела, и плашки с шуршанием высыпались. Аттары все как один уставились на Сольпугу и на груду костей у его ног. Лица их вытянулись, глаза загорелись безумным светом.

— Постой, Брат! — Илин наклонился, проворно сгреб все кости обратно в коробку, встряхнул и протянул Сольпуге. — Завтра мы с тобой сходим на базар и что-нибудь хорошее выменяем на эти негодные плашки.

— Выменяем? Скажи, например! — Сольпуга неприязненно скривился.

— Например, хлеб и вино, а еще… — Илин задумчиво щелкнул языком. — Я слышал, будто на базаре есть хороший гадатель. Он расскажет нам будущее.

Сольпуга тряхнул плечом, и это значило «может быть». Он не очень-то верил предсказателям, однако его тревожил один давний сон, и не было в войске человека, могущего его растолковать. Ночь провозился Сольпуга на своей драной циновке, помышляя о сне, а утром разбудил Илина и повел его на базар.

 

Базар при аттарском войске был очень большой. Нигде и никогда в одно время не собиралось столько гнусного люда. Это были разбойники и могильщики, люди самой низкой породы, дети рабов и скотокрадов, грязные и злобные, похожие на драчливых крыс. Тут и там у повозок сновали купцы в серых плащах, берущие добро у мертвых и продающие его живым. Они говорили на своем испорченном наречии, грубом и трусливом, но понятном любому ушлому человеку. Тут и там суетился прочий базарный сброд: бесчестные менялы, лживые прорицатели, вислогрудые ворожеи и бледные полковые девки. На базарах воины обыкновенно отдыхали: бражничали, торговались до хрипоты, играли в кости и всегда проигрывали, дрались яростно, потом мирились и снова принимались пить. Сарканы держались в стороне от этих забав, не выменивали ничего, кроме самого важного: масла, хлеба и солонины. Из выпивки брали разве что пиво да кислое вино, а уж в кости не садились играть никогда.

Гадатель жил в шатре из серого войлока. Он был беглый раб, корноухий, с грязной бородой. Одеждой ему служил грубый плащ из верблюжьей шерсти, чресла свои он подвязывал кожаным поясом. У него были широкие плечи и сильные руки, как у гребца. Родом гадатель был из страны, что к Югу от Шукара. Люди в тех краях знали Отца Вечности и чтили его под именем А-Эль. Умывались южане чистым песком, пили одно лишь слабое пиво, брезгуя пресной водой.

Увидев Илина и Сольпугу, гадатель пришел в беспокойство и тут же потащил их в свой шатер.

— Я знаю что-то о вас, — сказал он, усаживая гостей на соломенные тюфяки.

Илин издал удивленный возглас, но Сольпуга только дернул плечом.

— Вам известно, что такое чистый огонь? — гадатель зажег лучину и поднес ее к лампе.

— Это — огонь, на дающий дыма, — ответил Сольпуга, помедлив. — Но я никогда не видел такого.

Губы корноухого тронула слабая улыбка:

— Я сам видел его только однажды, когда в первый и последний раз вошел в Адидон.

— Ты — один из змеиных жрецов? — Сольпуга невольно вздрогнул.

— Нет, о чем ты говоришь, добрый господин! — гадатель отвернулся от огня, лицо его вытянулось и потемнело. — Я — дурной человек от дурного семени — один под этим Злым Солнцем. Мой отец торговал горчицей, моя мать прокляла небо над моей головой. Но за свою жизнь я побывал во всех пределах земли: я видел Великие термы Хатора и пивоварни Камиша, и Адидон тоже, и много прочих чудес. Я плавал по Серому морю и добывал мышьяк в горах Кар-Брезайтэ. Я бился со степным народом и приносил жертвы Собачьему богу. Многое я могу рассказать, однако… вы не за этим сюда пришли. Не буду отнимать ваше молодое время.

За белым покрывалом скользнула легкая тень. Сольпуга напрягся всем телом, а Илин отчего-то втянул голову в плечи. Корноухий засмеялся, его смех был похож на сиплый лай.

— Я — пламень бездымный! — пропел он. — Я — Лев и Змея! Я — свет, не дающий тени! Я — смерть мира!

— Мы слышали, что ты не простой гадатель, — произнес Илин задумчиво. — Ты не гадаешь ни по звездам, ни по овечьему приплоду, ни по потрохам. Ты не раскидываешь костей и не пробуждаешь мертвецов, не пускаешь крови и не вяжешь узелков на пеньке.

— Все верно, — улыбнулся корноухий. — Я не делаю ничего из того, что ты исчислил.

— Как же ты узнаешь мою судьбу? — Сольпуга недобро усмехнулся, оглядываясь на Илина. Младший Брат сидел недвижно, сложив руки и все так же сутулясь. Глаза его блестели, как студеная вода.

— Слушай, и я расскажу, ведь я — гадатель особого рода. Я не выспрашиваю судьбу — в этом нет никакого проку. Ты ведь и сам мне все расскажешь, — с этими словами корноухий протянул Сольпуге плошку, в которой был черный, как деготь, отвар.

В нос ударил горклый запах, саркан отпрянул, его рука, потянулась к поясу, где был спрятан костяной нож, но тут чей-то голос пропел над его ухом:

— Мой отец толкует сны и видения. Говори с ним…

Что случилось дальше, Сольпуга помнил смутно. Лоза душистого хмеля опутала его шею, и какая-то безымянная сила запрокинула его голову назад. От неожиданности молодой воин открыл рот, и тотчас его горло обжег чародейский отвар. Он попытался воспротивиться зелью, его кадык поднялся, как боевой щит, но тут же опустился под собственной тяжестью. Он увидел Илина, медленно сползающего на землю с выпученными от страха глазами, а потом — на какое-то мгновение — лицо своей отравительницы, тонкое, черноокое, неуловимо прекрасное, как лицо древней Богини.

Все вокруг окутала серая пелена. Некоторое время Сольпуга ничего не видел и не слышал, затем из мутной дымки один за другим, как удары медного колокола, стали раздаваться слова корноухого. Сольпуга внимал им, но не привычным способом, не посредством слуха, а всем своим существом. Когда он отвечал, то отвечал, используя не только язык, но и все, что было в его природе.

— Что перед тобой? — прогремел корноухий.

Мгла рассеялась, уступая место иному бытию. Видение проносилось мимо, как горная река, но Сольпуга сознавал все совершенно ясно и точно.

— Передо мной озеро — глубокое и прозрачное, — говорил он. — Вода такая чистая, что видно дно. Вокруг него скалы из голубого гипса.

— Что перед тобой? — снова спросил голос.

— Солнце в зените, очень жарко, над землей поднимается испарина. Я сам и есть эта испарина.

— Что перед тобой?

— Из-за скал появляется дева… Не похожая не прочих дев. Она входит в воду, она… омывает руки. Если руки не чисты, то не чисто и тело… Ее взор падает на причудливый камень, он лежит на дне у самых ее ног. Это древняя раковина, время превратило ее в известняк и наполнило пиритом. Пирит полыхает на солнце золотом и бирюзой. Дева наклоняется, чтобы поднять камень… Но что-то не так… Со дна поднимается ил… Вода становится мутной… Свет рассеивается, смешивается с илом. Все озеро темнеет…

Видение мчится мимо с оглушительным ревом. «Что перед тобой?» — грохочет голос гадателя.

— Дева в страхе отступает назад и режет пятку о камень, ее кровь тоже смешивается с водой… вот дева воздевает голову к небу — ко мне — и говорит: «Есть ли на небе дух, гений или дракон, который отделил бы свет от грязи и оставил бы чистой эту воду?» Она точно говорит это мне. И я отзываюсь… Вот я спускаюсь к озеру, я ступаю в воду и делаюсь подобен воде…

Наступила тишина. Сольпуга почувствовал, как погружается в холодную муть. Он направил всю силу своего ума на решение одной задачи, он обратился к каждой крупице света и каждой частичке ила, взвешенной в воде, но скоро понял, насколько тщетны его потуги, — ил поднимался со дна, закручиваясь черным вихрем, света не стало совсем, и не было ни гения, ни дракона, способного оставить эту воду чистой. Всем существом Сольпуги овладел страх. Голос из пелены рокотал, сливаясь в мерный гул.

— Я ничего не могу сделать, — это он сказал уже вслух. Наваждение пало, стихли бубны и барабаны, Сольпуга понял, что лежит на грязной циновке голый и бессильный. Собравшись с силами, он позвал тихо:

— Илин…

Саркан услышал свой голос, похожий на сухой шелест, и содрогнулся от отвращения. Лоза душистого хмеля опустилась на его грудь.

— Твой Брат еще спит.

Сольпуга вздрогнул. Голос, озеро, дева — что за наваждение? Или все было наяву?

— Я видел тебя во сне, — произнес он, глядя в черные глаза своей отравительницы.

— Это был не сон. Я все время была рядом. Ты метался в бреду, кричал, как будто в тебя вселился дурной дух. Мой отец разговаривал с тобой, и то, что он услышал, его опечалило. Он потемнел лицом, даже в его голосе сквозило беспокойство.

— Где мой Брат?

— Другой мореход? Он здесь, — тонкая белая рука указала на темный угол, где Сольпуга с трудом разглядел Илина, вернее, его бледную спину с выступающими ребрами и острыми лопатками. Сольпуга увидел и корноухого — тот сидел на земле, поместив свою безобразную голову между колен. Не видя вокруг, он раскачивался взад-вперед и бормотал себе под нос: «Я — Пламень Бездымный! Я — Лев и Змея! Я — смерть мира! Одесную от меня — Солнце Быстроконное, ошую — Светлоокая Луна!».

— Он говорит с Неизвестным богом, — в огромных черных глазах сверкали синие молнии, так, во всяком случае, казалось Сольпуге. — Мы не должны беспокоить его до утра.

— Что твой отец сказал про меня?

— Он сказал, что ты причинишь людям много зла, — отравительница вздохнула. — Но совершишь и много великих дел. Планеты совещаются о твоей участи, звезды помышляют о твоей скорой смерти. Вот что сказал мой отец.

Наступило молчание. Было слышно, как тяжело дышит в своем забытье Илин. Сольпуга попытался отстранить от себя девушку, но тут же понял, что у него недостанет на это сил.

— Как тебя зовут? — спросил он, отчаявшись.

— Меня зовут Луна и Холодная тень. Но ты зови меня Шафан.

— Ты вещунья или полковая девка? — Сольпуга почувствовал, как злоба закипает в его груди. Он злился на себя за собственную слабость и на корноухого гадателя — за то, что он опоил его своим зельем, и на Илина, который привел его в это негодное место.

— Я не вещунья и не блудница, — ответила девушка. — Я — Шафан, я — Луна и Холодная тень.

— Ты знаешь, кто я? — спросил Сольпуга, с трудом сдерживая гнев.

— Ты — мой жених теперь! — Шафан засмеялась и потрепала игриво его волосы. Сольпуга стиснул зубы и попытался опереться на локоть, чтобы встать, но тут же со стоном опустился на спину. Шафан не обратила на его корчи никакого внимания.

— Ты и твой Брат — вы из морского люда, — вздохнула она. — От вас пахнет солью и смолой, вы скупитесь на слова и смотрите по сторонам, будто вас окружают враги.

— А ты — откуда родом?

К своему удивлению, Сольпуга почувствовал, как утихает ярость, — прикосновения Шафан, звук ее голоса были подобны теплой соленой воде. Опасная слабость нахлынула теплой волной и тут же отступила, оставив тревожный осадок.

— Я родилась в Черной земле, — в ее голосе слышалась дрожь. — В моей стране случилась большая засуха, реки и вади пересохли, а поля убила соль. На третий год совсем не стало зерна. На четвертый год мы ели сухую кору. На пятый год мы стали запирать двери на засов. На шестой год мы стали есть… — тут Шафан осеклась, но Сольпуга понял несказанное. Он однажды слышал плач о Черной земле и запомнил его хорошо. Теперь во всех пределах мира был неурожай, стояла страшная засуха и недород.

— Как тебя зовут? — спросила Шафан, зябко прижимаясь к Сольпуге.

— За то, что я сделал в Шукаре, люди зовут меня Разоритель гнезда, — ответил он.

— А как тебя звала твоя мать?

Саркан смолчал. Он уже собрался с силами и мог оттолкнуть гадательницу, разум подсказывал ему, что следует скорее выбраться из ее объятий, но дух по-прежнему пребывал в смятении. Сольпуге вспомнился родной город, выстроенный из гранита и белого известняка, громоздкий, страшный, похожий на гнездовище шершней. Круглые дома без окон лепились друг на друга, на узких и тесных улицах не было ни статуй, ни жертвенников, только шершавые стены, прораставшие одна в другую, поглощавшие солнечный свет и живой звук.

— Я не помню матери, — произнес он наконец.

— Почему? Она умерла, когда ты был мал?

Сольпуга не ответил. Мать, должно быть, еще жила где-то в своем дому на островах, но вспомнить ее… прикосновений, голоса, даже лица он не мог. Старшие Братья забрали его из дома, едва он подрос. Каждый день ему учиняли самую тяжелую работу, а потом били палками, как дурного раба. Все, что прикасалось к его плоти, причиняло боль — острые камни под ногами, розги старших, холодная, колючая вода, в которой он каждодневно умывался. Братья учили его воровать, а когда попадался — секли нещадно, чтобы не попадался впредь. Прочие мальчики, бывало, плакали во время побоев, но Сольпуга не издавал ни звука. Всякую живую мысль вытравили из него, не осталось ни злобы, ни жалости, ни сомнений. Кожа его огрубела, глаза совсем выцвели, последнее испытание — самое страшное, самое жестокое — стерлось из памяти, зато остались серые рубцы на груди и на спине. На минуту Сольпуге представился смутный образ: темный и пыльный храм на вершине горы, шершавый каменный стол, а вокруг — несколько фигур в керамических масках. От фигур этих исходила угроза, но по-настоящему страшны были не они — в темных углах и под душными сводами таилось что-то грозное и вместе с тем гадкое — не с десятью, но с сотней лап, когтей, крючков, зубов…

Подумав про это, Сольпуга вздрогнул и застонал сдавленно. Ему вдруг подумалось об Илине: на его груди и спине не было никаких отметин — юноша так и не прошел своего последнего испытания. «Я, что ли, Брат ему? — думал Сольпуга с досадой. — Отчего я взял его с собой? В чем было последнее испытание? Одним Богам ведомо. Помню одно — потом не все были живы. А Илин — что? Ну, умер бы Илин — и пусть. Бывает — умирают молодые во время истязания. Или выжил бы Илин — так что с того? Большое дело! Вот я живой получился — отчего же ему погибать?»

Где-то в пустом небе закричала птица, и корноухий перестал бормотать — он завалился вперед и уткнулся в землю лбом, истратившись и забывшись. Начался рассвет, первые его лучи заглянули под полог шатра, и Шафан наконец отстранилась.

— Я уйду теперь, — сказал ей Сольпуга. — А ты — разбуди Илина.

Когда Младший Брат пришел в себя, Сольпуга подвязал чресла и, не оглядываясь, вышел из шатра. В лицо ему дохнул сорный ветер. Базара не стало вовсе, всюду вокруг были только синие подпалины костров и очагов. Людей не было видно. «Как будто сдуло всех в море», — прошептал Илин, оказавшись вдруг по правую руку от Сольпуги. Он был бледен, но держался крепко, кажется, Шафан напоследок напоила его еще каким-то зельем.

Сарканы пошли по утоптанной дороге, угрюмые и голодные, пиная босыми ногами мелкие камушки. Скоро им встретился один бесполезный старик. Увидев сарканов, он, не сознавая себя, потянулся к ним и принялся бормотать на одному ему ведомом языке.

— Боги нас ненавидят, — произнес Илин задумчиво. — Мы не сможем жить на этой негодной земле.

В этих словах Сольпуга узнал слова из змеиных проповедей. Ему захотелось ударить Илина в грудь — для того только, чтобы услышать медный гул его ребер. Но он не стал этого делать, а только толкнул с досады старого попрошайку в пыль. Тот, словно опомнившись, отполз в сторону, но скоро потерял последние силы и, свернувшись серым комом, затих. Когда сарканы отошли на порядочное расстояние, Илин оглянулся и увидел, что он все так же лежит в пыли, сжимая в руках какой-то грязный обрывок.

 

В лагере сарканов случилось большое волнение. Возле одного из шатров собралась толпа, — все говорили, что царь Аттар Руса прислал обещанные дары. Сольпуга махнул рукой на эту суету и пошел было прочь, но Илин ухватил его за локоть и потащил в самую теснину.

В человеческой густоте стоял улыбчивый человек в белых одеждах. У его ног лежало три льняных свертка разного размера. Увидев Сольпугу, белый человек заулыбался так, что стали видны все его зубы. Почтительно отступив на шаг и чуть склонив голову, он произнес:

— В великой мудрости своей наш великий лугаль — Аттар Руса, предстоящий перед Вечным Отцом, царь среди царей, решил отблагодарить одного из своих редумов, прислав ему богатые дары.

После этих слов слуги разом развернули все три льняных полотнища. По толпе прокатился вздох. Даже Илин подался вперед, но вовремя поправил себя, поймав недовольный взгляд Сольпуги.

Первым подарком было копье из красного дерева, с острым бронзовым жалом. У самого наконечника, скрытый плюмажем из конского волоса, топорщится массивный крюк. Во втором свертке оказался аккуратно сложенный плащ из красной шерсти и пара медных кнемид. Третий слуга с видимым трудом держал на весу большой круглый щит. Когда сняли чехол, все, кто был рядом, охнули. Щит заиграл солнцем, и на нем, как живое, простерлось гнусное существо вроде паука, но с десятью ногами.

— Что это? — удивились аттары, разглядывая щит.

— Это сольпуга, — ответил Илин просто.

— И вправду — похоже! — засмеялись воины. Они принялись перешептываться, подтрунивать друг над другом, опасливо поглядывая на Сольпугу. Но молодой ураг, кажется, не обращал ни них никакого внимания. Он давно привык к своему гнусному имени и не печалился о своем внешнем виде. Мальчишкой он находил среди камней сольпуг и бросал их в глиняный горшок. Туда же он запускал скорпионов, пауков, крыс и мелких змей, чтобы посмотреть, как мелкие твари бросаются друг на друга в отчаянии и тесноте. Сольпуга всегда побеждала, умертвив своего нечаянного врага страшными челюстями-клешнями. Мальчик наблюдал за ней еще какое-то время, а потом отпускал или убивал, если настроение было скверное. Его высекли, когда Старшие Братья узнали об этих забавах. С него сняли несколько лоскутов кожи, а потом заперли на три дня в тесной и душной клети. Мальчик не плакал и не молил о пощаде, он понимал, что сам виноват в своем несчастье, — саркан не должен предаваться праздным утехам, это удел дурных и слабых. С тех пор его все звали Сольпугой, забыв его прежнее имя. Мало-помалу он за ненадобностью и сам забыл его.

— Я заберу это, — сказал Сольпуга Белому человеку. — У тебя очень умный царь, он знает, чем угодить вольному мужу.

— Я передам ему твои слова, — Белый человек опять чуть склонил голову. — Скоро мы выступим в поход, и сарканы будут идти впереди войска, внушая страх врагам — тем, кто еще не покорился Величию Аттара. Я чаю, что ты обретешь еще большую славу, Паук, Разоритель гнезда.

Сольпуга только повел головой. Отчего-то этот его неопределенный жест очень испугал собравшихся. Старший Брат усмехнулся, видя их смятение. Молча покрыл он себя красным плащом, молча закинул щит на плечо. Люди не могли смотреть на него — отводили глаза, подавались назад, расходились кто куда. Скоро возле Сольпуги остался один Илин, — он шел за Старшим Братом по пятам, с тревогой заглядывая в его лицо. В руках он вертел медный браслет, снятый с запястья убитого жреца. Дым все еще поднимался над разоренным Шукаром, но теперь он стал сизым, почти прозрачным. Море раз за разом накатывало на каменистый берег, оставляя среди рыхлой пены темные обломки.

 

 

3

 

Руса вел свое огромное войско по темной и дикой земле, нигде не встречая сопротивления. Иначе и быть не могло: великий царь след в след шел по стопам другого славного полководца, имя которому было Голод. Этот воевода, сын Засухи и Тщеты, мчался по небу в колеснице, запряженной воронами. Горы содрогались на его пути, и всякую ночь случался звездопад, и люди думали, что вот-вот сама небесная твердь рухнет им на головы. Были и другие знамения — в Хаторе земля сделалась красной, в Аттаре овца родила теленка, священная роща в Камише вспыхнула сама собой и сгорела дотла. В месяц Жатвы поля были сухи и голы, в месяц Обожженного кирпича случилось большое землетрясение, в месяц Половодья карпов реки опустели. Но Аттар Руса все шел вперед, словно не замечая, какое великое бедствие причиняет земле.

Полчища Аттара растянулись на полных три дня пути, — никто во всем мире не собирал еще такого большого войска. По дороге к нему прилепилось еще множество бродячего и дикого люда — заслышав о приближении Русы, снимались они со своих мест и пустынь, оставляя хижины и голодных жен, снаряжались кто во что горазд и прибивались к редумам. Сарканы гнали от себя этих пустых людей, аттары отнимали у них скудную пищу и отправляли в самый конец войска, где они пропадали уже насовсем. Иные, правда, как-то притирались, потому что были в силе и могли принести пользу. Редумы поручали им тяжелую и негодную работу, за которую воздавали сухим хлебом и кислым вином.

Так и шло войско Русы, раздувшееся от людской силы, смрадное и шумное. Сольпуга со скукой смотрел по сторонам — ему непонятно было это странное движение. Для своих нужд сарканы грабили мореходов да наведывались иногда к береговым жителям — вот и вся война. Иногда, от нужды или скуки, вольные мужчины продавали свои копья на берег — уходили в наемное войско. Те, кто потом возвращались, рассказывали о случившихся с ними неслыханных приключениях, о землях, далеких и просторных, и о людях, говорящих на незнакомых языках. Привезенное добро делили по справедливости, а десятую часть посвящали богам. Оставшуюся жизнь они жили хоть и скромно, но в большом уважении.

«Но я-то не вернусь, — говорил себе Сольпуга. — И горевать обо мне никто не будет, потому как я — негодный человек». Он снова и снова оглядывался на Илина, на его задумчивое и странное лицо. «И он не вернется, — думал про него Старший Брат. — Он тоскует и, наверное, скоро умрет от своей тоски».

 

В один из дней перед войском пролегла широкая и бурная река. К вечеру аттары вышли к большому броду, — здесь вдоль скалистого берега тянулась роща сикоморов, в которой можно было укрыть припасы. Взятые в этих местах проводники сказали, что сразу за рекой начинается земля Увегу. Стратеги стали готовиться к переправе, стягивая разрозненные отряды. Начальники сарканов расположили свои лохи справа от брода, чтобы, как только поднимется солнце, первыми переправить своих людей на другой берег.

Но поутру оказалось, что за рекой выстроилось большое войско — на прибрежных скалах стояли люди с широкими плетеными щитами и длинными копьями. Увидев их, сарканы затосковали — им не терпелось скорее вступить в бой. Но лохаги пока что запретили им наступать. Вызывали провожатых. Их было трое, все — старые землепашцы с серыми, спутанными волосами. Казалось, они были в большом волнении.

— Кто эти люди? — спросил Санука.

— Это воины царя Увегу, Великого лугаля Амуты! — отвечал старший среди проводников, с трудом сдерживая радость. — Они пришли, чтобы отвратить вас от нашей земли!

— Как нам обойти их? Есть ли здесь другой брод? — спросил саркан хмуро.

— Нет и не было никогда, — сказал проводник, глядя прямо на морехода.

Лохаг издал глухое рычание и схватился за Драконий зуб. Провожатый разом побледнел, но не отступил, напротив, шагнул навстречу мореходу, выставив костлявую свою грудь. Еще мгновение — и он упал с разрубленной шеей. Те двое, что остались целы, отпрянули в страхе, но ни один, ни другой не издали ни звука.

— Всё мне скажете! Всё! — сказал Санука.

Проводники невольно подались друг к другу. Они не приходились друг другу кровной родней, эти двое, — их подобрали на разных дорогах, они не знали имен друг друга, но в эту минуту они сделались Братьями.

— Сперва море станет сушей, — сказал один из них, а другой закаркал сипло, изображая смех.

— Я все от вас вызнаю, — пообещал Санука напоследок. — Посмотрите только, как я вас изломаю…

Провожатых уволокли прочь, но начальники еще долго спорили о том, как им быть дальше. Так прошел день, за ним еще один, воины Увегу все так же стояли на противоположном берегу, насмехаясь над Аттар Русой и его редумами. Бродники узнали всю реку — от горного кряжа до стремнины. Всюду вода доставала им до пояса, а течение было таким сильным, что оружие вырывало из ножен и уносило прочь. Подняв снаряжение над головой, воины становились уязвимы для вражеских снарядов. Трижды пытались так перебраться сарканы и трижды отступали под градом стрел и дротиков. Санука бил и мучил оставшихся проводников, но те молчали, не внимая угрозам, не принимая ни пищи, ни воды. На третий день один из них умер. Тот, что был еще жив, принял неподвижный вид. Казалось, он превратился в известняковую глыбу, безмолвную и твердую. Другие лохаги между собой посмеивались над тщетой Сануки, однако в глаза никто его не попрекал. Санука не был хорошим сарканом, — он много пил и играл в кости, что не подобало вольному человеку. Младшие Братья подражали ему и тоже предавались праздным занятиям — это было особенно дурно. И все же было что-то, искупавшее все изъяны Сануки, — его сила, его храбрость и воинская ярость. Могучий лохаг имел большое уважение, и никто не смел с ним спорить. Сыновья Зверя опускали перед ним глаза, аттарские начальники уступали ему слово. Таков был Санука, дурной человек от доброго семени.

Пока стратеги совещались, томимый бездельем Сольпуга бродил вдоль берега, приглядываясь и прислушиваясь к чужим разговорам. Его всегда снедало какое-то хищное любопытство, желание усмотреть, разнюхать, найти что-то, что можно будет пустить в ход, употребить для общей пользы. Вдруг он приметил одного из змеиных жрецов — это его он видел прежде подле Сануки. Оказалось, этот жалкий человек все прошедшие дни тащился за воинством Русы. Его белый бурнус сильно истрепался в пути, сандалии почернели от дорожной пыли, однако треснувшая миска по-прежнему болталась на его шее. На сей раз жрец проповедовал не сарканам и не аттарам. Он окружил себя пленниками и что-то громко вещал им, переходя с одного наречия на другое. Сольпуга навострил уши и услышал вот что:

— …случилось это подобному тому, как ил, поднимаясь со дна, мутит прозрачную воду. Хватило даже той малой части Хаал, чтобы очернить свет. Так родился дурной мир, в котором мы живем и принимаем мучение. Вначале свет за черной пеленой скрылся вовсе, и Отец Вечности, опечаленный, удалился в свои чертоги. И воздвиг Он Семь небес, и отделил так свою обитель от Хаал. А в каждом небе поместил Он архонта вопрошающего, чтобы не могли зломудрые возойти к Нему. Так наступила дурная пора — это время древней тьмы мы называем Ночью, имея в виду самую первую ночь. Постепенно Хаал, поглотивший Свет, обрел форму. Эту самую первую форму мы называем Скарной. Скарна породила множество прочих форм — подвижных и неподвижных, видимых и незримых, темных и светлых. Некоторые из них были исполнены Света — как Солнце, Луна и звезды, другие обладали лишь внутренним Светом, не видимым постороннему взгляду. В одних он тлел, словно уголек, в других полыхал, подобно Чистому огню…

Последний оставшийся проводник сидел тут же, на земле, уставившись без мысли в одну точку. Кажется, он не слышал речей змеиного жреца, да и вообще не замечал ничего вокруг и жил одним тревожным томлением. Скалы в том месте, на которое он смотрел, низко нависали над водой. Дальше река резко уходила влево, и там, где она поворачивала, зеленой пеной кипели пороги. Илин, приставленный смотреть за пленником, стоял рядом, прислонив щит к колену и утвердив копье в знак презрения к врагу. Время от времени он обращал на жреца взгляд и как будто прислушивался. Сольпуга некоторое время не выходил из кустов, рассматривая проводника, его овчинную накидку и всклокоченные волосы. Затем он быстро снял с себя плащ, торакс и кнемиды. Оставшись в одном гиматии и сандалиях, он вымарал лицо и руки в пыли, размазал по груди комок глины, растрепал волосы и порвал ремешок на левой сандалии. Теперь ничего внешне не выдавало в нем саркана. Приблизившись к провожатому, он ссутулил плечи и стал прихрамывать так, будто был болен. Проводник недоверчиво покосился на него, но ничего не сказал. Сольпуга сел на камень подле проводника — тот отодвинулся, повел плечами, но опять смолчал. Саркан протянул проводнику кусок сухого хлеба, но тот даже не взглянул на угощение.

— Ты живешь на этой бедной земле? — спросил Сольпуга, коверкая речь на манер прибрежных жителей.

Проводник не ответил. На лице его была скука.

— Сам я пришел издалека, — сказал Сольпуга, делая жалкое лицо. — Я рыбак. Мой отец умер, когда пришла большая волна. Моя мать сделалась воровкой и кормилась падалью. Мы оставили свой дом и оказались в Шукаре, где жили как призраки — одни под Злым Солнцем.

Только теперь проводник глянул на него.

— Я не пойму, — пробормотал он. — Ты стар или молод?

И действительно, глядя на вымаранное лицо саркана, этого нельзя было понять.

— Я не считаю лета, — Сольпуга попытался улыбнуться, но лицо у него получилось такое гадкое, что проводник отпрянул.

— Уйди, бессмысленный человек, — сказал он.

Сольпуга убрался прочь, но скоро объявился опять — на этот раз у него в руках был горшочек, полный до краев сикеры. Он присел на прежнее свое место и протянул горшочек проводнику. Но тот не оглянулся — все сидел и смотрел на нависающие скалы.

— Став эфебом, я устроил свою жизнь и обрел женщину из племени шукар, — проговорил Сольпуга. — Через два года она принесла мне дочь.

— Я не знаю: ты умен или глуп? — оборвал его проводник.

— Как я могу ответить? — ощерился Сольпуга.

— Не понимаю, — проводник пожал плечами и плюнул себе под ноги, давая знать, что разговор кончен.

Сольпуга опять оставил его, на сей раз — надолго. Закат вытянул на земле долгие тени, когда саркан снова вышел из-за камней. В руках у него не было ничего, порванная сандалия исчезла, он шагал, прихрамывая на босую ногу и боязливо оглядываясь по сторонам.

— Я вот что тебе расскажу, — сказал он, присаживаясь на камни. — Радость и смех отвратительны Богу. Горе и стоны любезны Ему. Пришли злые люди, и ничего не стало у меня. Аттары налетели, как Южный ветер, сожгли мое поле и разрушили дом. Они взяли меня проводником, и я вел их, покуда был нужен, но теперь… я не знаю этого места и не знаю этих людей. Что со мной будет? Что станется с Шукаром и Увегу?

Сольпуга испустил стон и попытался заплакать — не вышло, вместо того он заскулил и заскрежетал зубами, но не было слез. Тогда едва заметно он смочил запястье слюной и размазал ее по щекам. Проводник повернулся и едва качнул головой. Это был добрый человек с лицом, похожим на печеное яблоко, и едва седой бородой.

— Ты чужеземец, это слышно, — сказал он вполголоса. — Но я не знаю твоего говора. Откуда ты?

— С Серого моря, из пустой и дикой страны, — простонал Сольпуга. — Но скажи: где-то теперь моя дочь?

— Ее принесли в жертву морю, — вздохнул добрый человек. — Или продали чужим людям во владение.

В эту минуту Сольпуга изменился — его лицо сделалось обыкновенно спокойным, взгляд стал холодным и колючим, жалостивые его черты распрямились и заострились.

— А где теперь твоя дочь? — спросил он тихим голосом.

Проводник посмотрел на него с недоумением и страхом. Он бросил быстрый взгляд на излучину реки, затем лицо его исказилось, на глаза навернулись настоящие слезы, он вцепился себе в волосы и упал на землю.

— Что с ним? — спросил, подойдя, Илин.

— Его незамужняя дочь в селении на другом берегу реки, — ответил Старший Брат. — И еще там — дочери и сыновья всех тех, кого мы взяли в провожатые.

Сказав так, он схватил доброго человека за волосы и трижды с силой ударил его лбом о камень. Илин отшатнулся было, но тяжелый взгляд Сольпуги привел его в чувство.

— Знаешь, куда он смотрел? — спросил Старший Брат.

— Куда?

— А ты смотри теперь, — Сольпуга махнул рукой в сторону утеса. — Этот маленький человек во все глаза глядел на брод — единственное, что могло погубить его дочь. Должно быть, он очень узок, и мы перейдем его разве что по трое в ряд, но все же окажемся на другом берегу.

Сказав так, Сольпуга широкими шагами принялся измерять пляж, высматривая что-то среди гальки и песка. Рядом на большом камне сидел южанский начальник — чернокожий великан с гладко выбритой головой. Некоторое время он с любопытством наблюдал за Сольпугой и его странным занятием, скалил белые зубы и почесывал подбородок.

— Зачем здесь ходить? Что видеть? — спросил он наконец на ломаном аттару. Зверь тукку-хурва у его ног поднял голову, издав нервный смешок.

— Я следы ищу, — ответил Сольпуга и снова уставился в темный ил.

— Моя помогать! — сказал южанский начальник. — Дай моя помогать — этот зверь чуять. Хорошо-хорошо!

И он пнул задремавшего было тукку-хурва. Зверь лязгнул зубами, вскочил на лапы и припал мордой к земле.

— Нюхать-чуять, — пояснил чернокожий.

Скоро зверь нашел след — оплывший отпечаток козьего копыта. Сольпуга кивнул южанину, и они, скинув одежду, вместе вошли в реку. Вода не достала им и до чресл, и, хоть течение было сильным, перебрались они благополучно. Земля на другом берегу была такой же утоптанной и ровной, и на ней нашлось еще множество следов. Хорошо осмотревшись, саркан и южанин вернулись в лагерь тем же путем и разыскали посыльного.

— Слушай меня, вот что ты расскажешь Сануке и другим полководцам, — произнес Сольпуга, произнося каждое слово как можно яснее. — Я нашел место, где можно перейти реку. Это брод, он очень узок, и мы сможем перевести на другой берег только три лоха — один наш и два аттарских. Зато, выйдя из воды, они окажутся под защитой скал. Нам придется взять с собой некоторое количество стрелков, они пригодятся, это наверное. Слушай еще: пусть на закате аттары сделают вид, будто готовятся к переправе на большом броду. Увегу стянут туда свои войска, и мы, воспользовавшись темнотой, сможем перейти на их берег. Когда случится рассвет, мы, словно Южный ветер, налетим на Увегу с левого плеча и учиним в их рядах большое смятение. Царь Руса между тем перейдет большой брод и ударит врага в грудь.

Посыльный запомнил каждое слово в точности и передал его начальникам. Санука, услышав про новую выдумку Сольпуги, громко загоготал, а стратеги только покачали головами. Сольпуга, однако, не уступал, а все говорил только, что один сарканский лох, выстроившись в малую фалангу и при некоторой помощи аттаров, обратит в бегство множество врагов. С этим сарканские начальники согласились. Стратеги Русы еще долго спорили между собой, и наконец каждый согласился выделить пять редумов и пять бирумов.

Под покровом темноты Сыновья Зверя переправились через реку и встали там лагерем. Скоро к ним присоединились две сотни аттаров и еще сотня южан с некоторым числом тукку-хурва. Животные не хотели идти в воду, но чернокожие великаны похватали их за лапы и, закинув себе на плечи, переносили так — словно овец.

Санука выстроил узкую фалангу шириной в пять человек. По левую руку от него, со стороны берега, встали аттарские редумы, — со спины их прикрывали застрельщики. Справа, со стороны холмов, темной грудой собрались южане — одетые в звериные шкуры, в тусклых рассветных сумерках они были неотличимы от своих страшных питомцев. Сам Сольпуга был спокоен, но за правым своим плечом он чувствовал тревожное дыхание Илина. Младший Брат знал — утром случится много дурного. Сольпуга сказал ему несколько слов ободрения, напомнил о родных берегах и природной чести. Илин тут же подтянулся: его глаза посветлели, а плечи расправились. «Только бы он сделал свое дело», — с неудовольствием подумал Старший Брат.

 

Первые лучи солнца освещают холмы, и с большой переправы раздается долгий рев — царь Руса трубит наступление. Сыновья Зверя быстрым шагом выдвигаются вперед. Справа раздается боевой клич чернокожих воинов, его сразу же заглушает хохот тукку-хурва. Впереди видны огни лагеря. В большой суете увегу сбиваются в неровный строй, выставляя вперед щиты и копья. Они уже близко, они боятся, толкают друг друга, стараясь отступить в привычную людскую тесноту. В нетерпении сарканы бьют копьями о щиты, и южане, разразившись ревом, переходят на бег. В руках у них метательные «молнии» из дерева и кости — очень хитрое оружие: даже если редум успеет поднять щит к глазам, «молния» отскочит в сторону и сразит его товарища.

Дикари обрушиваются на строй увегу, их тукку-хурва опрокидывают вражеских воинов, терзают животы и разрывают глотки. Следом шагают сарканы. Враг уже близко, противники пятятся в страхе перед мореходами, но задние ряды по-прежнему давят ни них, понукая двигаться вперед. Сольпуга находит себе врага, делает выпад, стараясь поразить его в горло. Враг-увегу поднимает щит и произносит несколько бранных слов на своем наречии. Сольпуга бьет влево, как будто промахиваясь. Бронзовый крюк едва ощутимо задевает плетеный щит шукарца, но Старший Брат тут же с силой тянет древко на себя, отводя щит врага. Копье Илина вонзается чуть повыше кожаного панциря, увегу стонет, его щит падает на землю.

Слева наступает другой враг — он умело отражает копье Сольпуги, вынуждая его отпустить древко. Старший Брат тут же пускает в ход Драконий зуб — бронзовый клинок входит под ребро, тяжело, с трудом рассекая крепкую плоть. Увегу визжит от боли и страха, он подается назад, но треугольное лезвие не позволяет ему вырваться. Сольпуга давит на клинок, смещает влево…

Челюсти-клешни смыкаются на туловище скорпиона, рассекают панцирь. Гнусное существо с десятью ногами потрошит свою жертву без страсти или злобы…

Теперь уже Драконий зуб режет легко и привычно. Сольпуга исполняет свой природный труд, свою животную работу. За плечом он все так же слышит дыхание Илина — Младший Брат смотрит не на врага, но на самого Сольпугу. Смотрит с тревогой и неприязнью, однако копья не опускает. Старший Брат пихает его локтем и тянет меч на себя. Враг тут же падает на землю в собственную нечистоту.

Увегу отступают под дружным натиском сарканов и южан. Чернокожие наемники выхватывают из костров горящие головни, поджигают палатки и подвозы с провиантом. Со стороны переправы слышится перебой бубнов и барабанов — это царь Руса гонит вперед своих воинов в надежде захватить вражескую ставку. Сольпуга шагает прямо, ломая щиты и рассекая панцири, не глядя по сторонам, но только перед собой. Аттары уже разбили и обратили в бегство два вражеских отряда, южане устроили пожар и разогнали скотину. Кругом все громыхает, воет и визжит. Сарканы прибавляют шагу. Кажется, они могут продолжать свое движение вечно — ломая и подминая под себя любую встретившуюся жизнь, но… Вот с большого брода доносится новый звук — трижды рыкает царский рог, его подхватывают дружным тявканьем рожки воеводцев.

— Отступают! Отступают! — кричат увегу. — Они отходят! Лугаль Амута победил!

Сольпуга велит своим людям поднять щиты. Увегу уже воспряли духом, даже те, кто обратился в бегство, остановились и повернулись к сарканам грудью. Все ясно — взять брод приступом не удалось.

— Проклятье! — ревет Санука. — Назад! Идем назад!

Редумы поднимают щиты и, не ломая порядка, шаг за шагом отступают. На них сыплются стрелы и дротики — увегу перешли в наступление.

Скоро появляется человек из числа южан. Он тяжело ранен и близок к смерти. Он сбивчиво объясняет сарканам, что малый брод отрезан, а многие из его людей убиты. Сыновья Зверя впервые за время похода впадают в беспокойство — они теперь зажаты между рекой и вражеским войском. Наконец Санука велит сомкнуть ряды и стоять так до смерти, но Сольпуга кричит, что можно отступить к холмам, — построившись в прямой лох, они смогут дойти до узкой седловины, где, кажется, нет врагов. Санука медлит, но все же отдает новый приказ. Они отходят к холмам плотным строем — за их спинами толпятся разбитые аттары и насмерть перепуганные южане.

«Есть ли дух, гений или дракон…» — мечется мысль в голове у Сольпуги.

Сарканы отступают, волочась по горящей земле. Среди них нет убитых или сильно раненных, но все же они отступают — чтобы сохранить свои жизни для будущего дела. И, даже отступая, разят они своих врагов, и те остаются лежать неподвижно на черной земле.

Вот и седловина — сарканы идут дальше, заманивая врагов в тесноту, где с ними легче будет расправиться. Но увегу не глупы — они смиряют напор, подаются назад. Лишь редкие снаряды застрельщиков долетают до Сыновей Зверя, но и они, истратив на полет свою смертоносную силу, падают у ног сарканских редумов. «Идем! Идем!» — кричит, надрываясь, Санука. Сольпуга ступает назад со всеми, отбивая ритм шагов — бьет копьем о щит. Солнце поднимается над холмами — медленно, лениво. С крутых склонов сыплются увегу — негодные, глупые, бросаются они на копья сарканов и тут же погибают. Но взамен им появляются другие — такие же дикие и злобные. Сольпуга закрывает щитом грудь и шагает в ногу со всеми прочими. Шаг за шагом отступает он от битвы в неизвестную пустоту, и тревожная мысль мучит его: «Неужели это новое солнце — последнее в моей жизни?».

Враги отходят, собираются в кучу и в тщете своей издали смотрят на Сыновей Зверя. «Сейчас они биться уже не будут, — понимает Сольпуга. — Но некоторые из них пойдут за нами следом». И, успокоенный простотой своей мысли, Сольпуга наконец опускает щит. Рядом едва дышит измученный Илин — его чуть задели камнем, раскровив левое плечо.

«Ну вот и побывал ты в большом бою, — говорит Сольпуга. — Теперь ты чувствуешь настоящую жизнь».

Илин все еще пучит глаза и смотрит на Старшего Брата — растерянно и зло.

«Идем, — Сольпуга чуть опускает глаза. — Прибавь шаг, пока они не оправились и не пошли за нами».

Илин кивает и закидывает ремень щита на раненое плечо…

 

 

4

 

Солнце снова взошло. Сперва оно осветило верхушки гор, затем крутые их склоны и рыхлые подножия, а уже после пало и на глиняную проплешину, где ночевали Сыновья Зверя. Сольпуга привычно спал на сухой глине. Он лежал по-звериному, подобрав под себя конечности, выпятив колючий позвоночник. Веки его были чуть приоткрыты, из-под серых ресниц сквозили студенистые белки. Иногда его дыхание сбивалось, и тогда он неслышно шевелил сухими губами. Наконец Илин, устав смотреть за ним, громко присвистнул. Сольпуга приподнял голову, открыв один глаз.

— Проснись! — произнес Илин. — Я что-то хочу сказать тебе.

— Что? — отозвался Сольпуга сонно.

— Морем больше не пахнет.

Сольпуга повел головой и согласился. В прошедшие дни Западный Ветер еще доносил морской дух — пахло горячим песком и гнилым деревом. Иногда в небе появлялись морские птицы, их крылья были полны свежего ветра. Но со вчерашнего дня все переменилось. В небе не стало птиц, землю вместо песка устлала серая пыль, справа и слева поднялись темные скалы, из которых торчали пучки сухой травы. Здесь не было звонких холодных ключей, разве что в распадках скал встречались ручьи с ленивой, мутной водой. Еще на броде сарканы оставили всех своих вьючных ослов и несли теперь припасы на себе. Младшие Братья безропотно взваливали на себя переметные сумы, как будто они были не вольными людьми, а рабами при дурном хозяине. В бою с увегу Сольпуга потерял царский подарок — копье с крюком и красным плюмажем. Теперь он носил тяжелое аттарское копье с наконечником в виде древесного листа — его он отобрал у раненого редума Русы. Редум сопротивлялся, вцепившись в древко мертвой хваткой, но Сольпуга сильным ударом в грудь повалил его на землю и завладел оружием. Аттарский редум заплакал, в голос проклиная все сарканское племя и призывая товарищей на подмогу. Никто не отозвался, аттар попытался было встать на ноги, но силы уже оставили его, он не сумел оторваться от земли да так и остался лежать.

Их было немного в этой чужой земле: полторы сотни сарканов, сотня аттаров да горстка южан. Лишившись своих тукку-хурва, чернокожие воины уже не смотрелись так грозно — они впали в уныние и почти все время молчали, собравшись у огня. Иногда только их великан начальник заводил какую-нибудь долгую и заунывную песню. Сарканы не понимали слов, но им делалось тоскливо оттого уже, как звучал голос южанина.

— Где мы? — проворчал Сольпуга, щурясь на злое солнце.

— Это — место, где оставляют мертвых, — ответил Илин. — Здесь много костей и нечистот.

Сольпуга вскочил на ноги и ловко вскарабкался на один из больших камней, чтобы как следует оглядеться. Вокруг простиралась каменистая долина, изрезанная расщелинами и провалами. Глина, там, где она была, давно превратилась в черствый такыр. Вдали, на вершине холма, виднелись руины древней крепости. Ее стены, сложенные из сырцового кирпича, обрушились, отчего крепость походила на щербатый рот старика. Одна из башен накренилась вперед, готовая упасть, другая стояла ровно и грозно. Черная и громоздкая, она была похожа на горного великана, который вышел из своего логова навстречу чужакам.

— Мы можем остановиться в крепости, — задумчиво произнес Илин. — Там, наверное, есть колодец и тень, в которой можно отдохнуть.

— Эта башня притворяется пустой и заброшенной, — сказал Сольпуга. — Но я ей не верю. Аттары не свалили ее — значит, здесь они не проходили.

— Они не перешли брод, это наверное, — проворчал Илин. — Мы здесь одни теперь.

— Одни! Ты сказал — не я! — произнес Старший брат. — Ты сказал, что здесь больше никого нет. Я так не говорил. Мы должны оставить это место, слишком уж дурно оно пахнет.

Илин пожал плечами и плюнул в сторону. Ему и самому не терпелось оставить позади эту старую крепость и выйти к реке, где можно было укрыться и разбить хороший лагерь.

Подошел Санука с двумя урагами — Шэрденом и Буревестником. Лицо лохага было темно от гнева.

— Что ты выдумываешь постоянно? — спросил он Сольпугу. — Что ты смотришь по сторонам да вынюхиваешь? Из-за тебя мы угодили в львиное логово!

— Что ты молчишь в ответ, падаль? — прорычал Буревестник.

— Есть ли еще другая такая дрянь среди сарканов? — добавил Шэрден.

— Ишь пришли, заговорили, — ответил Сольпуга нехотя. Ему было скучно, он не хотел спорить с этими дурными людьми. Ураги, увидев, что он не думает защищаться, угрожающе надвинулись на него. Сольпуга хмыкнул и опустил глаза к земле. «Теперь они меня убьют», — подумал он спокойно, но тут же услышал голос Илина.

— Аттарский лев испугался чего-то, — произнес Младший Брат твердо. — Он повернул вспять, забыв про нас. А ты, Санука, настраиваешь Братьев против Сольпуги, потому что сам не любишь его, — разве это не пустая страсть?

Санука прорычал что-то бранное, но не нашел, чем возразить. Шэрден и Буревестник отступили за его спину, смущенные. Слова Илина вложили в их твердые лбы внезапную мысль.

— Нужно выйти к морю, — сказал Санука. — Будем искать корабль, а как найдем — снимемся с этих берегов. Может быть, удастся выручить Зверя…

При упоминании корабля все оживились и с радости затосковали.

— Ты хочешь жить морским ремеслом? — с улыбкой спросил Сольпуга. — Мне по сердцу эта затея. Из нас выйдут добрые разбойники!

— Тебя, паука, я брошу гнить на берегу, — пообещал Санука и уже во весь голос прокричал:

— Поднимайся, воронья сыть! Вставайте, не то останетесь здесь насовсем!

 

Все утро шли Сыновья Зверя — без привала, построившись в прямой лох. Аттары плелись позади, южан вовсе не стало видно. Редумы не показывали усталости, но, кажется, все они были истощены и голодны. Сколько они будут волочить ноги по этой земле, думал Сольпуга, сколько пройдут они, прежде чем мертвыми упадут в серую пыль? Наконец в полдень воины увидели вдали тонкую сизую тень, и скоро в небе появились птицы. К вечеру сарканы услышали шум воды, а земля под их ногами сделалась мягкой и темной. На закате они вышли к высокому серому холму, лишенному травы. На одном его склоне теснились хижины с пустыми окнами. Здесь обитали бедные люди, живущие ремеслом. Скудность и простота жизни истончила их до крайности, оставив тонкие остовы, обтянутые желтой кожей. Среди них не было ни стариков, ни детей, их женщины походили на чахлых призраков. Увидев сарканов, они не испугались и не обратились в бегство, а только вышли из своих обиталищ и уставили на чужеземцев выцветшие глаза. Все тут было блекло и пустынно, в воздухе стоял лихорадочный дух. Было видно, что это дурное место, и в другое время Санука ни за что бы не остановился здесь, но воины утомились долгим переходом, некоторые из них с трудом переставляли ноги, и потому он все же приказал встать лагерем с подветренной стороны холма.

В ту ночь Илин и Сольпуга не пошли в шатер и остановились в доме горшечника. Это была жалкая и холодная землянка с единственным очагом. С одной стороны к ней лепилась печь для обжига, с другой — пустой загон для скота. В дому было пусто и голо — над самым очагом болталась свиная челюсть — домашний оберег. На земляном полу не было соломы, на стенах висели роговые скребки, а в углу пыльной грудой лежали битые черепки. Окинув взглядом жилище, Сольпуга не нашел ни одного целого горшка. Хозяин дома, чернявый и улыбчивый мужчина, рассказал сарканам, что его отец был почтенный человек и обжигал кирпичи, но к старости разорился, растерял всех своих работников и умер, оставив сына вдвоем с матерью. Жена кирпичника была гадкой бородатой старухой со злыми и белесыми глазами. Увидев Сольпугу, она скривилась и захныкала, словно приметила ядовитого паука у своей постели, но побоялась его раздавить, а когда тот сел у очага, обрушилась на него с проклятьями. Горшечник побледнел, он ничего не сказал матери, но и не извинился перед сарканами. Продолжая улыбаться, он протянул Сольпуге плошку сикеры, но тот лишь махнул рукой в ответ и завернулся в плащ с головой. Старуха между тем немного успокоилась. Она обратила внимание на Илина, и беззубый рот ее растянулся в гнусной улыбке.

— Жалко-жалко! — запричитала она. — Так жалко! Ты очень красив, мореход, молод и красив. Вот только смерть уже вошла в твои кости. Жалко-жалко!

Илин бросил на нее темный взгляд, но не сказал ни слова. Тогда старуха повернулась к щербатой стене, в которой зияла круглая дыра, прижалась к ней телом и принялась что-то быстро шептать. Горшечник вздрогнул, и плошка с сикерой упала в очаг.

— Что она делает? — спросил Илин.

— Эта старуха — вещунья, — отозвался Сольпуга. — Известное дело: старики умеют говорить и с богами, и с призраками.

Горшечник робко хмыкнул что-то, не глядя на мать. Илин встал, отодвинул полог и выглянул на улицу.

— Какой густой собрался туман, — сказал он. — Ничего вокруг не видно. Наши шатры исчезли, ни деревьев нет, ни домов.

— Низина угрязла в болоте, — пробормотал горшечник, словно извиняясь. — Был большой паводок. Вода разорила поля, лес сгнил, холмы, в которых я забирал глину, обрушились. Боги оставили это место, демоны отвернулись от него. Мы одни под Злым Солнцем. Год от года урожай все хуже. Я слышал, что так теперь везде, а еще люди говорят…

Его прервал крик ночной птицы, протяжный и злорадный. Горшечник часто заморгал, вид у него был такой, будто он хочет сказать еще, но отчего-то должен молчать. Бормотание старухи, напротив, стало громче:

— Вот крадутся они — безглазые, холодные! Они знают тайны птиц, им известно, где прячутся рыбы… Они не поют, только шепчут… В своих домах лежат они как трупы… Тепла и солнца не знают они… Южного ветра не знают они…

— Чем же вы кормитесь? — севшим голосом спросил Илин.

— На склонах холмов растут дикие злаки, — ответил горшечник рассеянно. — Кормимся ими и… всем, чем придется.

Снова закричала в темноте хищная птица. В этом крике Сольпуга услышал свое имя. Нет — не то, безобразное, что он носил сейчас, другое, неведомое, что осталось в темном пыльном храме далеко за Серым морем.

— Мы в львином логове, — протянул Илин. Младший Брат все всматривался в белесую муть. Туман менял форму, обретая и тут же утрачивая черты людей, зверей и чудовищ. Жена кирпичника заскоблила по стене ногтями и зашлась хриплым смехом, больше похожим на воронье карканье.

— Пусть старуха умолкнет, — пробормотал Сольпуга, кутаясь в накидку.

Горшечник кивнул, щелкнул языком, но не сделал ничего толком.

— Я — пламень бездымный! Я — Лев и Змея! — пропел Илин. — Я — свет — свет, не дающий тени! Я — смерть мира!

— Хватит кликать чужих богов, — буркнул Сольпуга. — Разве забыл ты о Морском Тельце и Восточном Ветре?

Илин ответил не сразу.

— Наши боги не помогут нам здесь, на этой дурной земле, — произнес он треснувшим голосом. — Отец Вечности пребывает везде и всегда. Я теперь буду молиться ему.

Сольпуга смолчал, но горшечник пришел в странное возбуждение.

— Здесь нет никаких богов, — прошептал он, покачиваясь, словно стебель ковыля. — Мы одни под Злым Солнцем.

Сказав так, он придвинул к очагу маленький плетеный короб, перехваченный кожаным ремешком. Сольпуга осторожно снял крышку и увидел внутри круглое бронзовое зеркало размером с ладонь. От старости металл покрылся патиной, но символ на нем был хорошо различим — в самом его центре находился глаз, от которого во все стороны расходились лучи разной длины. Каждый луч заканчивался кистью с растопыренными пальцами. Мастер, изготовивший зеркало, постарался на славу, глаз был совсем настоящий, в нем чувствовался живой и недобрый взгляд, а руки жадно тянулись в стороны, словно пытались покинуть пределы зеркала.

— Что это? — спросил Сольпуга, невольно отстраняясь от зеркала.

— Это Хаал, — прошелестел горшечник. Его лицо было страшно, глаза ввалились, а улыбка превратилась в оскал.

— В тумане кто-то есть, — быстро сказал Илин. — Я слышал крики и звуки рога.

— Жалко-жалко! — снова запричитала старуха.

Снаружи и вправду творилось что-то неладное. Слышались резкие окрики и щелканье плети. Илин, схватив копье и круглый щит, с яростным криком выбежал за порог и тут же исчез в тумане.

— Так вот оно какое — ваше Злое Солнце, — произнес Сольпуга, пристально уставившись на горшечника. Тот застыл, как сухое дерево, чуть склонив голову направо. На его лице не было страха или злобы, только мертвая улыбка и два темных провала на месте глаз. Когда Сольпуга ударил его в грудь кулаком, он упал, не издав ни звука, смешно расставив в стороны свои тонкие руки. Старуха засмеялась, но Сольпуга уже не обращал на нее внимания. Левой рукой он поднимал тяжелый щит, а в правой уже сжимал копье.

— Илин! — закричал саркан в темноту. — Илин, где ты?

В ответ на него обрушились хохот и ругань. Где-то рядом кипел бой, гудели щиты и ломались древки. В темноте свистели камни и дротики, земля сделалась сырой и теплой, как после летнего дождя.

— Редумы в пять рядов! — кричал невидимый Санука. — Поднять правое плечо! Копья вверх! Левый заступ! Сомкнуть щиты! Не пускайте их к застрельщикам!

Редумы отвечали ему глухим рокотом. Сольпуга и сам не заметил, как оказался в строю. За его правым плечом тяжело дышал Илин. Его кожаный щит болтался на ремне, черном от крови, но копье свое он держал ровно. Боевой рог отсырел и сипел теперь, как старый пес. Санука мерно бил палицей по щиту, отмеряя шаги. Фаланга медленно шла вперед, тесня туман. Вокруг в молочной гуще сновали косматые тени, но пока что толком ничего нельзя было понять.

— Они пришли из старой крепости, это наверное, — голос Илина звучал хрипло, прерывисто. — Одного из них я ударил копьем, но он не упал и не закричал…

— Не понимаю! — рыкнул Сольпуга. В это мгновение кремниевый наконечник копья ударился о его щит, но не пробил бронзы и отскочил.

— Мы должны были свалить ту башню… Теперь поздно! — пробормотал Илин. Обескровленный, он пошатнулся, готовый упасть, и упал бы, не подставь Сольпуга ему свое плечо. Раздался глухой удар, Сольпуга почувствовал толчок — его копье стукнуло по деревянному щиту. Враг глухо зарычал, подался вперед, и саркан увидел его безобразное лицо: на месте глаз и рта зияли черные дыры с рваными краями, темная кожа собралась на щеках и шее грубыми складками, на голове дыбилась грязная серая шерсть. От неожиданности Сольпуга выругался, на что чудовище отозвалось гнусным смешком. Голос его был под стать обличью — он мог принадлежать умирающему старику или слабому рассудком людоеду. Воспользовавшись замешательством саркана, чудище занесло над ним свою каменную палицу.

— Злой дух! — прокричал Илин. Он снова твердо держал свое копье, голос его окреп, сделался звонким и злым, как прежде. Наполнив грудь воздухом, он издал боевой клич и сделал выпад копьем — отчаянный, неверный, но яростный. Чудовище легко увернулось от удара, но Сольпуга уже обрушил на него свой тяжелый щит. Враг упал замертво, но на его месте тут же появились еще две пустоглазые рожи. Один призрак держал тяжелую дубину с корневищем на конце, у другого в руках был кривой меч, похожий больше на звериный коготь. Первого Сольпуга свалил щитом, в другого вонзил копье. Падая, чудовище потянуло за собой древко, и саркану пришлось его выпустить. Из оружия у Сольпуги остался один треугольный клинок. «Вот как я умру», — сказал он себе. Старший Брат чувствовал порывистое дыхание Илина, слышал, как спотыкается он: «Вот кто умрет следом».

Скоро туман начал рассеиваться, и сарканы увидели, как плохи их дела: с трех сторон холм окружили враги. Их безобразная свора снова и снова обрушивалась на фалангу. Они нападали стремительно и дико, но все же, встретив сарканские щиты, отступали. Сарканы разили их копьями и мечами, застрельщики обрушивали на их головы дротики и свинцовые ядра, но чудовища, повинуясь чьей-то злой воле, снова и снова бросались вперед.

Первые лучи солнца осветили речную долину, и земля под ногами сарканов пришла в движение, задрожала, загудела, загремела. Свист, вой и улюлюканье прокатились над равниной. Чудовища смешались, задрали головы, опустили нелепые свои оружия. С севера на них двигалось войско: полулюди-полукони, злые, свирепые, краснолицые. Их завывание, вопли и песни, бой барабанов и блеянье рога сливались в грозный рев. Впереди войска бежали собаки — огромные, рыжей масти. От их лая звенел воздух, шерсть на загривках стояла дыбом, хищно клацали голодные челюсти. Безглазые отшатнулись, смешались, отступили, а потом как один бросились бежать. Люди-лошади скоро настигли их и осыпали свистящими стрелами. Они хватали безглазых с земли, разбивали им головы дубинами, впивались зубами в их шеи и пили кровь. Прикончив врага, они вопили: «Ула-ла-ла! Тха-а-а-р-р-р-а!», швыряли мертвое тело на землю, дробили его копытами и смешивали с землей. Сарканы, завидев новых чудовищ, сомкнули щиты и подняли копья. Они ждали, что эти звери, расправившись с безглазыми, набросятся на них. Сольпуга вырвал длинное копье из ослабевшей руки Илина и уставил бронзовое жало на новых неприятелей.

Но люди-лошади не торопились нападать на сарканов. Истребив безглазых оборотней, они плотным кольцом окружили холм. Теперь мореходы увидели, что это люди, сидящие на спинах лошадей. Они носили пестрые одежды, а лица их были вымазаны известью и охрой.

— Проклятый народ, — процедил Илин. — Теперь они смешают нас с землей.

— Солнце взошло над нами, но это — Злое Солнце, — согласился Сольпуга. — Мы сразимся и умрем под чужим небом.

Санука только прикрикнул на них, хоть и ему, видно, тоже теперь думались невеселые мысли. Лошадники между тем с любопытством разглядывали редумов, переговаривались между собой на чужеземном наречии. Наконец вперед выехал человек на черном верблюде. Он казался мальчишкой, у него было смешливое бледное лицо и волосы цвета красной крови. Окинув взглядом стройные ряды копий и щитов, он присвистнул:

— Что за сброд я вижу перед собой? Толпа малых детей с палками и медными тазами! Они одеты как женщины и выглядят как перепуганные овцы.

Сарканы смолчали, и это смутило кочевников. У северян было в обычае перед боем осыпать врага колкими словечками, показывая свою удаль. На самом деле так поступали, когда силы были равны и ни одна из сторон не решалась нападать первой. Иногда дело и заканчивалось этой перебранкой, но чаще учиняли смертельный поединок — с каждой стороны выходили сильнейшие воины и бились насмерть. Побежденная сторона, бывало, опускала копья и сдавалась на милость победителя. Вот и теперь задумались: редумов было куда меньше, чем лошадников, их истомил этот долгий нечаянный бой, но было видно, что они еще готовы сражаться и прольют много крови, прежде чем степняки их одолеют.

Сарканы не ответили на выкрики лошадников. Не привык морской народ к пустословию и ругани. Даже Санука молчал, казалось, он был озадачен. Его люди не говорили тоже — они так и стояли, угрюмо потупившись и подняв щиты, украшенные змеиным кругом. Северяне стали посмеиваться — между собой они обменивались злыми словами на своем нечистом языке. Но вот раздался голос одного из Младших Братьев.

— Мы вольные люди Серого моря! — произнес Илин громко. — А вы кто такие — люди или скоты? От вас столько пыли и шума, столько суеты, что я решил, будто нам посчастливилось встретить бродячий базар. Немного чести биться с караванщиками, так что расступитесь и позвольте нам оставить это дурное место.

Лошадники загоготали. Их не оставил еще свирепый дух, и они готовы были броситься на Сыновей Зверя, смести их с холма одним ударом, но что-то подсказывало им, что сарканы куда опаснее прочих людей, и многие степняки сложат свои головы, прежде чем умрет последний из редумов.

Наступило молчание, тяжкое и долгое. Сарканы творили молитву, одни из них взывали к Тельцу, другие славили Отца Вечности. Решив, что враг колеблется, лошадники снова пришли в волнение. Казалось, еще немного, и в редумов полетят свистящие стрелы. Однако случилось другое — рядом с красноволосым возникла колесница, запряженная дикими ослами. Взглянув на нее, Сольпуга едва сдержал удивленный возглас — в колеснице стоял тот самый сановник в плаще из белой шерсти.

— Хвала Великому Отцу! — сказал Белый человек громко. — Мы думали, что все вы погибли! Что за славный бой был здесь? Я вижу человека, которого зовут Сольпугой. Ты и вправду покрыл себя славой, юноша.

Сарканы опустили копья. Вид Белого человека успокоил их. Над рекой тем временем уже занялся рассвет, и туман рассеялся окончательно. Чудовища — раненые и мертвые — остались лежать на своих местах. Теперь Сольпуга смог разглядеть их личины, сшитые из кожи и звериных шкур. Он сорвал личину с одного из них, с того, что уже не корчился и не кричал. Это был юноша с длинными седыми волосами и тонкими чертами лица. Лицо это можно было бы назвать красивым, если бы не исказившая его безумная улыбка, — так улыбаются терракотовые боги, заточенные в темных и мрачных кумирнях. Глаза юноши выцвели добела, как у древнего старика. Сольпуге вспомнились слова из древней песни. В ней пелось о гибели Черной земли:

«В шестой год на стол подают младенцев, дочерей отправляют в печи, люди рыщут ночью, как волки, один из домов другой поедает».

Так вот какую страшную тайну хранила эта земля. Здесь ели человечину, здесь с людей снимали кожу, сушили и выделывали, а затем носили вместо одежды. Злые духи, безглазые эттему, были на самом деле голодарями. Их не стало теперь — никто не ушел от лошадников. Нескольких захватили в плен, но никакими пытками не смогли вытянуть из них и полслова — лишь животное урчание издавали они. Когда одному пленнику разжали зубы, оказалось, что язык его откушен под корень.

 

 

 

5

 

Сыновья Зверя оставили холм и сошли к речному плесу. Здесь, на сырой синей земле, росли кусты с колючей листвой, но травы не было совсем. В воздухе звонко роилась мошкара, где-то далеко кричала степная птица. Теперь только Сольпуга понял, как бедно жили здесь люди. Река была их владычицей: в ее сырой пойме растили они свой скудный урожай, молились ей, чтобы она дала много ила и не разливалась слишком широко. Когда случался недород, люди бродили вдоль ее глинистых балок и собирали лебеду. Тогда они проклинали реку-богиню и не давали родиться детям. Река же год от года разливалась, не оставляя ила. Всю плодородную почву размывала она и уносила прочь, к пахотам мертвых.

Так случалось год от года. Голодари оставляли дома и сбивались в стаи, забывая все прежнее — своих богов, их вековечные законы и даже самую человеческую речь. Одно только Злое Солнце зияло над ними, стяжая их думы и страсти. Они рыскали по земле, страшные в черной своей пустоте, загоняя и окружая путников, отбивая у кочевников скот, насыщаясь всяким мясом: и животным, и человеческим.

Утомленные ночным боем, Сыновья Зверя упали на землю, оставив без сна только часовых. Вечером к ним пришел лекарь — бледный, вымученный человек в серых одеждах. Он осмотрел рану Илина и, после некоторого раздумья, наложил на нее припарку из хмеля. С этим он произнес несколько непонятных слов, а когда сарканы переспросили его на языке аттару, отчего-то рассердился и поспешил убраться восвояси.

— Он сказал, что ты скоро умрешь, — догадался Сольпуга вслух.

— Да, это уже наверное, — вздохнул Илин. — Здесь нет огненной соли, чтобы как следует прижечь рану. Здешняя никуда не годится.

— Ты говоришь правду, — согласился Сольпуга. — У нее даже вкус не тот.

Сарканы замолкли, чувствуя страшную тоску — от сознания смерти, которая скоро, быть может, настигнет их на этой чужой, негодной земле.

— Эй ты, скорый язык! — произнес кто-то над их печальными головами. Братья разом встрепенулись, — возле костра появились двое — один долговязый, с красными, как кровь, волосами, другой чернявый — стройный, похожий на девушку. Красноволосый смеялся, растягивая рот до ушей, чернявый, напротив, смотрел на сарканов исподлобья.

— Разве это ты был верхом на черном верблюде? — Илин улыбнулся, слабо, уголками губ. Красноволосый кивнул и зачем-то двумя пальцами коснулся кончика носа. «Это — скотина, — подумал про себя Сольпуга. — Я не стану с ним говорить».

— Меня зовут Нэмай, — объяснил красноволосый, садясь на землю. — Я — Рысь среди Псов. А это — Спако, убийца Матерой Суки. Она забрала у нее и жизнь, и имя.

Сольпуга нахмурился, но глаза Илина загорелись от возбуждения.

— А мы — вольные мужчины с Серого моря, — сказал он. — Страна наша лежит на островах и зовется Сар-Кан. Это — мой Старший Брат. Зовите его Сольпуга, а меня — Илин.

— Вы не похожи на братьев, — буркнула Спако. — У вас один отец?

— Мы не знаем кровного родства, — произнес Илин. — Чтобы мы стали вольными мужчинами, нас забирают у матерей.

Спако покачала головой, произнесла пару скверных слов на тхарру, однако же подсела к огню возле Нэмая.

Тхары в то время уже заняли всю пойму — от горизонта до горизонта. Мужчины стреножили своих лошадей, уложили верблюдов и расстелили на земле куски войлока, чтобы дать отдых своим грубым телам. Скоро показалось остальное племя — один за другим к реке потянулись крутобокие волы. На их спинах громоздились бугры сложенных кибиток и переметных сум. С ними шли женщины и малые дети — прежде времени сожженные солнцем и горячим степным ветром, утомленные пустотой своей природной жизни.

Нэмай рассказал, как все случилось после ночной вылазки Сыновей Зверя. Оказалось, что сарканы, отступая, ушли несколько к югу и невольно первыми вошли в земли Увегу. Возьми они еще южнее, дорога привела бы их в Черную землю, край разоренный и заброшенный, где их ждала бы верная смерть. Руса еще три дня осаждал брод, не решаясь, однако, снова переходить его в открытую. Несколько раз — среди ночи или на закате — он делал ложные вылазки, но тут же отступал, не давая боя. Вместо редумов он отправлял на брод небольшие отряды из числа рабов и пленных, вооружив их плетеными щитами и заостренными палками. Увегу тратили свои снаряды, пускали в бой своих воинов, думая, что аттары вот-вот пойдут в наступление. Вылазка Сольпуги причинила им большой урон — случился пожар и сгорело много припасов. Бессонница истомила стратегов, жрецы, что ни день, приносили жертвы, предрекая скорую победу, но их никто уже не слушал — воины роптали. На четвертый день земля под их ногами задрожала, и с холмов, подобно селю, обрушились тхары. Степняки обошли увегу со стороны кряжа, — в одно мгновение они смели застрельщиков и выпустили из загонов скот, разорив лагерь уже наверное. В тот же час Руса протрубил наступление, теперь уже настоящее, — он послал вперед лучших редумов — отдохнувших и сытых. Сарканы прежде всех миновали брод и раздавили вражеские фаланги. Царь Руса ворвался на своей колеснице во вражеский стан, сыскал лугаля Амуту, на лету снес ему голову и отсек правую руку. Голову он водрузил на пику и велел нести впереди войска, а руку отослал в Камиш. Аттары заполучили большое число скота и множество пленных. По приказу своего владыки они соорудили большой курган, на который возложили разбитые щиты и сломанные копья в знак великой победы.

Вот что рассказал Нэмай, сидя у огня напротив сарканов.

— Откуда же вы взялись, негодные люди? — спросил Илин, морщась от боли. Рана на его груди только перестала кровоточить, и любое движение причиняло боль. Нэмай покачал головой:

— Раньше нас вел за собой великий Духарья — вождь вождей, славный сын славной матери. Не было дня, когда бы он не пил и не буянил, не учинял игр и танцев. Мы, вольные всадники, смотрели на него и дивились его бездонному чреву. И не было на него управы, а никаким словом нельзя было его успокоить. Только осушив последний в Эшзи кувшин с вином, этот старый кабан свалился с коня и умер от пресыщения. Мы отдали его тушу огню и двинулись дальше, пока не встретили людей Аттара.

— Кто же сейчас ведет вас в бой? — удивился Илин.

— У нас теперь два вождя — один дурнее другого, — Нэмай шумно вздохнул. — Оба — сыновья Духарьи, оба — кровь от крови отца: один мудр, как баран, другой — добр, как бешеный шакал. Мы все ждем не дождемся их славной смерти, — тогда можно будет выбрать нового воеводу.

— Кто был тот человек в колеснице? — спросил Сольпуга.

Нэмай ответил молча — улыбкой. Глаза его хитро блестели.

— Он — один из учеников Отца, — сказал Илин вместо него.

— Змеиный жрец?

— Да, — подтвердил Нэмай. — Это — особенный человек.

— Все вранье… — мотнул головой Старший Брат. — Он ничем не отличается от прочих. Как и все жрецы, он говорит много странных слов, но все они — ветер…

— Он знает Скрытого Бога и владеет заветными словами, — насмешливо сказал Нэмай. Илин кивнул.

— Ты знаешь его, лошадник? — спросил он взволнованно.

— Нет, но в Великом городе Бэл-Ахар я встретил одного змеиного жреца. Смешной это был человек, я звал его Черная голова. Он рассказал мне про Отца Вечности и обучил играть в Скарну. Еще пытался научить меня понимать разные закорючки и черточки, совал под нос глиняные дощечки, но мне сделалось скучно, и я разбил их. Черная голова заплакал и запричитал, как старуха, и долго потом со мной не говорил — смешной человек.

— Ты отказался от великой науки, — покачал головой Илин. — Хотел бы я побывать в твоих одеждах. Я бы узнал все тайны природной жизни.

— У жизни от меня тайн нет, — улыбнулся степняк. — Я живу и охочусь сейчас, а когда умру, меня отдадут огню. Вот и вся правда.

— Ты сказал, — кивнул Младший Брат. — Но жизнь не так проста.

— Иногда случается так, — медленно произнес Сольпуга, — что ты не мудр и не глуп, не стар и не молод. Но тебя бросают в горшок со скорпионами. Чтобы жить, ты должен шевелить челюстями, находить мягкое и слабое, кусать, насыщаться — иначе сам ты умрешь и перестанешь быть. Я это знаю, сам научился.

Нэмай после этих слов расхохотался, а Спако насупилась. Сольпуга замолчал, утомленный долгой речью.

— Какие гнусные у тебя мысли, — сказала Спако свое слово и отодвинулась от костра.

— Скажи, лошадник, — промолвил Илин смущенно, — ты ведь еще помнишь, как играть в Скарну?

— Помню, верно. Только тебя не научу.

— Отчего это?

— А что ты мне дашь за это? — степняк прищурился.

— Ну… — Илин замешкался, открыл суму и достал на свет медный браслет. Сольпуга презрительно щелкнул языком. Младший Брат так и не отдал морю свою первую добычу.

Нэмай долго разглядывал браслет, прикидывал его вес, примерял то на правую руку, то на левую и остался доволен.

— Ты зачем сидишь? — спросил он Спако. — Ступай принеси!

— На что мне это? — скривилась та.

— Ступай-ступай. Смотри — побью!

Спако только фыркнула на эту его угрозу, однако встала и ушла куда-то. Илин проводил ее взглядом, а затем, наклонясь, шепнул Нэмаю:

— Разве ты с ней естествуешь?

От этого вопроса Нэмай заморгал, а потом зашелся таким громким хохотом, что лошади, хоть и были стреножены, шарахнулись в стороны и застригли ушами. Сольпуга нахмурился.

— Это — пустой разговор! — сказал он Илину. — Учат тебя — так учись!

Нэмай между тем начертал на земле цветок с двенадцатью лепестками. Подошла Спако, в одной руке она держала кожаный мешочек, в другой — овечью лытку, неошкуренную и, видно, уже лежалую. Она развязала мешочек и высыпала на землю фишки — красные и синие, а еще несколько бараньих костей, покрытых точками и черточками. Илин и Нэмай уселись около рисунка, Спако со скучной физиономией присела тут же. Пахучую лытку она держала на вытянутой руке, высоко над головой.

— Вот, смотри, — начал Нэмай, — есть сторона дня, а есть сторона ночи. Всякий игрок выбирает себе сторону. Начинает тот, кто выбросит большее число…

Сольпуга слушал вполуха. Он пристально смотрел на одного только Илина, на мертвое лицо его, на опалые плечи и выцветшие глаза. «На что мне это? — спросил себя Сольпуга. — Разве он мне теперь товарищ? Он слушает змеиных жрецов, он играет в Скарну. Разве не умрет он скоро, не оставит меня?» И сам себе отвечал: Илин умрет, но Илин — саркан. Младшие и Старшие Братья гибнут плечом к плечу — так будет и теперь.

Нэмай все рассказывал и рассказывал, — оставив Бэл-Ахар много месяцев назад, он все еще держал в своей красной голове законы и условия игры и мог рассказать их в точности:

— Если в одном доме окажутся синяя фишка и две красные, то синюю убирают с доски до следующего хода.

— А если две синие и одна красная?

— Тогда убирают красную.

— Да это — настоящее сражение! — Илин улыбнулся, несмотря на слабость от раны.

— В сражении не так, — возразил Нэмай. — В сражении все решает сила и проворство. А здесь нужны и ум, и расчет.

— Ум и расчет нужны в любом деле, — возразил Младший брат. — Особенно в бою. Сарканы потому побеждают любых своих врагов, что всегда знают, в какую сторону дует ветер и течет вода. Посмотри на Сольпугу — у него больше всего соображения. Всегда что-нибудь придумает такое, что и за голову схватишься. Вот скажи, брат…

Сольпуга оборвал его, с силой ударив в бок. Младший брат качнулся и всхлипнул. Губы его сложились в вымученную улыбку:

— Посмотрите, как любит меня мой брат. Он, как может, торопит мою смерть.

Спако посмотрела на Илина с жалостью.

— Расскажи мне как сражаются мореходы! — попросила она его. — Я видела вас на том холме — стена щитов и лес копий. Я ничего не поняла, и мне сделалось любопытно…

Она немного смутилась от этого своего вопроса и от тяжелого взгляда Сольпуги. «Что за негодное племя, эти лошадники, — думал про себя Старший Брат. — Сколько в них суеты и любопытства. Неужели Илину приятно говорить с этими скотами?»

Илин уселся поудобнее, подставив рану течению холодного воздуха. Лицо его сделалось как-то по-особенному серьезным.

— Я сам — Младший Брат, — начал он. — Я стою во второй шеренге, среди таких же молодых редумов. В моих руках — длинное копье и легкий щит из кожи. Прямо передо мной стоит Старший Брат с коротким копьем и большим щитом. За моей спиной — воин в кожаном тораксе и с треугольным клинком. Дальше идут долгие копья — они защищают нас от стрел и дротиков. Пока Старший Брат принимает удар, я жалю врага копьем. Воины в тораксах давят на нас сзади, чтобы мы шли вперед и не повернули назад. Если все плохо, если пали Старшие Братья, если и Младшие погибли следом, в ход идут мечи — Драконьи зубы. Мужи в тораксах разят врагов направо и налево, и покуда они стоят на ногах — строй не распадется. Так устроено войско Сар-Кана.

— А кто правит вами? — спросил Нэмай. — Вождь, жрец или царь?

— В нашей стране нет правителя. Городами и людьми управляют Наилучшие. Воинами — стратеги. Наилучшие происходят от богов и героев Прежнего мира, стратегов избирают из числа самых мудрых лохагов и урагов.

Спако, похоже, осталась довольна объяснением Илина. Она все так же терпеливо сидела возле играющих, держа над ними лытку то правой рукой, то левой. Иногда она наблюдала за игрой, иногда разглядывала безобразное лицо Сольпуги. Старший Брат не отвечал ей взглядом, а только чистил без мысли свой Драконий зуб. Наконец, устав молчать, Спако подала голос:

— Нигде на земле не стало житья. Поля родят соль, скот дохнет без травы. Скоро все заметет песком, и кончится наша жизнь.

— Расскажи мне о степном народе, — попросил Илин.

— Не стану, — ответила Спако, подумав. — Тут нечего рассказывать: ты и сам видишь, как просто устроена наша жизнь.

— Расскажи что-нибудь, — не успокоился Младший Брат.

— Хорошо. На Севере, за Красными песками, лежит чужая земля. Зовется она Наса-Вейж, Мертвый Простор. Туда утекают все реки, туда уходит Черный караван. В этой стране не растет трава, Солнце над ней не светит, а значит, жить там могут одни только чудовища — великаны и люди с волчьими головами. Северный ветер приносит из Мертвого простора дурные сны и кровавый кашель. Раз в году, когда лед сковывает реки, наш род выходит к этой негодной земле, оставляя на дальних курганах скудные жертвы.

— И что же за этими дальними курганами? — спросил Илин с дрожью в голосе.

— Ничего. Только пустая земля и черное небо. Там и в самом деле не бывает Солнца.

Сольпуга только фыркнул, но Илин выслушал все с большим вниманием.

— А что это такое — Черный караван? — спросил он, поняв, что Спако закончила рассказ.

Спако покачала головой:

— Я видела его только один раз, и то издали, — было много людей в черных плащах с высокими клобуками, и еще знамена, вымаранные сажей. Иные из них тянули телеги, заваленные большими свертками — каждый в человеческий рост. Уж не знаю, что было в тех свертках, но мне отчего-то сделалось страшно.

«Страшно-страшно», — вспомнилось Сольпуге недавнее. Нэмай в последний раз бросил кости и сдвинул оставшуюся красную фишку с нарисованной розетки.

— Вот и конец твой пришел! — сказал он весело.

— Да. Похоже, кончилась наша битва, — пробормотал Илин, теряя силы. Он упал на спину и уснул от слабости. Сольпуга, подумав, лег рядом, прислонившись к его телу для своего же тепла. Он закрыл глаза и не видел, как ушли тхары.

 

 

6

 

На другой день лошадники снарядили небольшой разъезд, который проводил Сыновей Зверя на большую дорогу, где двигалось дальше огромное войско Аттар Русы. Стратег сарканов очень удивился, увидев Сануку в живых, и еще больше поразился его рассказу о ночном сражении и пустоглазых эттему. Поначалу в войске ходило много разговоров о Сыновьях Зверя, но скоро волнение улеглось, стерлось, как старые сандалии, да и сами редумы забылись в своем вечном движении вперед.

Утомленный раной, Илин скоро начал хромать, и во время переходов Сольпуге приходилось поддерживать его. На привалах Младший Брат отдыхал дольше обычного, и это очень сердило Сольпугу. То и дело он обрушивался на Илина с попреками, а иногда, забыв себя от злости, тыкал его в бок кулаком. Скоро они совсем отстали от лоха и прибились к веренице обозов, где везли больных и раненых.

Возле одной такой повозки Илин приметил змеиного жреца, которого прежде видел на берегу. У него был изможденный вид, его плащ сделался серым от дорожной пыли, а шитые-перешитые сандалии едва держались на ногах, но он, кажется, и не думал о своих невзгодах, а только увлеченно рассказывал что-то больным и раненым. Сольпуга хотел было пройти мимо, но Илин воспротивился. Он хотел приблизиться к жрецу и послушать его слова.

— …и тогда Отец Вечности наконец вышел из своих чертогов и увидел мир, замутненный тьмой, — вещал жрец. — Окинул взглядом эти жалкие создания, растительные и животные, и проникся к ним состраданием. Его Свет все так же пребывал в плену, не находя для себя спасения. Отец приблизил к себе две несовершенные формы и вдохнул в них Живую Мысль. Так появились первые из людей — мужчина и женщина. Это были несчастные существа: над ними еще царила Ночь, они пребывали в вечном страхе и смятении…

Илин забылся, когда прозвучали эти слова. Голова его поникла, ноги стали волочиться по земле, он уже не слышал ругательств Старшего Брата и не чувствовал его тычков. Делать нечего, Сольпуга расстелил на земле плащ и осторожно уложил на него Илина. Тот вдруг пришел в большое возбуждение, стал метаться и плакать на своем грубом одре. Сольпуга позвал лекаря, но тот, кажется, не услышал. Скоро Илин совершенно истратился и, устав сознавать себя, погрузился в холодное забытье. Так пролежал он до вечера, а Сольпуга бессловно сидел возле него, не зная, чем себя занять. Вечером к ним подошел лекарь. Он бросил взгляд на Илина, произнес несколько дурных слов и отошел к другим больным, которые еще могли жить. Младший Брат проснулся и потребовал вина. Сольпуга смочил кусок лепешки в кислом вине и провел им по губам Илина.

— Ну, вот я и умер, — сказал тот бесцветным голосом.

— Я все знаю сам, — отозвался Старший Брат.

— Меня больше нет, — сказал Илин и закрыл глаза.

Сольпуга положил лепешку себе в рот и стал сосать ее мерно и тупо. Он долго смотрел на белое лицо Младшего Брата, думая какую-то свою тяжелую и темную мысль. Наступила ночь, на небе загорелись звезды, а он все так же сидел, странно сгорбившись и обхватив колени руками. Казалось, он вечно будет неподвижен. Но вот показалась луна, и Сольпугой овладела страшная суета: он снял с ног Илина сандалии, достал хлеб и вино из его сумы и сложил все в свой короб. Вымаранный кровью гиматий он, недолго думая, разорвал на тряпки, а пояс обмотал поверх своего. Сделав так, он еще раз осмотрел голый труп и, убедившись, что ничего пригодного при нем не осталось, закинул короб себе на плечо и твердой походкой направился к дальним кострам, где пили и ели живые сарканы. Когда он подошел к огню, редумы пристально уставились на урага, но не сказали ничего. Санука протянул Старшему Брату плошку сикеры, но тот лишь повел плечами и сел на землю в стороне от света. Больше никто не смотрел на него и не пытался заговорить. Скоро товарищи и вовсе забыли о его присутствии. Сольпуга лег на землю, подложив ладонь под голову, и закрыл глаза. Сквозь наступающий сон до него доносились слова змеиного жреца:

— И сказал им Отец Вечности: спасение ваше в благодетелях ваших. Через смерть благомудрые придут ко мне и навсегда освободятся от власти Хаал…

Сольпуга спал, и снился ему хороший сон: он шел по Великому Городу со множеством храмов и статуй. Самый большой храм возвышался над прочими, словно гора. Стены домов были украшены разноцветной глазурью и белым гипсом. Сольпуга шагал по раскаленному серому асфальту, кровь капала с Драконьего зуба, и люди разбегались перед ним, прятались в свои жилища и забирались на крыши. Сольпуга подошел к лежащей женщине, поднял ее за волосы и заглянул в глаза — это была Шафан. Вдалеке раздался страшный гул, Сольпуга оглянулся и увидел, что стены Великого Храма раскололись, колонны обрушились, а из самых его недр хлынул ослепительный огонь. Открыв глаза, Сольпуга почувствовал в груди кусок известняка — черствый и холодный, он бешено колотится в своем узилище, готовый вот-вот расколоть ребра.

Вокруг было тихо, в костре еще тлели угли, Сыновья Зверя спали тут же, кто на земле, кто на колючей циновке. Мало-помалу Сольпуга успокоился и принялся привычно рассуждать про себя. «Я никогда не бывал в Камише, — думал он, вглядываясь в черную пустоту вокруг. — Как я мог вообразить его в своем уме? Может, это — какой-то другой город? Откуда он взялся в моих мыслях? Никогда я не видел такого сна. Если встречу Шафан — спрошу у нее». Успокоенный этой мыслью, Сольпуга опять лег на землю, свернулся в клубок на свой животный манер и заснул теперь уже без всяких сновидений.

 

 

К вопросу о скарне, масильском письме и культуре
бараньей лопатки, с приложением глоссария

 

Культура «бараньей лопатки» — весьма условное понятие, и поныне вызывающее немало споров. До сих пор обсуждается его легитимность и, как следствие, возможность использования в научном обиходе. По этой причине словосочетание «баранья лопатка» нечасто встречается на страницах научных журналов или монографий. В этом нет ничего удивительного, ведь и по сей день нам известно только две крупных находки, относящиеся к периоду существования данной культуры. Первая была обнаружена в 1971 году в верховьях реки Масила при проведении строительных работ, вторую нашли крестьяне в окрестностях города Мута в 1988-м. Памятник на реке Масила представлял собой большой клад, содержащий изделия из камня и кости, два глиняных сосуда, чашу из половинки страусиного яйца и большой каменный нож. Среди костяных изделий заметно выделялись плашки, вырезанные из бараньей лопатки и покрытые изображениями, которые специалисты первоначально определили как орнамент. Изображения представляли собой хаотичное сочетание точек, вертикальных, горизонтальных и поперечных линий. На некоторых плашках помимо прямых линий присутствовали кривые и окружности. Специалисты исторического университета в Аммане, изучив последовательность черточек, выдвинули предположение, что это — форма неизвестной ранее письменности, возможно, древнейший пример силлабического письма. Как выяснилось позднее, найденные костяные пластины служили для хозяйственных записей, а также, возможно, использовались в качестве меновой единицы. Находка, несмотря на ее уникальный характер, большого шума не произвела. Широкую общественность в то время интересовали дела посерьезнее, чем костяная плашка с непонятными черточками. Прошло целых семнадцать лет, прежде чем в Муте был обнаружен второй памятник, потрясший весь мир. В глубине карстовых пещер было найдено несколько сотен глиняных табличек, покрытых символами масильского письма. Самым ценным в этой находке был лингвистический ключ — на некоторых табличках записи велись на двух языках, причем второй оказался удивительно похож на письмо из Джемдет-Наср. Кроме того, на том же месте обнаружены останки человека, медное оружие, изделия из рога, серп, вырезанный из ослиной челюсти, и несколько костяных крючков, бывших, судя по всему, некогда частью походного снаряжения. Характер повреждения правой бедренной кости указывал на то, что смерть человека из Муты носила, вероятно, насильственный характер.

Новой находкой заинтересовалось мировое сообщество, исследование культуры «бараньей лопатки» приобрело международный статус. В исследовательскую группу входили антропологи и палеолингвисты из США, Германии и СССР. В течение последующих семи лет артефакты Масилы и Муты неоднократно перевози­лись, но никогда открыто не экспонировались, доступ к ним был ограничен очень узким кругом специалистов, а результаты исследований публиковались в изданиях узкого профиля.

Широкая общественность познакомилась с материалами левантских находок лишь в начале 90-х годов XX века. К этому времени относится большинство публикаций отечественных исследователей. В этот период историческое сообщество было настолько увлечено культурой «бараньей лопатки», что ставило находку Масильского клада в один ряд с обнаружением Чатал-Хююка в Анатолии и открытием древнейших культурных пластов Иерихона. Обычно это утверждение аргументировалось тем, что упоминание на табличках Храма Светильников свидетельствует о существовании монументального храмового комплекса, пусть и не такого древнего, но, возможно, более масштабного, чем Гобекли-Тепе или Невали-Кери². Тем не менее отсутствие каких-либо иных материальных свидетельств существования Храма Светильников не позволяет утверждать что-либо более определенное.

Артефакты Масилы и Муты до сих пор вызывают ожесточенные споры в исторических кругах. Абсолютная и относительная хронология данных находок является актуальной научной проблемой. Некоторые предметы быта позволяют связать находку с тахунийской культурой, в то время как наличие лопаток и глиняных табличек полностью опровергает эту связь. Подробное описание народа тхаров, т.е. «людей лошади», в письменном источнике, созданном предположительно за пять веков до возникновения среднестоговской культуры, вызывает целый ряд вопросов, на которые современная историческая наука не может дать однозначного ответа.

В результате продолжительной дискуссии специалисты, работавшие над расшифровкой табличек из Муты, пришли к выводу, что в начале V тысячелетия до н.э. на территории Леванта существовала развитая цивилизация, уникальная для своей эпохи. Иными словами, в руках современных исследователей оказался бесценный литературный памятник, в котором рассказывалось о событиях, лежащих за границами известной нам истории. Т. Йонс высказал гипотезу о том, что таблички содержат в себе фрагменты древнего эпоса, возникшего и развивавшегося синхронно с древнешумерской поэмой «О все видавшем», долгое время «фольклорная гипотеза» рассматривалась как основная. Однако тщательный герменевтический анализ позволил выдвинуть иную гипотезу: содержимое дощечек представляет собой свидетельство реальных событий, сопоставимых с так называемой «катастрофой бронзового века» рубежа XIII — XII веков до н.э. Предпринимались попытки ввести в научный обиход понятие «левантская катастрофа медного века». Сегодня это понятие признано околонаучным.

Сегодня содержание масильских табличек восстановлено достаточно подробно. Тексты Скрижалей Рассвета занимают приблизительно 5% от общего содержания табличек. Около 10% табличек занимают комментарии и напевы, не входящие в основной свод Скрижалей, но, несомненно, имеющие отношение к так называемому примордиальному культу Отца Величия. Содержание 80% сохранившегося текста представляет собой ряд путевых и биографических заметок, плачей и песен, пересказов и описаний событий, не упоминаемых по очевидной причине ни в каких других литературных памятниках. Меньше 5% текста уделено обрывочным и пространным записям, не позволяющим составить хоть сколько-нибудь последовательное повествование. Точное расположение описанных поселений неизвестно. Указанные географические ориентиры не совпадают с ландшафтом мест, в которых были обнаружены артефакты. Нарративная часть также оставляет желать лучшего: повествование обрывисто и непоследовательно. Некоторые таблички получили серьезные повреждения, поэтому выстроить череду событий не всегда возможно. Кроме того, автор (вернее, авторы) повествования не дает никаких комментариев насчет происходящего, и нам остается лишь догадываться об его точке зрения.

Идея написать рассказ о культуре «бараньей лопатки» посетила меня три года назад. Именно тогда благодаря моему знакомству с одним молодым археологом из Новосибирска я познакомился с переводом табличек из Муты. Имя этого моего знакомого я не привожу здесь, следуя его личной просьбе. Скажу, однако, что благодаря ему в моих руках оказалось настоящее сокровище, плод трудов многих томских и новосибирских исследователей. Поначалу, однако, мне показалось, что в переводе решительно ничего нельзя разобрать. Текст был разбит на столбцы, но уже в самой последовательности столбцов присутствовала страшная неразбериха, некоторые записи были вырваны из контекста либо, возможно, переведены некорректно. Каждое слово было транскрибировано в пяти вариантах, что само по себе вносило некоторые сложности для восприятия содержимого. Мне остается только еще раз поблагодарить моего новосибирского товарища за все необходимые для понимания записей ключи, что он любезно предоставил мне. Также я хотел бы выразить глубочайшую благодарность специалистам, с которыми мне посчастливилось сотрудничать во время работы над левантскими материалами. В первую очередь хочется поблагодарить Н.С. Троханову — востоковеда из Новосибирского университета, а также выдающегося шумеролога, археолога Н.В. Запрудского, давшего подробное описание всего найденного инвентаря, А.П. Оловянко за возможность поработать с архивами экспедиций.

Следует отметить, что в работе с первоисточниками наибольший интерес у меня вызвала описанная в табличках сакральная игра в скарну. История этой игры выходит за рамки повествования масильских табличек и по существу является ключевым элементом культурной кодификации левантской цивилизации. По этой причине я и озаглавил цикл новелл общим названием «Скарна».

В работе с материалом мне все время приходилось идти на некоторые уступки. Некоторые понятия и особенности быта, религии и военного дела просто непереводимы на русский язык. Для удобства они были заменены весьма приблизительными аналогиями из аккадского либо греческого языков. Например, пеший воин, вооруженный копьем и щитом, обозначается аккадским словом «редум», в то время как воинское соединение копейщиков определяется греческим понятием «лох». Понимая, что в результате моих действий может возникнуть путаница, я составил небольшой глоссарий, который и привожу здесь.

 

 

 

 

 

 

Некоторые понятия и термины

 

Адидон (масил., возможно, «Аддидон») — «Святая святых», внутреннее сооружение храмового комплекса, доступное лишь для жречества.

Злое Солнце — персонификация несчастья, «дурной судьбы».

Лохаг (масил. «ру-нум») — командир воинского отряда (лоха) численностью в 150–300 человек.

Лугаль (масил. «Луль’гаалэ») — военный вождь, правитель города либо союза городов, наделенный полномочиями военачальника.

Морской Телец — персонификация морской стихии, враждебных человеку природных сил. Вероятно, обитатели Сар-Кана, отправляясь в плавание, искали покровительства этого зооморфного божества.

Наилучшая земля, Лучшая Земля — вероятно, конгломерат городов-государств с неясной топографией. Существует мнение, что Шукар, Увегу и Куту первоначально образовывали примитивный аналог ближневосточного нома.

Ночь (масил. «ханум-хат») — точное значение этого слова неизвестно. По мнению В.Н. Ермакова, этот поэтический образ характеризует время первобытной дикости, синкретического мышления.

Сар-Кан — не представляется возможным выяснить точное географическое местоположение этого островного массива. Судя по некоторым косвенным указаниям, он находился на юго-западе Средиземного моря. Попытка отождествить народ сарканов с предками шердан, создателями протонурагов Сардинии, вызывает немало аргументов как «за», так и «против».

Скарна (масил. «Ска-ра-на», созвучно с авестийским словом, означающим «шар», «окружность» либо «земля») — первоформа, вероятно, шар, образ мироздания, отраженный в сакральной игре. Сведения о скарне, приведенные в табличках Муты, разрозненны и обрывочны, полностью воссоздать правила этой игры не представляется возможным. М. Ейтс предположил что скарна, вероятно, является прообразом египетской игры «сенет», в то время как востоковед Л.М. Деньковский возводил к скарне историю возникновения нард.

Скрытый бог — значение этого понятие является предметом дискуссии. По мнению Т. Йонаса, это — не что иное, как инструмент силлабического письма. По мнению М.Г. Гусева, значение скрытого бога было гораздо шире и включало в себя понятие препордиальной мистической интуиции.

Ураг (масил. «рух») — командир отряда численностью в 30 человек.

Южный ветер — катастрофическое природное явление, опустошившее несколько крупных номов, в том числе «Землю Богов» и «Черную землю». Часто употребляется иносказательно.

Энси (масил. «энсэ» либо «паа’тэ’сэ») — царь, правитель города-государства, имеющий светскую и религиозную власть над общиной.

Эттему (масил. «эт’тему», либо «эк’кему») — ревенант.

 

 

Список использованной литературы

 

1. Гусев М.Г. Раннеземледельческая цивилизация Леванта. // Вестник Новосибирского историографического общества.

2. Мамедов Т.Р. Итоги изучения масильского письма. Томская лингвистическая академия. Томск, 1994. 154 с.

3. Оловянко А.П. Некоторые итоги изучения артефактов Масилы и Муты. Энеолитические культуры аравийского полуострова. М., 1999. с. 66-95.

4. Троханова Н.С. Особенности изучения масильского письма. // Материалы XIII международной научно-практической конференции «Парадигмальность исторической науки», 2006 г.

5. Троханова Н.С. Религиозные представления в культуре «бараньей лопатки» // Актуальные вопросы востоковедения. Казань, 2008. Вып. 4. С. 89-99.

6. Йонс Т. Происхождение культуры «бараньей лопатки»: факты и гипотезы. Берлин, 1998 г.

 

²  Гобекли-Тепе (ок. IX тыс. лет до н.э.), Невали-Кери (ок. X тыс. лет до н.э.) — древнейшие культовые мегалитические памятники, обнаруженные на территории Анатолии.

 

 

Песнь южного ветра

 

Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2017

 

 

 

На улицах города люди

    стоят и бегут,

малые гибнут,

    большие гибнут,

свою добычу

    уносят шакалы,

свою добычу

    уносит враг,

в покоях пира

    гуляет ветер…

 

В.К. Шилейко. Шумерский псалом

 

 

1

 

Его ударили наотмашь. Каменная палица чиркнула по щеке и рассекла бровь. Он упал на землю — ушиб руку и тело, задохнулся, захрипел. Рот наполнился кровью, ноги вытянулись против его воли, и все тело сделалось прямым, как копье. В голове что-то тяжело ухнуло, череп наполнился металлической тяжестью, и его уже нельзя было оторвать от земли.

— Я цел? — спросил он себя. — Нет, я сломан, мое лицо испорчено.

Собрав силы, он упер локти в землю и попытался сесть — не вышло, он опять распластался на земле. Все, что он смог сделать, так это повернуть голову влево. Он увидел, что рядом лежит еще кто-то. «Кто это? — подумал он. — Кто он, его зовут Синга? Нет, Синга — это я. А это кто? Что за неправильный человек? У него совсем нет лица — одно сырое мясо. Кажется, это мой друг, Волит». Тело неправильного человека била мелкая дрожь, он хватал ртом воздух и тяжело сипел.

«Он умрет скоро, — решил Синга. — И я тоже умру, это наверное». Тяжесть в голове превратилась в подобие свинцового шарика, навроде тех гирек, что использовали торговцы на рынке. «Ничего, скоро и это пройдет», — подумал Синга, но вдруг почувствовал в себе неизвестную силу. Он завалился на правый бок, упер локоть в землю и оторвался от земли.

Первое, что Синга увидел, поднявшись, были битые черепки, и проклятье Небесам само сорвалось с его губ: два года он провел в темноте Адидона, снова и снова переписывая Скрижали Рассвета. Слово за словом переносил он древние письмена с огромных каменных плит на сырую глину. Работу проверял и оценивал сам Главный евнух. Часть табличек он разбивал, не прочитав, над другими сидел подолгу, выискивая признаки несовершенства. В конце концов юноша запомнил каждый символ, каждое слово Скрижалей и, кажется, мог бы записать их даже с закрытыми глазами. Теперь все триста табличек были разбиты. Синга подполз к груде черепков, подобрал самый большой осколок и прочитал вслух то, что было на нем написано:

— С быком схватился Ашваттдева сильный, ударом кулака разбил ему череп, шкуру содрал — барабан себе сделал, из рога и жил изготовил арфу. Увидел это Эшам и говорит ему, Ашваттдеве сильному… — Ниже начинался большой скол, после которого ничего уже нельзя было разобрать. «В моем уме все смешалось, — подумал Синга. — Я должен вспомнить эту песнь, чтобы все стало ясно…» И он постарался собрать свою память: итак, небесные архонты прогневались на людей и подослали огромного белого быка, чтобы он затоптал посевы… Ашваттдева убил зверя, а из туши его изготовил музыку… так, а что было потом? А потом… в третий день месяца обожженного кирпича слуги взбунтовались, напали на него, Сингу, и разбили ему, Синге, палицей лицо.

Волит вытянулся и затих. Некоторое время Синга тупо смотрел на мертвое тело, не сознавая ничего вокруг, и только хриплый голос Нааса заставил его встрепенуться.

— Нам нельзя здесь быть, молодой господин!

Раб был страшен сейчас — он возвышался над Сингой как полуденное привидение, его седые волосы растрепались, слева, чуть выше виска, торчал темный, сырой от крови клок, глаза сверкали безумием.

Поборов головокружение, Синга сел на корточки и огляделся. Телега исчезла, следы колес и копыт уходили на запад и терялись в пыльной проросли. Поклажу и переметные сумы слуги забрали с собой. Последний вьючный осел исчез, на земле, в том месте, где его стреножил Гуул, дымилась кучка навоза. Сам Гуул лежал тут же, лицом вниз, и не шевелился. Синга подполз к нему на четвереньках и нашел, что он мертв и череп его расколот на три части, как битый горшок.

Свинцовый шарик сместился в затылок, затем в правый висок, и Синга завалился набок. Наас приблизился к нему и спросил, не может ли он услужить своему молодому хозяину. Тот проскрежетал что-то, не поднимая глаз. С обыкновенным своим бесстрастным лицом раб рывком поднял его и поставил на ноги, отряхнул одежду от пыли и осмотрел ушибы. Синга уставился на него невидящими глазами.

— Что случилось, Старый кот? — произнес он одними губами.

Наас щелкнул языком, что значило: «нечего и говорить об этом». «Все ясно, — подумал Синга. — Учителя разгадали наш замысел. Они бы никогда не позволили увести Скрижали Рассвета из Святилища».

 

В месяц Возжигания Святильников они вышли за стены города и направились на восток, в пределы Увегу. Кроме Синги Главный евнух взял с собой еще четверых учеников, ничего не знавших про тайный сговор о Скрижалях. Они запрягли только одну повозку, в которую бережно поместили коробы с табличками. Таблички, на которых были начертаны Слова Скрижалей Рассвета, сложили на дно, сверху для отвода глаз положили дощечки с песнью об Ашваттдеве — Синга как раз закончил переписывать это долгое, как Ночь, сказание. Перед тем как выйти за городские ворота, Главный евнух подозвал юношу к себе и молча протянул ему маленькую ониксовую катушку — печать писаря. Синга принял ее с трепетом, не найдя, что сказать. Увидев на катушке свое имя, он заплакал. Не раз он представлял себе, как в окружении Учителей принимает печать из рук Великого Наставника, как, пав ниц, трепещет перед алтарем Адидона, а потом поднимается с колен, возвышается среди смертных. Однако желанное человеком отвратительно богу, Небеса рассудили по-своему. То, что Синга алкал так страстно, теперь стало недостижимо, как луна или звезды. Так или иначе, его обучение закончилось.

С ними было семеро носильщиков, большая повозка на четыре колеса, запряженная онаграми, да пара вьючных ослов. За день до их отъезда в Бэл-Ахар пришла весть о падении Шукара. «Если повезет, — сказал Главный евнух Синге, — мы окажемся в Увегу прежде царя Русы. — И, увидев тревогу на лице ученика, добавил: — Мы направляемся в львиное логово. Все, на что мы можем уповать, — это воля Отца».

Главный евнух боялся погони — поэтому их обоз держался вдалеке от дорог и рек, все больше удаляясь в скалистые пустоши, страну, называемую Селмоим. В день они совершали по два-три перехода, ночью не разводили костров, вставали засветло и двигались дальше. Зелень попадалась все реже, ручьи отдавали ядовитой горечью. На десятый день пал запряжной онагр, пришлось его заменить ослом. Часть поклажи по очереди несли ученики. Гуул первым стал жаловаться на кровавые мозоли, скоро к нему присоединились и другие ученики, все, кроме Синги. Главный евнух, кажется, не слышал причитаний, а все шагал и шагал впереди всех. Синга слышал его дыхание — шумное, сиплое, прерывистое, и думал, как трудно было жить евнуху под такой жирной шкурой. Остановившись на ночлег, ученики падали на теплый песок и, забыв себя, засыпали немедленно, только евнух уснуть не мог — на земле его мучило удушье. Как-то, проснувшись ночью, Синга увидел темную фигуру, заслонившую многие звезды. Евнух сидел, задрав голову. Он смотрел на небо, самое низшее из семи небес, так, словно пытался прочитать будущее по движению далеких светил. Туша его заслоняла некоторые звезды.

Наконец они оказались в месте, где не было ничего, кроме соленых озер и колючего кустарника. Здесь носильщики бросили поклажу на землю и схватились за оружие. Они хорошо молчали о задуманном, и даже Главный евнух не догадывался ни о чем до самого конца. Теперь этот великий вол лежал на боку, захлебываясь красной пеной. Вот он испустил протяжный клекот, брыластое, рыхлое его лицо вытянулось и побелело, сиплое дыхание прекратилось, и стало понятно, что старый скопец испустил дух.

Когда Синга, оглушенный, упал на землю, Наас защищал его, бесчувственного, как дикий зверь защищал бы своего раненого детеныша. На земле остался мертвый носильщик с рассеченным от уха до ключицы горлом. Остальные в страхе отпрянули от раба. Сквозь медный гул Синга слышал трусливые их причитания:

— Зачем ты нам препятствуешь? Ты — невольный человек вроде нас. Убей хозяина и будешь свободен!

Наас в ответ только плюнул себе под ноги, и слуги отстали. Их товарищи между тем разделались с учениками и принялись за телегу. Один за другим они опрокидывали коробы, вытряхивали из них таблички. На их лицах не было ни злобы, ни возбуждения — одно только тупое усердие. Молча разбивали они таблички о камни, раскалывали их палицами, втаптывали черепки в серую пыль. Кончив свое дело, они погрузили в кузов все припасы и двинулись на запад, в обратную сторону. Никто из них не оглянулся на оставленное позади разорение.

— Мы должны идти дальше по этой тропе, молодой господин, — произнес Наас, когда Синга пришел в себя. — Мы не дойдем до Увегу, но когда-нибудь нам встретится жилое место. Здесь оставаться нельзя, кто знает — может быть, эти лиходеи вздумают вернуться. Вот, обопрись на мою руку.

— Мы теперь одни… верно, Старый кот?

— Верно, молодой хозяин. Мы одни под Злым Солнцем. Боги ненавидят нас.

 

2

 

Два дня Синга и Наас шагали по пустой и негодной земле. Небо выцвело, как застиранная ткань. Ни облаков, ни птиц не было видно, одно только Солнце стояло в бледной пустоте — отяжелевшее от зноя, готовое вот-вот упасть. В это время Синга окреп: рана на его лбу больше не кровоточила, боль стала тупой и долгой. Мало-помалу привычные чувства вернулись к нему, мысли обрели прежний порядок и ясность. «Наверное, я останусь жив», — решил про себя Синга.

Ему отчего-то вспомнился слепой ремесленник, тот, что изготавливал арфы, тот, что проиграл хитрому Куси свою дверь. На мгновение Синге подумалось, что слепой мастер тоже сейчас вспоминает его и смеется резким своим, хриплым смехом: «Где же дверь твоего дома? У тебя ее украли? Нет! Ты, как и я, проиграл ее в скарну! Тебе выпали дурные кости, и теперь ты остался один под Злым Солнцем».

В конце второго дня им встретилось селение — несколько приземистых хижин из глины и тростника. Наас попросил Сингу спрятаться среди скал, чтобы с дороги его никто не мог увидеть, а сам отправился разузнать, что за жизнь происходит в этих жилищах. Скоро он вернулся, лицо его было белым, как молоко, а сырые волосы спутались, как у бродяги.

— Это дурное место, — произнес раб. — Мы должны скорее уйти отсюда.

— Ты видел людей?

— Да. Они лежат мертвые в своих домах.

— Что с ними случилось?

— Южный ветер убил их. Уже давно. Остовы людей и скотов высохли. Даже колодец замело пылью.

Синга покачал головой. Прежде, в родном Эшзи или в стенах Бэл-Ахара, он часто слышал про Южный ветер и сам иногда в сердцах поминал его как ругательство или проклятье. Южный ветер… Синга не знал его по-настоящему, как не знал голода или страха. Для него это были только слова — пустые и легкие, как перья. Но теперь он оказался на самом краю Наилучшей Земли, в негодном краю, где каждое из этих страшных слов имело свой смысл и свой вес: Голод, Страх и Южный ветер.

Спешно собравшись, они двинулись дальше, обходя мертвые дома за три плетра. Синга видел, что трава под его ногами начерство суха и вся покрыта ярко-желтой пылью. Тут и там на земле были видны тонкие птичьи кости с редкими, торчавшими во все стороны перьями. Ни Синга, ни Наас не проронили ни слова, пока селение не скрылось далеко позади.

Миновав наконец дурное место, они устроились на ночлег в роще акаций. Здесь из земли бил родник, вода в нем пахла тухлым яйцом. Наас сказал, что из такого родника все же можно пить, и наполнил флягу. Синга с сомнением зачерпнул немного тухлой воды и поднес ко рту. Запах был слабый, однако очень неприятный. Помолившись в мыслях Отцу, юноша сделал небольшой глоток. Вода оказалась немного странной на вкус, чуть горьковатой, но это была все же вода, а не соленая отрава, что попадалась им раньше. Раб между тем уже постелил свой плащ, чтобы Синге было удобно спать, а сам лег на траву. Синга закрыл глаза и попытался забыть себя, прогнав прочь все мысли. Однако сон не желал посетить его, и Синга воззвал к «проводникам забвенья», как было записано в древних Поучениях, которые он читал когда-то в Бэл-Ахаре. На сей раз он представил себе своих домашних рабов — Кната и Киша, с которыми когда-то играл на речном берегу. Затем он начертал в своих мыслях берег, холодную стремнину и зеленые илистые заводи. В половодье отец мастерил сети, и мальчики ставили их в протоках, где всегда водилась рыбья молодь. Синга представил себе Кната, смешно скачущего по скользким камням от одной жерди к другой. В руках у Кната сеть, сплетенная из воловьих кишок, пучок костяных крючков и каменные грузила. Это уже не было простое воспоминание, но уже был наполовину сон, когда Синга почувствовал что-то похожее на толчок и открыл глаза. Тревога, смятение, последний отблеск полусна — гибкая кошачья тень, скользнувшая среди камышей, — все смешалось, спуталось в один большой змеиный клубок и пропало. Прислушавшись к своим мыслям, Синга понял, что думает о Наасе. Раб вел себя очень странно и был куда тревожнее и печальнее обычного. Теперь, повернувшись на бок, Синга видел в лунном свете его спину, выступающие зубцы позвоночника и острые треугольники лопаток.

— Скажи мне, Старый кот… — произнес Синга, чувствуя некоторое смущение. — Откуда ты взялся в нашей семье?

Наас не спал: он повернулся и уставил на юношу свой колючий взгляд.

— Ты никогда не спрашивал меня об этом, молодой господин, — произнес он привычно неторопливо.

— Мне теперь стало интересно. — Синга попытался придать своему голосу беззаботное звучание.

— Я — дурной человек от дурного семени, — произнес Наас. — Я думал, это тебе известно.

— Расскажи, откуда ты пришел в нашу семью. — На этот раз голос Синги звучал требовательно, с вызовом.

— Хорошо, молодой господин, — Наас вздохнул. — Слушай: когда-то я принадлежал к одному несчастному племени. Во времена, когда самые древние наши старики еще не появились на свет, это племя жило в Стране Богов, в благодатном краю, на берегу моря. Говорят, тогда люди были сильнее и добрее нынешних, жили по сто лет и никогда не враждовали друг с другом. Но время шло, Страна Богов приходила в запустение, год от года земля давала все меньше, море оскудело, в реках не стало рыбы. Чтобы не впасть в нужду, праотцы снялись с привычного места и переселились в Черную Землю. Когда Черная Земля сделалась красной, они бежали в Наилучшую Землю, где я и родился на свет. Моему племени было позволено поселиться возле Эшзи и растить пшеницу. Земля была негодной, то и дело случался недород. Когда я подрос, отец твоего отца пришел и взял меня к себе в дом.

— А что ты знаешь о Стране Богов? — спросил Синга.

— Ничего, молодой господин. Старики, которые помнили тот далекий край, давно умерли — их истребили Южный ветер и ночная лихорадка.

Наас замолчал. Синга почувствовал, как новая тревожная мысль словно бы поднялась из холодного и сырого обиталища, в которой таилась до этого момента.

— Разорение придет и в Наилучшую Землю? — спросил он.

— Да, молодой господин, — был ответ.

— Наша земля тоже сделается красной?

— Это случится.

Оба замолчали в тоске. «О чем я говорю? — спросил себя Синга. — Зачем думаю немыслимое, зачем спрашиваю о грядущем? Что мне за дело? Я — мертвый человек, и Наас — тоже. Очень скоро мы совсем сгинем в этом безлюдье».

Синга вновь попытался забыться, он долго бродил среди теней своего ума, выкликивая новых проводников, но не мог разобрать ни одного лица в сером, размытом мареве. Скоро поднялась луна, ослепительно-белая, почти круглая. Лунный свет проникал под веки, тревожил мысли своими тусклыми холодными переливами. В какой-то момент Синге подумалось, что его череп набит сухой травой, спутанной, черствой и ломкой. Встрепенувшись, он первым делом увидел Нааса — раб не спал, но сидел, поджав под себя ноги. В его руках Синга разглядел сверток из темной ткани.

— Что это у тебя, Старый кот? — спросил юноша.

— Ничего сущего, — отозвался Наас глухо.

— Покажи мне это.

— Это — бестолковица, молодой господин.

— Покажи, я приказываю тебе! — Синга почувствовал наплывающий гнев.

Наас вздохнул и развернул тряпицу. Внутри оказался хлебный мякиш, смоченный, кажется, в кислом вине.

— Ты говорил, что у нас нет больше еды.

— Да, я так говорил, — ответил Наас, и голос его непривычно дрогнул.

— Значит, ты для себя прятал эту еду?

— Нет! Нет! — раб даже отпрянул назад. — Этот хлеб… особенный. Он — только для молодого господина.

Синга пристально заглянул в кошачьи глаза своего воспитателя.

— Вот, значит, как… — произнес он. — Скажи, Наас, что со мной будет, если я это съем?

— Ничего дурного, молодой господин, — ответил раб треснувшим голосом. — Ты уснешь — без боли и страха, а я отнесу тебя на самое высокое место, тихое, одинокое место, где тебе будет покойно.

— Это — хлеб мертвецов, — понял Синга. — Ты сдобрил его сонным ядом. Последний сон, Утешение Стариков — так называют это зелье. Ты хочешь уберечь меня от страданий. Я благодарен тебе, это — поступок верного раба, но… я не стану есть твой хлеб, я хочу жить, Наас.

Губы Нааса тронула слабая улыбка.

— Нет, мой молод… нет, мой господин, ты не будешь жить. Ты не сможешь… — раб осекся, — я не смогу сохранить тебя. А этот хлеб… — Наас осторожно протянул Синге мякиш. — Это все, что я могу сделать теперь…

— Убери свою отраву, — голос Синги звучал небывало решительно. — Я верю, Отец не оставит меня. Для того ли я живой теперь, когда умер великий вол и погибли мои товарищи?

Наас горько усмехнулся.

— Я — только лишь раб и не чту богов. Я не помню, каким кумирам молились мои соплеменники, не знаю я и твоего неизвестного бога. Но я чту тебя и твоего отца. Ваша с отцом воля — это все для меня. Будь по-твоему.

Синга смерил его долгим взглядом, но не сказал больше ничего. Он лег на правый бок, обернувшись к Наасу спиной, и согнул ноги подобно покойнику. Этот разговор лишил его сил. Ему не хотелось больше ничего знать. Скоро непроницаемый сон овладел его уставшим умом.

Утомленные ночным бдением, они проснулись уже за полдень и немедленно двинулись дальше. Ни хозяин, ни раб вслух не вспоминали о давешнем разговоре. Лицо Нааса снова сделалось бесстрастно, но Синга все равно чувствовал какое-то напряжение во всем его подвижном существе. Скоро они наткнулись на следы копыт — недавно здесь прошла упряжка ослов. Увидев следы, Синга, несмотря на усталость, закричал от радости. Наас, однако, нисколько не просветлел, даже больше того: его бесстрастное кошачье лицо теперь выражало тревогу, непонятную Синге. Раб молчал и хмурился, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к колебанию ветра. На полуденном привале он со всей положенной почтительностью обратился к Синге:

— Знай, господин: по нашим следам идет голодный лев.

Синга окинул взглядом скалы. На мгновение ему показалось, что колючие кусты вдалеке шелохнулись. Воображение подсказало нужные детали: косматая темная грива, грязно-рыжая шкура, голодные желтые глаза.

— Не пытайся увидеть его, — произнес Наас. — Горный лев — коварный зверь, из тех, что не показываются на глаза. Он подкрадывается к своей жертве, невидимый, а та и не подозревает дурного.

— Откуда тогда ты знаешь, что он идет за нами?

Наас не ответил и только со значением посмотрел на своего господина.

— Что же мы будем делать? — прошептал Синга.

— Я схвачусь со зверем, а ты спасешься.

— Но ты сказал, что он невидим для жертвы.

— Разве я — жертва? — оскабился Наас.

Синга невольно вспомнил родной дом и то, что говорили домашние о Наасе. Раньше отец часто брал раба с собой на охоту, и вместе они убивали молодых львов, когда те подходили слишком близко к полям Эшзи.

Вспомнил Синга и облезлую львиную шкуру, которую отец надевал по праздничным дням, перед тем как войти в кумирню и сотворить жертву. Шкура эта была настолько велика, что, уж наверное, принадлежала раньше матерому зверю.

— Эту беду я смогу отвратить, — произнес Наас. Оживление на его обыкновенно спокойном лице смутило Сингу не меньше, чем недавнее выражение скорби, — ты пойдешь по следам и нагонишь путников, которые оставили их.

Синга смолчал, он старался собраться с духом, но страшное волнение все же явствовало на его лице. Наас сделал вид, что не замечает его смятения. Старый кот отступил на шаг и поклонился.

— Знай, мой господин, что я служил тебе честно и праведно, как и следует хорошему рабу, — сказал он и улыбнулся широко, показав все свои белые зубы. — С этих пор я не буду больше работать на тебя, отвращу стопы от твоего порога, да не прогневается на меня Небо!

Синга оторопел, услышав эти слова, — их произносили только рабы, получившие вольную.

— Разве я освободил тебя, Старый кот? — рассеянно пробормотал он. — Останься со мной и дальше… я хотел…

Наас ничего не ответил на это бормотанье, но сбросил с себя одежду и остался гол. Синга посмотрел на своего воспитателя с удивлением. Кожа Нааса была похожа на сырой песок. Кое-где на ней виднелись росчерки давнишних шрамов. «Вот каков он, этот Старый кот, — подумал Синга, — он и не стар даже, кажется, он много моложе отца».

Все, что было после, запомнилось Синге в точности: вот Наас касается груди костяным ножом и чертит на своей песочной коже красную полоску. Синга смотрит на него в страхе, его губы сами собой проговаривают древние слова: «Встал он, Ашваттдева сильный, против льва и поднял ветвь смоковницы».

— Возьми с собой Последний сон, — с этими словами Наас протянул Синге кожаную флягу, запечатанную пробкой. — Выпей, если сочтешь нужным.

Увидев яд, Синга смешался, но Старый кот взглянул на него так пристально, что он все же взял флягу и быстро сунул в пазуху, чтобы поскорее забыть о ней.

— Иди вперед, не оглядывайся, — произнес Наас. — Отсчитай сотню шагов — а потом беги.

Сказав так, он выпрямился в полный рост. Сухой и стройный, в белом полуденном свете он превратился в великана. В правой руке он сжимал костяной нож. Смерив Сингу строгим взглядом своих желтых глаз, он произнес что-то на своем родном наречии. Синга отвернулся и зашагал по тропе вперед. Пройдя половину назначенного Наасом пути, он обернулся и в последний раз увидел своего прежнего раба — тонкого и прямого, похожего на домашний кумир, вырезанный из черного дерева. Синга начертал в воздухе знак благословения и шепотом, одними только губами, сотворил охранительную молитву.

 

3

 

Злое Солнце убивало постепенно, мало-помалу испаряя всякое сознание и чувство жизни из существа Синги. Он помнил, что следом за сознанием и чувством испарится и самая жизнь, но пока что упрямо переставлял ноги по горячему серому песку. Он всечасно проклинал Небо за свою судьбу, перечисляя про себя все кары земные и воздушные, которые обрушились на него. Фляга с ядом все так же хранилась в пазухе, рядом с ониксовой печатью.

В один из дней он оказался среди руин — прежде на этом месте стоял большой город Эки-Шему. Город славился своим богатством и военной силой. Синга не раз слышал о величественных храмах и дворцах с массивными пилонами, на которых столетия назад были записаны великие пророчества. Вокруг города селились земледельцы, забиравшие воду для посевов из многочисленных ручьев и вади.

Много веков стоял Эки-Шему посреди плодородной равнины, пока в один ненастный год на него не налетел Южный ветер. Разом опустели высокие стены. Вода в ручьях сделалась ядовитой, земля покрылась желто-красным налетом. Год за годом оставленный город ветшал, а человеческая жизнь вокруг него все больше скудела. Теперь на месте славного Эки-Шему было пустое и мертвое место. Разве что кое-где из земли торчали обломки из гипса и песчаника, а на выщербленных камнях виднелись полустертые надписи — Синга, сколько ни пытался, так и не разобрал ни одной. Возле пересохшего колодца он нашел гнилую ослиную тушу а возле нее — мертвого мальчика лет семи. Мальчик, верно, кормился дохлятиной и оттого умер. «Еще один путник. — догадался Синга. — Мальчик этот заблудился в пустоте, не сумел выйти к человеческой жизни. Скоро и я умру тоже». Решив так, он выбрал себе место возле обломка стены и лег на асфальт, растрескавшийся от солнечного тепла. Кладка из песчаника дала ему долгожданную тень и вместе с тем отгородила от мертвых тел и зловония. Синга повернул голову на восток и прикрыл глаза. Сквозь ресницы он видел маленького желтого скорпиона, ползущего по его руке. «Пусть он дальше живет вместо меня, — подумал Синга про скорпиона. — А я не буду». Сквозь ткань одежд он почувствовал флягу — горлышком она упиралась в его правое бедро. Последний сон. Винная настойка на травах, вызывающая мирную и тихую смерть. Нет, ему не нужно никакое зелье, все случится само собой.

На Сингу накатила прохладная зыбь, и скоро он впал в темное забытье. За сном он чувствовал явь, сквозь веки наблюдал движение и закат небесного светила. Когда на небе появилась луна, он ощутил какое-то движение в холодном воздухе и понял, что к нему приблизился неизвестный человек. Чувствуя возможное спасение, он открыл глаза.

Возле самой стены, залитой белым светом, возвышалась фигура в остроконечном колпаке.

— Хвала Великому отцу! — произнес Синга. — Я думал, что умру в этом пустом месте!

Человек в колпаке не ответил, но это не смутило Сингу. Он встал со своего смертного лежбища и приблизился к незнакомцу. Из-за стены выглянула безволосая голова, бросила на юношу быстрый взгляд и тут же пропала.

— Добрые люди! — произнес Синга на аттару. — Помогите мне в моем горе. Сейчас я — один под Злым Солнцем, но в Эшзи живет мой отец. У него большой дом и много доброй земли. Он отблагодарит вас за мое сохранение!

Он подошел к человеку в колпаке, пытаясь заглянуть ему в глаза, но напрасно — лицо незнакомца было закрыто черной тканью. Он сразу почувствовал холод, исходивший от этой мрачной фигуры, и гадкий запах — так пахла заскорузлая, испорченная кожа, выброшенная из дубильни. «Видно, он не понял меня», — подумал юноша и повторил свои слова на шему, синари, затем на тхарру. Темная фигура осталась безмолвной. Из-за стены доносилась какая-то возня, будто что-то тяжелое тащили по земле.

Синга рассердился:

— Кто ты такой? Ты зачем присутствуешь без толку? Зачем молчишь? Ты тоже хочешь моей смерти? Тогда — уходи!

Из-за стены опять выглянула безволосая голова. Только теперь Синга заметил, что у головы нет ушей, а на месте носа торчит неровный обрубок.

— Залепи рот глиной! — приказал безухий и безносый на чистом э-ше-за. — Замолчи, не то я вырву твой язык.

Услышав родную речь, Синга оцепенел. Ему показалось, что все семь небес разом рухнули ему на голову. Пока он стоял, открыв рот, безобразная голова опять скрылась.

— Ты из Эшзи! — прокричал Синга. — Вот она — милость неба! Ты поможешь Синге, сыну доброго хлебороба?

Из-за стены донеслось какое-то бормотание. Синга прислушался.

— Знаешь, что я видел вчера, проходя по пыльной дороге? — услышал он. Голос принадлежал безносому.

— Нет, не знаю! — произнес сердито тот же голос, как если бы безносый ответил сам себе.

— Я увидел мертвого льва! Рядом лежал человек, убивший его, он был ранен, истекал кровью и богохульствовал. По-моему, это смешно. А ты как думаешь?

— Что ты сделал с этим несчастным? — произнес безухий все тем же сердитым тоном.

— Ничего. Я оставил его на земле. То, что побывало в когтях льва, вовек принадлежит льву, — и безухий засмеялся. Смех его был похож на сухой стрекот.

В недоумении Синга заглянул за стену, но ничего не увидел в глухой темноте. В отчаянии он развернулся и быстрыми шагами пошел прочь, ступая по бледной лунной тропе. Ему не терпелось оставить позади мертвый город и странных этих людей, которые не знали его горя и не жалели его. Синга шагал, не понимая, куда идет и откуда взялись у него силы. Странные, дикие мысли спутались в колючий клубок. Вдруг ему на глаза попалась телега, запряженная двумя ослами. В лунном свете ослы казались огромными, словно тхарские кони, а сама телега была похожа на спящее чудовище. Приблизившись, Синга увидел в кузове несколько больших льняных свертков, лежащих один на другом. «Это — мертвецы, — понял юноша. — Теперь верно: все худое приключилось со мной». Сомнений не было — ему повстречался один из Черных караванщиков. Очень давно, малым ребенком, Синга слышал страшные сказки про людей в высоких колпаках — тех, что ходили вдоль дорог, собирая трупы. Встречи с ними боялись больше ночной лихорадки, больше Южного ветра и самой смерти.

Синга остановился возле телеги, не зная, что делать. Ему очень хотелось поскорее убежать отсюда, но он видел, что рядом со свертками лежат льняные и кожаные тюки. Синге вспомнилось, что добрые люди, оставляя своих мертвых возле дорог, кладут у них в головах последнее угощение. Так же поступали и злотворные почитатели архонтов — с той лишь разницей, что и покойников, и надлежащее им последнее угощение они зарывали в сырую землю. Поборов отвращение и страх, Синга приблизился к телеге и запустил руку в один из тюков. Внутри оказался большой горшок, запечатанный воском, — в таких хранили сикеру и кислое вино. Сердце юноши забилось быстрее. Рядом с горшком он нашел маленький круг сыра и кусок соленой рыбы, пучки чеснока и лука.

Недолго думая, Синга схватил одну из сумок, в которой были сухие хлебные лепешки, бросил в нее сыр и солонину, порывшись в другом тюке, он нашел еще несколько сухих лепешек и пригоршню фисташек. В третьем тюке оказалась большая кожаная фляга, полная кумыса. «Хватит, — подумал Синга. — Нужно исчезнуть, пока меня не схватили». В ту же минуту он услышал тихие шаги за своей спиной и сорвался с места, словно перепуганная ящерица. Он бежал, не чувствуя под собой земли, колючий воздух разрывал его грудь, глаза застилали злые слезы. Синге мерещились гневные крики и проклятья, костлявые руки обворованных мертвецов тянулись за ним вслед. Он и не заметил, как очутился на краю обрыва. Здесь он попытался спуститься, но оступился и кубарем полетел вниз. «Разобьюсь!» — мелькнула мысль. Он думал, что упадет на твердые камни, но вместо этого плюхнулся лицом в сырой ил. По дну оврага тек мутный ручей, оставшийся, наверное, от прежней реки. Синга опустил лицо в грязную воду и принялся с наслаждением пить, забыв, что за его плечами висит фляга с кумысом. Силы оставили юношу, он растянулся в сырости и провалился в сон.

 

4

 

Проснувшись на рассвете, Синга удивился тому, что еще живет, — в первое сладостное время после пробуждения он не помнил ничего из случившегося ночью. Но потом порвалась разом сонная пелена, и все пережитое навалилось на юношу скопом. «Это неправда, — сказал он себе тогда. — Я не могу быть жив». Сунув руку в мешок, он нашел в нем свою недавнюю добычу, и только тогда наступила окончательная ясность. Сердце тяжело ухнуло в его груди, в висках загудела кровь — это вернулся ночной страх. Синге вспомнилась прошлая жизнь в Бэл-Ахаре, тесная, душная клеть, в которой они с Тиглатом работали по вечерам. Вспомнил он и лицо северянина — всегда задумчивое и пасмурное, хранящее тайну…

Вот он сам, Синга, сидит на циновке, рассматривает подсыхающую табличку. Это «Речи Старого» — комментарии к Скрижалям Рассвета, написанные древними учителями.

«…но увидел Отец, как много осталось на земле мертвого и смердящего. И велел Он нечистым стяжать нечистое, потому как не пристает к сухому сухое».

— Кто такие этемму, брат? — спрашивает Синга.

Тиглат молчит, не отрывая взгляда от скрижалей. Губы его беззвучно шевелятся — он без голоса проговаривает древние псалмы.

— Я слышал, что этемму вечны, — продолжает юноша. — Как ночные умертвия, ходят они по земле. Должно быть, движет ими какая-то сила, неведомая уму.

— Никакой силы за ними нет, — отвечает северянин раздраженно. — Всю свою вечность этемму кормятся падалью. Они только черви в пыли, и все…

Воспоминание встревожило Сингу. Он подумал теперь о высокой фигуре в черном колпаке. Неужели это и в яви был этемму? «Не буду больше думать. Что было — то было, того не могу рассказать. Да и некому меня выслушать». Рассудив так, он вытащил из мешка кусок сыра.

«Много есть не стану, отломлю кусочек».

Только поднеся сыр ко рту, Синга заметил, как грязны его руки: ногти обломаны, на пальцах запеклась кровь.

«Если руки не чисты, то не чисто и все тело».

Он попытался умыться в ручье, но скоро понял, что только размазывает по коже грязь. Под рукой не было ни сухого песка, ни травы, которой можно было утереть руки, — только глина и черный ил. «Придется совершить скверное дело», — решил про себя он и, скрепив сердце, начал есть, как был, — в нечистоте. «Я теперь вроде скота — говорил он себе. — Что бы сказал отец, увидев меня таким?».

Убитый сытостью, он упал на землю и надолго забылся. Все тело его сотрясали корчи, он едва не выблевал все съеденное. После, придя в себя, он с трудом поднялся на ноги и опять тронулся в путь. Одно только желание двигаться вперед осталось в его сердце — все прочее испарило Злое Солнце. Прошлой ночью он потерял дорогу и теперь просто шел на восток, без лишней мысли, без сомнения.

Он шел во все продолжение дня. Солнце прокатилось по выцветшему небу и спустилось к пыльной кромке далеких гор. Оно светило юноше в спину, отбрасывая на землю исполинские тени его, бредущего вперед, потерянного и бессмысленного. Но вот стемнело, и впереди, в холодной синеве, появилась яркая точка — огонь бивака. Сингу охватило чрезвычайное волнение — ему подумалось, что сам Отец Вечности наконец повернул к нему свой взор и указал спасительный путь. Всю ночь он шел, спотыкаясь о камни и кочки. К утру точка погасла, и юноша, обессиленный, упал на землю. На другую ночь точка загорелась снова — уже в другом месте, по правую руку от Синги, и снова он пробирался сквозь холодную тьму, тянул руки в далекое пространство, обетовавшее ему спасение. Так было и на третью ночь, и в ночь после нее. Днем Синга спал, а когда Злое Солнце исчезало за горизонтом, упрямо шагал вперед, ведомый огнями. Всякую ночь, казалось, их становилось все больше, и горели они все ярче.

На исходе пятого дня он увидел вдалеке людей — нестройной вереницей двигались они по вершине далекого холма. Синга стоял и глядел на них, не веря видимому, а когда они исчезли в далеком мареве, расплакался. На рассвете он вышел к широкой котловине. Различив на земле следы ног, Синга, недолго думая, скатился по склону и оказался на голой земле, добела разоренной ветром. В нос ударило множество необычных запахов — воздух по котловине тек горячий, напитанный морским духом, среди меловых глыб, тронутых кое-где огненно-рыжим лишаем, рос колючий кустарник с пышными желтыми цветами, источавшими острый душистый аромат. Здесь Синга обнаружил приметы недавнего человеческого присутствия — тут и там на истоптанной земле были видны серые пятна костров, вокруг которых валялись объедки.

Услышав приглушенный стон, Синга встрепенулся. Заглянув за большой обломок песчаника, он увидел раненого — тот лежал, заломив левую руку за спину и широко расставив ноги. Бледная кожа, косматые рыжие волосы и жидкая борода выдавали в нем иноземца. Нижняя рубаха на животе его собралась в грязный и сырой ком, грудь судорожно поднималась и опускалась, а на губах запеклась соленая корка. Это был застрельщик — рядом с ним валялись связка дротиков и сломанная копьеметалка с деревянным держаком и ухваткой из двух кабаньих клыков, он не смотрел на еду, а только стонал и бредил. Голова его раскачивалась вправо-влево, губы шевелились неслышно. Не зная, чем помочь этому человеку, Синга сел рядом и заглянул в его мутные глаза. «Пить», — проговорил раненый. Он сказал еще что-то неразборчивое и забылся. Юноша терпеливо ждал, когда он снова придет в себя. Наконец раненый открыл глаза, увидел Сингу, и взгляд его на мгновение стал осмысленным. Он произнес несколько слов на чужеродном наречии. Синга щелкнул языком — «не понимаю». Губы застрельщика тронула слабая улыбка.

— Ты желаешь чего-нибудь? — спросил Синга, помышляя о «последнем сне».

Застрельщик с трудом разомкнул веки и произнес на ломаном аттару:

— Я хотеть… вернуться… дом видеть… жену видеть…

Синга приподнял его голову и втиснул между зубов горлышко фляги. Застрельщик сделал пару глотков, закрыл глаза, лицо его приобрело мучительное выражение, недопитое стекло по подбородку, раненый откинулся на камень и больше уже не приходил в себя.

Не зная, что еще сделать для этого бедного человека, Синга прочитал небольшую молитву, которую учителя творили над умирающими. Правда, молитва эта совершалась в присутствии Чистого Огня, при воскурении благовоний, и ему было неловко произносить эти слова для чужеземца здесь, в диком и негодном краю, где воздух был полон соли и цветочного духа. Однако он все же старался, чтобы голос его не дрожал, — быть может, из уважения к умирающему, быть может, из страха перед ним:

 

Женой рожденный! Близится твое выздоровление!

Ныне лежбище твое смрадно.

Но будущий твой сон пахнет миррой.

Скорое пробуждение твое исполнено славы.

По дождливой дороге лежит твой путь.

Без пыли и зноя приют твой надежен и крепок.

Отец Вечности облачит тебя в одеяние из блеска

И вооружит венцом из света, сделает стойким.

И дарует одежды из воздуха, отпустит тебя, благословит и восхитит.

Я заклинаю тебя заклятьем Жизни, и Отцом Величия, и винной лозой,

И блеском, в который ты одет, и венцом света и одеянием воздуха.

Ступай же ныне, храни душу по правде и чти печати Правителя Света.

 

Все это время раненый лежал неподвижно, распластавшись на горячих камнях. Он не стонал и, кажется, уже не дышал. Подождав немного и убедившись, что застрельщик и вправду умер, Синга снял с него бурнус, ремень и бронзовый нож, закинул на плечо связку дротиков. Бурнус оказался великоват для Синги, зато в нем был тепло и, постелив его на землю, можно было спать, как на лежаке. Должно быть, застрельщик прошел в нем через много сражений — башлык истрепался, тут и там в выцветшей ткани зияли дыры, полы цветом были сродни земле. Кожаные поршни, хоть и были порядком истоптаны, пришлись Синге почти впору. «Уж они-то протянут подольше сандалий», — с удовольствием подумал юноша.

У пяти дротиков не имелось наконечников, у трех были жала из кремня, у одного — из кости. Синге вспомнилось, что дома в Эшзи охотники вместо кремня использовали осколки черного галечника. На ум опять пришло недавнее видение: речной берег, Кнат и Киш, зыбкая кошачья тень, мелькнувшая среди камышей… Синга почувствовал, что забывается, усилием воли скрепил сердце и ум.

Копьеметалка пришлась ему точно по руке. Синга обмотал надлом веревкой и нашел, что теперь она вполне пригодна для использования. Метнуть из нее дротик не составляло труда, летел он ровно и далеко и глубоко вонзался в землю. Синга прикинул, что и в ближнем бою с дротиком управляться куда легче, чем с копьем, но тут же испугался собственных мыслей: «Я что, буду сражаться? Разве я баирум?» Теперь только он осознал, что идет прямиком в львиное логово, где ему придется биться за свою жизнь.

«Пусть и это случится», — сказал он себе и, оружный, зашагал дальше, оставив позади мертвого баирума. Он чувствовал, как воздух наполняется чем-то волнительным, свежим. Опустошенный прежде Злым Солнцем, а теперь исполнившись нового животного чувства, шагал он все шире и бодрее, высоко поднимая руки. Ему казалось, что он слышит звук прибоя и чувствует соленый ветер на своем лице. И действительно — миновав котловину, он увидел вдалеке темную полоску залива и вереницу людей, протянувшуюся вдоль горизонта. Земля здесь была намертво вытоптана множеством ног. Синга огляделся. Со стороны гор двигалось другое человеческое течение — безликое, серое, полноводное. В смятении Синга поднял глаза к Бессмертному небу — к невидимым и недосягаемым планетам, которые так зло посмеялись над ним. Только один человек в мире мог собрать такое множество народа — великий царь, лугаль Аттар Руса.

 

5

 

Дни шли. Морской берег остался позади, и много было исхожено разных дорог. Войско Аттара сильно растянулось, Синга же оказался на самом его окончании — он мог идти полдня, день, не встретив ни одного разъезда, ни одной повозки. Иногда, напротив, он оказывался в плотной людской густоте. В ней ничего нельзя было понять, так много было вокруг шума и суеты. В голове Синги все смешалось: толпы пустоглазых, усталых людей, обозы, полные каким-то тряпьем, битый скот, гниющий у дороги. В этой разнородной теснине люди толкались, ругались, отбирали друг у друга припасы, дрались с тупой, скотской злобой. Они тащились по земле, не глядя по сторонам, а только себе под ноги, боясь оступиться, упасть, быть растоптанными. От них пахло сырой шерстью и плесневелой кожей, их руки и ноги были черны, как уголь. Вечное, мерное их движение увлекало Сингу все дальше на восток. Иногда в горной теснине или на берегу реки до него доносились звуки рога, топот, крики. Синге думалось, что он слышит битву, что он подошел совсем близко к месту, где льется кровь. Тогда он находил себе укрытие в кустах или среди камней, ложился животом на сухую землю и тихо, только дыханием, творил молитву. В одну холодную ночь Синга попытался пристать к каким-то людям, воинам-иноземцам с черной, как старая бронза, кожей, но те не подпустили его к своему огню, и он, всем чужой, улегся на земле, завернувшись в бурнус. Он чувствовал ненужность и праздность, он говорил себе — лучше бы меднокожие люди забили его камнями, вместо того чтобы прогонять назад в одиночество. Он бы замерз в ту ночь насмерть, если бы не страшный зуд, который терзал его. До рассвета он ворочался, чесался и потому почти не спал — бурнус застрельщика был полон вшей. Иногда в горячечной бессоннице Синга думал о погибших табличках и о том, что все еще может исполнить задуманное Главным евнухом — слова Скрижалей надежно хранились в его памяти, и по прибытии в Увегу или Хатор он смог бы воссоздать все таблички в полноте. Юноша, однако, не был уверен в том, что эти новые таблички не окажутся в конце концов в руках Аттара. Если небесные светила вновь зло подшутят над ним, он погибнет вместе со всеми святыми словами, что хранились в его голове.

Мало-помалу извелась пища, отнятая у мертвецов. Последние крохи Синга смаковал, жевал, рассасывал один кусочек, покуда он не растворялся во рту. Трижды ему попадались разоренные и вытоптанные поля, и тогда он подолгу ползал на четвереньках, выкапывая луковицы и коренья, отряхивал их от земли и тут же отправлял в рот.

Равнины и речные поймы остались позади, земля всхолмилась, тут и там из нее поднялись серые скальные зубцы, каменистые кручи, густо поросшие черноствольным кедром, — начиналось предгорье. На склонах было много живой, сочной травы, но Синга заметил, что зеленые склоны празднуют без скота, и догадался, что Южный Ветер занес его в земли Накиша. В этих краях тяжким рудным ремеслом жили меднари и каменотесы, угрюмые, диковатые люди, с изъязвленной серой кожей и выцветшими глазами. У них было мало домашней живности, они с неохотой возделывали землю, предпочитая кормиться за счет торговли с другими общинами. Еще недавно были они под властью Увегу, регулярно отправляя в город медь и мышьяк. Лугаль Амута не был к ним добр, воздавал за труды скудно, всегда задерживал подводы с зерном. Весть о гибели лугаля не огорчила и не обрадовала меднарей — они принесли богам скудную поминальную жертву и вернулись к работе. Когда человек в белых одеждах — аттарский посланник — явился к ним и объявил, что рудники перешли под власть Аттара, они молча переглянулись и разбрелись по домам.

Синга вышел к маленькому селению, приросшему к подножью горы, словно уродливый гриб. Четырехугольные жилища без дверей и окон лепились друг к другу, густой жирный дым валил из черных ям в земле. По крышам сновали дети, тощие, с ног до головы перемазанные сажей и пеплом. В руках у них было всевозможное снаряжение: молотки, скребки, зубила, прихваты. Малые прыгали в дымоходные лазы, словно мыши в норы, потом появлялись, перебрасывая друг другу куски очищенной руды. Взрослых видно не было, только на одной из приставных лестниц сидела выцветшая женщина с прялкой в одной руке и мотком серой кудели в другой. Увидев Сингу, она отложила свою работу и обратила к нему пустой взгляд.

— Здравствуйте, добрая женщина! — неуверенно поприветствовал Синга. — Да преумножится род твой многократно. Отец Вечности приказал нам, людям, стяжать плоды земные. Что же, медь и мышьяк — плоды земного чрева. Дело ваше высокородно и заслуживает всяческой похвалы. Я рад, что Небеса позволили мне побывать в этом благодатном краю. Я хожу по земле уже много дней, у меня совсем не осталось еды…

Взгляд женщины подернулся какой-то туманной мыслью.

— Я — сын доброго пахаря из Эшзи. Не дашь ли мне немного хлеба? Я помолюсь Отцу о твоем потомстве, а еще я могу помочь… — он осекся, почувствовав на себе множество любопытных, злых взглядов — дети, безликие и бесполые, в налипшей на них копоти, страшные в своем множестве, смотрели на него, свесившись с крыш. Их глаза, еще не выцветшие, живые, враждебно горели, чумазые лица казались непроницаемо черными.

— Недобрая женщина! Много дней я блуждал по этой негодной земле, кормясь акридами, словно святожитель. Я умираю от голода и прошу Бессмертное Небо смягчить твое сердце обо мне.

— Инородец, — произнесла выцветшая женщина. — Один из тех чужеземных зверей. Ты — от их проклятого семени. Убирайся прочь, пока я не позвала сыновей.

«Она, должно, приняла меня за баирума, — догадался Синга. — Как знать, может, и баирумы примут меня за своего?»

— Ты потерял что-то в нашей стране? — спросила выцветшая женщина.

— Это верно, — кивнул Синга.

Наступило некоторое молчание, в это время возня за стенками убогих жилищ стихла и наступила тишина.

— Ты идешь по следам этих воров, — произнесла вдруг женщина. — Ты разве их друг?

— Я отстал от войска, — соврал Синга вслух. — Не скажешь ли ты, недобрая женщина, где мои товарищи?

Женщина шевельнулась, из-под одежд показалась черная жердь — голая, иссохшая ее рука, — узловатый палец указал на распадок горы. Синга поклонился напоследок и, не оглядываясь, отправился в ту сторону. Подъем в гору дался ему тяжело, будто все члены тела вступили против него в сговор. Наконец он увидел среди высоких деревьев большой отряд застрельщиков, не меньше полусотни человек, устроившихся на отдых возле звонкого ручья. «Если они меня не прогонят, я буду жить», — положил для себя Синга.

Синга скрылся в кустах и, приблизившись на достаточное расстояние, подслушивал разговоры баирумов. Баирумы заготавливали снаряды. Они выбивали на камнях проклятья, ругательства и непристойные шутки.

— Что ты выбил? — спрашивал один.

— «Оголи задницу», — отвечал другой. — А ты что?..

— «Бывали и лучшие дни».

За этими словами обычно следовал взрыв довольного, жизнерадостного хохота.

Как догадался Синга, застрельщики использовали знаки грубого, младшего письма. Это было беспорядочное с виду сочетание грубых картинок, где каждое изображение имело свое звучание, а иногда означало целое слово.

Наконец, набравшись смелости, Синга показался на глаза, ожидая, что в него сейчас полетят камни. Но ничего не случилось — казалось, баирумам не было никакого дела до чужака. Он подошел к одному такому застрельщику, сел рядом и наблюдал некоторое время за его работой. Он вовсе не умел писать и довольствовался тем, что царапал на камнях крестики и поперечные черточки.

— Хочешь, помогу? — предложил он наконец. — Я знаю письмо.

Пращник недоверчиво покосился на юношу:

— А что ты спросишь с меня взамен?

— Я очень есть хочу, — признался Синга. — Если у тебя найдется немного хлеба и вина, я готов взять такую оплату.

Пращник, подумав немного, протянул Синге крупную черную гальку. Формой камень был похож на абрикосовую косточку — гладко ошкуренный, заостренный с двух сторон. Метко брошенный снаряд легко мог расколоть череп или сломать ребро. Синга взял каменный стилус и молоток и принялся за работу. Галька была твердой, и выбивать на ней знаки оказалось непросто, но юноша хорошо знал свое дело, он прилежно выводил линии символов, раз за разом стряхивая каменную пудру.

— Что ты написал? — спросил пращник, когда работа была кончена.

— «Лови, друг», — ответил Синга.

Пращник заморгал, потом расхохотался, вытряхнул из сумы лепешку, разломил ее надвое и протянул половину Синге. Затем, подумав, вытряхнул на землю несколько огурцов. Плоды эти употреблялись в пищу, будучи незрелыми, потому как содержали в эту пору множество сока и прекрасно утоляли жажду. Лепешка зачерствела и пропахла чужим потом, но Синга не замечал этого, он жевал сухой хлеб, думая, что сейчас умрет на месте. Баирум удивленно покачал головой:

— Издалека же ты пришел.

Синга поперхнулся, зашелся смехом, встревожив всех вокруг.

— Что это за зверь? — стали спрашивать застрельщики. — Из какого леса он вышел?

— У него дротики, и одет он по-нашему.

— Это вор!

— Это колдун!

— Оборотень…

— Этемму!

Синга почувствовал на себе множество темных взглядов.

— Я — добрый человек от доброго семени — проблеял он. — Сын хорошего человека, пахаря из Эшзи, люди зовут меня «черная голова», мужчины смеются надо мной, дети бросают мне камни вслед.

Кто-то усмехнулся, иные отвернулись, потеряв интерес, но Синга по-прежнему чувствовал угрозу.

— Где ты взял дротики? — спросили его. — Где раздобыл одежду?

— Выиграл в скарну у одного бродячего торговца. Я — изрядный игрок.

Темных взглядов поубавилось, но иные застрельщики подступили к чужаку.

— Как звали того, с кем ты играл? — спросил один из них.

— Я не знаю его имени. Помню, на нем был высокий колпак и плащ из черной шерсти. Лицо свое он скрыл от меня.

«Открой он мне свое лицо, я, верно, умер бы на месте», — подумал Синга и усмехнулся про себя.

— Тот торговец не слишком огорчился, проиграв мне эти вещи. В его повозке был много такого добра. О, это была большая повозка, запряженная ослами. Немало в ней было мешков и свертков, иные в человеческий рост…

Пока Синга говорил, людей возле него становилось все меньше. Наконец остался один-единственный застрельщик с желчным тощим лицом.

— Ты складно говоришь, черная голова, — сказал он сухо. — Верно, знаешь много сказок и веселых историй. Ты можешь пойти с нами, но не трогай наших одежд. Если ты разозлишь нас, мы тебя убьем и повесим твои потроха на дереве.

Сказав так, желчный плюнул себе под ноги. «Все верно, — подумал Синга. — Для него я негодный человек». Рука его невольно потянулась к месту, где таилась ониксовая катушка, но он решительно одернул себя.

 

6

 

Скоро Синга прилип к сотне баирумов. Те мало-помалу с ним примирились и называли теперь просто — «луговая крыса», «степной сор» или «свинья». Он рассказывал баирумам сказки, пел песни, загадывал загадки. «Ты глуп, как черепаха», — говорили они Синге. Синга улыбался и моргал. «Ты кормишься объедками с земли, словно шакал», — говорили они ему, и он кивал. Ему казалось, что говорят не о нем, что он, Синга, вообще не присутствует среди этих веселых и злых людей, как если бы он сам оставил себя, Сингу, в мертвом городе Эки-Шему на горячем, растрескавшемся асфальте, среди обломков гипса и песчаника, и теперь вместо него живет кто-то другой. Только иногда, ночью, в полузабытьи сами собой приходили на ум слова: «Я — сын свободного земледельца, добрый человек от доброго семени, у меня есть писарская печать, а вы, скоты, вовсе не можете говорить со мной». В это время Синга, полупроснувшись, стискивая зубы, давил в себе эти губительные слова, издавая только стоны и мычание. Он будил при этом застрельщиков, и те, с полусна, тыкали его кулаками до тех пор, пока он не замолкал. Наутро все они смеялись и подтрунивали над Сингой. Тот улыбался в ответ, смеялся вместе со всеми и сам шутил о себе.

Единственным, что явственно огорчало Сингу, была его собственная нечистота — и в Эшзи, и в Храме Светильников он всякое утро и всякий вечер умывался водой с мыльным корнем, умасливал волосы и чистил зубы мисваком. При храме также была купальня, хоть и не идущая в сравнение со священными термами Хатора, однако все же просторная и опрятная. Раньше Синга посещал ее каждый день и потому оставался в свежести, теперь же тело его смердело, волосы от пыли собрались в колючие колтуны, а ноги поросли кровяной коростой. Запах собственного пота мешал ему спать, руки его сделались сальными и липкими, как у сыродела. До сих пор он таил драгоценную катушку из темно-желтого камня. Это было последнее, что осталось от прежнего, почти забытого уже Синги. Была, впрочем, еще фляга с Последним Сном, подарок Старого кота, и порой, почувствовав ее сквозь одежду, Синга спрашивал себя: «Что это? Чье это?»

Они плелись следом за аттарскими морами, которые к тому времени отяжелели от добычи и потому двигались очень медленно. Среди баирумов были люди из стран Син, Тут и Лахасу, а потому речь их была безобразным смешением брани и проклятий из всех возможных наречий. Днем баирумы сбивались в нестройную колонну и тащились так следом за единственной большой повозкой, запряженной парой тучных ослиц. Ночью разбивали бивак и засыпали, свалившись в груду. Иногда им попадались селения, в которых еще были кое-какие припасы. Находясь в добром расположении, баирумы торговались с жителями, выменивая снедь на всевозможные пустяки, но, будучи уставшими или голодными, они сразу пускали в ход угрозы и кулаки. Отупевшие от страха жители отдавали свое добро, а после, словно очнувшись от похмелья, пускались вслед за грабителями, плача и проклиная Бессмертное Небо. Синга слышал их причитания и отворачивал лицо.

В один из вечеров баирумы заночевали на вершине большого холма. Перед ними открывалась равнина, пылавшая множеством огней. Теперь только увидел Синга, как велико войско Аттар Русы. «На что ему столько человеков? Куда они идут? Разве я не иду вместе с ними?» Он слушал разговоры баирумов без большого интереса: вот великий лугаль собирает все свое войско в кулак — и что с того? Скоро случится большой бой — много будет пустой суеты. Редумы смазывают копья жиром — обычно дело. Где-то далеко гремят колесницы, в поле стоят пыльные столбы, что же — и это вещь знакомая.

Через три дня Наилучшие Камиша отправили вестников в стан царя Русы. В уста их они вложили повеление оставить захваченную землю и выплатить большой откуп новому энси Увегу. Руса скормил посланников собакам, а обглоданные кости сложил в большую корзину и отправил Наилучшим. «Теперь уже недолго ждать, — говорили между собой воины. — Скоро будет драка». Спустя время от Наилучших пришло новое послание — на сей раз это был мешок с чем-то округлым, похожим с виду на капустный кочан. Говорили, что Руса, взяв мешок в руки, отослал от себя всех сотрапезников, молча удалился в шатер и с той поры ни ночью, ни днем не показывался на людях. Вода и пища, которую приносили чашеносцы к его порогу, оставались нетронутыми.

Снедь таяла, слухи о приближении огромного вражеского войска все множились. Знамения были одно хуже другого — боги-архонты скрылись в своих небесных чертогах, а дым от жертвенных костров тусклой пеленой стелился по земле. Между тем из Накиша каждый день приходили вести о разных чудесах. Ослица родила ягненка, вода в колодцах превратилась в пиво, из святилища пропала палица Ашваттдевы, хранившаяся в этом городе нетронутой три века. Прорицатели наводили страху, напоминая, что и сам Ашваттдева был родом из земли Увегу. Говорили вместе с тем, что великий герой перед самым своим восхождением на Пятое Небо обещал вновь явиться в мир смертных, если на его родную страну покусятся чужаки. Базар возле аттарского войска словно бы усыхал день ото дня. Торговцы в страхе бежали, боясь расправы, которую над ними учинят люди Увегу. Застрельщики тосковали и тешили себя тем, что играли в скарну, выигрывая друг у друга оставшиеся припасы. Они позабыли про сказки Синги, и теперь он сидел на земле как бродяга, без крохи хлеба.

В один из дней у подножья холма появились иноземные воины в кожаных и медных панцирях, вооруженные длинными копьями. Баирумы во все глаза глядели на их рогатые шлемы с цветными плюмажами, на круглые щиты и треугольные мечи из черной бронзы.

— Что это за чудовища? — спрашивали одни.

— Это — сарканы, — говорили другие. — Они вышли из моря и разрушили стены Шукара голыми руками.

— Я слышал, они умеют летать.

— Летать? Пустое! Не верю!

— Умеют. Они словно грифы в небе. Один мой знакомец видел.

— Проклятье! Как будто мало нам было забот…

Баирумы, однако, волновались впустую — сарканы не желали с ними знаться и нарочно держались в стороне. На недолгое время эти странные люди возбудили у Синги любопытство. Дважды он приближался к их стоянке, старательно прислушиваясь к их речи. Он не знал саркани совершенно и жалел теперь об этом. После, однако, как и все, он привык к этим людям и перестал замечать их присутствие.

В один из вечеров баирумы затеяли странное: сложили большой круг из камней, в центре развели костер, поставили каменный алтарик, а сами расселись на земле. В центр круга вышел застрельщик с плетеными щитами в каждой руке. Заблеяли дудки, и баирум, ударив щитами друг о друга, начал танцевать. Движения его были размашистыми и резкими, лицо искажала яростная гримаса. Другой воин выплясывал рядом с двумя бронзовыми кинжалами, смеясь и осыпая первого бранью и проклятьями. Время от времени они сходились, словно бы в противоборстве, и воин с кинжалами наносил удары, которые застрельщик ловко отводил в сторону то правым щитом, то левым. В конце концов они с криком столкнулись и тут же разошлись. Теперь у каждого из них в руках был кинжал и щит. Музыка стала быстрее, и танцоры начали обмениваться ударами с видимой яростью. У Синги все внутри замерло — на мгновение ему показалось, что застрельщики дерутся насмерть и сейчас, наверное, прольется кровь.

Наконец один из танцоров сделал резкий выпад и поразил другого в грудь. Тот закричал и упал навзничь, и было похоже, что он ранен. Дудки тотчас умокли. Два товарища вышли в круг, взяли его за руки и за ноги и унесли прочь. Баирумы проводили его радостными криками. Вино лилось на землю — в усладу духам, стрекотали трещотки, верещали авлосы. Оставшийся на арене «поединщик» отплясывал с оружием в руках, подпрыгивал и кувыркался, завывал и хохотал, словно зверь туку-хурва.

Только потом Синга узнал, что застрельщики и не думали драться по-настоящему, но только исполняли «пляску пламени». Танец этот устраивали по обычаю перед большим сражением. Последний выпад, причинивший, казалось, смертельную рану, был притворством. Позже он увидел «раненого» среди приятелей и не заметил на его теле никакого изъязвления. В тот вечер Синга выпил много вина. Как безумный танцевал он вокруг костра, вдыхая желтый дым. Баирумы хохотали и бросали в Сингу объедамии, покуда без памяти не упал он на землю.

Наутро среди аттаров разнесся слух, что войско Камиша спустилось с перевалов и преградило путь Аттару. К камишцам прибились остатки шукарских баирумов и немало колесниц Увегу. Теперь Синге стали ясны забавы застрельщиков. Так, на свой свирепый манер, готовились они встретить обетованное и желанное — славную смерть.

На закате далекий серый горизонт озарился огнями — это были костры вражеских биваков. Теперь, когда близость неприятеля стала ощутимой, видимой, войско Русы пришло в оживление. Застрельщики подолгу смотрели на новые огни, иногда обмениваясь деловитыми замечаниями:

— Вот-вот, дня два-три осталось…

— Жди завтра! И через неделю не сойдемся.

— Кончилось пустое время…

— А ты думал — не встретимся никогда?

В другую ночь огни стали ближе. Казалось, рассветное зарево, вопреки обыкновению, занялось на севере. Прошло еще два дня, но боя не случилось. Аттар Руса по-прежнему не выходил к своим военачальникам, и поговаривали, что он стал жертвой колдовского заклятья. С удивлением смотрел Синга на застрельщиков, которые пришли в еще большее волнение. С голодным блеском в глазах спорили они о чем-то на своем тарабарском наречии, размахивали руками, смеялись и бранились. То и дело кто-нибудь из них спотыкался о Сингу, без пользы сидящего на земле, но, кажется, не замечали его.

На четвертый день стояния к Синге подошел Утуку, желчный человек из страны Син, и предложил сыграть в скарну.

— Мне нечего поставить на кон! — улыбнулся Синга.

— Я видел в твоих руках кое-что. Великое сокровище — ониксовую печать. Ты ее прячешь от всех в пазухе, — губы желчного человека сложились в гадкую улыбку.

— Она ничего не стоит! — к ужасу своему, Синга услышал дрожь в своем голосе.

— Зачем тогда ты ее прячешь? Для тебя это что-то сокровенное.

— Не стану я играть с тобой.

— Не торопись! Посмотри, что у меня есть, — Утуку бросил на землю плащ, снял с плеча короб и встряхнул. На плащ посыпалась всевозможная снедь. Синга заскулил, глядя на связку вяленой рыбы, ячменные чуреки, пучки лука, головки чеснока и россыпь фиников.

— Ну что же, черная голова? — спросил желчный. — Ты готов играть?

Во рту у Синги пересохло, перед глазами замельтешили черные точки. «Если я не сыграю, то умру, — подумал он. — А я, выходит, хочу жить».

Утуку засмеялся и сгреб припасы обратно в короб:

— Ну, вижу, ты согласен! Идем со мной!

 

В скарну играли в просторной палатке. Овечья лытка раскачивалась над плоским черным камнем, расписанным под игровую доску с двенадцатью полями. Утуку сидел на стороне ночи, напротив Синги, и приветливо улыбался. Он налил сикеры и предложил своему противнику. Тот склонил голову налево — «нет».

Нечетные поля назывались «домами благости». Четные — «домами тьмы». Синга бросил кости, и первая красная фишка Сатэвис встала в дом огня и увязла на один ход, никаким образом сдвинуть ее было нельзя. Утуку усмехнулся, сделал ход и угодил в «дом дыма». Чтобы покинуть это поле, ему нужно было выбросить нечет. В противном случае ему пришлось бы пропустить ход.

Утуку был удивительно спокоен. Он выставил на кон все свои припасы, тогда как Синга мог предложить только одно-единственное, сокровенное — ониксовую катушку, писарскую печать, которую так и не использовал ни разу до сего дня. Короб со снедью и катушка лежали тут же, на земле. Баирумы сидели по углам палатки, как голодные пауки, и с любопытством следили за игроками.

Третья фишка Синги попала в «дом ветра» — самое коварное поле. Миновать его можно было, только выбросив одно из благих чисел — «три», «семь» или «двенадцать». Между тем желчный продвинулся в «дом Ума». Через два хода фишка Сатэвиса встала в «доме воды». Утуку довольно ощерился, но Синга выбросил два нечетных числа подряд и сдвинул фишку в «дом благодеяния». Застрельщики разразились дружным гоготом, Утуку криво усмехнулся, — вторая его синяя фишка застряла в «доме ветра», а хитрые кости отказывались показать «два», «четыре» или «двенадцать». Между тем вторая фишка Синги закончила свой путь и сошла с доски.

Время шло, тишина обретала все больший вес. Только и слышно было, как стучат о камень бараньи кости да иногда в далекой неизвестности подает голос шакал, верный сковник войны. Один из баирумов затянул было задорную песню на аттару, но товарищи не поддержали его, и песня умерла.

Синга ввел в игру последнюю красную фишку, тогда как третья синяя фишка встала рядом со второй в «доме ветра». Желчный человек из Сина тихонько ругнулся. Застрельщики разом оживились и осыпали его насмешками:

— Ты проиграешь этой черепахе? Разве ослица родила тебя?

— Твоя голова набита навозом!

— Имя твое забыли боги! Твое жилище разорили шакалы.

— От чьих чресл родилась такая глупая ящерица?

Желчный человек не ответил на насмешки. Он сам уже видел, что ему не победить. Вот последняя красная фишка вышла из игры, и Синга пододвинул к себе короб со снедью. Утуку проводил свою ставку угрюмым взглядом, не сказав ни слова, но, когда Синга потянулся к печати, вдруг схватился за нож.

— Ты что это делаешь? — спросил он, страшно улыбаясь.

99999999

— Я выиграл. Игра закончена.

Вместо смеха желчный издал звонкий скрежет.

— Разве ты не знаешь, что игра в скарну не заканчивается никогда? Когда все фишки описывают круг, их путь начинается заново. Ты нарушил главное правило, змеиный жрец, и я накажу тебя. — Он обнажил клинок и надвинулся на Сингу. Среди баирумов послышался ропот, но никто не покинул своего места.

«Сейчас он пустит мне кровь и бросит умирать, — подумал Синга. — Никто мне не поможет». Ему вспомнилось что-то из прошлого. Омертвелые глаза, походка вразвалку, кремневый нож в руке…

Казалось, все семь небес раскололись от трубного рева. Гулко заухали барабаны, хрипло затявкали рожки. «Что это? Начинается! Мы встретимся с Шукаром!»

— Претерпишь еще у меня! — прошипел Утуку и выскочил наружу.

Синга сидел на месте растерянный, тогда как застрельщики вскакивали со своих мест, хватали связки дротиков, разматывали пращи, радостно перебраниваясь друг с другом. Ему вдруг представился Наас, как всегда, бесстрастный и строгий. «Мы одни под Злым Солнцем, господин, — как будто въявь услышал Синга. — Боги ненавидят нас».

 

7

 

Большая часть войска выстроилось у подножья холма. Посредине стояли две сарканских моры, по шесть лохов в каждой. Справа и слева от них расположились по три аттарские моры, подкрепленные чужеземными отрядами. Колесницы, запряженные онаграми, собрались на западной стороне равнины, готовые пуститься в бой.

Начальник застрельщиков, седой тутша с рябым сальным лицом, окидывал угрюмым взглядом ощерившихся копьями островитян.

— Вот она — драконья пасть, — говорил он, зло щуря раскосые глаза. — Вижу, на нашей стороне много редумов и баирумов. Но Увегу сберегли свои колесницы — это дурно. У Камиша колесниц тоже много. И тхарров нет. У проклятых лошадников случился какой-то праздник. Вот ведь пропасть! Говорю вам, братья, — все решат колесницы.

Он был битым воином, этот тутша. Первым из начальников Тута он дал клятву Русе и уже не один год воевал под его началом. Про него говорили, что он сосчитал все звезды на небе и каждую песчинку под своими ногами. «Он знает тайны птиц и логова рыбы», — говорили про него баирумы.

Перед боем тутша велел налить каждому застрельщику крепкого вина. «Вино укрепит вас в бою, — говорил он. — Разгонит по жилам кровь, истребит желчь и немочь». После он разделил баирумов на десятки. Часть застрельщиков, вооруженных дротиками, он поставил за спинами сарканов, закрыв их стеной копий и щитов. Другую часть вместе с пращниками рассеял по склону холма. Синга был в их числе и потому мог видеть, что творилось внизу.

Между тем вражеское войско приближалось. Сарканы сомкнули ряды, выставив копья навстречу наступающему противнику. Враги были вооружены дурно, и Синге показалось, что это только рабы, но не настоящие люди, — начальники погоняли их кнутами, бросали им вслед камни и проклятья. Как Синга узнал после, это были редумы Увегу, сохранившие себя в битве на реке Азулу. Новый энси Увегу осудил их за страх, изгнал из жилищ, лишил скота и земли. Теперь эти презираемые бились с особой яростью, желая сыскать славную смерть. Они наступали в страшном беспорядке, с дикими криками и проклятьями. Их копья и дротики бессильно барабанили по бронзовым сарканским щитам в надежде найти брешь, хоть как-то уязвить врагов. Островитяне легко опрокидывали их нестройные полчища, подминали под себя, топтали ногами изуродованные тела. Снова и снова отступали увегу, не добившись ничего, но тут же возвращались, заслышав крики и улюлюканье воинов Камиша.

Другие пешие воины из числа шукарцев шли в бой с легкими копьями и костяными серпами, в которые были вживлены острые кремневые зубцы. Воины без щитов и плотной брони были уязвимы для этого дикарского оружия, но сарканские и аттарские редумы раз за разом отбрасывали шукарцев, сбивали их в кучи и истребляли. Зажатые со всех сторон, сбившись в тесные груды, враги теряли рассудок и убивали друг друга, желая освободить для себя немного места.

Когда наступил полдень, враги обессилели и рассеялись по равнине. Они причинили ничтожный ущерб силам Аттара, хоть и сильно утомили многих воинов. Даже в нынешнем своем жалком состоянии шукарцы и увегу не прекращали бросать в редумов камни, надеясь сильнее измотать их. Часть аттаров и действительно отступила для отдыха, но сарканы продолжали движение вперед, оттесняя врагов.

Ревели, тявкали рожки, рокотали барабаны. Далекий простор потемнел от пыли, мелкие камни на земле прыгали, точно блохи. Синга прикрыл глаза. Он много знал о воинах прежних лет и явственно представлял теперь, что творилось за пределами его зрения. Колесницы сошлись на какой-то краткий миг, смешались и тут же рассыпались в стороны… Полетели дротики, несколько колесниц столкнулось, ратаэштары обменялись ударами… Топор встретил палицу, треснул щит, хлынула кровь… Синга открыл глаза и увидел уже своими глазами колесницы аттара. В ужасе и беспорядке мчались они на сарканские моры, сметая по пути невесомые остатки воинов Увегу.

Треск сломанных копий, гул и дребезжание бронзы поглотили крики и стоны смятых человеков. На время все угрязло в пыльной сваре, онагры бросились в стороны, разметав обломки колесниц. Первые ряды сарканов смешались, одна из аттарских мор подалась назад, рассыпалась. Перепуганные редумы бросали щиты и обращались в бегство.

Затем из пыли и смуты появился священный отряд Камиша. Плотная фаланга надвигалась на сломанный сарканский строй. Еще по два лоха двигались чуть позади справа и слева от них. Священный отряд был устроен старинным образом: впереди шагали воины в медных панцирях, с тяжелыми деревянными щитами, доходившими до ступней. Щиты были такими большими, что держать их нужно было двумя руками. Сыновья Наилучших, шедшие во втором ряду, орудовали короткими копьями и не имели никакой защиты, кроме легких плетеных щитов и плотных шерстяных плащей. За их спинами укрывались люди с длинными копьями, которые они держали высоко над головой. Следом вышагивали ряды молодых воинов, вооруженных дротиками и серповидными мечами. Не имея возможности столкнуться с врагом лицом к лицу, они напирали, выли и улюлюкали, общим усилием сообщая передним рядам свою несбыточную ярость.

Войско Русы терпело крах. Вопреки обыкновению враг выставил лучшие силы на левый фланг, и теперь священный отряд обрушился на сарканов, словно кайло чекана. За ним следом еще четыре фаланги навалились на оглушенных островитян. Сарканы дрогнули, подались назад, но все же сохранили подобие порядка. Аттарские редумы, тоже претерпевшие от колесниц, попятились в ужасе, ломая строй.

Вскоре моры Камиша прижали аттаров к подножью холма. Сарканы к тому времени уже пришли в себя, вполне восстановили строй и отступали теперь с выдержкой и спокойствием. Им даже удавалось разить врагов, и натиск на них сильно ослаб. Воины Русы между тем гибли от камней и дротиков, которыми осыпали их камишцы. Несколько снарядов долетело и до баирумов. Синга оглянулся, но не увидел начальника. Тутша первым бросился наутек, точно и вправду знал все тайны птиц. Остальные застрельщики спешно поднимались по холму, прикрываясь плетеными щитами. «Куда же вы?» — позвал Синга своих недавних товарищей, но никто не оглянулся на его оклик. Не сознавая ничего вокруг, он развернулся к врагам, метнул дротик, затем другой, но, кажется, без толку. Вдруг что-то ударило в его левый висок. «Лови, друг», — пронеслось в голове Синги и, уткнувшись лицом во что-то мягкое и мокрое, он провалился в забытье.

 

Он нашел себя в странном месте. Под ногами его копошилось сплетение множества змей. Змеи извивались, опутывали друг друга, то сливаясь в один поток, то распадаясь на множество ручьев. Но вот громыхнуло небо, зарокотала, словно дракон, и затряслась земля. Великое множество скота — белошкурых тельцов и телиц, белорунных туров и туриц, белесых ослов и ослиц. Они селем прокатились по земле, истребив гадов. Те же, кто избежал копыт, скрылись в щелях и норах. Снова пророкотало в небе, и скоты пали на землю, плоть их усохла, кости угрязли в земле. Синга понял, что он наг, и от страха перестал сознавать себя. На земле среди камней, он увидел рогожу и немедленно облачился в нее. Тотчас же увидел он огромного медношкурого змея, который заполз в большую нору и пропал в темноте. Подойдя к норе, Синга нашел, что она достаточна для него самого. Медного змея он не нашел, как не нашел и щели, в которую мог просочиться такой большой гад. Зато здесь, в темноте и сухости, он почувствовал себя спокойно. «Кажется, я могу здесь жить», — сказал он себе. Выглянув из норы, он немедленно понял, что время прекратило свое течение, как только исчезли змеи. Облака в небе исчезли, солнце, красное, как налитый кровью бычий глаз, взирало на пустую землю. Синга не чувствовал не голода, ни жажды, ни страха. «Я проживу в этой стране жизнь», — решил Синга и умилился. Углубившись в свое убежище, он впал в благостное оцепенение. Он не смог сказать, сколько времени провел он так. Знал он только то, что гипсовые глыбы и гранитные скалы рассыпались, даже пыль, оставшаяся от них, истратилась и пропала. Кровавый глаз потух, осталась только темнота. И в темноте раздался голос, похожий на семь громов… Это был страшный зов: МАР-Р-РУ-У-У-ШШШААА!

 

8

 

Синга очнулся не с криком, не со стоном, но с удушливым хрипом. Привстал, пошатываясь, огляделся. «Столько сора, — пробормотал он. — Груды тряпья. И сырость. Откуда?» Потом, усевшись кое-как, сказал себе: «Черная голова моя, должно быть, сделана из твердого камня. Ничем ее не расколешь».

Он огляделся удивленно, но не нашел живого человеческого присутствия. Кругом лежали мертвые. Безобразный зверь с пятнистой шкурой поднял окровавленную морду, захохотал гнусно и припустил прочь.

«Неужели унялось?» Синга понял: объявили перемирие, чтобы обе стороны могли собрать тела погибших. Утвердившись на ногах, он пошел, как ему казалось, на восток. В страхе смотрел он по сторонам, боясь снова увидеть черных караванщиков, но заметил лишь двух сарканов. Один сидел на земле, другой стоял чуть поодаль. Глаза первого блестели от вина и желтого дурмана. Левой рукой он держал кожаный бунчук, правой сжимал длинный кривой нож.

— Кто ты, негодный человек? — спросил Синга.

На мгновение глаза саркана прояснились злобой, но затем снова потускнели.

— Я — лохаг Санука.

— Я не знаю саркани, скажи свое имя на аттару. — Синга удивился тому, как настойчиво и твердо прозвучали его слова.

— Оно значит «мясник». Посмотри. Разве не видишь?

Сказав так, он поднес нож к икре и сделал надрез. Поработав ножом, саркан отделил полоску мяса, положил ее в рот и принялся жевать. Синга содрогнулся от отвращения.

— Ты желаешь чего-нибудь? Могу я сделать для тебя что-то? — спросил он, стараясь унять брезгливую дрожь.

Лохаг смерил юношу пристальным взглядом.

— Когда я был юношей, я часто жил впроголодь. На Сар-Кане не любят излишеств, — он улыбнулся, поднес к губам флягу и сделал большой глоток, — теперь я могу поесть.

И он вернулся к своему страшному занятию. Кровь текла густо, липла к пальцам, но саркан, не обращал внимания, умело работая ножом.

— То, что ты делаешь, — ужасно, — сказал Синга, помедлив. — У меня есть сонное зелье, потребишь его — и забудешься насмерть.

Лохаг не ответил. Глаза его сделались мертвенными, словно покрывшись стеклянной глазурью.

Тогда Синга повернулся к другому саркану. Этот другой казался очень высоким оттого, что у него были очень длинные руки и ноги. Воротник из плотной кожи скрывал нижнюю половину его лица, за спиной висел массивный треугольный меч, кажется, слишком большой для руки простого человека. Из-под рогатого шлема остро блестели черные глаза чужеземца.

— Меня зовут Синга, я — сын честного земледельца. А как тебя зовут? — произнес Синга.

Саркан не отозвался.

— Разве не видишь, что товарищ твой помутился и творит дикое?

— Вижу, — наконец отозвался саркан глухо.

— Зачем же ты просто стоишь и смотришь, как он умертвляет себя?

— Я не просто смотрю. Я жду.

— Разве кто-то заслужил такую смерть?

— Не знаю, — был ответ.

— Что же он сделал?

Взгляд черных глаз тяжело опустился на Сингу.

— Он много выпил перед боем. И другие ураги были пьяны, все, кроме меня и Буревестника. А Санука кричал, подначивал нас, как мальчишек.

— Верно, от вина у меня закипела и умножилась кровь, — пробубнил Санука, отправляя очередной кровавый лоскут себе в рот.

Черноглазый ураг даже не взглянул на него.

— Он гнал нас вперед, как злое стрекало, и не заметил, как лохи по правую руку от нас замедлились и отстали. А потом, когда грянули колесницы, он смешался и растерял себя.

— Да, ты верно говоришь, паучье отродье, — произнес Санука. — Я порядком растерял себя, но не беспокойся теперь — жалкие от себя останки я истреблю сам.

Он потряс в воздухе ножом и вновь принялся за работу. На сей раз ему удалось отрезать большой ломоть, он замычал, заскрипел зубами. Кровь хлестала ручьями, лицо морехода сделалось мелово-белым.

— Буревестник хорошо проявил себя, сохранил братьев, — просипел он, обратив свой взгляд к урагу. — И ты хорош… бихорка…

Он не договорил, но обмяк и завалился набок. Когда стало ясно, что он умер, Синга вслух сотворил короткую молитву. Долговязый ураг бросил на него недобрый взгляд.

Махнув островитянину рукой, Синга двинулся на запад, в сторону Накиша. Солнце изменило свое положение, и он теперь точно знал направление. С ним были припасы, выигранные у желчного Утуку. Перед боем он утолили голод, но осталось еще много хорошей снеди. Но что дальше? Куда ему идти? Синга замедлили шаг. Город разорен дотла, уж это наверное. Да и на что ему Накиш? Быть может, лучше найти путь в Увегу, исполнить задуманное старым скопцом? Скорее всего, он погибнет в пути. А что еще остается? Прибиться к торговцам, вернуться в Эшзи, броситься на шею матери, упасть на колени перед отцом? Но до Эшзи путь еще дольше, чем до Увегу. И что он скажет дома? Примут ли его родные? Неужели суждено ему до смерти скитаться по этой дурной земле? Погруженный в невеселые свои мысли, Синга и не заметил, что высокий саркан уже догнал его и шагает рядом.

 

9

 

За все время Синге немногое удалось узнать о своем спутнике. Он был неприятен на вид — безобразно длинные руки и ноги, черный лакированный торакс с кожаным птерюгесом. Лохаг, умирая, назвал его бихоркой, сольпугой. Значит, не вдруг на круглом щите островитянина красовалось это существо, похожее на паука, но куда как более гадкое. Теперь саркан развязал воротник, и Синга видел его лицо. Все оно казалось как бы сломанным, с той лишь разницей, что сломанные вещи все же хранили приметы прежней целостности, тогда как лицо саркана словно изначально имело неуловимое увечье.

Молодой ураг долго не подавал голоса, и Сингу тяготило его непроницаемое молчание. Когда островитянин открыл рот, его голос звучал резко и сухо.

— В тебе нет пользы, нет толка. Зачем ты бытуешь на земле? — спросил он, нарушив долгую тишину.

— Меня родила мать моя, — отозвался Синга.

— Живи ты на Сар-Кане, тебя умертвили бы в младенчестве.

— Это мне известно, — улыбнулся Синга.

Ураг замолчал надолго.

— Почему ты не умертвишь себя? У тебя же есть яд.

Синга промолчал.

— Я слышал твою молитву, — произнес саркан спустя время. — Ты чтишь змеиную веру?

Синга вздрогнул. Его недавно называли змеиным жрецом. Тот, желчный, из страны Син. А теперь этот непонятный островитянин.

— Змея, кусающая собственный хвост, — ваш знак, — произнес саркан, видя его замешательство.

— Ты говоришь о Великом Учении, — догадался Синга. — Ты не любишь его служителей?

Ураг не ответил.

— Ты не знаешь Отца Вечности?

— Нет, не знаю. В вашей вере нет смысла. Мой товарищ слушал россказни змеиных жрецов. Он говорил, их вера есть родник вечной жизни. Теперь он мертв как камень. Ваша вера — дело пустое.

Синга не стал спорить. «Островитянин груб и невежественен, — подумал он про себя. — Но разве я лучше? Так ли уж крепок мой дух? Главный евнух чаял обо мне, Тиглат уповал на меня. Но что я сделал для них? Труды мои пропали втуне, след мой затерялся в негодном краю. Я не знаю, что буду делать дальше, не знаю, куда мне идти. Нет веры у меня, я один под Злым Солнцем».

— Ты не знаешь меня, ты смотришь поверх меня, почему тогда ты идешь со мной? — произнес он, нарушив долгое молчание.

— Вместе идти лучше, — отозвался саркан.

— На что я тебе? Какая от меня польза?

— Никакой. В тебе нет толку.

— Тогда — почему?

— Вместе идти лучше, — был ответ.

К полудню они вышли на поросший тисом речной берег. Здесь им встретился оборванный человек. Он брел по синему илу, выглядывая что-то у себя под ногами, словно искал какую-то потерю.

— Кто ты такой? — спросил Синга, когда они поравнялись. Саркан одарил незнакомца подозрительным взглядом.

— Меня зовут Тамкар, я — торговец, — ответил оборванец.

— Что же ты продаешь?

— О, теперь — немногое. Причитания и жалобы — вот и весь мой скраб, — Тамкар вздохнул. — Люди Увегу настигли меня и лишили всего нажитого. Боги отвернулись от меня, негодный брат мой бросил меня, разорил наш тайник и забрал последнего осла.

— Так тебе и надо, стервятник, — буркнул саркан.

— Ты знаешь, чем разрешилась битва? — спросил Синга. — Где войско Аттара?

— Кое-что я знаю, — лицо торговца чуть прояснилось. — И расскажу за малую плату.

Синга запустил руку в короб, вытащил кусок лепешки и протянул торговцу. Тамкар просиял, схватил угощение и тут же сунул за пазуху.

— Чего это ты такой радостный? — скривился ураг.

— Тебе, морскому зверю, не понять, — улыбаясь, ответил Тамкар. — Кусочек хлеба — что тебе в нем? Но для меня это верный знак — Небеса вновь благоволят мне. Утраченное добро возвращается ко мне крошка за крошкой.

— Он помутился умом, — хмыкнул саркан.

— Я обещал вам рассказать все, что знаю, ну так слушайте, — сказал Тамкар вполголоса. — Случилось небывалое: сотрапезники великого царя погибли в бою, пятая часть войска была разбита и рассеялась по этой негодной земле. Узнав об этом, лугаль Руса вышел из своего шатра, и на его челе не было и следа прежней тоски. Страшен и свиреп был Руса, этот лев среди шакалов. Многие начальники были немедленно преданы смерти. Затем, улучив перемирие, Руса, собрал остатки своих былых сил, под покровом ночной тьмы ворвался в Накиш и занял стены крепости. К утру войска Камиша окружили город с трех сторон. Теперь великий аттарский зверь сидит в западне, в которую залез по своей воле.

Сказав так, Тамкар откланялся и бодро зашагал прочь, размахивая лохмотьями. Бродяги проводили его безразличными взглядами.

— Я не знаю, где теперь мои братья, — сказал островитянин. — Быть может, отступили в город вместе с аттарами, а может, подались к морю. Но клянусь Морским Тельцом, я их найду. Ты, змеиный жрец, — свидетель моей клятвы. Расскажи о ней своему неизвестному Отцу.

Сказав так, молодой ураг удалился в тисовую рощу.

Подкрепившись, Синга взялся за работу: опустился на корточки и принялся собирать сырую глину, образуя таблетку. Писало он изготовил из тростника, сухую траву собрал на вершине утеса. На горячем камне, под палящим солнцем сырец скоро затвердел, укрепилась и надпись на нем: «Здесь был Аттар, здесь были Камиш, Шукар и Увегу. Кроме того, здесь были Син, Лахаса, Шем, Хатор и другие языки. Здесь сын доброго земледельца видел многие народы». Слева от надписи Синга приложил ониксовую катушку, скрепив свое свидетельство. Найдя, что работа его окончена, он выкопал в земле ямку и положил туда табличку. Сырцовая таблетка была не очень прочной, но в земле она могла пролежать многие века. «Это будет мое тайное сокровище», — решил Синга.

Когда саркан вернулся, при нем не было уже ни оружия, ни панциря, а только плащ и посох с толстым, узловатым корневищем на конце.

— Я думал — ты не вернешься, — сказал Синга.

Островитянин только поморщился.

— Не думай много. Идем. У воды нельзя ночевать.

 

10

 

Когда стемнело, они устроились в скальном распадке. Саркан лег на голых камнях и заснул тут же, едва закрыв глаза. Синга лежал на бурнусе и еще долго смотрел на спящего островитянина, удивляясь тому, что может на свете жить такой человек. Потом и на него навалился сон без сновидений. Раз или два за ночь он просыпался, прислушиваясь к завыванию ветра.

Наутро Синга обнаружил, что саркан исчез. Найдя, что с урагом пропали все его припасы, он, обливаясь холодным потом, сунул руку в пазуху, где хранились его богатства — печать и фляга с «Последним Сном». И то и другое было на месте. Саркан также не проявил интереса к вшивому бурнусу и поршням Синги. «Значит, я могу идти дальше, — решил Синга. — Жалко только, что идти мне все так же некуда». Эта непрошеная мысль причиняла уныние, и он быстро поправил себя: «Я должен найти источник воды и какое-нибудь укрытие. Может быть, я еще немного проживу». Разглядев на земле тропу, он пошел по ней и скоро оказался перед капищем тхаров.

Жертвенник имел вид плоского, расписанного красной краской камня, вокруг которого разложены были овечьи кости и стрелы с кремневыми жалами. Здесь же в груде сизого пепла лежал обожженный человеческий череп, на котором охрой были выведены какие-то неведомые Синге знаки.

Тхары молились животным богам — льву, орлу, змее и тельцу. Иногда в темном дикарском уме эти создания переплетались, вживлялись друг в друга, и получалось невиданное чудище — не лев, не орел, не змея, не телец, но все они в одном существе. Синга вспомнил, что у самого входа в Адидон был глубокий колодец, из которого веяло ледяным холодом. Над черной дырой возвышался обломок известняка, покрытый странным рисунком — в сплетении линий неуловимо проскальзывали человеческие, животные, растительные черты. Старшие говорили, что в сопряжении этом мудрый муж может различить единственное слово «хаал», что означает «всё сущее». Синге, однако, недоставало ни учености, ни храбрости подолгу рассматривать это изображение. Теперь он видел подобный рисунок на жертвенном камне и чувствовал предательскую дрожь.

Вокруг жертвенника зияло множество следов, среди которых были отпечатки копыт. «Верно, лошадники были здесь недавно», — сказал себе Синга. Оставив капище, он взошел на вершину холма. Вдалеке пестрело множество шатров, сизые ниточки дыма тянулись к грязно-серому своду. Мучительное воспоминание поднялось из какой-то неизвестной глубины, словно черный ил со дна озера. Нэмай… Спако… неужели и они здесь?

— Стой! Ты куда идешь, воронья сыть? — услышал Синга сердитый окрик.

На траве сидел пьяный тхар, голый, пузатый, весь черный от татуировки. Его лицо, выщербленное ветром, покрытое жирными разводами пыли, пребывало в болезненном оживлении, все время корчило гримасы и раздувалось, как бычий пузырь. У него были седые обвислые усы и диковатые глаза чуть навыкате. Возле него валялись конская плеть и пожухлый винный мех. Увидев Сингу, лошадник разверз сырую пасть, полную белых крепкий зубов:

— Эй, бродяжник! У тебя есть вино?

Синга не ответил. Пузатый степняк говорил на ломаном аттару, как и все иноземцы, служившие в войске Русы. После каждого слова слышалось едва заметное придыхание, будто седоусый утомился после долгого бега.

— Зачем со мной не разговариваешь? Я тут умирать собрался. Гляди, как нога почернела. Слышишь запах, черная голова? Я гнию заживо.

— Что я могу сделать? Ты чего-нибудь желаешь? — спросил Синга на аттару.

Степняк подумал немного, почесал заросший щетиной подбородок.

— Хочу покоя. Хочу уснуть, — сказал он. — Болезнь утомила меня.

— У меня есть хорошее средство, — Синга вытащил из-за пазухи флягу с «Последним сном» и молча протянул степняку. Седоусый благодарно кивнул, выдернул ногтем пробку и махом опрокинул в себя все содержимое.

— Ну, вот и хорошо! — степняк улыбнулся. — Теперь я могу уйти в Небесную степь.

— Скажи мне, дедушка, — Синга обратился к лошаднику почтительно, на тхарру. — Это — войско великого Духарьи?

Седоусый удивленно заморгал, услышав родной язык, затем с видимым удовольствием произнес:

— Старый хряк отправился к предкам. Его сыновья долго грызлись между собой, боролись за его бубен. Дело разрешилось большой кровью. Ты знаешь наши законы, черная голова?

Синга не ответил, хоть и хорошо знал степные обычаи. Тому, кто проливал родную кровь, случись это под пологом шатра или под открытым небом, грозила смерть. Провинившегося заматывали в сырой войлок и держали так, покуда он не умирал от удушья.

— Теперь всем верховодит кочевой по прозванию Кхарра. Что за человек! Лучший среди нас — умный, гордый, злой. Ты вряд ли встретишь его на нашей стоянке. Кхарра ставит свой шатер далеко впереди, вместе с дозорными, он и сам часто бывает в разъездах, выведывая путь. Хороший вождь, никакой труд ему не зазорен — ни мужской, ни женский, — сам доит кобылиц, сам валяет войлок! Что за человек! Как бы мне хотелось иметь такого сына! — И седоусый поведал Синге о своем вожде. Рассказ лошадника неожиданно увлек его, и он запомнил в точности каждое слово с тем, чтобы после, при удобном случае, записать его на сырой дощечке.

Кхарра не вдруг стал великим, не всегда носил он накидку из ослиной шкуры с торчащими ушами. Происходил кочевой из низового рода, стойбище его было размером с баранью башку, как говорят степняки. Звался он тогда совсем по-другому и не имел никакого уважения, работал на старшего родича, пустого и жадного человека, кормил, между прочим, сестер — двух тощих девчонок без приличного приданого. Жил юноша в скудности, изо дня в день выгонял хозяйский табун, а сам объезжал пастбище верхом на заемном мерине, наигрывая на костяной дудочке привычную мелодию. На дальнем лугу младшая сестра табунщика выводила овечью отару, ту, что принадлежала их семье. Услышав напев брата, она откликалась свои звонким голоском.

Но вот случился страшный джут, полег хозяйский табун, пали все овцы. За причиненный урон запросил родич с юноши большой откуп. А у того из всего скота уцелел один хворый осел, от которого все равно не было проку. Родич, однако, пожелал сойтись с сестрами табунщика и забрать их к себе в неволю. Близкое родство его не тревожило, таков был негодяй. «Приведи мне своих сестер, — велел он молодому пастуху. — Есть у меня для каждой по крепкой уздечке, а на двоих — добрая плетка-пятихвостка. Будут твои сестры мне лежанку согревать и войлок валять. И осла своего пришли с приданым».

Такое дело: либо отдать сестер на поругание, либо отщетить старшего родича. Долго думал юноша, мучился, проклинал и Землю-Мать, и Бессмертное Небо над своей головой, но наконец придумал правильное: забил осла, разделил тушу пополам и передал сестрам. Шкуру он высушил и накинул себе на плечи, из нижней челюсти изготовил два костяных ножа и так явился к родичу в кочевье. Спрятался возле входа в юрту и закричал на ослиный манер. Когда родич, думая, что пришли невесты, высунулся за полог, юноша достал оба ножа и проткнул ему шею. Хозяйские люди тут же набросились на табунщика, скрутили по рукам и ногам. А родич между тем уже захлебнулся своей кровью, распластался на земле, как дохлая ящерица.

Юношу отвели к старейшинам, поставили на колени перед каменной кумирней. Собрались матерые всадники и принялись поносить его самыми последними словами и проклятьями. Юноша слушал попреки молча, как будто сам был из камня. Все так же на нем была накидка из ослиной шкуры. Наконец слово взял старший жрец, хранитель родового огня.

— Назови себя, бесчестный, — приказал он.

— Я — Кхарра, — ответил табунщик без улыбки. «Кхарра» на языке степняков значило «осел».

— Кхарра? Ты человек или скот?

Вместо ответа юноша закричал по-ослиному. Старейшины зашумели, но жрец сразу всех успокоил и опять спросил юношу:

— Что ты сделал?

— Я наказал дурного человека — заступился за двух девиц, которых он обижал.

— Ты, — усмехнулся хранитель огня. — Заступился? Ты — осел?

— А больше некому было! — и юноша рассказал, как все случилось.

Старейшины смешались, зароптали. Непросто было рассудить это дело: с одной стороны, родич совершил гнусный поступок, с другой — пролилась кровь.

— Ты умертвил его в юрте? — спросил жрец строго.

— Нет.

— Значит, ты убил его под Бессмертным Небом, при Быстроконном Солнце?

— И это тоже неверно, — ответил табунщик. — Он и порога не переступил.

Удивились старейшины, заспорили: «Как же так — что за случай? Где такое бывало? Убил! И не скот, и не человек! Не в жилище умертвил, и не под открытым небом!» Поднялся гвалт: одни хотели тут же предать юношу смерти, другие считали, что он поступил по чести. Для разрешения дела спросили богов, принесли большую жертву — жеребенка лучшей породы и бурдюк доброй машуллы. Дым от кумирни случился светлый — поднялся прямо и ровно к самому небу.

— Боги велят помиловать этого осла, — сказал хранитель, подумав. — Пролитую кровь он искупит службой у Бога Страшного, Хозяина Топора и Клевца. И вот еще: пред нашим судом он назывался ослом — Кхаррой, стало быть, теперь Кхарра — его вечное имя…

Синга слушал молча, глядя в лицо умирающему степняку. Рассказывая о своем начальнике, седоусый улыбался, глаза его мало-помалу подернулись пеленой, он стал клевать носом, и Синга понял, что зелье подействовало. Лошадник еще какое-то время говорил о Кхарре, голос его звучал все тише, пока не сменился мерным дыханием. Рябое лицо его сделалось покойно.

— Спи, лошадник, желаю тебе никогда больше не рождаться, — попрощался Синга со степняком и двинулся в сторону кочевья.

 

11

 

Шатры и кибитки густо облепили склон холма. Степняки сгрудились возле каменных курильниц. Расслабленные травяным духом, они переговаривались изредка, ленно. Немало было и пьяных, бессильно распластавшихся на земле. Женщины катали войлок, шумно стрекоча о чем-то на своем птичьем языке. Дети пахтали молоко в больших глиняных горшках, огромные рыжие собаки сновали тут и там, рылись в нечистотах, лаем отгоняли от хозяев жирных зеленых мух, которые кружили здесь в великом множестве. Где-то далеко, под самой сенью Бессмертного Неба, курились темной пылью табуны, в недвижном воздухе разливалось звонкое пение. Песня показалась Синге знакомой. Да, верно, он слышал ее у стен Бэл-Ахара, но не понял тогда ни слова из-за особого напева. Он обратился за помощью к Нэмаю и Спако, и те с видимым удовольствием пересказали суть на аттару:

 

Покуда я скачу верхом, смерть — моя раба.

Покуда я силен, покуда подо мной конь.

Покуда у меня есть лук и стрелы, смерть служит мне.

Я дал ей крылья, когти и зубы, и она верна мне,

И ты, мой верный брат, и ты, мой мудрый отец,

Знай, удалое племя, что в жилах моих бежит горячая кровь,

Нет управы на меня.

Моя смерть стережет меня, она ждет меня на земле.

Она — злая собака, что вьется у ног моего коня.

Но я не собираюсь отпускать поводья.

 

Пел мальчик, еще не ставший отроком, у него не было даже юношеских усиков, но держался он перед обступившими его матерыми лошадниками совсем как взрослый. И снова, как и прежде, слова необычайно взволновали Сингу. Ему захотелось навсегда оставить Наилучшую землю, отправиться в путь, увидеть Тхарский Простор, промчаться на лошади верхом по заросшей лебедой балке, взойти на древний курган, окинуть взглядом бескрайний такыр…

И он решил подойти к тхарам.

— Радости Неба Бессмертного и Солнца Быстроконного, хвала и благо! — сказал он громко на аттару.

Мальчик бросился прочь, как перепуганная серна. Тхары перевели на Сингу стеклянные глаза.

— Ты — шакал, вор или привидение? — лениво спросил старший из них.

— Я — почтительный сын, добронравный муж и храбрый баирум, — сказал Синга, криво улыбаясь.

Матерые переглянулись.

— Если все, что ты говоришь о себе, — правда, то мы предадим тебя заклятью, — сказал старший из них. — Ты согласен на это? Уважишь наших богов?

«Вот оно, — усмехнулся про себя Синга. — Последняя шутка небесных светил. Планеты все же решили предать меня смерти. Если я соглашусь на заклятье, меня выпотрошат на жертвеннике. А если откажусь, то причиню этим людям страшную обиду, и они убьют меня все равно».

И тут же, словно издалека, он услышал свой голос:

— Пусть все случится, как угодно Неизвестному Отцу.

Сингу обступили со всех сторон, подняли на руки и повлекли в глубь куреня. По пути с него сняли всю одежду. Он попытался прикрыть срамные места, но руки его развели в стороны. Наконец его привели к большой груде камней, в которую было воткнуто длинное черное копье. Косматый старик приблизился к юноше, потрясая плеткой с костяными погремушками. На нем красовался пестрый кафтан с украшениями из меди и золота. По тхарскому обыкновению, у него была безобразно вытянутая голова и докрасна выкрашенные волосы. Он принялся осматривать и ощупывать Сингу, сосчитал зубы, заглянул в ноздри, осмотрел глаза и остался недоволен.

— Разве это человек? Это — кусок навоза! Богам нужна настоящая добыча. Священный дым не примет этого негодного. На кого будет охотиться Страшный Бог в своих угодьях? Кто насытит чрево Рыжего Пса?

— Я голодал, я слабый теперь, — проблеял Синга на тхарру, но его не услышали.

— Мы не станем приносить в жертву эту падаль, — старик с силой пихнул Сингу в грудь, тот упал, оглушенный. Казалось, от грянувшего смеха рухнут все семь небес.

— Ступай прочь, — произнес старик презрительно. — Для нашего дела ты не пригоден.

Синге бросили его одежды, и он поспешил прикрыть наготу. Тхары уже забыли его и задались вопросом — кого же теперь предать заклятью? Желающих было немного, да и то все старые и хворые. «Видно, придется бросить жребий, — вздохнул косматый, — луна скоро пойдет на убыль. Медлить нельзя».

Синга отполз в заросли сухой травы, где ему сделалось дурно. Его вырвало так, что тело согнулось пополам. «Я чуть не умер опять, — подумал он. — Сколько мне еще ходить среди этих людей?» Уткнувшись лицом в песок, он заплакал.

— Вот и опять ты в корчах, — произнес знакомый голос. — Ты пока что не годишься для доброй смерти, черная голова.

Подняв голову, Синга оторопел. Студеные, колючие глаза, белые как мел зубы, красные волосы — не выкрашенные, как у строго жреца, но имеющие от природы яркий кровяной цвет.

— Я искал тебя, — произнес Синга, глотая слезы. — Где ты был до сих пор?

— Вижу, ты попробовал вольной жизни, — произнес Нэмай, и улыбка его стала еще шире. — Ты проскакал по пустой земле, словно кузнечик, а теперь — расскажешь мне обо всем, что увидел на своем пути.

 

12

 

Кобылу Нэмай доил на свой диковинный манер, понять которого Синга не мог. Красноволосый вставлял в лошадиные ложесна костяную трубку, а затем что было сил дул в нее. Лошадиная утроба наполнялась воздухом и начинала давить на вымя. В это время Спако с большой миской наготове поджидала, когда молоко начнет капать с двух темных сосцов. Рядом крутился жеребенок, но Спако решительно отгоняла его прочь.

— Ну что, черная голова, будешь с нами жить? — спросил Нэмай смешливо.

Синга промолчал смущенно.

— Да не смотри на меня своими телячьими глазами! — усмехнулся красноволосый. — Будешь жить, говорю?

— Если оставите, то могу и пожить, — произнес Синга с волнением.

— А знаешь, что для этого нужно? — спросил Нэмай.

— Я должен научиться сидеть на лошади?

Молодой степняк только фыркнул.

— Этому ты быстро научишься. Другое важно: если хочешь остаться в нашем стане — придется поработать. Сейчас ты — мой гость, но скоро закончится праздник, и тебя нужно будет приладить к делу.

Миска мало-помалу наполнилась, и Спако удалилась в шатер. Нэмай выпрямил спину, расправил плечи, сунул два пальца в рот и засвистал пронзительно. Лошади, которые до того сонно щипали сухой ковыль, разом пришли в движение и с ходу перешли на рысь. Сбившись вместе, они описали широкую дугу и, успокоившись немного, снова припали к траве. Скоро они опять приблизились к Нэмаю. Стреноженный черный верблюд между тем не тронулся места.

— И дома, и в храме я много работал на земле — пахал, собирал глину.

— Нам сейчас пахари ни к чему, — произнес красноволосый. — А вот пастухи нужны.

— И что это за работа?

— Что за работа? А погляди-ка сам! — Нэмай развернулся, встал к Синге спиной и приспустил шаровары. Тугая струя мочи полилась на жухлую траву. Лошади тут же потянулись к Нэмаю, шевеля влажными розовыми губами. Траву, политую мочой, они поедали с особой жадностью, позабыв о прочей.

Спако выглянула из-под полога и, увидев, что вытворяет Нэмай, негромко выругалась. Синга не выдержал и прыснул в ладонь. Ему нравилось, как Спако изменилась за прошедшее время — прибавила в теле и вытянулась. Теперь в ней можно было угадать девушку, так она похорошела. Увидев Сингу в кочевье, она как будто смутилась, отвела глаза в сторону и поприветствовала юношу сухо, без обыкновенной своей ухмылки. «Что-то еще переменилось в ней, — подумал Синга. — Что-то невидимое, загадочное для меня».

Солнце клонилось к горному кряжу, с далеких холмов доносилось блеяние дудочки. Впервые в жизни Синга почувствовал тихую радость. Уже два дня жил он в одном шатре с Нэмаем и Спако. Для сна ему отвели теплую полость, в которой полагалось находиться голым. Лежать в ней было непривычно, слишком мягко, слишком густо пахло сыром и потом. Ночь для него превратилась в одно сплошное мучение: его снедала вошь, жалил клоп. Он ерзал, стонал, рычал и изрыгал проклятья, пока наконец не засыпал от утомления и удушья.

Тхары жили бездумной, звериной жизнью. В простоте ходили они под Бессмертным Небом, в пути рождались, в пути же и умирали. Синге нравился их грубый и свирепый нрав. Женщины не уступали мужчинам ни в жестокости, ни в гордости, новорожденных своих младенцев они клали на холодную землю, чтобы узнать, достанет ли у тех сил прожить тяжкую кочевую жизнь. Мальчиков и девочек воспитывали в строгости. Едва научившись ходить, они уже садились на лошадиную спину. У мальчишек было много опасных игр вроде бал-кхаши, и потому иные получали свои первые увечья в безусом отрочестве.

Другая особенная черта степняков приводила Сингу в ужас — обычай тхаров умываться коровьей или конской мочой. Иной раз лошадники совершали другое омовение, для которого использовали самую нечистую воду. По очереди подходили они к деревянной лохани, омывали лицо и руки, счищали всю грязь с лица и волос, сморкались и плевали в воду. Воду не меняли до тех пор, пока последний лошадник не приобщался к этому негодному делу.

Но все же, считал Синга, было в этих степняках что-то замечательное, недоступное уму, но милое сердцу. Они были честны, потому что считали ложь величайшим злом. Они были строги — как с собой, так и с равными себе. Они не боялись не только смерти, но и самой жизни, потому и проживали ее без оглядки.

— Я очень хочу остаться здесь, — сказал Синга.

— Где это — здесь? — скривился Нэмай. — Через несколько дней мы уйдем из этого негодного места.

— Среди вас, — к своему ужасу, Синга почувствовал, как загорелось его лицо.

— Солнце сейчас скроется, — усмехнулся красноволосый. — Нужно стреножить лошадей. Случится гроза, а я не хочу искать их по всему свету.

 

Ливень хлынул среди ночи и разбудил Сингу. Сквозь полог шатра сочились холодные капли. Синга дрожал, проклиная небывало щедрые небеса, когда Спако заползла под шкуру и прижалась к нему своим горячим телом. Синга задышал часто — ему показалось, что он вот-вот умрет.

— Не открывай глаза, — шепнула она.

В ту ночь разразилась гроза всей его жизни. Гром то накатывал волной, то отступал прочь, отражаясь от скал, камни падали с отрогов, разбиваясь в песок, небесный огонь был таким ярким, что можно было видеть сквозь веки. Войлочные своды шатра отяжелели от воды, земля простыла, но Синге было жарко…

 

Синге приснилось, что он умер, и словно бы уже минуло три дня. Первую ночь его тень провела возле окостеневшего тела, оплакивая свою молодую жизнь. Во вторую ночь тень его покинула развалины и улетела далеко, туда, где было много зелени и цветов, и витала там, испытывая непостижимое счастье. На третью ночь перед ней возник радужный мост, в котором перемежались все мыслимые и немыслимые цвета. Тень Синги повисла над землей в нерешительности. По мосту прошла прекрасная Дева, непохожая на земных Дев. Она словно бы воплощала в себе все добрые мысли, благие речи и праведные поступки, совершенные им. Она пересекла мост и протянула тени руку но та отстранилась в страхе, и Дева засмеялась. Облик ее неуловимым образом изменился, и Синга, к удивлению своему, понял, что теперь она во всем похожа на Спако, Степную Суку. На ней не было одежды, но не было в ее облике и животной, сладострастной наготы, от которой Синга всегда отводил взгляд.

Она склонилась над ним, и Синга почувствовал дыхание Девы возле своего лба.

— Кто ты? — трепеща прошептал он.

— Я — Шавва, Великая мудрость, и я — твоя душа. Твой Скрытый Бог в тебе, — ответила она.

— Разве ты — Скрытый Бог? На что ты мне теперь? Я не знаю тебя… сужу о мире как пьяница и вижу лишь тени настоящих предметов. Я почти слеп и не вижу бесконечного в малом, а целого — в каждой части, — Синга-тень осекся, потому что все оправдания в его устах вдруг потеряли смысл.

— Там, где ты сеял, я похищала урожай, там, где ты не сеял, давала я великие всходы.

— Я не понимаю тебя, оставь меня.

— Ты говоришь так, будто ничему не научился, — Дева одарила его улыбкой, полной чистоты и великолепия, и Синга-тень тотчас понял, что познал бога, скрытого в словах, целое в части и великое в малом

— Вот видишь… — пропела Шавва. — Скажи, как твое имя?

Синга-тень назвал себя.

— Нет, — Шавва звонко рассмеялась. — Тебя обманули, твое имя — Марруша…

— Что? — спросил Синга-тень.

— Марруша…

— Что? — повторил Синга сквозь сон.

 

— Просыпайся, осел! — Спако ткнула его под ребра острым кулаком.

— Что? Где я?! — Синга вскочил на лежанке.

— Вставай, бараний потрох, — Спако скорчила свирепую мину, но в глазах ее прыгали веселые искорки. — Пока ты здесь лежал и вонял, твою еду склевали вороны!

— Что? Правда? — Синга уставился на пустую плошку. В его голове, словно жернова, поворачивались слова: «Веллех-Шавва-Марруша…»

— Нет, я все съела. А ты ползи к котлу, там что-то еще осталось.

Синга взглянул на Спако, пораженный. Она вновь изменилась неуловимо, словно вмиг сделалась прежней, задиристой степной сукой. Теперь он понял, зачем небесные светила провели его через все невзгоды и страсти и оставили под пологом тхарского шатра. «Разве не за этим я шел столько времени? — догадался Синга. — Не затем ли я пересек страну Селмоим, а затем — Эки-Шему, а потом — Накиш? Не для того разве, чтоб увидеть снова этих двоих — Нэмая и Спако… нет, только не Спако».

Он выполз из пазухи, накинул на себя бурнус и сел напротив девушки.

— Слушай, теперь вот что… — начал он неуверенно. — Я благодарен вам с Нэмаем за все, но… Одна мысль уже много месяцев терзает меня, как злое привидение.

Спако отвела глаза. Самодовольная улыбка ее исчезла. Синга заметил, как напряглись ее плечи. Ему стало страшно, как никогда в жизни, страшнее, чем ночь, в которую он встретил обоз черного караванщика.

— Говори, — произнесла она неожиданно тихо.

— Когда я жил в дому своего отца, при мне было три домашних раба, — произнес он. — Два мальчика — Кнат и Киш, и еще… девочка… Сато.

Спако молчала.

— Когда я уехал в Бэл-Ахар, рабов продали, чтобы оплатить мое обучение. О судьбах Кната и Киша я не знаю ничего. А вот девочка попала к собирателю ладана. Он взял ее к себе в страну Кар-Брезайтэ. Три года она работала у него, а на четвертый год вдруг убежала в горы. Отец как-то обмолвился об этом. Собиратель ладана приходил к нему и требовал возмещение убытка.

Некоторое время Спако молчала.

— Должно быть, хозяин дурно обращался с девочкой, — произнесла она наконец. — Может быть, она не могла больше жить под его крышей. Может, он…

— Мы этого не знаем, — перебил ее Синга резко.

— Это так.

— Как думаешь, что с ней сталось?

— Она умерла, эта твоя девчонка.

— Это наверное?

— Наверное.

Спако повернулась к Синге спиной.

— Ты не знаешь, что сделал Нэмай, — сказала она. — Когда я лежала на земле возле дикой собаки, которую убила своими руками, тхары сгрудились рядом и обсуждали, как со мной поступить. Ты понимаешь ведь, что они могли со мной сделать? Но тут вперед выехал Нэмай. Он хоть и был юн, но к тому времени на его упряжи уже висело два скальпа, его слова слушали и уважали. Он выехал перед тхарами и закричал: «Эта дурная девица задушила матерую степную суку, значит, теперь она во всем равна мужчине. Думайте о ней как о юноше и знайте ее как своего брата. Так пусть теперь зовется Спако!»

Помолчали. Синга почувствовал, как что-то горькое, колючее, соленое, поднимается по горлу.

— Пойдем, — сказала Спако нарочито бодро. — Нэмай велел тебя разбудить. Что-то случилось — кочевой собирает племя.

Выглянув из шатра, Синга увидел стреноженного меска, который тоскливо топтался вокруг кустаринка.

— Это подарок тебе от Нэмая, — сказала Спако.

Синга вспомнил, что еще вчера сам вызвался учиться ездить верхом.

— Ты поможешь мне залезть на него? — жалобно спросил он Спако.

Девушка фыркнула и засмеялась — громко и заливисто.

 

Место собрания было знакомо Синге. Здесь всего пару дней назад его чуть не предали заклятью. Тхары скопились в огромном количестве, от их цветастых одежд было больно глазам, от их гвалта дребезжал самый воздух. Многие прибыли верхом, иные привели лошадей в поводу. Нэмай явился на своем черном верблюде. При нем было оружие — чекан и топор-сагарис. Увидев Сингу, неуклюже болтавшегося на спине меска, он осклабился: «Посмотри на себя, черная голова! Ты почти стал степняком!»

Вот туго щелкнула плеть, и все степняки разом повернули головы в одну сторону. Синга увидел человека на высоком жеребце рыжей масти. На плечах у него была накидка из ослиной шкуры, над головой торчали длинные уши — видно, всадник подшил под них деревянные плашки. Человек не был стар, хотя густая русая борода его уже зацвела сединой. На широком поясе висел бубен, который Синга уже видел тысячу лет назад в Бэл-Ахаре на ремне вождя Духарьи.

— Радости солнца Быстроконного и Вечного Пастбища! — закричали лошадники, поднимаясь со своих мест.

— Хвала и благо! — произнес Кхарра.

— Ула-ла-а-а, тхар-р-ра-а-а! — грянули степняки.

— Слушайте, люди, что я вам скажу, — произнес Кхарра. — Наступило худое время. Мы идем вдоль речных пойм, только там и бывает зеленая трава. Я разведал наш путь на запад и скажу вот что — дальше будет только хуже. Там впереди нет ни рек, ни пастбищ, только горы песка и голые скалы. И теперь день ото дня наши козы дохнут, один за другим мрут наши ослы, но мы все идем вперед, за неведомой радостью, которую нам обещал повелитель Руса. Умный человек не верит сказанному впустую. Кто мы, коли не глупцы?

После этих его слов тхары зароптали с новой силой. Каждый хотел сказать слово, и никто не слушал других. Кхарра издал протяжный ослиный крик, разом заглушив всех, затем продолжил:

— Пока я был в разъезде, я узнал еще кое-что. Аттары потерпели крах. Они зализывают раны в кирпичном городе. Но стены, за которыми они укрылись, скоро рухнут. Говорю вам — Аттар Руса не заживется на этой земле, — Кхарра сделал паузу, чтобы все осознали услышанное. — Поэтому я призываю всех вернуться на север, за перевалы Кар-Брезайтэ. У нас есть добыча и пока что достаточно скота, чтобы унести ее. В родном краю мы выберем вождей и заживем по-прежнему.

Тхары разразились криками, и каждый в этом гвалте слышал только себя. Их становилось все больше, они уже плотно обступили Кхарру, не оставив вокруг него пустого пространства. Казалось, степняки пришли в ярость, и вот-вот случится драка.

И вдруг над самым ухом Синги раздался насмешливый голос:

— И снова наш кочевой говорит разумное! Как я люблю тебя слушать, добрый осел!

Тхары притихли, обратив взгляды к Нэмаю.

— Вот что скажу я, — произнес Нэмай, и все замолчали, слушая его, — Кхарра предлагает повернуть назад, сохранив себя, но довольствуясь медью и тряпками. Пусть сам он пресытился такой добычей, он ведь привык жить малым. Но вы, добрые всадники, разве вы довольны? Или вы обленились? Или испугались чего-то? Или забыли вы мудрое слово: «Не видать поживы лежащему волку»?!

Кхарра нахмурился. Видно, слово Нэмая имело среди лошадников вес, и Кхарра, при всем своем недовольстве, не мог просто осадить его.

— Я предлагаю разумное, — сказал он. — Мы останемся целы и даже в некотором прибытке. Мы ведь можем…

Громкий издевательский смех Нэмая прервал его.

— Эх ты, рысий выводок! — вздохнул Кхарра. — Не будь за тобой великой славы, оттаскал бы я тебя за волосы при всех добрых людях.

Среди лошадников пробежал короткий смешок. Кхарра тронул коня и, раздвигая толпу, направился к Нэмаю, поигрывая плетью.

— Не бей, отец! — лицо Нэмая смеялось, только в глазах заблестели слезы. — Не трогай своего выкормыша! Даром ли ты меня призрел? Я добра желаю для степного народа!

— Что еще за добро, ты, рыбий потрох? — Кхарра, кажется, несколько смутился. Он был слишком прямодушен для игр Нэмая и, похоже, не знал, что сказать в ответ. Кочевой остановил коня и опустил плеть.

— Ты подумай, отец, — продолжал причитать Нэмай. — С чем пришли в эту страну — с тем и ушли. Зубами только щелкнули впустую.

Матерые степняки отозвались на эти слова глухим ревом. Тронул их красноволосый за какую-то чувствительную жилку.

— Я вот предлагаю идти дальше и взять обетованное, — сказал Нэмай. — Если мы найдем добро и радость, которые обещал нам Руса в этой стране, то заберем себе все до последнего, ничего не оставив аттарам. Но сейчас, без помощи Аттарского зверя, мы скоро совсем рассеемся и сгинем на этом просторе.

— Чего же ты хочешь от нас? — спросил Кхарра треснувшим голосом. — На что подстрекаешь?

— Мы выручим зверя из западни, — сказал Нэмай. — И ты, Кхарра, поведешь нас вперед!

— Веди нас, Кхарра! Веди нас вперед, мудрый осел! — гремели лошадники.

Кочевой вздохнул, окинул печальным взором далекий западный горизонт и возвестил:

— Будь по-твоему, степное племя. Собирай пожитое, череди коней. Завтра же выступаем!

Синга, услышав эти слова, затрепетал. Неужели теперь, когда он обрел новое свое, маленькое счастье, злые воздушные силы снова погонят его вперед? Он взглянул на Спако и увидел в ее глазах свирепую радость.

«Разве ты не знаешь, что игра в скарну не заканчивается никогда?»

Южный ветер крепчал, разгоняя серую хмарь, оставшуюся после вчерашней грозы. В ушах Синги протяжный его вой сливался с тоскливой песнью тхарского мальчика:

 

Едва упаду я, враг мой услышит обо мне,

Недруг мой возликует обо мне,

Узнает, отец, узнает брат мой, узнает племя

Что друг их — меж бесплотных теней,

И нет следа его на земле.

Для всего под этим небом есть своя пора —

И для радости, и для томленья.

В мечтах и помыслах наших о вящем

Нет подлинной сути — одна лишь тщета.

 

 

Человек из Красной земли

 

Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2020

 

 

 

Я — пастырь, которому власть даровали в подарок,

Нечто в ночи мне объявилось,

Что — я не знаю

В.К. Шилейко. Шумерская литература

 

I

 

Когда Злое Солнце скрылось за горизонтом, двое путников остановились на склоне каменистого холма. На три плетра вокруг не было заметно никакого человеческого присутствия, только далекие огни походных биваков воинства Камиша мерцали в холодной синеве как отражения первых сумеречных звезд. Однако, случись какому-нибудь прохожему оказаться в этом безлюдье, он бы очень удивился, увидев этих двоих: изможденный неведомого северного племени человек и хищного вида островитянин с безобразно длинными, как у паука, руками и ногами. Они встали с подветренной стороны, чтобы дым от разведенного костра не привлекал чужих глаз. Лежанки им заменили согретые солнцем замшелые глыбы, сень — узловатая крона ладанного дерева.

— Я не понимаю твоей Правды, змеиный жрец, — молодой островитянин протянул руки к огню. — Если ты так мудр, скажи: куда подевалась моя удача? Что стало с моей судьбой?

Вопрос этот очень удивил Тиглата, ведь за весь прошедший день его спутник не проронил ни слова.

— Не так давно мне встретился корноухий гадатель, — продолжил островитянин. — Этот старый обманщик предсказал мне дурную судьбу. И вот я здесь с тобой в запустении.

Некоторое время Тиглат раздумывал над ответом, отмечая движение звезды Дилбат и разоряя тисовым прутом горячую золу.

— Нет ни судьбы, ни удачи, саркан, — произнес он наконец. — Есть только Промышление Неизвестного Бога о нас.

— Он промышляет о нас, как рыбак о рыбе? — в голосе островитянина послышалось сомнение.

— Что мне ответить? Да и нет, мой друг, — Тиглат улыбнулся. — Он желает нас всех изловить. Изловить, чтобы освободить.

— Освободить? От чего?

— От всякого зла.

— Как?

— Устранив причину, разумеется, — Тиглату казалось, что разговаривает он не с иноземным зверем, а с маленьким ребенком. Но он все же помнил, кто перед ним, и старался не выказывать снисхождения.

— Что же это за причина? — саркан с сомнением прищелкнул языком.

Тиглат надолго замолчал, вновь уставившись на молодое звездное небо. «Этот саркан может выпотрошить человека легко, словно рыбу, — подумал он. — И все же не знает, где у него правая рука, а где — левая». Далеко над зубцами гор тлело рыжее зарево. В воздухе пахло полынью.

— Одни говорят, что зло есть страдание, вызванное нашими проступками. Другие считают, что зло коренится в самой природе телесного мира.

Островитянин плюнул в огонь.

— Какая глупость… Я не верю в такую Правду, — сказал он презрительно. — Брат Илин слушал твои россказни. Теперь он мертв. Брат Санука слушал тебя. Теперь он тоже мертв. И многие из тех братьев, что внимали пустым словам, остались лежать на этой негодной земле. Теперь мне приходится выслушивать твои выдумки.

— А во что ты веришь, саркан? — спросил Тиглат, стараясь скрыть досаду.

— Я верю в Клятвы, которые принес, когда стал мужчиной, — преданность братству, нестяжательство, бесстрашие, крепость тела и духа.

— Ты и ныне соблюдаешь эти обеты?

Тяжело упала тишина. Раздумье исказило и без того гадкую наружность саркана. «И вправду похож на сольпугу, недаром так зовется, — подумал Тиглат. — Я, конечно, выгляжу теперь не лучше».

Тиглат покинул пределы Бэл-Ахара здоровым молодым мужчиной — у него была густая курчавая борода, шаг его был тверд и скор, черные глаза, окрыленные густыми бровями, горели молодой силой. Теперь тело его сделалось безобразно: в стране Селмоим его пытали огнем, в стране Пчелы и Тростника секли плетьми, в Дахе — били камнями. После его резали, кололи, подвешивали вниз головой, на левой руке недоставало двух пальцев, на лбу красной звездой цвел ожог. В городе Лакиса он ненадолго поселился в окрестностях храма богини Дилбат, где собирал дикий мед для бражников. Прознав о нем, жрецы схватили его, избили палками, обрили наголо и осыпали пеплом. «Ни в какой стране не будет тебе приюта, — сказали они ему, прежде чем выпроводить из города, — все наши люди знают о тебе, все злоумышляют о тебе. Ступай прочь из нашей страны. Наша вода слишком хороша для тебя, наши хлебы слишком хороши для тебя, наши женщины слишком хороши для тебя. Убирайся прочь, пока мы не предали тебя смерти».

Так гнали Тиглата — от города к городу. Лишь на краю Наилучшей земли стужающие наконец отступили от него. Тогда ему и встретились воины Аттар Руссы. Поначалу он робел подойти к ним, ожидая новых побоев, но воины, увидев северянина, лишь подняли его на смех — так жалок был его вид. Один раскрасневшийся от хохота баирум протянул скитальцу плошку меда. С тех пор день за днем Тиглат волочился вслед за войском, проповедуя о Рыбаке, который вынимает людей из темных вод, избавляя их от истления и страстей. Всюду с собой носил он треснувшую миску, из которой вкушал свою жалостивую пищу. Люди обыкновенно подавали страннику ячменную кашу, редко — рыбу или мясо.

Иногда Тиглат приближался к человеческим обиталищам, но не являлся к людям, оставаясь в поле и промышляя скудельным ремеслом. Готовые горшки и миски он оставлял на краю поля и порой, вернувшись, находил мешок с зерном или какую-то другую плату за свой труд. Иногда ему бросали битую овцу или связку сушеной рыбы. Раны его мало-помалу зажили, плоть укрепилась. И все же он был слаб — куда слабее себя прежнего, изо рта его сочилась слюна, на ходу он покачивался, как пьяный, разбитая голова его гудела, как медный котел…

— К нам приближается опасный человек, — произнес Сольпуга, прервав мысли Тиглата. — Или это не человек? Не могу разобрать…

Северянин действительно увидел в сумерках жидкую тень. Тень приблизилась к огню, очеловечилась и превратилась в желчного иноземца со злыми, раскосыми глазами. Одет он был как баирум и ругался как сборщик дикого меда.

— Здравствуй, добрый путник! — Тиглат встал ему навстречу, тогда как Сольпуга остался сидеть на месте. — Откуда ты держишь путь?

Желчный человек смерил его своим желчным взглядом.

— Еще один змеиный жрец, — буркнул он себе под нос и добавил, как бы спрашивая себя. — Какой у него гадкий вид, правда?

Тиглат немного растерялся от этих его слов, но, не утратив улыбки, продолжил:

— Ты из страны Син, верно?

— Зачем он спрашивает? Какое ему дело до бедного Утуку? — проговорил иноземец.

— Ты чего такой злой? Ты ведь не знаешь меня.

— Он говорит неправду! Кое-что я про него знаю. Он носит знаки Змеи и Льва. Недавно я претерпел от людей Храма. Мне причинил несчастье змеиный жрец. Пусть теперь этот возместит убыток!

— Кто причинил тебе обиду? — спросил Тиглат, с трудом сдерживая раздражение.

— Это был молодой писарь. Он недурно играет в скарну. Но этого мало, чтобы переиграть старого Утуку. Разве можно обыграть собственную тень? Нет! — скажу я. Он пустил в ход трюки, уловки, которым научился в Храме.

— Вот как… — нахмурился Тиглат. — Как звали того писаря?

— Откуда мне знать, как его звали? — ощерился желчный. — Он был из племени черноголовых. Совсем еще мальчишка, но кое-что повидал, хват. Баирумы призрели его потехи ради.

— Этот человек… жив? — проговорил Тиглат треснувшим голосом.

— Это известно лишь луне и звездам! Да еще перелетным птицам, может быть. — Желчный плюнул себе под ноги и вдруг спросил кого-то. — Должно быть, он сгинул в битве?

В сердце Тиглата впилась невидимая хищная лапа. Это проснулся злой грифон, когда-то свивший себе гнездо в узкой клетке его ребер. Уже много лет он дремал в темноте, и Тиглат позабыл о своем недуге. Но дурная весть растревожила злой дух, оживила в памяти забытое — тревожное лицо матери, горькие настойки из трав и молитвы на мертвом языке.

«Не может быть, — сказал себе Тиглат. — Не верю, что это он».

— Так что же? Змеиный жрец возместит мне убыток?

— Но у меня ничего… — Тиглат осекся, услышав хриплый смешок.

— Я кое-что знаю об этом писаре. — Сольпуга нехотя поднялся с теплого камня, расправляя свои паучьи конечности.

— И что же? — Тилат облизнул засохшие губы.

Вместо ответа Сольпуга обжег его холодным взглядом. Тиглат запустил руку в пазуху, достал из нее последний кусок твердого сыра и протянул островитянину. Тот принял сыр и вновь уселся на свой камень, подобрав паучьи конечности. Он долго смотрел на огонь, погрузившись в бесцветные свои мысли, и только когда Тиглат уже готов был закричать от нетерпения, наконец произнес:

— Да, об этом, черноголовом… я видел его. Это было после боя. Некоторое время мы вместе шли в сторону Накиша. Он поделился со мной снедью. Болтал без умолку. Пустой человечек, этот черноголовый.

Желчный человек ощерился, протявкал:

— Раз так, то я еще поквитаюсь с ним! Он, верно уже в Накише. Никуда он от меня не уйдет.

— Стало быть, мы все трое держим путь в Накиш? — спросил Тиглат, чувствуя как отступает злой грифон.

— Я иду туда, чтобы причинить зло своему обидчику, — сказал Утуку.

— Я иду туда, чтобы соединиться со своими братьями, — эхом отозвался Сольпуга.

— Я иду туда, чтобы умертвить Аттар Русу, — произнес Тиглат.

 

II

 

Тиглат не вдруг задумался об убийстве великого лугаля. В дни своей жизни в Бэл-Ахаре он почти не думал о нем и о том, какое зло может причинить один человек множеству человеков. Первое время его занимала учеба, а затем без остатка захватил дерзкий замысел Главного евнуха. «Мы в плену у зверя жестокого и коварного, — так говорил великий вол. — Придет день, и свет чистого огня угаснет в этих стенах. Истина нашего учения не должна больше томиться в темноте, Адидона. Пришло время излить ее в мир». Тиглат слушал эти безумные речи с небывалым для себя волнением. Он смутно понимал слова о звере, воспринимая лишь идею просвещения Наилучшей земли. Вести о происходящих за стенами Бэл-Ахара событиях занимали его тогда не больше, чем уборка нужника, варка смолы, починка одежд или какое-либо иное, гадкое, но непременное дело.

Все началось в третий год учебы Тиглата. Однажды после полуденного служения Главный евнух подошел к нему и шепотом назначил встречу в роще Ат-Тари. Ученик должен был явиться туда на закате, без слуг и охраны. Тиглат, услышав эти слова, едва не усмехнулся — у него, чужеземца, не было ни того, ни другого. Лицо евнуха, однако, встревожило его — в темных глазах скопца вспыхивали белые и золотые искры, щеки побелели и вытянулись, на губах запеклась слюна. Это было похоже на безумие. Впрочем, это и было безумие, как понял потом Тиглат.

Когда в тени священных кипарисов они увиделись снова, лицо Главного евнуха приняло обыкновенный непроницаемый вид, а вот Тиглата, напротив, била дрожь. Весь остаток дня незнакомое, волнительное чувство в его груди все возрастало, наливалось холодным, колючим ядом. Таинственность их встречи пугала, манила, угрожала, обещала неизвестное. Когда наконец жирная туша скопца приблизилась к Тиглату, дохнула на него кислым жаром, он почувствовал как волосы на его голове шевелятся.

— Ты — негодный человек, — сказал Главный евнух и замолчал.

— Я — негодный человек, — повторил юноша.

— Ты никому не сказал о нашей встрече, — глаза скопца изучали лицо северянина. — Ты нелицеприятен в суждениях, это хорошо. Ты не ищешь одобрения и покровительства Наставников. Это тоже хорошо. Они никогда не поймут, не признают… Они и не должны узнать. Никто не должен.

— Узнать… что? — Тиглат облизнул пересохшие губы.

— Ты — негодный, — снова произнес Главный евнух. — Но могу ли я тебе верить?

После этих слов его рука, скрытая под складками одежды, чуть заметно шевельнулась. Тиглат это заметил.

«При нем нож, — догадался он. — Клинок, верно, смазан ядом».

— Нет, господин мой, — собравшись с духом произнес северянин. — Я сродни гнилому корню или снулой рыбине, я не заслуживаю чьего-то внимания. Мои слова — пустой ветер.

Главный евнух кивнул, удовлетворенный ответом.

— Ты слеп и потому не видишь, — сказал он. — Ты глух и потому не слышишь.

Тиглат бессловно кивал. Он думал только о ноже — невидимом, смертоносном.

— Завтра в этот же час я жду тебя в Адидоне, — Главный евнух вновь смерил северянина пристальным взглядом. — У меня есть для тебя работа. А теперь ступай. Я должен остаться один, хочу сотворить молитву.

По дороге в келью, на главной террасе, Тиглат столкнулся с Сингой. Встретившись с ним взглядом, северянин поморщился: мальчишка опять вдыхал желтый дурман, белки его глаз были розоватыми, губы пожелтели и потрескались. Он зашипел, когда Тиглат ухватился за его смоляно-черные волосы.

— Куда ты бежишь? — спросил северянин, как можно более холодно.

— А тебе чего за дело? — огрызнулся Синга.

— Ты опять собрался в город с Волитом и Мемном?

Синга не ответил, лишь зыркнул злобно на старшего товарища. Тиглат вновь испытал странное чувство, в котором кроме желчи и обиды было еще какое-то мучительное томление. Он не понимал природы этого странного чувства. Да, он презирал эшзийца за его негодный нрав. Отец мальчишки был редумом, получившим от своего энси за верную службу большой ильк. От материнского чрева Синга ни в чем не знал нужды, ему не приходилось трудиться на чужой земле, он не добывал известь, не выделывал кожу, не собирал дикий мед. Черноголовому неведома была жизнь изгнанника, его сердце было сухим и грубым, как такыр, в его голове гулял беззаботный Восточный ветер, и все же… что-то в нем — незаметное, недоступное уму — всегда обезоруживало Тиглата. Что это было? Быть может, потускневшая, выцветшая память о братьях, давным-давно убитых пустынной хворью… Или что-то еще, незнакомое, новое?

«Помни, что ты — в логове львов, — так говорил отец, огрубелый человек, постаревший прежде своего века. — Тебя окружают враги. Ты не можешь бежать и скрываться. От Злого Солнца не убежишь. Чтобы выжить, ты должен утаить от других свое сердце. Оно очень хрупкое, и дело тут не только в твоем недуге. Праздность и томление ослабят твои мышцы. Зависть истончит твои кости. Ненависть затуманит твой взор. Это ты знаешь хорошо. А теперь запомни вот что: страшнее всех прочих чувств — любовь. Для тебя это смертельная отрава. Настоящая любовь бывает только между равными, а равных тебе в этом мире больше нет». Тиглат помнил эти слова, помнил, как заповедную молитву.

— Залепи рот дерьмом, — северянин отвесил Синге звонкую затрещину, не в полную силу, но так, чтобы мальчишка почувствовал. — Ты говоришь с тем, кто старше и много умнее тебя. Прикуси язык, пока я не высек тебя.

Взъерошенный Синга ощерился, но смолчал. Где-то на дальнем конце террасы показался его раб — тонкий, хищный, похожий на дикого кота.

— У тебя послушание, — сказал Тиглат уже спокойнее. — Поэтому в город сегодня не пойдешь — я прослежу за этим. Нечего тебе делать в захожих домах.

Он одарил черноголового долгим взглядом, в который постарался вложить все свое презрение. Тот втянул голову в плечи, пробормотал что-то на своем наречии и поволокся к воспитателю. Тиглат хмыкнул — на сей раз он нашел на него управу. Прежде чем скрыться за углом, сын честного земледельца, правда, бросил через плечо: «Чтоб тебя мыши съели, шелудивый шакал», чем еще больше позабавил Тиглата. Ему опять вспомнились слова отца: «Настоящая любовь бывает только между равными, а равных тебе в этом мире больше нет. Ты не похож на других. Ты лучше других. Ты — Наилучший».

 

На другой день Главный евнух встретился с Тиглатом в Адидоне и, взяв с него все самые страшные клятвы, изложил суть его новой работы. Поначалу Тиглат не поверил услышанному. Ему подумалось, что Великий скопец выжил из ума или вздумал зло подшутить над ним. Евнух угадал его сомнения и потемнел лицом. «Отравленный нож, — вспомнил Тиглат. — Это не шутка».

— Мы должны вынести Скрижали из тьмы Адидона, — повторил Главный евнух свои слова. — Ты сам все видишь — Бэл-Ахаром овладел нечестивец, Зверь, рожденный под красной звездой. Наилучшая земля постепенно умирает, Южный Ветер и Злое Солнце скоро вытравят из нее живую душу. Мы должны воздвигнуть новый Адидон в другой стране, чтобы спасти учение Рассвета.

Эти слова обожгли Тиглата. Он вспомнил родную землю, оставшуюся по ту сторону гор, в одночасье увядшую и разоренную врагом. Речи главного евнуха были безумны, но оттого не менее правдивы.

Через несколько дней усердного поста и долгих молитв, возносимых Отцу, он принялся за работу. Миновало время дождей, за ним пришла сушь, и снова разразились небесные хляби. Работа текла неспешно, Главный евнух проверял каждую табличку, переписанную с великих скрижалей. Раз за разом он разбивал глиняные дощечки и приказывал прятать обломки как можно дальше от глаз наставников.

Аттар Руса между тем объявил войну Пятиградию Наилучшей земли, призвал в свое воинство диких тхаров и кровожадных сар-канов. В заветные земли прибыли темнокожие воители из Страны Богов и много других иноземцев. Все больше Тиглат убеждался в правоте Главного евнуха и нечестии великого лугаля. Когда Главный евнух решил посвятить в их работу Сингу, он уже почти уверился, что Аттар-Руса и есть та Кровавая Звезда, чей свет превращает черную землю в красную, а плоть — в сухой остов. О ней говорилось в самом конце скрижалей. Много лет толкователи из числа Наставников спорили, что предрекают эти последние слова: небесное знамение, драгоценность или человека, грядущего родиться на земле под красной звездой Сатэвис. Одни страшились появления Звезды, другие, такие как Уту и Каас, алчно ждали, когда она воссияет на Западном небосклоне.

Призвание Синги между тем Тиглат не одобрил. «Этот легкомысленный мальчишка нас погубит, — говорил он великому скопцу. — Разве ты не видишь, как он глуп и празден? Я уже давно наблюдаю за ним, верь мне». Но Главный евнух только улыбался на все его возражения. «Я вижу, тебе не безразличен этот львенок. — Так говорил он Тиглату. — Вам нужно трудиться вместе. Это принесет пользу и тебе, и ему». В конце концов северянин смирился, но все же не спускал с эшзийца глаз. «Ради великого дела я могу потерпеть и этого сосунка, — говорил он себе. — Разве есть что-то столь же важное, как наш замысел?». Тогда он и представить не мог, какую великую жертву принесет ради Синги.

После изгнания, во все те дни, что Тиглат странствовал по опустошенной Русой земле, в сердце его зародилось и взросло новое чувство. Ему встречались люди, согбенные и опустошенные войной. Он призрел их — заживо мертвых, без души, бессмысленных — и пришел к ним со Словами Утешения. Но скудные и озлобленные люди отступили от чужака, думая, что он хочет отнять у них последнюю снедь. Тиглат ушел прочь, напрасный и пристыженный, а вдогонку ему летели проклятья и ругань.

Не раз еще приступал Тиглат к несчастным и, отвращенный, оставался один. Наконец, поняв свою тщету, он смирился. Однажды дорога вывела его к разоренному святилищу. Аттары умертвили жреца и измазали алтарь нечистотами. Тиглат приблизился к разбитому болвану и усмехнулся, узнав его. Владыка седьмого неба, архонт Бэл-Дингир был особо чтим в Увегу. Среди простоумных людей он мнился в обличье рогатого человека. Когда-то жрецы сложили его кумир в полтора человеческих роста из вулканического стекла. Теперь базарный люд суетился возле павшего исполина. Угловатые, жилистые мальчишки-падальщики откалывали от него куски и тут же, при помощи песка и воды, перемалывали в мелкий бисер. На земле лежали обломки глиняных дощечек с записанными на них псалмами, молитвами и заклинаниями, и никому до них не было дела. Прежде чем убить, аттары сорвали со жреца одежды и оставили его лежать на алтаре — со впалой грудью и раздувшимся от смрада животом. Тиглат хотел было скинуть свой бурнус, чтобы прикрыть срам мертвого жреца, но, вспомнив, как еще недавно творили с ним служители архонтов, раздумал. «Я не смогу спасти тех, кого коснулась порча. Я ступаю по следу, оставленному змеей. Всё на моем пути отравлено. Только если я сотру голову змее, след истления прервется». Вдруг ему подумалось, что он, быть может, и есть тот самый Марруша — гений и дракон, противостоящий темным силам Хаал. Он тут же ужаснулся и устыдился собственной дерзости. В скрижалях Рассвета было сказано ясно, что Марруша выйдет из Наилучшей земли — земли черной, живой, плодоносной. Родная земля Тиглата уже давно превратилась в пыль.

 

III

 

Стена в три человеческих роста опоясывала дымный город, словно дохлый дракон. Шесть башен из кедра и лиственницы угрюмо торчали над зубчатым драконьим хребтом, бока его, облицованные керамической чешуей, источали жар. Земляной вал щерился острыми деревянными зубьями. В солнечном свете заметно было, как поблескивают над башнями медные колпаки аттарских застрельщиков. Слышались звуки труб и боевых рожков. Осадный лагерь стоял в двух плетрах от городских стен. Наилучшие не ожидали, что придется учинять такую долгую осаду. Победа, которую одержали они недавно, обернулась долгим и томным стоянием посреди пространной и голой равнины. Воины Камиша и Увегу жили скученно, в беспорядке. Все поля окрест Накиша были вытоптаны стадами этих бессмысленных, обозленных людей. Воздух был тяжел от гнилостного духа, сонмища мух толклись над грудами падали и нечистот. Отступая, аттары оставили обозы и великое множество раненых. Тех, кто не мог подняться с земли, камишцы, не думая долго, умертвили, прочих пленных разоружили и отправили в Хатор своим ходом. Вино и снедь аттары, уходя, щедро приправили ядом, и многие из людей Камиша и Увегу по недоумию своему отравились насмерть. Осталось в лагере немало украшений, рухляди, припасов и другого добра, награбленного во время похода, и поначалу победители на радостях устроили большой пир, истратив немало собственных припасов. Наутро многие из них не могли оторвать головы от земли, и, вернись сейчас Аттар-Руса с остатками своего войска, он, верно, причинил бы им немалый урон или даже обратил в бегство. Но великий лугаль скрылся за мертвой драконьей тушей, выжидая чего-то, ему одному известного.

Мало-помалу радость людей Пятиградия поутихла. Время шло, и страх креп в их сердцах. В горклом конопляном удушье костров редумы и баирумы передавали друг другу страшные слухи. Одни говорили, что на стороне Аттар-Русы бьются теперь злые духи — полулюди-полукони. Чудовища налетали на подвозы со снедью, отбивали скот и отравляли колодцы. Другие считали что Руса — колдун, который по ночам ходит по лагерю, умыкая дыхание спящих. Припасы между тем день ото дня таяли. Иные из воинов, оставшись без снеди, собирали дикие злаки, степной лук и пекли из них хлебы. От этой пищи их рвало желчью, с ними случались страшные видения, многие умирали в корчах. День за днем войско Камиша прореживал недуг. Сначала начался страшный понос, а следом объявилась черная горячка. Говорили, что Ночная гостья прибрала уже одного из Наилучших, а прочие истрачены недугом настолько, что не могут держать в руках рог. Таким увидел войско пяти городов Тиглат, когда в обществе двух проходимцев вышел к стенам Накиша.

Рядом с лагерем толпился пестрый базарный люд, так что на чужаков никто не обратил внимания. Нажитое торговцами добро громоздилось там и тут, словно стога сена. Возле одной из стоянок с рухлядью Тиглат остановился.

— Нам нельзя привлекать к себе внимание, — произнес он. — Ни с кем не разговаривай, саркан. Тебя могут распознать…

— С кем говорит змеиный жрец? — отозвался Утуку.

Тиглат огляделся. Сольпуга исчез. Окинув взглядом базар, северянин только плечами пожал: «Ушел, как жаль. Он бы нам пригодился…».

Вдвоем принялись бродить они по базару, выспрашивая и разведывая у продажных людей, что творится в лагере. Одни гнали от себя прочь праздных бродяг, иные, мучимые скукой, вступали в разговор, но от их слов все равно было мало проку — сплошь слухи да недомолвки. Скоро Утуку начал скрежетать зубами, Тиглат же в раздумьях присел на камень. Долгое время смотрел он на то, как тени проделывают свой путь по земле, постепенно укорачиваясь, истончаясь, бледнея…

— Я придумал! — воскликнул он наконец.

— Что ты придумал? — за его правым плечом вырос Сольпуга. Саркан был одет в плащ из цветного войлока с расшитым бисером капюшоном. На чреслах его красовался ремень из кожи, а за плечами трепыхался живой козленок. Тиглат уставился на островитянина недоуменным взглядом.

— Где ты все это… — начал было он.

— Украл, — праздно отозвался Сольпуга. Козленок подал голос, и саркан крепко тряхнул его.

— Украл? Что будет, если нас схватят? — испугался Тиглат.

Островитянин смерил его презрительным взглядом.

— Ты сказал, что придумал что-то, — произнес он.

— Как мы попадем за стены? — пробормотал Утуку. — У Накиша трое врат, но все они закрыты и охраняются. Муравей не проползет мимо аттарских баирумов. Мы-то покрупнее муравьев… Разве что нас впустят туда как желанных гостей?

— Да! Да! Верное говоришь! — Лицо Тиглата вновь прояснилось. — Будь у нас бубен или арфа…

— Держи… — Сольпуга перекинул козленка на плечи Утуку и, превратившись в рябую тень, исчез среди палаток. Желчный человек из страны Син присвистнул ему вдогонку. Через некоторое время саркан появился опять, на плече он нес целую связку инструментов — арфу с тремя струнами, пару кимвал, облезлый бубен и гладко ошкуренный шофар. На руках у него запеклись бурые разводы.

— Откуда… — спросил было Тиглат, но тут же одернул себя, выправился. — У меня появилась мысль, и это недурная мысль, как мне думается, — сказал он с видимым удовольствием.

Сольпуга плюнул себе под ноги, Утуку расплылся в довольной усмешке. Как был, с козленком на плечах, он подбежал к островитянину, выхватил из его связки шофар и принялся бойко бренчать на нем. Щеки синца раскраснелись, только нос и уши сохранили желтый оттенок, что сделало его лицо особенно неприятным. Тиглату оно напомнило посмертную маску. «Этот человек только притворяется живым, — подумал он. — Хорошо притворяется, но меня ему не провести».

Человек из страны Син играл и приплясывал, спутанный по ногам козленок жалобно мекал. Вокруг уже стали собираться праздные люди. Наконец Сольпуга, которому наскучили эти ужимки, ткнул Утуку кулаком в грудь. Тот с хриплым хохотом повалился на землю, разбив шофар о камень.

— Нам нужно приготовиться, — сказал саркан резко. — Я не хочу умереть под этими стенами.

 

На закате к Западным вратам Накиша подошла странная процессия. Впереди шел северянин. Играя на арфе, он пританцовывал, воспевая красоту и плодоносную силу Дилбат. Одесную его волочился угрюмый саркан, отбивая на барабане монотонный ритм, хорошо знакомый каждому гребцу. Желчный человек из страны Син гремел кимвалами, козленок, привязанный к его ноге бечевой, плелся следом, ковырял носом пыль и жалобно блеял.

Со стены раздался сердитый оклик:

— Идите прочь, соглядатаи!

— Мы прошли многие страны, миновали дикие земли для того только, чтобы воздать богине Дилбат нашу скромную жертву! — произнес Тиглат нараспев.

— Никого не велено подпускать к стенам, — произнес аттарский баирум, чернобородый тощий человек с голодной тенью под глазами. Свесившись со стены, он внимательно разглядывал путников.

— О, Благорожденный! — пропел Тиглат. — Ты можешь принести жертву от нашего имени?

Лицо стража после этих слов страдальчески исказилось, как у человека, стоящего перед мучительным выбором. Еще раз он пронзил всех троих пристальным взглядом и скрылся за стеной.

— Сейчас в нас полетят камни, — протявкал Утуку.

Тиглат только отмахнулся от него и сделал несколько шагов к воротам. Никто не бросил в него дротик, не метнул камня. У глинобитного основания стены в одной из круглых бойниц он приметил какое-то движение. Собравшись с духом, он прислонился к бойнице и услышал трусливый скорый шепот:

— На восточной стороне есть тайный лаз размером с горчичное зерно. Взрослый человек пролезет по нему, согнувшись вдвое. До третьей стражи я охраняю этот лаз. Когда прогремит третья стража — приходи к нему. Ты погонишь козленка через него — прямо ко мне в руки.

— А ты не обманешь меня, добрый человек? — спросил Тиглат. — Я хочу, чтобы козленок был предан всесожжению весь и не осталось никаких членов — ни целых, ни тем паче поврежденных.

— Что ты, что ты! — фыркнул стражник. — Как я могу обмануть паломников? Родная мать проклянет небо над моей головой!

Тиглат поблагодарил честного стража, кивком дав понять своим спутникам, что дело устроено, и все трое удалились.

Баирум же опять поднялся на стену. Его товарищ стоял рядом, сглатывая слюну. Оба провожали голодными взглядами козленка.

 

IV

 

Ночь правила Накишем. Воздух впитывал — от плача и голодных вздохов. Ночные твари копошились в простенках домов, подстерегая чью-то смерть, воруя дыхание у стариков и младенцев, под сенью храма гнездились страхи и дурные сны. Луна стыдливо скрывала свой бледный лик, звезды в небе мертво молчали, храня свои тайны, лишь блуждающие по своим ледяным тропам планеты посмеивались над людьми злым серебряным смехом.

В городе было много непроглядных углов. Жилища человеков удушливо толпились возле крепостных стен, наползая друг на друга, не оставляя между собой прорех, и только редкие узкие канавы прорежали их тесноту. В одном месте зиял чернотой такой узкий проулок, упиравшийся в восточную стену, где, прикрытый большой плахой, таился лаз.

Два баирума время от времени прохаживались мимо проулка, заглядывая в темноту, выслушивая что-то, им одним ведомое. Вот в полуночной глухоте послышались удары — это караульный бил в клепало, сообщая, что наступила третья стража. Толкаясь и бранясь, баирумы полезли в проулок. Для двоих здесь не нашлось места, пришлось ползти гуськом друг за другом. Тот, что полз впереди, грязно выругавшись, сдвинул плаху вбок и заглянул в лаз, держа наготове медный нож.

Наконец из темноты послышалось меканье, стражник, сопя от нетерпения, протянул руку в лаз, пальцы нащупали мех и мелкие рожки. Другой баирум вцепился зубами в его лодыжку и тут же получил пяткой по зубам. Впереди слышалась какая-то возня.

— Толкай! Толкай его! — запричитал первый баирум, но тут же отпрянул, булькая и хрипя, засучил ногами, хватаясь за рассеченную выю. Его товарищ попятился было назад, но что-то похожее на огромного паука навалилось на него сверху, спутав своими длинными лапами, Треугольный меч вонзился в его правый бок. Аттарский стражник дернулся и замер.

Отерев клинок козьей шкурой, островитянин выпрямился, перешагнул через мертвецов, освобождая путь для Тиглата. Увидев недвижимые тела, северянин вздохнул:

— Мы должны скрыть тела, пока не заявились другие.

— До четвертой стражи здесь никого не будет, — голова Утуку с пыхтением показалась из лаза. — Незачем стараться. Проклятье! Этот город смердит, как логово безумца…

Один за другим они выбрались из проулка и оказались на круглой площадке, посреди которой зиял колодец.

— Сперва хватятся этих двоих, а потом учинят охоту за нами, — заметил Тиглат.

— Не за мной. До рассвета я найду своих братьев, — произнес Сольпуга. — Вы тоже поторопитесь уладить свои дела. Ты убьешь лугаля сейчас, под покровом темноты?

— Нет, — Тиглат невесело усмехнулся. — Я предстану перед ним при свете дня.

— Значит, ты все-таки сумасшедший, — хмыкнул Сольпуга.

Вдруг он насторожился и припал к земле, изогнув спину, словно камышовый кот.

— Кто здесь? Гирон, это ты? — раздался голос.

Три темные фигуры возникли между домов — три аттарских воина. Зрение Тиглата отличалось особой остротой, и он разглядел незваных гостей. Двое из них сжимали в руках каменные дубинки, у третьего на поясе висел бронзовый боевой серп.

— Кто вы такие? — произнес человек с серпом. — Камишцы? Лазутчики?

Сольпуга огляделся по сторонам, ища путь для отступления. Одно мгновение — и он запрыгнет на крышу или юркнет в какую-нибудь щель, из которой врагам будет нелегко его достать. Утуку съежился и нахохлился. Губы его скривились в кислой усмешке. «Вот и смерть пришла!» — прошипел он.

Тиглат понял, что погиб, что над ними сейчас учинят расправу. Он не успеет исполнить задуманное… Только один исход мог спасти его.

— Бей их! — приказал человек с бронзовым серпом.

Перед мысленным взором Тиглата возникло лицо отца — не по годам старое, печальное, но вместе с тем исполненное смирения. Тиглат помнил каждое слово, сказанное им в ночь, что они провели у врат Бэл-Ахара:

— Люди издревле отбирают лучшие сорта злаков и породы скота, чтобы взрастить себе обильное пропитание. Мы же в своей гордыне вывели новую породу людей. Особую породу, сильную, бесстрашную. Мы поселили их на скалистых островах в Сером море, где закалялись их плоть и дух. Мы напитали их разум так, чтобы они во всем были покорны нам. Преданность нашему роду навеки у них в крови. Заветные Слова учат они с детства, учат наяву и во сне. Они скрыты в их молитвах, в их песнях, в самом их языке. Они забыли об этом. Нет — они никогда не знали этого. Мы можем повелевать ими, как и прежде, но то — страшная власть, преступная. Перед лицом Бессмертного неба нельзя произносить эти Слова. В своих мыслях нельзя произносить эти Слова…

Сейчас Тиглат произносил их вслух в полночной тишине. Ему дико было слышать родную речь и то, как властно и грозно звучит его голос:

— Мышца моя, сокруши врагов моих! Пролей кровь за меня! Умри за меня! Убей за меня! Слушай, что я говорю!

Ответом ему был вопль, который не мог издать ни зверь, ни человек. Стражи в страхе отпрянули, но было поздно. Сольпуга налетел на них, словно Южный ветер. Первый упал с перебитой мечом ключицей, кулак саркана сокрушил челюсть второго, третий воин вдруг почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, бронзовый серп рассек воздух, но челюсти Сольпуги уже нашли яремную вену, брызнула кровь, страж захрипел, засучил ногами.

Тиглат не смог отвести взгляда. Он испытал порочное, неодолимое влечение к этому зрелищу. «Глядите, проклятые! — сказал он своим глазам. — Глядите, что я натворил сейчас!» Утуку за его спиной улюлюкал и хлопал в ладоши.

Все закончилось, не успев начаться. Саркан стоял перед Тиглатом, перемазанный кровью с головы до ног. Хриплое дыхание тяжело вырывалось из его груди. В глазах его северянин увидел необычайное — страх.

— Ты один из них… ты из этих демонов! — прорычал Сольпуга на саркани. — Не подходи ко мне, нечистый!

Он уже высвободил «драконий зуб» из шеи убитого стражника. Бронзовое острие, направленное в сторону Тиглата, дрожало. «Я могу приказать ему броситься на этот меч», — подумал северянин и сам содрогнулся от омерзения.

Сольпугу, видно, тоже посетила эта мысль. Лицо его сделалось совсем мертвым, на губах закипела слюна. Никогда прежде не испытывал он ничего подобного — животный ужас, смешанный с отвращением и сознанием собственного бессилия. Он не мог причинить вреда этому человеку, он не мог ослушаться его. Страшное видение встало перед его глазами: в темных углах и под душными сводами храма таится что-то грозное и вместе с тем гадкое — не с десятью, но с сотней лап, когтей, крючков, зубов… фигуры в керамических масках обступают измученное, истерзанное тело юноши… шепот на непонятном языке холодным ядом проникает в его уши, мутит разум, истребляет волю…

— Ненавижу! — выдавил Сольпуга, прежде чем нырнуть во тьму.

Утуку загоготал.

— Наш паучок юркнул за камень, — сказал он. — Северянин остался один под Злым Солнцем. Но не-е-ет, не один! Вместе с ним бедный-несчастный Утуку. Горе Утуку! Он пропадет с этим негодным человеком.

— Залепи рот глиной, — Тиглат тяжело и досадливо вздохнул. — Скоро ты тоже избавишься от меня.

— Скорее бы, — проскрипел зубами желчный человек из страны Син.

 

V

 

В Накише жили скудные и простые люди, не знавшие Слов Сокровенного Учения. Во всем их суматошном термитнике не было ни дворов, ни улиц, ни отхожих мест. Дневное время свое люди проводили на крышах, вечером спускались в свои жилища через дымоходы. Стены, покрытые белым алебастром, ярко горели на солнце, и днем и ночью здесь было жарко, словно в дому печника.

Мор, истреблявший силы Камиша, свирепствовал и здесь: всякий день от поноса, бледной лихорадки и прочих хворей умирало множество людей. Смерть забирала без разбору воинов Русы, накишцев и весь тот сброд, что пробрался за городские стены, надеясь укрыться от гнева Наилучших. Неприкасаемые не успевали сжигать трупы, смрад поднимался над землей осязаемой смолистой испариной.

Тиглат стоял на крыше одного из больших домов, что притулился к каменистому холму, на котором возвышался ступенчатый храм. Венчавшее его святилище Дилбат источало жирный черный дым — было время утренней жертвы, но народ не торопился возвести взгляд к Небесам. Люди сновали туда-сюда в мучительной суете, забыв себя и все вокруг.

— Пусть змеиный жрец говорит свои лживые слова, — произнес Утуку. — А я буду собирать подаяния.

Сказав так, он ссутулился и приобрел самый жалкий вид. Пока Тиглат, склонив голову, читал про себя очистительные молитвы, желчный человек сновал туда-сюда, забираясь на крыши, бренчал кимвалами, совал под нос колпак то одному, то другому прохожему, приплясывал, кричал петухом, рычал, как собака, распевал гнусные песенки. Кто-то не обращал внимания на его ужимки, кто-то тычками и пинками гнал его прочь от себя, иные, впрочем, смеялись и бросали в колпак какую-нибудь скудную подачку.

Окинув суровым взглядом окружающий человеческий сонм, Тиглат возвестил:

— Я буду говорить вам слова Рассвета, поучения Совершенной Мудрости!

Несколько голов повернулись к нему. В проулке, внизу, остановился какой-то мимо шедший человек, добела изъеденный известью и мелом, — должно быть, истопник.

— Говорю вам, слушайте меня. Не только земля ныне изменила цвет. Само естество человеческое стало другим. Человек прежний — сытый и дикий — был плоть от плоти черной земли. Нынешний человек — суть земля красная, он черств и сух, в сухости этой его премудрость и погибель. Как земля, иссохнув, лишилась своего плодородного естества, так и мы избавились от животной своей природы. Теперь мы пусты и сухи под Злым Солнцем, и ничто уже не может сокрушить нас. Вот что я говорю вам, люди Красной земли!

Вокруг собралось уже с десяток слушателей. Тиглат отметил на соседней крыше человека с синей бородой и жреческой ониксовой печатью, а возле него трех храмовых рабов, чьи тела сплошь были выкрашены синей глиной. Синебородый некоторое время слушал молча, затем обратился к оборванному чужеземцу с явным презрением:

— Что ты, слабоумный лиходей, знаешь о Человеке Красной Земли?! Что ты знаешь о природе его?

— Я охотно расскажу тебе то, что знаю о Нем, — произнес северянин. — Наша сущность двуначальна. В каждом из нас живет два естества: Нум и Ханум. Нум подобен парящей в небесах птице, Ханум — холодной змее, ползающей среди корней…

— Нум и Ханум? — нахмурился синебородый жрец. — Разве не так звали первых двух людей, которые суть узилища всякого света?

— Именно так. Души этих первых людей, мужчины и женщины, такие разные, и поныне продолжаются в нас. Две половинки живут в каждом — мужеская и женская, они создают притяжение между людьми. Нум мужчины тянется к Ханум женщины, и, наоборот, Нум женщины привлекает Ханум мужчины. Бывает и так, что Нум мужчины находит Ханум другого мужчины, такое влечение мы считаем неправильным и преступным…

Один из храмовых рабов грязно выругался, плюнув себе под ноги. Другой раб припустил прочь, то и дело испуганно оглядываясь на Тиглата, продолжавшего святотатствовать. Синебородый жрец потемнел лицом, в его глазах запрыгали золотые искорки.

— Скажи, чужеземец, а что происходит с сущностью человека после смерти? — спросил он холодно.

— О, это великая тайна, открывшаяся лишь немногим! — ответствовал Тиглат, веселым и злым взглядом окинув толпу, растущую вокруг него. — Но я говорю вам — время тайн прошло! Правда такова: суть человеческая восхищается сквозь семь небес, оставленных своими нерадивыми управителями. На первом небе она утрачивает способность расти или уменьшаться, на втором избавляется от злобы, на третьем очищается от похоти и прочих плотских желаний, на четвертом отпадает от нее гордыня, на пятом — дерзость, на шестом небе она отказывается от стяжательства и сребролюбия, седьмое небо очищает ее от самого страшного зла — лжи. И тогда она достигает Неба Предвечного и там вступает в Чертоги Хвалы, где ждет Неизвестный Отец.

Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать возмущенный гомон собравшихся. Громче всех кричали храмовые рабы с разукрашенными синей краской лицами. Они выкрикивали проклятья, спорили между собой, щелкали черненными сажей зубами, словно пытаясь укусить Тиглата.

— Но как же человек может пребывать без этих чувств? — спросил синебородый. — Разве они не есть часть нашего существа?

Голос Тиглата прозвучал как треск грозы в знойный день:

— Говорю вам: мир чувств — это пастбище смерти. Все вы происходите из сырой могилы. Могила эта зовется Хаал!

Наступило молчание. Даже храмовые рабы смолкли, оглушенные словами северянина. Затем откуда-то издалека покатился испуганный шепот:

— Эн Саум идет! Эн хочет видеть чужака!

Толпа заколебалась, затем на одной из соседних крыш появился верховный жрец. Это был седобородый муж с медной пластиной на груди. На поясе его висел воловий рог — знак старшего зодчего. Рог представлял собой старинное устройство для разметки чертежа на фундаменте. Внутри помещалась катушка с веревкой и сыпучая охра. Приступая к работе, зодчий откручивал кончик рога и, вытянув веревку на нужное расстояние, стряхивал с нее охру, оставляя на земле ровную окружность.

Фигура эна внушила собравшимся трепет. Почтенные старики кланялись ему, свободные люди падали перед ним на колени. Тиглат держал спину прямо, глядя на седобородого жреца без тени страха.

— Я рассажу вам о человеке высочайшей святости, — говорил он. — Человек этот прожил достойнейшую жизнь, превзойдя всех прочих мудрецов и отшельников. Светлый дух приблизился к нему и спросил, чего хочет он в награду за свое служение. Святожитель ответил, что желает только одного: единожды вознестись в чертоги Отца и хотя бы одно мгновение присутствовать у престола Его. Его желание было исполнено, и он тут же исчез из мира. Когда мгновение спустя он возвратился на землю, в мир Скарны, когда снова увидел он землю под своими ногами, когда посмотрел на окружавших его людей и скотов, дикий ужас и отвращение, ни с чем не сравнимые, овладели им. Он закричал что есть силы, упал на землю и ногтями выцарапал себе глаза. Сырой глиной залепил он свои уши, рот и нос.

— И что потом стало с ним? — прозвучал густой, раскатистый голос Эна Саума.

— Он умер, — Тиглат усмехнулся. — Задохнулся. Как ты думаешь, почему так случилось?

Эн некоторое время изучал северянина пристальным взглядом желтых тигриных глаз. На его лице не было ни гнева, ни недоумения. «Он точно знает, кто я, — понял Тиглат. — И он знает, как следует поступить со мной».

— Схватить его! — велел Эн.

В тот же миг на Тиглата тесной грудой налипли синелицые рабы. Кто-то двинул его кулаком в грудь, выбив дыхание, кто-то заломил ему руки за спину и опутал запястья колючей веревкой. Тиглат пытался что-то сказать, обличить стужающих его нечестивцев, но у него получалось лишь разевать рот, глотая воздух, словно рыба, выброшенная на берег.

Его потащили на храмовый холм, где находились жилища Наилучших, выбитые в скалах, словно гнезда стрижей. Здесь, в каменном панцире, было вырублено несколько колодцев — узилища для пленников. «Меня бросят в яму, я умру там от голода и жажды, — пронеслось в мозгу северянина, но он тут же укрепил свой дух. — Так не должно быть. Прежде я увижусь с лугалем». Рабы подтащили Тиглата к одному из колодцев, сдвинули тяжелую деревянную крышку. В темноте загорелось два огонька — глаза неведомого зверя. Вонь ударила в нос Тиглату, он услышал сопение, чавканье, а затем — омерзительный лающий смех.

— Хочешь туда? Хочешь? — спросил один из рабов.

— Нет… — вымолвил северянин, с трудом сдерживая тошноту.

— Куда вознесет тебя Отец Величия? На какое небо? — спросил другой, на щеке которого была тамга храма Ат-Тари.

Тиглата вырвало, и рабы разразились издевательским хохотом, к которому тут же присоединился зверь в яме. Затем один из них произнес с видимой досадой:

— Так и быть, пока что живи. Эн не велел тебя убивать — пока поживешь. Тукку-хурва побудет твоим соседом.

Сказав так, он потащил Тиглата к соседней открытой яме и швырнул в темный сырой холод.

 

VI

 

Три дня провел Тиглат в узилище. Все это время он слышал, как за стеной мечется, скулит и хохочет зверь тукку-хурва. Из других ям слышались стоны и причитания пленников, провинившихся перед богами. Падая, Тиглат ободрал кожу на руках и ногах, достигнув дна, он подвернул лодыжку и расшиб себе зад. Все тело его ныло, ссадины от сырости гноились, но разум по-прежнему хранил ясность. Эн Саум не умертвит его без ведома царя. Потому каждое утро ему спускали мех с водой и кусок хлеба. А каждый вечер — сосуд для срамных дел.

Мысли о смерти не тревожили Тиглата — куда сильнее его тяготило вынужденное бездействие. Все время своего бодрствования он упражнял память и пытался, насколько позволяла теснота колодца, разминать члены. Он произносил про себя священные тексты, песни и притчи из скрижалей Благоразумия. Ему даже удалось сочинить пару анекдотов столь же забавных, сколь и поучительных, он тщательно закрепил их в своей памяти, словно надеялся когда-нибудь рассказать подходящим слушателям.

В одну из ночей к яме приполз Утуку. Он стонал и ругался, проклиная небо над своей головой. «Его нет здесь, — причитал желчный человек. — Я напрасно проник в умирающий город. Зачем я присутствую здесь, когда мог бы рыскать по земле в поисках своей добычи? Северянин привел меня сюда, этот негодяй. О! Он недурно играет в скарну, я вижу. Все змеиные жрецы заодно, это точно».

— Пошел прочь! Ты не моя тень! — подал голос Тиглат. — У того, кто сидит в колодце, вообще нет тени!

Прорычав что-то в ответ, Утуку убрался, и северянин вздохнул с облегчением. Чуть погодя на него навалились тревожные думы. Этот желчный человек, если верить его словам, был проклятьем Синги. В поисках он обшарил весь Накиш, как голодный шакал. Что будет, если он найдет его? Нет… что будет, КОГДА он его найдет?

Так продолжалось долгое время. Мало-помалу Тиглат впал в состояние, доступное лишь немногим просветленным мудрецам. Он уничтожил реальность вокруг себя и создал иную, более совершенную, в которой прожил тысячу вечностей. Силой мысли он двигал звезды, создавал континенты, воздвигал горы и вырубал в прочной земной коре русла рек. Он познал свойства природных первоэлементов и устройство мельчайших частиц тьмы, хранивших в себе вечный свет, он сотворил людей из речного песка и правил ими сотни тысяч лет, а когда надоело — превратил всех до единого в рыб и выпустил в безбрежный океан. Скоро и сам он стал океаном и родился из этого океана, как мудрый дракон, затем он превратился в могучую птицу орла, после стал львом, после — тельцом. Но потом он вспомнил о незавершенном своем деле, вочеловечился в прежней своей жалкой форме и вновь запустил ход времени.

В эту минуту деревянная крышка отодвинулась, и в колодец спустились две шерстяные веревки. Вопреки обыкновению, к ним не был привязан мех с водой. Тиглат посмотрел было вверх, но дневной свет ослепил его.

— Обвяжи веревки вокруг груди и чресел, — послышалось сверху.

Путь наверх был долог и мучителен. Тело северянина сделалось дряхлым и легким, но длинные руки и ноги, отекшие, скрюченные, как у иссохшего жука, мешали, задевая стены колодца.

Оказавшись наверху, Тиглат на время ослеп от дневного света. Мало-помалу мутная пелена сошла с его глаз, но ему по-прежнему больно было смотреть на человека в белоснежных одеждах. Северянин хорошо помнил его — царского сановника с добродушным и приветливым лицом. Он и теперь улыбался Тиглату, хотя глаза его, холодные, сосредоточенные, пронизывали пленника насквозь.

— Эн Саум желает твоей смерти, — произнес Белый человек. — Но мой лугаль еще не решил твою судьбу. Быть может, ты будешь жить, а быть может, и нет.

Тиглат ничего не ответил, потому как погибал: жирные мухи, свинцовые и медные, облепили его раны. Во время своего удивительного путешествия он позабыл про боль, голод, усталость. Теперь эти чувства мстительно обрушились на него, придавив к земле.

Он с трудом переставлял ноги, удивляясь остаточной силе своих членов. Его вытащили к храму Дилбат, где раскинулась богатая куща из красного войлока. Навершие ее было украшено львиной головой из чистого золота. Завешенный львиной же шкурой вход охраняли сарканы. Видно, Руса перестал доверять аттарским редумам.

Когда Тиглата подтащили к стражникам, он невольно подался назад, но крепкий удар в спину впихнул его под червленую сень. Он оказался на коленях, замотал головой — слишком резко ослепительно-белый свет дня сменился красным полумраком львиного логова. Когда пунцовые всполохи в его глазах потускнели, он смог подняться на ноги и оглядеться.

Посреди кущи стоял походный жертвенник на треноге. Угли в нем давно превратились в серый прах, кровь заклятья на краях бронзовой чаши сделалась бурой. Нечто лежало в пепельной пыли. Голова юноши, совсем еще мальчика. Тиглата ее вид поверг в холодный пот. Застывшая в янтарной смоле, казалась она живой — глаза прикрыты, нижняя губа чуть опущена вниз, так что видно зубы. Тиглат не сомневался — то был сын Русы, умерщвленный наилучшими Хатора. Вот что сломило царя в решающий миг, вот что погубило его великое войско.

Лугаль, облаченный в виссон, восседал на резной скамье. Появление Тиглата вызвало в нем не большее оживление, чем вторжение назойливой мухи. Взгляд его был утремлен на жертвенник, руки неторопливо перебирали четки из костей и болотных орехов. Тиглат молчал, потупившись. Его враг был перед ним — без оружия и без защиты, а сам он стоял на коленях, ослабший в своем узилище и не представляющий явной угрозы. Но то была пустая видимость — и сейчас Тиглат мог сокрушить лугаля множеством способов. Но и враг на самом деле не был безоружен. Бронзовая палица лежала у его ног. У Тиглата будет только одна возможность разделаться с ним. Он понимал это. Он ждал.

Между тем, словно бы обнаружив пленника, царь повернул к нему голову.

— Скажи, откуда ты родом? — произнес он. Тиглат отметил, что голос его изменился с прошлой их встречи. Он как будто утратил прежнюю стать и силу, стал сухим, надтреснутым.

— Из страны Атья, господин. Это земля за хребтом Кар-Брезайте.

Взгляд лугаля потемнел.

— Не это я хотел узнать. Откуда родом твой отец? Отец твоего отца?

— Из страны Эла, о, великий лугаль.

— Я слышал, что эту страну разрушил Смех богов, — сказал Руса.

— Да, господин. Смех богов разрушил ее. Наша земля превратилась в ил, а люди — в глину.

— Что было после?

— Мой народ переселился в страну Атья.

— А потом?

— Наши земли вытоптали тхары, господин.

— Где твои отец и мать?

— В чертогах Скорби, господин.

— Где твои братья и сестры?

— Их кости сглодали джинны, господин.

Лугаль кивнул. Он плеснул в бронзовую чашу немного финикового вина и поднес к губам Тиглата. Северянин отпрянул. Если Русу это и рассердило, он не подал вида.

— Говорят, Наилучшие Эла-Мэру владели великой силой и богоравной мудростью, — сказал царь. — Они умели летать по воздуху и сводить огонь с небес…

— Люди так говорят, — кивнул Тиглат. — Они владели Словами Благости, как никто другой.

— Но они все мертвы, — в глазах царя сверкнули хищные искорки.

— Это так. Наилучшие Эла-Мэру мертвы.

Великий лугаль досадливо щелкнул языком.

— Я хотел спросить тебя… — промолвил он. — Ты веришь, что Наилучшие произошли от небожителей? Веришь, что мы — потомки богов?

— Ты не хуже меня знаешь, что архонты — мнимые боги, господин, — произнес Тиглат. — Выдумывать разный вздор — свойство людей. Ведешь ли ты свой род от небожителя или от простой ящерицы, что с того?

Руса расхохотался. Его смех, смех здорового мужчины зрелой поры и большой телесной силы, заставил Тиглата вздрогнуть.

— Я воюю с Наилучшими Хатора и Камиша. Я сам происхожу из рода Наилучших. Говорят, мой прародитель был сыном бога Синнменкара.

Вместо ответа Тиглат неопределенно хмыкнул.

— Но я слышал и другое: отец отца моего отца промышлял рыбным клеем. Он много странствовал по Наилучшей земле, — лицо Русы вновь стало серьезным. — Разве небожители делают клей? Мне так не кажется. Он хорошо пел и был очень неглуп — вот что я знаю о нем. Его призрели в доме эна, и он тайно сошелся с одной из его дочерей. Когда все выяснилось, он едва не погиб… но… случилось небывалое. Чтобы скрыть позор, эн принялся рассказывать всем, будто избранник его дочери — не простой смертный, но речной бог, воплотившийся на земле. Так появился Синнменкар. Сын рыбака и дочь эна сочетались браком, и отец отца моего отца стал жить в доме Наилучших. Его сын сделался виночерпием при энси, сын его сына возглавил жертвоприношение и стал эном. Правда забылась простыми людьми. Но я-то знаю ее. Наилучшие Камиша и Хатора знают тоже — до них доходили слухи, это наверное. И что с того?

Тиглат бросил быстрый взгляд на вход, где стояли стражники-островитяне. Всего несколько слов, и сарканы набросятся на своего господина, растерзают его, втопчут в землю и положат конец страху перед ним. Потом они набросятся на него, Тиглата, и умертвят. Но это будет уже не важно.

Царь заметил этот взгляд. губы его тронула усмешка:

— Я не верю всему, что рассказывают о Наилучших Эла-Меру. Но я не глупец. Мои стражи залепили себе уши глиной. Руки твои опутаны, и ты не сможешь подать им никакого тайного знака. Нет, у тебя не получится убить меня сейчас, северянин.

— Твоя осторожность похвальна, о, Великий, — кивнул Тиглат, — но уверяю, что я…

Ему не дали договорить. На пороге кущи появился богато одетый раб с золотой серьгой в ухе. Церемонно поклонившись, он произнес:

— Такан-Шу желает видеть лугаля Аттара.

Руса небрежно махнул рукой и кивком предложил Тиглату отойти в сторону. Тот повиновался настолько проворно, насколько позволяли его узы, и в кущу вошел еще один человек.

Это был смуглый и тучный молодой мужчина с длинной курчавой бородой. На нем было дорогое платье из льна, грудь украшала серебряная пектораль — знак Наилучших. Тиглата позабавил диковатый вид этого украшения. Такан-Шу не удостоил северянина взглядом. Губы его были надменно поджаты, но в глазах читался потаенный страх. Кровь Небожителей, если она и текла когда-то в жилах его предков, давно уже превратилась в уксус и вышла вместе с потом.

Склонив голову перед лугалем, нервно перебирая костяные четки, Наилучший Накиша произнес:

— Я осмелился снестись с богами, и они велели передать тебе, о великий царь: большое разорение причиняешь ты нашей стране. Велики житницы Накиша, зерна в них достало бы и на пять худых лет. Но войско Аттара опустошит их за месяц. Глубоки и чистоводны колодцы Накиша — воины лугаля наполнят их нечистотами. Густой и тенистой зеленью радуют глаз рощи Накиша — твои люди вырубят их на корню…

Говорил Такан-Шу вполголоса, опустив глаза долу, голос его едва заметно подрагивал.

— Не губи наш город, великий лугаль! — произнес он наконец. — Правь нами как наш господин, помирись с Камишем и Увегу, побратайся с Наилучшими Хатора. Мы будем платить тебе большую дань раз в три сезона.

Лугаль молча опустился на скамью. Он смотрел на просителя из-под полуприкрытых век, пожевывая жвачку из смолы и желтого дурмана. Когда Наилучший замолчал, он закрыл глаза вовсе, лицо его приобрело расслабленное выражение.

— Скажи мне, ученый человек, долго ли мы будем томиться в этом городе? Что за судьба ждет меня в его стенах? — произнес он.

Наилучший уставился на пленника. К щекам его вернулся румянец. Разорванные губы Тиглата растянулись в подобии улыбки.

— Боги Накиша превратились в мышей и попрятались в норы, — произнес он нараспев. — Джинны Славного Накиша превратились в мух и роятся над нечистотами…

Аттар Руса презрительно фыркнул.

— Так и знал — пустые речи мудреца.

— Чего ты хотел услышать, великий Руса? — спросил Тиглат. В голосе его не было и тени страха.

— Я скажу, но это не для чужих ушей, — вздохнул лугаль. — Ты, разукрашенный червь, убирайся с моих глаз.

Наилучший стоял, открыв рот. Он все еще не мог поверить в то, что видит и слышит. Аттар Руса встал со своего седалища и взял в руки массивную бронзовую палицу. Он сделал несколько шагов к Наилучшему, и тот, пятясь задом, вывалился вон из кущи. Рабы тут же обступили его, помогая подняться на ноги.

— Ты услышал мой ответ! — проговорил царь сквозь смех.

Теперь Тиглат уставился на него, открыв рот. Не таким он представлял себе названного врага своего. На какое-то мгновение он растерялся. «Неужели я ошибся? Разве это — испепеляющий жар, не дающий тени? Какой-то вздорный человек».

— Пришлите ко мне того паука! — велел лугаль слуге, раболепно распластавшемуся за порогом.

Тиглат, набравшись смелости, сел на один из тюфяков. Аттар Руса, кажется, позабыл о нем вовсе. В страшном волнении он измерял кущу быстрым шагом, бормоча проклятья себе под нос. Полог шатра дрогнул, и появился Сольпуга в бронзовом панцире с высоким воротом. Тиглат едва сдержал изумленный возглас. Лугаль только всплеснул руками:

— Ну, вот ты и явился! Где ты был, чудовище?

Вместо ответа саркан слегка склонил голову перед царем. На мгновение только задержал он взгляд на Тиглате, и тот не смог побороть гнусного порыва. Губы северянина дрогнули в слабой ухмылке, и Сольпуга заметил это.

— Я пришел к тебе, лугаль, — сказал он.

— Что расскажешь ты мне нового, сотрапезник?

— Ничего доброго, лугаль, — ответил саркан

— Эти сорные крысы, эти Наилучшие… они злоумышляют обо мне, они хотят сдать город врагу, — глаза Русы горели лихорадочным светом.

— Истреби их, — произнес саркан

— Я не могу это сделать сейчас.

— Можешь.

Царь издал глухое рычание, потряс головой:

— Нет. Теперь нельзя проливать их кровь. Народ Накиша покорен, покуда они живы.

— Твое войско погибнет в этих стенах, о лугаль.

— Смерть забирает одного нашего воина, у врага она уводит троих, — произнес Аттар Руса. — У нас припасы. У них только голое поле. Мы пересидим их.

— Дело не только в лихорадке и поносе, — произнес Сольпуга. — Если ты будешь держать войско в городе, лугаль, то скоро потеряешь и войско, и город. Людей твоих постигнет истление, а Накиш задохнется от их злобы. Потому послушай мой совет: сперва укрепи стены Накиша, а потом, выждав безлунную ночь, собери лучших зодчих и под прикрытием редумов возведи перед городом большой палисадник. Там размести свои силы и воспрети воинам твоим иметь общение с горожанами. Пусть город выставит базар, но не более того. Так ты сохранишь в своих воинах боевой дух и до времени убережешь город от разрушения. Припасов в Накише достаточно, чтобы продержаться пару недель. Если ты не разуверился в тхаррах, надейся на тхарров, если уповаешь на богов — молись им, потому как больше нам помощи ждать неоткуда.

Губы Русы сложились в усмешке:

— Накиш окружен чахлыми стенами из сырца и битума. Не будь Наилучшие Камиша так робки, они давно бы взяли их приступом.

Сольпуга кивнул:

— Камишцы трусы — это верно. В них нет ни силы, ни отваги. Но рано или поздно они нападут. Нападут как трусы, но нападут. Эти стены… нас не спасут.

— Как мы укрепим стены? Из чего же мы сделаем этот палисадник? — Руса бросил на жертвенник несколько кусочков разноцветной смолы, и по куще распространился благоприятный фимиам.

— Смотри сам, — сказал Сольпуга. — На палисадник мы срубим пальмовую рощу. Что до стен… В Накише много храмов, одни сложены из сырца, иные — из камня. Посмотри на святилище Ашваттдевы. Оно воздвигнуто из доброго песчаника.

Аттар Руса взглянул на саркана с сомнением. Многие из Наилучших Накиша вели свой род от Ашваттдевы. Сольпуга угадал его мысли:

— Истреби их. О чем тут можно говорить? Ты еще прежде, только войдя в город, должен был умертвить всех господ. Накиш теперь принадлежит тебе, осталось только избавиться от прежних хозяев.

— Это породит новое недовольство, — возразил Руса.

— Недовольство будет всегда, покуда люди помнят старые порядки и старых вождей, — покачал головой Сольпуга. — Но есть хорошее средство. Когда война закончится, пересели треть обитателей Накиша в Эшзи, а сюда приведи треть населения Шукара — пусть люди смешаются с инородцами и забудут прежние обычаи.

— Мне не нужен Накиш, — вздохнул Аттар Руса. — Мне нужны Увегу, и Камиш, и все земли, что к востоку от них.

Сольпуга уставил на него безразличный взгляд. Царь плюнул себе под ноги. Видно, долговязый островитянин был ему отвратителен, но почему-то он не решался отослать его.

— Пять великих городов трепещут предо мной. Могу ли я остановиться теперь?

— Остановись теперь или после, — произнес Сольпуга. — До этого мне нет дела. Ты спросил моего совета, лугаль, я дал тебе совет.

— Хорошо. Ты получишь свое. А теперь — убирайся!

Сольпуга кивнул и вышел прочь. Некоторое время царь стоял в раздумьях, глядя на жертвенник.

— Ответь мне, странник, — чего я больше всего боюсь? — голос лугаля звучал зло и весело. — Богов? Смерти?

Тиглат вздрогнул. Оказывается, царь не забывал про него. Все это время он думал о нем и присматривал за ним уголком глаза.

— Боги… Смерть… Какие пустые страхи! Богам до нас нет дела, а после смерти, — я верю! — человека ждут лишь тьма и холод. Глупо страшиться неизбежного и немыслимого. Нет… Я боюсь того же, чего и всякий царь, — безвестия!

Тиглат кивнул.

— Мой отец умер, пресытившись днями. Его имя забыто людьми. Отец моего отца умер от огорчения ума. Его имя — тень на песке. Что будет со мной, когда истратится суета моего дыхания?

Северянин покачал головой. Он не нашелся, что сказать безумному царю.

— Ты сегодня заночуешь вместе с храмовыми рабами. Тебя свяжут, чтобы ты не убежал, но бить больше не станут. Тебе дадут рыбы и ячменных лепешек. Ты пьешь дикий мед? Нет, конечно же, ведь ты святожитель. Но знай: своему царю отказывать нельзя. Откажись от моего угощения и ты смертельно оскорбишь меня. А теперь уходи. Мне нужно подумать.

В кущу вошли синекожие рабы. Они с легкостью подхватили Тиглата на руки и вынесли вон. Слабость снова навалилась на него, лишив веса его кости. На какое-то время он воспарил над землей, потеряв связь со своими жалкими телесными остатками. Мимо пролетали хвостатые звезды, рассыпались огненным жемчугом метеоры, выцветали сухие и рыхлые, без дождя и грома, облака. Тиглат путешествовал по безлюдному черному пространству от одного небесного тела к другому, собирая колючий звездный прах. В какой-то момент он сорвался и полетел в черную пропасть, но, обнаружив вдруг, что лежит под каменным сводом на теплом соломенном тюфяке, забылся тяжелым сном.

 

VII

 

Несколько дней прожил Тиглат в верхнем городе. Никогда прежде к нему не относились так хорошо. Храмовые рабы, которые еще недавно готовы были вцепиться в него зубами, теперь ухаживали за ним. Вместе с ним жили они в небольшом сухом гроте, спали одной грудой, кормились с одного блюда. Он так и не смог сосчитать точное их количество — от времени до времени они уходили и приходили, сменяя друг друга возле Тиглата. Однако он никогда не оставался один.

Конечно же, он был пленником царя — днем ему позволялось ходить по городу в сопровождении трех вооруженных рабов, а вечером, связанный по рукам и ногам, он засыпал под присмотром одного из жрецов. Изъязвленную плоть его умасливали снадобьем из кунжутного семени, свиного сала и горького миндаля. Кормили его рыбой, сыром и пальмовой капустой, поили финиковым и виноградным вином, Тиглат ел и пил, позабыв все прежние обеты. Он понимал, что кормится сейчас куда лучше, чем люди в городе, — еще одна прихоть царя. Тот, другой Тиглат, что жил вместо него, прежде скорее позволил бы уморить себя голодом. Аскеза была его частью, неотделимой, неустранимой. Теперь же новый Тиглат, человек плоть от плоти красной земли, думал: «Я принесу в жертву эту свою часть. С тем, чтобы враг мой потерял все». Он по-прежнему намерен был предать Аттар Русу смерти. В их прошлую встречу Тиглат был слишком слаб и растерян, чтобы исполнить желаемое. Теперь он понимал, что сперва должен заслужить доверие царя, приблизиться к нему на укол ножа. Он должен найти оружие, которое сразит его, и сразит наверное. Только тогда Тиглат получит удовлетворение от сделанного. Потому ночами он перебирал в уме способы умертвить царя.

Иногда рабы рассказывали друг другу сказки, тоскливые, страшные. Порой Тиглат слышал обрывки тихих молитв — рабы взывали к Собачьему Богу на своем тайном языке. Они думали, что Тиглат не слышит или не понимает их, иначе никогда бы не отважились совершить такое святотатство у ступеней храма Дилбат. Тиглату, впрочем, не было до них никакого дела: неважно, кому из мнимых богов молились эти несчастные. Их мольбы повисали в пустоте, как и дым от дурного, пережженного ладана.

Из рабских разговоров Тиглат узнавал новости. Так ему стало известно, что в третий день Эн Саум по совету Сольпуги начал укреплять стены. Первым делом он велел разобрать зиккурат Ашваттдевы. Когда воины аттара возроптали на него, попрекая за святотатство, он лишь покачал головой:

— Разве не вы прежде говорили, будто Ашваттдева родом из страны Увегу? Значит, он враг нам. Нечего нам жалеть дом врага своего!

Основание палисада сложили из кирпича и бревен, частокол составили из пальмовых стволов, обмазанных сырой глиной.

Мертвецов, по совету Сольпуги, не сжигали больше, но выбрасывали за стены. Большей частью ветер относил смрад в сторону вражеского стана, но в жаркий полдень стоять на стенах было мучительно. Не было никаких вестей от тхарров, а войско Камиша как будто прирастало день ото дня. Каждую ночь на земле загорались новые огни — то прибывали воины из городов-данников пятиградия. Эн Саум гадал на черепашьем панцире, выспрашивая у планет, когда же враг пойдет на приступ. Ответ небес лишь усилил брожение: Лассу ответил, что Накиш будет взят через десять дней, Дилбат — что через двенадцать, Мутту — что через два дня.

 

Руса призвал Тиглата на пятый день. На сей раз северянин пришел в кущу своим ходом в сопровождении единственного раба, и руки его были свободны от пут. Переступив порог, он низко поклонился лугалю. Голова исчезла с жертвенника. Теперь в медной курильнице тлели угли, благовония и дурман питали сизый дымок, пустой, лишенный молитвенного дыхания. Руса не молился богам.

Тиглат сел на отведенную ему соломенную подстилку. Вошел слуга, в руках у него было несколько сырых глиняных табличек со стилом и горшок с водой. Он поставил его перед Тиглатом, поклонился и удалился прочь. Во второй раз северянин оказался наедине с лугалем.

— Слушай и записывай то, что я скажу, — начал царь. — Не всегда Аттар Руса был вождем воинов. В прежнее время, когда он был молод, люди звали его Великим строителем и Пожинателем хлебов. Тогда город Аттар был разбит на три большие общины — Нун, Кут и Шу, в каждой из них был свой энси. Разделение власти между ними было таково, что под покровительством одного вождя находилось три сотни деревень. Руса был правителем Нуна, Кутом и Шу управляли его кровные родственники. Четырежды в год, в условленный день, они собирались в доме из красного кирпича, определяя сроки исполнения полевых работ и подсчитывая запасы зерна. В пору дождей, когда наполнялись вади, они спускали на воду лодки из тростника, и начиналась торговля с другими городами.

Многие годы аттары жили в спокойствии, ведь город их стоял в хорошем месте — на плодородном нагорье. С одной стороны его защищали скалистые вершины и каменистые пустоши, с другой — дремучие леса, населенные джиннами и хищниками. Долгая мирная жизнь смягчила народ Аттара. Старый вал, окружавший когда-то город, оплыл и осыпался, но никто, кажется, не печалился об этом. Священный отряд выходил иногда из города и громыхал щитами, устрашая неведомого врага, но в ответ им слышалось только гулкое эхо.

Так жили люди Аттара, так жил и сам энси Руса. Всякий день он проводил в мирных трудах и заботах, большими и малыми жертвами почитал богов и чтил законы своих пращуров. Но вот случилось необычайное: в одну из ночей, когда Руса спал в своем дому, к его ложу приблизился кто-то невидимый. Он склонился над спящим и шепотом повелел тому обнести Нун высокой стеной из прочного кедра и камня. Проснувшись утром, энси уверился, что это указание следует поскорее исполнить. Он воззвал к жрецам Бэл-Ахара с просьбой прислать к нему зодчего, которой мог бы возвести стену, подобную той, что окружает Священный Город. Вместе с посланцем своим он отправил в Храм Светильников десятую часть всего зерна, что было в хранилищах Нуна, и потому его просьба вскоре была исполнена. Строительство началось, как и повелел невидимый гость. Руса немедленно впал в немилость — жители Нуна вознегодовали, узнав, что их правитель по глупой свой прихоти истратил десятую часть их запасов. Другие энси Аттара подняли его на смех: «Ты разве безумен? Или ты боишься нас, своих братьев?».

Руса слушал упреки молча. Он твердо знал, что в ту ночь к нему приблизился не джинн и не оборотень, но вестник самого Отца Величия. Спустя время на земли Аттара явились чужаки — люди красной реки. Это было дикое и свирепое племя, не знавшее ни плуга, ни плети. Объявились они так внезапно, что аттары не успели возвести никакой обороны, а потому так случилось, что Нун остался в целости, тогда как Шу и Кут подверглись разорению. Погибло много аттаров, из троих энси только Руса остался жив.

В первый месяц с той поры, как ушли люди красной реки, аттары ползали в прахе, собирая черепки и обломки. Они плакали и проклинали землю под своими ногами. На второй месяц люди с окрестных селений стали приходить к дому Русы. Из своих домов они приносили медь, шкуры и ткани. Дети ходили вдоль речных берегов, собирая крупную гальку. Вскоре тисовые рощи в земле Аттара были вырублены. На третий месяц рудознатцы принесли в Нун множество корзин с медью и мышьяком. Возле дома Русы выкопали огромную печь, день и ночь в ее черном жерле горел огонь. На четвертый месяц вместо погибших редумов поднялись новые — безусые, тонкие, но злые. Свободные мужчины собрались у двора Русы, и все как один прокричали, что он теперь — их лугаль, военный вождь и единый правитель. Руса не вышел из своего дома и никаким образом не ответил на их крики. Тогда свободные мужчины прокричали еще раз и потребовали, чтобы Руса повел их на отмщение дикарям. И вновь он не отозвался. В третий раз прокричали мужчины имя Русы, и в крике их слышался теперь гнев. Тогда только он предстал перед ними, одетый в львиную шкуру. Люди закричали тогда: «Истинно! Истинно! Ашваттдева перед нами!».

Скоро аттары выдвинулись в большой поход, оставив в домах стариков и больных. Три тысячи редумов и пять сотен баирумов было в войске лугаля Русы. Одно за другим находили молодые воины стойбища людей красной реки и истребляли всех их без пощады. Скоро они вышли к поселению, где собралось большое количество этих дикарей. Люди красной реки, зная, что Руса не пощадит никого из них, встретили аттаров яростно, со всем своим звериным напором, но закаленные в боях воины Русы без труда одолели их, загнали всех в общинный дом и там сожгли. Вернувшись в город, Руса отстроил Шу и Кут, а после велел выстроить еще две стены для их защиты. Так три общины окончательно объединились под властью одного вождя. В память о своей победе у входа в Нун Руса выстроил большой пилон, на котором велел изобразить избиение людей красной реки и особое благословение Неизвестного Отца народу Аттара. Руса призвал к себе еще больше жрецов из Храма Светильников, чтобы они, верно истолковав послания Семи Небес, помогли ему утвердить новые законы. Так я сказал сегодня, а ты запомнил.

— Да, великий царь, — отозвался Тиглат. Все это время он не прикасался к стилу — в его памяти киноварью вытравилось каждое слово, оброненное лугалем.

Замолчал Аттар Руса, глядя на остывающие в курильнице угли.

— Теперь ступай, — сказал он. — Ты, как и прежде, будешь жить в хижине рабов. Сегодня же мои жрецы принесут тебе новые таблички. Ты запишешь мой рассказ, применив все свое искусство.

Тиглат встал и поклонился царю.

«Ты освободил мои руки, враг мой. Я могу умертвить тебя, не пролив ни капли крови, произнеся одно-единственное заветное слово. Это слово отравит твои мысли, истончит дух, ослабит плоть. Ты умрешь не вдруг, ты будешь звать Ночную гостью, торопить ее в своих молитвах, умолять о скорой расправе». С этими мыслями Тиглат вышел из кущи и удалился в грот, где провел ночь, записывая услышанное.

 

— Ты помнишь, чем закончился мой давешний рассказ? — спросил Аттар Руса, когда Тиглат вновь явился к нему спустя пару дней. Небо горело желтой пылью, под сенью царского шатра воздух гудел смрадом ладана и дурмана.

— Да, о Великий. Я записал все в точности, — произнес Тиглат, в голосе его, несмотря на бессонную ночь, не слышно было и тени усталости. — Но что было после?

— После были военные походы. Лугаль Руса обетовал себя высшему господину — Богу Неведомому, с тем только, чтобы испразднились все враги его и его народа. Так он сказал своим людям. И тогда народ Аттара осознал свою силу. И везде правитель Руса одерживал верх. Войско его разрослось, воинская мудрость умножилась. Чтобы получить желаемое, он не всегда пускал в ход силу. Желая укрепить власть над Эшзи, он вызвал правившего там энси и сыграл с ним в скарну. Царь Эшзи был хорош в этой игре, но Аттар Руса, который обучал­ся у жрецов Неизвестного Отца, все же превзошел его в смекалке и удаче.

— Я слышал о твоем мастерстве, о великий лугаль, — произнес Тиглат задумчиво. — И всегда мечтал испытать себя… Но… я не смею просить о таком.

— Я с удовольствием сыграю с тобой, человек из страны Эла.

Сказав так, царь извлек из плетеного короба деревянную дощечку, разбитую на двенадцать полей. В каждом поле по обычаю было вырезано поучение Высшей мудрости.

Вот и все, подумал Тиглат. Он приблизился к царю на расстояние укола ножом. Аттар Руса бросил кости. Выпало три и семь. Фишка Сатевис остановилась в доме Славы.

— Правду ли говорят, что ты умертвил свою дочь? — спросил Тиглат.

— Так было, — голос царя прозвучал глухо.

— Зачем ты так поступил?

— Это была жертва, любезная богам.

— Неизвестному Отцу не нужны человеческие жертвы.

— Жертва предназначалась не ему, — Аттар Руса швырнул в курильницу семена желтого дурмана. — К тому времени он уже перестал говорить со мной. Одиночество и безвестие отравляют разум. Оставленный и растерянный, я и воззвал к Дингиру, бессмертному Небу, подателю благ и побед.

— Ты задабривал архонта, — произнес Тиглат вполголоса.

Выбросив четыре и два, он передвинул синюю фишку в дом Воды.

— Ты сказал, — глаза царя недобро сверкнули.

— Ты мог принести в жертву рабов, скот, растительные плоды…

— Я многое мог бы пожертвовать из моих богатств. Тогда от меня бы не убыло много. Но Дингиру нужна настоящая жертва. Я должен был отнять что-то от себя самого.

— У тебя не осталось потомства. Кто-то проклял небо над твоей головой.

— Мой младший сын пребывал в Хаторе как заложник мира, — произнес Аттар Руса. — Но я начал войну, разорив земли Увегу. Ты видел его голову на жертвеннике. Старшего моего сына забрала бледная лихорадка… Ее принес Южный ветер, когда в Аттаре не стало лесов. У меня нет детей, бродяга, в мире теней никто не пошлет мне и черствой хлебной корки. Во прахе я буду ползать до скончания вечности.

Тиглат ничего на это не сказал, но молча поворошил прутом остывающие угли. Пар от желтого дурмана сделался гуще, глаза Аттар Русы заблестели, как у пьяного, черты его грубого лица смягчились.

— Ты считаешь меня дурным человеком, иноземец?

Тиглат улыбнулся:

— А разве есть не земле добрые или дурные люди? Что такое добро? Что такое звезда? Этого мы не можем знать. Мы только тени, простертые под Злым Солнцем.

Кости подарили Аттар Русе великую удачу, показав три и четыре. Губы царя растянулись в торжествующей улыбке.

— Скажи, господин, зачем ты призвал тхаров? В этих людях нет ничего хорошего, — Тиглат оказался в отчаянном положении. Уже две фишки его стояли в доме Воды.

— Тхары сильны и свирепы. Они полезны мне сейчас.

— А потом?

— Потом ветер угонит их обратно в степи.

— Да? — Тиглат покачал головой. — А если этого не случится? Разве ты заставишь их убраться? Лошадники никого не слушаются. Для них наши законы — вода и песок.

Аттар Руса усмехнулся:

— Ты недооцениваешь алчности этих зверей! Если бы ты знал, какое счастье я посулил им…

Брошенные царем кости показали две двойки. Дурной знак.

— Что бы ты им ни посулил, господин, они возьмут свое, — усмехнулся Тиглат.

— У меня много верных людей.

— Эти люди устали держать копье. Они соскучились по плугу.

Аттар Руса кисло осклабился. Последняя его красная фишка угодила в дом Дыма.

— Когда ты возьмешь Камиш, что ждет нас? — спросил Тиглат после некоторого молчания.

— Много чего! Меня волнует не Камиш, — в голосе лугаля послышалась необычайная страсть. — Меня волнует страна, что лежит по ту сторону гор. Меня манят земли, из которых камишцы привозят шелка и пряности. Край, в котором не знают о Южном ветре и Красной земле. Там люди живут по сто лет, не зная ни голода, ни страха. В этой край я и приведу свой народ!

Так сказал Аттар Руса Тиглату, глаза его сделались черными, как сажа, от него исходил кислый жар, как от безумца, как будто нутро его горело вместе с душой. Северянин вздрогнул, вспомнив алчущее лицо Главного евнуха. Кости упали на войлочный ковер, но царь даже не взглянул на них. Руки, унизанные медными и самоцветными кольцами, мелко дрожали.

«Если я нанесу удар теперь, он умрет быстро, мгновенно, — подумал Тиглат. — Пришло время. Теперь! Только теперь!»

Алый полог дрогнул, и в кущу заглянул чашеносец, аттарский юноша, едва разжившийся жидкими усиками:

— К тебе посол от тхаров, о, великий лугаль!

Руса вскочил:

— Проклятье! Где он? Пусть войдет!

Чашеносец посторонился, впуская посланника. Увидев этого нового человека, Тиглат вновь почувствовал могучую хватку когтей. Грифон вернулся к нему, голодный и яростный. «Этого не может быть, но все же это наяву», — подумал северянин.

Порог шатра переступил закутанный в пестрые тхарские одежды Синга. То был не прежний, задумчивый, неказистый юноша. Что-то неуловимое, новое и тревожное появилось в нем. Лоб его перечеркивал сырой и бледный шрам, челюсть, казалось, была скошена влево. В осанке, взгляде, движениях чувствовалось нечто болезненное, выстраданное. Что-то сродни яду или болезни поразило его. Следом за ним шагнул человек в белом, все такой же спокойный и бесстрастный. Тиглат так и не узнал его имени. Для всех прочих он был всего лишь устами царя, иноземец с лишенным особых черт лицом, ровным, бесцветным голосом и таким же бесцветным взглядом. Вестник опустился на колени перед царем и вознес хвалу семи небесам. Только теперь он заметил Тиглата, и губы его дрогнули безмолвно. Скрепив дух, северянин оставил свое лицо бесстрастным.

— Я сын вольного земледельца, — произнес Синга. — Отец мой был редумом, за это энси наградил его землей. Для меня отец пожелал другой жизни, верно, думал, что я слишком слаб для воина. Я учился в Бэл-Ахаре, чтобы стать добрым писарем.

— А ты, как я вижу, сам выбрал для себя долю, — улыбнулся лугаль. От недавней страсти в его взгляде не осталось и следа.

— Я предался воле иного Отца, — отозвался Синга. — Все происходит по промыслу Отца Вечности.

— Как ты попал в город? — в голосе лугаля звучало живое любопытство.

— Уподобился змее и просочился сквозь камень, великий царь, — сухо отозвался юноша.

Аттар Руса удовлетворенно кивнул, но интерес в его глазах разгорелся с новой силой, и смотрел он теперь на человека в белом. Тот почтительно склонил голову набок, объясняя что-то без слов.

«Что стало с этим мальчишкой? Он так переменился», — Тиглат смотрел на юношу со страхом, тщетно пытаясь узнать его. Синга более ничем не обнаружил своего с ним знакомства. «Разумно, — решил про себя Тиглат. — Прежде он сотворил бы какую-нибудь глупость».

— Я в Накише не по своей воле, о великий лугаль, — произнес Синга тоном, приличествующим высокородному мужу. — Меня прислал к тебе вождь лошадников, Кхарра.

— Я слышал о нем много хорошего, — кивнул Аттар Руса.

— Не так давно пришли горцы — данники Хатора из страны Кар-Брезайтэ, свирепые косматые люди. Не знаю, как Наилучшие приручили этих зверей. Говорят, силы и злобы в них хватит на десятерых редумов, их неразумные вожди состязаются в том, кто прольет больше крови и соберет больше скальпов.

— Совсем как тхары, — ухмыльнулся Аттар Руса.

Синга сделал вид, что не услышал этих слов.

— Два дня назад эти горцы преуспели в борьбе со степным народом. Они нашли пару стоянок и здорово поживились там: умертвили множество женщин и детей, увели немало скота. Кочевой Кхарра хочет развернуть коней в тхарский простор, чтобы спасти оставшееся добро. Прибывают редумы и баирумы из Хатора, их великое множество, силы их в целости, за ними следом тянутся подводы с припасами. Тхары уже не могут истреблять их, как прежде, — камишцы надежно охраняют свои дороги.

На лице Аттар Русы отразилось злобное веселье. Скрестив руки на груди, он измерил кущу широкими шагами.

— Эти вести и вправду звучат тревожно, — произнес он. — Любой другой на моем месте устрашился бы. Несколько дней назад и сам я был в смятении. Но теперь я знаю свой удел яснее прежнего. Отец Вечности вновь смотрит на меня! Он вложил в мои руки невиданную силу, страшную силу, которая сметет врагов с лица земли.

Он бросил на Тиглата взгляд, от которого северянина пробил озноб.

— Иди, возвращайся в свою новую стаю, сын доброго землепашца, — произнес царь. — Передай друзьям-волкам весть — через три дня на рассвете пусть соберутся на холмах с северной стороны города и ждут зова серебряных труб. Тогда земля содрогнется, и враги сами попадут к ним в руки.

Синга посмотрел на лугаля без доверия, но смолчал.

— Ступай, эшзиец, — в голосе Русы слышалось нетерпение. — Передай мои слова кочевому и всем матерым лошадникам. Через три дня наше несчастье прекратится.

Синга поклонился и вышел вон из шатра.

— И ты, магхша, ступай тоже, — бросил лугаль Тиглату. — Завтра я позову тебя к себе. Мы еще не доиграли…

«Магхша… он знает все!» — похолодев, Тиглат встал, откинул полог, сделал шаг и тут же натолкнулся на эшзийца. Тот ухватил его за локоть и потащил прочь, в тень выщербленного пилона.

— Ты пленник здесь? — спросил Синга громким шепотом.

— Отчего же? — усмехнулся Тиглат. — Разве можно пленить бурю или звезду? Я здесь, да, но только потому, что здесь мое место сейчас. Я волен идти, куда мне вздумается, как и прежде. Ни засовы, ни путы не удержат меня.

— А по мне, ты похож на пленника, — ответил Синга серьезно.

— А по мне, так это ты пленник.

— Да? — Синга растерянно замотал головой. — Чей же?

— Своих новых друзей-тхаров, — голос Тиглата против его воли отдавал свинцом. — Для них ты вроде ручного зверька. Я знал, что ты глуп, но чтобы настолько…

— Они не причинят мне вреда, — произнес Синга решительно. — Я пользуюсь их гостеприимством. Если бы они хотели, я был бы уже мертв.

— Ты говоришь о тхарах, как будто знаешь их, — вздохнул Тиглат. — Они прошли по Наилучшей земле, как Южный ветер, разорили множество добрых стран. И Эшзи тоже.

Синга потупился. Его щеки потемнели, взгляд подернулся тусклым отблеском.

— Я знаю кое-что. Прежде чем прийти сюда, тхары побывали в Эшзи, — произнес он. — Наилучшая земля полнится разными слухами. Везде они брали свое — угрозами или силой. Как знать, мой отец, быть может, уже мертв.

— И ты водишься с этими хищниками?

Синга вспыхнул, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

— Ты не понимаешь… Если моего отца уже нет, то что же… Он и не жил для меня уже давно. Он продал мою Сато, обрек ее на многие беды. Тхары вернули ее мне, — глаза Синги блестели яростно. — Но и это неважно. Прошлое есть прошлое, — так говорят тхары. — Оставь его позади. Мертвым отдай мертвое. А я… Я живой теперь, не то что прежде! Мне теперь есть чем жить. Нэмай — мой друг и Сат… Спако. А еще ты. Ты ведь мне друг?

Услышав эти последние слова, Тиглат вздрогнул. Снова заболело сердце — на сей раз сладко и томительно. Великим усилием воли он подавил это смятение и произнес слова, что слышал от отца:

— Дружба и любовь возможны только между равными. И друзья, и возлюбленные воздают друг другу равное.

— А что же я? Я равен тебе?!

Тиглат промолчал, еще больше смутившись.

— Нет, конечно! — произнес Синга со слезной горечью в голосе. — Как могло быть иначе? Так всегда было и будет. Неужели нет равных тебе?

Тиглат не выдержал — улыбнулся, и Синга невольно отпрянул. На какой-то миг морщины и шрамы на лице северянина изгладились. Он был красив, по-нездешнему красив. Мгновение черноголовый юноша не мог отвести от него взгляда. Мгновение прошло, и Тиглат снова принял обыкновенный вид.

— Лугаль назвал тебя магхша. Правда ли, что ты Наилучший из Эла-Меру? — спросил Синга тихо.

— Смотри сам, — ответил Тиглат.

— Я помню… Я видел! — закричал Синга. — Ты оживил фисташковое дерево и заставил его цвести!

— А может, оно расцвело потому, что ты захотел этого? — спросил Тиглат.

Синга ответил улыбкой, неуверенной, тусклой, так улыбнулся бы человек, улыбаться разучившийся. Тиглат больше не мог сдержаться, он обхватил черноволосого юношу руками, привлек к себе и поцеловал в плечо. Синга одарил его недоуменным взглядом. Губы его дрогнули, он хотел сказать что-то, для чего не было слов, но Тиглат уже оттолкнул его.

— Иди, ступай к своим волкам. Я все сказал тебе.

Все еще растерянный, Синга развернулся и двинулся было прочь, но Тиглат вдруг вспомнил кое-что — словно муть поднялась с речного дна.

— Постой, еще скажу! Может быть, это пустое — не могу знать. Тебя искал человек… Очень странный человек из народа Син. Он вел себя как безумец, хотя это не так. Что-то было с его лицом… — Тиглат осознал это, только произнеся вслух. — Его нос и уши были вылеплены из воска.

— Он называл себя Утуку? — перебил его Синга. Вид у него был встревоженный.

— Да, — сердце северянина резко ухнуло в черную пропасть. — Этот человек опасен для тебя. Если это вообще человек.

Синга рассеянно кивнул, в глазах его была пустота. Какая-то тревожная мысль промелькнула в них лишь на мгновение и тут же угасла. За его спиной неслышно возник человек в белом, во все время их разговора он был невидим, а теперь, словно просочившись сквозь тень, возник, как полуденное привидение.

— Прощай, дурной человек от дурного семени, — произнес Синга неслышно, одними губами.

Но Тиглат услышал.

 

VIII

 

— Некоторое время назад, — праздным голосом начал Аттар Руса, — произошло странное: пятеро моих воинов, несших ночную стражу, были убиты. Двое из них хладнокровно, трое — с небывалой яростью.

Тиглат сидел напротив него с бесстрастным лицом. От царя его отделяла лишь глиняная доска с красными и синими фишками.

— У меня есть глаза в ночи, магхша, — произнес Руса.

— Ты вновь назвал меня так, великий лугаль, — ответил Тиглат, бросая кости. — Что значит это слово?

Лугаль расхохотался так громко и свирепо, что задрожала вся куща.

— Не лукавь, Наилучший из Эки-Мэру. Ты владеешь Словами великой силы. Ты можешь превратить саркана в чудовище.

— Сарканы и есть чудовища, — отозвался северянин безразличным тоном. — Нельзя посолить соль.

Его голубая фишка остановилась в доме Воды.

— Не думай, что сможешь засыпать мне глаза песком, — фыркнул царь. — Мне кое-что известно о тебе и твоем нечестивом народе. О тех временах, когда Наилучшие Эла-Меру правили всем светом. Всем обитаемым миром. Наилучшие Пятиградья, мои предки, самые достойные из них, — лишь тени их теней.

— Я слышал об этих временах, — произнес Тиглат. — Они давно прошли, их не вернуть, хвала Небу.

— Ты думаешь? — Руса уставился на своего противника немигающим взглядом. — Да. Верно. Остался ты один. Должно быть так. Ваше племя проклято, ваши люди рассеяны по земле, они утратили древние знания, утратили силу, превратились в шелудивых шакалов, выпрашивающих подачки у льва. Остался ты один. Наилучший. Настоящий Наилучший.

Тиглат молчал. Кости обернулись против него. Его игра разваливалась, приходила в смятение. Как и его мысли. «Чего он хочет от меня? Чего алчет? Почему не убьет меня, как поступил бы любой добрый человек?»

— Эла-Меру… — произнес Руса мечтательно. — Вся ваша власть, вся гордыня сгинули в один день. Я читал скрижали Печали. Жрецы Бэл-Ахара передали мне списки, когда я обрел власть над их городом.

Он бросил кости и вывел одну из своих фишек из дома Дыма.

— Ты спросишь меня, почему я не убил тебя до сих пор?

— Нет.

— А ты спроси.

— Почему я все еще живу, великий лугаль?

Лицо Русы светилось от самодовольства. Он переместил свое крупное тело вперед, навис над лицом Тиглата и произнес:

— Я жду от тебя ИСКУПЛЕНИЯ.

Тиглат вздрогнул. Он ожидал услышать все что угодно — но только не эти слова.

— Искупления, о Великий?

— Да, искупления, — Аттар Руса торжествовал. — За все зло, что причинил твой народ моей земле. За Смех Богов, за Южный Ветер, за эттему. Все это случилось чаяньями твоих отцов.

— Не понимаю, о чем ты толкуешь, — солгал Тиглат. — Я всего лишь дурной человек от дурного семени.

— И кровь твоя исчезнет вместе с тобой, — закончил за него лугаль. — И зло Эла-Меру уже некому будет искупить. С тех пор как грянул Смех Богов, все вокруг начало умирать — постепенно, медленно, год за годом, век за веком. Сын сменял отца, не замечая этого. Но посмотри: сперва Страна Богов, затем Черная Земля стали красной пустыней. А затем Южный ветер пришел и сюда. Он превращает города в пыль, отравляет источники, опустошает поля. Ваш род угасал, храня память о своем преступлении.

— Не понимаю, — повторил Тиглат.

— Смех Богов, магхша. После него грянул Южный ветер. После него над нашими головами засияло наше Злое Солнце. Или ты не знал об этом?

Тиглат наконец оторвал глаза от доски и встретился взглядом с лугалем. Он увидел два черных колодца, исполненных ненависти и презрения. Лугаль ненавидел его, но не так, как все прочие, приступавшие к нему. Он хорошо знал, за что он ненавидит, оттого взгляд его был невыносим и немыслим. Тиглат отвел глаза.

— Ты знаешь теперь, чего я хочу, Наилучший, — просипел Аттар Руса. — Земли за Камишем. Туда уйдет мой народ и все добрые люди Наилучшей земли. Я пытался объединить их, поднять с умирающих полей. Но эти жабы, правители Пятиградья, не слушали, они насмехались, требовали от меня покорности. Они сами предали себя смерти. Мы обретем счастье по ту сторону гор — миром или войной. Мы сбежим из этого запустения, как я и сказал. Тогда только сниму я с плеч львиную шкуру и сменю палицу на рог зодчего.

— Ты обезумел, великий лугаль, — произнес Тиглат неслышно.

— Смотри сам, магхша, — царь хищно осклабился, откидываясь назад. — Не знаю, что задумал ты, зачем пришел в этот город. Но воля Неизвестного Отца мне ясна. Ты должен спасти меня и мое дело. Ты должен помочь мне сокрушить Камиш.

Тиглата пробила дрожь. Слова лугаля рушились на него камнепадом. Снова зашевелился грифон. Да, северянин, как и прежде, мог убить царя одним словом сейчас, но… слова Русы тоже имели в себе яд. «Неужели я ошибся? — спросил себя северянин. — Неужели этот человек не то, что я о нем помыслил? Тогда кто он? Кто я таков?»

— Вижу, тебе нужно поразмыслить над следующим ходом, магхша, — произнес лугаль мирно. — Я дам тебе время до завтра. Тогда мы и закончим нашу игру.

 

Северянин долго метался на своем бедном ложе, проговаривая про себя все сказанное и услышанное накануне. Рабы, которые прежде как будто приняли его в свое тепло, отстранились, сбились тесной грудой в дальнем углу клети. Они не спали тоже: со страхом и новой злобой глядели на него сквозь зябкую пустоту своими кошачьими глазами.

Ночь, омертвелая без людских голосов и собачьего лая, зияла сквозь дымоход частыми холодными звездами. Сухой сквозняк стелился по земле, поднимая сухую серую пудру. Тиглат думал о прошедшей своей жизни, думал о днях, прожитых без сожаления или упрека себе, просто как о состоявшемся деле.

Иногда вспоминал он и о той цене, что заплатил за его обучение отец, — три дара, три сокровенных предмета из Эла-Мэру. Сотни лет передавались они от родителя к сыну, хранились в целости и страхе. «Теперь все кончено, — услышал Тиглат от отца в тот день. — Наш род истратился, и некому больше хранить эту ношу». Вспомнил он и то, каким алчным пламенем вспыхнули глаза Учителей, когда отец открыл перед ними короб, когда снял с реликвий тончайший виссон.

— Хорошо. Твой сын будет учиться, — произнес Великий Наставник. — Но ты не будешь жить в нашей стране. Ступай прочь, негодный человек.

Отец склонил голову перед человеком в гипсовой маске. По щекам его бежали слезы, это последнее самое страшное унижение легло на его плечи свинцовой тяжестью. Тиглат стоял подле и смотрел, как последние потуги к жизни оставляют этого прежде века старого старика. Больше они не виделись. Отец умер, это наверное, — где-то в пути, посреди пустого, голого места, а плоть и кости его съела желтая ядовитая пыль.

Когда наконец, перед самым рассветом, Тиглат заснул, приснилось ему дурное: темная вода, больше похожая на ртуть, берег, усыпанный крошевом из вулканического стекла, тяжелый свод багровых туч, птицы со скорпионьими хвостами, что кружили вокруг мутного солнечного пятна.

Тысячу лет сидел Тиглат на берегу и взалкал. Но вот по металлическим водам прошла рябь, что-то поднялось из глубины и мрака, обретая форму, и вот на берег ступил юноша с кудрявой львиной гривой цвета крови и сияющей змеиной кожей. Над челом его горела ярко-красная звезда. Сатэвис.

— Я устал ждать тебя и сам пришел, — произнес юноша, испуская изо рта всполохи пламени. — Там, где ты посеял, я похитил все всходы, там, где ты оставил огрехи, я взрастил богатый урожай.

Тиглат смотрел на него и удивлялся знакомым чертам его лица, звукам его голоса.

— Я знаю тебя, — произнес он. — Но не могу назвать по имени. Кто ты?

— Мое имя — Ал’Шедай, человек, — ответил юноша высокомерно. — Опустошитель. Я — Лев и Змея, я — смерть мира!

Тиглат уверился, что эти слова — правда. Его охватила дрожь, как при бледной лихорадке.

— Ты пойдешь за мной, человек, и обретешь небывалое счастье, — сказал Ал’Шедай повелительно. — Или я сотру тебя стопой, как скорпиона.

— Ты ли мой бог? — спросил Тиглат с дрожью в голосе. — Ты ли моя душа?

— Смотри сам, — произнес юноша с огненной гривой. Ртутные воды за его спиной возмутились, закипели, вызывая ядовитые испарения. — Я заберу твое имя и твои глаза, магхша. Я пожру твои сердце и печень, если воспротивишься мне.

После этих слов черную чешуйчатую фигуру охватило пламя, уродливые птицы с воплями пали на землю, тучи разверзлись, открывая кроваво-красную рану на месте Солнца, и множество тонких черных рук, словно паучьи тенета, протянулись от нее к Тиглату.

Северянин разразился криком новорожденного — пронзительным, долгим, нестерпимым, и… проснулся. Не помня себя, он вскочил с лежака и огляделся. В клети было пусто. Рабы исчезли. Должно быть, убежали, когда услышали его вопли. Потускневшие предрассветные звезды глядели сквозь дымоход на голого растерянного человека. «Я знаю, кто он, — проговорил Тиглат себе под нос. — Я знаю его имя».

Придя наутро к Аттар Русе, он одним движением смахнул все оставшиеся на доске синие и красные фишки на землю.

 

IХ

 

Наступил третий день, обещанный великим лугалем. Его войско тяжело, как гной из раны, вытекало из города в палисад. Жители Накиша провожали чужеземцев опустелыми взглядами. Их дети ползали по земле, раздутые и синие от голода, их женщины, пустогрудые, поседевшие от страха, царапали свои лица и тихо причитали, как безумные. Над храмами не курился больше жертвенный дымок — люди прокляли богов.

Тиглат явился в кущу засветло. Его не вызывали, он просто понял, что время для него пришло. Омывшись и совершив надлежащие ритуалы, он вышел из рабского жилища и направился прямо к Аттар Русе. Тоскливая решимость гнала его вперед.

Под царским пологом было необычное собрание — сарканские и аттарские стратеги возлежали полукругом. Среди них Тиглат приметил Сольпугу. Аттар Руса, облаченный в львиную шкуру, восседал перед собравшимися на резной скамье, у ног его на белой циновке расположился человек в белом. Один за другим начальники войска произносили свои клятвы царю выцветшими от усталости голосами. В речах была лишь тень почтения к нему, некоторые голоса сквозили недоверием. Лугаль даже не смотрел на них — взгляд его был обращен к Тиглату, занявшему самое скромное место у входа. Чашеносцы сновали среди собрания, предлагая пиво и вино, но никто не притрагивался к питью. Это был очень дурной знак. Затем слово взяли люди в серых бушлатах, до того молча стоявшие вдоль стен, незаметные и бессловные. То были глаза в ночи — лазутчики и соглядатаи царя, люди неизвестной породы, из неведомого племени. Они рассказывали, что творится за стенами, — едва аттары начали возводить палисадник, войско Пятиградья пришло в движение. Камишцы рубили деревья, приготовляя тараны. Наилучшие подумали, что Руса готовит вылазку, и решили упредить ее — сломать стены Накиша и обрушиться на неприятеля первыми.

Но вот заговорил человек в белом. Накануне он, как сумел, провел счет оставшихся сил. Оказалось, что войско усохло значительнее, чем казалось раньше, — десятая часть его была истреблена в бою, больше трети рассеялось во время спешного отступления в город. Данники и прилепившийся по дороге люд во множестве своем отпали от Русы и сгинули в безвестии. Осталось, впрочем, достаточное количество чернокожих южан и сарканские моры. Прикинув, сколько в этом человеческом остатке было больных и раненых, человек в белом покачал головой. Войско камишского Пятиградья, по его разумению, теперь было втрое больше воинства лугаля.

Аттар Руса слушал вполуха. Он сидел, все так же вперив взгляд в Тиглата и, казалось, не дыша. Но вот человек в белом замолчал, и озадаченные взгляды устремились к царю. Какое-то время он не нарушал установившейся тишины, улыбаясь каким-то невеселым думам, затем изрек:

— О вы, мои сотрапезники, служившие мне во дни моей славы, искавшие моей дружбы в дни веселья! Что сталось с вами, верные мои клевреты? Я вижу среди вас молву и смуту. В час нужды вы готовы отступить от меня, кто-то уже изменил мне в сердце своем. Кто-то предался врагам, преломил с ними хлеб за моей спиной.

Стратеги переглянулись в страхе. Каждый знал — гнев Русы мог обрушиться на него. Но царь продолжил:

— К исходу дня все ваши проступки будут прощены, ведь вы вновь поверите в меня. Сегодня мы дадим бой, каких не бывало со времен наших предков-исполинов. Я истреблю ваше неверие, но вас самих оставлю в целости. Каждому из вас будут даны особые указания, — при этих словах человек в белом поднялся со своего места и обошел собравшихся. Каждому военачальнику он протянул холщевый мешок, в котором лежала костяная дощечка.

— Каждый из вас будет знать лишь часть моего замысла, дабы, если кто-нибудь надумает сообщить о нем врагу, он получил лишь бесполезный его обломок. Но и если собрать все обломки воедино, это будет не весь замысел, ибо он ведом только мне. С каждым из вас я имел особый разговор. Каждый получил особое распоряжение. Те из вас, кому я не доверяю вовсе, получили пустую табличку. За всяким из них следит мой убийца, тот, о ком вы не подумали бы никогда, что он таков. Любого постигнет смерть в случае, если я усомнюсь в нем. Теперь ступайте и приготовьте свои моры к бою! — так сказал лугаль Аттар Руса. Стратеги обменялись недоуменными взглядами, поднялись на ноги и один за другим вышли из кущи. Провожая их взглядом, Тиглат не сдержал улыбки. Каждая из табличек, что они получили, была пуста.

 

К западной стене Накиша, словно уродливый гриб, прилепился четырехугольный палисадник, сложенный частью из кирпича и камня, частью из пальмовых стволов. Со всех сторон его опоясывал глубокий ров, наполненный кольями и пришедшими в негодность копьями. Над внешней стеной палисадника на десять локтей возвышалась башня, на которой и расположился лугаль, а с ним — Тиглат и человек в белом.

Обращенная к врагу стена в нескольких местах имела вид невысокого частокола, на взгляд Тиглата, очень непрочного. За этой жалкой преградой грудились воины Русы, из тех, кто еще крепко стоял на ногах и мог держать в руках оружие. Стратеги приводили их в подобие порядка, составляя из лохов моры, выравнивая фаланги, выстраивая каре для прикрытия застрельщиков. Большей частью, однако, все это собрание походило на базарную толпу — таков был урон, принесенный войску недавним поражением и долгими днями бездействия, что последовали за ним. Разве что сарканы сложились, как обычно, в плотные бронзовые кулаки. Сарканские отряды располагались напротив самых хлипких участков стены, поддерживаемых множеством туго сплетенных веревок. Прочие воины держались от них на некотором расстоянии, словно аттары боялись приблизиться к этой нерушимой силе.

С вершины башни открывался хороший обзор на силы Пятиградия. На равнину, казалось, вылилось темное мутное море, за которым терялся горизонт. Тиглат никогда не видел столько людей в одном месте сразу. «И лучше бы не видел никогда», — подумалось ему. Впереди прочих отрядов горел белыми одеждами и посеребренными щитами священный отряд Камиша. Сыновья Наилучших стояли глухой стеной, опустив щиты и подняв копья в знак презрения. Перед ними громоздились повозки, крытые сырыми кожами, — тараны, которыми Камиш умышлял сломить стены палисадника. Справа и слева от них перед камишскими морами стояли нестройные ряды чужеземных воинов. Это были горцы, люди грозного вида, облаченные в кожаные панцири, обмотанные ссученными, туго переплетенными веревками, щиты их, покрытые косматыми воловьими шкурами, имели причудливую форму, схожую с листом плюща. Оружием им служили копья с острием на одном конце и свинцовым шаром на другом. Иные размахивали грубыми палицами из речного галечника. В свои длинные бороды горцы вплетали морские раковины и самоцветные бусины. По своему дикарскому обычаю они насмехались над противником, оголяли зады, мочились в сторону Накиша, распевали песни на своем гортанном наречии. Горские вожаки трубили в бараньи рога и били в огромные бубны, призывая на подмогу своих чумазых богов. Люди из Хатора собрались на левой стороне войска, на правой выстроилось множество колесниц Лукасы. Они, верно, прибыли совсем недавно — Лукаса из всего Пятиградья находилась далее всего от земель Накиша.

Когда враги увидели Аттар Русу на вершине башни, по их войску пронесся нестройный ропот. Тысячи рук взметнулись в сторону лугаля, тысячи проклятий прогремели в одночасье. Но вот перед священным отрядом появилась запряженная белыми онаграми колесница, на которой стоял человек, облаченный в пурпурный виссон, с золотой пекторалью на груди.

— Наконец-то ты показался, лугаль муравьев, царь мышей! — прокричал он. — С тобой говорит Камиш Шаргон, сын Амминадиса, избранный добрыми людьми лугаль Пятиградья, шарру Наилучшей земли. Ты, верно, ждешь от нас великой милости, повелитель вшей и блох. Ну что же… Мы, по своему рассуждению, готовы даровать тебе прощение. Условимся сейчас же: ворота Накиша должны быть открыты, копья и щиты сложены на землю, а головы склонены в покорности. Ты немедленно отошлешь тхаров, сарканов и прочих иноземных зверей в их негодные страны. Пятая часть твоего войска на шесть лет останется в земле Увегу, пятая часть — в земле Шукара. Люди твои будут возделывать землю, чтобы исправить зло, причиненное ей. Всех прочих ты должен отпустить по домам. Шесть лет город Аттар будет отдавать десятую часть зерна Пятиградью. Стены Аттара будут разрушены, лен, медь и золото, что найдутся в нем, отойдут в Камиш. Ладан и пряности, поятые в твоей стране, достанутся Шукару и Хатору. Таково наше слово.

Аттар Руса слушал молча, скрестив руки на груди. Ветер дул с юга, он трепал накидку из львиной шкуры на его плечах, играл с его густой бородой, в остальном фигура царя была недвижима. Затылком Тиглат почувствовал какое-то шевеление. На площадку поднялся юноша с посеребренным рогом в руках.

Когда человек на колеснице говорил, Аттар Руса молчал. Он просто смотрел на того, кто назвал себя шарру всей Наилучшей земли. Такого звания не присваивал себе никто со времен великого Ашваттдевы. Человек в белом за его правым плечом презрительно хмыкнул, чем вывел Русу из раздумий.

— Ты — ничей сын, ничей лугаль и ничей шарру! — произнес царь Аттара. — Еще до исхода дня я сниму с тебя кожу. Ее повесят на вратах этого города, как если бы то была шкура свиньи или осла. Гнилые потроха твои достанутся коршунам, а кости бросят в канаву с нечистотами. Ты слышал меня, Камиш Шаргон?

На башню поднялся еще один юноша с рогом, за ним еще…

— Вы слышали меня, мои враги, Наилучшие? — ревел Руса. — Три года взывал я к вам — как брат, как равный, но вы не слушали меня. Вы скорее сгинете здесь, на мертвой земле, чем пойдете за мной. Я пытался вразумить вас словами, я пытался втолковать вам силой — нужно миновать Серые горы и обрести новую жизнь там, в восточных землях. Вы не слушали меня, насмехались надо мной. Теперь решено — Наилучшие Пятиградья не обретут обетованного мной. Они превратятся в пыль, и Южный ветер рассеет их по пустыне. Вернись в свой стан, Шаргон, ничей сын, вернись и жди смерти. Скоро она придет.

Так сказал Аттар Руса, и ветер обрушил его слова на головы стоящих под стенами. Камишцы ответили ему дружным гоготом, горцы взревели, человек на колеснице лишь ухмыльнулся. Он ждал такого ответа, слова аттарского царя были для него суетой воздуха. Он развернул колесницу к войску и приказал готовить тараны. За спиной Тиглата стояли уже пять трубачей.

Человеческое море пришло в движение. Тараны, скрипя дурно смазанными колесами, потащились к хилой стене палисадника. Им предстояло одолеть пару сотен шагов и неглубокий ров, за ними следовали застрельщики и редумы, готовые ворваться в образовавшуюся брешь. Ни одной стрелы, ни одного дротика не летело в наступающих. Пращники на стенах стояли, словно бы в оцепенении.

На вершине башни стало тесно. Не меньше десятка мальчиков с посеребренными рожками и еще две дюжины стояли на стенах вокруг. Тиглат почувствовал, как грифон запускает в его сердце свои крючковатые когти. Он должен сделать это сейчас, должен сказать слова, способные крушить горы и иссушать реки. Аттар Руса вперился в него взглядом. В руках у него была палица, в любое мгновение он мог обрушить ее на голову северянина.

— Говори… — прорычал он. — Говори сейчас, нечестивец. Я жду!

Тиглат ответил ему печальным взглядом. Он понимал: то, что сейчас сорвется с его губ, — принесет гибель. Слова, что могут заставить Аттар Русу броситься вниз головой, слова, что смутят разум всех обороняющихся и рассеют их в страхе, слова, что превратят сарканов в ненасытных зверей… Произойдет что-то страшное, не виданное уже много веков. Погибнет лугаль. Погибнет войско Камиша. Погибнет он сам, Тиглат. Он должен сделать выбор.

«Там, где ты посеял, я похитил все всходы, там, где ты оставил огрехи, я взрастил богатый урожай», — вдруг вспомнил он и, набрав в грудь воздуха, прокричал:

— Мышца моя!..

В тот же миг веревки, сдерживавшие частокол, были обрублены, и связанные между собой стволы пальмы рухнули поперек рва, образовав мостки. Движение войск Пятиградия замедлилось. Слова Тиглата еще звучали, когда стоявшие впереди сарканские лохи с воем не звериным, не человеческим ринулись в открывшиеся прорехи. Они обрушились на камишцев сплошной человеческой лавиной, в одно мгновение разрушив ненужные теперь тараны. Завязалась свалка, в которой немедленно угрязли горцы. Лохи камишцев на какой-то краткий миг застыли в ужасе.

Сарканы бросались на врага с неистовой яростью, они кололи, кромсали, рвали неприятеля голыми руками. Иные из них гибли тут же, но за их плечами появлялись новые разъяренные полчища. Поначалу казалось, что горцы справятся с этим человеческим селем, но в следующее мгновение их ряды дрогнули и рассыпались. Взбешенных сарканов встретила стена камишских копий. Редумы бились со всем неистовством, пытаясь побороть нахлынувшую на них силу. Вновь установилось какое-то равновесие. Сарканы, забыв порядок и строй, давили врага, насаживая свои тела на копья и клинки, но, даже пронзенные, исколотые, изрубленные, продолжали они свое неумолимое движение — сзади на них напирали другие фаланги, столь же разгоряченные и свирепые.

Аттар Руса смотрел на происходящее внизу с радостью. Тиглат, бессильно выругавшись, опустился на циновку у его ног. Его едва зажившие раны вновь открылись и кровоточили, словно свежие, словно каждый удар, полученный сарканами, отражался на его теле.

Великий лугаль поднял обе руки вверх и резко опустил. И тут же со всех сторон загремели серебряные трубы, и земля задрожала. Казалось, звук рога сотрясает землю, но у труса была другая причина — холмы на севере разразились громом копыт, тхары обрушились на войско пятиградия слева, осыпав баирумов смертоносными стрелами. В тот же миг камишцы у стен дрогнули. Снова с сухим треском лопнули веревки, и еще несколько мостов с грохотом опустилось на землю. В бой пошли аттарские редумы, перепуганные бешенством сарканов и дробью тхарских всадников, но гонимые вперед своими стратегами и лохагами.

Сарканы причинили камишцам страшный урон. Вражеские редумы бросали щиты и копья, обращаясь в бегство. Вслед им летели стрелы, камни и дротики. Гнусный хохот тукку-хурва щекотал их пятки.

У некоторых из камишцев были сети. Они подступали под прикрытием редумов и в нужный момент выбрасывали сети, опутывая врагов. Но и это коварство не могло остановить наступление сарканов.

Колесницы Лукасы грянули было на сарканов справа, но тхары, зайдя им в спину, осыпали их смертоносным градом и убрались подальше, подняв столпы пыли. Через некоторое время новая рокочущая волна прокатилась по земле, рассеяв остатки колесниц. Застрельщики ничего не могли поделать с всадниками — встретив баирумов, лошадники держались на большом расстоянии, камни и дротики не достигали их, истрачивая свою смертоносную силу впустую. Лишь воины, прибывшие недавно из Хатора, вооруженные легкими тростниковыми луками, представляли для степняков некоторую угрозу, но они были малочисленны и не так быстры, как кровожадные всадники из тхарского простора — свирепые звери, люди-кони в кожаных шлемах с кроваво-красными плюмажами.

Колесницы Камиша бросились было на помощь силам Лукасы, но новый ливень из стрел оттеснил их ко рву, где многие из них погибли.

Наилучшие протрубили отступление, в чем не было нужды — большая часть их войска, рассеявшись по равнине, двигалась прочь от Накиша. Аттарские лохи догоняли отставших, расправляясь с ними яростно, так, словно слова Тиглата подействовали и на них.

Все закончилось очень быстро — уцелевшие моры Камиша и Хатора начали отступать, за ними двинулись и все прочие оставшиеся. Аттары попытались окружить их, но хаторские лучники не позволили этому случиться — многие из воинов Русы пали от их стрел. Наконец на поле остались лишь тхары и взбешенные сарканы, разрывающие в клочья уже мертвых врагов. Они терзали трупы, словно пытаясь найти в их внутренностях что-то нужное для их исцеления. Вскорости они успокоились и, шатаясь, словно пьяные, стали собираться в большие груды.

Вражеское войско продолжало свое бегство, бросая обозы с припасами и захваченным добром. Наконец бой стих, и уцелевшие люди начали возводить погребальные трофеи и костры для своих товарищей. На дрова пустили плетеные щиты, сломанные копья, пришедшие в негодность стрелы и дротики. Связанную уже мертвую тушу Камиша Шаргона тхары приволокли к башне, которая единственная уцелела после обрушения палисадника. Аттар Руса смотрел на безжизненное тело Шарру и ухмылялся.

— Победа за тобой, великий лугаль, — произнес Тиглат, чувствуя слабость в собственном голосе. — Теперь ты, верно, умертвишь меня.

— Умертвлю? — хохотнул лугаль. — Что ты такое говоришь? Разве это было ИСКУПЛЕНИЕ? Добрые люди Наилучшей земли убивали друг друга, словно бешеные шакалы. Там сам все видел. Ты не получишь искупления, пока земля на востоке не примет нас как родных детей.

Тиглат покачал головой. Аттар Руса вновь переиграл его в скарну. Этот человек не был причиной всего истления, как не бывает причиной бледной лихорадки озноб. Лугаль был этим ознобом. Его смерть не разрешила бы всех несчастий, поразивших Наилучшую землю. Красной звездой был не он, но другой… Тиглат видел его — алую звезду Сатевис. Верхом на черном верблюде истреблял он убегающих камишцев. В одной руке он сжимал топор-сагарис, в другой — хлыст-скорпион. Башлык слетел с его головы, и огненно-красные волосы развевались на ветру… Это был он — Человек-без-имени, Ал’Шедай, Опустошитель…

— А ты не желаешь умертвить меня? — произнес вдруг Аттар Руса.

Тиглат не сдержал горькой усмешки. Слово, которое он все эти дни берег для лугаля, как оказалось, уже давно отравило его. Это Слово породил Южный ветер, а быть может, Слово породило Южный ветер. Слово, прекращающее всякую жизнь, суету дыхания, останавливающее течение крови, вызывающее безумие, тоску и… бесстрашие. Оно сметало с лица земли города, истребляло народы, осушало реки и превращало густые леса в пустыни. Это слово было…