Со страниц журнала "Отечественные Записки"
Уроки истории и следующая революция: границы политического воображения
Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 4, 2002
Столыпин и революция сверху
Очевидно, что оригинальность, приписываемая нами стратегиям тех политических лидеров России, о которых пойдет речь в данной главе, не характеризовалась некой абстрактной «новизной», последовательной и законченной. В этих стратегиях уже высказывавшиеся и заимствованные идеи и совершенно новые взгляды переплетались с прагматическими схемами и тактическими компромиссами. Результатом очень часто было нечто противоречивое и постоянно меняющееся. Но всех этих людей объединил, позволил им выделиться и обеспечил политическое влияние их аналитический талант, т.е. способность отбросить господствующие представления прошлого и пуститься в плавание по неизведанным водам, пытаясь отреагировать на ту неожиданную Россию, которая вдруг открылась в годы революции. На личностном уровне этот дар основывался на способности быть достаточно безжалостным по отношению к собственным социальным или интеллектуальным корням, дистанцироваться от них и «мыслить континентами», т. е. суметь отказаться от интеллектуального ремесленничества мелкой руки ради крупных проектов социальных Преобразований. Результат зависел прежде всего от общего социального контекста, но также и от способности лидеров выбирать правильную политическую тактику, а особенно от их умения создавать коалиции с союзниками и вести их через жестокие политические столкновения, которые неизбежно возникали, когда бросался вызов «священным коровам» и их верным пастухам. Начиная с 1906 года, в правительственном лагере такой фигурой был Петр Столыпин. Многое было сказано его бывшими помощниками, врагами и биографами о том, что его программы были заимствованы у других людей или из тех многочисленных проектов, которые покрывались пылью в архивах российского министерства внутренних дел[1]. Во многом это действительно так. Столыпин не был изобретателем ключевых элементов тех реформ, которые связаны с его именем. Но он связал эти элементы воедино и обосновал их опытом революции, подкрепил их авторитетом человека, который в своем качестве рыцаря контрреволюции на какое-то время стал любимцем правителей России и поставил им на службу всю совокупность административных ресурсов, находившихся в его распоряжении как премьер-министра и министра внутренних дел. Это была сильная личность, которая наслаждалась своей центральной ролью в разворачивавшейся драме. Энергичный, молодой (в свои 43 года Столыпин стал самым молодым министром России), работоспособный, честолюбивый и гордый, красноречивейший защитник монархии в парламенте, — он не мог не остаться в памяти и друзей и врагов как «последний великий защитник самодержавия»[2]. Столыпинский генеральный план по переводу Российской империи в новую эру (и уготованная им для себя роль «второго Бисмарка», выражаясь языком того времени) был в основных его звеньях загублен российским консервативным лобби. Из всего наследия и оставшихся обломков лишь один закон был принят и введен в действие — закон о землевладении и землеустройстве. Эти законодательные акты и получили у новых поколений название «столыпинской реформы». Фактически, как подчеркивал крупный советский историк, знаток того времени, речь шла о «пакете реформ», стройно увязанных внутренней логикой в новый политический курс[3]. Этот пакет реформ содержал в‘идение новой России — «великой России», противопоставленной Столыпиным в его знаменитой речи «великим потрясениям», которые проповедовали радикалы и революционеры[4]. Главными элементами этих реформ были преобразования в российской деревне— речь идет о80% населения страны, но также планы перестройки и совершенствования государственной машины. Одновременно предполагалось сделать более мирной внешнюю политику России, шире вовлекать в национальные, политические и экономические процессы те этнорелигиозные меньшинства России, которые могли способствовать оживлению коммерческой деятельности (существовавшей в России, как и во многих «развивающихся обществах» наших дней[5]), усовершенствовать систему образования и создать всеобщую систему социального обеспечения для городских наемных рабочих. Когда система управления будет усовершенствована и сельское общество преобразовано (и таким образом будет выбита почва из-под ног эсеров, чье воздействие на общинное крестьянство Столыпин считал главной непосредственной угрозой самодержавию[6]), Россия должна была начать движение к тому, что впоследствии будет названо постоянным (self-sustaining) ростом благосостояния, производительности и культуры, а следовательно, и политической мощи. Предполагалось, что тогда, как и раньше, общественная самодеятельность должна будет сочетаться с энергичным правительственным вмешательством. На выполнение этой программы был отведен короткий и четко определенный период времени — «двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего», после чего, обещал Столыпин, «Вы не узнаете нынешней России!»[7] Столыпин впервые обнародовал эти планы в своей речи на открытии II Думы в 1907 году. Самые неотложные меры должны были включать не только подавление революционного движения, но и разрушение общинного землевладения, а также административные реформы, которые охватили бы (помимо аппарата министерства внутренних дел) выборные местные власти, суды и полицию. За этими мерами должны были последовать реформы в армии и на флоте, уравнение в правах старообрядцев и расширение прав евреев, расширение железнодорожной сети, создание системы социального страхования и пенсионного обеспечения, постепенное введение обязательного образования, принятие законов о новых гражданских правах и реформа налогообложения.[8] Наиболее очевидным был несгибаемый монархизм Столыпина и его страсть к «закону и порядку». («Не запугаете», — резко бросил он в ответ на яростные нападки оппозиционных депутатов в Думе, которые последовали за его обещанием «восстановить порядок и спокойствие» всеми мерами правительства «стойкого и чисто русского».)[9] Он продемонстрировал серьезность этих намерений и созданием военно-полевых судов, и растущим применением смертной казни, и разгоном II Думы в ходе совершенного правительством государственного переворота, состоявшего в изменении избирательного закона. Однако этот контрреволюционер в полном смысле этого слова с самого начала понимал, что «реформы во время революции необходимы, так как революцию породили в большей мере недостатки внутреннего уклада. Если заняться исключительно борьбою с революцией, то в лучшем случае устраним последствие, а не причину… там, где правительство побеждало революцию (в Пруссии и в Австрии. — Т.Ш.), оно успевало не исключительно физическою силою, а тем, что, опираясь на силу, само становилось во главе реформ».[10] В 1906 году, в период между роспуском I Думы и созывом II Думы, столыпинское правительство декретировало основные элементы своей аграрной реформы. Избранная им тактика должна была однозначно продемонстрировать, что инициатива исходит от правительства, а не от парламентариев, благонадежность которых к тому времени была поставлена под сомнение. В соответствии с 87-йстатьей нового «основного закона», эти указы имели силу, до тех пор пока по этим законодательным актам не проголосует Дума и Государственный совет, а также они не будут одобрены или отвергнуты царем. В одной из своих последних речей Столыпин с горечью охарактеризовал возникающий в результате этого порочный круг: «Всем известен, всем памятен установившийся наш законодательный обряд: внесение законопроектов в Государственную Думу, признание их здесь обыкновенно недостаточно радикальными, перелицовка их и перенесение в Гос. Совет. ВГос.Совете признание уже правительственных законопроектов слишком радикальными, отклонение их и провал закона… А в конце концов, в результате, царство так называемой вермишели (на парламентском жаргоне это означало умножение малосущественных законов. — Т.Ш.), застой во всех принципиальных реформах».[11] Но все это было еще в будущем. Большая часть столыпинских указов1906 года довольно безболезненно воплотилась в аграрный закон 1910 года. К тому времени он уже фактически выполнялся более трех лет. Серия «аграрных» указов началась законодательными актами от 12 и 27 августа1906 года о передаче Крестьянскому банку казенных и удельных земель сцелью последующей их продажи крестьянам по цене на 20 процентов ниже рыночной. В октябре было отменено положение, согласно которому крестьяне обязаны были испрашивать согласия общины на внутрисемейный передел земли и на получение паспорта для выезда из деревни. Также было отменено право земских земельных начальников по собственному усмотрению арестовывать и штрафовать крестьян. 9ноября вышел самый важный указ в этом пакете, утверждавший права глав каждого крестьянского двора приватизировать общинные земли, находящиеся в их пользовании.[12] Одновременно утверждалось право требовать объединения разрозненных полосок земли в единой меже (или получать денежную компенсацию от общины за те полоски, которые нельзя было объединить). Позднее было принято решение, что согласия 2/3 (или позднее 1/2) крестьянских дворов было достаточно для отмены передельной общины и перехода всех общинных земель в частную собственность их держателей. Указом от 15 ноября разрешалось закладывать общинные земли, что открыло новую сферу деятельности для Крестьянского банка, чьи фонды были значительно увеличены, а также повышало размер кредитов, доступных более состоятельным крестьянам. Завершить эти реформы должен был ряд дополнительных шагов. Так, был введен в действие законопроект, согласно которому семейная собственность на землю заменялась индивидуальной частной собственностью.[13] Была создана административная система, направленная на совершенствование общинных и межобщинных переделов земли, землеустройства и особенно на создание хуторов. Такие хозяйства, расположенные на одном большом наделе в стороне от деревни, были официально провозглашены оптимальной формой мелкособственнического сельского хозяйства[14]. Эти хозяйства пользовались льготами на земельных торгах, проводимых государственным Крестьянским банком, при предоставлении государственных кредитов и приватизации общинной земли. В азиатской России и на Кавказе крестьянам Центральной России были предложены для колонизации государственные земли. Эта колонизация частично финансировалась правительством. Позднее, в1910 году, в процессе преобразования указа от 9 ноября 1906 года в закон, Государственный совет «ужесточил» его, добавив положение, по которому все общинные земли, которые с 1861 года не подвергались полным земельным переделам, объявлялись приватизированными, а владеющие ими общины — несуществующими. Сравнительно гладкий переход столыпинских аграрных указов в законы объяснялся тем фактом, что на этот раз большинство российского чиновничества, помещиков, тех, кто входил в ближайшее окружение царя (т. е. тех, кого русская образованная публика называла камарильей), а также российские монархисты-реформаторы и консерваторы оказались единодушны[15]. Даже главная конституционалистская оппозиция в Думе, кадеты, возражали в основном против способа, которым осуществлялись реформы, — навязывания их крестьянам, а не против самого принципа — приватизации земли, создания хуторов и переселенческой колонизации Сибири.
Вторым столпом начального этапа грандиозного проекта Столыпина должна была стать административная реформа. Частично она явно увязывалась с проводимой приватизацией крестьянских земель и с публично провозглашенным желанием включить российское крестьянство в российское общество в целом. Для этого необходимо было все крестьянские сословные учреждения, такие как крестьянская «волость» и волостной суд, заменить общими, т. е. внесословными органами управления.[16] Тем не менее, цели административной реформы были гораздо шире, чем просто подстраивание под новую систему землевладения. Ей придавалось значение «не просто практической, но политической реформы»[17]. Она должна была стать основным этапом на долгом пути изменений в природе и организационной структуре самодержавия. Проект административной реформы предполагал децентрализацию, а для каждой губернии учреждение губернского управления и расширение полномочий губернатора. В том же духе предполагалось поднять уровень старших губернских чиновников, улучшить их подготовку и увеличить жалованье. В каждой волости и в наиболее крупных поселениях предполагалось учредить муниципальные власти, которые должны были избираться не только крестьянами. На уездном уровне планировались также значительные изменения, направленные на соединение губернского и волостного уровня управления. Каждый уезд должен был получить назначенного губернатором главу администрации взамен существующей системы, по которой местный предводитель дворянства считался «первым лицом» в расплывчатом уездном руководстве. Земствам должны были быть предоставлены также более широкие права. Рассматривались и еще более радикальные перемены, однако они были отложены, учитывая враждебное отношение царя к децентрализации (в особенности к идее разделения России на девять крупных регионов, наделенных значительной автономией по типу американских «штатов» или германских «земель»)[18]. Дальнейшие шаги должны были дополнить эти реформы. Планировалось создать новое низшее звено выборных мировых судей. Предполагалось перетрясти и реформировать полицию, повысить ее статус и поднять жалованье полицейским, укрепить взаимодействие между полицейскими начальниками и более искушенной жандармерией. Намечалось создать выборные земские власти в тех губерниях, где их еще не было. Это было особенно важно для решения щекотливого вопроса о западных губерниях, в которых, в соответствии с действовавшими тогда правилами, контроль над земствами неизбежно перешел бы в руки польских дворян, владевших большей частью земли. Чтобы противостоять этому, Столыпин выступал за создание в западных губерниях «национальных» курий и за дальнейшее расширение избирательных прав, что должно было усилить представительство украинского и белорусского крестьянства. В то же время при расширении полномочий выборных городских властей в западных губерниях ограничение избирательных прав многочисленного еврейского населения, проживавшего исключительно в городах и местечках, должно было одновременно повысить статус поляков-горожан. Одновременно столыпинское правительство внесло в Думу и другие законодательные проекты. Так, предполагалось отменить правовую ущемленность старообрядцев, а также снять некоторые ограничения, касающиеся евреев. Руководство православной церковью должно было быть усовершенствовано. Также рассматривались некоторые меры по социальному обеспечению, которые впоследствии должны были получить статус законов: контролируемая государством страховая медицина, пенсии для рабочих, а также положение о всеобщем начальном образовании. Поворотными пунктами столыпинской эры стали его поражения в борьбе за законодательство, касающееся реформ системы управления и прав «меньшинств». Оба эти поражения были нанесены правительству правой оппозицией, которая отнеслась к реформе местных органов управления с открытой враждебностью. В начале 1907 года делегаты III съезда Объединенного дворянства и многие члены Государственного совета объявили о своей оппозиционности к этим проектам и представили последовательную аргументацию против них. Бывший министр Стишинский, ведущая фигура в обеих организациях, заявил, что подобные изменения будут способствовать переходу местного управления в руки «людей хищническо-промышленного типа», которые вступят в союз с «третьим элементом» из интеллигенции, что в глазах консервативного дворянства представляло собой коалицию всех сил зла[19]. В правых кругах петербургского светского общества также нарастало явное недовольство столыпинским правительством, проявлявшееся в заявлениях типа «нельзя ожидать ничего хорошего от Столыпина и необходимо новое правительство под руководством П.Дурново».[20] К 1908 году на правом политическом фланге окончательно оформилась коалиция ненавистников Столыпина. В нее входили влиятельные группировки внутри Государственного совета и Объединенного дворянства, высшие иерархи православной церкви, многие высокопоставленные чиновники, которые ощущали себя не удел в свете новых политических экспериментов, а также большая часть «камарильи» в союзе с крайне правыми политиками Думы и некоторыми близкими к ним журналистами. В полной мере была использована двусмысленность положения премьер-министра, который должен был действовать как «слуга царю», чиновник и парламентский политик одновременно. Избранная тактика нападок на Столыпина была направлена на то, чтобы лишить Столыпина царской поддержки с помощью обвинения в том, что премьер-министр будто бы вступил в союз сконсервативной Думой против враждебной ей оппозиции сверхконсервативных и истинно верноподданных реакционеров — другими словами, противопоставил себя монарху. В то же время предпринимались шаги для того, чтобы разрушить негласный союз Столыпина с октябристским большинством в III Думе, с тем чтобы сделать его правительство беспомощным во всех звеньях политической жизни официальной России. Прерогативы короны были избраны основным фокусом антистолыпинской кампании[21]. Эта кампания оказалась успешной по всем ее пунктам. Несмотря на шум и всю ярость своих усилий, Столыпин постепенно терял почву под ногами и отступал под нажимом правого крыла. Его авторитет и положение зависели от царя, который, уже после гибели Столыпина, в беседе с Коковцовым о функциях премьер-министра в России так помянул покойного премьера: «Не следуйте примеру Петра Аркадьевича, который как-то старался все меня заслонять»[22]. Царь слишком охотно верил нашептываниям, что Столыпин не предпринимал необходимых шагов для защиты прерогатив короны; он снова и снова критиковал Столыпина и отвергал некоторые законы, принятые правительством, давая таким образом понять, кто здесь настоящий хозяин. Столыпин защищался и словесными аргументами, и административными методами, и с помощью прессы (особенно правительственной газеты «Россия», специально созданной им для этих целей). В то же время правое лобби усиливало широкую антистолыпинскую кампанию. В марте 1908 года столыпинский проект административных реформ (который уже на начальной стадии серьезно урезали его собственные коллеги в правительстве, а затем в комитетах) был публично объявлен на IV съезде Объединенного дворянства не только «нецелесообразным», но и «вредным». Иерархи православной церкви резко осудили политику терпимости по отношению к старообрядцам. Князь В.Мещерский, журналист, пользовавшийся особым доверием царя, выступил в своей газете против реформы местных судов. Ни один из этих законопроектов так и не стал в конце концов законом — одни были отклонены Думой, другие — Государственным советом. Законопроект о частичном снятии ограничений с торговых прав евреев сумел пройти через обе палаты, однако царь просто отказался его подписывать. Тем временем предпринимались попытки избавиться от самого Столыпина. Ему удалось удержаться, но о цене этого так с печалью сказал один из его ближайших помощников: «К концу дня он растворялся в компромиссах»[23].
Переломный момент наступил в 1909 году, когда Столыпин подал прошение об отставке после того, как его обвинили в отсутствии должного рвения в защите царской власти. Царь не принял отставки, однако слабое место Столыпина было обнаружено. Тот отреагировал попыткой умиротворения своих критиков справа и царский двор, перенеся акцент своих заявлений и новых законодательных предположений на русификацию «окраин», пытаясь разыграть националистическую карту[24]. Автономия Финляндии была сильно урезана. Район Хельма был отделен от польских губерний в ответ на требования местного православного духовенства, зараженного ксенофобией. Предпринимались шаги, чтобы ужесточить выполнение положений, ограничивающих проживание евреев за чертой оседлости, т. е. вне районов, которыми было законодательно ограничено их проживание. Тактическое соглашение между Столыпиным, большинством в Думе, Государственным советом и царем было восстановлено очень быстро, если судить по скорости, с которой законопроект по Финляндии превращался в закон. Тем не менее, Столыпин так и не обрел вновь доверия правых кругов, и прохождение других его законопроектов не облегчилось. Травля Столыпина, опиравшаяся на растущую поддержку со стороны родственников царя, его друзей и сановников из ближайшего царского окружения, продолжалась, в то время как многие депутаты Думы, которые относились к нему с уважением, находили все более сложным поддерживать премьер-министра в его «поправении». Врагам Столыпина в конце концов удалось нанести ему жестокий удар в марте 1911 года по вопросу законодательства о создании земств в западных губерниях России. Казалось, с этим проектом не будет особых затруднений, и, действительно, он был принят Думой и послан в Государственный совет, который, казалось, тоже был готов его принять. Но тут-то Столыпина и поджидала ловушка, устроенная коалицией под руководством П. Дурново и Д. Трепова. Основной их аргумент состоял в следующем: национальные курии будут способствовать разъединению страны, а кроме того, подобное расширение избирательных прав слишком демократично. Законопроект был отклонен, продемонстрировав всем и каждому слабость премьер-министра. Столыпин был в ярости. Он потребовал от царя, чтобы тот распустил на три дня Думу и Государственный совет и провел отвергнутый законопроект по 87-й статье. Он также потребовал наказания тех, кто подставил ему подножку, грозя подать в отставку. На какое-то время его воля победила — царь подписал указ и попросил Дурново и Трепова покинуть Санкт-Петербург. Но затем разразилась гроза. Царь впал в гнев из-за того, что на него оказали давление. Антистолыпинское правое крыло негодовало из-за того, как обошлись с его вождями, и строило планы мести. Сторонники Столыпина в Думе возмущались, наоборот, столь вопиющим антиконституционным использованием юридической уловки[25]. Враги Столыпина явно подступали вплотную для того, чтобы нанести последний удар. К середине1911года он был политическим мертвецом и сам сознавал это. Его устранение сполитической арены стало лишь вопросом времени, и даже способ осуществления был уже, по-видимому, выбран царским окружением — решено было сделать Столыпина наместником Кавказа, что удалило бы его от Санкт-Петербурга и реальной политики. Осуществлению этого плана помешала его смерть. По поводу последних месяцев жизни Столыпина существуют два спорных свидетельства. В 1953 году А.Зенковский (близкий сотрудник Столыпина в период его премьерства) сообщил дочери Столыпина, которая проживала в США, что он обнаружил записи, продиктованные ему премьер-министром в мае1911года, которые касались долгосрочного проекта дальнейших политических преобразований в России. Это был, по-видимому, черновик меморандума царю, который, возможно, должен был стать «последним выстрелом» перед смещением. Семья Столыпина подтвердила подлинность этих заметок.[26] Некоторые историки отнеслись к ним скептически, но не было представлено никаких доказательств того, что этот текст был фальсифицирован.[27] В основной части меморандума Столыпин развивал идеи, которые он пытался осуществлять на протяжении пяти лет своего премьерства, и текст свидетельствует о том, что его отступление в 1909–1911 годах произошло вопреки его намерениям. Вот основные пункты его предложений: 1) увеличить более чем в три раза государственный бюджет (с 3 до 10 миллиардов рублей в год. — Т.Ш.) и использовать это увеличение государственной экономической мощи для крупномасштабных структурных инвестиций, совершенствование административного аппарата и на социальные нужды; 2) децентрализировать управление путем значительного расширения полномочий земств и предоставить полное правовое равенство нерусским группам населения империи; 3) расширить полномочия премьер-министра, установив, чтобы все министры докладывали царю только с ведома премьер-министра и назначались на свои должности только с его согласия. Столыпин был убит в сентябре 1911 года двойным агентом Д.Багровым, человеком, который был одновременно сотрудником охранки и членом анархистского движения[28]. Его выстрел и удивительная некомпетентность чинов охраны дали основание многим (включая семью Столыпина) считать, что его смерть последовала в результате заговора офицеров полиции. Особенно часто обвинялся взаговоре П.Курлов, товарищ министра внутренних дел, шеф жандармерии. Курлов был назначен против воли Столыпина по приказу царя и знал о намерении Столыпина уволить его за некомпетентность. Было известно также, что шеф жандармов действовал за спиной своего министра и против него[29]. Сенаторы, которые осуществляли предварительное расследование смерти Столыпина, решили отдать под суд Курлова и еще трех полицейских офицеров за преступную халатность, однако все обвиняемые получили прощение царя еще до полного начала расследования. Тех, кто впоследствии пытался распутать это дело, можно разделить на две группы: тех, кто считал это полицейской провокацией, и на тех, кто верил в то, что Багров был действительно одиночкой. Желая искупить вину перед своими товарищами-анархистами, которых он предал, по этой версии Багров убил Столыпина по своей собственной инициативе, оставив охранку «с носом». Недавний обзор документальных свидетельств, выполненный А. Аврехом, привел к выводу, что заговор полицейских чинов действительно имел место и что Багров, стреляя в Столыпина, являлся лишь орудием этого заговора.[30] Но дело это остается открытым. *** Пять лет политической драмы, связанной с именем Столыпина, интерпретировались по-разному. Его образ в работах зарубежных историков менялся от патриотически настроенного защитника новой демократии, основанной на мелкособственническом крестьянском хозяйстве, до ранней версии фашиста-ксенофоба на службе русского царя, истинного сына русского реакционного дворянства. Советские историки неизбежно начинали разговор об этом человеке и о его времени, заклеймив его, с легкой руки Ленина, «бонапартистом»[31], однако смысл, который вкладывался в это слово, не оставался неизменным. Наиболее существенные разногласия того периода отразились в споре между В.Дякиным и А.Аврехом. Дякин считал, что Столыпин представлял монархический реформизм, отражавший «относительную автономию» государственного аппарата и его специфические цели и считавший себя последним арбитром, решавшим, в чем именно состоят интересы России. Столыпинский реформизм в рамках этого подхода противостоял, таким образом, не только левой оппозиции, но и монархическому реакционному блоку интересов и тенденций, коренившихся вофициальных и неформальных политических институтах России[32]. Эта точка зрения оспаривалась Аврехом, для которого Столыпин представлял те же реакционные силы, что и Объединенное дворянство, силы, которые брали свое начало в общих классовых интересах помещичества. Правая атака на Столыпина сего точки зрения представляется не более чем незначительной сварой и, говоря словами Авреха, «десятой степени важности» трещиной между наиболее и наименее косными представителями одного и того же лагеря[33]. Сам Столыпин, по его мнению, был вполне посредственным и случайным человеком, оказавшимся каким-то образом у власти (в отличие от действительно выдающегося Витте). Его поражение не имело большого значения и вызвало лишь едва заметную рябь на поверхности океана российской истории. Резкость риторики Авреха была из ряда вон выходящей. Он обвинил своего противника в том, что тот повторил «взгляды октябристов», «проигнорировав официальную позицию советской историографии»[34] — очень серьезное обвинение, если вспомнить его политическое значение. Возможно, это отражало какие-то побочные соображения, весьма отдаленные от обсуждаемого вопроса и от столыпинских времен. Основным доказательством отсутствия существенных различий между Столыпиным и членами Объединенного дворянства, которое приводит Аврех, являются более поздние утверждения последних, будто бы именно они диктовали Столыпину его политику аграрных реформ. Подобные самооценки или пропагандистские выпады сами по себе мало что значат. Ожесточенность антиправительственных нападок, предпринимавшихся российскими реакционерами, и контрмеры Столыпина (так же как и его попытки достичь компромисса, которого они избегали), по всей видимости, не были просто ссорой партнеров при дележе добычи. Явные цели Столыпина и реакционеров существенно и последовательно отличались друг от друга[35]. Вот почему между ними и шла острейшая борьба. Если брать во внимание самооценку современников, следует начинать с самого Столыпина и с его ближайших помощников. К 1909 году, проводя политику, явившуюся ответом на опыт революции 1905–1907 годов и направленную на то, чтобы избежать ее повторения, ни у кого из них не было ни малейшего сомнения в том, кто из «истеблишмента» пытался уничтожить Столыпина и почему[36]. Они также не сомневались, что Столыпина атаковали справа те, кто «ничему не научился и ничего не забыл». Российская правящая элита также знала, что борьба между Столыпиным и его оппонентами справа была борьбой не на жизнь, а на смерть и что от ее исхода зависела в немалой мере судьба России. Это действительно так, если только не считать, что российское дворянство и российский царь занимались классовым самоубийством, предопределенным неумолимыми «законами истории». В другом томе я уже высказывал свое общее представление об этом вопросе[37]. В мире, где Франко управлял Испанией на протяжении жизни целого поколения и умер в собственной постели в президентском дворце и где Хомейни, возглавив персидский Джихад, смог изменить ход истории Ирана, было бы неразумно ставить реальную историю в зависимость от эволюционных Законов Прогресса. Конечно, общая историография нужна и поучительна, однако конкретные результаты политических битв, «пути» и «повороты» различных обществ вывести из нее невозможно. Кроме того, рассматривая модели социальных изменений, можно увидеть, помимо общих и уникальных, также несколько типичных путей из докапиталистических укладов. Один из этих путей, который сегодня мы обычно называем путем «развивающихся обществ» (что само по себе, возможно, является чрезмерной генерализацией и нуждается в категориях), был характерен для России на рубеже веков. В 1904–1906 годах Столыпин столкнулся с Россией, которая была разительно непохожа на образ, сложившийся у его поколения, и у него хватило мужества посмотреть правде в глаза. Поэтому он начал борьбу за послереволюционную Россию, которая существенно отличалась бы от той России, в которой он вырос и за которую все еще держался и класс, к которому он принадлежал, и сам царь. В чем же значение выбранного им пути? Кроме того, с тех пор реформы, похожие на столыпинские, снова и снова предпринимаются то в одной, то в другой стране мира[38]. Почему? И наконец, Столыпин потерпел поражение не от законов истории, а от конкретных политических сил. Но что это были за силы? Прагматический склад ума Столыпина и его ближайших помощников означал, что теоретическое и концептуальное содержание того, что они пытались сделать, никогда не было выражено ими в виде связной теории. Им недоставало Адама Смита или Фридриха Листа, которые выработали бы основополагающие принципы, на базе которых те или иные правительства и правители могли бы строить свои экономические стратегии. Лучшие теоретические умы России были заняты другими проблемами. Тем не менее, несмотря на свою сугубо практическую направленность, политике Столыпина и его команде суждено было войти висторию теоретической мысли как России, так и других стран (где она стала известна благодаря работам таких исследователей, как А. Гершенкрон из Гарварда или относившийся к ней критически П. Бэран из Стэнфорда, рассматривавших ее как ядро «теории развития», споров по проблемам «модернизации» и «зависимости», определявших экономические стратегии во всем мире в 1950–1970-е годы). Судя по этой проверке, а также и по результатам, к которым привела его борьба за структурное преобразование общества, Столыпина можно назвать революционером мысли и действия, хотя скорее всего такое определение его самого бы удивило. Кроме того, возможность успеха его реформ нельзя исключать по чисто теоретическим соображениям. Стратегия Столыпина принимала во внимание не только историю Европы и желание «догнать Европу», но также и некоторые основные элементы российского своеобразия. Классическая политическая экономия Адама Смита и Рикардо отразила и исследовала первую капиталистическую волну в Европе. Фридриху Листу принадлежит первая поправка к этой теории, которая стала выражением политики «второй волны» индустриализации в Германии и Японии. То же самое остается справедливым и для правительственной политики России, проводимой Витте. Суть этого подхода заключалась в политике государственного вмешательства через протекционизм, т. е. частичный контроль и стимуляцию рынков, инвестиций, кредитов и прибылей в целях обеспечения роста «молодых отраслей промышленности», прежде чем данная страна начнет пожинать плоды мировой рыночной экономики. Уроки 1899–годов — экономический кризис, военное поражение и революции — научили немногих наиболее талантливых российских сановников (включая Витте, который, тем не менее, не получил возможности применить свое новое понимание на практике)[39] следующему: для того чтобы страна достигла вожделенного экономического роста и прогресса, необходимо ввести вторую поправку к классической экономической науке. В соответствии с этой точкой зрения, только тогда могли начать действовать экономические стратегии «первой поправки», как они заработали в Германии. Это должно было подвести страну к такому этапу, когда можно было бы использовать предписания и цели классической политической экономии, а Россия стала бы равноправным партнером на мировом капиталистическом рынке. Вторая поправка к классической школе политической экономии отражала новое понимание того, что радикальное социальное преобразование сельского общества и государственного аппарата — революция сверху— должны происходить до или, по крайней мере, одновременно с проведением протекционистской политики индустриализации. Пустить эти процессы на самотек «рынка» (даже при условии существования протекционистских барьеров) значило создать «узкое место» и вызвать кризис, останавливая экономическое развитие страны. Столыпинский «пакет реформ» и дальнейшие шаги, которые из него вытекали, были нацелены на осуществление второй поправки, хотя они никогда и не выражались вподобных терминах. Эта программа по преодолению российского кризиса остается логичной и в условиях многих современных «развивающихся обществ». Вот почему такие программы до сих пор привлекают к себе внимание экономистов и политиков. Однако логика сама по себе не гарантирует достижения политических результатов. В период1906–1911годов вопрос заключался в том, способен ли Столыпин осуществить свою стратегию — обезвредить своих врагов и мобилизовать социальные силы, способные воплотить его идеи в жизнь?
Против Столыпина-«вешателя» выступали все силы, которые сражались с самодержавием в 1905–1907 годах. Для радикалов он олицетворял репрессивную природу царизма. Для «инородцев» он символизировал позже также и русский национализм. Кроме того, против его революционных планов широких реформ ополчились реакционеры и консерваторы из чиновничьей и помещичьей среды, позиции которых укрепились в результате поражения революции, а также благодаря личным пристрастиям самодержавного правителя страны, который дулся в Зимнем дворце. Даже вышедшие из общин крестьяне не оказывали политическую поддержку прогрессу по-столыпински, а уж сопротивление со стороны крестьянских общин было временами отчаянным и часто весьма эффективным. Аграрный компонент реформ вызвал волну приватизации и колонизации земель, однако к 1911 году оба этих процесса начали затухать. А любимое детище правительственной реформы — хутора — заняли не более 1/10 площади «новых» частных земель. С точки зрения партийной политики столыпинская администрация состояла в негласном союзе с октябристами. Когда к 1909 году Столыпин был вынужден повернуть вправо, его главной опорой в Думе оказались только так называемые националисты— весьма аморфная парламентская фракция, не имевшая практически никакой организационной сети на местах. Это означало отход от партии, которая считалась слабой по своему политическому и интеллектуальному потенциалу, в сторону группировки, не обладавшей никакими ресурсами вообще. Столыпинская программа была «революцией сверху», которую не поддерживал ни один крупный общественный класс, ни одна партия или общественная организация. Поэтому кажется невероятным, как мог Столыпин, располагая столь ничтожной поддержкой, замахиваться на столь коренные социальные преобразования. Он опирался лишь на горстку людей, которые решили осуществлять эти преобразования на практике. Они были готовы принять этот вызов вследствие своего высокого положения в исключительно могущественной бюрократии, а также высокомерия российских сановников, которые считали себя полномочными представителями 400-летней истории непрерывно растущей России и самодержавной монархии. Как и некоторые представители российской либеральной интеллигенции XIX века, они верили в то, что основным достоинством царской власти была ее способность игнорировать социальные обстоятельства и любые «партикулярные» представления, стоять над законом и влиять на ход истории, подчиняя обстоятельства своей воле и насаждая то, что «нужно для блага России». Тем не менее, для того, чтобы осуществить те социальные преобразования, которые они замышляли, им нужны были «кадры» — эффективный «генштаб» специалистов с теоретическим воображением и достаточно большая армия исполнителей, обладающих не обычной чиновничьей аккуратностью, но рвением и энтузиазмом. Надо отметить, что персонал, занимавшийся осуществлением аграрной реформы, и впрямь несколько изменился к лучшему: на место ограниченных и патриархальных земских начальников пришли более компетентные, прогрессивные и профессиональные чиновники нового министерства сельского хозяйства (ГУЗЗа).[40] Однако это усилие было ограничено лишь сферой сельского хозяйства, в ГУЗЗе работало не так уж много людей, и к тому же их преданность премьеру зачастую вызывала сомнения. Чтобы успешно использовать мощь государства в целях преобразования России вопреки яростному сопротивлению могущественной оппозиции, Столыпину нужно было не только царское благоволение, законодательная поддержка и экономические ресурсы, но что-то вроде опричников царя Ивана Грозного, интеллигентов из «Земли и воли», которые «пошли в народ», или же крестьянских сыновей — комсомольцев и чекистов, руками которых осуществлялся сталинский курс1929–1937 годов. Ни ядро российских политических активистов, ни консервативное дворянство, ни те крестьяне, которые могли бы выиграть от этих реформ,— ни одна из этих групп не оказала Столыпину такой поддержки. Что касается самого Столыпина, то он, по-видимому, даже не понимал, что для совершения революции необходима когорта революционеров. Последующий период показал, насколько не случайной была неудача Столыпина использовать силу государства в деле преобразования России. При следующем за Столыпиным главе правительства, Коковцове, маховик, запущенный столыпинскими инициативами, еще некоторое время крутился, и был наконец введен в действие закон о страховании рабочих. Нового премьер-министра довольно дружественно приветствовала правая пресса, однако спустя очень короткое время на него начались такие же реакционные нападки, как и на Столыпина Люди и идеи, олицетворяющие пусть даже частично «революцию сверху», отвергались безоговорочно. Консервативные монархисты, которые определяли политику, хотели теперь ни много ни мало как возвращения к порядкам, существовавшим до1905 года, когда министры действовали как личные исполнители царской воли, и парламентских институтов, которые обладали бы лишь сугубо совещательными полномочиями. Факт назначения министра внутренних дел против воли Коковцова (в1912году) и отставка в конце концов самого Коковцова (в1914году) означали, что первая из этих целей была достигнута и полномочия премьер-министра урезаны. В 1914 году, когда началась Первая мировая война, активно обсуждался новый правительственный переворот, направленный на дальнейшее ограничение функций Думы. За оставшиеся до краха империи годы не появилось ни одного другого предложения по существенному изменению российского законодательства, которое исходило бы от правящих кругов. Опыт Первой мировой войны выявил истинную сущность царского правительства — некомпетентного и коррумпированного в той же мере, как реакционного и лакейского. К 1915 году консервативная IV Дума выступала таким же единым фронтом против политики правительства, как и революционная II Дума в1907году. То же самое касается подпольной оппозиции. В правительстве не было ни одного деятеля, который мог бы встать вровень со Столыпиным как полицейский, администратор и как «революционер сверху». Война проигрывалась, командование армии и государственный аппарат были деморализованы. За стенами дворцов и барских особняков, канцелярий и командных пунктов нарастало негодование низов, уныние «образованной публики» и беспокойство чиновничества и офицерства. Когда в 1917 году грянула следующая революция, она не стала кровавой битвой врагов, сцепившихся в смертельной схватке. Монархия просто развалилась как карточный домик от малейшего толчка. Не оказалось ни одной социальной силы, которая попыталась бы ее защитить. * Отрывок из книги Теодора Шанина «Революция как момент истины» (М.: Изд-во «Весь мир», 1997. Глава VI. Параграф 1) публикуется с любезного разрешения автора. [1] Крыжановский С. Воспоминания. Берлин, 1925; Дубровский С. Столыпинская земельная реформа. М., 1963. Гл. 2; Дякин В. Самодержавие: Буржуазия и дворянство. Л., 1978; Аврех А. Царизм и третьеиюньская система. М., 1966; Yaney G. The Urge to Mobilize. Urbana, 1982; GurkoV. Features and Figures of the Past. N.Y., 1967. [2] Крыжановский С. Указ. соч. С. 221. [3] Дякин В. Указ. соч. С. 47. [4] Е.В. Председатель совета министров П.А.Столыпин. СПб., 1909. С. 77. [5] Столыпин продемонстрировал типично «бисмарковские» характеристики, т. е. ограниченное знание экономики и веру в то, что политики должны управлять и только создавать условия для бизнесменов, «чтобы те могли делать свое дело». Многие торговые семьи Москвы были старообрядческими, и то же самое было справедливо для евреев и армян, особенно в Западной и Южной России. [6] Е.В. Указ. соч. С. 55, 76 и др. См. также мемуары дочери Столыпина: Бок М. Воспоминания омоем отце П.А.Столыпине. Нью-Йорк, 1953. С. 299–300. [7] Из интервью Столыпина см.: Волга. 1909. Сент. [8] Заявление Столыпина от 24 августа 1906 года и его речь в Думе 6 марта 1907 года см.: Е.В. Указ. соч. [9] Там же. С. 45. [10] Из личных заметок Столыпина, найденных в его столе правительственной комиссией, которая разбирала бумаги покойного. Документ хранится в: ЦГИАЛ. Ф. 1284. Оп. 194. Д. 58; и цит. по: Дякин В. Столыпин и дворянство. Проблемы крестьянского землевладения и внутренней политики России. Л., 1972. С. 233–234. См. также речь Столыпина, посвященную тем же вопросам, от 15 марта 1910 года в: Карпов Н. Аграрная политика Столыпина. Л., 1925. [11] Собрание речей П.А.Столыпина. СПб., 1911. С. 100 (речь от 27 июня 1911 года) (переиздание: Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… Полн. собр. речей в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906–1911 гг. М., 1991). [12] Дубровский С. Указ. соч. С. 121–125. Обсуждение истории и структуры крестьянской общины см. также: Shanin T. Russia as a “Developing Society”. L., 1985. Ch. 2. Sесt. С. [13] Обсуждение различий между частной и семейной собственностью в контексте русского крестьянства см.: Леонтьев А. Крестьянское право. СПб., 1909; Shanin Т. Тhe Awkward Class. Охford, 1972. Арреndiх В. [14] Дубровский С. Указ. соч. Гл. 5; Robinson G.T.Rural Russia under the Old Regime. L., 1932. Ch. X. [15] Несколько помещиков, членов Объединенного дворянства и руководителей черносотенных организаций, продолжали протестовать против любых изменений в традиционной структуре российских крестьянских обществ. [16] См.: Shanin Т.Russia as a “Developing Society”. Ch. 2. Sесt. А, В. [17] Представление Столыпина кабинету 1 июля 1907 года, цит. по: Дякин В. Самодержавие… С. 38. [18] Крыжановский С. Указ. соч. С. 131–132. [19] Дякин В. Самодержавие… С. 82–84. [20] Там же. С. 84. П.Дурново с 1905 года был министром внутренних дел при Витте, прежде чем Столыпин получил этот пост в правительстве Горемыкина. Дурново считался поэтому многими российскими правыми истинным победителем над революционерами (и несправедливо смещенным со своего поста). [21] Корреспондент «Дейли Телеграф» в Санкт-Петербурге, Дил-лон, который часто выступал рупором правых членов российского Государственного совета, изложил это так: «Русским “реакционерам” (консерваторов теперь уже нет) до глубины души противны результаты столыпинского правления… Столыпин подрывает кредит атрибутов трона, преподносит некоторые из них в дар Думе, умаляет престиж короны», причем «постепенность, мягкость, с которой эти роковые шаги совершаются, успокаивает тех, которых он ведет на гибель» (ДякинВ. Самодержавие… С. 126–127; Gurko V. Ор. сit. Р. 513–516). [22] Царь продолжал: «Все время он и он один, в то время как я был едва заметен» (Шидловский С. Воспоминания. Берлин, 1923. С. 198); также см.: Коковцев В. Из моего прошлого. Париж, 1933. Т. II. (переиздание: Коковцев В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911–1919. [23] Крыжановский С. Указ. соч. С. 214. Дякин назвал это время «периодом отхода от реформ» [24] Аврех А. Столыпин и третья Дума. М., 1968. Ч. 1. [25] Например, Гучков, спикер III Думы и в это время наиболее энергичный сторонник Столыпина в октябристской партии, которую он возглавлял, подал в знак протеста в отставку и покинул Санкт-Петербург. [26] Зенъковский А. Правда о Столыпине. Нью-Йорк, 1956. С. 21–113. [27] Например: Сопrоу М.5. Реtег Агкаd’evich Stolypin. Boulder, 1976. Р. 73–75. [28] Аврех А. Столыпин… Гл. 8. Багрова настойчиво, но неправильно называли эсером, [29] Бок М. Указ. соч. Гл. XXXIII; Курлов П.Г. Гибель императорской России. М., 1992. [30] Аврех А. Столыпин… С. 384–406. [31] В этом Ленин следовал представлению Маркса о социальной причинности правления Наполеона III во Франции, т.е. о балансе классовых сил, делающих возможным личную диктатуру [32] Дякин В. Самодержавие… С. 16–25. [33] Аврех А. Царизм и IV Дума. М., 1981. С. 10–17. Общий взгляд на абсолютизм, скрывающийся за отношением Авреха к «столыпинщине», см.: История СССР. 1968. Т. 2. [34] Там же. С. 11, 13. [35]См.: Shanin Т. Russia as а “Developing Society”. Сh. 5. Sесt. B. Словами особого ленинского комплимента, это было «прогрессивно в научном экономическом смысле… следуя по пути капиталистической эволюции». [36] Столыпин якобы предсказал в кругу своей семьи собственную смерть от рук охранки. [37] См.: Shanin Т. Russia as а “Developing Societу”. Сh. 5.Sect.B. [38] Например, так называемая «Белая революция шаха и народа» в Иране в 1960–1970-х годах [39] К началу века Витте все в большей степени был обеспокоен тем, что российский аграрный кризис сочетался с общим экономическим спадом. Его отчет царю за 1900 год резко отличался от его более ранних оптимистических докладов, где он полагал российскую индустриализацию обеспеченной, а все остальное возможным исправить по мере ее развития. С 1902 года он председательствовал в «Консультациях, касающихся проблем сельскохозяйственного производства». Его последующий отчет можно рассматривать как промежуточный шаг между ранней экономической стратегией Витте и более поздних Столыпинских реформ. «Консультациям» пришел конец до того, как его изыскания были завершены. Другой важной фигурой, которой не дали возможность выполнить свой план аграрных реформ, был В.Гурко. Многие считали его подлинным автором столыпинской реформы. [40] См., например: Yапеу G. Op. cit. Р. 366, еtс, где содержится обсуждение постоянного конфликта и изменения в балансе власти между земскими начальниками и«сельскохозяйственными специалистами». Скорее всего, автор переоценил значение этого конфликта, но сам процесс был подмечен правильно. |
Русское крестьянское право и наследование имущества
Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 2, 2003
|
* (а) Крестьянское обычное право
Социальные типы человеческого поведения формализуются и кодифицируются в рамках закона. Вместе с тем закон может весьма неадекватно отражать реальность социального поведения. Целые области социального оказываются неохваченными формализованным правом, оставаясь подчиненными обычаю, который функционирует как неписаное дополнение к официальному закону. Более того, обычай, как и действительное социальное поведение, может противоречить закону, отрицать его. Во многих крестьянских обществах закон предстает как нечто, навязанное извне и определяемое нуждами, интересами, взглядами и ценностями чуждых социальных групп. С другой стороны, жизнь крестьянина протекает в контексте обычая с его собственными специфическими условиями и представлениями. Ввиду этого противоречия всякая попытка объяснить социальное поведение крестьянина просто на основе закона, привнесенного извне, или только исходя из местного обычая, как правило, четко не сформулированного, непросто. В этом смысле в России 1861–1906 годов сложилась уникальная ситуация. Закон об освобождении крестьян 1861 года придал крестьянскому обычаю полный правовой статус. Проблема социальных различий между крестьянским и некрестьянскими сословиями была разрешена посредством признания и юридической формализации со стороны государства. Крестьянские обычаи и гражданское право для крестьянских общин слились воедино. Положение 19 февраля 1861 года выделяло крестьянство как особое сословие, имеющее собственную форму общинной организации и подчиняющееся волостным судам сельских судей. Крестьянские суды должны были судить по обычаю, признаваемому в качестве «самостоятельного источника права»[1]. Юрисдикции таких судов подлежали гражданские дела и мелкие уголовные преступления, совершенные крестьянами данной волости, объединяющей несколько сельских обществ[2]. Принадлежность крестьянскому сословию определялась припиской, формальной регистрацией семьи в крестьянской общине[3]. К этой же категории были отнесены также некоторые маргинальные группы не крепостных крестьян (однодворцы и др.); после1887 года все они окончательно растворились в крестьянской среде[4]. В результате этих нововведений около девяти десятых всего населения России оказалось выведено из-под юрисдикции государственного закона и перемещено под действие крестьянского (обычного) права как его понимали сельские судьи в той или иной местности. На сенат Высшего апелляционного суда России была возложена обязанность общего надзора за применением обычного права в сельских судах. Возвышение крестьянского обычая до статуса закона обычного права способствовало глубокому прояснению социальной структуры русского крестьянства. Оно побудило специалистов к интенсивному изучению крестьянской традиции ив конечном итоге к созданию уникального собрания документов о крестьянском обычном праве, его систематизации и анализу[5]. Сам процесс сбора и кодификации городскими учеными—правоведами чрезвычайно разнородных материалов по крестьянскому обычаю неизбежно селективен и, разумеется, не может быть свободен от некоторых ошибочных толкований и идеологических искажений. И все же, если объединить богатые данные и изощренную аргументацию таких убежденных народников, как Ефименко и Леонтьев, с одной стороны, и материалы их оппонентов—«законников», таких, как Пахман и Хауке, с другой, то общая картина получается весьма адекватной. В целом, исследование крестьянского обычного права выявило его поразительную однородность на фоне широкого разнообразия местных условий. И это при том, что между обычным правом и законодательством, распространяющимся на некрестьянские слои общества, существовал значительный разрыв[6].
(б) Семейная собственность[7]
Практически все исследователи крестьянского обычая и права сходятся в том, что специфику этой области составляет в первую очередь совместное владение крестьянской семьи. Эта особенность распространяется на крестьянское население всех областей России[8]. Хозяйственное имущество двора должно принадлежать целиком всей семье[9] — в этом состояло основное убеждение крестьянина[10], имевшее «глубокие корни в народном сознании»[11]. Этот принцип в равной степени относился к общинным земельным наделам и к обособленным, участковым крестьянским хозяйствам. Семейная собственность и семейное землевладение представляют собой наиболее яркое выражение той слитности семьи и хозяйства, которая образовывала специфику крестьянского двора. Единомыслие, существовавшее по этому поводу у крестьянского населения России, было понято и признано государственными законодателями. Положение 1861 года, наделяя землей освобожденных крестьян, указывает, что «субъектом права на усадьбу и на полевой участок является не домохозяин лично, а все крестьянское семейство, весь двор»[12]. Этот принцип был подтвержден в 1888-м и затем в 1904 году Высшим апелляционным судом, постановившим, что выделенные крестьянам земли следует рассматривать не как принадлежащие лицу, юридически зарегистрированному в качестве собственника, но как собственность всех членов семьи; домохозяин же является лишь представителем двора[13].
Это постановление юридически удостоверяло другой аспект крестьянского обычая. Домохозяином, как правило, являлся отец семьи, но им мог быть также старший родственник или любой другой член двора. Права домохозяина были скорее правами администратора общего имущества, а не правами юридического собственника, имеющего неограниченную свободу распоряжаться своим имуществом[14]. Наиболее ярким выражением этого положения была закрепленная законом возможность смещать главу дома за нерадивость или дурное поведение[15]. Вместе с тем само наличие семейной собственности не означало демократического принципа распоряжения имуществом или равенства в правах между членами семьи. Хозяин дома мог единолично управлять хозяйством, выступать представителем на собраниях общины, заключать сделки по своему личному усмотрению. Однако все эти права могли быть оспорены в суде, если были использованы в «ущерб двору»[16]. Принцип семейной собственности был тесно связан с составляющим его основу институтом коллективной ответственности за подати, повинности и долги[17]. Столыпинская реформа 1906–1910 годов упразднила коллективную ответственность крестьянской общины за уплату налогов, но коллективная ответственность членов крестьянского двора пережила и Столыпинские реформы, иреволюции 1917 года. В русском крестьянстве представлены различные типы семейного устройства. Различались простая семья-ячейка, расширенная семья, включающая три и более поколений, и сложная семья, члены которой были родственниками разной степени близости или вовсе не состояли в кровном родстве[18]. Формальное членство в хозяйствующем семейном коллективе обеспечивалось по праву рождения или через принятие в семью, но должно было быть подтверждено полноценным участием в жизни двора как базовой единицы социального взаимодействия, включающего труд, потребление, совместное пользование имуществом, престиж и т. д.[19] Принцип реального участия, отличающий взрослого члена двора, уясняется на фоне свойственного обычаю отношения к «чужакам». Приемный член семьи (примака, влазень), взятый в дом благодаря браку с кем-то из членов семьи или в результате взаимного соглашения и в течение определенного периода принимавший участие в общей хозяйственной деятельности[20], считался полноправным членом двора. В тоже время сын, отделившийся от семейного хозяйства, считался не имеющим более никаких имущественных прав[21]. Права члена крестьянской семьи сводились к «участию в пользовании семейным достоянием»[22]. В отличие от частной собственности семейная собственность накладывала ограничения на права «большака», или хозяина. И в отличие от коллективной собственности права каждого члена семьи состояли не во владении долей, а в участии в групповом владении имуществом. В целом член семьи не имел права на получение собственной выгоды помимо коллективного потребления. При принятии решений рядовой член уступал главе семейства, который в пределах, положенных обычаем, управлял хозяйством[23].
(в) Наследование[24] и раздел в крестьянском праве (1863–1905)
Важнейшим аспектом крестьянского права в вопросах, связанных с социально-экономической мобильностью, является порядок наследования имущества. Особое законодательство о наследовании, имеющее в основе обычаи русского крестьянства, достигло своего полного рассвета в период с 1861-го по 1906 годы. В последующий период (1906–1919) были сделаны две крупные попытки изменить крестьянское законодательство об имуществе[25]. Далее произошел радикальный возврат к правилам более раннего периода, поэтому имеет смысл начать наш обзор с него, т. е. со времени освобождения крестьян в 1860 году. Обычный закон в части наследования и раздела имущества логически исходил из структуры семейных имущественных отношений и из того обстоятельства, что для образования нового крестьянского двора требовалась земля, минимальный комплект сельскохозяйственного инвентаря и собственно семья. Суммируя основные черты крестьянского наследственного права, Мухин указывает на три его основных элемента, неизменные по всей России, включая районы, где преобладали как общины, практикующие земельный передел, так и области, в которых деревни состояли из обособленных (участковых) крестьянских хозяйств[26]. 1) Наследование как форма, определенная Российским гражданским кодексом («Сводом законов»)[27], была неизвестна крестьянскому обычному праву, которое предусматривало лишь раздел семейного имущества между возникающими новыми дворами. По крестьянскому обычному закону потомки наделялись не по праву наследования в смысле гражданского законодательства, а по праву членства в семейном хозяйствующем субъекте (дворе). Для того чтобы воспользоваться этим законом, смерть предыдущего владельца не была необходима[28]. 2) Крестьянский закон о наследовании принципиально различался в своем отношении к мужчине и женщине. Строго говоря, женщина вообще не рассматривалась как член двора, поскольку женщины «семьи продолжать не могут»[29]. Поэтому женщина не получала владельческих прав в отношении двора, пока в семье оставались мужчины. С другой стороны, некоторые предметы домашнего обихода, одежда, а также приданое считались сугубо женской частной собственностью и передавались от матери к дочери. Лишение женщин участия во владении дворовым имуществом знало лишь редкие исключения, в основном касавшиеся вдов. Отношение к вдовам варьировалось в разных областях: в одних вдовы становились главой двора и полностью наследовали все его имущество, в других — не получали вообще никаких имущественных прав. Наличие или отсутствие малолетних детей было главным фактором при определении вдовьих владельческих прав[30]. 3) Совместное членство семьи в хозяйствующем коллективе составляло основу для раздела имущества; наличие кровных уз было лишь дополнительным аргументом в тех случаях, когда в семье не оставалось в живых ни одного мужчины. Закрепленные обычаем права мужчин в вопросе раздела семейного имущества были распределены между ними в высшей степени равномерно. Права принятого члена семьи приравнивались к правам родных наследников[31], то же самое относится и к несовершеннолетним сыновьям[32]. Отделившийся член семьи лишался права участвовать в дальнейшем дележе первоначального дворового имущества[33]. Раздел или отделение (выдел) имущества для кого—либо из членов семьи совершались по усмотрению ее главы с обязательным условием, чтобы все члены семьи (и только они) получили свою долю[34]. Если раздел происходил под надзором или по прямому решению крестьянского суда, то он также был в основном равным, хотя известную роль в подобных случаях играли личные качества его участников: трудолюбие, трезвость и т. п.[35] Как правило, на решение главы семейства о выделении или разделе имущества сильно влияло то, что считали правильным крестьянское общество и крестьянские судьи. Это побуждало глав семейств к уравниванию в распределении[36]. Обычно имущество делилось между мужчинами семьи поровну, однако те, кто брал на себя ответственность за стариков, сирот и женщин, получал добавочную долю[37]. При огромном преобладании крестьян в населении России случаи наследования семейного имущества не членами семьи практически неизвестны. Передачи по завещанию земли и орудий труда не существовало, и она могла быть всегда оспорена в крестьянском суде как несправедливая. Если после смерти главы потомки не хотели делиться, один из них — как правило, старший сын — с общего согласия становился новым «хозяином». Раздел крестьянского двора с юридической точки зрения представлял собой «раздробление личного состава и имущества крестьянского двора на два или несколько самостоятельных хозяйств»[38]. Таким образом, наследование, произошедшее в результате смерти «владельца», т. е. домохозяина, трактовалось как частный случай раздела. В случаях, когда после смерти хозяина в семье не оставалось мужчин, имущество чаще всего объявлялось выморочным. В общинах, где практиковался земельный передел, хозяйства в таких случаях переходили в общинную собственность. В деревнях, состоявших из участковых хозяйств, обычный закон относительно выморочного имущества варьировался: в одних местах оно отходило кровным родственникам умершего, в других закон принимал ту же форму, что и в общинах с переделом[39]. Российское правительство делало неоднократные попытки ограничить практику раздела имущества случаями, когда он представлялся «экономически целесообразным». Однако переубедить или заставить крестьян действовать в этом смысле «экономически рационально» не удавалось: это противоречило внутренним ценностям и самой структуре крестьянского общества. Запреты имели следствием лишь увеличение числа незаконных разделов «по обычаю»[40].
Разделы обычно производились либо по желанию домохозяина, либо сразу после его смерти. И тот, и другой путь считались естественными. В качестве аргументов в пользу раздела выдвигалось чаще всего стремление к независимости и растущая натянутость семейных отношений. Если «хозяин» противился разделу, его могли к этому принудить. Закон 1886 года разрешал производить раздел по решению крестьянского схода вопреки воле хозяина, если тот проявил себя расточителем или нарушал моральные нормы; на практике круг законных оснований здесь мог быть значительно расширен и включать такие поводы, как семейные ссоры, пренебрежение правами других членов семьи и т. п.[41] Изучение крестьянского обычного права показало его широкую вариативность по разным областям, что дало повод для серьезных разногласий между учеными. Нельзя, однако, не согласиться, что при всех различиях в деталях основные принципы раздела имущества проявляли поразительное единообразие[42].
г) Крестьянское право (190– 1929)
После 1906 года крестьянское право стало отдаляться от обычая как единственного источника, однако обычай продолжал оказывать на него сильное влияние, во многих случаях определяя способы применения вне—крестьянского закона. Более того, законодатели оставили в неприкосновенности целые области крестьянских социальных отношений, в которых обычай по-прежнему был единственным руководящим принципом. Столыпинская реформа была направлена на создание слоя зажиточных фермеров-капиталистов, предназначенного стать в государстве новым базисом для экономического роста и политического консерватизма. Для достижения этой цели необходимо было преодолеть препятствие, заключавшееся в эгалитаризме передельных общин с переделом. Семейная собственность и равный раздел должны были также уступить место частной собственности и наследованию по принципу майората, что являлось бы важным фактором, способствующим капиталистическому накоплению. Указ 5 октября 1906 года освобождал семью от обязанности получать от сельского схода санкцию на раздел имущества[43]. Ликвидация круговой поруки, т.е.коллективной ответственности за уплату налогов и пошлин, разрушала формальное основание для вмешательства общины в управление дворовым имуществом и лишала ее права по своему усмотрению смещать домохозяина[44]. В свою очередь, устранение обязанности для каждого члена семьи, желающего выделиться из двора, испрашивать на то позволение главы семьи ослабляло внеэкономические семейные узы[45]. Таковы были первые шаги на пути создания новых имущественных отношений. Закон 14 июня 1910 года отменил семейную собственность на обособленные (участковые) типы хозяйств, разом превратив их в частную собственность своих домохозяев или в коллективную собственность крестьян данного двора, если они не состояли в кровном родстве[46]. Общинные земли в течение некоторого времени не подпадали под этот закон, однако было очевидно, что это исключение должно исчезнуть по мере ликвидации общин с переделом. Юридическое основание обычного раздела размывалось с исчезновением семейной собственности. Оно было частично заменено законом о наследовании, предусмотренным в Своде законов, который воплощал концепции, несовместимые с крестьянским обычным правом[47]. Позднее, в 1912 году, дела о наследовании участковых хозяйств были переданы в ведение гражданских, т. е. некрестьянских судов[48]. В 1914 году Россия подошла к следующей ступени правовой революции, начатой Столыпиным, твердо решившим сделать ставку на «крепких мужиков»[49]. Согласно законопроекту, внесенному в Думу в 1914 году, каждое хозяйство, которое (а) вышло из общины после 1906 года или (б) было меньше минимума, определенного законом, или (в) было внесено своим владельцем в особый реестр, объявлялось по закону неделимым. В этом случае по смерти владельца вся земля и весь сельскохозяйственный инвентарь переходили к одному наследнику[50]. По оценке современных экономистов, основной наследник в соответствии с этим законом получал бы не менее двух третей от всего дворового капитала[51]. Оставшуюся часть капитала новый владелец должен был выплатить как компенсацию остальным членам двора в течение четырех лет (для чего был предложен специальный порядок страхования). Мировая война не дала осуществиться этому плану. Какие же практические результаты принесло новое законодательство в короткий период своего действия, с 1906-го по 1917 годы? Все данные говорят примерно об одном: нежелание крестьян сотрудничать с властью, сложности в выработке новых законов и в упорядочении уже существующих, а также кризис, вызванный Первой мировой войной, привели к тому, что правовая революция смогла едва затронуть самую поверхность реальной жизни крестьян. Несмотря на потерю после 1906 года юридического права контролировать движение дворового имущества и решать вопросы о его разделе, общинные сходы и сельские суды продолжали на деле осуществлять свою власть, и их решения по-прежнему выполнялись[52]. Закон 1910 года по существу так и не заработал, поскольку, по словам исследователей, сторонники реформы «нарушали правосознание крестьянства»[53]. «Бог высоко, Москва далеко», — гласит русская поговорка тех времен. Жизнь крестьянского двора продолжалась по старинке, согласно глубоко укоренившемуся крестьянскому обычаю. Аграрная революция 1917–1919 годов перечеркнула Столыпинские реформы, однако ее собственное влияние на крестьянский двор тоже было весьма умеренным. Тот факт, что Столыпину практически не удалось реформировать структуру крестьянского двора, по—видимому, объясняет и слабость влияния на нее аграрной революции. Декрет о земле 26 октября 1917 года официально закрепил отказ от Столыпинской реформы, провозгласил национализацию всей земли и ее равное распределение между «трудящимися на земле», запретив при этом наемный труд и сдачу земли в аренду или в залог[54]. Закон 27 апреля 1918 года отменял все виды наследования на территории России, однако 21 мая 1919 года этот закон был объявлен не действующим по отношению к крестьянским хозяйствам[55] и в 1922 году окончательно аннулирован[56]. После ряда экспериментов по социализации сельского населения и попыток во время гражданской войны запустить сельскую нерыночную экономику новая аграрная структура была образована при НЭПе. Земельный кодекс РСФСР[57] окончательно ее санкционировал и ввел в действие 30 октября 1922 года. За исключением некоторых частностей Земельный кодекс (как и другие акты, принятые после начала НЭПа) законодательно закрепил снова основные принципы крестьянского обычного права в том виде, как они существовали в период с 1861-го по 1905 годы. Крестьяне были помещены под действие особого гражданского законодательства, действенного только для них. Вновь была подтверждена семейная природа дворовой собственности (п. 67), полноправное членство в хозяйстве двора обеспечивалось участием в общем труде. Двор определялся как семейно-трудовое объединение (п. 65), принятый в семью член наделялся правами наравне с остальными (п. 66). Глава семьи получал лишь статус представителя двора и мог быть смещен по соответствующему заявлению членов (п.68,69). Было также восстановлено право на аренду земли и наемный труд (п.29, 39), однако оно было ограничено предельно допустимыми сроками и тем условием, чтобы наниматель работал вместе с наемниками. Завещание дарения земли хозяином закреплялось. Раздел, определяемый как образование новых дворов, должен был производиться по принципу равенства прав всех членов двора (с учетом, однако, трудового участия взрослых лиц, п. 67, 74). Двор, объявленный выморочным, переходил в собственность деревенской общины (п. 18, 20). В 1921 году крестьянские имущественные дела были переданы на рассмотрение земельных отделов местных Советов и этим выведены из юрисдикции общего суда[58]. В 1922 году крестьянство перешло в гражданскую юрисдикцию земельных комиссий, которые в данном случае действовали как суды, тогда как Главная земельная комиссия при народном комиссаре по земледелию фактически выполняла роль высшего апелляционного суда[59]. Это положение было подтверждено вп. 80 Земельного кодекса. Земельный кодекс существенно отличался от крестьянского обычного права в двух отношениях. Во—первых, женщины становились теперь равноправными членами двора, включая право на получение равной доли при его разделе (п. 67). Во—вторых, все взрослые члены двора (а не только «хозяева») могли теперь принимать участие в общинных собраниях, сходах (п. 75). Единственным элементом кодекса 1922 года, напоминавшим о Столыпинском законодательстве, было разрешение, предоставленное народному комиссару по земледелию, определять минимальный размер земельного участка, который не подлежал дальнейшему разделу (п. 88)[60]. В действительности, однако, этот пункт закона никогда не исполнялся. «Мы преодолели писаный закон царской империи сравнительно просто, и все же старый закон еще сохраняется в форме обычного права. Он по—прежнему преобладает среди крестьян, хотя постепенно теряет свою силу»[61]. Даже эта оценка обстановки высокопоставленным деятелем Наркомюста было, пожалуй, слишком оптимистично. Это видно по тексту кодекса 1922 года, который, по сути, не ушел от крестьянского обычного права, действовавшего в XIX веке. Единственное существенное и, судя по современной прессе, реальное изменение касалось сферы женских прав. В период с 1906-го по 1928 годы все попытки элиты на политически противостоящих полюсах воздействовать на обычай и социальное поведение крестьян в сфере собственности неизменно оканчивались неудачей. Одолеть упорную пассивность крестьян в этом вопросе оказалось не под силу даже самым страстным реформистам из числа законодателей и чиновников. Крестьянский обычай в его отношении к вопросам собственности и ее наследования прошел практически неизменным через бури глубоких реформ революций и контрреволюций[62]. Как выясняется, эгалитаристская тенденция в практике наследования имущества имела близкую аналогию в развитии многих крестьянских обществ всех стран Европы[63]. Те области, где она была распространена (в отличие от наследования по завещанию или по майорату), как правило, отличались быстрым ростом числа крестьянских хозяйств при уменьшении их размера, сравнительно большим количеством запущенных и необрабатываемых земель, замедленными темпами накопления капитала, отставанием в развитии денежной экономики и т.п.Кроме того, есть основания считать, что эгалитарный порядок наследования, сдерживая уход крестьян из села, вел к перенаселению в деревнях и являлся препятствием для процесса интеграции деревни в индустриализованное капиталистическое общество. Все это относится и к российской деревне. Однако последствия эгалитарного порядка наследования в России могут быть по-настоящему поняты, лишь если мы отнесем их к величине семейств, их богатству и социальной мобильности различных слоев крестьянского населения[64]. * Раздел “Russian Peasant Law and the Inheritance of Property” из книги The Awkward Class: Political Sociology of Peasantry in a Developing Society: Russia 1910–1925 (Oxford: Clarendon Press, 1972). Публикуется с разрешения автора. Перевод Александра Ярина.ї Teodor Shanin, 1972 [1] В. Мухин, Обычный порядок наследования у крестьян (1888), с. 5; А. Леонтьев, Крестьянское право (1909), с. 10. [2] Кандидаты на судейскую должность избирались крестьянами каждой волости и утверждались представителем государственной администрации, т. е. земским начальником, из местного дворянства. Выборы старосты производились каждые три года. См. Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона (второе изд.), т. II, сс. 476–481. [3] Такая регистрация стала обязательной для крепостных крестьян при Петре I, см. Леонтьев, op. cit., с. 31. Немалую часть крестьянского сословия составляли кустари и рабочие. [4] Ibid., сс. 36–41. [5] Историографию вопроса о крестьянском праве см., напр., в: О. Хауке, Крестьянское земельное право (1914), с. 205 и далее. [6] Отдельные аспекты этого юридического дуализма некоторые ученые выводят из различия, существовавшего между русской правовой традицией и влияниями, шедшими с Запада. Развитие этой точки зрения представлено в: А. Ефименко, «Одна из наших народных особенностей», Неделя (15 апр. 1876 г.), с. 120. [7] Мы будем называть крестьянской собственностью, в широком смысле слова, социально закрепленные права на обладание и пользование землей, скотом, строениями, орудиями труда и продуктами хозяйственного производства. Эти права находят выражение в исходящем из него праве уступать их или обменивать, хотя бы временно. Таким образом, крестьянская собственность делится на владение, санкционируемое обычаем, и юридически закрепленное имущество. [8] Леонтьев, op. cit.. p. 330. [9] Хауке, op. cit. с. 187. [10] Мухин, op. cit., 50. [11] Ibid., с. 54. [12] Хауке, op. cit., с. 189. [13] Решение Государственного совета от 4 янв. 1884 г., утвержденное постановлением Сената от 9 марта 1904 г. (дело Кикотя). См. также М. Кубанин, ▒Социально-экономическая сущность дробления крестьянских хозяйств’, На аграрном фронте (1928), ‹ 1, с. 7. [14] Мухин, op. cit., сс. 62–63. [15] Хауке, op. cit., сс. 201–202. [16] Ibid., сс.195–196. [17] Ibid., сс. 193–195. [18] См. Мухин, op. cit. 30–31. [19] В российской научной среде разгорелись бурные дебаты между сторонниками «трудового принципа» (Ефименко, Леонтьев) и их оппонентами (Пахман, Мухин и др.). Первые, тесно связанные с народниками, утверждали, что, по обычаю, трудовой вклад был единственным достаточным основанием, дающим право членства в семье и наследования имущества. Их оппоненты, признавая также необходимый характер трудового участия, подчеркивали добавочно важность кровных уз, тем самым отвергая концепцию семейного хозяйства как просто маленького кооператива. [20] Как правило, этот факт юридически регистрировался (приписка). [21] Мухин, op. cit., с. 29. Крестьянин, переехавший в город, оставался полностью в своих правах, если он присылал во двор деньги на его содержание. [22] Хауке, op. cit., с.196. [23] Ibid., сс. 208–209. [24] Термин «наследование» мы понимаем в широком смысле — как передачу имущества от одного поколения к другому, а не только согласно римской и британской разновидностям гражданского права, связывающим в обязательном порядке наследование со смертью бывшего владельца. [25] В 1906–1914 и в 1918–1921 гг. [26] Мухин, op. cit., с. 99–101. [27] См. Свод законов (1832), воспроизведенный в: Vladimir Gsovski, Soviet Civil Law (Ann Arbor: University of Michigan Law School, 1948–1949), vol. I, 621. [28] Мухин, op. cit., с. 99; см. также Хауке, op. cit., с. 209. [29] Мухин, op. cit., с. 90. Крестьянская пословица выражала это отношение: «Отца-мать кормлю — долг плачу, сыновей в люди вывожу — взаймы даю, дочь снабжаю — за окно бросаю» (Мухин, op. cit., сс. 122–123.) [30] Ibid., сс. 243–244. Мнение, согласно которому женщины пользовались владельческими правами наравне с мужчинами (Stepnyak/Stepniak [Sergei Kravchinsky], The Russian Peasantry: Their Agrarian Condition, Social Life, and Religion (New York, 1888), с. 130 и следовавший ему Maurice G. Hindus, The Russian Peasant and the revolution (New York: H. Holt and company, 1920)), основано на неверной интерпретации источников. Это ясно показал Мухин, представивший для этого заново все материалы, из которых черпал Степняк. [31] Мухин, op. cit., с. 20. [32] Ibid., сс. 15, 60. [33] Ibid., с. 79. [34] Ibid., сс. 66–67; Хауке, op. cit., с. 203. [35]Мухин, op. cit., c. 59; Хауке, op. cit., с. 187. [36]В реальности процедура дележа могла происходить по-разному. Чтобы произвести раздел в случае взаимного несогласия участников, крестьянин мог прибегнуть к помощи разных инстанций: крестьянского суда, схода, кого-либо из уважаемых членов общества и т. д.; см. Хауке, op. cit., с. 223. [37]Мухин., op. cit., сс. 120–131, 155. Как в особом случае незамужняя женщина могла иногда заявить притязания на приданое и одежду; в некоторых областях она могла даже наследовать землю. [38] Хауке, op. cit., с. 219. [39] bid., с. 196. [40] Хауке, op. cit., сс. 202, 222; также Мухин, op. cit., с. 155. [41] Хауке, op. cit., с. 223. [42] Ibid., сс. 203–204. [43] Леонтьев, op. cit., с. 350; Хауке, op. cit., с. 228. [44] Хауке, op. cit., с. 202. [45] Ibid., с. 196. [46] Ibid., с. 202. [47] Ibid., с. 218. [48]О земле (1921), с. 176. [49] А. Большаков, История хозяйства России (1926), том III, с. 21. [50] Кубанин, op. cit., Часть III, На аграрном фронте (1928), ‹ 11, с. 11. [51] Ibid., с.15. [52] Хауке, op. cit., сс. 201–202. [53] Кубанин, op. cit., часть III, На аграрном фронте (1928), ‹ 11, с. 15. [54] Декреты советской власти (1957), том 1, сс. 17–20. К «трудящимся на земле» фактически приравнивались здесь члены крестьянских дворов. [55] Gsovski, op. cit., vol. I, 624. [56] Ibid., 618. [57] Земельный кодекс РСФСР (1924). [58] Декрет ВЦИК от 10 марта 1921 г., см.: О земле, с. 153. [59] См. выпущенный Наркомземом циркуляр от 6 июля 1922 г. О земле. [60] Кубанин, op. cit., часть III, На аграрном фронте (1928), ‹ 11, с. 15. [61] Gsovski, op. cit., vol. I, 660. [62] Поразительно, до какой степени такое положение дел сохранилось даже после коллективизации. Советский суд по-прежнему начинал свои заседания по соответствующим делам с выяснения вопроса, является ли данное имущество «крестьянским», посколькуот этого зависели права членов семьи и тип закона, применимого к делам о разделе (Б. Лисковец, Разделы и выделы в колхозном дворе (1963), с. 5). Ведению общего закона о собственности подлежали только дела о выморочных дворах. В остальных случаях Земельный кодекс 1922 г. практически определял судебную практику вплоть до 1960-х гг. (ibid. с. 9), что включало теперь сферы распространения государственного и колхозного имущества. [63] См. H. J. Habakkuk, “Family Structure and Economic Change in Nineteenth Century Europe”, Journal of Economic History 15 (1955), 1. [64] Для анализа этих процессов и их влияния на политические тенденции крестьянского движения в России, см. T. Shanin, The awkward Class: Political Sociology of Peasantry in a Developing Society: Russia 1910–1925 (London: Claredron Press, 1972). |
Четыре с половиной аграрных программы Ленина
Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2004
Оригинал статьи, другие материалы по этой проблематике и новые поступления смотрите на сайте «Отечественных записок».
Великое обобщение: «ортодоксальные» марксисты и крестьяне
Карл Маркс не оставил своим духовным наследникам стройного теоретического учения об обществе и политике. Чтобы создать таковое, его интерпретаторам пришлось по кусочкам отбирать взгляды Маркса из его статей и книг (особенно из единственного опубликованного им тома «Капитала»), а также из работ Энгельса, особенно из его книги «Анти-Дюринг», которую Маркс читал, соглашался со многими положениями и даже вносил в нее дополнения. В условиях быстрого роста рабочих партий и фракций, готовых на основе марксовой теории социализма создать программу политических действий, шла разработка «марксизма», участие в которой принимали такие теоретики, как Каутский, Бернштейн, Плеханов и другие, равно как и некоторые политические лидеры, например Бебель. Ранний вариант марксизма как теории и политической стратегии крупнейшей рабочей партии сформировался к 1891 году в виде Эрфуртской программы Социал-демократической партии Германии[1]. Она на поколение вперед определила, что такое истинный марксизм как всеобъемлющая аналитическая система, дающая единственно-научную основу для определения деталей текущей политики. Плеханов назвал эту систему «диалектическим материализмом». Предполагалось, подобно ситуации в области естественных наук, возможное развитие системы по отдельным направлениям, но не пересмотр базовых ее принципов — отсюда слово «ортодоксальный», которым эти марксисты определяли свой марксизм. Автором теоретической части Эрфуртской программы был Каутский (за которым все более прочно утверждалась репутация «верховного жреца» марксизма). Именно в каутскианском варианте марксизм стал официальным кредо наиболее теоретически подкованной рабочей партии Европы — Социал-демократической рабочей партии Германии (СДРПГ).
Эрфуртский марксизм был не просто набором приведенных теоретических положений, соответствующих им причинно-следственных цепочек, обширной исторической фактуры и вытекающих политических предписаний. Его эмоциональный заряд и убеждающая сила были связаны с тем, что он был прочно укоренен в глобальной этической системе и общей теории прогресса, т. е. в эволюционизме ХIХ века. Эта система взглядов была насквозь пронизана той оптимистической уверенностью, согласно которой рациональное, неизбежное и программное — едины.
В Эрфуртской хартии прогресса через капитализм к социалистической революции и социалистическому обществу не было места для крестьянства. В ней предполагалось, что те страны, население которых было почти полностью крестьянским, обязаны будут следовать за индустриальными обществами. В самих развитых индустриальных обществах все еще существовавшие крестьяне представляли собой часть аморфной массы «загнивающих средних слоев», тяготы которых, связанные с «нуждой, угнетением, рабством, унижениями и эксплуатацией», должны были закономерно возрастать, а исчезновение этих слоев в результате пролетаризации было явлением прогрессивным. Объективной причиной этого исчезновения «средних слоев» считалась более высокая производительность на крупных предприятиях, в которых могла развиваться механизация путем больших капиталовложений. В то время как рабочий класс при капитализме формировался во все более организованную, сознательную и бескомпромиссную социалистическую силу, средние слои все более ослаблялись политически и, вследствие своего социально-исторического положения, все отчетливее проявляли реакционные устремления. Уходящие классы цеплялись за утопии прошлого, поскольку не имели собственных перспектив в современной политической борьбе, так как они не являлись ни рабочими, ни капиталистами. Таким загнивающим «средним классом» в полном смысле слова являлись крестьяне. Они были наиболее беззащитны, бедны, угнетены, унижены и порабощены. А также они были безграмотны, ограничены и недалеки, такими делала их деревенская жизнь. Они никогда не считались творцами истории, а были лишь ее жертвой, тем сырьем, из которого, повинуясь объективно-историческим процессам, другие классы и их лидеры, используя их, вырабатывали будущее человечества.
Когда у социал-демократии Германии появился некоторый опыт парламентской борьбы и некоторые из ее лидеров стали думать о разработке аграрной программы для завоевания голосов крестьянских избирателей, два крупнейших авторитета «ортодоксального» марксизма той поры, Ф. Энгельс и К. Каутский, объединились, чтобы дать отпор подобным рассуждениям. Они и сформулировали в окончательном виде ортодоксально-марксистский взгляд по проблеме места и роли крестьянства в приближающихся революционных сражениях. Ф. Энгельс писал: «В качестве фактора политической силы крестьянин до сих пор проявляет себя в большинстве случаев только своей апатией, которая коренится в изолированности деревенской жизни. Эта апатия широкой массы населения есть сильнейшая опора не только парламентской коррупции в Париже и Риме, но также и русского деспотизма… Мелкий крестьянин, как и всякий пережиток отжившего способа производства, неудержимо идет к гибели. Он — будущий пролетарий»[2]. Он подчеркивал недопустимость практики товарищей из Французской рабочей партии, стремившихся завоевать голоса мелкого крестьянства на выборах «посредством очень рискованных широких обещаний, для защиты которых они вынуждены пустить в ход еще гораздо более рискованные теоретические соображения… Скажем прямо: при тех предрассудках, которые вытекают из всего экономического положения мелкого крестьянина, из его воспитания и изолированного образа жизни и которые поддерживаются буржуазной прессой и крупными землевладельцами, мы можем с сегодня на завтра привлечь на свою сторону массу мелких крестьян, только давая им такие обещания, которых мы заведомо сдержать не сможем»[3].
В соответствии с этим Каутский в 1895 году предложил съезду своей партии отвергнуть Программу аграрного комитета, поскольку она дает крестьянам надежду на улучшение своего положения. Съезд социал-демократической партии одобрил этот взгляд двумя третями голосов, причем левые радикалы и профсоюзные боссы правого крыла высказали единодушие по этому вопросу.
Через пять лет Каутский частично изменил свой взгляд по этой проблеме. Однако политический рецепт главного авторитета «ортодоксального» марксизма при этом оставался неизменным: в программе социалистической партии Германии не должно быть места «аграрной» части, т. е. написанной для крестьян и адресованной крестьянам. Отдельные крестьяне, может быть, и включатся в классовую борьбу, но лишь присоединившись к пролетарской партии. Чтобы защититься от контрреволюционных настроений крестьянства, которые могут быть направлены против города с его пролетарско-социалистическим потенциалом, СДРПГ должна действовать в направлении политической нейтрализации крестьянства, и не более того.
Насколько же эрфуртский марксизм по крестьянскому вопросу совпадал со взглядами самого Маркса? Без сомнения, основные компоненты взглядов Каутского соответствовали взглядам Маркса: история рассматривалась как смена способов производства, развитие капитализма неизбежно приводила к искоренению мелких производителей, социальной поляризации на буржуа и пролетариев. Отрицательные характеристики, которые давал Маркс крестьянству, довольно многочисленны: культурная отсталость («идиотизм деревенской жизни»), разобщенность, отсутствие собственного политического взгляда и социального пространства для развития личности. Прудонистские идеи о возможности сохранить мелкие крестьянские сообщества Маркс отвергал как сентиментальную утопию. Марксу было ближе утверждение Энгельса, считавшего, что единственным лекарством от всех недугов мелкого предпринимательства является крупное предпринимательство. Более того, в 1850 году он считал, что «поскольку между парцелльными крестьянами существует лишь местная связь, поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой национальной связи, никакой политической организации, — они не образуют класса. Они поэтому неспособны защищать свои классовые интересы от своего собственного имени… Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель должен вместе с тем являться их господином…»[4].
Г. В. Плеханов: крестьяне и «отец русского марксизма»
Самая крестьянская страна из стран Европы была представлена во II Интернационале русскими. Небольшую группу российских марксистов во II Интернационале возглавлял Г. В. Плеханов. Он был верховным российским авторитетом в области теории в течение двух десятилетий (с 1885 по 1905 год), и о нем часто говорили как об «отце русского марксизма».
В 1880-е годы Плеханов пришел к заключению, что в российской истории нет принципиальных отличий от истории Западной Европы и совершенно ложно мнение тех, кто «рисует Россию страной вроде Китая»[5]. Позже эта его точка зрения изменилась, и он стал воспринимать Россию как вариант восточного деспотизма. Но в любом случае существо проблемы состояло в российской отсталости по сравнению с другими регионами Европы, выходом из которой мог стать лишь подъем капитализма. Капитализм был эквивалентен европеизации, и только за ним должна была неизбежно последовать социалистическая революция. Развитие российского капитализма, по мнению Плеханова, к 1885 году уже шло полным ходом, и Александр II (1855–1881) был первым российским «буржуазным монархом». Особенность России состояла в слабости ее буржуазии, и по этой причине предстоящая буржуазная революция должна в основном осуществляться силами революционного движения рабочих. Будучи посвященной в науку об обществе, интеллигенция, придерживающаяся марксистских взглядов, обязана была стать одной из составных частей этого движения. Первоначальная задача — завоевание политических свобод путем свержения самодержавия, иными словами, освобождение гражданского общества России от груза докапиталистического наследия[6].
На современное ему российское крестьянство Плеханов смотрел в 1880-е годы как на инертную массу, реакционность которой носила объективный характер из-за неизбежного упадка того типа экономики, который она представляет. Политическую слабость крестьян он считал закономерной, объясняя это их разобщенностью, низким образовательным уровнем, а также неразрешимой противоречивостью их социально-классового состояния, поскольку они являлись одновременно и собственниками, и наемными работниками. Здесь он предвосхитил ту общую позицию, которую Ф. Энгельс и К. Каутский заняли в 1895 году, и явно оказал влияние на ее формирование.
Проблема сельской общины («мира»), важнейшей особенности России и основной ячейки социальной организации ее крестьянства, была в центре политических споров, которые вели российские социалисты[7]. Попытки рассматривать деятельность общин, в том числе земельные переделы, как реальную основу для торжества идеалов равенства представлялись Плеханову карикатурой на социальную справедливость, но вполне реальным тормозом экономического прогресса. Исторические корни крестьянской общины он усматривал в фискальной системе эксплуатации крестьянства царским государством. Община была причиной затянувшегося бездействия крестьянских масс, в результате чего Россия пребывала в докапиталистическом состоянии. К счастью, этот гнусный пережиток докапиталистических формаций достиг стадии стремительного разложения. Действительно, к 1890-м годам в России уже отчетливо наблюдалось быстрое развитие капитализма в добывающей и обрабатывающей промышленности, на железнодорожном транспорте и в горном деле. Это развитие, сопровождавшееся серией мощных промышленных забастовок, способствовало распространению в образованной России «ортодоксального» марксизма. Но на острие споров о развитии капитализма в России по-прежнему оставались споры о ее сельском хозяйстве, т. е. о судьбах 4/5 ее населения. У Плеханова на этот счет сомнений не было.
Программа 1: логическая последовательность
Как любой русский последователь «ортодоксального» марксизма, Ленин в начале был правоверным плехановцем и оставался им, когда речь заходила о проблемах глобальной теории. Ленин также разделял «ортодоксально-марксистскую» теорию обязательных этапов прогресса и первоначально считал российский пролетариат единственно последовательной силой во всех грядущих революциях. Ленин воспринимал тогда Россию в контексте книги Плеханова 1885 года: страна находится в процессе стремительного «раскрестьянивания» и на той стадии, когда революционное устранение самодержавия совершенно необходимо для полного расцвета капитализма.
Молодой Ленин обнаружил незаурядные способности организатора и аналитика. Как организатор он начал свою деятельность в Союзе борьбы за освобождение рабочего класса, а после ареста и ссылки продолжил ее со своими товарищами, включившись к 1900 году в борьбу за организацию РСДРП. Затем, на II съезде РСДРП в 1903 году, он стал соучредителем партии и лидером одной из ее фракций. К этому времени из-под его пера уже вышли ряд обзоров, полемических статей и две книги, в которых отчетливо отразилась двойственность его взглядов. Первая книга «Развитие капитализма в России» была посвящена системному экономическому анализу развития капитализма в России. Во второй («Что делать?») разрабатывалась стратегия партийной организации и выдвигалась идея подпольного ядра высокодисциплинированных профессиональных революционеров.
В первой книге Ленина последовательно прослеживался плехановский подход к анализу экономического развития страны на основе богатого фактического материала. Она сразу же сделала Ленина для российских марксистов, стремившихся к идейному самоопределению, одной из центральных фигур. Главным содержанием книги была разработка вопросов сельского хозяйства. Сельская Россия была представлена как капиталистическая по сути своей, и в доказательство приводились три аргумента[8]. Во-первых, в помещичьих экономиях набирала силу тенденция перехода от барщины (которая отождествлялась автором с докапиталистическим способом производства) к оброку (отождествлявшемуся с капитализмом). Н. Ф. Анненский пришел к выводу, что уже к 1887 году в большинстве российских губерний оброк преобладал над барщиной, и на основе этого выстраивалось обобщение. Во-вторых, товарное производство распространялось в российском сельском хозяйстве, подчиняя его капиталистическим рыночным отношениям. В доказательство приводился огромный фактический материал, из которого следовало, что товарное производство в сельском хозяйстве России действительно было на подъеме. В-третьих, товарно-денежные отношения сопровождались «отчуждением прямых производителей от средств производства». По словам Ленина, «сами крестьяне в высшей степени метко и рельефно характеризуют этот процесс термином “раскрестьянивание”. Этот процесс означаеткоренное разрушение старого патриархального крестьянства и создание новых типов сельского населения… Общий признак обоих типов — товарный, денежный характер хозяйства. Первый новый тип — сельская буржуазия или зажиточное крестьянство… Другой новый тип — это сельский пролетариат… Это разложение есть теперь уже свершившийся факт…»[9].
Ленин также утверждал, что средние слои вымываются городом, и это усиливает поляризацию. Крестьянская община упоминалась лишь постольку, поскольку она являлась одним из «остатков чисто средневековой старины, которые продолжают тяготеть над крестьянством»[10]. «Кулаки», т. е. сельские эксплуататоры, были «действительными хозяевами деревни».
Достаточным доказательством процесса социально-экономической дифференциации крестьянских дворов на пути к капиталистическому строю сельских работодателей и пролетариев Ленин счел сам факт дифференцированности сел, который показывали земские исследования того периода. Дальнейшее обогащение богатых и обеднение бедных принималось им как данное, исходя из общей теории капиталистического накопления. А вновь созданные российскими исследователями методологии — динамические и бюджетные исследования — оставались вне его внимания. Между тем они ясно показывали для России не дифференциацию, а наоборот, осереднячивание как определяющий процесс для большинства крестьян. Причины этого явления анализировались российскими специалистами, например А. И. Хрящевой. Несмотря на то что в числе специалистов, разрабатывавших этот вопрос, были также ведущие большевики (П. Румянцев), Ленин не увидел важности этих данных ни тогда, когда писал книгу «Развитие капитализма в России», ни в 1907 году, ни позднее. А они отражали процесс, противоположный описанной им дифференциации, приведший к непредвиденным политическим результатам и в 1905–1907 годах, и наиболее отчетливо — в 1918–1922 годах.
Ленин тогда с головой ушел в «плехановскую» полемику против народнических авторов будущей эсеровской партии, труды которых он определил как мелкобуржуазные, как российский вариант немецкого ревизионизма. Он стоял на политических позициях, которые вытекали из его исследования 1899 года, утверждая, что в российской деревне идут две классовые войны — угасающая война всего крестьянства против помещиков и нарастающая война сельского пролетариата против сельской буржуазии[11]. В 1903 году он обратился по этому вопросу ко II съезду РСДРП от имени ведущей на съезде «искровской» группы, возглавляемой Плехановым, Мартовым и им самим. К тому времени Плеханов и Ленин обвиняли друг друга в нетактичности, эгоцентризме и незрелости взглядов. Однако они оба рассматривали Россию как капиталистическую страну и на этом стремились построить программу партии «ортодоксальных» марксистов. Все искровцы были согласны с тем, что в условиях широкого распространения пережитков феодализма, поддерживаемых государством, особая крестьянская программа как переходная мера была все же нужна российским революционерам. Однако в преддверии быстрого наступления капитализма основной вывод Каутского по Германии был верен и для России — крестьяне не могут являться действительной революционной силой. В главном они должны быть политически нейтрализованы партией революционного пролетариата, так как иначе могут выступить на стороне его врагов.
Предложенная Лениным от искровцев аграрная программа РСДРП открывалась требованием всячески способствовать завершению капиталистической трансформации сельского хозяйства путем борьбы за отмену круговой поруки в крестьянских общинах и за отмену законов, которые ограничивали свободу крестьян продавать свои участки и покидать деревню. Предполагалось, что это найдет поддержку у наиболее активной части сельских производителей и послужит тому, «чтобы расчистить дорогу для свободного развития классовой борьбы в деревне»[12]. РСДРП, чтобы обеспечить хоть какую-то крестьянскую поддержку, выдвигала требование устранить наиболее вопиющую пореформенную несправедливость: отменить выкупные платежи. Что же касается крестьянских претензий на землю, российские социал-демократы высказывали готовность поддержать борьбу за возвращение «отрезков», т. е. части общинной земли, которая в некоторых местностях отошла по реформе помещикам. Говорилось также о необходимости создания крестьянских комитетов для руководства этим делом, поскольку общине, как предполагалось, эта задача не под силу.
Таким образом, в аграрной программе 1903 года мало что предлагалось по решению крестьянского вопроса, да немногое от крестьян и ожидалось. Несколькими годами позже Плеханов объяснил это так: «Многие из наших товарищей стояли за отрезки, потому что боялись крестьянской аграрной революции. Она остановила бы в России развитие капитализма»[13]. Однако уже к 1902 году в России появились первые признаки крестьянской революции[14].
Программа 2: революционные поправки и теоретическая инерция
Не прошло и двух лет с тех пор, как была принята первая аграрная программа РСДРП, как российские крестьяне воочию и массовым порядком продемонстрировали свой отказ отвечать моделям и предписаниям «ортодоксальных» марксистов. Их классовая борьба против правительства и помещиков в 1905–1907 годах достигла такого размаха, что российскому самодержавию пришлось прибегнуть к военным операциям, расправам, тюрьмам, ссылкам, пойти на уступки и даровать конституцию, а в конечном счете совершить государственноый переворот, чтобы избавиться от доставлявшего так много хлопот парламентского блока крестьянских депутатов и от влияния крестьян на весь состав Думы. В этой борьбе сельские общины выступили главным оплотом крестьянской самоорганизации. Общинно-организованное крестьянство в одночасье учредило свои региональные и общенациональную организации. И эти организации в своих требованиях, и крестьянские депутаты с думской трибуны весьма четко изложили основные устремления крестьянства. Они требовали, чтобы вся земля в России была передана крестьянам в общинно-уравнительное пользование с периодическими переделами. Они требовали амнистии для арестованных, свободного и всеобщего доступа к образованию и выборности местной власти, т. е. фактически местного демократического крестьянского самоуправления[15]. В этой борьбе крестьяне открыто отвергли все попытки духовенства и чиновничества призвать их к прежнему порядку, и в большинстве своем они явно были в союзе с представителями левых сил. Крестьяне продолжали упорную революционную борьбу два долгих года, после того как городским революционерам было нанесено решающее поражение. Позже, в 1917–1920 годах, стало ясно, что крестьяне и не думали отступать от своих требований, несмотря на то что «силы порядка» одержали к 1907 году верх в войне с крестьянством, а столыпинские реформы многими даже рассматривались как конец общины, крестьянской революционности, да и самого крестьянства.
Ленин стал усваивать уроки неожиданного поведения российского крестьянства уже в начале 1905 года. В быстроте понимания политической ситуации он оставил далеко позади большинство своих союзников. Ленин стремительно пошел к выстраиванию новой идейной схемы грядущей революции. Его объяснение революционного движения крестьянства состояло теперь в том, что Россия все еще являлась аграрной и во многом докапиталистической страной. «Кто отрицает это, тот не сможет объяснить теперешнего широкого и глубокого революционного крестьянского движения в России»[16]. Революция же носила буржуазный характер и была направлена на свержение феодального государства и устранение социальной структуры феодального общества. Таково было новое видение того, почему крестьяне продолжали оставаться организованным и революционным классом. В то же время представители российской буржуазии были напуганы революционностью рабочего класса, страх этот нарастал, и в поисках защиты они стремилась к компромиссу с царизмом. Следовательно, чтобы довести буржуазную революцию в стране до логического завершения, руководство ею необходимо забрать из слабеющих рук буржуазии — взгляд, вполне отвечающий тому, о чем Плеханов писал в 1880-е годы. Пролетарские силы в городах и селах России, возглавляемые своей собственной организацией, были теперь призваны сыграть ведущую роль в буржуазной революции. Поэтому новая республика, которую предполагалось создать народным большинством, — это «демократическая диктатура рабочего класса и крестьянства». Пролетарская же революция, которая втягивает лишь беднейшее крестьянство, а значит предполагает раскол последнего, — дело будущего. Соответственно, срочно требовалась новая аграрная программа для мобилизации революционного потенциала крестьянства в целом.
В апреле 1906 года был созван IV «объединительный» съезд РСДРП, в котором приняли участие обе фракции партии российских «ортодоксальных» марксистов. Вопрос о новой аграрной программе был в центре внимания съезда. Все российские социал-демократы были теперь согласны, что революционную борьбу крестьянства следует поддерживать и что вся помещичья земля в России должна быть экспроприирована и передана крестьянам. Спорили лишь о формах, в которых это надлежало осуществлять. К этому времени В. Ленин пошел еще дальше, и на съезде обнаружилось противоречие не только между ним и меньшевистским крылом его партии, хранившим наибольшую преданность «ортодоксии», но также между ним и его сторонниками в большевистской фракции. Ленин говорил теперь не просто о двух этапах, но о двух альтернативных путях развития капитализма в сельском хозяйстве. Буржуазная эволюция деревни могла пойти либо по «прусскому», либо по «американскому» пути. В первом случае капиталистическая трансформация крупных помещичьих хозяйств ведет к упадку мелких производителей деревни. Во втором случае революционное устранение «снизу» больших поместий и перераспределение земли, формирование свободного рынка земли, рабочей силы, товаров расчищает почву для капитализма и быстрого превращения сельского населения в фермеров—предпринимателей и наемных работников. Марксисты не могут оставаться равнодушными к существованию этих двух потенциально возможных моделей развития: они обязаны поддерживать более радикальный фермерский путь, ведущий к наиболее полной реализации революционного творчества «масс». Им следует поддержать требование национализации всей земли как прогрессивное, т. е. предельно облегчающее развитие капитализма в стране. Несмотря на все протесты советских историков, в главном это было инословное повторение требований Всероссийского крестьянского союза и эсеровской программы «социализации земли». Ленин говорил даже о политическом соглашении с партией эсеров — идея, которая годом раньше вызвала бы возмущение.
Против этих ленинских идейных инноваций лобовую атаку возглавил Плеханов. Он четко разъяснил теоретические основы своих возражений: «Ленин смотрит на национализацию глазами социалистов-революционеров. Он начинает усваивать даже их терминологию; так, например, он распространяется о пресловутом народном творчестве. Приятно вспомнить старых знакомых, но неприятно видеть, что социал-демократы становятся на народническую точку зрения»[17], и еще: «Ленин понижает уровень революционной мысли… Он вносит утопический элемент в наши взгляды»[18]. Плеханова поддержали лидеры меньшевиков, оказавшиеся на съезде в большинстве. Их аграрная программа «муниципализации» и была одобрена съездом. («Муниципализация» предполагала изъятие всех земель из рук помещиков и обращение их в собственность местных властей с целью дальнейшей передачи в аренду семейным хозяйствам. Общинные земли при этом оставались в распоряжении самих общин.) Даже большевистская фракция оказалась не в состоянии с ходу переварить новый подход Ленина. Его программа «национализации земли» была атакована в большевистской печати, и фракция большевиков на съезде не поддержала ее, предложив взамен передачу конфискованных помещичьих земель в частную собственность сельским производителям. (Это должно было ускорить развитие капитализма и рынка средств производства в сельском хозяйстве, что вполне соответствовало их теории неизбежных стадий общественного прогресса.)
Новая ленинская схема оказывала влияние на политические и стратегические взгляды по крестьянскому вопросу на протяжении последующих полутора десятилетий. Общая теория, которую он принял в 1890-е годы как «науку об обществе», сохранялась в неприкосновенности. Любые сомнения объявлялись ересью, их авторы подвергались жесткой критике и отлучению от церкви. Однако политическая стратегия, которая вплоть до 1905 года представляла собой лишь выводы из «единственно верной» науки об обществе, резко изменялась, сообразно его осознанию новой ситуации, что и отразилось в новой аграрной программе. Возникавшая при этом проблема противоречия между теорией и программой решалась пересмотром исторической шкалы российских событий, что позволяло продолжать рассматривать законы политэкономии как всеобщие и объективные. По определению самого Ленина, источником ошибки 1903 года было только то, «что, верно определяя направление развития, мы неверно определили момент развития. Мы предположили, что элементы капиталистического земледелия уже вполне сложились в России»[19].
Вопрос исторического момента: программа 21/2
Пересмотром этапа исторического развития, на котором находилась Россия в 1905–1907 годах, Ленин стремился снять противоречие между принимаемой им глобальной теорией общества и политической стратегией, которую он считал верной для конкретного момента. К лету 1907 года революция потерпела поражение, ее сторонники подвергались гонениям, руководители в основном оказались в эмиграции, в тюрьмах и в ссылках. Но победоносный царский премьер Столыпин был не только энергичным полицейским. Он не только проводил репрессии, но пытался перейти к политике структурных реформ[20]. По его убеждению, революции способствовала общинная отсталость крестьян, а также неэффективность административной структуры царского правительства. Чтобы предотвратить новую волну революции в российской деревне, он предпринял шаги по расформированию общинных структур крестьянства и созданию условий для приватизации крестьянами своих земель. Министр, действующий радикально от имени царизма (главного «пережитка феодализма») и с фанатическим упорством проводящий ту самую «революцию сверху», о прогрессивности которой твердили многие либералы и марксисты, самим фактом этой своей деятельности вносил идейный разброд в ряды российских левых интеллектуалов. Хороши или плохи его реформы, утопичны или вполне реальны? Столыпин держал удар со стороны реакционного дворянства, консервативного купечества, коррумпированной знати и в то же время твердой рукой расправлялся с революционерами. Какой же социальный класс он представлял?
Ленин в свойственной тогдашним марксистам манере определил столыпинский режим как «бонапартизм», ссылаясь на статью Маркса о Франции середины XIX века, в которой говорилось, что правительство обладало там «относительной автономией» от правящего класса, чьи силы были скованы внутриклассовыми конфликтами. Что касается столыпинского подхода к России деревенской, это была, по мысли Ленина, политика, способствовавшая естественному процессу капиталистического развития. Тем, кто полагал, что столыпинская аграрная политика не может быть реализована в России, Ленин ответил резко: «Нет, может!»
Однако Ленин видел более радикальную альтернативу столыпинскому пути реформ сверху: «американский путь», т. е. преобразования «снизу». Хотя общенациональные организации крестьянства распались под давлением репрессий, Ленин и в 1909 году продолжал утверждать, что классовый союз с крестьянством возможен, даже если последнее не сумеет создать свою собственную партию. Он продолжал с сочувствием следить за деятельностью крестьянских депутатов в Думе, сравнивая с ними Сунь Ятсена в Китайской революции — для него это была «прогрессивная» деятельность в отсталом обществе, которая должна быть поддержана революционными марксистами[21]. Но история шла вперед, а это, по Ленину, означало, что в сельском хозяйстве России должен развиваться капитализм. Успех столыпинских реформ, даже частичный успех, должен был ускорить это развитие. Ленин связывал капитализм с неизбежным исчезновением крестьянства как общественного класса и заменой его классами капиталистических предпринимателей и сельских пролетариев. Политические события как будто бы подтверждали такой взгляд: когда в 1912–1914 годах поднялась новая волна революционной активности промышленных рабочих, в сельской России ничего подобного не наблюдалось. Не значило ли это, что приближается тот «исторический момент», из наличия которого исходила первая аграрная программа РСДРП?
Ленин продолжал изучать основные процессы в сельском хозяйстве. Для этого он привлек данные переписей населения, проведенных в США и Германии в 1910 году[22]. Он полагал, что эти переписи документально фиксировали объективный процесс развития капитализма в сельском хозяйстве, тем самым показывая более отсталым странам их будущее. Процесс вытеснения мелких хозяйств крупными, по его мнению, подходил к завершению, о чем свидетельствовали механизация и масштабы использования наемного труда (в случаях, когда статистика не отражала концентрации земельной собственности, В. Ленин полагал, что ее заменяла концентрация капитала). Утверждения, что в капиталистическом индустриальном обществе мелкие семейные хозяйства в действительности могут не снижать, а повышать свою роль в аграрной экономике, В. Ленин определил как «чудовищно неверные. Они прямо противоположны действительности»[23]. Для Ленина американская перепись охватывала «и прошлое и будущее, и Европу и Россию»[24]. Тогдашняя Европа и Соединенные Штаты олицетворяли все основные типы экономических форм и этапы экономического развития. Это либо (полу)феодализм, либо капитализм, иного не дано в рамках заданной историографии. Семейные фермы в достаточно развитой капиталистической экономической системе не могут не быть капиталистическими, даже если они невелики[25].
Во время Первой мировой войны мало кого беспокоил вопрос о том, какая политическая стратегия для аграрной России вытекает из основных теоретических положений политэкономии марксизма. Главной темой были вопросы войны и мира. Формально у большевиков на вооружении все еще была «вторая» аграрная программа Ленина, но она вызывала все больше сомнений.
Послереволюционное изгнание было тяжелым периодом в жизни Ленина. Революция потерпела поражение; в партии большевиков — раскол и разброд. Не выдержав испытания мировой войной, II Интернационал рухнул, как карточный домик. Ленин не опустил руки и продолжал упрямо развивать свои теоретические идеи. Но настроение было унылое. В январе 1917 года, читая лекцию швейцарской аудитории, он с тоской вспомнил революционные события 1905–1907 годов и сказал своим слушателям, что только те из них, кто помоложе, увидят следующую революцию. До следующей революции в России оставались считанные дни.
Ленин и крестьяне в 1917-м: умозаключения и практика
Первая реакция Ленина на потрясающие новости из России о революции и крахе царского режима основывалась на его взгляде издалека на российское общество периода «столыпинщины» и войны. Его партийная организация переживала упадок в условиях послереволюционных гонений и репрессий, и контакты Ленина с внепарламентскими политическими кругами России были очень ограничены. Он практически не имел связи с деревенской Россией. Круг литературы, которую он читал, был чрезвычайно широк, однако это было знание из вторых рук.
Война оказывала сильное влияние на экономику страны, делая российский капитализм более огосударствленным. Это, по Ленину, приближало канун социалистической революции, потому что в условиях централизации экономической системы капитализма упрощалось решение главной задачи этой революции — взятия революционным рабочим классом политической власти. Имелись подтверждения таким выводам: огромная забастовочная активность индустриальных рабочих Петербурга в 1912–1914 годах, возобновление забастовок в 1915–1916 годах. Похоже было, что Плеханов правильно заявил в 1889 году, что для России социальная революция может быть только революцией рабочего класса. Более того, угар национализма в партиях II Интернационала, их поддержка войны, по мнению Ленина, лишали эти партии права говорить от имени революционного марксизма. Единственным исключением была его партия большевиков. Ей и предстояло стать в авангарде надвигающихся революций.
В статьях, написанных в феврале 1917 года и, по возвращении в Россию, в «Апрельских тезисах», В. Ленин заявил, что непосредственной задачей его партии является немедленное установление «диктатуры пролетариата» во главе с большевиками как единственной партией, имеющей четкое понимание новых условий и возможностей[26]. Только эта политическая формула может избавить Россию от ее глубоких политических и социальных недугов, позволит прекратить войну, поставить под жесткий контроль поставки продовольствия в города и демонтировать царский государственный аппарат. Поэтому следующим шагом Ленин считал необходимость всемерного «углубления» Февральской революции, к чему и призвал своих товарищей, выставив требования: «никакой поддержки Временному правительству, никаких союзов с другими политическими партиями, немедленная организация и вооружение рабочих дружин». Предполагалось, что структура Советов, организованная по типу Парижской коммуны 1871 года, заменит старую государственную машину.
А как же крестьяне? Да как же вообще можно говорить о крестьянах в стране капитализма, где на повестке дня установление диктатуры пролетариата? Первоначально ленинская постановка этого вопроса была четкой и теоретически безупречной. Большевики должны сосредоточить усилия на особой политической организации сельских наемных рабочих, т. е. батраков[27]. Организация Советов батрачества на местах провозглашалась задачей первостепенной важности. Что касается аграрной экономики в целом, Советам надлежало поддерживать крупные производства, что было наилучшим решением проблемы эффективности сельского хозяйства и продовольственных трудностей. Социалистическая республика, за установление которой и шла борьба, должна была опереться на классовую мощь индустриальных рабочих, поддержанных сельскохозяйственными рабочими, «беднейшим крестьянством» и городской беднотой. В соответствии с этим представлением о классовом содержании революции необходимо было расколоть крестьянские Советы, организовывая отдельные Советы беднячества и батрачества (т. е. «de facto сельских пролетариев»), что должно было стать выражением классового конфликта в деревне. В марте 1917 года Ленин говорил о союзе рабочего класса с «сельскими рабочими и беднейшей частью крестьян и горожан»[28]. Вторая «аграрная программа», направленная на радикальную демократизацию общества докапиталистического типа («демократическая диктатура рабочего класса и крестьянства»), была теперь отброшена ввиду того, что Россия уже достигла нового «этапа» объективно-исторического развития.
Однако, призывая к этим крутым переменам в политической стратегии, как в городе, так и в деревне, Ленин высказывал некие нехарактерные для него сомнения, когда речь заходила о крестьянах: «Что такое крестьянство? Мы не знаем, статистики нет, но мы знаем, что это сила»[29]. На деле к концу 1917 года не были созданы ни батрацкие, ни бедняцкие советы, в то время как советы крестьянских депутатов усиливали свое влияние, чему в немалой степени способствовали крестьяне в шинелях, т. е. огромное большинство солдат, создавших свои собственные советы по всей России. Осенью 1917 года повсеместное распространение в деревне получило «прямое действие» крестьянства, когда помещичья земля изымалась и шла в общинный раздел. В этом деле крестьяне не останавливались перед вооруженным столкновением с правительственными войсками. Эсеры, считавшиеся главной прокрестьянской партией России, не решились выдвинуть требование немедленного проведения радикальной аграрной реформы под лозунгом «Земля тем, кто ее обрабатывает!», приверженность которому они заявляли со времени революции 1905–1907 годов. Партия Ленина встала на позиции «Общекрестьянского наказа», составленного в августе 1917 года на основании 242 местных крестьянских наказов редакцией «Известий Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов». (Эти наказы по инициативе тех же эсеров были сведены воедино печатными органами ЦИК Советов крестьянских депутатов.) После принятия большевиками основных требований «Наказа» крестьяне стали все более воспринимать эту партию как партию, которую можно поддерживать или, по крайней мере, терпеть. Особенно крестьяне в солдатских шинелях.
В сентябре 1917 года Ленин уже говорил об огромном революционном потенциале крестьянства, о том, что в стране шло крестьянское восстание, которое большевики не должны были позволить подавить. Он писал о союзе сознательных рабочих со всем, «что есть живого и честного в крестьянстве»[30]. Спустя считанные недели большевики взяли власть. Временное правительство ушло в небытие. Ленинской партией было провозглашено, что социалистическая революция свершилась.
«Второй этап»: не-программа для не-крестьянства
В полном соответствии со своим взглядом на «второй этап» революции в деревне, партия, только что получившая название «коммунистической», взяла новый курс в деревенской политике. Крестьянское единство переходного периода, которое в 1917 году было обусловлено отказом Временного правительства выполнять требования большинства о немедленном прекращении войны и перераспределении земли, было теперь, по мнению большевиков, в прошлом. Временное правительство было свергнуто, мир подписан, крестьянский самозахват земли узаконен. Земля на местах проворно распределялась сельскими общинами. Солдаты возвращались по родным деревням, заявляли свое право на земельный пай и растворялись в общине — та самая масса революционных солдат, большинство которых Ленин в конце 1917 года называл «прогрессивным крестьянством», исчезала на глазах. Эсеры заплатили за отход от собственных принципиальных требований расколом и упадком своей партии, и большевики со своим Совнаркомом оказались в роли единственного реального руководства в распространявшейся в отдаленные уголки страны революции.
«Диктатура пролетариата» была теперь в действии, а это в сфере идеологии означало, что союзу рабочего класса с крестьянством в целом пришел конец. Крестьянство обязано было расколоться на классы, характерные для капиталистического способа производства. Приходило время для социалистической революции в деревне.
На съезде Советов в марте 1918 года было провозглашено начало перехода к коммунистическому обществу[31]. Отныне термин «крестьянство» не мог рассматриваться иначе как слово, маскирующее истинную классовую сущность. Классовая война между буржуазией и пролетариатом должна была развернуться в деревне. В то же время одной из неотложных проблем, которую приходилось решать новому правительству и которая мировой войной и первыми стычками гражданской войны была обострена до предела, являлось продовольственное снабжение городов и армии. (В начале 1917 года именно продовольственные трудности были одной из главных причин демонстраций, вылившихся в февральскую революцию.) Этот вопрос практической политики увязывался теперь со стратегией развития социалистической революции; создавался образ деревенских богачей и буржуев, ведущих классовую войну голодом против пролетариата как города, так и деревни[32]. Понятие «кулак» было принято для определения сельских врагов социализма. Им должно было быть нанесено поражение политикой «продовольственной диктатуры», которую правительство провозгласило 8 мая 1918 года. Она была направлена на подавление деревенских врагов пролетариата, социалистического правительства и беднейшего населения. Крестьянское сопротивление продовольственным реквизициям было объявлено, соответственно, «волной кулацких восстаний», в качестве ответа на которую Ленин провозгласил предельно ясный лозунг: «Смерть им!» В июне 1918 года особым декретом были учреждены комитеты деревенской бедноты (комбеды) в целях классовой организации сельского пролетариата и беднейшего крестьянства. Ленин провозгласил это самой важной внутренней задачей страны, решение которой делало революцию в России пролетарской[33]. Задача комбедов состояла в том, чтобы завершить российскую социалистическую революцию, нанеся поражение ее последнему классовому врагу — деревенской части буржуазии. Они должны были контролировать решение следующих взаимосвязанных задач: 1) помощь рабочим продотрядам из города в реквизиции продовольствия, необходимого для пропитания рабочих города и деревни, сельской бедноты, а также бойцов Красной армии, воюющих на фронтах Гражданской войны; 2) искоренение рыночных отношений как неприемлемых при социализме; 3) изъятие средств производства «деревенской буржуазии»; 4) установление новой социалистической системы сельского хозяйства. Крестьянское стремление получить землю в семейное пользование с традиционным общинно-уравнительным распоряжением считалось теперь выражением их несознательности. С этим соглашались в 1917 году из тактических соображений, чтобы не озлоблять крестьянство с его архаическими представлениями и полным отсутствием способности трезво судить, что является наилучшим для большинства из них. Когда же земля была наконец отдана крестьянам, большинство из них убедились в том, что это не решение проблемы. «Главным врагом» для большевиков с этого момента становилась «мелкая буржуазия» с ее «привычками». Предполагалось, что классовая война должна охватить все деревни и огромное большинство крестьянства должно включиться в нее.
Тут-то и должна была вступить в силу новая социалистическая система земледелия. В 1917 году большевики советовали крестьянам не распределять помещичьи земли, но пришлось с этим смириться, поскольку огромное большинство крестьян и солдат настаивали на этом. В ноябре 1917-го и в феврале 1918 года большевики узаконили дробление поместий, но постановили также, что передовые помещичьи хозяйства должны быть сохранены как основа для крупных образцовых хозяйств будущего. Крестьяне на местах в основном проигнорировали это постановление и провели практически полный передел помещичьих земель. К середине 1918 года новый режим обозначил свою ориентацию на единственную форму организации сельского хозяйства, т. е. на крупные, как предполагалось, более эффективные социалистические «фабрики зерна». В правительстве велись жаркие споры о том, на какой форме собственности и организации они должны основываться — будут ли это госпредприятия, комунны или какие-то иные формы коллективного хозяйствования[34]. Что не подлежало сомнению, так это то (как было записано во «Временной инструкции переходных мер по проведению в жизнь Закона о социализации земли», разработанной Наркомземом весной 1918 года), что земледелие, основанное на семейном хозяйстве, является переходным и устаревшим. Не было уже никакой необходимости и в аграрной программе, адресованной крестьянству в социалистической революции — само понятие «крестьянство» в новом историческом контексте было «ненаучным». Теперь вполне логичными представлялись те революционные предписания, которые Каутский дал еще в 1899 году: сельский пролетариат должен быть мобилизован для социалистического наступления, «среднее крестьянство» надлежит нейтрализовать и повести за собой, а сельские предприниматели должны быть искоренены. Газета «Правда» от 5 ноября сформулировала это более жестко и грубо: «“Середняк” будет заставлен принять социалистические (т. е. крупные. — Т. Ш.) формы хозяйствования и мышления и двигаться в направлении социализма, пусть даже огрызаясь»[35].
Но ничего подобного не произошло. Те крупные хозяйства, которые были организованы, оказались неэффективными, непроизводительными и непопулярными. Комбеды, которые представлялись как авангард революции в деревне, но оказавшиеся не в состоянии решить ни одной из возложенных на них задач, были в декабре 1918 года отменены самим правительством. В схватках гражданской войны крестьянская деревня обнаруживала удивительное единодушие — скорее, деревня против правительства — «белого» или «красного», против армии, наконец против другой деревни, чем сама против себя, расколовшись по линии классового конфликта. Однако какое-то время законодательство продолжало рассматривать крестьянство как анахронизм, и дебаты о том, «какая из форм крупного хозяйства особенно хороша», бушевали вовсю[36], когда Ленин публично признал, что в деревенской политике 1918 года отсутствует реализм.
Программа 3
Итоги ленинских размышлений о судьбе российского крестьянства при социализме подведены в третьей аграрной программе, которую он представил VIII съезду партии большевиков в марте 1919 года[37]. Оппозиции не было. Авторитет Ленина в партии достиг наивысшей точки. Все его заявления, сделанные в условиях гражданской войны, так или иначе начинали признавать многие наиболее мыслящие его товарищи по партии. Крестьянство России в целом предпочло (или более готово было терпеть) советский режим, чем альтернативный, и тем самым в конце концов обеспечило советской власти победу над врагом. В целом крестьянство не раскалывалось на классы, не организовывалось в большие хозяйства, и приходилось признать, что «в такой стране, как Россия, где мелкобуржуазные эелементы ведут все сельское хозяйство, в такой стране без поддержки мелкобуржуазного строя мы долго продержаться не можем»[38]. Поэтому предлагалось «середняков» (т. е. большинство крестьянства) рассматривать несколько иначе, чем в то время, когда считалось, что в деревне настал заключительный этап наступления пролетариата на своих классовых врагов. Ленин, призывая определиться в своем отношении к крестьянству, говорил о необходимости прекратить постоянное использование силы против крестьян, которая наносит ужасный вред. Пролетариат по-прежнему считался единственной силой, способной осуществить социалистическую революцию; Ленин предостерегал, что этого нельзя делать без «промежуточных классов». Ленин утверждал также, что никакого противоречия с марксистской теорией проблема «середняка» не содержит. «Дайте деревне 100 000 тракторов» — и она мгновенно станет коммунистической; а пока этой современной техники взять негде, большевики должны «учиться у крестьян способам перехода к лучшему строю»[39].
В новой аграрной программе предполагалось, что семейное хозяйство должно быть под контролем государства. Ограниченное государственное управление крестьянством определял призыв Ленина к партийным кадрам: «Не сметь командовать!» Особая актуальность этого лозунга, как предполагал Ленин, состоит в том, что сельские партийцы в тот период часто оказывались случайными людьми, стремившимися использовать гражданскую войну, чтобы получить собственную выгоду. Крестьянские хозяйства и их общинные организации предлагалось оставить в покое, продолжая искать формы «союза с крестьянскими массами».
В этой новой политике было глубокое противоречие, состоящее в том, что, с одной стороны, надо было помогать большинству крестьянства, разделять его взгляды и учитывать интересы (и даже «учиться у него»), а с другой — настойчиво проводить тотальный государственный контроль над экономикой страны. Это стало особенно ясно, когда Гражданская война подходила к концу. В 1920 году правительство предписывало своими декретами, какие площади и чем засеивать. Оно создавало организации для технологической поддержки сельского хозяйства и мобилизовало часть армии и городских рабочих на реализацию этих проектов. Продолжали существовать обязательные зернопоставки, а рынок продовольствия подавлялся чисто полицейскими методами. Совнарком получил полномочия от имени государства контролировать деятельность аппарата кооперативов. В связи с этим сельские кооперативы были лишены в 1918 году «фальшивой автономии», т. е. их структуры были поставлены под централизованный государственный контроль. Возникла идея прямых поставок деревне промышленных товаров по разнарядкам правительства. Крупные государственные хозяйства и сельские коммуны по-прежнему рассматривались как передовые, ожидалось, что они собственным примером более эффективного ведения сельского хозяйства помогут в деле преобразования семейного производства. Ленин предполагал, что производительность возрастает в два или в три раза при переходе к крупному производству.
К концу 1920 года все более очевидной становилась нереалистичность всего этого. Крестьяне не желали быть управляемыми. Постановления правительства повисали в воздухе. Рос черный рынок, охватывая более половины фактического снабжения городов продовольствием. Крупные «показательные» хозяйства не сумели «повести за собой» мелких производителей; более того, показатели их деятельности оказались куда ниже, чем в семейном хозяйстве. Мир, существовавший в правительственных программах и постановлениях, в который так хотелось верить, имел все меньше общего с реальной деревенской жизнью. Крестьянское сопротивление новому режиму нарастало. Белые, ассоциировавшиеся с возвращением помещиков, были разбиты и Гражданская война закончилась, у крестьян уже не было резона в эффективном труде, поскольку все, что ими производилось, изымалось как «излишки». По деревням прокатилась волна вооруженных восстаний, в городах, даже там, где всегда было велико большевистское влияние, появились лозунги «За настоящую Советскую власть!», «За Советы без коммунистов!» и призывающие к возврату политики конца 1917 года. Об этом говорили и рабочие Петрограда, и матросы Кронштадта.
Спустя 50 лет партийный идеолог брежневской поры объяснил поворот в политике 1919 года необходимостью «политической перегруппировки крестьянства». На самом же деле происходила «политическая перегруппировка» правящей партии, которая стала признавать, что ее предписания, предсказания и политические ходы в отношении крестьянства не оправдываются. Провал комбедов, отказ крестьянства от перегрупировки по классовому признаку, его стойкая привязанность к прочным местным сообществам, «моральная экономика» крестьян и их явная способность противостоять диктату сверху — все это требовало новой программы.
Программа 4: тактическое отступление и идеологический поворот
На X съезде партии в марте 1921 года В. Ленин говорил о необходимости переориентации политической стратегии в новых условиях: революционная война была выиграна, революции в Западной Европе не последовало, новой Россией нужно было управлять на новых основах. Он отмечал, что экономика страны до предела истощена войной, что в крестьянских массах зреет крайнее раздражение против политики конфискации «излишков» и бюрократических перехлестов руководства. Страна охвачена крестьянскими восстаниями. Продуктивность и продовольственные поставки упали до небывало низкого уровня.
Важнейшая задача состояла в том, чтобы успокоить крестьянские волнения и остановить падение сельского хозяйства. Было ясно, что политика государственно-управляемого семейного производства провалилась. Можно было обирать крестьян, но заставить их производительно трудиться было невозможно. Политика правительства по обеспечению государственных продовольственных нужд силами крупных хозяйств потерпела провал. Поэтому Ленин предложил немедленно удовлетворить основные требования крестьянства: заменить продразверстки продналогом, разрешить рынок продовольствия, сдачу земли в аренду и даже позволить применять в ограниченных масштабах наемный труд. Количество зерна, изымаемого в деревнях безвозмездно, должно было сократиться в два раза. Сельскую кооперацию, «которая у нас в состоянии чрезмерного удушения»[40], необходимо было освободить от государственного контроля. Одна из ленинских крылатых фраз (мгновенно превращавшихся в лозунги его партии), которую он сформулировал в развитие своего «Не сметь командовать!», звучала так: «Не мудрить наспех!» Он заявил, что крестьянской культуре нужно противопоставить не конфискацию, а электрификацию. Новая аграрная программа легла в основу всеобъемлющей стратегии, получившей название новой экономической политики (нэп). Через два месяца Ленин добавил, что нэп вводится «всерьез и надолго»[41].
Деревенская политика нэпа, провозглашенная в 1921 году, была подкреплена стабилизацией валюты и Земельным кодексом РСФСР 1922 года, который узаконил право крестьян на землю и на продукт их производства, а также определил довольно широкие рамки местного самоуправления.
Вместе с тем, для новой стратегии было характерно особо ревностное отношение большевиков к монополии своей политической власти. Существовал, но и нагнетался страх перед «термидором» — государственным переворотом, который мог быть совершен силами новых предпринимателей в союзе с новой послереволюционной государственной бюрократией. Поэтому на фоне «либерализации» экономики давно утратившие реальную силу партии официальной оппозиции (такие как меньшевики-интернационалисты или левые эсеры) были окончательно подавлены, цвет академического сообщества был выслан из страны, в самой большевистской партии была запрещена всякая «фракционная деятельность». Ленин создавал своеобразную комбинацию, в которой терпимость в отношении крестьянства (включающая возможность широкой автономии сельских общин) сочеталась с резким ужесточением режима во внешнем по отношению к деревне пространстве, включая выборочный террор к тем, кто выходил за рамки прямых и четких установок партийного руководства.
Первые шаги на пути реализации нэпа дали серьезные успехи. Крестьянские восстания прекратились, сельское производство быстро возрастало. Развитие промышленности и транспорта начало приближаться к дореволюционному уровню. В новых условиях сложилась и получила закрепление в законе дуальная экономическая и политическая система. Индустрия и финансы контролировались государством, в то время как крестьянам предоставили возможность самим контролировать использование пахотных земель, производство и окружающую среду. Политическая власть в центре была полностью в руках большевистского правительства, но в сельской местности ежедневные решения принимались главным образом на основе неформальных отношений между назначенцами правящей партии в волостных органах власти (или партийных ячейках, где таковые существовали) и сельскими сходами крестьян или же их выборными представителями[42]. И реальная власть общин определялась как их формальным статусом (который был закреплен Земельным кодексом 1922 года), так и стереотипами крестьянского поведения, навыками и привычками общинной жизни.
Несомненно, нэп был вызван острой необходимостью преодолеть послевоенную разруху, нарастающее сопротивление большинства населения страны и определить будущий политический курс, адекватный мирным условиям. Но были и более глубокие причины этого поворота в политике (или, как Ленин это первоначально назвал, «временного отступления»). Ленин понимал, что причины кризиса кроются не только в изменившихся условиях, но и в серьезных ошибках, которые были допущены в прошлом и которые он определил как веру в возможность прямого перехода страны к коммунизму. А на повестке дня вставал вопрос о долгосрочной стратегии строительства социализма в условиях, которые не были, да и не могли быть предусмотрены в контексте теории «ортодоксального» марксизма, т. е. в «отсталой» стране с огромным большинством крестьянского населения. Крестьянский аспект этого вопроса находил свое выражение в постоянном и нарастающем несоответствии между фундаментальными идеями большевиков и их политикой в деревне. В конце 1922 года Ленин подводил итоги развития революционных процессов, продумывал варианты развития нового политического курса, начатого в 1921 году. Только через 65 лет, в 1988 году, новая ситуация, сложившаяся в результате горбачевской перестройки, дала возможность наиболее радикально мыслящим советским историкам впервые поставить вопрос о том, насколько существенно взгляды В. Ленина 1922–1923 годов отличались от убеждений, с какими он выдвигал идею нэпа[43].
Программа 41/2: теория и политика, разрыв преодолевается?
Цель большевиков с 1918 года, несмотря на взлеты и падения в политике умиротворения крестьянства, оставалась неизменной, хотя в эпоху нэпа достигать ее приходилось иными средствами и в новых условиях, продиктованных поражением или отсутствием революций на «Западе». Но начинался также новый глубинный процесс переосмысления того, что же собой представляет российский социализм. Ленин уже к концу 1922 года видел, как быстро шел процесс возрождения экономики страны, а следовательно осознавал то, что нэп оказал эффективное воздействие на этот процесс. И вновь он на несколько шагов опередил своих товарищей. Однако и ему куда яснее и понятнее были основные параметры нового экономического курса, нежели рамки того нового мышления, которое требовалось для анализа дальнейшей экономической и социальной политики. Вот почему мы решили обозначить эти его наметки как «полупрограмму» — пятую по счету. Требовалось большое мужество, чтобы выдвигать столь смелые идеи, и он готов был признать их и попытаться убедить в этом свою партию. Ленин пытался преодолеть несоответствие между теорией и практическим опытом, между марксистской «ортодоксией» XIX века и революционной практикой России в 1905–1922 годы, что и определило необыкновенный драматизм его «последней битвы»[44]. Мы можем судить об этом по шести коротким текстам и по записи его бесед с человеком, к которому он относился как к своему приемному сыну. Тексты были продиктованы секретарям на смертном одре как политическое завещание своим последователям в большевистской партии[45]. Он обсуждал эти проблемы с Бухариным в Горках, где находился под наблюдением врачей и где, вдалеке от ежедневной политики, в последний раз размышлял о судьбе своей страны, своей партии и своей революции.
Центральная идея этих последних размышлений состояла в том, что необходимо измененить подход к крестьянской кооперации. «Ортодоксальные» марксисты заклеймили ее и отнеслись к ней как к утопической схеме, она «огосударствлялась» большевиками в 1918 году и получила от Ленина «вольную» в 1921-м, хотя ее отнюдь не считали социалистической. Теперь Ленин определил ее как один из главных путей дальнейшего движения России к социализму. «Не кооперацию надо приспосабливать к нэпу, а нэп к кооперации»[46]. Ленин говорил, что «раз государственная власть в руках рабочего класса», т. е. пока его партия правит страной, «максимальное кооперирование населения» само по себе ведет к социализму[47]. Более того, разные кооперативные формы рассматривались им теперь как механизм, благодаря которому «каждый крестьянин может участвовать в строительстве социализма»[48]. Этот процесс потребует целой исторической эпохи, но «строй цивилизованных кооператоров… — это есть строй социализма»[49]. Ленин хорошо понимал, сколь глубокий идеологический сдвиг означает эта перемена взгляда.
«Фундаментальное изменение всей точки зрения на социализм» не сводилось только к новой политике в отношении кооперации и к новому образу крестьянства, строящего социализм своими собственными темпами и по своему собственному разумению. Ленин по-прежнему отстаивал монополию пролетарской партии на власть, однако его понимание «пролетарскости» существенно изменилось. Предлагая пополнить руководящие органы партии за счет рабочих (ради борьбы с бюрократизмом), он добавлял: «К рабочим в этой части своего письма я отношу всюду и крестьян»[50]. Центральная контрольная комиссия, в функции которой должен был входить непосредственный надзор за деятельностью правительства, ЦК и Политбюро, опять же должна была состоять из рабочих, равно как и из крестьян. Нечто совершенно невероятное предлагалось партии, которая продолжала считать себя «ортодоксально-марксистской»: «мелкобуржуазное» членство в ней снизу доверху, до самых верхних этажей партийной власти предлагалось считать не просто возможным, но необходимым и целесообразным.
Наряду (и в связи) с новым взглядом на крестьянство и его место в социалистическом устройстве России, давалось и новое видение глобальной революционной политики. Ввиду того, что революция в Западной Европе (которую уверенно ждали не позднее 1920 года) не состоялась, основные усилия Коминтерна должны были быть переориентированы на «Восток». Все в тех же шести последних письмах Ленин писал, что в конечном счете историю спасет то, что Россия, Китай и Индия — это большинство человечества. Он действительно далеко ушел от образа будущего, накрепко связанного с романтизированной моделью пролетарской индустриальной революции.
Первый опыт постреволюционного государства поставил многие вопросы по-новому. Три наиболее важные проблемы вышли наружу с победой большевиков в революционной войне: послереволюционное государство, национальный вопрос и проблема крестьянства. Усилия Ленина, направленные на решение первых двух, как политически, так и теоретически, были прерваны в связи с его смертью. Что же касается крестьянского вопроса, его последняя — «четвертая с половиной» — программа оказалась недописанной.
Спустя четыре года после смерти Ленина Н. И. Бухарин впервые записал и представил свои беседы с ним в 1922–1923 годах. Политическая жизнь Бухарина уже приближалась к завершению, и это было его последнее выступление в защиту того, что он считал ленинским наследием. Как и в 1918 году, когда стояли проблемы заключения мира с Германией и политики классовой войны, в середине 1920-х Бухарин стремился продолжить, развить и довести до полного логического конца ленинские идеи, подчеркивая как сильные, так и слабые их стороны и внутренние противоречия. Он отмечал, что российское крестьянство не однородно, но и рабочий класс в России таковым не являлся. Следовательно, нэп, т.е.смешанную экономику — рыночную и государственно регулируемую — надлежало рассматривать не как временную уступку обстоятельствам, а как систему, на основе которой страна должна продвигаться в будущем. В России 1920-х годов коммунисты должны были стать революционной партией гражданского умиротворения. Главной задачей ее политики было привести все крестьянство мирным путем в лагерь социализма. Чтобы сделать это, требовалось преодолеть скептическое отношение к крестьянству части членов партии. Их следовало убедить в том, что крестьянская поддержка социализма не является ни чем-то нереальным, ни, наоборот, само собой разумеющимся — это цель, во имя ее надо действовать, и действовать, опираясь на крестьянские кооперативы. Разные слои крестьян будут предпочитать разные формы кооперации (например, «середняки» — снабженческую, те, кто побогаче — кредитную, и т. д.). Все эти формы полезны и для экономики страны, и для ее политического строя. Так называемые «кулаки» могут и должны стать частью этого процесса, через который крестьянство «врастает» в социализм.
Через год Бухарину пришлось замолчать. Затем настало время коллективизации: смертей, разрушений, лжи. Но спустя полвека, совсем в другой стране — урбанизированной индустриальной сверхдержаве, которую деревня, стремительно превращавщаяся в экономический, социальный и демографический отстойник общества, уже не могла прокормить, — состоялась реабилитация Н. И. Бухарина. За этим логически должен был бы последовать возврат к «четвертой с половиной» ленинской аграрной программе и к дебатам конца 1920-х годов об альтернативах аграрного развития.
Отличная интуиция и беспощадное чувство целесообразности заставляли Ленина уходить все дальше и дальше от логических упрощений марксистской ортодоксии 1890-х годов. Он принимал решения, которые все труднее было согласовывать с той «наукой об обществе», которую он поддерживал в молодые годы, зато в этих решениях все полнее отражалась общественная реальность России. Одно из главных убеждений, сложившихся у Ленина к 1923 году, состояло в том, что он видел в крестьянстве огромный социально-экономический и политический потенциал, который окажет огромное воздействие на дальнейшее развитие страны. Он видел опасность бюрократического перекоса советского общества и предположил, что крестьянство — главный класс независимых мелких собственников Советской России — может стать реальным и действенным противовесом этому, все более тесно связывая с ним свое видение будущего. Как ни удивительно, эти проблемы сельской России остаются таковыми и сегодня.
[1] В английском переводе см.: Steenson G. P. Not One Man, Not One Penny. Pittsburgh, 1981. P. 247–250.
[2] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 503, 507.
[3] Там же. Соч. Т. 22. С. 517.
[4] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 208.
[5] Плеханов Г. В. Сочинения. М.; Л., 1924–1926. Т. 4. С. 53.
[6] Плеханов Г. В. Сочинения. Т. 2. С. 6.
[7] Подробнее см.: Shanin T. Russia as a “Developing Society”. L., 1984.
[8] Великолепную критику этого ленинского заключения в советской литературе (которая дорого обошлась автору) см.: Анфимов А. М. К вопросу о характере аграрного строя России // Исторические записки. М., 1959. С. 65.
[9] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 165, 168–170, 180.
[10] Там же. С. 292.
[11] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 432–434.
[12] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 347.
[13] Плеханов Г. В. Сочинения. Т. 15. С. 67.
[14] См.: Шанин Т. Революция как момент истины: 1905–1907, 1917–1922. М., 1997. Гл. 1, 3.
[15] Шанин Т. Революция как момент истины… Гл. 3, 4.
[16] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 249–250.
[17] Плеханов Г. В. Сочинения. Т. 15. С. 68.
[18] Там же. С. 68, 72.
[19] Плеханов Г. В. Сочинения. Т. 26. С. 268.
[20] По столыпинским реформам см.: Аврех А. Царизм: третьеиюньская система. М., 1966; см. также: Шанин Т. Революция как момент истины… Гл. 6. Раздел А.
[21] См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 268–271.
[22] Там же. Т. 27. С. 131–338; исследование по Германии было опубликовано только после смерти Ленина в: Ленинский сборник. 1939. Т. XIX.
[23] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 27. С. 134.
[24] Там же. С. 226.
[25] Подробнее см.: Шанин Т. Революция как момент истины… Гл. 4.
[26] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 1–183.
[27] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 21–22, 419–420; т. 32. С. 376–378.
[28] Там же. Т. 31. С. 22, 38, 55–56.
[29] Там же. С. 24–25.
[30] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 110.
[31] Шанин Т. Революция как момент истины… Гл. 4.
[32] Кабанов В. В. Крестьянское хозяйство в условиях «военного коммунизма». М., 1988.
[33] См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 413.
[34] Кабанов В. В. Указ. соч.
[35] Правда. 1918. 5 ноября.
[36] VIII съезд Российской коммунистической партии (большевиков): Стенографический отчет. 18–23 марта 1919 г. М., 1919. Из материалов съезда можно составить представление о том, какие взгляды тогда превалировали. Особенно наглядно это демонстрируют речи Милютина и Митрофанова.
[37] VIII съезд Российской коммунистической партии (большевиков): Стенографический отчет.
[38] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 252.
[39] Там же. С. 201.
[40] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 64.
[41] Там же. С. 340.
[42] Shanin T. The Awkward Class. L., 1972. P. 2.
[43] См.: Историки спорят. М., 1988. Особое внимание следует обратить на выступления В. Лельчука, В. Данилова, Ю. Борисова.
[44] Lewin M. Lenin’s Last Struggle. N.Y., 1968.
[45] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 343–406.
[46] Там же. С. 195.
[47] Там же. С. 369.
[48] Там же. С. 370–372.
[49] Там же. С. 273.
[50] Там же. С. 347.