Стихи
фото Андрея Василевского
Сергей Маркович Гандлевский родился в 1952 году. Окончил филологический факультет МГУ. Работал школьным учителем, экскурсоводом, рабочим сцены, ночным сторожем; в новейшее время — литературным сотрудником журнала «Иностранная литература». В 70-е годы входил в поэтическую группу «Московское время» (вместе с А. Цветковым, А. Сопровским, Б. Кенжеевым…). Премия «Малый Букер» (1996) за повесть «Трепанация черепа». Премия «Анти-Букер» (1996) за книгу стихов «Праздник». Лауреат Российской национальной премии «Поэт» (2010).
Постоянный автор (и неоднократный лауреат) журнала «Знамя», а также — р «Нового мира», «Звезды» и других периодических изданий.
Ю.К.
“Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин…”
В. Ходасевич
“О-да-се-вич?” — переспросил привратник
и, сверившись с компьютером, повёл,
чуть шевеля губами при подсчёте
рядов и мест.
Мы принесли — фиалки не фиалки —
незнамо что в пластмассовом горшке
и тихо водрузили это дело
на типовую серую плиту.
Был зимний вполнакала день.
На взгляд туриста, неправдоподобно-
обыденный: кладбище как кладбище
и улица как улица, в придачу —
бензоколонка.
Вот и хорошо.
Покойся здесь, пусть стороной пройдут
обещанный наукою потоп,
ислама вал и происки отчизны —
охотницы до пышных эксгумаций.
Жил беженец и умер. И теперь
сидит в теньке и мокрыми глазами
следит за выкрутасами кота,
который в силу новых обстоятельств
опасности уже не представляет
для воробьёв и ласточек.
Знамя 2007, 7
* * *
Очкарику наконец
овчарку дарит отец.
На радостях двух слов
связать не может малец.
После дождя в четверг
бредешь наобум, скорбя.
“Молодой, — кричат, — человек!”
Не рыпайся — не тебя.
Почему они оба — я?
Что общего с мужиком,
кривым от житья-бытья,
у мальчика со щенком?
Где ты был? Куда ты попал?
Так и в книжке Дефо
попугай-трепло лопотал —
только-то и всего.
И по улице-мостовой,
как во сне, подходит трамвай.
Толчея, фонарь на столбе.
“Негодяй, — бубнят, — негодяй!”
Не верти, давай, головой —
это, может быть, не тебе.
2007
Звезда 2007, 12
* * *
Мама маршевую музыку любила.
Веселя бесчувственных родных,
виновато сырость разводила
в лад призывным вздохам духовых.
Видно, что-то вроде атавизма
было у совслужащей простой —
будто нет его, социализма,
на одной шестой.
Будто глупым барышням уездным
не собрать серебряных колец,
как по пыльной улице с оркестром
входит полк в какой-нибудь Елец.
Моя мама умерла девятого
мая, когда всюду день-деньской
надрывают сердце “аты-баты” —
коллективный катарсис такой.
Мама, крепко спи под марши мая!
Отщепенец, маменькин сынок,
самого себя не понимая,
мысленно берёт под козырёк.
Антологическое
Сенека учит меня
что страх недостоин мужчины
для сохраненья лица
сторону смерти возьми
тополь полковник двора
лихорадочный трёп первой дружбы
ночь напролёт
запах липы
уместивший всю жизнь
вот что я оставляю
а Сенека учит меня
Версия для печати
Знамя 2009, 1
Голливуд
Федеральный агент не у дел и с похмелья
узнаёт о киднепинге по CNN.
Кольт — на задницу, по боку зелье —
это почерк NN!
Дальше — больше опасных вопросов.
Городской сумасшедший сболтнул, где зарыт
неучтённый вагон ядовитых отбросов.
“Dad!” — взывает девчушка навзрыд.
В свой черёд с белозубою шуткой
негр-напарник приходит на помощь вдвоём
с пострадавшей за правду одной проституткой —
и спасён водоём.
А к экрану спиной пожилой господин
весь упрёк и уныние моет посуду
(есть горазды мы все, а как мыть — я один) —
и следы одичания видит повсюду.
Прикрываясь ребёнком, чиновная мразь
к вертолёту спешит. Пробил час мордобоя.
Хрясь наотмашь раскатисто, хрясь!
И под занавес краля целует героя.
И клеёнчатый фартук снимает эстет.
С перекурами к титрам домыта посуда.
Сказка — ложь, но душа, уповая на чудо,
лабиринтом бредёт, как в бреду Голливуда,
окликая потёмки растерянно: “Dad?!”
* * *
А самое-самое: дом за углом,
смерть в Вязьме, кривую луну под веслом,
вокзальные бредни прощанья —
присвоит минута молчанья.
Так русский мужчина несёт до конца,
срамя или славя всесветно,
фамилию рода и имя отца —
а мать исчезает бесследно…
Версия для печати
Знамя 2010, 1
* * *
У Гоши? Нет. На Автозаводской?
Исключено. Скорей всего, у Кацов.
И виделись-то три-четыре раза.
Нос башмачком, зелёные глаза,
а главное — летящая походка,
такой ни у кого ни до, ни после.
Но имени-то не могло не быть!
Ещё врала напропалую:
чего-то там ей Бродский посвятил,
или Париж небрежно поминала —
одумайся, какой-такой Париж!?
Вдруг вызвалась “свой способ” показать —
от неожиданности я едва не прыснул.
Показывала долго, неумело
и, морщась, я ударами младых
и тощих чресел торопил развязку.
Сегодня, без пяти минут старик,
я не могу уснуть не вообще,
а от прилива скорби.
Вот и вспомнил —
чтоб с облегчением забыть уже
на веки вечные — Немесова. Наташа.
Знамя 2010, 5
* * *
Старость по двору идёт,
детство за руку ведёт,
а заносчивая молодость
вино в беседке пьёт.
Поодаль зрелые мужчины,
Лаиса с персиком в перстах.
И для полноты картины
рояль виднеется в кустах.
Кто в курсе дела, вряд ли станет
стыдиться наших пустяков,
зане метаморфозой занят:
жил человек — и был таков.
А я в свои лета, приятель
и побратим по мандражу,
на чёрный этот выключатель
почти без робости гляжу.
Чик-трак, и мрак. И всё же тайна
заходит с четырёх сторон,
где светит месяц made in China
и спальный серебрит район,
где непременно в эту пору,
лишь стоит отодвинуть штору,
напротив каждого окна —
звезда тщеты, вот и она.
Знамя 2011, 1
* * *
Вот римлянка в свои осьмнадцать лет
паркует мотороллер, шлем снимает
и отрясает кудри. Полнолунье.
Местами Тибр серебряный, но пробы
не видно из-за быстрого теченья.
Я был здесь трижды. Хочется ещё.
Хорошего, однако, понемногу.
Пора “бай-бай” в прямом и переносном,
или напротив: время пробудиться.
Piazza de Massimi здесь шлялись с Петей
(смех, а не “пьяцца” — чёрный ход с Навоны),
и мне пришло на ум тогда, что Гоголь
берёзу вспомнил, глядя на колонны,
а не наоборот. Так и запишем.
Вот старичьё в носках и сандалетах
(точь в точь как северные старики)
бормочет в лад фонтану.
А римлянка мотоциклетный шлем
несёт за ремешок, будто бадейку
с водой, скорее мёртвой, чем живой.
И варвар пришлый, ушлый скиф заезжий
так присмирел на склоне праздной жизни,
что прошептать готов чувихе вслед
“Хранят тебя все боги Куна…”
Подражание
“Into my heart an air that kills…”
-
- E. Housman
Двор пуст и на расправу скор
и режет без ножа.
Чьё там окно глядит в упор
с седьмого этажа?
Как чье окно? — Твоё окно,
ты обретался здесь
и в эту дверь давным-давно
входил, да вышел весь.
* * *
Когда я был молод, заносчив, смешлив,
раз, в забвенье приличий, я не пошёл
ни на сходку повес с битьём зеркал,
ни к Лаисе на шелест её шелков.
А с утра подался на Рижский вокзал,
взял билет, а скорее всего, не брал,
и примерно за час доехал до… —
вот название станции я забыл.
В жизни я много чего забыл,
но помню тот яркий осенний день —
озноб тополей на сентябрьском ветру,
синее небо и т. п.
В сельпо у перрона я купил
чекушку и на сдачу батон,
спросил, как короче пройти к реке —
и мне указали кратчайший путь.
В ивах петляла Истра-река,
переливалась из света в тень.
И повторялись в реке берега,
как повторяются по сей день.
Хотя миновало сорок лет —
целая вечность коту под хвост, —
а река всё мешает тень и свет;
но и наш пострел оказался не прост.
Я пил без закуски, но не косел,
а отрезвлялся с каждым глотком.
И я встал с земли не таким, как сел,
юным зазнайкой-весельчаком.
Выходит, вода пустячной реки,
сорок лет как утекшая прочь стремглав,
по-прежнему держит меня на плаву,
даже когда я кругом неправ.
Шли и шли облака среди тишины,
и сказал я себе, поливая траву:
“Значит, так” — и заправил рубашку в штаны —
так с тех пор и живу.
Знамя 2012, 1
О.Т.
Обычно мне хватает трёх ударов.
Второй всегда по пальцу, бляха-муха,
а первый и последний по гвоздю.
Я знаю жизнь. Теперь ему висеть
на этой даче до скончанья века,
коробиться от сырости, желтеть
от солнечных лучей и через год,
просроченному, сделаться причиной
неоднократных недоразумений,
смешных или печальных, с водевильным
оттенком.
Снять к чертям — и на растопку!
Но у кого поднимется рука?
А старое приспособленье для
учёта дней себя ещё покажет
и время уместит на острие
мгновения.
Какой-то здешний внук,
в летах, небритый, с сухостью во рту,
в каком-нибудь две тысячи весёлом
году придёт со спутницей в музей
(для галочки, Европа, как-никак).
Я знаю жизнь: музей с похмелья — мука,
осмотр шедевров через не могу.
И вдруг он замечает, бляха-муха,
охотников. Тех самых. На снегу.
Знамя 2012, 6
Вальс
Говорю ли с женой об искусстве
или скромно блюду тишину,
речь, в конечном итоге, о чувстве,
обуявшем меня и жену.
Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь —
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!
Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идёт, что и выше —
в мирных строфах про дочь и жену.
И когда я с Магариком Лёшей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно — он хороший,
этот Лёша, с которым дружу.
Даже если гуляю барбосов
с грубой целью “а-а” и “пи-пи”,
у тебя не должно быть вопросов —
это тоже в порядке любви.
Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!
* * *
Старый князь умирает и просит: “Позовите Андрюшу…”
Эта фраза из раза в раз вынимает мне душу,
потому что, хотя не виконты и не графья мы,
в самых общих чертах похоже на смерть моей мамы.
Было утро как утро, солнце светило ярко.
“Позовите Сашу, Сережу, найдите Марка”, —
восклицала в беспамятстве и умерла назавтра.
Хорошо бы спросить напрямую известного автора,
отчего на собственный мир он идёт войною,
разбивает сердца, разлучает мужа с женою.
Либо что-то в виду имеет, но сказать не умеет,
либо он ситуацией в принципе не владеет.
Версия для печати
Знамя 2013, 4
Из Екклесиаста
В.Р.
Кирпич Толстого для отвода глаз
на парте, а украдкой из-под парты
слепую копию взахлёб читает класс
в двадцатых числах марта.
Доска закатом злачным залита,
и невдомёк унылым педагогам,
чем там Элеонора занята
сперва с виконтом, после — с датским догом.
Физ-ра. «Чи-то-чи-ма-чи-ду-чи-ра» —
вот, собственно, и всё про эту Тому.
Но задница её! Но буфера!
Бреди давай по направленью к дому,
наперевес держа свою истому,
как будто в пику старому и злому
Толстому, Аракчееву добра.
Греши, пока грешится — твой черёд.
Нет опыта, чтоб задом наперёд
с равнением на вечную разлуку.
Чи-со-чи-весть до времени не в счёт,
и суета сует своё берёт,
когда на реках трогается лёд,
и барчуки насилуют прислугу.
Знамя 2015, 1
Animal planet
…а диктор нам и говорит: «Сегодня Нэнси
проводит необычный мастер-класс.
Сезон дождей оставил по себе
болота, и поблизости в трясину
по брюхо провалилась буйволица.
И мать наглядно обучает львят
искусству лобовой атаки…»
О, подлое моё воображенье!
Мне заживо – мне, мне —
паршивцы объедают мочку носа,
глаза и щеки, уши и загривок!..
Что, командир, мир привести в движенье
каким-нибудь другим горючим, кроме
резни и ужаса, было слабо!?
Одно из трёх:
ты — или неумеха,
как Коля-Николай, сантехник и
борец с похмельем;
или извращенец.
Или (в порядке бреда) ты у нас —
маньяк-артист, в гробу видавший жалость.
Как бы то ни было, последний лемминг
имеет право пискнуть в голос «fuck you»
и в небо оттопырить средний пальчик …
2013
* * *
Вчера мне снился скучный коридор,
где ходим мы с отцом туда-обратно.
И я несу какой-то вздор,
а он молчит, в свой драп одет квадратный.
Вдруг девица-краса из прежних дней —
вся вечная разлука и могила —
и вот я норовлю украдкой к ней
прижаться, чтобы отпустило.
Когда отец из тёмного угла —
о прописной психоанализ! —
проговорил, что мама умерла —
и спешно мы засобирались.
Но вспомнил я сквозь тусклое кино
с каким-то непристойным облегченьем,
что все они мертвы давным-давно,
и справился с сердцебиеньем.
Лишь мне до срока с этой стороны
в избытке мертвенной печали
наведываться мимоходом в сны,
куда они навек откочевали.
2013
«Tombe la neige»
Снег под утро завалил дворы и стогны,
а на третьем этаже пылают окна.
Спят филистеры от мала до велика,
а на третьем этаже не вяжут лыка.
Новый гость в дверях – и сна как не бывало,
на колу мочало начинай сначала —
Достоевский, ностальгия по капстранам
и само собою ненависть к тиранам.
В ванной нежный запах рвоты с перепою,
а на кухне суд вершится над толпою.
Много позы, много вздора, много пыла,
мимо пепельниц оброненного пепла
и сумятицы, но всё же что-то было,
плюс, конечно, пекло в чреслах, в чреслах пекло.
Новый гость заводит речь о мокром снеге,
замечает, что не прочь отведать снеди,
и включается, жуя, в ..здёж о смерти.
Как-то так. И приложеньем к снегопаду
близкий танец под французскую эстраду.
2013
Знамя 2014, 1
* * *
И.Д.
За соловьём не заржавеет —
овраги стонут и гремят,
и жизнь внезапно цепенеет
точь-в-точь один Хаджи-Мурат,
когда, своё волненье выдав,
он расплескал кувшин с водой,
внимая пению мюридов
под обречённою звездой.
Знамя 2015, 9
* * *
Раскачивается волна
и моет бережок.
Он — рыцарь бедный, а она
слаба на передок.
У них с рассвета мимими —
чаёк, герань, уют,
а ближе к вечеру они
в сердцах тарелки бьют.
Не раз он вскидывал копьё,
но в битвах тосковал
по глупым возгласам её —
«прикольно», «блин» и «вау».
В конце концов, смахнув слезу,
в ужасную грозу
уплыл он по морю в тазу
на голубом глазу.
Всё, что здесь мелют о любви
между двумя людьми, —
херня, гори оно огнём,
[…..] оно конём!
Я — дядя с левою резьбой,
с повинной головой.
Вот я стою перед тобой,
как лист перед травой.
Знамя 2016, 7