№ 1
Александр Архангельский. Русский иероглиф. Жизнь Инны Ли, рассказанная ею самой. Опубликовано в журнале «Знамя», № 10, 2021
https://magazines.gorky.media/znamia/2021/10/russkij-ieroglif.html
Нашему вниманию предлагается еще одна книга (точнее ее журнальный вариант) Александра Архангельского из серии «Счастливая жизнь». В нее входят повествования от первого лица, написанные со слов интервьюируемых, тех, кто много сделал для российской культуры (герои-рассказчики предыдущих книг — Жорж Нива и Теодор Шанин), находясь по отношению к ней на некоторой дистанции, что создает весьма неплохие предпосылки для личного взгляда, собственной позиции.
Дочь китайского коммуниста Ли Лисаня и филолога Елизаветы Кишкиной, одной из основательниц современной китайской русистики, переводчица Инна Ли, разумеется, сама для развития русистики в Китае сделала немало.
Саму себя она идентифицирует, прежде всего, как китаянку, замечая, что очень ценит свою русскую культурную половинку и в целом то, что мы осмелимся обозначить как «культурное двуязычие». Прежде всего – за то, что оно предоставляет отдушину в том момент, когда одной культуры оказывается недостаточно.
«Китайский иероглиф» для нас бесценен как возможность увидеть то, из чего вырос современный Китай – поколенческий опыт китаянки, пережившей культурную революцию и репрессии, которым подверглась ее семья.
Отец Инны, Ли Лисань этих репрессий не пережил.
«Русский иероглиф» захватывает как предельно личное и конкретное описание опыта участия в инспирированных сверху политических движениях. Мы видим, что молодая, продвинутая и лояльная китаянка (или китаец) в этот момент времени не могла в той или иной форме не примкнуть к хунвейбинам, при том, что никакой личный выбор революционного стиля (например, умеренность или радикализм в допустимых пределах) не гарантировали, что это закончится для нее (или него) благополучно. Инна Ли признает, что в ее персональном случае тюрьма позволила вздохнуть спокойней — попасть в руки вчерашних юных товарищей по революционной борьбе на воле было для нее куда страшнее.
Другая характерная черта Культурной революции в Китае — создаваемый ею культурный вакуум, жесточайший информационный и эстетический голод, так что в конце концов глотками свежего воздуха, вызывающего почти эйфорию, могли стать даже самые кондовые по современным понятиям классики советского соцреализма в китайском переводе.
Наблюдая за этими трагическими событиями китайской истории с позиции рассказчицы, поневоле задумываешься о том, насколько пластична человеческая психика, а также о невидимых героях – людях более старшего поколения, которые в условиях Культурной революции смогли спасти часть китайского культурного наследия, незаметно для окружающих оставшись самими собой.
«Чжоу Эньлай сразу же сориентировался, не без его участия МИД заявил, что ему нужны молодые кадры переводчиков. А где сейчас находится боевая дружина? В деревне. «Всех, кто еще не распределен, вернуть. И направить на годичную языковую подготовку, чтоб языки вспомнили. А там выявим лучших и возьмем на мидовскую службу» .
Я не верила, что меня, с моим тюремным прошлым, это решение тоже коснется. Но, к счастью, ошиблась — и вместе со всеми, так сказать, на общих переводческих основаниях, я отправилась в Пекин. Наша группа возвращалась по притоку Янцзы, на примитивном пароходике; ехали со своим скарбом — и каждый вез коромысло. Потому что на юге коромысла сильно отличаются от северных. Те почти прямые, как палка, и очень тяжелые, натирают плечи, а на юге бамбуковые, эластичные, и еще у них есть изгиб, они пружинят в такт твоей ходьбе. С таким коромыслом расставаться глупо, все равно еще придется ездить в деревню, пригодится. Поэтому все свои узлы и чемоданы повесили на коромысла и так загрузились на пароход».