Роман

 

Полный список произведений (проза, поэзия, нон-фикшн) раздела «Библиотека»

 

Галина Мария Семеновна родилась в Калинине. Закончила Одесский государственный университет, кандидат биологических наук. С 1995 года — профессиональный литератор, автор нескольких книг стихов и прозы. Лауреат поэтических премий “Anthologia” и “Московский счет”. Живет в Москве.

 

Опубликовано в журнале «Новый Мир» №№ 5,6 за  2011 год.

 

 

 

 

Каждый вечер я обхожу комнаты и обметаю паутину. Не имею ничего против пауков, но паутина неприятна. К тому же в ней запутываются высохшие тушки ночных бабочек. Когда я тыкаю веником в паутину, вращая его, словно ключ в замке, то отворачиваю лицо или смотрю за окно. С листьев стекает свет далекого фонаря, и где-то далеко, в море, надрывается ревун.

В последнее время паутины все меньше и меньше.

Скоро ее не станет совсем.

Растворимый кофе кислый и воняет жженой пробкой, но я выпиваю чашку до дна. Это как лекарство — неприятно, но необходимо.

Надо купить в зернах. Но я сегодня так и не смог заставить себя выйти из дому.

Мне хочется соорудить бутерброд с колбасой и луком, но я терплю. Нельзя дышать луком на заказчика.

Когда я жду заказчика, то просто хожу по комнатам и бесцельно перелистываю книжки. Я даже прилечь не могу — от нервов сразу засну, а когда проснусь, сделаюсь тупой и вялый. И разговаривать с посторонним человеком мне будет совсем невмоготу, а люди это чувствуют. По микродвижениям, по взгляду, уходящему вбок, по… Чувствуют, сами не сознавая, в чем дело.

Включил “министерскую” зеленую лампу. Свет лег уютным кругом, за его пределами комната сделалась чужой и чуточку враждебной.

Оторвал от бумажного полотенца лоскут и стер со столешницы круг от кофе. Как ни старайся, всегда будет круг от кофе — от тепла расширяются микроскопические канальцы в фаянсе кофейной кружки. Вообще-то специально для этого придумали блюдца, но чашка с блюдцем — другая эстетика.

Переоделся в джинсы и свитер с норвежским узором. Треники и майку скатал в комок и забросил в спальню.

Что я еще забыл?

Вроде ничего.

Ага, вот и телефон звонит.

Мелодия звучит приглушенно, куда я его на этот раз сунул? Приподнял диванную подушку. Нету. Потом сообразил, что он в кармане треников. Пока шел в спальню, пока извлекал его из кармана, телефон замолчал. Пропущенный вызов. Вот зараза.

Отзвонился обратно.

— Это… куда подъезжать?

Деловой человек, серьезный. По голосу чувствуется. С деловыми труднее работать. С одной стороны. С другой — они всегда знают, чего хотят.

Он заехал на Дачную улицу вместо Дачного переулка. Обычная история.

Я объяснил, как проехать, при этом все время боялся, что телефон посреди разговора отключат за неуплату. А это плохо сказывается на имидже.

Но он оказался толковым. С толковыми опять же, с одной стороны, легче, с другой — сложнее. В общем, все как всегда.

Через пять минут он уже бибикал на подъездной дорожке. На лаковой поверхности капота дрожали капли, в каждой — миниатюрное темнеющее небо. Щеколда, когда я взялся за нее, тоже оказалась мокрой, поэтому я не стал пожимать ему руку — крупный нестарый мужик в турецкой кожаной куртке и узконосых черных ботинках, — а, поздоровавшись, развернулся и пошел по дорожке к дому.

— Туфли можете не снимать, — сказал на всякий случай, чувствуя спиной, что он на миг отстал от меня на пороге.

Он и куртку не стал снимать, а вот это зря. С людьми в верхней одежде труднее работать. Они внутренне в любой момент готовы встать и уйти.

Из потертого кожаного кресла, куда я его усадил, ему хорошо был виден письменный стол со световым пятном, сползающим к краю, отблеск на крышке ноутбука. Мое лицо пряталось в тени. Творческий процесс — тайна, а я полномочный представитель этой тайны, посол большой мерцающей тайны в его маленьком рациональном мире.

— У вас тут ничего, — сказал он, одобрительно оглядываясь, — уютно.

Ему было неловко. Они почти всегда испытывают неловкость, а я испытываю неловкость оттого, что они испытывают неловкость.

— Мне Серый сказал, что вы можете, — сказал он и хихикнул от застенчивости, — я подумал, почему бы нет… ну и…

Я взял с подставки трубку и стал ее набивать. Вообще-то я терпеть не могу трубку, с ней полно возни. Но для антуража очень полезная вещь.

— У вас есть какие-то определенные пожелания?

— Ну… вообще-то да. Нет!

Я с этим сталкивался. Теперь придется вытаскивать из него, осторожно и бережно разматывать этот клубок.

Когда я только начинал этим заниматься, я и не представлял себе, до какой степени приходится касаться интимных сторон души.

— Хорошо. Тогда расскажите мне о себе.

— Зачем? — Он испугался.

— Ну я же должен знать, от чего мне отталкиваться в моей работе.

— Я родился в Рязани, — он набрал побольше воздуху, словно перед погружением, — мать моя… мама… работала в жилконторе. В ЖЭКе… отец… ну, он ушел из семьи. Я его, собственно, и не помню.

Понятно. Он стеснялся мамы, она была усталая клуша. И до сих пор тоскует по мужественности. По совместным походам на рыбалку. Другим мальчикам папы дарили велосипеды. Водили на футбол. Что еще делают мальчики с папами? На самом деле, наверное, сплошное “Не шуми, папа занят!”, “Не шуми, папа отдыхает!”, но это у других… у него наверняка все было бы хорошо…

— Погодите минутку. — Я поставил между ним и собой коробочку диктофона.

Он напрягся, отодвинулся.

— Это зачем? Этого не надо…

Это я тоже понимал. На такой случай у меня был заготовлен блокнот в шикарном кожаном бюваре. Теперь, наверное, мало кто знает, что означает это слово, “бювар”. Пожиратель чернил, вот что. Хорошая кожа, хороший блокнот и паркер с золотым пером. Я на миг со стороны увидел себя его глазами, смена ракурса, наезд; половина лица в тени, половина подсвечена зеленоватым рефлексом абажура, нездешний, отстраненный вид… геометрический вывязанный узор свитера. Вот только неправильное коричневое пятнышко у ворота… Я осторожно скосил глаза — и верно, пятнышко. Капнул на себя кофе, вот зараза!

— Переехали сюда… я в четвертый класс, в сто первую школу. Ну, ту, где директора из окна выкинули.

— Что, действительно выкинули?

— Да… Но это уже после меня было. Ну, правда, со второго этажа. Он только ключицу сломал. Ну, еще ребро. Но возвращаться не стал. В задницу всех, сказал. Все вы бандиты. И учителя и ученики. Он в спортклубе “Ариадна” гардеробщиком.

Лысого выкинули, надо же. Вот это да.

Я на минуту отвлекся, это плохо. С другой стороны, ладно… живой разговор.

— Если вы переехали из Рязани… они, наверное, смеялись над вашим выговором, одноклассники?

Он помолчал, потом сказал:

— Да. Первое время.

Интересно, что он сделал, что они перестали смеяться? Мстил им исподтишка? Пакостил? Дрался? Научился местному говору?

— В классе легко прижились?

— Нет. — Голос стал чуть выше, чем раньше, невольное напряжение мышц гортани. — Новичков не любят. Издевались по-всякому. То кнопку подложат, ну и… Пришлось драться.

На последнем слове — облегченный вздох, расслабился. Сначала было плохо, но потом он отстоял свое право на существование, непостыдно отстоял. В сто первой те еще гопники.

— Я отставал в росте, — сказал он, — вот и дрался зубами, ногами, чем попало. А потом вдруг как-то быстро вырос, ну и… отстали. А зачем вы про это спрашиваете?

Его слово-паразит “ну и”. Интересно, он сам это за собой замечает?

Не худший вариант. Серый говорил “типа того”. Очень трудно работать с человеком, который говорит “типа того”.

— Характер человека, — говорю я и выпускаю клуб дыма из трубки, — закладывается в детстве.

На самом деле не в характере дело — в неосуществленных желаниях, в уязвленном самолюбии, в загнанных вглубь, но не забытых обидах. А я вытаскиваю их на свет. Поэтому надо осторожно. Помню, как испугался как-то, когда еще только начинал, когда один из заказчиков вдруг расплакался.

— А чем вы сейчас занимаетесь? — Я поднял ладонь, предупреждая его слова. — Нет-нет, в общих чертах…

— Грузоперевозки, — сказал он. — Так себе контора. Маленькая. Но есть постоянная клиентура, заказы.

Состоявшийся человек. Но не совсем, — скажем так, недосостоявшийся. Состоявшиеся ко мне не ходят. Незачем. Но у этого хватает средств, чтобы заплатить за каприз. И что-то свербит, тянет, мешает жить.

— Женаты?

Пожал плечами:

— Вроде того.

Сказал, как отмахнулся. С женщинами проблем нет. Но и не бабник. Не зацикливается на них. Значит, все, связанное с любовными интригами, отметаем.

Наверняка щедр. Дает на тряпки. Так и говорит — на, возьми себе на тряпки.

— Отдыхать где любите? На море, в горах? Париж там, Рим? Где вообще были?

— Не знаю, — он задумался, — в горах не люблю. Туристом тоже. Таскайся везде за гидом, как дурак. Языков не знаю. Не выучился в детстве. Мать говорила, денег нет на глупости. Зачем эти языки, все равно хрен за границей побываешь. Лучше, говорит, в фотокружок какой-нибудь. Кто ж знал, что так обернется? А фотография эта теперь никому не нужна. У всех мыльницы эти… цифра.

Все время возвращается к детству. Многие так. Я привык.

— Курить у вас тут можно?

— Можно, — сказал я и для убедительности выпустил клуб дыма. На миг его лицо закрыли бледные распадающиеся волокна. Он все еще нервничал.

Достал сигареты, “Кэмел”, почти все они курят “Кэмел”, щелкнул зажигалкой, положил пачку на стол, подтянул пепельницу. Немножко напряжен, но не суетлив, движения точные, жесты от себя, а не к себе, значит, щедрый и не зануда. Но скрытный, руками зря не машет.

Чтобы дать ему успокоиться, я взял бювар и с деловитым видом почеркал в блокноте. Перо уютно заскрипело. Забытый с детства звук. Почти для всех.

За окном порыв ветра ударил в мокрую листву — один лист оторвался и распластался снаружи на черном стекле, точно огромная ночная бабочка.

— И тут я понял, что они все врут… — я поднял голову и прислушивался, он, оказывается, что-то рассказывал, пока я делал свои наброски, — и она врет… и бабка… и эти, которые в телевизоре… Почему я должен им верить? Я взял портфель, вроде бы в школу, и ушел… Сел на автобус. Думаю, не важно куда, главное — далеко. Ну и… Она подняла на ноги… Плакала потом. Поставили на учет в детской комнате. А я что? Раз признали хулиганом, я — пожалуйста. Я как с цепи сорвался.

Он говорил будто в трансе. Им кажется, что все это забыто. Похоронено. Что они большие, взрослые, что есть другие, гораздо более важные дела, чем детские мечты и обиды. А тут они вспоминают. Одно вытаскивает за собой другое. Это как гирлянда с елочными лампочками. Чтобы включить одну, приходится включать все.

— Погодите. Пока хватит.

Тяга к странствиям. Упорство. Стремление делать наоборот. Хорошие качества. Но неудобные. Наверное, ему талдычили, что если не слушаться старших, обязательно сядешь в тюрьму или что-то в этом роде.

Я вдруг подумал, что он, наверное, был неплохим пацаном. Я в детстве был бы не прочь иметь такого друга.

Он вздрогнул, как будто я его неожиданно ударил, но быстро взял себя в руки.

— Вы же сами сказали, рассказывайте что хотите.

— Просто я не успеваю записывать. Вы кем хотели стать, когда маленьким были? Ну, лет в десять?

Обычно такие говорят — моряком или космонавтом. Наверняка одно из двух. Если моряком — романтик. Если космонавтом — романтик и дурак. Только бы он не сказал — космонавтом. С научной фантастикой предпочитаю не работать. Там, собственно, работать практически не с чем.

— Моряком. Тем более мы переехали сюда. А тут море. Я, как увидел, оху… охренел просто. Столько воды, надо же. Корабли в порту. Моряки шикарные, иностранные, в белом все, ходят по бульвару туда-сюда, под руку с девками, смеются. Я бегал за ними, жвачку выпрашивал.

— Жалеете, что не пошли в мореходку?

— Не знаю. Паршивая профессия. На самом деле. Железная коробка, двигатель стучит, никуда не деться. Это тогда казалось, что вот он, весь мир, и ты в нем, и все, ну не знаю… такое… как праздник, бесконечный праздник. Яркое. О других странах мечтал. Где-то там они — Лондон, Париж, Нью-Йорк. Далекие, недоступные. Видел я их потом. Ну Лондон. Ну Париж…

— Не понравилось?

— Понравилось, конечно. Но…

Я захлопнул блокнот:

— Ясно. Все понял.

Он, кажется, был несколько ошарашен. Он долго колебался, приходить или не приходить, потом расслабился, и его понесло. Он готов был рассказывать еще и еще. На самом деле — стандартный случай. Стандартней некуда. Но этого я ему говорить не стал.

На всякий случай успокоил:

— У меня своя система. Семантический анализ, лингвистический, статобработка. Материал я собрал. Придете через неделю. Позвоните предварительно, я вам назначу. К тому времени уже кое-что определится.

Он облегченно вздохнул, но я видел, что смотрит он расфокусированно, вроде как в себя. Классики в таких случаях говорят “взор его затуманился”.

Сейчас сядет в свою тачку, поедет домой, и пока будет ехать, его скорее всего шарахнет. Все те обиды, маленькие, но злые, которые он старался не вспоминать, закопать поглубже, как чистоплотные кошки зарывают экскременты… Все некупленные велосипеды, все тычки и тумаки старших, все обманы взрослых… все полезет наружу.

Страшно быть маленьким и беззащитным. Страшно зависеть от воли непонятных тебе больших людей. Если считать, что они непогрешимы, еще туда-сюда. А потом внезапно выясняется, что это не грозные карающие боги, а просто слабые люди, которые не в силах сдержать свое раздражение. И защитить тебя от страшного мира они не в силах. А сделать тебе плохо — могут.

— Приедете домой, — сказал я, — выпейте коньяку. Только хорошего. С лимоном. О’кей?

— О’кей, — сказал он и вытер ладони о штаны.

Надеюсь, он встретит ночь не один. Это всегда легче.

По оконному стеклу ползли капли, в каждой дрожала крохотная точка света.

Я останусь тут, в теплом доме, а он пойдет обратно, к машине, припаркованной на слишком узкой дорожке, — соседи вечно ругаются, что из-за моих клиентов ни пройти, ни проехать.

И его обнимет мрак, как в конце концов обнимает нас всех.

Когда прием подходит к концу, я начинаю маяться, мяться. Я до сих пор не научился обговаривать вопрос о гонораре.

Я представил себе, что я психоаналитик. Они берут дорого, а ведь клиенты их просто лежат на кушетке и рассказывают, как в детстве подсмотрели половой акт между мамой и папой. Или между папой и приятелем папы, не знаю… А я ведь еще и работаю, в отличие от психоаналитика, которому и делать ничего не приходится, только трепаться. Я доброжелателен, но деловит. Сдержан, но эффективен. Вот я каков!

И я с деловым видом начал выколачивать трубку о край пепельницы, словно бы мне не терпелось приступать к работе.

Он понял.

— Серый сказал… Вы берете индивидуально, в зависимости…

— От сложности работы, да. У него был спецзаказ. Я брал по повышенному тарифу.

Я стараюсь быть честным со своими клиентами.

— Не знаю, должен ли я вам это говорить…

Искренность производит хорошее впечатление. Как правило. И что приятно, ее даже не надо симулировать.

— Но с вами легко будет работать. Вы — совершенно нормальный человек.

Я попал в точку. Он отчетливо расслабился.

— Правда? Я думал…

Я немножко подлил бальзаму.

— Сейчас это — редкость.

На самом деле нормальных людей много — на то они и нормальные. Вернее, не так. Нормальные — это те, кого больше. Но ему это знать не обязательно.

— Я возьму с вас по стандартным расценкам. Ну и, конечно, полный расчет по окончании работы. Сейчас только аванс.

Он отсчитал деньги, привычно, быстро. Считать деньги умеет, но расстается с ними легко. Не жадный. Я так и думал.

— Вы не пожалеете, — сказал я.

— Знаю. Серый, — он задумчиво кивнул, — остался доволен.

 

Серого было очень трудно раскрутить. Я работал с ним почти неделю. Он мялся и жался, говорил правильные вещи, но я по жестам видел — врет. Я посадил его за ноут и заставил пройти тест Брайана — Кеттелла. А потом еще два вспомогательных, пока не докопался что к чему.

Он, Серый, меня очень зауважал.

Все-таки от этих психологических штучек есть толк.

Я отмыл чашку от слипшихся остатков кофе и сахара, налил себе чаю и сделал бутерброд с луком и колбасой. Несмотря на то что клиент и правда оказался легким, я чувствовал себя опустошенным. Непыльный заработок, ни начальства, ни жесткого графика, много свободного времени, но есть свои недостатки.

А съезжу-ка я завтра на блошку. В прошлую субботу я видел у Жоры неплохую кузнецовскую тарелку с синими принтами. Если она еще не ушла…

И еще надо будет положить деньги на телефон.

Длинные вечера неприятны тем, что не знаешь, чем себя занять.

С одной стороны, спать вроде еще рано, с другой — и делать вроде особенно нечего.

Потертые корешки, коленкоровые переплеты, тиснение. Очень достойного вида, очень. Когда я только начал этим заниматься, я купил их на развале в привокзальном скверике. Почти вся “Библиотека приключений”, она же “рамочка”. Рядом солидные, скучных цветов собрания сочинений — Дюма, Гюго, Бальзак, Диккенс. Выше — разрозненные тома Британской энциклопедии, попавшие ко мне совсем уж случайным и причудливым образом. Я никогда их и не открывал, но они, словно в благодарность за то, что оказались в тепле и покое, старательно золотились корешками, сообщая комнате уют и надежность. Спецлитература у меня стояла во втором ряду, не бросаясь в глаза.

Я придвинул тарелку с бутербродом и чашку к ноутбуку, извлек из архива текстовый файл, пристроил блокнот слева на столе и начал прикидывать что к чему.

“Было раннее январское морозное утро. Бухта поседела от инея. Мелкая рябь ласково лизала прибрежные камни. Солнце еще не успело подняться и только тронуло своими лучами вершины холмов и морскую даль. Капитан проснулся раньше обыкновенного и направился к морю”.

Ну да, это можно взять за основу. Но, конечно, придется подгонять под клиента. Переехал сюда откуда-то… хм… ну, предположим, с континента. Или вообще из Америки? Ну да, почему бы нет. Это же классика, такой себе маленький лорд Фаунтлерой. Они, значит, с матерью бедствовали, перебивались всякой поденной работой, а тут им выпало неожиданное наследство, например, дядя помер и оставил трактир, ну и… И вот они приезжают на побережье, он совсем еще мальчик, и его третируют местные пацаны… смеются над его выговором, и ему приходится драться. Там, значит, есть заводила, противный такой, он в собак швыряет камнями, когда они на цепи… точно, это хороший штрих, а наш, значит, вступается, когда тот швыряет камни в собачонку одной доброй женщины, ну и… и они дерутся, они тузят друг друга на тропинке, выбитой сотнями ног, и наш из последних сил уже лезет и наконец побеждает… пыль набивается в рот, он отчаянным движением…

Какое удовольствие работать для клиента без спецпотребностей. Хотя и менее выгодно, конечно.

Тут к ним в трактир, значит, приходит загадочный капитан, останавливается у них… и чего-то боится. Не будем отступать от канона, но надо бы еще добавить любовь, это всегда хорошо, подростковую, чистую любовь, вот как раз когда он с этим деревенским задирой друг друга возят по земле, и тут она… едет верхом, на гнедой кобылке хороших кровей, амазонка, хлыстик, это подбавит немного перцу, ей пятнадцать лет, и она… смотрит на них презрительно, кобылка пятится, и тут он, чувствуя на себе взгляд черных глаз — не лошади, а девочки-подростка, — собирается с силами и ка-ак врежет!.. и она смотрит на него, а он защищал собачку, и она это видела, и они… начинают встречаться, а сквайр против. Почему против? Потому что она — дочка сквайра, вот почему!

Они встречаются у изгороди, лето, гудят шмели, цветет дрок, что там еще у них цветет, они разговаривают, все пронизано эротическим подтекстом, она вроде бы и подсмеивается над ним, она такая дерзкая, его, значит, слегка мучает, а он…

А сквайр — самодур и дурак, он их замечает, когда они стоят, захваченные первой юношеской любовью, и, чтобы не смотреть друг на друга, разглядывают нагретую солнцем серую изгородь, по поперечной жердине — она вся в мелких таких трещинах — ползет муравей, и они оба смотрят на этого муравья, и он вдруг замечает, что муравей этот не черный, как он всегда думал, а красноватый, и тут, топая своими сапожищами, прибегает сквайр… как ее зовут, эту девушку? Лиззи, нет, это простонародное имя, Кейт, это уже получше, сразу ассоциации с Кейт Мосс, такая горячая, длинноногая, этого, правда, не видно, она в этой длинной, значит, юбке, ну и… сквайр ему говорит — ты никто, не смей даже разговаривать с моей дочкой… дочерью, он резко поворачивается, уходит, чувствует, что она смотрит ему вслед, потому что затылок и ямку сзади на шее жжет, как будто ему в спину светит солнце, но на самом деле заходящее солнце светит ему прямо в глаза, и он ничего не видит, потому что глазам вдруг стало как-то горячо, и щиплет.

Ага, приходит домой и говорит: “Мама, кто был мой отец?”

Она молчит, но глаза ее наливаются слезами.

А кто, кстати, его отец?

Ну то есть он, конечно, может быть внебрачным сыном сквайра, его мама была горничной у старой леди, но тогда получается, что девушка ему сестра, это не годится. Сквайр Трелони вообще какой-то идиот, комический персонаж. Доктор Ливси ничего, но зануда. Может, пускай это будет пират? О! Точно, его какие-то печальные жизненные обстоятельства побудили уйти в море, заняться разбоем, ну и… А тут в морских приключениях их сталкивает судьба, и они друг другу взаимно помогают, и слезы, и скупые мужские признания, и выясняется, что наш герой высокого рода и может жениться на дочке Трелони. Доктор Ливси что-то знает, это точно.

Пальцы не успевали за мыслями, а мысли сами собой цеплялись друг за дружку, как колесики в хорошем устройстве, и между ними оставался еще воздух, тот прекрасный зазор, в который проникает что-то совсем не отсюда, из-за волшебного золотого занавеса, канонический текст на экране ноутбука стал преображаться, я напишу ему прекрасное детство, своему герою, и прекрасную юность, с мужскими приключениями, я проведу его через самый опасный возраст, я перепишу все его детские обиды, и, когда он это прочтет, настоящее детство в его памяти постепенно будет вытесняться совсем другим, придуманным, но оттого не менее реальным. В этом смысле у придуманного больше шансов — мы почти всегда забываем реальное, но помним выдумку.

Я напишу ему его настоящее детство, потому что он мне симпатичен.

Пошлейшая, вообще-то, получается история. Но истории, которые люди рассказывают сами себе в уединении, почти все такие. Если человек нормален, он естественным образом склоняется к расхожим мелодраматическим сюжетам, иными словами — к пошлости.

Тем более никто ему глаза не откроет, потому что он это никому не покажет. Наверняка. Это только для него одного.

Моя работа очень интимна, интимней, чем, скажем, у сексопатолога. Потому что она касается всех сторон человеческой жизни, всех тайных мечтаний.

Если это не спецзаказ, конечно. Спецзаказы обычно предполагают довольно узкий коридор возможностей.

Я все работал, работал, все тюкал пальцами по клавишам и не заметил, что темнота за окном сначала сделалась плотной и бесцветной, как вата, потом расползлась, открыв кусочек зеленоватого холодного неба. Я попытался сморгнуть резь в глазах, но она не проходила, тогда я на всякий случай скинул на флешку резервную копию. Потом сварил два яйца в мешочек и слопал их с бутербродом с сыром. Натянул старые джинсы, пиджак прямо на свитер, взял помятую хозяйственную сумку и пошел на маршрутку. Удобней бы рюкзак, но человек с рюкзаком слишком смахивает на иностранца. С такого могут содрать вдвое… Впрочем, меня на блошке знают. Просто привычка.

Блошка оказалась сегодня бедная. Одна-единственная машина из области, раскрыв облезлый багажник, торговала прялками и всяческими орудиями домостроя, даже, кажется, тележными колесами. Второразрядные дизайнеры обычно декорируют такими штуками второразрядные кафешки. Еще сегодня было много каслинского литья, но касли я недолюбливаю за черноту и угрюмость.

На блошке все волнами. Весной, даже особенно не стараясь, можно было найти мстёру, а иногда и старое федоскино, облезлое, но все еще почтенное. Потом шкатулки как-то сами собой рассосались, потом появились опять, но уже у перекупщиков и совсем по другим ценам. Зато у старушек, что выстраиваются у желтых потрескавшихся стен, заплескались, как флаги, зеленые и коричневые гобелены с оленями, дубовыми рощами и замками на холме. А в конце лета прошла волна советского фарфора — мальчики со своими овчарками, толстоногие купальщицы, минималистские круглоголовые девочки шестидесятых, анималистическая пластика, нежные женоподобные всадники в буденовках, их вставшие на дыбы серые в яблоках кони, чье причинное место застенчиво зашлифовано до условного бугорка…

Потом фарфоровая армия ретировалась, и мальчика с его остроухой овчаркой можно купить теперь за сотню баксов, и то если очень повезет, а девочки с мячиками как были дешевками, так и остались.

Сейчас было много столового фарфора. Я приценился к мейсену с голубыми бабочками. Продавец просил полтораста баксов, я сбил до девяноста, но пока я крутил тарелку в руках, раздумывая, брать или не брать, подскочил незнакомый тип и сторговался с продавцом. Может, стоило все-таки взять — на будущее, подождать, пока она вырастет в цене, и потом толкнуть?

Впрочем, почти тут же я натолкнулся на приятную тарелку с цветочными мотивами, золото по кобальту, за тридцатник, ну и взял, раз уж мейсен уплыл. Продавец уверял, конечно, что тоже мейсен, они все так говорят, но если это мейсен, то подозрительно дешевый, а если нет, то я, похоже, переплатил. Чтобы определиться, я показал тарелку Жоре, который стоял на углу. На расстеленной газетке у него лежало неплохое блюдо, модерн, рельефные цветы и фрукты, четырехугольное, один угол как бы заворачивается конвертиком. Блюдо было без клейма и со склейкой, я покрутил его в руках, но как-то не решился. Еще была неплохая супница, из семьдесят восьмого сервиза, но без крышки. Крышки бьются быстрее супниц.

Тарелка с принтами, он сказал, уже ушла. Жаль. Там, на ней, был лев в зарослях, гривастый, с почти человеческим лицом, как вообще тогда рисовали львов.

— А. — Он привычно повернул тарелку донышком вверх. — И почем?

— За тридцатку. Похоже, паленый мейсен.

Он подумал.

— Ну, хочешь, я у тебя за семьдесят возьму?

— Нет, — сказал я, — не хочу.

— Хорошая вещь. Не расстраивайся.

— Я и не расстраиваюсь.

— Только это никакой не мейсен. Довоенный немецкий Шабах. Валлендорф.

— А скрещенные мечи?

— Это не мечи, а стилизованное дубль-вэ. У них до войны было такое клеймо. Вот как это у тебя получается? Нюх у тебя, что ли?

— Сам не знаю, — сказал я, — просто понравилось.

Завернул тарелку в мятую газету и положил в сумку.

— Вот ты нам тут весь бизнес портишь, — дружелюбно сказал мне в спину Жора.

На углу я купил в киоске пакетик с чипсами и колу — очень вредная еда, сплошные калории и усилители вкуса — и пошел к маршрутке. Тут неподалеку автовокзал, народу набивается полным-полно, и я всегда боюсь, что подавят мои покупки.

В конце концов, заработал я хотя бы на то, чтобы один раз проехаться с комфортом, или нет?

Тачка и подкатила, чуть ли не чиркнув по бордюру, серебристая “мазда”, я приоткрыл дверцу и сказал:

— Дачный переулок!

И назвал цену.

Я думал, он станет торговаться, но он молча кивнул. Я захлопнул переднюю дверцу и сел сзади, а сумку поставил на пол — некоторым не нравится, когда большие сумки ставят на сиденье.

Пока я вертелся, пытаясь умоститься, “мазда” тронулась с места и поплыла вдоль желтых покосившихся домишек, вдоль расстеленных у стен ковриков и газет, на которых выстроились бэтмены, пластиковые фигурки из киндер-сюрпризов, гипсовые богоматери и пластиковые китайские кашпо. Сами стены были увешаны, как флагами, разноцветными махровыми полотенцами, восточными халатами, плюшевыми ковриками, и я увидел уезжающую назад прекрасную бордовую плюшевую скатерть, с кистями и розами, но постеснялся сказать водителю, чтобы притормозил.

Тут я сообразил, что водитель что-то говорит.

— Простите, — сказал я, — недослышал. Задумался.

— Вот мне интересно, кто-то садится спереди, кто-то сзади. Почему?

— Что почему?

— Почему вы сели сзади? Боитесь? Ну да, самое опасное вроде место считается рядом с шофером, один мой знакомый тачку тормознул, хотел сесть спереди, ручку заело. Так он сел сзади, а на перекрестке в них бээмвуха врезалась. На полной скорости. Все всмятку, у него ни царапинки.

— Не знаю, — сказал я честно, — не думаю, что я боюсь. Просто…

Мама как раз тогда ехала сзади. На заднем сиденье.

— А я вам скажу, — он повернул руль, и “мазда” мягко выехала с булыжника на относительно гладкий асфальт, — тот, который спереди садится, он садится, чтобы обзор был. Чтобы видно все. И чтобы с водителем можно было поболтать. Потому что понимает, раз человек остановился, подобрал, то не обязательно ради денег. Может, ему просто поговорить хочется. А те, которые сзади… они скрытные. Они одиночества ищут. Для них водила все равно что автомат, ведет — и ладно. Неодушевленный предмет.

Я поднял глаза, пытаясь в зеркальце над водительским местом рассмотреть говорившего. Увидел серый глаз и небольшие залысины. Затылок у него был крепкий, стриженый, небольшие уши плотно прижаты к голове. Лет тридцать пять — сорок. Тоже психолог, вот те на.

Он неуловимо напоминал моего последнего клиента. Словно вывелась новая порода, все крепкие, все коротко стриженные. Этот, правда, поговорить любит, что скорее исключение. Обычно таким, чтобы разговориться, нужно выпить. Снять зажимы.

Машинально отметил, что у него вроде нет слова-паразита. Странно.

— А ведь что получается? — продолжал он. — Получается, такие не уважают людей. А то и презирают. Нет?

Может, из тех, что все время ищут ссоры? Тогда я попал. Но руки, лежащие на руле, были спокойные, с сильными пальцами и чистыми ногтями.

— Почему — не уважают? Бывают просто нелюдимые люди. На то, чтобы поддерживать разговор с незнакомым человеком, у них уходит слишком много нервной энергии. Поэтому они стараются избегать таких ситуаций. Скорее всего, бессознательно.

— “Нелюдимые люди” — это как?

Я по-прежнему не видел его лица, и руки лежали на руле, поэтому мне трудно было его вычислять.

— Несовместимое получается понятие, есть специальное слово…

— Оксюморон.

— Вот. Отксюморон. Я же помню.

Не очень-то он помнил.

По стеклу потекли капли, в каждой, если всмотреться, видна грязноватая улица с желтыми, розовыми мокрыми домами. Со своего ложа восстали “дворники” и мягко прошлись, сметая множество миниатюрных миров.

Он молчал, но я уже не мог расслабиться — ждал, что он вот-вот заговорит опять. Ладони тут же взмокли, я вытер их о джинсы.

Зачем я сел вообще в машину? Дождался бы маршрутки. Правда, вон какой дождь зарядил. И в сумке хрупкие вещи.

— Вот вы, простите, кем работаете?

На этот счет у меня всегда заготовлен ответ.

— Редактором.

Редактор — удобная профессия. Никакая. И близко к правде.

— Не писателем?

— Нет, — сказал я и почувствовал, что голос сделался чуть тоньше, чем обычно, как всегда бывает, когда человек врет.

— Жаль, — он вздохнул, и “дворники” эхом прошуршали по стеклу, — потому что мне нужен писатель.

Он не просто так остановился, чтобы подобрать меня.

Налоговый инспектор? Но зачем налоговому инспектору подстерегать меня на блошке? Он мог просто заявиться ко мне на дом, ну не на дом… в общем, мог, правда, непонятно, много из меня не выдоишь, деньги по нынешним меркам, если честно, смешные. Рэкетир? Опять же какой смысл?

Или, что еще хуже, сумасшедший заказчик.

Открыть дверцу, выскочить на повороте? На светофоре? Хрен с ней, с сумкой. Правда, тарелку валлендорфскую жалко, хорошая тарелка. Впрочем, это все ерунда. Раз за мной следил, значит, знает, где живу. Тем более мы как раз вырулили на трассу, с одной стороны железнодорожные пути, с другой — плотная серая стена городской тюрьмы с проволокой поверху и выцветшим щитом “Здесь могла быть ваша реклама!”, прямая трасса и никаких светофоров. И три ряда машин.

— Тогда вам в Союз писателей надо. На Белинского. Такой домик с башенкой. Там все — писатели.

— Мне не нужен домик с башенкой, — сказал он, — мне нужны вы. А вы что, испугались? Я-то думал, неформальная обстановка, то-се. Посмотреть на вас хотелось, узнать поближе.

— Это вы зря. Я не люблю, когда на меня давят.

— Кто же на вас давит, Семен Александрович? Я просто хотел предложить вам работу. Заказ.

— Если так, вы плохой психолог, — сказал я.

— Я вообще не психолог, — он снова вздохнул, и на сей раз дворники не поддержали его, потому что дождь закончился и в разрывах облаков холодно сверкало небо, — это у нас вроде бы вы психолог, нет? Уникум, можно сказать.

Точно. Сумасшедший заказчик. Меня несколько раз пытались подрядить на особенное, тонкое, как они обычно говорят, но никакой тонкости там нет и в помине, просто короткое замыкание рефлексов, одного безусловного, другого условного, что-то залипает в голове.

— Я занят сейчас, — сказал я, — и заказы не беру.

— У меня спецзаказ.

Ну да, верно. Тот же Серый… Но Серый пришел ко мне через предыдущего клиента, по рекомендации, да и пристрастия у него оказались безобидные, как потом выяснилось. Зря он так стеснялся. Ну относительно безобидные.

Черт его знает, может, и правда просто клиент. Кто его на меня навел, вот что интересно.

Была такая сценка у Ильченко и Карцева, давным-давно, в мохнатые годы. Клиент приходит к врачу, просит сшить костюм. Отрез принес. Врач, понятное дело, отнекивается (я в детстве думал, надо говорить “оттенкивается”), говорит: “Вы с ума сошли, я врач, я больных лечу”. Клиент напирает, говорит, я же все понимаю… врач уже плачет. Под конец, когда врача уже становится сил нет как жалко, он говорит: ладно, первая примерка в пятницу. Жванецкий, наше все.

— После Нового года. Оплата по верхнему тарифу. Эротика. Не порнография. И учтите, с бэдээсэм я еще готов работать, но не больше. Зоофилия, педофилия — это не ко мне.

— Чего?

— Сейчас я занят, — сказал я терпеливо. — Записывайте телефон, созвонимся и обсудим. После Нового года.

Я и правда не люблю работать по спецзаказам. Может, он к тому времени передумает. Или найдет, на что потратить деньги. Новый год очень затратный праздник.

— Я знаю ваш телефон, — рассеянно сказал он, — погодите… вы подумали, — он не покраснел, но пальцы на руле чуть дрогнули, — что я… извращенец, да? Что-нибудь этакое? Знаете что? Тут пиццерия есть хорошая. Вы вообще-то есть хотите?

Я прислушался к внутренним ощущениям и понял, что просто ужасно хочу есть. Но сказал:

— Нет.

Мне хотелось только одного — чтобы он высадил меня, хотя бы здесь. Отсюда всего остановки четыре на трамвае, ерунда.

— Зато я хочу, — сказал он.

Я подумал, здесь, в машине, я заперт и полностью в его власти, а в пиццерии, по крайней мере, волен в любой момент встать и уйти. Впрочем, куда уйти-то? Он, похоже, все обо мне знает. И как меня зовут. И где я живу. И телефон.

Мы проехали мимо лужи, где лежали, развалившись и вытянув тонкие ноги, две серые, с розовыми пролысинами собаки и глядели друг на друга.

Если ехать прямо и прямо, будет спуск к морю, единственное, что осталось на своем месте, — это море, когда-то за старой одноэтажной почтой, магазинчиком пляжных товаров и ларьком “Союзпечать”, сейчас — за трехэтажной частной гостиницей “Арения” (что это вообще значит?), за вычурным особняком с колоннами, за стеклянным павильоном “Мир метизов”.

Может, в пиццерии будет проще, я подберу к нему нужный тон, нужный ключ. Если человек к тебе спиной, а руки держит на руле, работать практически невозможно.

Каждый раз по пути в город я проезжал мимо этой пиццерии. Так, кафешка, одна из многих. Терраса увита красноватыми сейчас плетьми дикого винограда. Поет Челентано, еще бы, как же без него.

Я прихватил сумку и прошел вперед в самый дальний угол. Сумку я поставил на вытертый пол, рядом с ножкой стула, так, чтобы можно было быстро схватить ее и уйти.

Сейчас, осенью, кафешка была почти пуста, только за столиком у входа молодые родители деловито поглощали пиццу, а девочка лет пяти — мороженое, облитое каким-то разноцветным сиропом. Я отвел взгляд.

Когда я садился в машину, я его, понятное дело, не разглядывал, я вообще не люблю контакта глаза в глаза. Обычно я смотрю на руки и слушаю дыхание и голос.

И правда, чем-то похож на моего последнего клиента. Подтянутый, с коротковатой шеей, тридцать пять уже исполнилось, а сорока скорее всего нет, в свитере поло и пиджаке (пиджак он снял и повесил на спинку стула), руки спокойно лежат на темных досках столешницы.

Официантка подошла сразу — они таких чуют. Он просмотрел меню, обернулся ко мне:

— Вы что будете?

— Ничего, — сказал я.

— Как, совсем ничего?

— Ну, можно кофе. Эспрессо.

Кофе — удобная отмазка. Вроде что-то заказал, а вроде и нет.

Он тоже заказал эспрессо. И пиццу с морепродуктами. Идиотское слово “морепродукты”.

— Тут хорошее пиво, — сказал он с сожалением. — Я за рулем. Жаль.

Я молчал.

— Вы странный человек, Семен Александрович. И заработок у вас странный.

— Вы, похоже, много обо мне знаете.

В красной пятипалой листве, обвивающей ограду летней веранды, шуршал бражник. Вместо крыльев — размытое бледное пятно.

— Навел справки. Пришлось. Ковальчуки уехали в Швейцарию по контракту, пустили вас пожить, чтобы дача не пустовала… с условием, что девок водить не будете. Да вы и не водите. Зато принимаете клиентов. Ну так я еще один клиент. В чем же дело?

Принесли пиццу. От нее волнами расходился запах теплого хлеба и симпатичных морских гадов. Принесли соус. Он пах лимоном и чесноком.

Я сглотнул слюну и отвернулся.

Интересно, тут можно заказать пиццу на дом?

— Вы точно не хотите? — Он кивнул на пиццу.

— Точно не хочу. И заказы сейчас не принимаю. После Нового года обращайтесь.

Может, все-таки налоговый инспектор? Кто-то из заказчиков его ко мне подослал? Кто-то недоволен работой? Нет, чушь, такое только в дешевых триллерах бывает. Блин, я же сам их и пишу.

Я полез в карман пиджака за трубкой, потом вспомнил, что забыл ее дома. Жаль. Без трубки труднее войти в образ.

— Мне нужно сейчас. — Он для убедительности похлопал ладонью по столу. Ладонь была сухая, влажного следа на столешнице не осталось. Везет же людям.

Чем больше он напирал, тем больше я упирался. Он и правда плохой психолог. На таких, как я, нельзя давить. Нельзя давить на робких людей с воображением.

Семья за соседним столиком собралась уходить, шумно двигая стульями. У мужа были слишком четкие жесты, как бы разбитые на аккуратные фрагменты. Ей наверняка будет нелегко с ним — не сразу, но будет, позже, после возрастного кризиса. Пока что он просто кажется аккуратным и хозяйственным.

Я встал. Бросил на стол смятую деньгу, хотя кофе еще и не поднесли, подхватил сумку и пошел к выходу.

— Приятно было познакомиться, — сказал я, — нет, вру. В общем, не очень приятно. После Нового года. И то… не уверен, что смогу с вами работать.

— Хоть кофе выпейте.

— Дома выпью. До свиданья.

— Семен Александрович, — сказал он мне в спину, — вы дурак.

 

Дома я первым делом вынул из сумки валлендорфскую тарелку. Сейчас она казалась даже ярче, чем на рынке. И больше. И жизнерадостней.

Вещи там теряются в пестром обществе других вещей. Начинают стесняться. Если бы это были люди, они бы стояли втянув голову в плечи, сгорбившись и сунув руки в карманы. Некоторые, впрочем, наоборот, хвастаются собой, выставляются, кричат каждым своим изгибом “вот я какая!”.

Эти, попадая в дом, стремительно блекнут, вдруг обнаруживают трещины и сколы, и радость от их приобретения сменяется разочарованием. Зато дурнушки расцветают, словно в благодарность за то, что их забрали из страшного места, из страшных чужих рук или, что еще хуже, из знакомых рук, вдруг ставших чужими.

Я поставил тарелку на полку над диваном и осмотрелся.

В общем, тут уютно.

И почти тихо, почти — потому что с дальнего участка в будние дни доносится шум стройки.

Теперь все время что-то строят.

Я включил ноут. Просмотрел почту — ничего, сплошной спам. Убил Соловьева. Убил Олега. Убил Лебедева, какую-то Рогулину, Виталия Хрисофановича и честную супервиагру. Зашел на форум коллекционеров. Поискал валлендорфские клейма. Действительно.

Позвонил, заказал пиццу на дом. Вспомнил, что забыл купить кофе в зернах. Включил электрический чайник. Накрутил чашку растворимого кофе. Отхлебнул. Поморщился. Посмотрел на часы.

Четырнадцать тридцать.

Пиццу все не несли, хотя по идее пиццу должны развозить с космической просто скоростью. Я уже хотел звонить им, устроить скандал, но тут курьер позвонил сам. Сказал, что стоит у калитки Дачной улицы, десять, уже двадцать минут звонит в звонок и никто не отвечает. Я сказал, что пиццу заказывали в Дачный переулок. Он сказал, что, когда заказываешь, надо выражаться точнее. Я сказал, что он не умеет читать — в заказе все четко написано. Он приехал минут через десять. К этому времени пицца уже начала остывать и вообще показалась мне не такой вкусной, какой обещала быть в той пиццерии. И не такой красивой. Хотя я заказал ее там же и точно такую же, с морепродуктами. Они даже соус привезли — лимон, чеснок и толченый укроп. И все равно не то. Почему?

Не знаю…

Может, потому, что я до этого выпил мерзкий, кислый растворимый кофе?

Я доел остывшую пиццу с резиновыми, безвкусными морепродуктами, выбросил упаковку, вымыл чашку.

Впереди еще длинный-длинный день.

Открыл рабочий файл и двинулся дальше. Вошел в тему с трудом, назойливый несостоявшийся клиент влез со своей харизмой и перебил впечатление от того, предыдущего. Именно потому я никогда и не берусь за две работы одновременно. Пришлось сосредоточиться, вспомнить, как он сидел напротив меня, как разговаривал, как говорил “ну и…”.

Поймал волну.

Настроился.

Потихоньку дело сдвинулось с мертвой точки, герой со своими верными друзьями плыл к далекому острову, он по натуре не стяжатель, ему эти сокровища на фиг не нужны, но девушка и ее папа-сквайр… Он хочет доказать сквайру, что достоин девушки… это похоже на правду, это в его характере. Сквайр, кстати, плывет на этом же корабле. Надо как-то так устроить, чтобы он сквайра этого по дороге спас… Какое-то еще приключение, которого нет в каноне. Пираты? Пираты потом все равно будут, слишком много пиратов не катит, предположим, они попадают в страшный шторм, сквайра смывает за борт, а наш герой, храбрый юноша…

У Конрада вроде бы было хорошее описание шторма. Я опять полез в сеть, нашел описание шторма, скопировал, вымарал ненужные куски, оставил нужные. Получилось красиво.

“Он ловил ртом воздух, и вода, которую он глотал, была то пресной, то соленой. Большей частью он оставался с закрытыми глазами, словно боялся потерять зрение в этой сумятице стихий. Когда ему удавалось быстро моргнуть, он испытывал некоторое облегчение, видя с правого борта зеленоватый огонек, слабо освещающий брызги дождя и пены. Он смотрел как раз на него, когда свет упал на вздымающийся вал, погасивший огонь. Он видел, как гребень волны с грохотом перекинулся за борт, и этот грохот слился с оглушительным ревом вокруг, и в ту же секунду столбик вырвало из его рук. Он грохнулся на спину, потом почувствовал, как волна подхватила его и понесла вверх. Первой его мыслью было — все Китайское море обрушилось на мостик”.

Все-таки Конрад хороший писатель!

“Китайское море” я поменял на “Карибское”.

Наш герой видит, как у сквайра, отца его первой любви, вырвало из рук конец линя, и сам, по своей воле, бросается за борт, чтобы поддержать утопающего. Он обвязывается веревкой, страшный удар, вода как бы твердая, веревка натягивается, волна бьет ему в лицо, он не может дышать, отворачивается, хватает ртом смесь воздуха и воды, петля каната под мышками в кровь истирает кожу, режет, грозя разорвать его надвое, отсюда, снизу, судно кажется очень большим, громада, заслоняющая небо, и несется оно прочь в океанских водах очень быстро, и тут он видит мелькающий в волнах яркий камзол и из последних сил…

Мне и самому понравилось.

Я и сам видел эту воду, ее стеклянную стену, ее заворачивающийся гребень, пенный, чуть розоватый, мне не хватало воздуху, и я тянул шею, чтобы избежать смертоносных объятий волны, и тут…

— Да, — сказал я, — да, слушаю.

У моих героев не было сотовых. Никто не мог их достать в тропических морях. Ни одна сволочь.

— Сенька, у тебя все в порядке?

— Да, — сказал я осторожно, — в порядке. А что?

— Папа здоров?

— Здоров. Все нормально. Как там, в Цюрихе?

Преамбула для Ковальчука длинновата. Не такой он был человек, чтобы спрашивать о здоровье чужих родственников, да еще по международному тарифу. Я сразу насторожился.

И голос у него был чуть выше обычного. Может, конечно, низкочастотная составляющая теряется при передаче.

— Цюрих на месте, — сказал Ковальчук, — только это Бёрн. Не Цюрих, Бёрн. У тебя точно все нормально?

— Все нормально. Дома все спокойно. Дача на месте. Ничего не взорвалось, ничего не сгорело, ничего не протекло. Котел работает. За электричество я заплатил. За газ тоже. До конца сезона поливал. По утрам, как ты велел. Регулярно.

— А что ты сейчас делаешь?

— Сижу за столом. Пытаюсь работать. С тобой разговариваю.

— И девок никаких не водишь? — спросил Ковальчук подозрительно.

— Я не вожу никаких девок. Не веришь, спроси у соседей. У этой, как ее…

Я попытался вспомнить, как зовут эту, как ее, и не смог.

— Ну хорошо, — неубедительно сказал Ковальчук, — ну ладно…

Он скорее всего купил карточку, по карточке это копейки стоит, или что там у них, а с меня, по-моему, все равно эти гады сдерут, даже если звонок входящий.

— Валька, — спросил я напрямик, — ты чего?

У меня образовалась неприятная пустота под ложечкой.

Не люблю разговаривать по телефону, разве что коротко и по делу. Мне надо видеть собеседника. Валька наверняка сейчас дергает себя за ухо. Есть у него такая привычка, когда ему неуютно или неловко…

— Ничего… подвернулся один вариант, понимаешь. У меня нет претензий, ты не думай. Но тут дорого все, в Цюрихе.

— В Бёрне?

— Ну да, в Бёрне. Транспорт, и вообще… Ты без обид, а? Это ж не то что на улицу.

— Я не могу жить с папой, — сказал я, — мне надо работать. В чем дело, Валька? Мы же договаривались.

— Мы договаривались, что ты присмотришь за дачей, пока других вариантов нет. — Голос Вальки стал жестче, он для себя решил, что я неблагодарная свинья, готовая укусить дающую руку. — А другие варианты появились.

Гребень волны с грохотом перекинулся за борт, и этот грохот слился с оглушительным ревом вокруг. Волна трепала меня, крутила и швыряла, я мысленно повторял: “Боже мой, боже мой, боже мой, боже мой!”

Что я буду делать? Это же конец всему!

— Валька, — сказал я мерзким заискивающим голосом, — вот сколько они тебе обещают?

— А тебе какое дело? — сухо спросил он.

— Ну все-таки?

Он сказал. Мне показалось, он соврал. Завысил сумму. Ему было неловко, что он предал меня так дешево.

На всякий случай я спросил:

— За сезон или за месяц?

Он помялся, но честность взяла верх:

— За сезон.

Тогда ладно. Тогда еще ничего.

— Я буду платить столько же.

Там, далеко, в своей Женеве, Валька молчал.

Потом сказал:

— Неудобно как-то. Со своих брать.

— Свои лучше, чем чужие. — Я оглядел книги на полках, камин, прекрасную зеленую лампу… — Ты ж меня знаешь. А тут неизвестно кто…

— Вообще-то известно кто, — пробурчал Валька.

— Валька, — сказал я, — не морочь голову. Я тебе на этой неделе заплачу. Вперед. На твой счет положу, хочешь? Или через “Вестерн Юнион”?

Я старался не оставлять ему путей к отступлению, теперь, если он мне откажет, он сам себя почувствует последней сволочью.

— До конца месяца сможешь?

— Да, — сказал я, — смогу.

 

Он стоял у калитки.

Еще бы. Он знал мой адрес, так сам сразу и сказал.

Я сказал:

— Послушайте, ну что вам надо? У меня сейчас есть работа. Заказ. Я не могу работать над двумя заказами сразу. И вообще…

— Можно все-таки войти?

Серебристая “мазда” стояла у ворот, в сумерках она казалась полупрозрачной.

Я посторонился.

Он пошел по дорожке, мне оставалось только идти за ним, уставясь в его крепкий затылок. Интересно, а у меня-то какой затылок? В двух зеркалах, поставленных напротив друг друга, можно увидеть свою спину, в парикмахерской, например… Смотришь на себя в непривычном ракурсе и сразу понимаешь, что ты чужой себе человек.

— Декорация, — сказал он, оглядывая комнату, — для лохов.

— Я тут живу.

— Значит, живете внутри декорации.

Чаю я ему не предложил. Даже сесть не предложил. Это и не понадобилось. Он уселся в кресло, сложил руки на коленях и молча посмотрел на меня.

Я тоже молчал. Молчание висело в комнате как целая тонна стекла.

Наконец я не выдержал:

— Это вы устроили. Натравили на меня Ковальчуков.

— О чем это вы? — очень натурально удивился он.

— Почему не обратились ко мне обычным, стандартным образом? По рекомендации, как все. Почему устроили этот цирк?

— Мне хотелось посмотреть на вас, — он пожал плечами, — познакомиться поближе. Чтобы в непривычной обстановке. Это помогает.

— Познакомились?

— Да. Потому что у меня были сомнения. Годитесь ли вы для этой работы.

— А теперь сомнений нет?

Он вздохнул:

— Я ведь все про вас знаю, Семен Александрович. Навел справки. Пробил по своим каналам. Никаких высших литературных курсов в Москве вы не кончали, сценариев для любимого народом сериала “Не родись красивой” не писали, хотя ваши клиенты почему-то так думают. А были вы в это время совсем в другом месте… Но, знаете, все это выяснить было трудновато. Ни один из тех, кто пользовался вашими услугами, о вас ничего не хотел говорить. Ни один.

Я услышал тихое шуршание, топот сотен маленьких ножек… Опять дождь?

— А как вы вообще на меня вышли? Откуда узнали?

— Случайно. Одна женщина рассказала. Ее муж что-то читал и спрятал, как только она вошла. Она думала, это что-то, ну, какое-то особенно жесткое порно.

Одна женщина. Понятно. Наверняка любовница. Иначе бы не рассказала.

Я на всякий случай сказал:

— Я с порнографией не работаю. Только с эротикой. Иногда.

— Я понял. Кстати, что такое бээсдээм?

— Бэдээсэм? Садо-мазо. Всякие игры. Такого рода. По обоюдному согласию. Только… Я никогда не пишу только эротику. Как составляющую сюжета — да.

Ну вот, например, он только что разделался со злодеем, который хотел уничтожить мир. Входит в секретную комнату — из кабинета злодея, там такая дубовая стенная панель, и вот она отъезжает в сторону. И он видит, его бывшая возлюбленная, прекрасная шпионка, которая его предала, рыжеволосая красавица, стоит, прикованная к стене. Он, конечно, подходит и дает ей пощечину. Она плачет и говорит, что ее шантажировали, угрожали. И он обнимает ее и чувствует, что теряет над собой контроль. И вот, значит, руки у нее в кандалах, и она, значит, вот так стоит, и тогда…

Или наоборот, он прикован к пыточному креслу. Красивая женщина, вся в черной коже, она принадлежит к секретной фашистской организации, которая хочет погубить мир. И она берет ланцет и проводит ему по груди, вспарывая гидрокостюм, в котором он проник в секретное злодейское убежище. Эластичная ткань расползается, открывая его мускулистую грудь… и красная полоса, которую оставил ланцет, набухает каплями крови. И тут она…

Я вздрогнул и пришел в себя.

— Она в конце концов добралась до этой книжки. Как вы думаете, что это было? “Властелин колец”. В переплете, все как надо. Только он немножко отличался от оригинала. Там был еще один персонаж. И когда она начала читать, она его узнала. Представляете? Ее муж путешествовал с хоббитами. Как идиот.

Верно, это был большой заказ. Я работал по Муравьеву и Кистяковскому, клиент был повернут именно на этом переводе. Шпарил наизусть, страницами. Зарница всенощной зари… за дальними морями… надеждой вечною гори… над нашими горами. Очень красиво!

— Да, — согласился я, — он путешествовал с хоббитами, и беседовал с эльфами, и побывал на советах мудрецов и властителей. Он видел снег Карадраса и мрак Казад-Дума…

— Вот я и стал наводить справки. И это оказалось гораздо труднее, чем я думал.

Еще бы, подумал я, если бы они выдали меня, они бы выдали и себя. Тем самым. Свои тайные желания, свои мечты… свой позор.

Надо хотя бы взять с него по максимуму. За соблазненных малых сих, то есть за Вальку Ковальчука, который, прельстившись нежданно свалившимися доходами, нарушил слово. Он ведь пустил меня бесплатно потому, что за дачей надо было присматривать, а сдать ее приличным людям он уже не успевал.

Или он и правда ни при чем? Валька всегда был жадноват, а в Швейцарии эта его прижимистость просто как бы легализовалась, стала нестыдной, потому что там, в Швейцарии, это, наоборот, правильно и хорошо?

У него ведь даже нет слов-паразитов. С ним будет трудно работать.

— Люди, — сказал я, — несчастны. Психоаналитики делают себе на этом целые состояния. Просто кладут людей на кушетку и велят им рассказывать… и почти все рассказывают знаете про что?

— Догадываюсь. Про детство. Про детские обиды. Несбывшиеся мечты.

— Фрейд полагал, это связано с сексом. Комплекс кастрации, страх кастрации, оральная фаза, анальная фаза, то-се… на самом деле в детстве время спрессовано. Сгущено. Ребенок проживает за день то, что взрослый — за год. Поэтому на самом деле почти весь его жизненный опыт приходится на детство. Ну и травмы — тоже. Когда я начал заниматься этим…

Я вдруг понял, что рассказываю все это постороннему человеку, даже имени его не знаю.

— Так вот, когда я начал этим заниматься, я думал, ну боялся, что они и вправду будут хотеть чего-то эдакого. Экзотических сексуальных приключений, может, чего-то в духе, там, маркиза де Сада, “Истории О”… не знаю. А они всего-навсего хотели, чтобы я заново переписал их детство. Почти все. Чтобы все было хорошо, и приключения, и доверие старших, и первая любовь…

— Женщины тоже? Заказывали детство?

— С женщинами я не работаю.

— Почему?

— Не знаю… не получалось. У меня не было клиенток. Только клиенты.

— Любопытно, вам не кажется?

— Наверное.

“Мазда” вдруг издала душераздирающий звук, стекло в окне мелко завибрировало, тени веток и пятна света приобрели размытые края.

— Кошка прыгнула на капот, — сказал я, — скорее всего. Холодает, а капот теплый.

Он встал, подошел к окну. Сигнализация смолкла, но он так и остался стоять у окна. Теперь я был в психологически невыгодном положении: он смотрел на меня сверху вниз.

— Ладно, — сказал я, — что вам на самом деле от меня надо?

— Спецзаказ. Нет-нет, я понял. Другого рода. Я хочу, чтобы вы написали мне биографию.

— Не мой профиль. Послушайте…

— Нет, это вы послушайте! Говорю же, я навел справки. Есть тут один, член Союза писателей, написал биографию Бори Вольного, знаете, сеть турецких пекарен. Паршивый хлеб, если честно. Пока свежий — ничего, а когда высыхает, крошится, как картон. Очень все благородно, хороший мальчик, поднялся из низов, все своим умом, маму-папу любил, все удавалось, за что ни брался… На самом деле жулик, пробы негде ставить, сначала его папа бил, потом он папу, женился выгодно, потом развелся, опять женился выгодно, тесть из бывших комсомольских работников, сам бывший комсомольский работник… ну понятно. Паршиво написано, но не в этом дело.

Он говорил быстро, словно боялся упустить важное. Что может быть такого важного в биографии Бори Вольного?

— А в чем?

— Не годится. Мне вы нужны.

— Именно я? Чтобы написать вашу биографию?

— Нет, — он покачал головой, — я же сказал. Не мою биографию. Мне биографию.

— Почему я?

— Потому что вы псих. Как раз то, что нужно.

Сигнализация за окном опять заорала.

 

Текст я обычно верстаю в стилистике старых добрых времен, под “Библиотеку приключений и фантастики”. Как говорят книжники, “рамочку”. Шрифты, колонтитулы… А знакомый переплетчик делает вполне приличные обложки, не стыдно людям показать. Клиенты обычно довольны. Этот тоже был доволен, он подержал книжку на ладони, взвешивая ее тяжесть.

— А… электронной копии нет?

Я протянул ему компакт. Тут не угадаешь, некоторые просят тут же все стереть, чтобы в одном экземпляре, чтобы и следа больше нигде не было. А некоторые, наоборот, хотят иметь копию для подстраховки.

— Если что не так, звоните. Рекламации принимаются.

Я наверняка знал: не позвонит. Они обычно даже не проверяют, что там, под обложкой. Забирают заказ и тут же уходят. Не потому, что им не терпится раскрыть книжку и прочесть про свои замечательные приключения в замечательном, прекрасном и ярком мире, а потому, что им неловко. Я слишком много про них знаю.

В поезде люди готовы раскрыть душу случайному попутчику, но вряд ли они обрадуются, если вдруг окажется, что этот случайный попутчик в силу обстоятельств будет им все время попадаться на глаза: так и до убийства можно дойти. Иногда после особо изощренного заказа я думаю, а вдруг меня и правда убьют…

Я смотрел, как он идет от крыльца к калитке. Даже походка изменилась, сделалась более мальчишеской. Походка человека, который знает тайну.

Он придет домой, нальет себе коньяку, сядет в кресло и раскроет книгу. Никогда не видел, как они читают, что чувствуют, оказавшись в правильном мире, в мире, где все как надо. Впрочем, может, это и нельзя видеть никому. Даже мне.

Я опорожнил заварочный чайник в заросший розовый куст. Оттуда вспорхнула стайка бледных бабочек.

Вот человек вышел за порог — он еще дома? Или уже нет? Дверь открыта, на мокрое крыльцо падает квадрат желтого света, еще несколько шагов по дорожке, по ногам бьют колоски пырея, потом за калитку… За зелеными железными воротами, которые изнутри запираются на огромную ржавую щеколду, уже лежит чужой, враждебный мир, где по длинной приморской дороге трясутся в вечернем трамвае незнакомые люди. И оттого, что рядом так много пространства, света и тумана, дом кажется последним убежищем.

И никто меня отсюда не выгонит. По крайней мере, в ближайшие полгода.

Заварил чай, поставил его у локтя и сел к ноутбуку. Просто так.

Расставшись с клиентом, сначала испытываешь облегчение, потом — странную тоску. Я ведь видел эти корабли, этот абордажный бой, багровое солнце зависло в раскаленном желтоватом небе, вода масляно блестела, а два судна медленно сближались, сближались бортами… Загорелые бородатые моряки, весело и злобно оскалясь, готовили абордажные крючья, а ядра, ударяясь в гудящие борта, выбивали щепу, летевшую во все стороны. Одноглазый пират — не просто затертый штамп. Там было много одноглазых, неудивительно.

Навестил форум антикварного стекла.

То, что раньше стыдливо выносили на помойки, стало входить в моду — и дорожать неадекватно качеству и происхождению. Какое раздолье для преступных замыслов! Вот на форуме опытный коллекционер отвечает на вопросы. Вот граждане доверчиво выкладывают свои виртуальные сокровища, чтобы смешную вазочку, которую оставила бабушка, знающий человек похвалил, а то и оценил — вдруг она все-таки не такая дешевка, как казалось поначалу?

Большей частью посетители форума хвастаются ерундой и ширпотребом, но иногда можно и вправду напасть на что-то уникальное. Хм…

Открыл комментарии. Опытный коллекционер просил очередного счастливого обладателя поставить вещь на подоконник и сфотографировать ее под прямыми солнечными лучами, чтобы он мог определить, урановое ли это стекло или просто окисел меди. Чуть ниже он осведомлялся, не Толстая ли это Берта видна в окне. Точно, отвечал растроганный вниманием счастливый обладатель, она самая, она у нас буквально в двух кварталах. Теперь опытный коллекционер точно знает, где живет обладатель уникальной вазы. Интересно, долго ли обладатель останется обладателем?

Представим себе, что действует некая преступная сеть… Вот они нанимают знающего человека, и он под разными именами посещает форумы коллекционеров, дает консультации. Рано или поздно кто-то показывает что-то такое… невероятное… Рядом с коллекционером сидит опытный психолог и втягивает любителей в разговор. На форумах люди доверчивые, им кажется, они надежно защищены анонимностью… вдобавок магия нового средства информации, против которого человечество еще не успело выставить психологическую защиту — как когда-то против радио, а позже — кинохроники. Ну и…

Есть еще кто-то, кто этим всем руководит, такой зловещий профессор Мориарти или, напротив, веселый молодой авантюрист, такой Остап Бендер… Мне стало жаль доверчивых хомячков — даже сидеть на форуме расхотелось.

Отхлебнул чаю, но он успел остыть. Я раздумывал, не вылить ли этот чай и не поставить ли чайник еще раз, но тут раздался звонок в дверь. Не истеричный, обычный такой звонок. Я взглянул на часы: двадцать три сорок три. Поздно для клиентов. Вообще поздно.

Сердце само собой ухнуло вниз. А вдруг Ковальчук все-таки передумал? И прислал каких-то громил выставить меня отсюда?

Человек беззащитен. Перед нахрапом, грубой силой, перед чужой наглостью. Перед тупой машиной подавления. Особенно ночью, когда социальный панцирь истончается и остается теплое, неодетое, живое, беспомощное.

Ночь — время арестов.

— Кто здесь? — Голос у меня стал неприятный, высокий и пронзительный.

— Извините, — виновато сказали за дверью, — это сосед ваш. Извините.

Деваться некуда, я сунул ноги в тапочки и побрел открывать.

Он стоял на крыльце, немолодой человек в вельветовых брюках и фланелевой клетчатой рубашке. Безопасный. Кажется, лицо знакомое. Я немного расслабился.

— У вас фонарика нет? Или свечки? Пробки вылетели.

— Сейчас посмотрю. — Держать его на пороге было неловко, и я сказал: — Проходите.

— Вы извините, — он доброжелательно оглядывался, близоруко щурясь, — только у вас свет горит. А остальные спят. Тревожить не хочется.

— Да-да. Я понимаю.

— Обычно я к Зинаиде Марковне заглядываю, если какие-то проблемы. Они с моей женой вроде как в хороших отношениях. Хотя с моей женой трудно быть в хороших отношениях, если честно.

— Зинаида Марковна — это которая через дорожку?

— Нет. Которая справа. Странно, а она вас знает. Говорит, вы писатель.

— Какой там писатель, так… Редактирую понемножку.

Я рылся в ящиках буфета. Надо и правда купить свечей. И фонарик. А то вдруг и у меня пробки выбьет. Все-таки я тут надолго… еще полгода покоя и независимости.

Свечка, оказывается, стояла на виду, просто я не сразу сообразил, что это свечка, — гномик себе и гномик. Симпатичный, в красном колпачке, жилет еле сходится на толстом брюшке…

Сосед поглядел на гномика задумчиво:

— Жалко жечь такого. По-моему, это свинство — делать свечки в форме человечков всяких. Или животных. Извините, если вас оторвал…

Он опять огляделся. Интересуется. Наверное, Зинаида Марковна что-то наплела. А вдруг перегоревшие пробки — это просто предлог? И он что-то вынюхивает?

— Хорошо тут у вас. Уютно. Лампа эта.

За лампой я долго гонялся. Чтобы абажур был обязательно зеленого стекла. Это создает правильную атмосферу.

— У моего деда была такая. Куда потом делась?

Может, как раз в антикварный на Жуковского? Там я ее и купил.

Он улыбнулся:

— Времена динозавров. Устойчивые настольные лампы, дубовые столы, комоды.

— И неустойчивые жизни, — сказал я, — тогда вещи были долговечнее хозяев. Сейчас наоборот. Вот я уже третий ноутбук сменил. Снес на помойку кассетник, потом видак…

Сначала я думал, может, из-за этого и пошла мода на винтаж. Людям хочется чего-то устойчивого. Основательного. На самом деле это подсознательная реакция. Невротическая. Из-за цифры.

— В смысле?

— У людей старше сорока еще есть семейные альбомы с фотографиями. У молодежи нет. Какие-то фотки лежат на “Одноклассниках”, не знаю, на Яндекс-фото… Все оцифровано, все кажется вечным, потому что можно в любую минуту включить компьютер и на это взглянуть. Но, послушайте, ведь на самом деле ничего этого нет. Ни десятков тысяч цифровых фотографий. Ни текстов в сетевых библиотеках. Ни Живого Журнала. Ни Википедии. Ничего. Тень, призрак, без остатка пропадающий при любом мало-мальски серьезном катаклизме.

— Вы правы. От сгоревшей Трои осталась материальная культура. А что останется от нас? Я ведь тоже интересуюсь старьем. — Он опять улыбнулся, он вообще легко улыбался. — Горшки, плошки. Светильники…

— Археолог?

— Археолог. Приехал поработать вот, в тишине. Статью закончить. А тут пробки выбило. И все — фук! И аккумулятор сел. Надо поменять его, совсем не держит.

— Проще новый ноут купить.

Когда приходится разговаривать с незнакомым человеком с глазу на глаз, меня начинает неудержимо клонить в сон. Не от скуки — от нервного напряжения. Но он не уходил. Может, ему тоже одиноко?

— Гномика можете не возвращать.

— Я и не собирался, — сказал он честно. — Кстати, я, по-моему, забыл представиться. Леонид Ильич меня зовут. Я вон там живу. — И он неопределенно кивнул куда-то в сторону левой стенки. Там Валькина жена повесила гобеленовую картинку в рамочке. Березки, златоглавая церковь у пруда… Получилось, он живет в гобелене. Тоже хорошее место.

— Доктор наук? — спросил я зачем-то.

— Так и не собрался. Кандидат. Странно, что вы про Брежнева не вспомнили. Все вспоминают.

— Потому и не стал…

— У вас независимый ум, да?

— Нет, — я включил наружное освещение, чтобы он не переломал себе ноги в темноте, — просто не люблю говорить банальности.

— Значит, и людей не любите, — заключил он, — люди, они склонны к банальностям, нормальные люди, во всяком случае.

Я немножко постоял на крыльце. За деревьями в темном окне темного дома появился смутный блуждающий огонек, переместился вбок, отчего квадрат окна осветился сплошным тусклым, красноватым светом, пропал…

Он зажег несчастного гномика.

 

Мои клиенты — люди без видимых чудачеств, их чудачества запрятаны слишком глубоко. Они как все — одежда, стрижка, вообще фактура.

Я никогда не был у них дома.

В восьмидесятые такие покупали себе гарнитуры “Хельга” и арабские спальни. Сейчас пользуются услугами дизайнера — самый верный, по-моему, способ превратить жилье в глянцевый гостиничный номер.

Мне вообще неуютно в чужом жилье.

— Только что въехал, — он развел руками, словно оправдываясь, — не успел сделать ремонт.

Диван с полированными подлокотниками и потертой бордовой обивкой, два таких же кресла, журнальный столик, из ДСП, на тонких ножках. Розово-голубые обои в цветочек выцвели, но над диваном остался яркий четырехугольник, призрак коврика, плюшевого, с розочками, или гобеленового, с оленями. Сейчас такие коврики у понимающих людей в цене. А раньше считались мещанством.

На стенах лежал отпечаток чужой судьбы: я кожей ощущал чужое житейское неблагополучие, скудную монотонную жизнь, незаметно сошедшую на нет. Кто-то ему продал эту квартиру? Сдал на несколько лет? Кто здесь жил? Чья-то умершая родственница?

Почему здесь? Почему он на этом так настаивал? Это все равно не его дом. Не его вещи. Не его прошлое.

— Хотите коньяку? Кофе?

Я сказал:

— Нет. Я же работаю.

— Интересно посмотреть, как вы работаете.

Он сел напротив меня и положил ладони на плоские полированные подлокотники. Ткань кресла сбоку продрана, в лохматой дыре белеет фанера.

— Что тут интересного?

Я выложил диктофон на столик. В фальшивой глубине лаковой поверхности неохотно отобразился двойник диктофона.

— Не возражаете?

— Если вам нужно… отчего ж нет?

— Многие возражают, — сказал я честно.

— И если они возражают, вы… и правда не пишете? Исподтишка, телефоном, ну…

— Нет. Я работаю для клиента. По его заказу. Зачем мне его обманывать?

— А вы никогда не думали, что можно получить дополнительный доход? Чужие тайны…

— Шантажировать своих клиентов? — спросил я напрямую. — Нет. Это не тайны, а мечты. Они… смешные большей частью. Люди их стыдятся, верно. Но ведь… это неподсудно. Мечтать. Так я включаю?

— Мне нечего скрывать, — сказал он.

— Тогда расскажите мне о себе. Как можно более подробно.

— Зачем? Нет, я расскажу, но — зачем?

— Потому что я так работаю, — сурово сказал я.

Он задумался. Руки по-прежнему лежали на подлокотниках, пальцы чуть-чуть напряглись.

— Я детдомовец, — сказал он наконец. — Получил специальность слесаря, там специальности давали, тут и армия. Отслужил под Читой, повезло, я при части слесарил, вернулся в Красноярск, в девяностые с другом начали свое дело, брали продукцию в Китае, пуховки, джинсу, дрянь всякую. Тряпье. Сначала два лотка, потом магазин арендовали, потом сами стали продукцию выпускать, открыли два цеха пошивочных, потом девяносто восьмой. Начались неприятности всякие, он меня кинул, потом… начал потихоньку опять подниматься. Поднялся. Пупок сорвал, но поднялся. А сюда я отдыхать приехал. В прошлом году. Понравилось.

— Просто понравилось — и все?

— Да. Знаете, иногда задумаешься… а зачем все это? Для чего? Все вчерне, все крутишься, все откладываешь на будущее — буквально все. Отдых. Семью. Жизнь. А тут хорошо, тепло. Море. Розы на клумбах вон цветут. Ну, если нравится, надо брать, верно? Фирму перевел, квартиру купил. Вот только ремонт еще не сделал.

Может, мне трудно его читать, потому что он рос не в семье, а в детдоме? Все время в толпе, не успеваешь сформироваться, приобрести привычки…

— Ну и зачем вам выдуманная биография? У вас же есть своя! Вполне достойная. Вы что, в дворянское собрание хотите войти? Или в казачество местное? Ну так купите себе сертификат. Дешевле обойдется.

— Казачество, дворянство. Дешевые понты. Я по-настоящему осесть хочу. А для этого корни нужны. Я, Семен Александрович, семью хочу. Родных. Бабушку, дедушку. Маму-папу. Чтобы семейные фотографии в альбоме. Чтобы портреты на стенках. Я вот ремонт сделаю, приглашу людей.

Он и правда псих. Я сижу на квартире у незнакомого человека, и никто, абсолютно никто не знает, где я нахожусь.

— Это же фикция, — сказал я терпеливо, — сертификат — фикция, и это фикция.

— Сертификат — фикция. А это — жизнь. Можно подумать, от настоящих предков что-то другое остается! Остаются фотографии. Какие-то семейные истории, которые и проверить-то невозможно. Вранье. Посуда в серванте.

— Скелеты в шкафу. Ну и что?

— А то, что если ты детдомовец, все об этом помнят. За твоей спиной друг другу говорят — а, этот, а знаете, он детдомовец! Или — чего с него взять, он детдомовец. Это то, что отделяет тебя от других. Все равно как если бы ты был голубой и все об этом знали. Сейчас корни в моде. Все как помешались на этих корнях. Не надо дворянских предков. Пускай будут потомственные учителя, инженеры, я не знаю.

— Или зубные техники.

— Что?

— Потомственные зубные техники. Коронки, золото, надомная работа. Обэхаэсэс. Ужас как романтично. Я не могу с вами работать.

— Почему?

— Потому что вы врете.

— Откуда вы знаете?

— Вижу.

За окном вздымалась и опадала крона пирамидального тополя, казалось, дерево дышит, раздувая бока. У беседки с бюветом женщины в шляпках переговаривались высокими резкими голосами. Окно надо бы помыть… впрочем, он, наверное, вынесет эти рамы на хрен, поставит стеклопакеты. Все они так делают.

Чужаки. Захватчики.

Он молчал. Потом сказал:

— Мне говорили. Что вы вроде как экстрасенс. Вы экстрасенс?

— Нет.

Он помолчал, прикрыв глаза. Потом неохотно сказал:

— Я все время думаю — почему? Почему она от меня отказалась?

— Мать?

Полоска света переместилась с выцветших обоев на призрак старого ковра. Я иду по ковру. Ты идешь, пока врешь…

Он промолчал.

— Ну мало ли. Может…

— Это не важно, — отмахнулся он, — не в этом дело.

Никогда бы я не стал клеить обои с повторяющимся узором. В повторяющихся узорах есть какая-то безнадежность. Безвыходность.

— В Красноярске… Дружили мы с одним пацаном. Не детдомовским, домашним. Завидовал ему страшно. Он пригласил меня домой. Мне показалось, попал в рай. У Борьки комната своя. Шкаф с одеждой — только его шкаф, понимаете? Велосипед. Бабушка оладушки напекла. Варенье. Кушайте, говорит, ребята. На подушках салфетка в цветах — мать вышивала. Отец с работы пришел, как дела, спрашивает, Борисыч. И мне кивает, привет, мол, мальчик. А я сижу и понимаю, что никому не нужен. Никому. Они за этого Борьку кому хочешь глаза выцарапают. И если кто-то страшный придет и скажет: чтобы жил ваш сыночек, надо убить вот этого, чужого, — ведь убьют, не задумаются. И бабушка эта, которая мне подкладывала оладушки и говорила: кушай, мальчик, ты такой худенький, — так вот, эта бабушка самолично мне глаза выцарапает.

Я сказал:

— Бывает, что люди живут в семьях и ненавидят друг друга. И никакой своей комнаты, никаких оладушек, никакого велосипеда.

“Тут нет ничего твоего”, — любит говорить папа.

— Бывает, — согласился он, — но даже если ненавидят, за своего все равно отдадут любого чужого, не задумываясь. Это закон природы, понимаете?

— Этот закон имеет и обратную силу. Чтобы и вам кто-то был дороже остальных. Сейчас вы вправе выбирать. А в семье уже выбора нет, все предопределено заранее.

— Мой психоаналитик, — сказал он, — говорил примерно то же самое. Я перестал к нему ходить. Деньги на ветер. Гулял, думал. И вот что придумал: если нет никого, кто был бы готов за меня, за маленького, жизнь отдать, если меня самого отдали, — он прикрыл глаза и глотнул, — надо их выдумать. Добрых. Хороших. С оладушками. С семейной историей

— Почему? Он дал вам правильный совет. Заведите свою собственную семью. Детей.

Он, скорее всего, боится устойчивых отношений, старается заводить связи с замужними, скажем, с той, у которой муж путешествовал с хоббитами. Я его помню. Неудивительно, что она закрутила роман на стороне.

— И буду все время думать — а на что я буду готов ради них?

— На все.

— А они ради меня? Она? Жена, в смысле.

У него нет опыта взросления в семье. Он не знает, что дети, когда вырастают, начинают избегать своих родителей, стыдиться их, — почти все. Или завидовать сиротам, потому что их все жалеют. Или воображать себя подкидышами, выдумывать себе других маму и папу. Он не стал размениваться — сразу на пустом месте решил выдумать себе идеальную семью.

— Это как получится, — сказал я. — Это из тех вещей, о которых нельзя думать. Знаете, люди любят говорить о том, кого бы они первыми стали спасать из огня, если пожар в доме. Но никто не знает на самом деле, кого бы он бросился спасать. Может, просто того, кто оказался рядом. Или наоборот — до кого труднее добраться.

На диктофоне останется в основном мой голос… мои реплики.

Он пожал плечами. Ему было неинтересно, кого он будет спасать во время пожара. Ему хотелось, чтобы во время пожара спасали его.

— Так возьметесь, Семен Александрович?

— Написать вам семейную историю? Просто — историю? С бабушками-дедушками? Без всяких приключений, без кладов, без настоящих мужчин?

— Не-а. — Он помотал головой. — Мемуары? Нет. Мемуары пускай писатели пишут.

— Тогда что надо? — спросил я устало. Мне хотелось одновременно выпить кофе и сходить отлить, а еще хотелось домой. Чтобы никто не беспокоил.

— Как у всех. Бабушек, дедушек, родителей. Фотографии. Письма. Вазочки всякие.

— Фамильное серебро?

— Хрен с ним, с серебром. Серебро быстрее всего из дома уходит. Нет, я чего попроще. Ну вот раньше были стаканы в подстаканниках. Или бокалы, красные или сиреневые, с прозрачными узорами такими. И ножка белая, в пупырышках. Я помню, у Борьки этого в буфете стояли.

— Двуслойное стекло, — сказал я машинально, — алмазная грань. Рубиновые — коллоидное золото или оксид меди. Сиреневое — марганец. Кобальт — синее. Есть еще желто-зеленое, урановое, оно дороже.

— Вот видите. Вы в этом разбираетесь. Вы знаете, какое старье брать, а какое — нет.

Маньяки и психи — самые последовательные люди. Все мои заказчики по крайней мере разделяли реальность и выдумку. Этот — нет.

— Если вы хотите обставить квартиру в стиле ретро… Ну могу я дать пару советов. Есть хороший мебельный возле Нового рынка. Подбираешь себе мебель, указываешь на нее пальцем, ее реставрируют и доставляют на дом.

— Не старайтесь казаться глупее, чем вы есть, Семен Александрович. Если бы я хотел пригласить дизайнера, я бы пригласил. Мне нужна семейная история. Я ж говорю, если ее нет, надо ее придумать. Чтоб была. Такую, чтобы я в нее поверил.

— Это называется шизофрения, — сказал я откровенно. — Вы и правда думаете, что можете заставить себя поверить в то, чего не было?

— Не ваше дело. Я же готов заплатить. Вы брались за всякое говно. За латекс и кожу. А тут брезгуете?

— Мне и правда нужны деньги, — сказал я, — иначе меня выгонят с дачи, знаете? Ну вы наверняка знаете. А это значит, мне придется распрощаться с моей работой. Никто не придет заказывать прекрасные и страшные истории жалкому неудачнику, который живет в обшарпанной двушке со своим старым папой. Но мне не нравится то, что вы затеяли. В этом есть что-то неправильное… я не могу объяснить вам — что. Сам не знаю.

— Пожалуйста, — сказал он, — пожалуйста. Я вас очень прошу.

Тополь за окном шумно вздохнул.

 

Отсюда было недалеко, я прошел пешком по неровно состыкованным серым плитам. К плитам прилипли пятипалые желтые листья платанов.

Я зашел в “Алые паруса” на углу и купил яиц, простоквашу и упаковку молодой картошки.

— Как ваш папа? — Пышная кассирша узнала меня и улыбнулась, пробивая чек. — Что-то он давно не заходит.

— Ничего, — сказал я, — ничего. Артрит.

— А-а. — Улыбка погасла мгновенно, словно выключили лампочку, и она повернулась к другому покупателю — немолодой женщине с ярко накрашенными губами. Я ее больше не интересовал.

Придерживая пакет, дно которого грозило в любой момент прорваться, я свободной рукой нащупал в кармане ключи, но дверь не открылась — что-то мешало изнутри. По-прежнему сжимая ключи в руке, я надавил на кнопку звонка, звонок был такой резкий, такой дребезжащий, что у меня заломило зубы. Никто не отозвался.

Я убрал палец с кнопки и прислушался.

Неразборчивый шум, голоса, настолько неестественные, что сразу понятно было, что разговаривают несуществующие телевизионные люди. Он что, не слышит звонка?

А если он просто не смог выключить телевизор? И телевизионные люди ходят и разговаривают со вчера? Или с позавчера?

По грязно-зеленой краске сбоку от двери тянулись глубокие царапины, словно кто-то провел огромной когтистой лапой. Это было раньше? Не было?

Я поставил пакет с продуктами на пол и с размаху ударил по двери ногой. Дерматиновая обивка хорошо гасила удар.

Может, зайти к Палычу и попросить его перелезть с его балкона на мой? Он бывший моряк, он может. Если Палыч еще трезв, конечно.

Как раз в этот момент дверь отворилась, и я чуть не упал лицом вперед, в тусклую мглу коридора.

— Ты что, совсем с ума сошел? — спросил папа.

Он был в пузырящихся на коленях тренировочных и грязной майке, кажется, той же самой, что и неделю назад.

— Папа, я же тебя сколько раз просил, не запирайся на засов.

— Он просил. — Отец развернулся и пошел в комнату, передвигая по линолеуму несгибаемые ноги и шаркая шлепанцами. От этого звука у меня ноют зубы и мурашки по всему телу. — А если грабители?

— Кто на все это польстится? Ты посмотри, что у тебя делается!

К старости они стали скуповаты: к чудесным сталинского ампира тумбочкам, с инкрустациями и гнутыми ножками привинчены пластиковые ручки, линолеум в коридоре постелен прямо поверх паркета, на кухне — поверх износившейся, истертой пластиковой плитки. Он помыл пол в кухне — от середины к стенам, так что грязь черной каймой обрамляла плинтусы.

Может, дело не в скупости — в истощении жизненных сил. Зачем перестилать паркет, если догадываешься о своем сроке? Вот на такси они денег не жалели, вызывали по любому поводу — в поликлинику, на рынок… Как раз на полпути к рынку их ударила сбоку машина с дипломатическими номерами. Папа не пострадал. Он любил сидеть спереди. Чтобы разговаривать с шофером и чтобы был обзор. А мама села сзади.

Болгарский консул тоже не пострадал, но это не так важно.

Я выложил продукты на липкий кухонный стол, отодвинув бурый стакан в подстаканнике с тисненым изображением Кремля.

— Это что, импортная? — Он подозрительно оглядел пакет с длинной бежевой картошкой.

— Какая разница?

— Есть разница. Импортная дороже. Я не миллионер.

— Это я покупал ее, папа. Я.

— Ну и что? Ты тоже не миллионер. Не умеешь ценить деньги. Ты никогда не умел ценить деньги.

Я стиснул зубы, втянул в себя воздух и посчитал до десяти.

— В нашей полкило грязи. А остальное — гнилье. Папа, это же мне ее чистить.

— Ну и что? — сказал отец. — Руки не отвалятся. Эту тоже вымой как следует. Как следует, я сказал. Ошпарь ее кипятком, там могут быть микробы.

Отец боится микробов. Он все ошпаривает кипятком. Даже нежнейшие фрукты-овощи. С помидоров слезает шкурка, огурцы становятся бледными и вялыми, как тряпочка, а груши делаются бурыми, с беловатыми разводами.

Самое смешное, что в квартире ужасная грязь. У меня подошвы липли к полу. Что он пролил? Чай? Он пьет очень сладкий чай.

— Картошка, — терпеливо сказал я, — проходит термическую обработку. Она варится. Или жарится. Большинство бактерий погибает при температуре восемьдесят градусов Цельсия. Ты в курсе?

— Но навоз, — он воздел тощую руку в синих венах, — навоз остается!

— Навоз остается всегда. Он, собственно, нас окружает.

Я дочистил картошку, бросил ее в кастрюлю и залил водой. На поверхности тут же образовались тонкие контурные облачка крахмала.

— Сваришь себе. Когда захочешь. Только не забудь потом выключить газ.

Один раз он забыл.

Наверное, мне и правда надо жить вместе с ним. Один он становится опасен. Но я не могу…

Из комнаты по-прежнему доносились возбужденные голоса. Я так давно не смотрел телевизор, что забыл, до чего они фальшивые, эти озвучки сериалов. Те, кто их делает, даже не дают себе труда притворяться, и так сойдет. И правда, кто их смотрит днем? Старики. Пенсионеры. Может, домохозяйки, хотя лично я не видел ни одной домохозяйки.

— Ты что, не слышишь? Я тебя спрашиваю.

— Ты о чем?

В комнате женщина отчетливо сказала: “Он разбил мне сердце!”

— Какой сегодня день?

— Семнадцатое.

Календарь висел на стене. Прошлогодний. Надо бы купить ему новый календарь, но ведь год уже кончается… Наверное, на этот год уже не продают. А может, наоборот, продают, но со скидкой. Тогда он будет рад.

— Какой день недели, я тебя спрашиваю?

Он легко раздражается. Это старческое. Хотя он и раньше легко раздражался. Тогда это выглядело гораздо страшнее. Вставал из-за стола, отталкивал тарелку так, что суп выплескивался на скатерть, уходил. Он мог взорваться по любому поводу, что добавляло остроты семейным обедам.

— Вторник.

— Почему ты не на работе? Сегодня будний день.

— У меня гибкий график, — сказал я, чтобы не вдаваться в подробности.

— Гибкий график у бездельников. Нормальные люди работают в рабочие дни и отдыхают в выходные. Ты слышал про такой документ, как трудовая книжка?

— Что-то слышал. Серенькая такая.

— Не ёрничай. Тетя Лиза все время спрашивает о тебе. Где ты работаешь, женился ли? Что я мог ей ответить? Что ты никто и звать никак? Даже вуз не закончил. Где твоя работа? Как называется это учреждение? Чего молчишь?

— Папа, хватит.

— Ничтожество. Посмотри на себя. Бездельник и ничтожество.

Его любимое слово. Раньше он произносил его с удовольствием. Посмотри на себя. Посмотри на меня. Видишь, какой я умный и удачливый? Чего я добился? Но сейчас он старый. Старики не бывают удачливы. Думаю, именно поэтому в первобытных племенах старались от них побыстрей избавиться. Не потому, что старики были в тягость. Чтобы удача не убежала и от молодых.

Так что “ничтожество” — это, скорей, присказка. Так, украшение речи. Якорь, который можно закинуть в зыбкую муть настоящего.

— У тебя все лекарства есть?

— Откуда я знаю?

Я взял мятую коробку из-под конфет, в которой лежали лекарства. На дне расплылось бурое пятно, скорее всего он поставил ее на стол, куда предварительно пролил чай. Надо ему купить на блохе шкатулку, что ли, поглубже и побольше. Но он же решит, что в ней полно микробов.

— Кордиамин кончается. Я принесу на той неделе. И поменяй ты, бога ради, эту майку. Есть же чистые майки, вон там, в шкафу, я их туда при тебе складывал.

— Не указывай мне, — сказал отец.

 

Сосед Леонид Ильич убирал листья. Сквозь орешник просачивались бледные косые лучи уходящего света.

Я вдруг подумал, что он лишь немногим моложе моего отца.

Я надеялся, что он меня не заметит, но он поднял голову и улыбнулся.

— Ну как, — спросил я, чтобы что-то сказать, — починили пробки?

— Да, — он кивнул поверх штакетника, — все в порядке. Даже статья не убилась. Ну то есть убилась, но не вся. Последний абзац только.

— Копии надо делать, — сказал я скучно.

— Я и делаю. На флешку сбрасываю. А то наслышался я страшных историй. Про то, как у человека погиб труд его жизни. Что-то там не то отформатировал или скачок напряжения — и диск посыпался.

— Кто ж не знает. Он с середины восьмидесятых ходит, этот баян. Как компьютеры появились, так и ходит. Только знаете, что я думаю?

А еду-то я забыл купить. Отцу купил, а себе забыл. Вот зараза.

— Не было никакого труда. Никакого романа века, никаких диссертаций. Люди делали вид, что работали, ходили с важным видом, на каждом углу орали, что вот-вот покажут миру что-то великое. А потом врали, что все накрылось медным тазом. Кто проверит?

Сзади раздалось тяжелое дыхание. Обернулся. Дородная тетка улыбнулась накрашенным ртом. Джинсы, облегающая пушистая розовая кофта, бейсболка на обесцвеченных волосах.

— Здрасте, — сказал я и боком, протиснувшись мимо ее жаркого тела, заторопился к себе. Это, наверное, и есть Зинаида Марковна. Она меня знает, а я ее — нет. Все это очень странно.

К тому же у нее были короткие жадные пальцы и тупые лопаточки ногтей, выкрашенные ярко-красным облезлым лаком.

— А гномик ваш расплавился! — крикнул сосед мне в спину.

 

— Ого, — сказал он, — ну вы и натащили.

В квартире кто-то побывал. Ремонтники. Обои содраны, потолок размыт, пол в коридоре застелен старыми газетами, диван выдвинут на середину комнаты.

— Вот, — он пояснил очевидное, — ремонтируемся помаленьку. Вы сюда ставьте, на столик. Это что?

Я вынул из спортивной сумки коробку из-под обуви, набитую выцветшими открытками и фотографиями с фестончатыми краями.

— Выбирайте.

— Что выбирать? — Он, казалось, растерялся.

— Свою семью.

— Как же я буду ее выбирать? Тут их сотни!

— Просто смотрите, кто вам нравится.

— И это все? — Он присел на корточки около коробки, потрогал пальцем. — Просто — кто нравится?

— Ну да. Кровь не водица, верно? Британские ученые доказали: родственники, даже незнакомые, кажутся симпатичнее чужаков. Значит, те, кто вам понравится, теоретически могут быть вашими родственниками.

Я не сказал ему, что эти опыты проводились на головастиках.

— Откуда, кстати, у вас такая фамилия — Сметанкин?

— В детдоме дали, — сказал он рассеянно, — там почему-то было много съедобных фамилий. А… с кого начинать? С дедушек-бабушек?

— Если покопаться там как следует, вы и прадедушку найдете. Какого-нибудь красного комдива.

— Не хочу красного комдива, — капризно сказал он, но тут же задумался, уставив взгляд в одну точку. — А впрочем…

Понятное дело, даже Дракула со временем может превратиться в романтичную семейную легенду. И бабушка рассказывает внучке что-то вроде: “Знаешь, а папочка, твой прадедушка, держал в страхе всю округу. Вылетал в полночь из окна в черном плаще, возвращался под утро, когти все в крови…”

Сметанкин явно увлекся. Он раскладывал карточки вокруг себя, как пасьянс.

У времени есть конвейер, и конвейер этот штампует сменные серийные человеческие модели. С коричневатых, коричных, пылью пахнущих первых фотографий смотрят женщины с тяжелыми подбородками, длинными носами и высокой грудью. С черно-белых — задорные девушки со вздернутыми носами и круглыми лицами, с выцветших цветных — худенькие, широкоскулые, широкоглазые. Мужские лица тоже меняются по воле времени — правильный овал, квадрат, прижатые уши, торчащие уши. Бокс, полубокс, вьющиеся чубы…

Куда подевались они, эти женщины с маленькими злобными крашеными ртами, пышными волосами и подбородками римских матрон? Вымерли? Эмигрировали? Или просто модель была упразднена за ненадобностью?

— Может, вот эта?

Женщина в белом воротничке и глухом, по горло, платье на пуговках неулыбчиво глядела с коричневатой фотографии. Глаза выпуклые, твердый подборок, округлая шея. Щитовидка, похоже, увеличена, не патологически, а так, слегка. Наверняка очень энергичная была женщина.

Я перевернул карточку. На обороте штамп: “Н. А. Лепскiй. Екатеринославъ. Фотографъ Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны. Негативы хранятся”.

— Вас не смущает, что она стерва? Это ж по глазам видно. Тихая такая правильная стерва.

— Для прабабушки сойдет.

— Ну ладно. Крепкая прабабушка, матриарх… основательница фамилии. По маме или по папе?

— Что?

— Прабабушек обычно несколько. Но они теряются во мгле веков. Остаются самые жизнеспособные. Те, о которых помнят. Чтобы заставить помнить себя на протяжении нескольких поколений, надо быть или очень плохой, или очень хорошей. Всех спасать или всех губить. Эта у нас какая будет?

— Не знаю, — задумался Сметанкин. — Пускай хорошая. Я хорошую хочу.

— Отлично. Пошли дальше. Она в темном фартучке, видите? Или в сарафане.

А что вообще тетки тогда носили? С предметами гораздо проще. Посмотришь на клеймо… на степень истертости донышка… и сразу все ясно.

— Гимназистка? — предположил Сметанкин.

— Старовата. Ей лет двадцать — двадцать пять.

— Может, гувернантка?

— Точно. Пускай она у нас будет гувернанткой. Ну вот она закончила, скажем, Смольный. Или Бестужевские курсы. Почему бы нет? Из бедной, но хорошей семьи. Обрусевшие поляки? Какие-нибудь Скульские? Стронговские?

Я подумал еще.

— Поляки — это хорошо. Значит, так. Пока она на Бестужевских курсах, получает образование, одна из первых женщин-феминисток, ее родителей, всем семейством, ссылают в Сибирь. Они боролись против кровавого царского режима, а их сослали в Сибирь.

— Это еще зачем?

— Понадобится.

— Вам виднее.

Он с жадностью смотрел в лицо предполагаемой прабабушки, тогда как она в свою очередь укоризненно глядела на нас с фотографии прозрачными, чуть навыкате глазами. Не хотел бы я иметь такую прабабушку, а ему вот понравилось, надо же.

— Ну вот, родню сослали, а она, дворянка, аристократка, пошла в гувернантки, чтобы поддержать их… В хорошую, но простую семью, он купец из староверов, второй гильдии… И тут семейство купца срывается с места и переезжает из Санкт-Петербурга в Екатеринослав. Там у купца его дело. Мануфактура. Вы вообще знаете, где Екатеринослав?

— Где-то в Сибири? — неуверенно спросил Сметанкин.

— Это Днепропетровск. И тут, только-только они осваиваются на новом месте, умирает его жена. Острый аппендицит. Буквально на ее руках умирает, а она к ней очень привязалась, то есть они друг к дружке, она ей как дочь, а у нее родители, значит, в Сибири…

Мыльная опера какая-то получается. Но он слушал, раскрыв рот.

— И она, понятное дело, утирает носы детишкам, она им как мать, и он мучается, мучается, а потом однажды входит к ней в девичью комнату, крестится на икону и бух на колени! Не могу без тебя жить, говорит. Вы запоминаете, вообще? Или, может, все-таки записывать будете?

— Как же я могу не запоминать? Это же моя биография.

— Генеалогия.

— Один хрен. Выпить хотите?

— Я не пью на работе.

— У меня виски есть. Односолодовый, двенадцатилетний. Ладно, потом.

Он не сводил с меня напряженного взгляда.

— Устраивает пока?

— Ага.

— Ну, поехали дальше. Она рожает ему еще троих, и они живут душа в душу, а перед самой революцией он очень удачно умирает, и она, не будь дура, хватает всех детей — и в Сибирь, к родственникам. Оседает в Красноярске. У вас должна быть большая родня, чуете?

— Это хорошо, — обрадовался он.

— И там она выходит замуж вторично.

— Это почему? — обиделся он на неверность прабабушки.

— Надо. За известного путешественника, профессора. Он тоже ссыльный поляк, укоренился там, прикипел к Сибири, исследует родной край и даже организует экспедицию в Тибет. И она повсюду с ним. Сопровождает его. Делит трудности путешествия. Из последней экспедиции они уже не возвращаются. Затерялись в тибетских снегах.

Надо будет найти для него что-нибудь тибетское. Начало двадцатого века сойдет. Какую-нибудь страшную красномордую статуэтку с черепами на поясе или Будду, хорошо бы нефритового, но на это никаких денег не хватит. Надо бы повернуть дело так, что, по слухам, они то ли до Шамбалы добрели, то ли махатмов видели. Или с Рерихами встречались. Ему будет чем гордиться, потому что дальше семейство немножко выродится, что в двадцатом веке неудивительно.

— От старовера фотографий не осталось, потому что он считал, что это бесовское. А вот неродного прадеда можно и поискать.

Я подвинул ему коробку.

— От него даже фамилии не осталось, потому что дети ее — родные и приемные — ревновали и его ненавидели. И все-все фотографии его уничтожили. И те, где они вдвоем, рядом с вьючной лошадью, он с ружьем за плечами, она в сапогах и такой шляпе… Она носила штаны, была очень продвинутая для того времени. Осталась только одна фотография, ее нашли уже внуки, когда разбирали бумаги. Вот и ищите. Это неродной прадед, так что тут ваша кровь ничего особенного не скажет. Просто чтобы колоритный был и в сапогах.

Он зарылся в фотографии, перебирая их сильными неловкими пальцами. На лице его застыла смесь ожидания и страха. Словно он и впрямь рассчитывал выудить из коробки неродного тибетского прадедушку.

Фамилии не осталось, это хорошо. Это правильный штрих. Каждый, кому он будет рассказывать эту историю, вспомнит, что читал о ком-то таком. Тибет сейчас в моде.

Я почувствовал, что устал. Я ведь никогда не работал при клиенте, вместе с клиентом, а тут какие-то бабушки, дедушки…

Несуществующие родственники плодились в воображении сами по себе, без моего участия, и мне пришлось сделать усилие, чтобы утихомирить всю эту ораву. Тибетский артефакт — это хорошо, это то, что надо, в этом есть та доля безумия, которая сообщает истории правдоподобие. Никто в здравом уме не выдумает предков, с которыми общались махатмы.

— Это у вас телефон звонит? — Он поднял глаза, и я с ужасом увидел, что они у него покраснели. Правда, может, это из-за ремонта? Бывают же аллергии всякие.

И правда телефон. А я и не услышал.

Куртка висела в прихожей, понадобилось какое-то время, чтобы нашарить дергающийся телефон в одном из карманов — он продолжал высвистывать своего Морриконе, но уже хрипло, утомленно.

Не люблю звонков.

— Вы что, следили за мной? — спросил он, даже не сказав “здрасте”.

— Следил? Мне делать нечего, по-вашему?

— Расспрашивали знакомых? Родню? Вы же гарантировали…

Не понравилось ему? Вообще-то до сих пор у меня рекламаций не было.

— Никого я не расспрашивал. — Я из коридора видел, что Сметанкин поднял голову и прислушивается. — Я никого ни о чем не расспрашиваю. Не вступаю в контакты. Это принцип моей работы.

— Тогда откуда вы знали?

— Что я знал?

— Про то, как мы стояли у изгороди. С Катькой.

— С какой Катькой? Ничего не понимаю.

— Ну, вы написали… про то, как я… — Он запнулся. — Меня на дачу отправили, к тетке, ну и она там жила. Папаша у нее какой-то шишкой был, домработница, шофер, все такое. Она старше меня была на год. Нос передо мной задирала. Вела себя как та еще стерва. А потом… ну была там одна история, один урод пнул собаку, щенка, и я… И вот после этого мы как-то… — Он опять запнулся. — Ну, все это кончилось быстро, конечно, но я как сейчас помню, эта изгородь, знаете, как в деревне бывает, три жердины, сухие такие, серые, и мы стоим, и нам надо сказать друг другу что-то очень важное, и мы молчим, и сеном пахнет, травой скошенной, и я опускаю глаза и вижу, как по жердине рядом с трещиной ползет муравей, и тут я вижу, блин, а он вовсе и не черный, как я раньше думал, а красноватый и просвечивает даже. Я забыл об этом, а сейчас вот прочел и вспомнил… Откуда вы…

— Ниоткуда, — сказал я, — просто так надо было. Ну раз я работал над вашей историей, должен быть муравей. Я так вижу.

— Мне говорили. — Он опять запнулся. — Серый говорил.

Я покосился на Сметанкина. Тот по-прежнему застыл над коробкой с фотографиями, косясь в мою сторону.

— У меня свои методы, — я слегка расслабился, — я медитирую. Подключаюсь к общему информационному полю. Вы же в курсе, мы все находимся в общем информационном пространстве. В ноосфере. Там все наши воспоминания, так что любой тренированный человек может войти туда и взять что ему надо.

— Что-то слышал, — сказал он неуверенно.

— Про академика Вернадского что-нибудь слышали? Про Тейяра де Шардена?

— Что-то слышал, — повторил он.

Может, и не слышал, но признаваться в этом ему было неловко.

— Так вот. Я работаю с информационным полем. На основании их трудов. Разработал уникальную методику. Это конфиденциальная информация, но вам я готов пойти навстречу. Нареканий нет?

— Что вы! Там… — он опять запнулся, — все как надо.

— Я рад. Это моя работа.

Я отключился. В таких случаях лучше насильственно прервать разговор, оставив звонившего в состоянии легкой растерянности, он потом сам додумает все, что требуется, и сделает это гораздо лучше меня.

Сметанкин по-прежнему сидел на корточках у коробки, но теперь он смотрел на меня. Примерно так же, как на старые фотографии — с жадностью и надеждой.

— Я так понял, вы что-то там угадали, — сказал он.

— О, как я угадал! — Я с размаху плюхнулся в продранное кресло. — О, как я все угадал!

Он не улыбнулся, не отреагировал на цитату. Не наш человек. Тяжелое детство, деревянные игрушки.

— Что-то про заказчика? Он не говорил, а вы угадали?

— Ну… в общем, вроде да.

— Вы и правда не следили за ним?

Я напомнил себе, что Сметанкин — тоже клиент.

— Я не навожу справок. Принципиально. Это только создавало бы помехи. Мне нужна чистая, дистиллированная информация. А ее может дать только сам человек.

— В смысле? Вы его гипнотизируете, что ли?

— Я не Вольф Мессинг. Нет, конечно. Я просто с ним разговариваю.

— Вы и вправду верите в общее информационное пространство? Или заливаете для понту?

— Скажите, а у вас никогда такого не было, чтобы приснилось какое-то совершенно незнакомое место? А потом вдруг вы оказываетесь там наяву? И все совпадает?

Он задумался:

— Ну, в общем, да. Было пару раз.

— Значит, вы во сне подключились к ноосфере. Бывают такие спонтанные подключения. Можно считать там чужую память. А можно — будущее.

— Что?

— Свое собственное будущее. В ноосфере нет ни прошлого, ни будущего, сплошной массив информации.

— Все-таки вы гоните, — сказал он недоверчиво.

— Думайте как хотите. — Я пожал плечами, вернулся в прихожую и стал натягивать куртку. — Вы тут пока подберите себе остальных родственников, а завтра я приду и мы продолжим.

Его я тоже оставил в некотором недоумении. Тот же принцип. Пускай сам гадает что к чему. Он в конце концов такого наворотит, до чего бы сам я сроду не додумался.

Ну и потом, я и правда устал. Спускаясь по широкой выщербленной мраморной лестнице (наверное, тут когда-то был доходный дом) к бледному, маячившему внизу пятну света, я думал о тех странных случаях, когда вранье становится правдой, а правда — враньем. Этот муравей, эта девушка с ее прекрасным высокомерием — были ли они на самом деле? Или оно проявилось под моей рукой в его памяти, как когда-то в детстве проявлялись под моей рукой цветные картинки на пустых страницах, если проведешь по ним мокрой ваткой? Так или иначе, оно у него теперь есть, прекрасное лето, лето взросления, и никто уже никогда это лето у него не отнимет.

 

Я уже давно думаю, что говорящие головы в телевизоре — подделка. Фэйк. Смоделированы на компьютере. Кто их вне ящика видел? Машины с правительственными номерами, тонированными стеклами, которые проносятся мимо в окружении мотоциклетного эскорта? Мало ли кто сидит за тонированными стеклами? И сидит ли вообще?

Один раз смоделировать говорящую голову выгодней, чем содержать несколько сотен бездельников в реале. Вдобавок живые могут и учудить что-то непредсказуемое, тогда как эти всегда делают и говорят именно то, что от них требуется.

Отец, напротив, относится к говорящим головам с полной серьезностью. Он вообще верит средствам массовой информации. И в климатическую бомбу, и в страшную подземную машину, вызывающую землетрясения, и в честных политиков. Мне он не верит ни на копейку. Я заведомо не могу сказать ничего умного.

— Папа, этот препарат не сертифицирован. Видишь, на нем написано “биодобавка”. Ну зачем он тебе понадобился? Совершенно бесполезная вещь. И дорогущая к тому же.

— В газете писали, — сказал папа.

— Мало ли что в газетах пишут!

Там наверняка было написано “на правах рекламы”, но папа из принципа не читает мелкие буквы. Он считает, что редакторы специально используют петит, чтобы издеваться над пожилыми людьми. И еще он в глубине души верит, что старость можно вылечить. Нужно только подобрать правильный препарат. И правильную диету.

— Тетя Лиза заходила?

— Заходила. И спрашивала про тебя. Что я ей могу сказать? Мне стыдно.

Я тоже в детстве думал, что это не мои родители. Что меня перепутали в роддоме. Пока не сообразил, что у меня три соска. Как у папы. А три соска — достаточно редкая аномалия. Я папин сын, тут ничего не поделаешь. Странно, что сообразил я это только годам к десяти; наверное, до этого думал, что у всех мужчин три соска…

— Пойди посмотри, как там молоко…

Он так самоутверждается. Приказывает, а я выполняю. Все как раньше. Он большой и сильный.

Молоко в духовке стояло уже бог знает сколько времени, на медленном огне. Он его топит. Топленое молоко приобретает коричневатый оттенок, и еще на нем появляется толстая, в палец, пенка, которую отец считает особенно вкусной. Когда я был маленьким, он попробовал поделиться этим удовольствием со мной. Меня вырвало, а он обиделся.

Вокруг конфорок слой гари, а я, между прочим, приплачиваю тете Лизе, хотя отцу этого не говорю. Он думает, что она заботится о нем по доброте душевной.

Я плеснул на плиту розовую моющую жидкость и потер грязной мочалкой. Ссохшаяся корка грязи отдиралась неохотно, мочалка оставляла на плите коричневые разводы.

— Что ты там возишься? — Отцу пришлось повысить голос, я заметил, что голос у него стал почти женским — перестал вырабатываться тестостерон. — Зачем? Там все чисто. Тетя Лиза мыла. Я мыл.

Похоже, он видит только то, что хочет, — идеально чистую кухню, заботливую родственницу. И непутевого сына.

Я обтер руки липким полотенцем и вернулся в гостиную.

— Молоко стопилось, — ответил я на его молчаливый вопрос. — Или утопилось. В общем, готово.

— Ты будешь?

Не то чтобы он не помнит, что я терпеть не могу топленого молока. Просто до сих пор не способен поверить.

— Ты все еще не нашел работу?

— Я работаю, папа.

— Редактор — не профессия для здорового мужчины. Тем более у тебя нет соответствующего образования. Ты всю жизнь так и будешь на подхвате.

У него была профессия. Его ценили. У него есть грамоты. Какие-то записи в трудовой книжке. На пенсию его отправляли с большой помпой, цветы, банкет… Потом не позвонила ни одна сволочь. После этого он начал стариться очень быстро. И отказался выходить на улицу. Наверное, не хочет встречаться лицом к лицу со своими сослуживцами.

Ему бы жить в собственном доме. Ну, домике. С крохотным участком. С садом. Я думаю, это неправильно, что люди живут в таких специально выделенных ячейках. С другой стороны, Сметанкину вот нравится.

— Так я пошел, папа. Что тебе купить?

— Купи мне это лекарство. О котором в газете писали. И ленту.

— Какую ленту?

— Для пишущей машинки. Я звонил в канцтовары, они говорят, что уже давно не продают ее. Как такое может быть?

— Папа, сейчас никто не пользуется пишущими машинками. Это винтаж, элемент декора.

— Ерунда, — сказал отец, — пишущая машинка — замечательная вещь. Я на ней двадцать лет работаю, а она как новая. Только буква “я” немножко западает. Проблема только с лентой. Она засохла. Я протер одеколоном, но она слишком старая.

А я-то гадал, что это за странный запах стоит в комнате. Он вылил на нее по меньшей мере полфлакона.

— Напиши от руки все, что тебе нужно, я наберу и распечатаю.

Что ему нужно? Письмо в собес? Письмо в газету? Наверное, в газету. Он ведь очень внимательно читает газеты.

— Мне нужна лента. Я работаю систематически. А ты приходишь раз в неделю.

— Папа, — сказал я терпеливо, — пиши от руки. Только аккуратно. Ты ведь печатаешь все равно одним пальцем. А что ты, собственно, пишешь?

— Мемуары, — сказал он.

— Зачем? — Я понял, что сморозил бестактность, но папа не заметил.

— Потому что я хочу что-то оставить после себя. У меня есть жизненный опыт. И я хочу поделиться им с молодежью. Вы не цените то, что у вас есть. Не умеете работать. У вас нет никакой социальной ответственности. А у нас была. Мы жили полной, яркой жизнью.

Сколько я помню себя и его, ничего такого яркого и полного я не замечал. И отчаянно завидовал другим пацанам, которых папы таскали на футбол и в байдарочные походы. Почему мы никогда не сплавлялись на байдарках? А вдруг мне бы понравилось?

— Ты все-таки пиши от руки. Я буду по частям печатать твои мемуары. Хорошо?

Он явно обрадовался, но все-таки сказал:

— Тебе что, заняться нечем?

— Я вот-вот закончу большой заказ. У меня будет много свободного времени.

— Это плохо, — сказал папа, — человек должен быть занят чем-то. Особенно в твоем возрасте, это самый плодотворный возраст. Я в твоем возрасте… Я там об этом писал, в мемуарах. Жалко, их не опубликуют. Теперь только детективы паршивые печатают. Не опубликуют ведь?

Он с надеждой взглянул на меня.

— Нет, — сказал я, — разве за свой счет.

Может, выкладывать эти его мемуары в Сеть? Но ведь люди в Сети злые. Набегут гоблины, скажут про папу, что он совок, он расстроится. Сам он в Сеть не ходит, но ведь всегда найдется кто-то, кто обрадует… Или он напишет про кого-то, а кто-то узнает себя и обидится. Нет, в Сеть, наверное, не надо.

— Давай. Я наберу, распечатаю и принесу тебе. А ты можешь потом переплести, получится совсем как книжка. Дашь почитать тете Лизе.

— Сейчас, — сказал он, — сейчас…

И, шаркая шлепанцами, заторопился в спальню. Я слышал, как он там шуршит бумагой и что-то роняет на пол. Потом он вновь появился со стопкой бумаги в руках. Бумага была желтоватая, совершенно допотопная. Где он ее взял? Зачем так долго хранил?

— Вот, — сказал он гордо. На подбородке у него был засохший порез. — Я решил начать аб ово, как говорится. С самого детства.

Он держал стопку бумаги на ладонях, словно предлагая дары.

— Очень хорошо.

— Это очень важно — становление человека!

— Да, папа, я понимаю.

Я взял у него листы. Они были ломкие, как яичная скорлупа. Ладно, зайду по дороге в “Формозу”, все равно у меня кончилась бумага для принтера.

— Осторожней, — сказал папа, когда я заталкивал пачку бумаги в сумку, — а то помнутся.

Куплю еще и папку, в “Формозе” вроде есть папки, правда без завязочек. А он любит с завязочками.

Папа наблюдал за мной, поджав губы.

— Надеюсь, это пойдет тебе на пользу. Ты хотя бы на моем примере поймешь, что жизнь — это серьезная, ответственная вещь. В ней не место лентяям и махровым бездельникам.

Махровый халат у него протерся на локте. Надо будет присмотреть на вещевом рынке что-нибудь поприличней. Но он вроде любит этот.

— Все-таки это безобразие, что нигде нет ленты для пишущих машинок, — сказал папа.

 

Несуществующие люди — Ферапонты Алевтиновичи, Авдеи Гордеевичи и Аделаиды Марковичи предлагали нарастить член или купить участок с двадцатью гектарами леса. Спам. Ничего, кроме спама.

Может, написать самому себе? Дорогой Сенечка, как твои дела? Я соскучился. Пиши чаще, не пропадай…

Я немножко побродил по аукционам, но мысли постоянно возвращались к Сметанкину, окруженному толпой призрачных родственников. Ему и правда так легче?

Впрочем, в каком-то смысле искусственные родственники лучше настоящих. Надежнее. Они никогда тебя не бросят. Никогда не обзовут ничтожеством. Не выкинут никаких фортелей.

Пользуйся передышкой, сказал я себе, к зиме подойдут еще заказы. Наверняка подойдут, осень и зима — самое выгодное время, поскольку людей в долгие сумерки тревожит странное томление.

Бумагу я прикупил, а вот в продуктовый сходить поленился. А сейчас проголодался. Осенью всегда хочется есть больше, чем летом, — проверено. Организм так готовится к зимней бескормице, от которой страдают собиратели и охотники. Двадцать тысяч лет нет никакой зимней бескормицы, а он все готовится.

В холодильнике обнаружился высохший кусок полукопченой колбасы и два яйца. Я настрогал колбасу ломтиками и поджарил с луком, а потом выбил туда яйца, осторожно, чтобы не повредить желтки (один, естественно, все же расплылся). Посыпал перцем и сероватой, натянувшей воду солью, но чего-то не хватало — чисто колористически. На желтом хорошо смотрится зеленое: я накинул куртку с капюшоном и вышел в сад нарвать мяты и укропа: единственные съедобные растения, в которых я был уверен.

Дачи стояли пустые, даже стройка на северной стороне стихла, только у соседа Леонида Ильича окно желтело сквозь черные блестящие ветки.

Я запил яичницу чаем, вымакал тарелку корочкой хлеба, а потом убрал со стола.

Достал из сумки папины мемуары.

Он писал аккуратным почерком, но старой пачкающейся шариковой ручкой, и буквы то жирно расплывались, то становились совсем бледными — тогда он нажимал на ручку с такой силой, что царапал бумагу. На каждой странице я различал поверх написанных другие, бесцветные, строки — тень страницы предыдущей.

“Существует старинное народное присловье — где родился, там и пригодился. Действительно, сколь много значит для нас наша └малая родина” — место, где мы можем припасть к своим └корням”, исцелиться от душевных ран, увидеть родные лица и родные пейзажи. Я, однако, лишен был такого подарка судьбы, который, кажется, должен естественно принадлежать каждому человеку, поскольку рожден был в эвакуации, если так можно выразиться, вдали от дома.

Отец мой, работавший тогда заведующим отделом кадров пищепромкомбината, сумел организовать нашу эвакуацию, уже когда враг подступал к городу, и вместе с сотрудниками учреждения и ценным оборудованием вывез и свою жену, мою беременную мать, и семнадцатилетнюю Сонечку…”

Наверное, надо поправить на “мать, беременную мной”. Или так обойдется?

Дед Яков, выходит, воспользовался служебным положением — вывез семью. Или так тогда вообще практиковалось? Надо бы почитать чьи-то настоящие мемуары. В смысле, опубликованные. Но где гарантия, что и там автор не врет?

“На новом месте в далекой Сибири нас ожидало нелегкое испытание — общежитие, в котором поселили сотрудников и членов их семей, практически не отапливалось и находилось в ужасном состоянии, представляя из себя, в сущности, сырой барак. Однако судьба оказалась к нам благосклонна — нам удалось связаться со своей родней и перебраться к ней. В тесноте, как говорится, не в обиде — мы боролись с бытовыми трудностями как одна дружная семья. В противном случае, возможно, мне, позднему ребенку немолодых родителей, пришлось бы разделить участь тех новорожденных, которые погибли, не выдержав суровых условий голода, холода и инфекционных заболеваний, которые тогда наряду с войной составили истинное народное бедствие”.

Я набивал текст механически, но мимолетно подумал, может, все-таки немножко его отредактировать? Два раза “которые” в одном предложении — это нехорошо. С другой стороны — кто его будет читать? Тетя Лиза?

“Мой отец, который к тому времени был далеко не молод, был в числе тех, кто был призван Правительством поднять практически с нуля производство антисептиков на местной фабрике, — таким образом он внес свой вклад в Победу, хотя непосредственно не принимал участия в боях за Родину. Нынешним молодым поколениям, которые ни в чем не испытывают нужду, трудно понять, что значили в то время для фронта и тыла такие, например, препараты, как сульфаниломид или мазь Вишневского, которые в то время, до изобретения антибиотиков, были настоящей └панацеей”…”

Я машинально переправил “сульфаниломид” на “сульфаниламид”, а лишние кавычки убирать не стал, папа наверняка будет возражать. Кавычки для него — что-то вроде частокола, за которым прячется его литературная робость.

Еще я отметил, что мой папа стесняется того, что его папа не воевал. Наверное, в детстве, особенно в школе, где принято было гордиться воевавшими родственниками, он чувствовал себя ущербным.

“В пять лет я, если так можно выразиться, └вернулся на родину”, которую покинул в материнской утробе”.

Опять “которую”… Но что-то в этой фразе есть.

Что папа читал в детстве? Кто был его кумиром? В какую книжку он бы вписался? Куда мне пришлось бы его вставить?

Что-то такое, с путешествиями и приключениями? Никакой подростковой любви, никакого секса, только путешествия и приключения? Война? Тайная война? Папа — разведчик, что-то вроде Штирлица, боец невидимого фронта? Майор Пронин, разоблачающий шпиона? Скорее, последнее — не майор Пронин, его юный добровольный помощник, который по поручению старшего товарища следит за подозрительным человеком, который… тьфу ты, типично папин стиль. Значит, я на верном пути.

Он, похоже, хотел принести пользу Родине — кортик, бронзовая птица, сын полка… Хотел совершить подвиг — пускай незаметный, пускай тайный, чтобы об этом знал только он и несколько избранных. Ему бы хватило.

А я-то удивлялся, почему папа никогда не диссидентствовал. Так, поругивал начальство и правительство, но даже самиздат домой не таскал.

“Навсегда запомнил наше возвращение домой — мама, сойдя на станции за кипятком, чуть не отстала от поезда, и это было для меня, совсем еще маленького, серьезным потрясением…”

Почему он позволил себе так быстро состариться? Почему так и не освоил компьютер? Многие его сверстники освоили.

Сидел бы сейчас папа в “Живом Журнале”. Или в “Одноклассниках”. Ругал бы нынешние власти.

Все лучше, чем говорящие головы.

Он писал крупным почерком, как обычно пишут плохо видящие люди, и я управился быстрее, чем ожидал. Впрочем, он продвинулся недалеко: только до того торжественного момента, когда его принимали в пионеры.

Интересно, что он напишет о смерти Сталина? Он же был уже подростком, тинейджером, должен помнить, как по радио объявляли и люди плакали.

Я распечатал текст четырнадцатым кеглем, чтобы ему было удобнее читать. Все равно оказалось совсем немного — пятнадцать страниц.

Сложил в папку (я купил ему хорошую черную папку, правда без завязок), папку положил в сумку — чтобы не забыть. И услышал за спиной шорох.

Я прекратил копаться в сумке и обернулся.

Звуки, понятное дело, тут же стихли.

На подоконнике лежал гладкий плоский камень, который я принес с моря, так что я взял камень, который удобно лег в руку (тьфу ты, опять “который”!), и на цыпочках боком двинулся в обход комнаты.

Шорох вроде слышался со стороны диванчика — я свободной рукой ухватил диван за спинку и рывком подвинул его. Понятное дело, там ничего не было, никакой горки трухи и опилок. И норы тоже не было.

Когда-нибудь они нас завоюют, потому что они умнее нас.

Заиграл Морриконе. И одновременно раздался звонок в дверь.

В сутках двадцать четыре часа. Ладно, восемь сбрасываем на ночь. Остается шестнадцать. В часе шестьдесят минут. Умножаем на шестнадцать. Сколько это будет? Тем не менее телефон звонит именно в ту минуту, когда надо срочно делать что-то еще. Если есть какой-то небесный диспетчер, у него дурацкое чувство юмора.

В дверях стоял сосед Леонид Ильич.

Я сказал “здрасте”, но он посмотрел на меня странно, и я сообразил, что по-прежнему сжимаю в руке камень.

Телефон надрывался.

— Сейчас, — сказал я, положил камень на стол и стал рыться в карманах куртки. Телефон, оказывается, был в наружном кармане сумки. Не помню, чтобы я его туда клал.

— Я нашел прадедушку, — сказал Сметанкин, — того, который в Тибет.

— Отлично.

— Искал и нашел. Все как вы сказали.

— Отлично, — повторил я, — давайте завтра, а? В одиннадцать вас устроит?

— А пораньше нельзя? — раздраженно спросил Сметанкин. Ему не терпелось показать прадедушку.

— Хорошо, — сказал я покорно, — в десять.

Надо будет поставить будильник.

— Извините, — сказал я Леониду Ильичу, — это по работе.

— Я вижу. — Он покосился на камень. — Я вам не помешал?

В руках у него был пластиковый пакет в полосочку, в такие паковали продукты в мини-маркете за углом.

— Нет, — сказал я, — нет, что вы. Мне показалось, крыса. Я и… Что делать, если крыса?

— Завести кошку. Тут много бесхозных кошек. На дачах после сезона всегда много кошек… Просто выйдите и скажите “кис-кис-кис”. Она будет стараться, они всегда стараются, приблудные.

— Я тут временно, — сказал я честно, — куда ее потом?

— Мы все на этой земле временно. Ну не хотите кошку, вызовите крысоловов. Дератизаторов.

— Чтобы у меня по всему дому валялась ядовитая приманка?

— Это специальный яд, — пояснил он, — только для крыс. Вроде бы у них нарушается свертываемость крови. Они умирают от внутреннего кровотечения.

Я представил крысу в своей норе, умирающую от внутреннего кровотечения.

— Может, просто показалось.

— Не буду вас отвлекать, — он стал рыться в пакете, — но поскольку я ваш должник… сначала я хотел купить гномика. Такого же. Но потом решил, что лучше пусть будут просто свечи. Тем более гномика все равно не было. Были медвежата.

— Не стоило беспокоиться, — сказал я.

— Что вы, какое беспокойство.

Свечи были витые, нарядные, каждая упакована в целлофан.

— Производство свечей, — сказал я, — похоже, процветает.

— Ностальгия, — он пожал плечами, — атавизм. Огонь сделал человека человеком. А электричество появилось всего полтора века назад. Что такое полтора века в сравнении с историей цивилизации? Знаете, что чаще всего попадается на раскопах?

— Мусорные кучи.

— И еще кострища. Собственно, мусорные кучи, кострища и могильники и составляют память человечества. И радость археолога.

— А вы чем занимаетесь, — спросил я, чтобы проявить интерес, — кострищами или мусорными кучами?

Получилось немножко неловко. Он мне нравился, а если человек мне нравится, я чувствую себя скованно. И от напряжения бываю бестактен.

— Кострищами, — сказал он, — в своем роде. Кострами веры. Пожарами духа. Еще один неотъемлемый спутник человечества, да?

— Храмы?

— Да. Храмы. Святилища. Здесь были странные верования, вы знаете? Они поклонялись Гекате. Страшной змееногой богине. Святилища, алтари. Изображения на ритонах. Жертвенники. Ей и ее сыну.

— Сыну? Я не помню, чтобы у нее были дети. В смысле, которым поклонялись.

— Один был. — Ему было интересно рассказывать о своей работе. А я о своей не мог никому рассказать. — Вы в жизни не угадаете, как его звали.

— Как? — спросил я равнодушно.

— Ахилл.

— Ахилл вроде сын Фетиды и Пелея, нет? Мирмидонянин.

— С вами приятно разговаривать, — сказал он, — теперь мало кто способен с первой попытки выговорить слово “мирмидонянин”. Не говоря уже о том, что мало кто это слово вообще знает.

— Как же не знать? Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына. Он бесился, потому что военной добычей его обделили при дележке. В частности бабой. Вообще неприятный тип. Но сын Пелея, там точно сказано.

— Это позднейшая трансформация образа. Очеловечивание. Вы ведь Хоммеля не читали, нет? Захарову?

— Нет, — честно сказал я.

— Ахилл на самом деле был сыном Гекаты и богом мертвых. Да еще с морскими функциями. Ему поклонялись приморские поселения. А если учесть, что тогда почти все поселения были приморские… Старались задобрить, приносили в жертву девственниц. Особенно царской крови. Царской — это высший шик. Помните Андромеду, нубийскую принцессу? И кому ее отдали? Страшное божество, скорее всего вообще не антропоморфное.

— Чудовище?

— Да. Чудовище, выходящее из моря.

— Почти Ктулху, — сказал я.

— Кто?

— Ктулху, ну, Древний…

— А! Интернет-фольклор? Нет, этот настоящий. То есть настоящий древний. Здесь неподалеку располагался вход в Аид, ну это вы знаете. Одиссей плавал сюда, специально чтобы спуститься в Аид. А ключ от входа был у Гекаты. Она его выпускала, своего сына, а потом, когда нагуляется, звала обратно.

— Хорошо, что она больше так не делает.

— Кто вам сказал? Все эти морские змеи… Здесь еще тридцать лет назад регистрировались наблюдения морских змеев, знаете? А если это он? Выплывал, искал своих адептов… возможно, помнил, что когда-то ему приносили жертву!

Может, предложить ему чаю? Но тогда он спросит — а почему я не пью чаю. Неловко получится.

— Вы говорите так, как будто он на самом деле существует.

— Реальность — странная штука. То, что порождено нашим воображением, — оно ведь не исчезает. Продолжает функционировать само по себе. Сейчас вот как раз время Гекаты.

— В смысле? Калиюга?

— Нет, просто полнолуние. Новолуние — время Ахилла. Полнолуние — время Гекаты.

Если я не предложу ему чаю, он уйдет. И я смогу наконец отдохнуть.

— Вот. Слышите?

— Что? — удивился он.

— Вроде опять шуршит кто-то.

— Не слышу, — сказал он честно, — но я вообще стал хуже слышать. Я, наверное, пойду. — Он улыбнулся, и я подумал, что, может, он и псих, но симпатичный. — Вы знаете… я все хотел спросить — вам тут не одиноко?

— Нет, что вы!

— Жена не любит дачу. Сыро и поговорить не с кем. И магазинов приличных нет. А я люблю. Мне тут всегда хорошо работается. Но вы ведь молодой человек…

— Что с того? Я устаю от людей. Их слишком много.

— Ну не скажите. Настоящих людей мало.

— В каком смысле настоящих? В смысле хороших?

— Во всех смыслах. Что-то я совсем разболтался. Вы знаете что? Вы заходите. Просто так, ни с того ни с сего. Здесь и правда иногда бывает одиноко.

— Спасибо, — сказал я, — обязательно зайду.

— Только не в полнолуние, — обернулся он с крыльца.

 

Невидимые ремонтники уже побелили потолок, а в кухне вместо пола застывало ровное озеро цемента. Странно, что он не съехал никуда на время ремонта, — вполне мог бы снять квартиру с обстановкой на месяц-другой или номер в гостинице. Впрочем, может, и снял, откуда я знаю? Может, у него тут что-то вроде оперативного пункта, а живет он совсем в другом месте.

— С папиными предками мы разобрались.

Я уселся на диван, который он не слишком постарался застелить газетами, — наверное, предполагает сразу после ремонта выкинуть. На джинсах останутся следы побелки, но это ничего.

— Теперь давайте займемся мамиными.

Оставался щекотливый вопрос касательно собственно папы — я предвидел возникновение самых разнообразных проблем, когда дело дойдет до родителей, но их я решил оставить на потом.

— Просмотрели фотографии?

Он кивнул. Мне показалось, что он изменился. Стал молчаливее, скупее на жесты. Уверенней.

— Подобрали себе родню?

— Кое-кого. — Он ладонью подвинул ко мне стопку фотографий.

— Ну-ну, — сказал я, как доктор, осматривающий капризного больного, — что тут у нас…

Сплошные персонажи “Тихого Дона”. Надо же!

Он напряженно всматривался мне в лицо, словно я Властелин Времени и под моей рукой они вот-вот оживут.

— Значит, мама у нас по крови донская казачка?

— Годится? — с тревогой спросил он.

— Почему нет. Это же ваши родичи. Давайте думать, как они в Сибири оказались.

— Сослали, — с готовностью предположил он, — во время раскулачивания.

— Давайте не будем чересчур отягощать семейную историю. В Сибирь казаки еще при Иване Грозном переселялись. Осваивать фронтир.

С фотографии на меня смотрели крепкие сильные люди, у женщины косы перекинуты на грудь, у мужчины закручены усы. Трое детей выстроились по росту на переднем плане.

— Вот эти мне особенно понравились, — сказал Сметанкин.

Я перевернул фотографию. На обороте выцветшими чернилами, аккуратными буквами, где жирные линии сменялись тонкими, волосяными, было выведено:

“Тимофеевы, Тобольск, 1924”.

— Отлично. Значит, это мамина родня. А вот эта, видите, сбоку стоит, — это ваша бабушка.

— Совсем еще маленькая, — сказал Сметанкин и задумчиво погладил фотографию рукой.

Мне стало неловко, словно я нечаянно подсмотрел интимное, я поднялся с дивана и прошелся по комнате. Сеялся мелкий дождь, тополь брезгливо тряс листвой, женщин у бювета не было.

— И еще мне вот эти нравятся, — сказал Сметанкин. Он явно вошел во вкус.

Я вернулся и снова уселся на диван, предварительно смахнув ладонью следы побелки.

Эта фотография блестела глянцем, в нижнем ее фестончатом уголке белела надпись “Евпатория-1953”. На фоне раскидистых пальм и каких-то явно курортного вида белых строений молодая женщина, полная, черноволосая, обнимала хмурую загорелую тонконогую девочку.

— Ваша мама?

— Да, — сказал Сметанкин и сглотнул, — мама.

Он отвернулся к окну — в глазах отразилось серое небо, и казалось, в них нет зрачков.

— Жаль, не Тимофеевы. Они Доброхотовы. Видите, на обороте.

На обороте было целое письмо.

“Дорогой Коленька! У нас все в порядке. Мы прекрасно устроились. Лялечка купается каждый день. Столовая хорошая, рядом парк, ходим на экскурсии и процедуры, скучаем. Тут хорошо, но мы считаем дни, потому что соскучились по тебе и маме. Твои Саша и Лялечка”.

Еще там был адрес:

“Новокузнецк, ул. Ленина, д. 8, кв. 21, Доброхотову Н. П.”.

Обратным адресом стоял Главпочтамт, г. Евпатория.

— Ну так ведь она замуж вышла, ваша бабушка. Сменила фамилию. Он из семьи сельских священников. Вот они как раз и были сосланы в Сибирь. Как чуждые элементы. Там он прижился, познакомился с вашей бабушкой. Бухгалтер, инвалид войны, умер в пятьдесят девятом. Так что вашей мамы девичья фамилия Доброхотова.

— Это хорошо, — согласился он, — а почему Новокузнецк?

— А вы хотите устойчивого семейного гнезда? Ничего не выйдет, уж такое было время. Не было устойчивых гнезд. Давайте лучше дедушку Доброхотова поищем. Вот этот устраивает?

Крохотная бледная карточка была отклеена с пропуска или военного билета, не знаю — молодой человек в пилотке, худая шея, уши торчат.

— Вполне, — сказал он задумчиво — дедушка Николай Доброхотов. Вполне. Кстати…

Он нагнулся к груде сложенных в углу вещей.

— Смотрите, что я нашел! Разбирал антресоли и нашел.

Такие альбомы для фотографий выпускали в начале пятидесятых. С коленкоровой серой обложкой, серыми картонными страницами с прорезными полулунами… В углу обложки тисненая арка ВДНХ.

— Если есть фотографии, должен быть и альбом, правда?

Я перелистал твердые страницы. Он уже разместил туда предполагаемую прабабушку и еще какого-то типа, худощавого, явно штатского, верхом на лошади, за плечами ружье.

— Вот он, прадедушка, — пояснил он, тыча крепким пальцем в фотографию, — неродной, тот, что ходил в Тибет. Все, как вы говорили. С этими старыми фотографиями всегда так. Думаешь, их нет, а они есть.

Интересно, альбом, когда он нашел его на антресолях, был пуст? И если там фотографии были, куда он их дел?

У прежней хозяйки квартиры наверняка было прошлое, ее собственное, незаемное, и она имела на него полное право — в отличие от Сметанкина, с таким азартом присваивавшего себе чужие судьбы. Впрочем, бесхозные — иначе не стояли бы бок о бок в коробке из-под обуви.

Сметанкин держал на коленях альбом словно нежданно обретенную драгоценность. Так и вцепился в него.

А ведь теперь предстояло самое неприятное. Все-таки он остался сиротой, этого из его биографии не выкинешь. Значит, когда он был совсем маленьким, предположительно лет пяти, что-то страшное случилось с его родителями. Но Сметанкин, против моих ожиданий, вовсе не расстроился.

— Ну, главное, что были. Если их вообще не знаешь, то плохо. А если они были и любили тебя, просто попали в автокатастрофу, то грустно, конечно, жалко их… Но все равно как-то спокойнее. Камень с души.

Он повернулся ко мне и, к моему ужасу, начал трясти мне руку:

— Мне говорили, что вы классный. Я не верил. Не думал, что настолько классный.

— Скажите, — спросил я, осторожно, чтобы не обидеть его, высвобождая ладонь, — а вас не смущает, что все-таки пробелы есть… Чего-то мы не знаем, деталей никаких, в сущности, не знаем… Ваш дед ведь воевал где-то. В каких частях, на каком фронте?

— Что вы, — он пожал плечами, — никто не помнит подробностей о своей родне. Так, кое-что. А дед артиллеристом был. Училище артиллерийское кончил и сразу на фронт. А… с родителями сейчас работать будем?

Я прислушался к себе.

В окно шуршал дождь.

Хотелось оказаться дома. Немедленно. Закрыть глаза и открыть их уже дома.

— Завтра, — сказал я. — Вы пока с этими освойтесь.

— Да я уж освоился, — ответил Сметанкин.

 

У Сметанкина хорошие предки. Жизнеспособные, сильные.

А у меня так себе. Потому что настоящие.

“В школе с первого класса я пользовался неизменным уважением сверстников. Хотя часто был вынужден пропускать занятия по болезни: видимо, сказалось нелегкое путешествие в эвакуацию в утробе матери (ага, это прекрасное старомодное выражение папе тоже понравилось!), однако я наверстывал упущенное дома, самостоятельно, и не раз оказывал помощь своим менее знающим товарищам. Учителя любили меня и ставили в пример”.

Бедный папа, его же наверняка били. Он был выскочка и всезнайка, таких терпеть не могут.

Похоже, у него тоже были проблемы с социализацией. Но он ни за что в этом не сознается. Неудивительно, что он не был диссидентом. И стилягой. Не лабал на саксе. Ему хотелось не вырваться из социума, а встроиться в социум. И чтобы его уважали и любили коллеги. Ценили за надежность, за здравый смысл, за ум, за организационную жилку. Может, его так охотно отпустили на пенсию потому, что недолюбливали за твердолобость и высокомерие? За настырность, за негибкость, за неумение ладить с заказчиками и начальством?

“К тому же я пользовался заслуженной любовью сверстников за умение живо и ярко пересказывать сюжеты прочитанных книжек. Дело в том, что, вынужденно пребывая дома, я пристрастился к чтению и буквально за один день мог └проглотить” └Трех мушкетеров” или └Бронзовую птицу”. На переменках я собирал вокруг себя слушателей, и даже второгодники, которые были └грозой” школы и нередко поколачивали остальных, с увлечением слушали мои рассказы. Бывало, я └поправлял” классиков и современников, додумывая особенно яркие и интересные эпизоды, которые были бы близки и понятны моим слушателям, например вводя в действие директора нашей средней школы номер сто один по прозвищу └Атый-батый”, одновременно выполнявшего обязанности военрука, которого неизменно постигал несчастливый конец, всякий раз разный, однако каждый раз плачевный. Один раз, как я помню, я вывел его в образе американского шпиона, заброшенного сюда на подводной лодке, тайно причалившей к нашим берегам, и разоблаченного находчивыми учениками. Нет нужды рассказывать, с каким восторгом приняли мой рассказ недолюбливавшие строгого отставника одноклассники, однако история эта каким-то образом дошла до самого директора. Мне первый и последний раз в жизни поставили └единицу” за поведение. За этим последовало суровое наказание дома, и увлекательные собрания во дворе школы за дровяным сараем, в котором хранили уголь, пришлось прекратить”.

Я вздохнул и отложил папины мемуары.

Он, значит, был чем-то вроде звонаря на зоне. И воры в законе, большие страшные второгодники, отбирающие у малышни мелочь на папиросы, благосклонно слушали его. Неприкосновенный рассказчик историй.

Три соска. Родовое клеймо.

Я закрыл файл и набрал в поиске “Геката. Северное Причерноморье”.

Тут же выскочила ссылка на статьи Захаровой, Хоммеля и Л. И. Финке. В статье Финке, датированной 2004 годом, проводились параллели между скифской змееногой богиней Апи — вечной и единственной владычицей этих земель и Гекатой — трехликой богиней Луны и смерти. Более поздние проявления мифологического сознания, пишет Финке, склонны передавать атрибуты Гекаты Артемиде, которая до какой-то степени персонифицирует хтонические, дионисийские черты Аполлона. Который в свою очередь (папин стиль, оказывается, донельзя прилипчив) несет в себе двойственное — аполлоническое и дионисийское — начало, поскольку, во-первых, погубитель, во-вторых, повелевает мухами и мышами, испокон веку служившими зооморфным атрибутом хтонических божеств.

Кстати, насчет мышей. Я отвлекся от статьи Финке и прислушался.

Нет, все тихо.

Л. И. Финке, подумал я, это, скорее всего, и есть мой сосед, Леонид Ильич.

Надо будет подробней поговорить с ним о его работах, ему будет приятно. А заодно спросить, был ли он когда-нибудь стилягой и лабал ли на саксе.

Впрочем, наверняка нет. Наверняка он ездил летом на раскопки и работал разнорабочим, или кем там они нанимаются, в степи, под белым солнцем, в белом пустом небе кружатся кресты ястребов, иногда, редко-редко, его пересекает белый след от реактивного самолета. Вода в канистре нагревается и отдает на вкус железом и солью. На всем вокруг лежит белый плотный свет и сухая белая пыль.

Впрочем, может, он лабал на саксе у себя в институте? Сколотили они какой-нибудь ВИА, или как это тогда называлось? Саксофонист, ударник, гитарист, клавишник…

Раз пошла такая пьянка, я пролистал работы Хоммеля и Захаровой. А еще Топорова и Зильберштейна.

Геката действительно, помимо основных своих неприятных функций, была вдобавок стражем дверей и ворот, отчего имела обыкновение на ритонах изображаться с ключами в руках. По идее, если к ней правильно обратиться, она защищала жилища от нежелательных гостей, но самые главные ворота, которые были на ее ответственности, представляли собой вход в подземный мир, расположенный, по некоторым предположениям, на острове Левка (Захарова), по другим предположениям — на острове Березань (Зильберштейн). Именно оттуда она при особых обстоятельствах выпускала в срединный мир своего страшного сына Ахилла.

Ахилл выходил из воды в безлунные ночи, мокрый, черно-зеленая шкура влажно блестит, огромная голова медленно поворачивается на мощной шее туда-сюда, рот распахивается и захлопывается, вода стекает из углов пасти, как длинные прозрачные усы…

И самая красивая девушка Северного Причерноморья, привязанная к скале, смотрела на него и не могла отвести глаз…

В почте, помимо Ферапонта Акулиновича и Марты Сысоевны, обнаружился Валька Ковальчук. Валька писал, что деньги, которые я ему перечислил, пришли, что Маринка, тьфу-тьфу-тьфу, получила хорошее предложение от некоей швейцарской фармацевтической фирмы, и они гарантированно останутся в Цюрихе до конца следующего года, поэтому, чтобы я не считал его совсем уж законченным буржуем, он считает, что я ему до конца весны ничего не должен, но летом все-таки неплохо при- платить еще за упущенную выгоду, и чтобы я прислал ему сканы счетов за свет и газ, потому что Зинаида Марковна, которая старшая в кооперативе по свету, уверяет, что у меня недоплата.

У меня не было недоплаты, просто я уплатил заранее, а потом они повысили тарифы, и, с одной стороны, у меня была переплата по старым тарифам, а с другой — они никак не могли их пересчитать на новые, потому что я до конца года уплатил по старым. Чтобы утрясти все это, надо ехать в банк, а мне лень, поскольку прямой транспорт туда не ходил, и надо было трястись с пересадкой или брать такси. К тому же любые операции с бумажками мне ненавистны.

Все это я объяснил ему в ответном письме.

Выходит, Зинаида Марковна следит за мной по поручению Вальки Ковальчука? Ну и ну. А я его и правда считал своим другом.

Я еще раз набрал в поиске “Змееногая богиня” и вышел на форум коллекционеров, где на продажу была выставлена серебряная бляшка.

“Богиня с калафом на голове держит в левой руке отрубленную мужскую голову. Из плеч богини вырастают шеи рогатых львиноголовых грифонов, а нижняя часть ее тела представлена в виде сложной пальметты с лепестками из змей, птичьих голов и грифонов”.

Не мой уровень.

К тому же такие вещи имеет экономический смысл подделывать. Их и подделывают, ювелирку вообще легко подделать. И никто не отличит, кроме специалиста. Даже специалист не отличит.

Поэтому я занимаюсь фарфором. И стеклом. Никому не придет в голову подделывать, скажем, тарелку изготовленного в городе Буды обеденного кузнецовского сервиза за номером семьдесят восемь, поскольку хорошая подделка обойдется не дешевле самой тарелки.

Хотя скифские бляшки, конечно, гораздо романтичнее.

Надо будет сходить завтра на блоху.

 

 

“Гисметео” обещало, что утро будет солнечное, и не обмануло. Поэтому, а также ввиду предчувствия затяжной и дождливой осени на блохе было полно народу. Машин из области не меньше десятка. Раскладок на ковриках и газетах — не протолкнуться. А значит, есть шанс набрести на что-то интересное.

Я бродил меж чугунных подставок для утюгов, печных заслонок, резных дубовых накладок и тому подобных обломков кораблекрушения. В откинутой крышке ремингтона спала беременная кошка.

Заглянул за угол, где обычно раскладывался Жора. Он, похоже, прогорал, поскольку решил наварить на соцреализме и накупил всяких сталеваров и доярок, писанных пастозными яркими мазками, а они никак не желали входить в цену. Была еще одна симпатичная тарелка, я ее покрутил, но брать не стал — дороговата.

— Ну и дурак, — сказал Жора, — у меня уже просили ее отложить. Я для тебя придержал.

— Брось, не разводи. Будешь ее туда-сюда возить, она и кокнется.

— Я с колыбели никого не разводил, — обиделся Жора. — А вот ты, говорят, перекупщиком заделался. Говорят, работаешь на одного чудака.

— Я консультант по интерьерам, — сказал я сухо.

— С каких это пор ты в интерьерах разбираешься?

— Тут и разбираться не надо. Он корни ищет. Хочет, чтобы все было как у его покойной бабушки. Сервант, вазочки, слоники…

— У меня есть слоники, — обрадовался Жора. — Только дома. Хочешь, завтра принесу?

Я по глазам видел, что никаких слоников у него не было, но он надеялся, что перехватит их по дешевке у какой-нибудь старушки, из тех, что кварталом ниже торговали на разложенных газетках всяким барахлом.

— Не тревожь себя, — сказал я, — со слониками все в порядке. Их тут больше, чем в Африке.

Жора огорчился, но ненадолго. Он вообще не умел долго огорчаться. Наклонился и стал рыться в старом саквояже с изъеденной временем латунной застежкой.

— Может, ему это нужно? Уникальная вещь.

Жорины уникальные вещи, как правило, редкое дерьмо, которое он даже и на раскладку стесняется выставлять, так что я переминался с ноги на ногу в ожидании, когда можно будет распрощаться и двинуться дальше, и тут он вытащил из саквояжа бронзового Будду.

Будда был размером в два кулака, исцарапанный, но по-прежнему улыбался лунной равнодушной улыбкой. Никто еще ни разу не заказывал у меня тибетские приключения. Интересно, почему? Богатейшая же тема.

— Ну и? — спросил я, равнодушный подобно Будде. — Это что, эквивалент слоников?

— Старый же, — сказал Жора, — видишь, какой старый? Может, немцы из Тибета привезли?

— Ты чего, какие еще немцы?

— Оккупанты. Немцы в Тибет экспедицию за экспедицией отправляли, слыхал? Эта их мистическая разведка, как ее…

— Аненербе?

— Да. Они там место силы искали. Вот, могли же Будду привезти…

— Жорка, — сказал я, — ну что ты гонишь? Какая-нибудь старушка…

— Ну старушка. Ну и что? Может, она в Тибете жила?

— Да, — сказал я. — И ездила исключительно на белых слониках. Мадам Блаватская ее звали. Ну и сколько ты хочешь за этот предмет чуждого культа?

Жора назвал цену — не маленькую. Сметанкин, впрочем, ее потянет, другое дело, как бы он не подумал, что мы Жоркой в сговоре и я раскручиваю его, Сметанкина, на дополнительные бабки. Поэтому я особенно горячиться не стал.

— Жорка, — сказал я, — вот этого не надо. Вот это ты накрутил раза в полтора где-то. Скинь.

— Да он дороже бы стоил, тут просто клейма нет. Это ж туземная работа, они клейма не ставили.

— А без клейма у тебя его не возьмет никто. Это ж лом, Жорка. Цветной лом.

— Двадцатые годы, — упирался Жорка.

— Вот именно.

Он плюнул и сбросил сотку. Я вздохнул и позвонил Сметанкину — Жорка неотрывно глядел на меня честными маслеными глазами.

— Да, — сказал Сметанкин. Он говорил жестко и быстро, и я подумал, что он, наверное, у себя в фирме или общается с ремонтниками.

— Тут Будда есть. Бронзовый. Вроде старый. Но без клейма. Брать?

— Да, — сказал Сметанкин.

— Не дешевый он.

Я назвал цену.

— Берите (я плотнее прижал трубку к уху, чтобы Жорка не слышал финальных переговоров), деньги есть? Я потом компенсирую.

И отключился.

— Тебе повезло, — сказал я Жорке.

Жорка уныло смотрел, как я отсчитываю деньги. Похоже, он решил, что со Сметанкина можно было слупить и больше.

— Брось, — сказал я в утешение, — он бы у тебя так и валялся нетронутый. Немцы сейчас в моде. А Восток — нет. Восток лет пятнадцать как сошел.

— Ну, полежал бы еще лет десять, — вздохнул Жорка, — может, вернулась бы мода.

— Да за десять лет что угодно может случиться. Не вей гнездо на громоотводе, ты же не птица феникс.

— Точно. — Жорка примирился с упущенной выгодой. — Ты про Славика слышал?

— Нет. А что?

— Сгорел Славик.

— В каком смысле?

— В прямом. Дома сгорел.

— Да ты что?

— Говорил я ему, не продавай святого Христофора. Тем более задешево так. Пусть полежит. Ну и что, что в святцах нет, еще пара лет — и раскрутится. К тому же от пожара предохраняет. А он продал. За копейку, считай, продал. Ну и вот… абзац Славке.

Славка, подумал я, в иконах не очень-то разбирался, продал клиенту по дешевке какой-нибудь раритет, потом спохватился, понял что к чему, пошел недостающие деньги требовать, а клиент подпалил Славку — и концы в воду. Славке дом на седьмом километре достался от бабки, вместе с иконами. Он так и поднялся, на иконах бабкиных. Надо было брать у него Христофора, зря я тогда пожмотился.

Будду я положил в сумку, завернув предварительно в газету “Оракул”, чтобы не испачкал сумку внутри зеленью. Надо будет предупредить Сметанкина, чтобы не чистил его, а то вся достоверность соскребется.

Поставит его в углу на специальный столик и будет небрежно говорить, что прадедушка из Тибета вывез. Надо все-таки ему посоветовать, чтобы и столик подобрал соответствующий, не новье какое-нибудь.

Я поймал себя на том, что и впрямь с азартом занимаюсь сметанкинскими интерьерами, и волевым усилием велел себе прекратить. Нет ничего хуже, чем продолжать думать о заказе после его выполнения, это глупо и смешно. Это непрофессионально, в конце концов.

Невидимки положили ламинат и поклеили обои под краску — стены пока что были серыми, свет из окна растекался по ним, как жидкие белила. Еще они поставили стеклопакеты, и теперь я не слышал ни шума тополя за окном, ни громкоголосых женщин, которые толпились у бювета, кутаясь в пестрые шали.

Он изменился, черты лица сделались четче и определенней, прежде округлые незавершенные жесты стали скупыми и резкими.

— Правильная вещь, — он охлопал Будду по бокам, как охлопал бы лошадь, — я так и думал, что-то все-таки сохранилось.

— Сохранилось?

— От тибетского прадедушки.

— Сметанкин, — сказал я осторожно, — послушайте…

— Ладно-ладно, — он встретил мой взгляд и успокаивающе поднял руку, — знаю. Ну и что, что не родной? Все равно из семьи, верно? Я, когда прочел заметку, так и подумал, не может быть, чтобы он во время первых экспедиций чего-нибудь со своего Тибета не вывез.

— Какую еще заметку?

— Да вот же!

Он аккуратно поставил Будду на пол и вытащил сложенный вчетверо газетный лист из чужого альбома с чужими фотографиями, который лежал, гордясь собой, на тонконогом полированном столике.

— Вот, читайте.

Газета “Оракул”, в которую прежде был завернут Будда, валялась на полу. Он держал в руках ее двойник. Я и не знал, что он читает такую муть. Или это ламинат ею застилали?

— “Тайна пропавшей экспедиции” называется. В двадцать третьем из Красноярска вышли, по заданию Наркомата, вроде как картировать местность, а на самом деле Шамбалу искали. Место силы. И не вернулись. Последнее сообщение от них было через проводника-монгола, вроде нашли они что-то. И все, больше никаких следов. Профессор — Хржановский его фамилия — и жена его с ним, она всегда его сопровождала. Мужественная подруга путешественника.

— Ну и что, — возразил я, ощущая неприятную тягу под ложечкой, — таких заметок знаете сколько? Когда больше писать не о чем, сразу о Тибете вспоминают. Ленин и махатмы. Блаватская и печник. Индиана Джонс и тайны мироздания…

— То вранье, а здесь о прадедушке. Точно он. Вот, глядите.

Человек на фотографии, подверстанной к тексту, верно, был в сапогах, сюртуке и с ружьем за плечами, но черты лица имел весьма расплывчатые, поскольку на возраст снимка накладывалось еще и качество печати.

— Все-таки нашелся прадедушка.

— Скорее, потерялся. Ушел в Тибет и не вернулся.

— Ну да, но ведь помнят же его. В газете пишут.

Я стоял в чужой квартире, где не было никакого отпечатка личности хозяина, ничего, безликие бледные стены, страшные остатки чужого скудного быта, страшное продавленное кресло, которое вот-вот выкинут на помойку, что-то там в кухне, чего я не видел. Мне отчаянно захотелось на улицу.

— С делами разберусь и займусь их поисками. Не может быть, чтобы люди пропадали бесследно.

— Зачем?

— Как зачем? Ладно, прадедушка не родной, но прабабушка-то… Надо с корреспондентом связаться. И с родственниками. Обязательно, — деловито сказал Сметанкин.

— Какими родственниками?

— От первого прабабушкиного брака. Их много должно быть, они ведь крепких кровей, из староверов. Может, у них какие-то свидетельства сохранились. Этим, которые по маминой линии, я уже написал.

— Кому?

— Доброхотовым. И Тимофеевым. Нашел в базе данных города Красноярска и написал.

Я представил себе ничего не подозревающих Тимофеевых и Доброхотовых, у которых вдруг обнаружился неожиданный родственник-детдомовец.

— Сметанкиных, жалко, нет. Последний Сметанкин был мой папа. Ну и я. И все.

— Вы уверены, что это ваши родственники? Доброхотовы и Тимофеевы — довольно распространенные фамилии.

— Ну так это мы и выясним. Если есть общие предки, значит, родственники…

Он захлопнул альбом, подняв чуть заметное облачко побелки. Вид у него сделался решительный и суровый.

— А вам спасибо, — сказал он, — спасибо, что помогли найти родственников. Если бы не вы… Ведь это же надо!

Он улыбнулся неожиданно беззащитной улыбкой.

— У меня, оказывается, родня есть. Ну, правда, не очень близкая. Но все равно. Я ведь всю жизнь один как перст был.

Тут до меня дошло, что, кроме нас с ним, в квартире никого нет, что во время ремонта люди приходят и уходят и никто не запоминает, кто именно вошел и вышел, и что труп можно завернуть, скажем, в рулон линолеума.

А если он решит, что я — единственная помеха в обретении новой семьи? Не будет меня — и никто уже, в том числе он сам, не отличит правду от вымысла.

Не надо мне было соглашаться на этот заказ.

Я поздравил его с таким замечательным обретением родни, не глядя, сунул в карман деньги, которые он отдал мне за Будду, и торопливо вышел. Дверь была не закрыта — во время ремонта никто не запирает.

Уже выходя, я оглянулся, он стоял, по-прежнему держа в руках раскрытый альбом для фотографий. С Тимофеевыми, Доброхотовыми и неродным прадедушкой Хржановским.

 

Потребность распространять вербальную информацию сродни потребности распространять информацию генетическую. Это что-то вроде похоти, человек просто не в состоянии с этим справиться.

Папа накатал очередную порцию мемуаров.

О выпускном вечере, “пути в большую жизнь” и о том, как он учился в институте.

Я уже знал, о чем там будет, — о том, как его уважали преподаватели и сверстники.

О смерти Сталина он не написал практически ничего. Хотя оказался комсомольцем Сталинского призыва. Его приняли в комсомол на год раньше положенного, потому что пользовался уважением сверстников — на это он особенно напирал.

Где-то ко второй половине пятидесятых он немножко расписался и стал больше уделять внимания быту и материальной культуре. Описывал он все подробно, словно внутренним взглядом видел комнату в коммуналке, где рос и взрослел. При этом напирал на то, что “их поколение, невзирая на бытовые трудности и ограниченные возможности, умело радоваться жизни”.

Он писал про бордовую плюшевую скатерть с цветами и кистями, про ящики с углем, про керосинку, про походы на рынок, про рыбные ряды и про то, как торговки подкрашивали жабры акварелью, чтобы рыба казалась свежей. У свежей рыбы жабры красные. У несвежей — бледные. А я и не знал.

Я отдал ему распечатанные страницы.

— Ты сам-то прочел? — спросил он с надеждой.

Как будто я печатаю как машинистка — вслепую, механически…

— Да, — сказал я, — прочел. Слушай, а как назывались в ваше время самодеятельные музыкальные группы? ВИА?

— ВИА позже появились. Они назывались банды, — сказал папа, — ну джаз-банд, в смысле.

— Что, так и объявляли? На всяких студенческих концертах? Что сейчас выступит банда?

— Нет, — папа задумался, — кажется, нет. Говорили просто “квартет”. Джаз одно время преследовали. Если бы ты меня внимательно слушал… Я же рассказывал.

— Папа, я знаю, что джаз преследовали. Но когда перестали это делать? Когда перестали смеяться над стилягами?

— Не помню, — сердито сказал папа.

— А ты был когда-нибудь стилягой?

— Нет! — сказал папа. — Не был! У нас на курсе был один стиляга, сын завкафедрой, он выглядел смешно и жалко! Смешно и жалко! И вся эта его ужасная компания… Ты лекарство купил?

— Какое лекарство?

— Я же тебе специально давал вырезку!

Я забыл про биодобавку.

— Так я и знал, — сказал папа с удовольствием, — тебя ни о чем нельзя попросить. Ты ничтожество.

— Папа, хватит. Я — это все, что у тебя есть. Ты когда-нибудь над этим задумывался?

Нечестный прием. Но я и правда устал.

— Задумывался. — Папа энергично кивнул. — Я все время задумываюсь. Почему одни вырастают трудолюбивыми и родственными, даже в ужасных, совершенно ужасных условиях, а другие, которым обеспечивали все…

Под другими он имеет в виду меня.

Он обижается, что я живу отдельно. Он хочет, чтобы вместе. Чтобы он мог меня мучить чаще и дольше. Но он же не думает, что дело в этом, — он думает, что мы бы замечательно проводили время. Я бы возвращался с работы и рассказывал ему, как прошел день. А он бы рассказывал про то, как прошла его молодость. Замечательные, правильные отношения.

— Столько есть ответственных, работящих людей, — укоризненно сказал папа. — И возраст тут совершенно ни при чем. Вот человек дело делает. Добился всего, теперь о родне заботится.

Он слишком много смотрит телевизор. Там постоянно гонят какую-то пафосную чушь. Поэтому я спросил:

— Это сериал или реалити?

— Что? Нет, это тут, у нас. Можно сказать, под самым твоим носом.

Я рассеянно взглянул на газету, которую он тыкал мне под нос старческой рукой со вздутыми синими венами, и поймал себя на том, что не могу вспомнить его молодым. Но ведь он же был молодым! И кажется, уже тогда таким же помпезным, легко раздражающимся ритуальщиком. Черт, а я-то кто?

Газета была местная, а рубрика называлась “Наши знаменитые земляки”.

Дальше шел заголовок, они, наверное, нарочно нанимают таких журналистов, которые не способны порождать ничего, кроме банальщины.

 

ВМЕСТЕ МЫ — СИЛА!

 

Более двадцати человек съедутся в наш город, чтобы познакомиться друг с другом на обеде, который будет дан в их собственную честь.

Всего лишь несколько месяцев назад переехал в наш город предприниматель Сергей Сергеевич Сметанкин. Однако за это время он успел не только развернуть здесь свой бизнес, но и предпринять беспрецедентные усилия, не связанные с его основным видом деятельности. Он задался целью найти и познакомить друг с другом дальнюю и ближнюю родню по отцу и матери. Еще в раннем детстве потеряв вследствие трагического инцидента своих родителей, он тем не менее проследил свою семейную историю в глубь веков и пригласил свою многочисленную родню в наш город. Тимофеевы, Доброхотовы, Хржановские и Скульские впервые увидят друг друга, и, возможно, этот неожиданный праздник послужит поводом для возобновления старых родственных отношений — а то и для новых неожиданных знакомств и встреч. “Никто так не умеет ценить родню, как мы, бывшие детдомовцы, — сказал Сергей нашему корреспонденту, — не знаю, будут ли рады мне новые родственники, но я счастлив обрести их. Надеюсь, эта встреча станет для нас праздником. Я давно мечтал увидеть потомков тех, кто сохранился лишь в фотографиях на страницах моего семейного альбома, и предпринял значительные усилия, чтобы разыскать их и собрать всех вместе”. Итак, в ближайшие выходные в гостинице “Ореанда” соберутся люди, которые ничего не знают друг о друге, но тем не менее связаны незримой нитью родства. “Нет ничего важнее родных людей, — добавил Сергей, — и это единственный капитал, который не обесценивается”.

Нам остается только поздравить Сергея с этой замечательной инициативой и позавидовать его многочисленным родственным связям.

 

Тут же имелась и фотография Сметанкина, впрочем отфотошопленная, пригламуренная, отчего черты лица, и без того неуловимые, казались совсем неопределенными.

— Папа, — сказал я, — не хочу тебя огорчать, но это афера. Сплошное вранье.

— Почему ты никогда не веришь людям? — вспыхнул папа. — Почему всегда думаешь о людях плохо?

Он думал хорошо обо всех, кроме меня. И кроме своих бывших сослуживцев. Вообще, обо всех, кроме тех, кого знал лично.

— Потому что я знаю этого человека.

— Вздор, — сказал папа, — откуда ты его можешь знать? Он тебя на порог не пустил бы. Приличный человек, своя фирма.

— Ты же сам всегда говорил, что все бизнесмены — жулики.

— Бизнесмен — это одно, — сказал папа, — а деловой человек — совсем другое. Я пойду. И тетя Лиза пойдет.

— Куда? — Я вернул ему газету, и теперь он прижимал ее к себе. Я увидел, что руки у него дрожат.

— На собрание родственников, — сказал папа, — наконец-то у меня завелся приличный родственник. Не то что ты.

Я стоял посредине темноватой, грязноватой комнаты с пузырящимися обоями и не знал, что сказать.

— Что смотришь? — раздраженно сказал папа. — Его прабабушка, та, которая переехала в Красноярск и вышла замуж за профессора географии, — это ведь и твоя прабабушка. Только он не Хржановский, а Крыжановский. И они в Тибет вместе в экспедиции ходили, а потом пропали без вести там, и слава богу, что пропали. Наверное, их махатмы предупредили, потому что за ним уже пришли. Засаду устроили у них на квартире, месяц не уходили, надеялись, что вернутся. И вот один из них, Яков, совсем молодой еще, и их старшая дочь, Вера… Там была большая семья, строгих нравов, она их не приняла. Так что он уехал и маму с собой увез. Она уже была Соней беременна.

— Папа… — сказал я и замолчал.

— Но в войну они помирились, — продолжал папа, — мы у них жили, в эвакуации. И мама, и я, и Сонечка. Жалко, Будду продать пришлось, бронзового. Здоровенный такой Будда был. Они из Тибета его привезли, из первой экспедиции. Или из Монголии, не помню. Мама взяла его на память, когда уезжала. Я помню, у них было много всяких странных штук, наверное, еще остались. А Будда этот даже оккупацию пережил, мама его черной краской выкрасила и оставила у Анюты в дворницкой, Анюта его вместо груза использовала, когда капусту квасила. А потом, после эвакуации, вернула, вот были же честные люди. Его керосином оттерли, и он стал как новенький. А потом ты маленький болел очень, острый аппендицит с осложнениями какими-то… Мы тебе лучшего хирурга нашли, но Будду пришлось в комиссионку сдать. От тебя вечно одни неприятности.

— Папа…

— И я бы на твоем месте тоже пошел, — сказал папа, — познакомишься с приличным человеком.

 

В подворотне, сколько я себя помню, осенью стоит лужа. Иногда в ней пляшет свет печальной лампочки, свисающей со свода, иногда лампочка разбита. Иногда лужу морщит от ветра, тогда черная вода становится серой. Сейчас она гладкая и в ней отражается огромный разноцветный Ктулху.

Рядом с Ктулху готическим шрифтом выведено:

 

ОН ГРЯДЕТ!

Ниже, помельче:

осталось 7 дней

 

Не думаю, что Ктулху восстанет из лужи. Тем не менее я обошел ее как можно осторожней, прижимаясь к противоположной стене, — уж очень она была здоровенная. И, стоя рядом с приворотной, ушедшей в землю чугунной тумбой, вытащил мобильник. Вроде эти тумбы раньше ставили, чтобы конные экипажи, въезжая во двор, не ударялись боками о стены. Не знаю…

— Да? — деловито сказал Сметанкин. На заднем плане опять был какой-то шум, грохот, визг дрели… Основательное он, по всему, вьет себе гнездо.

— Слушайте, Сергей, что это за ерунда?

Я вдруг почувствовал, что у меня трясутся руки — точь-в-точь как у папы, когда он держал газету.

— Зачем вы врали моему отцу?

— Вашему отцу? — Где-то вдалеке Сметанкин возвысил голос, стараясь перекричать дрель. — Фигня какая-то. Я не врал вашему отцу.

— Ну как же, Блинкин, Александр Яковлевич, он теперь говорит, что он ваш родственник! Что за… — Я поймал себя на том, что тоже кричу, хотя здесь было тихо, только какая-то тетка с кошелками попыталась обойти лужу с моей стороны, но испугалась, передумала и стала пробираться по противоположному краю лужи. Ктулху ей показался безопасней.

Я слышал, как Сметанкин говорит в сторону “Да тише же!”, и дрель вдалеке замолкла.

— Блинкин, точно. Пожилой такой. Он на меня через заметку вышел. Надо же, а я сначала был против, когда этот журналист ко мне приперся, чего, думаю, лезет, это семейное дело. А вон как здорово получилось, оказывается, у меня и тут родня есть, а я не знал.

— Какая еще родня? Это мой папа. Мой собственный!

— Да, но его папа сделал ребенка дочке прабабушки Скульской. Яков Блюмкин его звали. Чекист. Караулил-караулил, ну и…

— Сергей, мы не Блюмкины. Мы Блинкины.

— Так я же выяснял — дед Яков в сорок восьмом фамилию поменял. Как бы прирусел немножко. Он хитрый был, всегда чуял, куда ветер дует. Надо же, оказывается, это ваш папа! А мне говорили, ваша фамилия Тригорин.

— Это литературный псевдоним. Вы что, совсем темный?

— Да, — честно сказал Сметанкин, — вспоминаю что-то. У Чехова рассказ такой, да? Что-то про писателя? Мисюсь еще там.

Ктулху в луже, почувствовав себя в родной среде, шевелил щупальцами и менял цвета.

— Более или менее. Не в этом дело. Вы папу оставьте в покое.

— Да не трогал я вашего папу! Он сам мне позвонил, говорю же. Приятный человек, я ему приглашение прислал. Ему и этой еще, племяннице его, как ее там? Вся семья собирается, пускай познакомятся, а то живут люди, ничего друг о друге не знают…

Я вдруг почувствовал, что очень устал.

— Послушайте, Сергей, ну нет у вас никаких родственников. Только фотографии в альбоме. Какое такое воссоединение семьи? Кого вы собираете? Совершенно посторонние друг другу люди.

— Как это посторонние? Ты что, мужик, совсем рехнулся? — Сметанкин повысил голос, и где-то рядом с ним злобно взвизгнула дрель. — Двадцать человек родни, а то и больше, такие бабки выложил, поезд, самолет, гостиница, обед в ресторане, целый зал в аренду, да с какой стати я бы для посторонних затевался?

— Тогда вы просто псих. Это же мираж. Иллюзия.

— Какая еще иллюзия, если я с ними переписывался? Нормальные родственники. Ты-то, извиняюсь, сам-то кто? Прикинь, если твой папа… Ты же мне брат, мудила. Ну ладно, не родной, на фиг мне такой родной брат, но все равно, я своих не бросаю. Так что давай не трахай мне мозги, а лучше приходи с папой в “Ореанду”, с нашими всеми встретишься!

Дрель визжала все нестерпимее, к ней прибавился равномерный стук.

— Ладно, слушай, не до тебя мне, — сказал Сметанкин и отключился.

Ктулху подмигнул из лужи и шевельнул щупальцем.

 

Когда идет дождь, кажется, что солнца не было никогда. И не будет.

Папа — просто несчастный человек, неудачник. Посещение слета липовых родственников, всех этих Сметанкиных-Тимофеевых-Скульских-Хржановских-Блюмкиных, не изменит, вопреки жалкой надежде, его жизнь, только заставит еще более остро почувствовать одиночество и немощь.

Он ведь ненавидит меня за то, что я виноват в его одинокой старости. Ни невестки, которой он бы мог помыкать, ни внуков, перед которыми он мог бы красоваться, — пустая квартира, раз и навсегда заведенный порядок, нелепые ритуалы, тоска, одиночество. Но ведь я, кажется, готов был его любить? Или нет? Я — то, во что он меня превратил? Или я сам так себя уделал? Где вообще кончаются наши родители и начинаемся мы?

Зажглись фонари, у меня появились две тени. Одна постепенно делалась длинной, бледной и, вытягиваясь, уплывала назад, а у ног вырастала другая, короткая и плотная, и начинала в свою очередь удлиняться и исчезать. Я так увлекся этим зрелищем, что когда меня окликнули, я вздрогнул и непроизвольно дернулся.

— Смотрю, вы тоже припозднились, — сказал сосед Леонид Ильич.

Я удивился, что он меня узнал, со спины, в куртке с капюшоном.

Он был в чудном макинтоше, похожем на рыбацкий. Тоже с капюшоном.

Я надеялся, что он обгонит меня и пойдет по своим делам, но он подладил свой шаг к моему и пошел рядом. Теперь вокруг нас двигались, уходя назад и возникая вновь, уже четыре тени.

Я сказал несколько необязательных слов о погоде и наступающей осени — бледный призрак общения с чужаками. Он отозвался в том же духе.

Когда я говорю, мне дискомфортно. Когда молчу — тоже. Мне кажется, собеседник от меня чего-то ждет. Умного или, по крайней мере, любопытного. И, не дождавшись, решит, что я полный урод. И от неловкости я сказал:

— А вам никогда не кажется, что все вокруг ненастоящее?

— В смысле? — спросил он спокойно.

— Ну, как бы нам подсовывают фальшивый образ реальности. Вы видите одно, я — другое…

— Это называется субъективный идеализм, — он аккуратно обошел лужу, — а то и солипсизм. Лично мне симпатичные философские направления. Проверить, видим ли мы одно и то же, нельзя, правда?

С ним было легко разговаривать.

— Нельзя, — согласился я, — но я не о том. Я хочу спросить — по чьей воле?

— То есть кто нам показывает картинку? Нашу субъективную реальность, данную нам в ощущениях?

— Да. Кто?

— Вы все-таки, наверное, писатель, — сказал он, — редакторы такими вопросами обычно не задаются. Только писатели и психи.

Он это сказал необидно, и я не обиделся.

— У вас неприятности? От хорошей жизни никто о таких вещах не думает.

— Не знаю, — сказал я, — Как посмотреть. Это нормально, что твой отец предпочитает тебе совершенно чужого человека?

— В смысле мужчину или женщину?

— В смысле родственника. Только это не родственник. Вообще никто.

— Абсолютно нормально. — Он пожал плечами. — Вы не совпадаете с его образом идеального сына. А чужой человек совпадает, потому что он чужой.

— Это я как раз понимаю. Я не понимаю, что происходит.

— Нормальное состояние, — сказал он, — никто не понимает. Визионеры пытаются понять и сходят с ума. Я не знаю ни одного нормального визионера. Не обращайте внимания, я после лекции обычно много говорю. Растормаживаются речевые центры.

— А я читал вашу работу, — сказал я ни с того ни с сего, — про Ахилла и Гекату. Ваша фамилия — Финке?

— Финке, — сказал он, — да.

Он помолчал. Потом сказал:

— У меня пицца в морозилке. И сыр. И бутылка кьянти. Вы как?

Мы как раз подходили к воротам. Они были черные, мокрые, блестящие, и по ним били плети дикого винограда, черного, мокрого и блестящего.

Строение, которое я выдавал заказчикам за свой дом, чернело на фоне мерцающего пустого неба. Я подумал о том, как зажигаю свет на крыльце, ищу ключи, как снимаю мокрую куртку, как зажигаю настольную лампу и включаю комп… И передо мной длинный вечер, который нечем занять. И я буду ходить и прислушиваться, не зашуршит ли где, и пить стремительно остывающий бледный чай, потому что лень заварить свежий. И наконец заберусь в постель, под теплое одеяло, и не засну, буду смотреть в окно, где на фоне световой кляксы качаются, приникая к стеклу, страшные черные ветки.

И я сказал:

— Ладно.

В конце концов, отказаться от пиццы я всегда смогу. Совру, что у меня аллергия на животный белок.

Его жена и правда не любила дачу — никакого присутствия женщины тут не ощущалось. Вообще. Нормальный мужской бардак.

Ему не надо было притворяться писателем. Ему вообще не надо было притворяться.

— Забавный у вас плащ, — сказал я, чтобы что-то сказать.

— А, этот. — Он скинул негнущийся плащ и бросил, точнее, поставил в угол. — Это я из Шотландии привез. Настоящий, рыбацкий. Весит он, правда, черт знает сколько.

— На раскопки ездили?

— Нет. На конференцию. — Он профессионально, как хирург, вскрывал упаковку у пиццы. Она наверняка еще хуже той, что я заказывал, та хотя бы была свежая. Тем не менее мне вдруг захотелось есть, ужасно, просто зверски.

Я спросил:

— А с чем она?

— Маслины, — сказал он, — грибы, моцарелла… колбаса какая-то. Я уже брал, вроде ничего. Вы тарелки пока возьмите, они там, рядом с мойкой. А я кьянти открою.

Отступать было поздно, и я признался:

— Я, вообще-то, есть не буду.

— Диета? Пицца, она, знаете… в общем, безвредна. Ну, по крайней мере, никто еще от нее не умер. Или у вас аллергия? Там перец есть, сладкий, на него бывает аллергия.

Я словно увидел себя со стороны — человека, укутанного в толстый слой необязательного вранья.

— Нет. Я не могу есть при посторонних. Это невроз такой. Ну…

— И в ресторанах? — заинтересованно спросил он. — Даже за отдельным столиком?

— Нигде. Ни в гостях, ни в ресторанах.

Ну вот, признался. Я прислушался к себе, чтобы понять, стыдно мне или нет. Вроде нет. Странно. И он тоже сказал:

— Странно. Еда, вообще-то, единственный физиологический процесс, который можно совершать публично. Практически во всех культурах. Дефекация табуирована вообще, мочиться публично разрешается только в однополых замкнутых компаниях, сексом на публике мало кто занимается. Исключения — они и есть исключения. А вот с едой интересно получается. В сущности, ведь процесс еды сам по себе не слишком эстетичен, нет?

“А что это ваш Семочка ничего не ест?”

Я подумал о детстве, о мучительных походах к родственникам, о том, как сидел, уставясь в тарелку, или пытался спрятаться под стол или отвернуться, чтобы не видеть страшных жующих ртов, пальцев, подносящих еду к накрашенным женским губам.

— Да, — согласился я.

— Сколько накручено всего вокруг культуры еды. А ведь на самом деле наблюдать за едящими людьми не очень приятно. К тому же когда человек ест, он уязвим. Метафизически, я имею в виду. На Карибах, например, ни в коем случае нельзя, чтобы собака смотрела на едящего человека. Иначе в него вселится злой дух. А там знают толк в злых духах.

— Это там, где вуду?

— Да. Там, где вуду. Но поскольку пиццу я уже разогрел, а она после микроволновки быстро черствеет, рекомендую вам взять тарелку и уйти на веранду. А я поем здесь. Кьянти налить?

— Валяйте, — сказал я.

Я ел пиццу, отвернувшись к окну, вино оказалось кисловатым, но неплохим, и, кажется, впервые за последнее время мне было хорошо и спокойно. Может, я все-таки со временем приспособлюсь? Смогу есть на людях. Заведу семью. Порадую папу.

Надо будет подробней расспросить его про Ахилла. Этот Ахилл и правда все равно что Ктулху. Древний. Страшный. Спит на дне моря, в ожидании, когда про него вспомнят и проявят должное уважение.

Отсюда, с веранды, я видел временное свое жилище, мокрое, черное, нежилое, набитое ненужными мне вещами и обманутыми книгами. Потом я прожевал кусок пиццы, торопливо заглотнул его, моргнул и вновь уставился во мрак.

На крыльце, черном, как и весь дом, вспыхнул и погас красноватый огонек.

 

 

 

Он, видимо, все-таки смотрел мне в спину, потому что сразу сказал:

— Что?

Я видел в окне свое лицо — оно плавало во мраке как бледный воздушный шарик, сквозь него проступали черные ветки.

— Там кто-то есть. У меня на крыльце. Курит.

Огонек то разгорался, то почти исчезал.

— Вы что, никогда не ждете гостей?

У меня нет гостей, только клиенты. Но с чего бы кто-то из них стал ждать на крыльце, под дождем? Я так и сказал:

— Ну, в общем, нет.

Я представил себе, как надеваю отсыревшую куртку, выхожу под дождь, закрываю за собой одну калитку, открываю другую (при этом на меня сыплются мелкие капли с плетей дикого винограда) и иду к своему/чужому дому, чтобы встретиться лицом к лицу с тем, кто ожидает меня.

— Знаете что? — сказал он. — А давайте я пойду с вами.

Я подумал, а что он может вообще сделать, он ведь немногим моложе моего отца, но неожиданно для себя согласился:

— Спасибо.

Было такое чувство, как в детстве, когда я не боялся ничего, потому что рядом со мной шел взрослый. Потом папу чуть не побил какой-то пьяный урод, которого папа попросил не материться при детях. У него были белые, бешеные глаза в редких бледных ресницах, и он надвигался на папу весело и ловко. Я до сих пор помню, как папа, схватив меня за руку, побежал прочь, приговаривая: пойдем скорее, Сенечка, он же сумасшедший!

Сосед накинул свой шикарный дождевик, я — сырую куртку турецкого производства, и мы вышли в сад, раздвигая занавес водяной пыли. Мы прошли столб света, падавшего из окошка веранды, и я вдруг отчетливо увидел висящее в темном воздухе как бы светящееся желтое яблоко, все в мелких каплях.

Под навесом на крыльце сидел кто-то темный, скорчившийся; услышав шаги, он встал. Сигарета прочертила в воздухе огненную дугу и, шипя, упала в траву, а черный человек стоял и молчал. Теперь я разглядел, что он гораздо ниже меня, просто стоит на крыльце и оттого кажется высоким.

— Вы к кому? — спросил я, хотя, наверное, надо было спросить “вы кто?”.

— К тебе, — хрипловатым высоким голосом сказал человек.

Я не сразу понял, что голос женский.

— Что ж ты даже не позвонил? Я извелась вся.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал сосед. — Если что, заходите, не стесняйтесь.

Он, наверное, подумал, что это что-то личное. И что я не тот, за кого себя выдаю. А что у меня может быть личное?

Сосед повернулся и пошел по дорожке, его дождевик чуть слышно поскрипывал. Мне стало совсем одиноко. Что ей нужно? Кто она вообще?

Я сказал:

— Вы, наверное, перепутали. Это Дачный переулок. А вам, наверное, нужна Дачная улица.

— Семочка, родной, ну что ты такое говоришь? — Она всплеснула руками. Руки у нее были то ли в митенках, то ли просто длинные черные рукава, как они теперь носят, в воздухе мелькнули, точно отрубленные, белые пальцы и тут же пропали. — Я к тебе пришла. К тебе, солнце мое.

Мне захотелось развернуться и побежать следом за Леонидом Ильичом. Я ее не знал. Я не знал эту женщину. Я давно уже не знал никакой женщины, если честно.

Авантюристка? Воровка? Откуда она знает, как меня зовут?

— Ладно, — сказала женщина, — ладно. Не бойся, я пошутила. Мы не знакомы.

— Не сомневаюсь, — ответил я сухо.

— Но согласись, зыкински получилось? Ты аж заикаться начал.

— Как получилось? — переспросил я.

— Зыкински. Слушай, а чего мы на дожде стоим? Пошли в дом? Холодно же.

— Погоди, — сказал я, — ты, вообще, кто?

— Ну… — она на миг замялась, и я понял, что она сейчас соврет, — у меня к тебе поручение. От одного человека. Очень важное.

Сейчас она скажет “ничего личного” и вытащит пистолет. Маленький такой дамский пистолетик.

— Врешь, — сказал я.

— Ну вру, — легко согласилась она, — но ведь и правда холодно.

Я подумал, что выгляжу глупо. Стою на крыльце, не решаюсь войти в свой собственный дом. Ну ладно, не свой собственный. Если она не уйдет, мне что, так и стоять тут? Сосед Леонид Ильич знает, что ко мне кто-то пришел, если что, я могу позвать на помощь. А что, собственно, “если что”?

От напряжения и неловкости мне захотелось спать.

Струйка воды с карниза пролилась мне за шиворот. Я сказал:

— Ладно.

И стал шарить по карманам в поисках ключей. Ключи нашлись, но пальцы у меня совсем закоченели, и я уронил ключи в траву, потом долго шарил в темноте, а она светила мне зажигалкой, прикрывая ее от дождя ладонью. Язычок пламени просвечивал сквозь нежную плоть, пальцы казались виноградинками, освещенными солнцем. Так их, кажется, и называют — дамские пальчики.

Я нашел ключи, распрямился и отворил дверь. Я не хотел, чтобы она оставалась за спиной, а потому втолкнул ее в темную комнату и зажег свет.

Я ее не знал.

Она была совсем юной, хотя сейчас их возраст хрен разберешь. Шестнадцать? Двадцать?

Вдобавок она была вся в черном. Черное бархатное пальто, черная муаровая юбка, из-под которой виднелись черные кружевные чулки, огромные черные ботинки с металлической оковкой — и как она умудряется в них ходить, они же должны сбивать ноги до кости. Ногти у нее были крашены черным лаком. Губы — черной помадой. Волосы черные. Глаза черные.
И еще черный блестящий камушек в ноздре.

Еще она была мокрой — с черных волос капала вода, с юбки капала вода, с бархатного пальто капала вода. Принцесса на горошине. Почему бы принцессе на горошине, в конце концов, не быть готкой?

Кожа у нее была очень белая, а нос покраснел от холода. Интересно, а когда сопли, они как-то протекают через пирсинговую дырку? Черт знает о чем думаю…

— Ну а теперь, — куртку я снимать не стал, мне казалось, что если я сниму куртку, то вроде как ей тоже можно, а потом ее уже не выставишь, — может, все-таки скажешь, что тебе нужно?

Тонкие злые губы у нее мелко дрожали, то ли от холода, то ли от смеха.

— Ну и мокредь. — Она встряхнулась, как выдра, и, путаясь в рукавах и раздраженно морщась, стащила свое длиннющее пальто. Под ним оказалось что-то совсем уж невообразимое — кожаный корсет со шнуровкой. Бросила пальто на стул, оно опало, лоснясь, как пустая шкурка.

Я так и остался стоять в куртке. Получилось совсем уж глупо. Поэтому я стащил куртку и аккуратно повесил ее на вешалку.

Сама она села на другой стул — рядом с пальто. Получилось, все стулья заняты, и я остался стоять. Вот же нахалка!

Я убрал ее пальто со стула и сел сам. Теперь получилось — она в доме, я ее вроде как пригласил, и мы сидим друг напротив друга за столом. Очень мило. Похоже, она умеет заставить человека делать то, что ей нужно.

— Я уж думала, мало ли. Вдруг в городе заночуешь. Тогда полный абзац.

А вдруг клиентка? Ерунда, такие самодостаточны, они не заказывают романов про себя. Она, правда, похоже, с фантазиями, может, ночью на кладбище ходит грустить, при лунном свете… Какой прекрасный готический роман можно для нее написать, с семейными тайнами и кладбищенскими склепами, с призраком Белой Дамы и безумной женщиной, запертой на чердаке старого дома!

Я сидел, смотрел на нее и молчал.

Рано или поздно у нее истощится терпение, и она встанет и уйдет. Или скажет, что ей нужно. Второй раз спрашивать я не собирался.

К тому же она, скорее всего, соврет. По ней было видно, что она любит и умеет врать — прекрасное, полезное качество.

Она и правда начала маяться. Закинула ногу за ногу (под юбкой обрисовалась острая коленка) и покачала носком ботинка. Металлическая пряжка отбрасывала мне в лицо ритмичные вспышки света.

Объемистый черный кожаный рюкзак жался к ноге, как собака.

— А чаю можно?

Я недооценил ее наглость.

Я сказал:

— Нет.

— Кончай дуться, — она уселась поудобнее, уходить она явно не собиралась, — я правда замерзла.

Я включил чайник, стараясь не поворачиваться к ней спиной. Аферистка? Рассчитывает, когда я отвернусь, подлить мне в чай клофелину? Или будет шантажировать, угрожая, что заявит, что я пытался ее изнасиловать? Наверняка где-то в кустах прячется ее здоровенный сообщник, только и ждет сигнала. А ей наверняка нет восемнадцати. Или есть? Не хватало мне только еще сесть за изнасилование несовершеннолетней.

— А у тебя тут камин. Зыкински.

— Он не работает, — сказал я машинально, — то есть нельзя зажигать. Дымоход надо прочистить. Слушай, шла бы ты отсюда. Попей чаю и вали.

Чайник зашипел и выключился. Я налил ей чаю в гостевую чашку. Она тут же бросила туда две ложки сахара и принялась яростно размешивать.

В ней было все не так, какая-то несостыковка, несовпадение. Ложь, маска. В обыденной жизни разве говорят “зыкински”? Это специально для меня. Вот такая она, неформалка, изъясняется на молодежном жаргоне. Может, она и брюнеткой стала совсем недавно? Кто она вообще такая?

— А ты чего чаю не пьешь?

— Не хочу, — сказал я сквозь зубы.

— Чай горячий, — она одобрительно кивнула, — хорошо…

Чай она пила довольно шумно, вообще наглая девица. И невоспитанная. И еще она нервничала. Потому и покачивала ногой. И вообще вела себя нахально.

— Ты все это сама шила? — спросил я.

Рука у нее дернулась, и чай выплеснулся на торчащее из-под бархата колено.

— Не-а, — она покачала головой, — корсет Лялька подарила. А юбку я на блошке у одной старушки купила. Только оборку потом пришила. Нравится?

— Ничего. Мрачновато только немножко.

— Так надо, — сказала она сурово.

— Надо — значит, надо. Так все-таки — зачем я тебе понадобился?

Она сосредоточенно глядела в чашку, потом подняла взгляд, глаза у нее были совершенно черные, зрачков не видно, и вдобавок чуть раскосые.

— Он мой отец.

— Кто? — спросил я на всякий случай, хотя вообще-то было и так ясно.

— Сметанкин… — Она кивнула сама себе, словно подтверждая.

Нет, не так. Зима, уютное поместье где-то на заснеженной вересковой пустоши, и вот немолодой владелец поместья и его молодой мужающий сын идут на охоту… они охотятся на фазанов, красно-золотых, вспышками вырывающихся из бурых сухих зарослей, и видят занесенный снегом дилижанс… кучер заплутал… и все замерзли, кто там был, и только одна еще дышит, и вот они выносят ее на снег, укладывают на подбитый мехом плащ, и растирают ей снегом руки и ноги, и дают глотнуть из серебряной фляжки, и она открывает узкие черные глаза… Молодой сквайр в нее сразу влюбляется, но и его отец… А есть еще немолодая леди, владелица поместья, и юная невеста молодого сквайра, она живет по соседству. Очень богатая. И добрая и красивая. Если бы он на ней женился, они бы поправили свои дела, отремонтировали усадьбу, починили крышу… по дому ходят сквозняки… Блондинка, естественно.

Лошади что, тоже замерзли? Лошадей жалко, они не виноваты. Лошади не замерзли, то есть замерзли, но не насмерть, они стоят, бока их поднимаются и опускаются, шкура подергивается, в белое небо поднимаются клубы пара. Стоп… Сеня, хватит.

— А он об этом знает?

Дернула плечом. Я, кажется, попал в точку.

Шум дождя за окном был похож на треск лесного пожара.

— Думаю, нет. То есть… Он от нас ушел, когда я совсем маленькая была.

— А я тут при чем?

— Он родственников собирает. — Юная Сметанкина допила чай и аккуратно поставила чашку на блюдце. — Я тоже родственница. А там по пригласительным. А поесть у тебя ничего нет? А то я все деньги на билет потратила. И еще позавтракала в “Макдоналдсе”, в том, который на площади. Но это утром было.

— Деточка, — спросил я, — ты вообще откуда приехала?

— Чалдоны мы, — сказала Сметанкина, напирая на “о”, и хихикнула.

— Ну и дура, — сказал я.

— Нет, мы и правда в Красноярске живем. На Мангазейской.

“Мангазея” — какое-то знакомое слово. Но я никак не мог сообразить, что оно значит.

— Положим, у меня будет пригласительный. Ну и что?

— Он на двоих, — сказала она и поменяла ноги, теперь под черной поблескивающей тканью торчало левое колено.

Золушка. Хочет на бал. А я вроде феи-крестной. Может, от меня вдобавок требуется превратить ее готический наряд во что-нибудь эдакое, воздушное, розовое, со стразами? Гуччи? Версаче?

— По-моему, ты аферистка. Тебя как зовут?

— Рогнеда, — сказала она очень искренне.

Опять врет. Люська или, там, Зинка. Скорее Зинка.

Но как она меня нашла? Как вышла на меня? Следила за мной? Нет, ерунда! Хотя, может, и не ерунда.

Я встал и пошел к холодильнику, для этого пришлось повернуться к ней спиной, но я старался не упускать из виду ее отражение в черном окне. Но она ничего не делала, по-прежнему сидела за столом и рассматривала чашку. Чашка и правда была хорошая, бело-синяя, старого английского фарфора и досталась мне по дешевке, потому что с надбитым краем. Зато на ее боках были лошади, и карета, и борзые собаки, и дальняя роща…

— Он ушел, когда мне четыре года было, — она не отводила глаз от кареты и бегущих за каретой борзых, — я вроде даже помню что-то… Как сидел за столом, смеялся. Еще футбол любил. И рыбалку.

Настоящий папа, одним словом, подумал я, правда, не для девочек. Для мальчиков. Если бы мой папа любил футбол и рыбалку… Но тогда бы он любил еще и пиво и водку, нет? И ушел бы из семьи, когда мне исполнилось бы четыре года?

В холодильнике завалялся кусочек засохшей копченой колбасы и ломтик покоробленного сыра. Хлеб, как оказалось, заплесневел, но я вынул из морозилки питу и сунул ее в микроволновку. Запах разогретой выпечки потянулся в комнату. Она оторвалась наконец от чашки и обернулась ко мне:

— Не веришь? Он правда мой отец. У меня метрика есть.

— Покажи.

— Я ее с собой не взяла.

— А по паспорту ты кто?

— Остапенко. Маму так зовут. Остапенко Валентина Павловна.

— А тебя как зовут? Зина?

— А пита нагрелась уже? На самом деле — Люся. Но мне Рогнеда больше нравится.

Все-таки Люся. Уже легче.

Я поставил на стол питу и все остальное, и она тут же энергично стала заталкивать в питу сыр. Колбасу, правда, отодвинула:

— Этого не надо. Я веганка.

— Чего?

— Ну, мяса не ем. Принципиально. Животных не ем.

Я не сказал ей, что большинство сыров сквашивают сычугом. И что вообще корова начинает давать молоко после того, как пустят под нож ее первенца.

— А зелени нет? Или помидора?

Я вроде помнил, что помидор был — по крайней мере один, но мне было лень его искать.

— Ладно, — сказала она, — завтра купим.

Это мне не понравилось.

— Ты вообще где остановилась?

— Нигде, — сказала она, — ночевала на вокзале. В зале ожидания, там не гоняют.

Я подумал, что дело близится к ночи. Это мне тоже не понравилось.

— Откуда ты узнала? Про встречу родственников.

Она наклонилась и стала рыться в рюкзаке. Вытащила черное, чудовищно разбухшее, подозреваю, что косметичку, потом бумажник, тоже черный, потертый, оттуда сложенную вчетверо газетную вырезку.

— Вот!

ЧЕМ РОДНЕЙ, ТЕМ КРЕПЧЕ!

Даже переехав в далекий южный город, наш бывший земляк не перестает искать свои корни. Более двадцати человек соберутся в ресторане приморского отеля “Жемчужина”, чтобы познакомиться друг с другом на обеде, который будет дан в их собственную честь.

Тимофеевы, Доброхотовы, Блинкины — что объединяет этих людей?

Корни.

“Нет ничего важнее родных людей, — говорит предприниматель Сергей Сметанкин, — это единственный капитал, который не обесценивается”. Всего лишь несколько месяцев назад он уехал из нашего города, но даже на новом месте он нашел родню…

“Я горжусь новым родственником, — говорит новый земляк энтузиаста, бывший главный технолог Института пищепромавтоматики, персональный пенсионер Александр Яковлевич Блинкин. — Только настоящий человек может добиться всего своими руками”…

 

С каких это пор папа персональный пенсионер? И главный технолог?

— Ясно. — Я аккуратно сложил заметку и отдал ей.

— Так я вас и нашла, Блинкиных, — сказала Люся-Рогнеда. — Смешная фамилия. И искать легко. Тимофеевых и Доброхотовых много. Только по указанному адресу твой папа живет. А ты — нет. Он сказал…

— Я примерно представляю себе, что он сказал.

Это ничтожество, сказал папа…

— Сказал, что ты известный писатель и на даче живешь, и адрес дал. И телефон. Я хотела позвонить, только у меня мобила села. И вообще.
А ты почему ничего не ешь?

— Сказал же, не хочу.

— Тогда еще вот это съем, ладно? Колбаса все равно останется. И чаю. Сиди, сама налью.

Я смотрел, как она уверенно хозяйничает у кухонного столика.
У нее была узкая треугольная спина, узкая талия, подчеркнутая юбкой-колоколом, из-под юбки торчали тощие лодыжки в этих ее огромных ботинках.

Наверное, ей все-таки не больше семнадцати — в этом возрасте едят много, и все куда-то девается.

Она вернулась к столу, чай она налила себе щедро, до краев, он выплескивался на блюдечко. Накормить ее и выставить за дверь? При одной мысли, что через полчаса ее здесь не будет, я ощутил облегчение.

— Я обломала тебе весь кайф, да? Извини, просто хотела, чтобы этот твой ушел, а то бы ты меня не впустил, наверное. Он не сильно обиделся?

— Что?

— Ну партнер твой.

Я ощутил, что краска ползет по шее вверх, заливая скулы и виски.

— Это сосед. Вон там живет. Просто… решил проводить меня — на всякий случай. Я же не знал, кто на крыльце сидит. А вдруг бандит какой-нибудь.

— Да? — Она заглянула в чашку, — А мне показалось… ну, бывает, знаешь, видно, когда близкие люди…

— Он никакой не близкий, так, знакомый.

Она пожала острыми плечами — мол, как хочешь. Плечи казались ненатурально угловатыми, наверняка эти, как там они называются, подплечники? На ней слишком много всего надето, мои сверстницы в ее возрасте старались одеваться по минимуму, чтобы все на виду. Сейчас для молодых девушек выгодная демографическая ситуация, что ли, а нашим приходилось показывать товар лицом? Или просто все идет по кругу, каждое новое поколение женщин делает все, чтобы не походить на своих мам. Еще бы, мама зануда, и жизнь у нее не удалась, а у дочки все будет по-другому, как надо. Интересно, на ней чулки или колготки? По идее должны быть чулки — черные, с кружевом. Все время думаю не о том, вот зараза!

— Ну вот. — Она оставила чашку и, наклонившись, стала рыться в своей сумке. На пол выпал черный комок, распался на черные кружевные трусики и черную комбинацию, она без всякого стеснения расправила ее, разложив на коленях. — А помыться у тебя где можно?

Я указал подбородком в сторону ванной, онемев от такой наглости.

— Тогда я пошла. Ты же сейчас мыться не собираешься?

Она, не дожидаясь ответа, вскочила, подхватила свои тряпки и разбухшую косметичку и направилась вглубь дома. Какое-то время я сидел на стуле, уставясь в одну точку, потом встал, собрал со стола и понес посуду к раковине. На ободке чашки остался след темной губной помады — точно она, перед тем как пить чай, ела сажу. Меня замутило.

В ванной шумела вода.

 

По стеклу ползли капли, они казались светлее, чем стекло и небо за ним. Я проснулся в паршивом настроении и первые несколько секунд не помнил почему — может, снилось что-то такое? Потом вспомнил.

Обычно я бреду в сортир в одних трусах, но тут натянул треники и лишь потом вышел в гостиную.

На столе лежала щетка для волос, рядом — опрокинувшаяся набок косметичка, из нее на клеенку высыпались баллончики с тушью и помадой, еще какие-то тюбики, потолще и поуже, никогда не понимал, зачем им столько всякого?

В ванной шумела вода.

На самом деле там, в ванной, — не ванна, а душевая кабинка, на западный манер, унитаз и умывальник, где на полочке стоит моя зубная щетка. Все, что нужно человеку утром.

Я потоптался у закрытой двери, потом не выдержал и постучал.

Никто не ответил. Еще бы, душ, похоже, включен на полную мощность. Я вспомнил, что, уезжая, Валька поставил счетчик воды. Решил, что так будет выгодней.

Я постучал сильнее.

— Пять минут! — донеслось из-за двери.

Пять минут я ждать уже не мог.

У забора все еще зеленела перечная мята, ее запах смешался с острым запахом мочи: на утреннем холоде желтая струя была окутана облачком пара. Оставалось надеяться, что меня не видит эта самая Зинаида Марковна. Еще настучит Вальке, что я водил девок. Дюжинами. И устраивал с ними пьяные оргии.

Сзади кто-то нерешительно кашлянул.

Я обернулся.

У калитки топтался долговязый парень в красной спортивной куртке.

И этот тоже ко мне? Ее дружок, что ли? Да они вдвоем просто-напросто выставят меня отсюда — вдвоем, и что я смогу сделать? Не драться же с ними!

Я торопливо подтянул тренировочные.

— А вам чего надо? — крикнул я. Он не ответил, только помахал каким-то плотным квадратным конвертом.

Я двинулся к калитке: парень не делал попытки войти, просто стоял и размахивал конвертом.

— Это Дачный переулок? — спросил он обиженно.

— Дачный.

— А то мне тут показали, где Дачная улица. Я и пошел. А мне Дачный переулок нужен.

— Это Дачный переулок, — повторил я.

— Блинкин? Семен Александрович?

Я сказал:

— Ну?

Я видел себя его глазами — опухший со сна неприятный тип в шлепанцах и тренировочных, пузырящихся на коленях.

— Ну — то есть да? — уточнил парень. — Тут вам почта.

Он протянул мне конверт. Конверт был длинный, шикарный, плотной бумаги, на нем золотыми причудливыми буквами было выведено: “Приглашение”.

— Расписаться надо?

— Да, — сказал курьер, — вот тут.

И протянул мне планшетку с квитанцией. Я расписался и вернул ему планшетку: чистая формальность, он не спросил у меня паспорта, расписаться бы мог и сам… Тут выражение его лица изменилось, словно я из лягушки превратился в королевича, да еще и попутно пол сменил. А я ведь даже не успел сунуть ему чаевые. Впрочем, я и не собирался — не держу денег в карманах треников.

Потом я понял, что он смотрит не на меня, а поверх моего плеча.

На пороге стояла Рогнеда, умытая, причесанная, в чем-то очень черном, длинном и очень кружевном. Из-под очень черного и кружевного виднелись маленькие босые ступни. И как ей только не холодно.

— Это дочка ваша? — спросил парень, не отрывая взгляда от девушки.

— Нет, — сказал я сквозь зубы.

— А…— Во взгляде парня появилось какое-то новое чувство. Уважение, что ли.

— Что там, дорогой? — спросила Рогнеда с крыльца низким, чувственным голосом.

— Ерунда, — крикнул я в ответ, — приглашение!

— Опять в Ротари? Достали уже. Давай забьем, а? Ты меня обещал повести в “Дежавю”. На открытие сезона устриц, забыл?

Она развернулась и исчезла в дверях.

Я обернулся к парню. Он так и стоял с открытым ртом.

— Свободен, — сказал я.

Он повернулся и пошел, вопрос о чаевых испарился как-то сам собой.

Я вернулся в дом.

— Покажи! — велела Рогнеда. Оказывается, она нашла кофе и теперь пыталась его варить. Жалкое зрелище. Она поставила турку на полный огонь. На плите расцвел страшный синий цветок, турка торчала в самом его центре, как пестик.

Я протянул ей конверт. Она ловко вскрыла его длинным, лаково блестящим черным ногтем. В смысле не грязным, а крашеным.

— На два лица, — сказала она с удовлетворением, — точно.

И затолкала мое именное приглашение в черную, лаково блестящую сумочку на длинном ремешке. Все у нее было черное, длинное, блестящее. Даже глаза и волосы.

Я подбежал к плите и схватил турку, пока бурая шапка не перевалила через кромку.

— Ты какое кофе пьешь? — спросила она дружелюбно. — С молоком? С сахаром?

— Не какое, а какой. Кофе мужского рода, — сказал я сухо, — и я его пью у себя в спальне. И завтракаю там же.

— Почему?

— Мне так нравится. Ты вообще что это себе позволяешь?

— А что? — Она подняла длинные черные блестящие брови.

— Ты мне никто, ясно? И нечего тут из себя строить… Что люди подумают? Что я путаюсь с малолетками?

Она взяла с полки гостевую чашку, которую теперь явно считала своей, и плеснула туда кофе. Запах ударил мне в ноздри, и я почти проснулся.

— Я поднимаю твой рейтинг. Он же у тебя ниже плинтуса. Я не могу идти на званый ужин с человеком, у которого такое паскудное самоощущение.

— У меня вовсе не…

— Вот уж мне врать не надо. Ты посмотри, как ты ходишь! Как ты спину держишь! И руками делаешь вот так! Знаешь, когда руками делают вот так? Когда человек не уверен в себе. Я читала, есть специальная книга, “Язык жестов” называется. И напрягаешься все время! Вот эта лицевая мышца…

Она схватила меня за руку и приложила мою же ладонь к моей щеке:

— Вот эта!

Пальцы у нее были цепкие, а ногти глубоко впились мне в запястье. Она оказалась еще ниже ростом, чем я думал, видимо, эти ее ботинки были на толстенной подошве. Черные волосы распадались на два крыла, а посередине шел очень белый узкий пробор. Как шрам.

Я высвободил руку — кажется, слишком резко, потому что она усмехнулась.

— Я же говорю. Ты вообще людей стесняешься, да?

— Не лезь не в свое дело.

— Стесняешься, — она утвердительно кивнула, — может, у тебя вообще никого нет? Женщины нет? Есть? Что молчишь?

Под черным кружевным у нее было другое черное кружевное. И глубокий вырез. И ложбинка между грудями. В ложбинке уютно устроился анк на черном шелковом шнурке.

— Ты вообще как со мной разговариваешь? Я старше тебя в два раза. Два с половиной.

— Ну и что? — Она усмехнулась, показав мелкие острые зубы, отвернулась и без спросу полезла в холодильник. Наверное, надеялась там найти что-то растительное.

Я с тайным злорадством ждал, пока она осознает тщету своих поисков, потом отодвинул ее, достал два яйца, остатки колбасы и поджарил яичницу-глазунью. Выложил на тарелку, стараясь не повредить желтки (один, конечно, потек все равно), налил кофе, поставил все на поднос и потащил в спальню.

— Хлеба тоже нет, — злорадно сказал я. — И вообще, хочешь завтракать — сходи в мини-маркет. Как выйдешь на улицу, направо, потом еще раз направо. Такой стеклянный павильончик. Хлеба надо купить. И сыра. Ну и что там еще ты ешь…

— Я ж говорила, у меня денег нет, — ответила она сердито.

Я раздраженно плюхнул поднос на тумбочку около кровати, вернулся и стал шарить в карманах куртки. Достал смятый комок бумажных купюр, сунул ей в руку. Высыпал на стол пригоршню мелочи. Она расправила купюры ладонью, аккуратно пересчитала и сунула в сумочку. С деньгами она обращаться умела, что да, то да. И жилось ей, скорее всего, не так легко.

На что она вообще надеется? Как собирается ехать домой? Может, думает, что воссоединится с папой Сметанкиным и вообще останется здесь? Тут, конечно, лучше, чем в Красноярске. В каком-то смысле…

Я смотрел на ее разбросанные повсюду вещи. Аккуратностью она не отличалась. Как вообще шнуруется этот корсет? Или у нее все же есть что-то более практичное?

Наконец я не выдержал:

— Ты что, так и собираешься тут жить до этого, как его? Воссоединения родственников?

— Ну да.

Она удивленно посмотрела на меня, пожала плечами — любимый жест. Она и впрямь походила на Сметанкина — в ней была какая-то нечеткость, неокончательность, точно на недопроявленном фотоснимке. Книжное сравнение, литературное. Когда я последний раз видел недопроявленный снимок?

— Мне больше и правда негде, — сказала она. — Ну, могу еще у папы твоего. Он, в общем, не против был. Он симпатичный у тебя. Но тут лучше. Воздуху много. И вообще. Мне больше нравится.

И она улыбнулась.

Мой папа симпатичный?

В спальне на тумбочке остывала яичница. Это меня беспокоило.

— Ты вообще что делаешь? Учишься? Работаешь?

— Учусь. — Она, оттопырив мизинец, прихлебывала кофе. Это я с ней пойду на встречу с родственниками? Позорище. — На стилиста.

Наверное, на парикмахера. Сейчас все называют идиотскими эвфемизмами.

— Вот вернусь, позавтракаем, пойдем тебе костюм приличный купим. Вообще приведем тебя в порядок. Чтобы не стыдно было родственникам показаться.

— Слушай, — сказал я устало, — отстань от меня, а?

— Я же как лучше…

Вот пойдет она в маркет, запру дачу и поеду к папе. Я представил себе, как она возвращается с пакетом своей веганской еды и тычется в запертую дверь…

— Туалетной бумаги купи, — сказал я, — и хлеба. И помидор. И яиц. Кстати, “мангазея” что такое? Не знаешь?

В комнате нестерпимо воняло парфюмерией. Чем она душится? Какой гадостью?

— Ткань такая? — неуверенно ответила она, подобрала с пола свой корсет, со стула — юбку, двинулась в ванную и захлопнула за собой дверь.

Зашумела вода.

 

Я съел холодную яичницу, немножко прибрался и задумался.

Позвонить Сметанкину? Сказать, что тут мне свалилась на голову его дочка, и, между прочим, не маленькая, и пускай он сам разбирается — например, приезжает на своей серебристой “мазде” и увозит ее в какое-нибудь пристойное место, а главное, отсюда подальше. Такой папа на белом коне.

Но потом передумал. Сдержал первый порыв.

Если бы она хотела сдаться Сметанкину, она бы поехала сразу к нему. А не болталась бы ночь на вокзале, где, между прочим, полным полно бомжей и карманников. И вообще неуютно.

Вместо этого я позвонил своему папе. Он долго не брал трубку, и я уже начал волноваться, но потом он весьма бодро сказал:

— Да?

— Папа, это я, — я повысил голос, так как он был глуховат, — у тебя все в порядке?

— Спасибо, что соизволил поинтересоваться, — папа был ядовит, как смертоносная мамба, — прекрасно. Я себя чувствую прекрасно!

— А… тебе ничего не надо? Мне заехать сегодня?

— Зачем? — скорбно сказал папа.— Зачем? Чем ты хочешь меня порадовать?

Порадовать его мне было нечем.

— Бросил женщину. С ребенком. Мне казалось, я тебя хорошо знаю.
Я думал, ты тюфяк и ничтожество, но не подлец. А ты еще и подлец!

— С чего ты…

— Ходил несколько лет, обещал жениться. Мать приняла снотворное, еле откачали, это тебе наплевать… Но ты же еще к дочери приставал! Довел девочку до того, что она убежала из дома, спуталась с наркоманами!

— Погоди, — сказал я, — погоди. Это она тебе сказала, да?

— Светочка? Да. Хорошая девочка. А ты, мерзавец, если бы ты не был моим сыном…

Я понял, что напрягаю слух, на заднем плане был какой-то шум, что-то шло фоном.

— Что там у тебя? — Голос пришлось тоже напрячь. — Ремонт у соседей?

— Почему у соседей, — обиженно сказал папа, — это у меня ремонт.

Папа давно уже выкручивал руки ЖЭКу, поскольку сверху была протечка, на потолке в кухне образовалось большое пятно, похожее на Африку, а в ванной начала шелушиться краска на стене.

— Этот милый молодой человек, Сметанкин… Прислал рабочих и материалы. Сказал, что себе делал ремонт и не все израсходовал. Плитка, цемент, побелка.

— Папа, — сказал я, — ты слышал поговорку насчет бесплатного сыра?

— При чем тут сыр? Просто родственный мальчик. Он родителей рано потерял. Ему некого любить. Не о ком заботиться. Это тебе все на блюдечке подносили — и учебу, и образование, и семью.

— Если не о ком заботиться, почему он семью бросил?

— Это он семью бросил? Это ты семью бросил! Девочка плакала. Она тебя до сих пор папой называет. Несмотря ни на что. Теперь я понял, почему ты скрываешься на этой даче! Нашкодил и прячешься. Я дал ей твой адрес, дал! Чтобы тебе стыдно было ей в глаза смотреть, мерзавцу!

Дрель взвыла совсем уж нестерпимо, и я отключился.

Сметанкин делает ремонт у папы? Тьфу, у нас с папой? Рабочих прислал? Тех самых невидимок, которые работали у него?

Пальцы у меня тряслись, и я с трудом попадал в телефонные клавиши.

“Абонент не отвечает или временно недоступен”, — сообщил автомат.

Специально отключил телефон, чтобы его нельзя было достать?

Что вообще происходит?

Стоп.

Предположим, мы с папой, в особенности бедный папа, ну и я тоже хорош, стали жертвой какой-то чудовищной аферы? Чем вообще этот Сметанкин занимается? Кто он такой? Как его на самом деле зовут?

Я не видел его документов — я вообще не спрашиваю у своих клиентов документы, зачем?

Кому принадлежит на самом деле та квартира, на которой он назначал мне встречи? У кого он ее отобрал? Как присвоил?

Я думал, он помешался на почве поисков родни, но что, если он нормален, как боа-констриктор? Просто с самого начала преследовал совсем другие цели? Что, если ему был нужен именно я? Или папа?

Проплатить заметку для газеты не так уж и сложно. Предположим, есть некая банда. Вот она выходит на одиноких, неустроенных людей. Втирается к ним в доверие.

Каким-то образом внушает им, что они родня, что происходит счастливое воссоединение семей. И бедные обманутые старики сами на блюдечке выносят ключи от своих квартир. Единственное достояние, которое у них есть.

Слишком сложно. Сначала вышли на меня, заказали работу. Потом через меня — на папу. Слишком много случайностей, слишком много совпадений… Я же выдумал ему целое генеалогическое дерево. Каким образом на нем повис сморщенный фрукт Блинкиных?

А не свою ли собственную генеалогию я ему выдумал? Обрывки разговоров, послушанных в детстве, этот Будда… Папа говорит, что его продали, когда у меня случился аппендицит. Значит, я должен его помнить, сколько мне тогда было? Три с половиной? Четыре? Он мог стоять на том столике, у окна, где сейчас стоит ваза, которую маме подарили в школе на юбилей.

Теперь мне начинало казаться, что он и впрямь там стоял.

Я вроде даже помню его равнодушную лунную улыбку. Я водил по ней пальцем — если я сейчас проведу пальцем по лицу сметанкинского Будды, я могу вспомнить!

Я купил у Жоры нашу фамильную реликвию. И отдал ее Сметанкину.

Самозванцу. Захватчику.

Но ведь это вещи, которые нельзя предусмотреть! Или можно?

Я еще раз позвонил Сметанкину — с тем же результатом.

Чтобы папа переписал свою квартиру на Сметанкина, им надо устранить меня, нет? Я же прямой наследник. И эта самая Рогнеда… Зачем-то они ее ко мне подослали!

Я накинул куртку и как был, в тренировочных и майке, выскочил в сад и побежал, мокрый пырей хлестал меня по ногам, по дороге я все пытался попасть в рукава куртки и никак не мог.

Только бы он был дома!

Сосед Леонид Ильич стоял на пороге, вид у него был удивленный. На переносице красная вмятина от очков, и он потирал ее пальцами, привычным жестом, словно все идет как надо.

— Добрый день, — сказал он и улыбнулся. Улыбка вышла немного беспомощная, как у всякого, вынужденного приспосабливать свое зрение к дальнему плану.

— Добрый, — я перевел дух, — это слишком сильно сказано.

— Что, так и не помирились со своей девушкой?

— Это не моя девушка. Это авантюристка…

Он перестал улыбаться. Я подумал, что раньше был ему симпатичен, а теперь неприятен своей назойливостью или мужской нечистоплотностью.

— У вас невероятно насыщенная жизнь, я смотрю, — сказал он, — вы все время живете на грани трагедии. Ну и?..

— Я понимаю, это нелепо выглядит. Со стороны. Но я, собственно, потому и пришел. Леонид Ильич, послушайте. Если со мной что-нибудь случится…

— Да-да, — устало сказал он, — я слушаю. Вам угрожают, да? Что надо сделать? Сохранить какое-то послание?

А это идея. Если записать все, что произошло, все их интриги… Это будет выглядеть как болезненный бред, но если и правда со мной что-то произойдет, нелепая, случайная на первый взгляд смерть, или если я пропаду, а потом через какое-то время в канализационном люке…

— Я вечером зайду, — сказал я, — занесу конверт. Вскроете его, если я пропаду. Если меня неделю не будет.

— Конечно, — легко согласился он, — обязательно.

— Я не псих, вы не думайте. Просто тут такое. Мне кажется, меня обложили. Меня и папу. Сначала этот Сметанкин, потом его как бы дочка. Какая она ему дочка? Я не верю!

— Вы не псих, — он задумчиво кивнул, — вы писатель. Моделируете ситуации. Чтобы ситуация развивалась, требуется конфликт. Значит, вы моделируете конфликт. Рефлекторно.

— Какой я писатель? Я лузер, — сказал я честно. — Я пробовал писать что-то свое. В молодости. Роман. Настоящий. Никто не может написать великий современный роман, а я могу. Про наше потерянное поколение. Про гибель мира. Про возрождение человека. Не знаю.

— Ну и?..

— В дурке колют аминазин, — сказал я, — и это очень неприятно.

— Нервный срыв?

— Да.

— Резали вены?

— Откуда вы знаете?

— Вы все время непроизвольно натягиваете рукава на запястья, — сказал он, — хотя шрамов почти не видно, вы зря тревожитесь.

— Привычка, — сказал я.

— Хорошо. Значит, это не ваша девушка? И когда она упрекала вас, что вы ее бросили…

— Она врала. Я ее первый раз тогда увидел. Она все время врет.

— Откуда она взялась?

— Говорит, что прилетела из Красноярска. Дочка моего клиента. Я не верю. Она не дочка. Она его сообщница. А это не клиент. Это бандит. Он нас преследует, чтобы присвоить квартиру. Обхаживает моего отца. А ее приставил ко мне, чтобы следить за мной. Или убить. Не знаю.

— Обращаться в милицию вы, конечно, не хотите.

— Конечно не хочу. Вдруг они заодно? Не может быть, чтобы его кто-то не крышевал! И потом, что я им скажу?

— Второе, как я понимаю, серьезней, — сказал он, — ведь доказательств никаких нет. Только одно ваше воображение. — Он помолчал. — Вы знаете, давным-давно я для себя решил: нельзя отвергать сразу ни одной, самой нелепой гипотезы. Иначе мы рискуем навсегда остаться в рамках банальности. Обыденности. Истина обычно банальна, на то она и истина. Но бывает такое “иногда”. И вот в этом “иногда” порой скрываются чудеса, захватывающие дух. К вашему случаю это не относится, это какая-то унылая уголовщина. Но тем не менее ладно. Приносите конверт. Если что-то с вами случится, я, по крайней мере, отнесу его в милицию. Договорились?

— Да, — сказал я уныло, — договорились.

Ну а чего я, собственно, ожидал? Что, если я упаду, если в пути пропаду, он вскроет этот конверт и начнет расследование на свой страх и риск, как это бывает в американских боевиках? Или что он отнесет его
в областную газету и там отважный журналист…

Но конверт попадет в милицию, а Сметанкин наверняка имеет там свою руку. Иначе бы он не отважился затевать аферу такого размаха.

— Не расстраивайтесь, — сказал Леонид Ильич, — я зайду вечером. Проверю, как у вас дела.

— Не стоит беспокоиться. Но все равно спасибо.

Мини-маркет в десяти минутах ходьбы, плюс минут десять на покупки, плюс небольшая очередь у кассы, там всегда очередь у кассы. Минут пять у меня есть.

Лаковую сумочку-конверт на длинном ремешке она взяла с собой. Документы ее наверняка там, она же не дура. Но она же держит в рюкзаке хотя бы что-то, что может помочь установить ее личность? Откуда она приехала, в конце концов? И приехала ли вообще?

Я расстегнул все застежки, но рюкзак вдобавок был стянут по горловине черным шнурком. Я ослабил шнурок, но чтобы основательно там порыться, нужно было вывалить все на пол. Вещи она затолкала бесформенным комом, черное шерстяное, черное бархатное, черное скользкое на ощупь, как змеиная шкурка. Пальцы наткнулись на коробочку — может, лекарства? Хитрые снотворные таблетки? Клофелин?

Когда я извлек ее на свет, оказалось, это пачка презервативов.

Сколько ей на самом деле лет?

— Положи на место, — сказала она, — это не для тебя.

Она стояла в дверях — я забыл, оказывается, закрыться изнутри.
В обеих руках — по набитому пластиковому пакету.

Я молчал.

Она прошла в кухню и стала выгружать содержимое пакетов — я слышал, как она чем-то шуршит и что-то роняет. Я прошел следом.

— Я помидоры купила, — сказала она, — и огурцы. У вас дешевые овощи. Дешевле, чем у нас. Еще лук купила. И постное масло. И зелень.
И крабовые палочки. Будешь салат с крабовыми палочками?

— Буду, — сказал я.

— Еще колу купила. Диетическую.

— Не хочу, — сказал я, — спасибо.

— Боишься, что я туда что-то положила? Отраву какую-нибудь? Я видела, как ты вчера смотрел, когда я чай заваривала. Надо было в жестянках купить. Хотя, если жестянка, ее, наверное, тоже можно заправить. Проткнул шприцем и закачал чего хочешь. В крабовые палочки тоже можно отраву положить. Я читала, у Агаты Кристи, там служанка всех отравила. Или нет, это муж жену отравил. Не помню, но какой-то приправой, в огороде собрали, что ли?

— Кончай дурака валять, — сказал я, — вот вызову милицию, и пускай они разбираются, кто ты на самом деле.

Получилось неубедительно. Она так и сказала:

— Не вызовешь. А вызовешь — скажу, что ты меня на трамвайной остановке подцепил и всю ночь издевался с особым цинизмом. Кому поверят?

Я сказал:

— Не знаю.

Она тем временем делала салат, быстро и умело. Крошила зелень, резала помидоры, морщась и вытирая слезы тыльной стороной ладони, рубила лук на старой поцарапанной доске — я никогда ею не пользовался.

— Что тебе от меня нужно?

— Ничего, — сказала она, — ничего. Правда. Ты думал, я тебе соврала? Но я правду сказала. Иногда надо правду говорить. Это работает. Если не очень увлекаться, конечно.

— Ты соврала моему папе. Что я жил с твоей матерью, приставал к тебе, потом бросил вас, гад такой. Зачем?

— Папа твой зануда, если честно, — сказала она, — адрес твой не хотел давать. А когда я его про пригласительный спросила, сказал, что у них с какой-то тетей Лизой один на двоих. А тебя он ненавидит. Потому что ты холодный и неродственный. И вообще лузер. Я и подумала, так он скорее расколется. Ну и наплела ему.

— Вот спасибо!

— Ты ничего не понимаешь. Он тебя так больше уважать будет. Одно дело — сын унылое говно, другое дело — бабник и сексуальный маньяк.

Она скрутила голову у бутыли с подсолнечным маслом и щедро полила салат.

— Смотри, как красиво! Зеленое, красное, золотое… Еще сейчас я крабовые палочки покрошу, брынзу порежу…

— Красиво, — согласился я.

— Продукты надо по сочетанию цветов подбирать. Тогда и вкусно будет. Если цвета гармонируют. Это я сама догадалась — у нас всякие овощи не очень-то умеют готовить, так, крошат все в одну кучу, майонезик туда…

Она скорчила гримаску.

— Где — у вас? — на всякий случай спросил я.

— Я ж говорю, в Красноярске. Подловить меня хочешь? Ты не думай, я и правда его дочка. Только я хочу ему это в бесстыжие его глаза сказать. Чтобы все слышали. Ты, я надеюсь, ему меня не сдал?

— Не сдал, — сказал я, — нет.

Я не сказал ей, что не сдал ее только потому, что Сметанкин отключил телефон.

— Он семью хочет. А не может. Он импотент, понимаешь? В каком-то смысле. Не умеет семейные отношения выстраивать. Не научился. Ходит, все вокруг себя крушит, как голем. А мечтает об идеальной семье. Затея эта дурацкая. Ну какие это родственники? Он же их ни разу в жизни не видел!

Она перемешала салат большой деревянной ложкой, которой я тоже никогда не пользовался. А Валькина жена, выходит, пользовалась. Вон ложка вытертая вся.

Положила мне щедрую порцию салата.

Почему я никогда не делал себе такой салат? Это же вроде просто готовится.

— Спасибо, — сказал я и продолжал стоять.

— Опять в норку потащишь? — жизнерадостно спросила она. — На людях стесняешься лопать, да? Я сразу поняла, что у тебя комплексы.
Я тоже, когда была маленькая, стеснялась! А потом мне мама так врезала! И я себе придумала, что я как будто в такой кабинке. Знаешь, как в кино показывают — стекла прозрачные только с одной стороны. И я всех вижу, а они меня нет. И сразу легче стало. Ты попробуй, помогает.

— Хорошая идея. Я подумаю. Не сейчас.

— И очень зря, что не сейчас. Тренироваться надо. На банкете все перепьются, знакомиться начнут. А ты что будешь делать? В углу сидеть?

— Слушай, — сказал я, — отвяжись, а? Я поем и пойду. Ты делай что хочешь. Только, если пойдешь куда-то, двери запри, а ключи положи под вон тот ящик, видишь, под яблоней.

— Да мне некуда идти, — она сидела за столом, подвернув под себя ногу, и наворачивала салат, — я тут посижу. Твой комп можно включать? Инет работает?

— Можно. Работает. Только не ходи на порносайты. Подцепишь дрянь какую-нибудь, потом лечи его.

— Я что, ребенок? — сказала она высокомерно.

Я поставил тарелку с красным, золотым и зеленым на поднос, взял теплый тяжелый ломоть хлеба и пошел в спальню.

— Приятного аппетита, — сказала она мне в спину. — А в чужих вещах все-таки рыться нехорошо. Тебя в детстве не учили?

Я сказал:

— Пошла к черту.

 

Сидя за пустым столиком в пустом кафе над морем, я написал письмо для соседа Леонида Ильича, тут же в киоске купил конверт, заклеил и надписал. Оказалось, что все, что я хочу сказать, можно уместить в нескольких фразах. Сначала-то я собирался рассказать подробно все, как было, но понял, что увлекся и у меня выходит целая детективная повесть, причем худшего пошиба. В сериале про молодого и честного адвоката, который смотрит мой папа, сплошь такие сюжеты — время от времени он пытается мне пересказывать содержание очередной серии.

Официантка косилась на меня подозрительно, и я заказал кофе и мороженое.

Она обрадовалась: посетителей сейчас, когда сезон закончился, практически не было.

Море вставало за желтеющими акациями; на самой его кромке, словно подвешенные на ниточке игрушки, болтались два сухогруза.

Страшный, мокрый, черный Ахилл смотрел на них из глубины. Когда он всплывет, неприятности будут не только у меня. Интересно, Ахилл и Ктулху — это одно и то же существо? Страшное морское чудовище, спящее на темном дне…

Официантка принесла мороженное — разноцветные шарики, на них завиток взбитых сливок, сверху — шоколадная крошка и ломтики киви.
Я что, все это заказал?

Помню, мы все сидели в кафе-мороженом, я, мама и папа. Стоял прозрачный, чистый летний день, акация бурно сорила белыми, зеленоватыми пахучими цветами, они лежали везде — на асфальте, на столике, в вазочке с мороженым. Вазочка была алюминиевая, поцарапанная, а мороженое сложено из шоколадного, кофейного и белого шариков, и они таяли с разной скоростью. Шоколадный — быстрее, кофейный — медленнее. Белый оказался самым стойким.

И жизнь была как обещание.

И еще я не доставал ногами до пола.

“Сенька, смотри, какие кораблики!”

Официантка ушла внутрь стекляшки, я видел, как она там, за стеклом, возится с кофейной машиной.

Я зажмурился и ткнул ложкой в мороженое. Осторожно приоткрыл один глаз, так, чтобы видеть только разноцветное содержимое вазочки и больше ничего. Ни громыхающего мимо трамвая, ни случайных прохожих, ни официантки за стеклом… Это я — за стеклом, непроницаемым снаружи, я всех вижу, они меня — нет.

— Вас можно посчитать?

Официантка стояла рядом, чуть склонившись ко мне, в глубоком вырезе видна нечистая бледная кожа. С них вроде берут справку о здоровье, когда они устраиваются на работу, но ведь справку сейчас можно просто купить…

— Да, — сказал я, — можно.

Отодвинул от себя пустую вазочку и отхлебнул кофе. Кофе был так себе.

 

У бювета было почти пусто, одна-единственная женщина в бежевом кашемировом пальто и шляпке, склонившись, наполняла пластиковую бутыль. Почему они считают, что вода тут особенная? Она наверняка ничем не лучше водопроводной.

Я поднялся по мраморным, со щербинами, ступеням. Стены лестничной площадки заново оштукатурены, дверь тоже новая, стальная коробка с сейфовым замком.

Я нажал на звонок. Если он и работал, я этого не слышал, звукоизоляция тут отличная.

Скорее всего, его и дома-то не было. Я и правда перестал различать будни и выходные. Какой сегодня день? Вторник? Среда?

А если он и дома, что я ему скажу? Что я разоблачил его зловещие планы. И что так этого не оставлю. И что я отправил письмо надежному человеку — на случай, если он вот тут, прямо на месте, решит со мной расправиться.

Письмо я и правда отправил — запечатал в конверт, написал адрес “Дачный переулок, 10-А, Финке Л. И.” и опустил в ящик. Только ведь наверняка его по ошибке доставят на Дачную улицу.

Тут дверь приоткрылась. На ширину цепочки.

— Вам кого?

Женщина была молодая и хорошенькая. По крайней мере, держалась она уверенно, некрасивые так не умеют. А по лицу ничего не понять, оно у нее было в подсыхающей глине, серо-зеленой, как маска Фантомаса. Волосы забраны под пластиковый капор на резинке, и еще на ней был легкомысленный розовый халатик. Я понял, что своим звонком вытащил ее из ванны, где она наводила красоту, как это делают женщины, когда их никто не видит. Выщипывают, подрезают ножиком, скоблят… удаляют едкими мазями, красят в траурный черный цвет, а потом смывают так, что раковина потом исчерчена черными подтеками…

Это тайное знание и тайное занятие, при мужчинах они никогда такого себе не позволяют, а кто это видит, тут же умирает на месте страшной смертью. Поэтому я понял, что Сметанкина дома нет. Но на всякий случай все-таки спросил:

— Скажите, а Сергея можно?

Я подумал, что при свидетеле он меня вряд ли убьет, иначе ему придется убить и ее, а это уже слишком.

Она подняла брови — это я понял по тому, что глина на лбу задвигалась и начала осыпаться.

— Кого?

— Сергея. Сметанкина.

— Такие тут не живут, — сказала она обиженно. Я отвлек ее от важного занятия, и оказалось, понапрасну.

За розовым халатиком в сумерках коридора просматривался блестящий паркет, обои под бамбук, светильник на стене испускал мягкий розоватый свет…

— Не может быть.

Я хотел сунуть ногу в дверь, чтобы она не могла ее захлопнуть, но решил, что она испугается и начнет кричать. Когда кричит женщина с зеленым лицом, это страшно.

— Сергей Сергеевич Сметанкин, я сюда приходил к нему… на квартиру… работал для него.

Она еще выше задрала брови, чепчик на резиночке зашевелился сам по себе, словно под ним был клубок змей.

— Мы только что въехали. Еще даже мебель расставить не успели.

— Как это — въехали? Он же… я тут был, он как раз ремонт делал…

— Ремонт? Это мы ремонт делали. Ну, не сами, конечно. Послушайте, может, вам Сергееич нужен?

— Какой Сергеич?

— Бригадир ремонтников. Или прораб. Не знаю, как это называется.

— Нет, — я покачал головой, — Сметанкин, бизнесмен, “мазда” серебристая, ну…

— Я правда не знаю. — Ей не терпелось уйти и заняться своими страшными и тайными женскими делами. — Мы эту квартиру месяц назад купили, ремонт сделали и въехали. Но этим муж занимался, может, он и знает этого вашего.

— А как с ним связаться?

— С мужем? Никак. Он в Штатах. Через неделю вернется.

— Ясно, — сказал я, — ясно. Спасибо.

Она с облегчением захлопнула дверь.

С моря пришел порыв ветра, и акация щедро осыпала меня своей желтенькой копеечной листвой.

Женщина по-прежнему стояла у бювета, облокотившись на баллюстраду. Я хотел ей сказать, что так она испачкает свое светлое дорогое пальто, но не решился. Однако невольно замедлил шаг и увидел, что она встрепенулась и окинула меня жадным тоскливым взглядом. Я поднял воротник и поспешил дальше. Я нечаянно прикоснулся к чужому одиночеству, такому страшному, такому безвыходному, что ни один автор романов в веселых твердых переплетах с тиснеными звездолетами и действующими вулканами не осмелится наградить им своих героев, отчаянных людей, пиратов, моряков, путешественников и землепроходцев.

 

Зато папа был бодр и весел.

Линолеум в кухне был содран, пластиковая плитка — тоже, под ними обнаружились натеки черного вара, холодильник выехал в большую комнату и урчал там, время от времени содрогаясь, словно от омерзения, посудные шкафчики громоздились в углу друг на друга, словно детские кубики-переростки, их содержимое выстроилось на столе, тарелки с грязным дном (так бывает, когда в раковине скапливается посуда, а потом моется вся сразу, за неделю), чашки с надбитыми краями, разнородные рюмки.
В щелях паркета блестели осколки, что-то успело разбиться. Понятное дело.

— А рабочие где?

— Уже ушли, — радостно сообщил папа, — теперь только завтра.

Никак я не могу застать рабочих-невидимок.

— Сколько он с тебя взял?

— Кто? Сережа? Нисколько.

— Папа, так не бывает.

— Почему? Почему ты думаешь о людях только плохое? Он старается помочь людям, а ты видишь в этом какой-то злой умысел.

— Папа, ремонт — удовольствие не дешевое. Ты не задумался — а с чего это вдруг?

— Он делал себе ремонт, у него материалы остались, не выбрасывать же.

— А рабочие тоже бесплатные?

— Это подарок, — сказал папа обиженно, — он сказал, ему хочется, чтобы я достойно встретил старость.

— Похвальное желание. Послушай, он у тебя что-то просил? Доверенность там подписать, дарственную, я не знаю…

— Нет, — папа покачал головой, — зачем?

— И паспорт у тебя не просил?

— Я вообще не могу паспорт найти, — пожаловался папа, — тут приходила эта женщина, как ее, пенсию принесла. Так я из-за этого ремонта никак не мог вспомнить, куда его засунул. Хорошо, она меня знает, не первый год уже, слава богу, носит.

— Папа, ты бы поосторожней с ним. Посторонний человек, ты же на самом деле ничего о нем не знаешь.

— Как это не знаю? — удивился папа. — Он — по линии тети Аллы. Мы же все выяснили.

— Ну позвони тете Алле хотя бы.

— Она умерла. — Папа укоризненно поджал губы. — В восемьдесят четвертом. Ты вообще когда-нибудь интересовался своей родней? Ходишь как бирюк. Всегда таким был. Даже когда маленьким был. Тебя нашла эта девочка, Светочка? Ты хотя бы ее не обижай.

— Она не Светочка. Ее зовут Рогнеда. То есть на самом деле она Люся. Наверное.

— Не морочь мне голову, — сказал папа, — вечно ты все выдумываешь. И всегда выдумывал. Разговаривал с какими-то вымышленными людьми. Врал. Это потому что у тебя нет совести. И никогда не было. Скажи еще спасибо, что она тебя не посадила. Пожалела. Несчастная дочь, несчастная мать! Как у тебя рука поднялась соблазнить малолетку?

— Это не рука, папа, — машинально ответил я.

Папа молчал, выпучив глаза, и мне стало стыдно.

— Тебе что-нибудь нужно? Я сбегаю, куплю.

— Ничего мне не нужно, — сказал папа, — ничего от тебя не нужно.
Я сам все себе купил. Я выходил. Я гулял!

Он гордо поднял голову.

— Тут шумно, — сказал он, — работать невозможно. Я и вышел. Посидел в скверике. Зашел в аптеку. Вообще, погулял. Сережа прав, нельзя так себя запускать. Зарядку надо делать, питаться нормально. Не замыкаться в четырех стенах. Найти себе какое-нибудь занятие. Хобби.

— Сережа прав. Ясно. Кстати, насчет хобби. Давай неси свои мемуары. Много написал?

— Нет, — рассеянно отмахнулся папа, — не до того было… пока мы тут все с Сережей перетащили, пока вещи разобрали… Такой хороший мальчик, услужливый. Вот ведь как судьба складывается! Тебя любящие родители растили — и вот что получилось!

— Папа, — сказал я, — это я уже слышал.

 

Ктулху в подворотне расцвел новыми красками — похоже, ему подновили щупальца. Под надписью “ОН ГРЯДЕТ!” уже было написано: “осталось 3 дня”. Сначала вроде было “4”, но потом четверку переправили на тройку.

Иными словами, Ктулху поднимается из вод.

Очень кстати.

Сметанкин не успеет как следует разгуляться.

Ктулху поднимется, чтобы отомстить за папу. И за меня.

Потому что я ничтожество. Папа прав. Мерзкая, бесхарактерная бледная немочь.

Я ничего ему не сказал.

Он был так рад, так гордился своей новообретенной родней. Так расцвел от неожиданной заботы. И тут прихожу я — и что?

Что я мог ему сказать? Он авантюрист, он втерся к тебе в доверие, он хочет тебя обмануть, отобрать у нас квартиру, а нас выбросить на помойку или просто устранить, была такая история, я читал, колодец, забитый трупами бывших квартирных владельцев, какая-то фирма… Папа, ты — несчастный, жалкий и заносчивый старик, я — асоциальный маргинал, ни семьи, ни работы, кто о нас заплачет? Кто спохватится?

Он помогал тебе двигать мебель и разбирать вещи. Где твой паспорт? Ты и правда его ухитрился куда-то задевать? Или он у Сметанкина? Где документы на квартиру?

Сметанкин подослал ко мне Рогнеду, и она меня убьет. Отравит.
Я знаю, есть такие препараты, они вызывают остановку сердца, или диабетическую кому… или что там еще, человек умирает по естественным причинам — кто будет доискиваться, как оно было на самом деле?

А потом что-то случится с папой. Может, Сметанкин и пальцем его не тронет — просто останется его единственным родственником и все произойдет естественным путем. Но это вряд ли. Они никогда не умеют ждать, захватчики.

Первым делом надо дать понять этой твари, что я подстраховался, что я оставил письмо надежному человеку, и если со мной что-то случится, они сразу попадут под подозрение. А там амбициозный молодой следователь… из тех, которых так любят показывать в папиных сериалах… или, наоборот, мудрый пожилой следователь… ему осталось полгода до пенсии, и ему уже ничего не страшно… начнет раскручивать всю эту сметанкинскую аферу. Арестует его, его сообщницу. Жаль, я уже этого не увижу.

Мне стало страшно возвращаться на дачу.

Вернуться, заночевать у папы?

Нельзя же быть таким трусом, в конце концов. Ладно, я не могу ее грубо вытолкать в шею, все-таки женщина, молодая девушка. Но ведь я могу дать ей денег — пускай снимет себе комнату. Есть полным-полно старушек, которые сдают комнаты. Вот их пускай и травит клофелином.

Вся эта история со сбором родственников — тоже какая-то афера? Но зачем?

Потенциальные жертвы? Выбранные им из несметного множества однофамильцев по какому-то хитрому признаку? Заведомо одинокие и беспомощные?

Это проще, чем кажется, — укорененные люди не поедут невесть куда встречаться невесть с кем. Не сорвутся с места ни с того ни с сего. У них семья и работа. От них зависят другие люди.

Приедут лузеры. Неудачники. Поскольку на халяву. Все включено.

Приедут познакомиться с сильным человеком. Главой семьи. Защитником.

Приедут доверчивые дурачки.

Одинокие старики.

И я сам невольно оказался пособником. Без меня он не был бы так убедителен. Собственно… это ему от меня и было нужно — убедительность легенды.

Главное — дотянуть до этой пресловутой встречи фальшивых родственников. Неужели я не смогу разоблачить его? Прилюдно. На людях — что он мне сделает?

Я получаюсь по факту соучастник? Или нет?

Трамвай трясся мимо мокрых домов, мокрых черных деревьев, каждое — в колесе желтого света, мимо сверкающих, как подарочные кондитерские наборы, киосков с никому не нужным пестрым хламом, мимо усталых старух в драповых пальто, торгующих с дощатых ящиков зеленью и солеными огурцами…

И не было нигде места, которое я мог бы назвать своим домом…

— И тут он выбирает якорь, а он не выбирается. Выбирает, а он не выбирается. Он, значит, тянет, а со дна тоже что-то тянет. Он думает, зацепился. Рванул. Видно, что-то зацепил такое, что держит. Наконец оно вроде подалось, он, значит, тянет, оно всплывает, разбухшее, страшное.

— Утопленый?

— Я ж говорю. Якорь зацепился за одежду, он и всплыл. Мокрый, глаза белые. Ну мой-то чего, наклонился, к себе притянул и якорь, значит, отцеплять хочет. Хотя и нос зажал. А эта тварь вдруг его за руку — хвать! Между пальцами перепонки. Сама улыбается так…

Мой заорал, веслом ей раз по башке, твари этой. Вали, говорит, отсюда. А та лопочет что-то по-своему. Но он рванулся, она руку-то и отпустила. Он, не будь дурак, обрубил канат, она, значит, якорь обхватила лапами своими, обвилась вокруг него и опять на дно легла. Пришел домой белый весь. Я говорю, Коля, бычков-то хоть наловил? Какие, отвечает, на хрен, бычки? А я уже все для ухи купила, и лаврушку и морковь.

— Ее и Витька видел, Красномордик, Петровны сын. Они в камнях живут, за Южным мысом. Играют там. Кто утоп, раньше просто рыбы
съедали, а теперь вроде оживают они. Это все из-за химии. Аммиачный завод запустили, всякую дрянь сбрасывают, рыба дохнет. А которая не дохнет, та болеет. Вон я купила вчера на Новом рынке, стала потрошить, а из нее черви лезут.

Я обернулся.

Две тетки, сидевшие сразу за мной, сразу смолкли. Как заговорщицы.

И сразу стали пробираться к выходу. Они были в одинаковых дутых куртках, масляно блестевших в свете трамвайных ламп, в пушистых беретах и шарфиках с люрексом.

Я что-то упустил? Может, Ктулху уже проснулся, а я и не заметил?

Или это сговор и Сметанкин отправил каких-то своих подручных следить за мной и потихоньку сводить с ума?

В переулках быстро сделалось темно, я совершенно не помнил, чтобы прошлой осенью или позапрошлой так рано темнело. Я подумал, что надо все-таки написать подробней обо всем, что произошло, и отдать рукопись соседу Леониду Ильичу. Письмо может и не дойти, почтовики вечно путают Дачную улицу и Дачный переулок, а если дойдет, из него ничего не будет понятно. А я напишу обо всем с самого начала, хотя бы какое-то занятие… с тех пор как Сметанкин вышел на меня, у меня не было ни одного нового заказа, словно от меня шел отпугивающий потенциальных клиентов отчетливый душок опасности.

Он из тех, кто допускает возможность невероятного. Он поймет.

А вдруг эта самая Рогнеда, чтобы окончательно замести следы, подожжет дачу? Я вспомнил сгоревшего в окружении своих икон Славика. По обугленному трупу никто не определит, пил ли он клофелин или нет. Наверняка покупатель пришел к нему, предложил спрыснуть удачную сделку…

Если бы не Валька с его жадностью! Не брался бы я за сметанкинскую генеалогию, сидел бы сейчас дома, то есть на даче, лазил бы по форумам и аукционам. Кстати, не сам ли Сметанкин вышел на Вальку с предложением сдать/снять дачу на сезон? И посулил такую сумму, что бедный Валька не выдержал.

Я, наверное, уже никогда не узнаю, как оно на самом деле было.

А вдруг ее нет дома? Вдруг она ушла и не вернется сегодня? Непохоже, чтобы она была домоседкой. Вот было бы облегчение.

В субкультурах все держатся друг за друга, они все для себя — свои, даже если в глаза друг друга не видели, а все, кто их окружает, — чужие, даже если это собственные родители. Почему она, как они это говорят, не вписалась у местных готов? Или веганов? Или, я не знаю, фанатов группы “Квин”?

Потому что ей нужен был я. Именно я.

Никуда она не ушла. В окне, за ветками яблонь, горел свет. Ждет меня. Еще бы.

Может, просто не заходить туда? Пойти к соседу Леониду Ильичу, попроситься у него переночевать? Это уж и вовсе будет странно выглядеть. Тем более его, похоже, нету, вон дача темная, а обычно на веранде окна светятся. Никогда не думал, что так расстроюсь потому что кого-то из соседей нет дома. До недавнего времени я вообще не обращал внимания на соседей, если честно.

Чужая дача. Чужое, враждебное пространство. Декорация.

Я поднес ладонь к звонку, но передумал. В конце концов, это я тут хозяин. Пока еще, во всяком случае.

Тем более дверь была не заперта.

Рогнеда и сосед Леонид Ильич сидели за моим столом и лопали мою еду. И пили виски из заначки, которая у меня была в кухонном шкафу.

И смеялись.

Ну то есть не нагло хохотали, а так, веселились. Леонид Ильич что-то оживленно рассказывал, даже руками размахивал, а Рогнеда слушала, наклонившись вперед, нога закинута за ногу, острая коленка обрисовывается под юбкой.

Я сказал:

— Вообще-то это я тут живу, если вам интересно.

Рогнеда хихикнула. Она, по-моему, порядочно набралась, бутылка виски опустела почти наполовину.

— Он здесь живет, — пояснила она соседу Леониду Ильичу, для верности уставив в меня палец.

— Я зашел вас проведать, — пояснил сосед Леонид Ильич. По-моему ему было слегка неловко. — Утром вы говорили встревожившие меня вещи.

— Он меня испугался, — пояснила Рогнеда. — Он подумал, я его отравлю. Так ведь, Семочка? Клофелином. Он вообще робкий. Другой бы надавал бы по морде мне и выгнал. А он стремается.

Они говорили обо мне, как будто меня тут не было.

— Я тебе дам по морде и выгоню, — сказал я, трясясь от злости, — тварь такая.

— Девушку, — Рогнеда пошевелила чугунным ботинком, — в ночь!

— Зачем вы так, Семен Александрович, — укоризненно сказал сосед Леонид Ильич, — и вы, Недочка, перестаньте его дразнить. У вас довольно специфический юмор, это, знаете, не всякому нравится.

Я послал ему письмо. Он был моей последней надеждой даже не на спасение — на справедливость. На посмертное возмездие.

— Вы бы присели, Семен Александрович, — сказал сосед Леонид Ильич, — неловко как-то. Мы, гости, сидим, а вы, хозяин, стоите.

— Он не ест на людях, — сказала Рогнеда. — Он застенчивый.

— Зачем вы так, Недочка? У любого человека могут быть слабости.

— Она сама не могла в детстве есть на людях, — ответно заложил я Рогнеду, — она мне говорила.

— Но я же с этим справилась! — гордо ответила Рогнеда.

Я сел к столу. Я за стеклом, я их вижу и даже слышу, но это потому, что я хитрый и у меня есть специальное замечательное стекло, кабинка, в которой я для них невидим, зато их вижу отлично. В сущности, у каждого есть такая кабинка. Просто не все это сознают.

Не все умеют пользоваться такой замечательной штукой.

Я положил себе салату и налил виски. Если они оба пьют из этой бутылки, а я налил себе сам, ничего же не может случиться, верно?

— Он мне рассказывал о раскопках, — сообщила мне Рогнеда, — о святилище Ахилла. Тут, буквально в двух шагах, было святилище Ахилла. И он его копал. Ахилл-то, оказывается, был совершенным уродом и жил в яме. Ему приносили в жертву девственниц. Привязывали их к скале.

— Не уродом, а монстром, — поправил сосед Леонид Ильич, — он был по-своему прекрасен. Очень по-своему.

— Теперь бы им было трудновато, — Рогнеда поправила черную прядку, — с девственницами.

Она хихикнула.

— Тогда тоже были вольные нравы. У нас искаженное представление об античной морали. Я думаю, это должность, а не состояние. Они были как бы назначенными девственницами. Тем более перед жертвоприношением практиковали ритуальное изнасилование.

— То есть, прежде чем сплавить беднягу чудовищу, жрецы как следует оттягивались сами?

— Совершенно верно.

Она за все это время ни разу не сказала “зыкински”. Изменила рисунок роли? И, соответственно, словарь?

— А он не возражал? Что товар подпорчен?

— Ахилл? Вроде нет.

Я тыкал вилкой в салат и думал: что за херню они несут? Почему я все это слушаю?

— Девушке давали специальный напиток, — продолжал он, — изменяющий сознание. Иначе его трудновато было высвистать, Ахилла. А так она как бы вступала с ним в ментальный контакт. Видела его. Говорила с ним. Он чуял и выходил.

Точно, Ктулху.

— Ладно, — сказал сосед Леонид Ильич и поднялся, — я пошел, Недочка. Спасибо за приют. Семен Александрович, вы меня не проводите?

Я встал и вышел с ним на крыльцо. В окно было видно, как Рогнеда убирает со стола, в своем затянутом корсете и пышной юбке она казалась черной осой, медленно кружащейся вокруг соблазнительного пищевого изобилия.

— Я думал, вы на моей стороне, — сказал я горько.

— Я на вашей стороне, — сказал сосед Леонид Ильич, — но вы, как я понимаю, человек, склонный к рефлексии. К сюжетным построениям.
И к тому же с обостренной душевной чувствительностью.

— Душевнобольной? — подсказал я.

— Нет, что вы. Просто склонный везде усматривать сложные сюжетные конструкции. Вот я и заглянул, поговорил с девочкой.

— И?

— Будьте к ней снисходительны. Она несчастна.

— Эта хабалка? — Я задохнулся от возмущения.

— Недочка? Несчастна и делает несчастными всех вокруг. В отместку. Так бывает.

— Ее зовут Люся, — сказал я, — и она врет. Они все время врут. Оба.

— Ее не зовут Люся, — сказал сосед Леонид Ильич, — и она не врет. Что до него — не знаю. Я его не видел. Но вы зря так беспокоитесь. Не думаю, что здесь какой-то заговор против вас. Ряд совпадений, знаете, бывают такие совпадения, странные… Что-то вроде причинно-следственных завихрений, есть какая-то теория, резонанса, что ли.

— Либо причинно-следственная связь есть, либо ее нет, — сказал я твердо. Выпитое виски висело в желудке плотным огненным шаром. — Если ее нет, то и реальности нет. А есть какое-то дерьмо, которое над всеми нами издевается.

— Я помню, это у вас такой конек, насчет реальности. Но не нужно так уж радикально, — укорил он. — Реальность есть. Вот мы стоим, разговариваем. Это реальность. В общем, спокойной ночи. И будьте с ней поласковей, с девочкой. Совершенно одна, в чужом городе…

— Да-да, беззащитная крошка…

— Нет, не беззащитная. И не крошка. Тем не менее.

И он стал спускаться с крыльца.

— Если со мной что-то случится, — сказал я ему в спину, — подумайте, как распорядиться письмом.

Он обернулся. Я увидел, что он сильно сутулится. Он всегда так сутулился? Я не помнил.

— Умоляю, — сказал он, — ну что с вами может случиться? При той замкнутой, совершенно скудной, однообразной жизни, которую вы ведете? Только хорошее.

Он шел по темной дорожке к своему темному дому, я стоял на крыльце своего освещенного дома и боялся туда возвращаться.

Деревья гремели мертвой цинковой листвой.

Рогнеда в окне исчезла из виду, и тут же из приоткрывшейся двери выпала узкая полоса света.

— Злишься, — сказала она, высунувшись в темный воздух, — а чего? Ты же делаешь успехи. Вон целую тарелку салата навернул и даже не подавился. Завтра пойдем тебя одевать, в сток пойдем, шиковать не будем, эти уроды все равно ничего не поймут. Тут есть какой-нибудь сток?

— Тут есть секонд, — я глубоко вдохнул сырой воздух и вернулся в дом, — на Южном рынке. Хорошие добротные вещи, английские большей частью. Я там отовариваюсь обычно.

— А Лора Эшли там есть? — Она явно оживилась. — Анни Карсон?

— Не смотрел. Наверное.

— Отлично. Завтра сходим. Это даже лучше, чем какой-то паршивый сток. Эксклюзивней. А ты молодец. — Она окинула меня доброжелательным взглядом. — Разбираешься. Я и смотрю, ты правильно под писателя косишь. Твид, свитер этот норвежский… Ты вообще любишь всякое старье, да?

— Я не люблю новье.

— Там, в чулане, лежат всякие штуки. Это твои? Тарелки всякие, вазочки. Весь чулан забит.

— Слушай, — сказал я сквозь зубы, — не лезла бы куда не просят.

— Ха. — Она, вызывающе оттопырив круглую задницу, вытирала стол губкой. — Тоже мне Синяя Борода. Семь жен на крюках — это, по крайней мере, круто. А там всего лишь посуда покоцанная. Ты зачем ее покупаешь? Для чего?

Я молчал.

— Надеешься зажить своим домом и расставить все по полочкам. — Она ушла в кухню и там стряхивала крошки в мусорное ведро. — Когда-нибудь. Когда-нибудь.

Я молчал.

— Когда твой смешной папа умрет, а ты приведешь в дом хорошую женщину. Чтобы она тебя понимала. А ты ее. Расставишь тарелочки.
К ним прикупишь какую-нибудь старую мебель. Все будет как у людей. Как в приличной семье. И будете друг друга любить.

Я молчал.

— Знаешь, что я тебе скажу? У того, кто мечтает об идеальном доме, не будет никакого. Вообще ничего не будет. Ни дома. Ни женщины. Ни семьи. Ничего.

— Заткнись, ты!

— Ага, вот и заговорил, — сказала она с удовольствием, — а то я смотрю, молчишь-молчишь. Виски еще хочешь?

Я сказал:

— Налей. Или нет, я сам налью.

— Да не отравлю я тебя. — Она говорила терпеливо, как с маленьким. — Завтра пойдем в секонд, посмотрим тебе приличное пальто. Кашемир. Мне что-нибудь соответственно дресс-коду подберем. Или ты раздумал на банкет идти? Боишься, скандал устрою?

— Я сам скандал устрою. Мало не покажется.

— Ну вот видишь, как все удачно получается. Ты устроишь скандал, я устрою скандал. Людям будет на что посмотреть.

Мне вдруг показалось, что она старше, чем я думал поначалу, гораздо старше, она была словно моя старшая сестра, которой у меня никогда не было. Или с женщинами всегда так? Они как хамелеоны, у них нет личности, только набор сменных личин.

Она встряхнулась и снова обрела цинично-юный вид, который эти паршивки явно специально вырабатывают перед зеркалом, чтобы раздражать взрослых.

— Я в ванну, ладно? — Она собрала с дивана свои кружевные тряпки, взяла огромную свою косметичку и деловито удалилась. Только сейчас я обратил внимание, что она успела снять свои докерские ботинки и шлепала по дому босиком. Ногти на ногах у нее, как и на руках, были выкрашены черным лаком. В общем и целом это производило такое впечатление, что ей на пальцы, несмотря на все докерско-обувные предосторожности, все-таки упал двутавр.

В ванной зашумела вода.

Я сел к ноутбуку, проверил почту, где, кроме спама, ничего не было, потом пробил по Яндексу слово “мангазея”.

Мангазея оказалась никакой не тканью, а первым русским городом в Сибири, расположенным на реке Таз, являвшейся частью так называемого Мангазейского морского хода. От устья Северной Двины через пролив Югорский Шар к полуострову Ямал и по рекам Мутной и Зеленой в Обскую губу, далее по реке Таз и волоком на реку Турухан, приток Енисея. Название предположительно происходит от имени самодийского князя Маказея (Монгкаси).

Православные мангазейцы были очень суеверными людьми. При строительстве домов под фундамент закладывались магические предметы. Такие приклады от нечистой силы в Мангазее найдены под каждой постройкой.

Хорошая вещь Википедия.

В честь Википедии я налил себе еще виски и с некоторым удивлением обнаружил, что бутылка опустела, а слово “Мангазея” начало рассыпать вокруг себя холодные колючие искры, наподобие бенгальской свечи.
Я протер глаза ладонью и с не меньшим удивлением обнаружил, что ладонь оказалась в мокром и соленом.

— Черт знает что, — сказал я сам себе, потому что ладонь вдобавок тряслась.

— Что ты, маленький, что ты, — кто-то гладил меня по голове, рука была легкая, почти невесомая, точно ночная бабочка, я их терпеть не мог, — ну не плачь. Кто тебя обидел?

— Пусть отдаст моего Будду, — сказал я, всхлипывая, — это мой Будда. Я верну ему деньги, только пусть отдаст.

— Конечно, малыш. Это твой Будда. Он отдаст тебе твою игрушку. Мы ему так и скажем: отдай мальчику нашего Будду. А то мы пожалуемся на тебя папе.

Я вытер тыльной стороной ладони нос и сказал:

— Что ты несешь?

Она хихикнула.

— Что ты как маленький! Рюмса, плакса-вакса. Здоровый мужик, напился, сидит и плачет.

— Не твое дело, — сказал я сердито.

Она опустилась на колени около кресла и заглянула мне в глаза.

— Я сразу поняла, что ты несчастный, — сказала она серьезно, — знаешь, бывают такие люди. С виду у них все нормально. Но они несчастные. А все почему? Сами себя ненавидят, вот и мучаются. И ты знаешь, что интересно? Остальные их тоже начинают… не то чтобы ненавидеть. Так, недолюбливать. Лучше б ненавидели, правда?

Я сказал:

— Не понимаю почему. Я так стараюсь…

— А ты не старайся. Вот увидишь, сразу легче будет.

Она положила ладонь мне на рукав и заглянула в глаза:

— Ладно. Есть один способ. Только никому не говори.

Опять врет, подумал я. И сказал:

— Не скажу.

— Я могу сделать тебя сильным. Не мышцы накачать, это фигня, а изнутри. Изнутри, это самое надежное. Только этим можно один раз воспользоваться, для одного человека. Ну вот, давай ты этим человеком и будешь.

— Давай, — сказал я равнодушно.

— Тогда делай то, что я скажу, ага?

— Ага.

— И не спорь со мной.

— Ладно.

Свет, который отбрасывала на ее сосредоточенное лицо моя министерская лампа, был чуть зеленоватым, но не мертвенным, а теплым, словно просачивался сквозь густую листву облитых солнцем деревьев. Я был маленьким мальчиком и стоял в траве, которая росла неожиданно высоко, доставая мне до колен, и смотрел на огромного кузнечика, сидящего на глянцевом темном листке тяжелой душной розы, — а он смотрел на меня, чуть склонив треугольную голову с блестящими старыми и мудрыми фасеточными глазами. В черных волосах у него белел тонкий пробор — как шрам.

— Эй, — сказала она, — не отвлекайся.

Она поднесла к моему лицу раскрытую ладошку, у нее была совсем детская ладонь, с розовыми подушечками пальцев и разбегающимся нежным рисунком линий.

— Подуй вот сюда.

Указательным своим пальцем другой руки она ткнула в самую середку ладони, где была крохотная ямка, скопившая озерцо света.

Я подул. Озерцо света пошло рябью, расплескавшись на всю ладонь.

Она быстро захлопнула кулачок, словно мое дыхание было бабочкой, которую можно удержать при наличии осторожности и хорошей реакции.

— А теперь сюда, — она ткнула указательным пальцем себе в ямочку под горлом, в ней тоже пульсировало озерцо света, — только надо, чтобы совсем близко.

От нее пахло почему-то раскаленным песком, словно на морском берегу или от кофейной жаровни, и еще чем-то очень древним, ветхим, словно маленькая девочка надушилась бабушкиными духами.

Наверное, так пахли ее купленные на барахолке готические тряпки.

Я осторожно подул — шнурок с анком, уходивший в ложбинку между грудями, сейчас, вблизи, блестел и переливался, как черная змейка.

— Вот смотри, — щекотно шептала она мне в ухо, — ты маленький, я большая. Ты нестрашный, я страшная. Как я захочу, так и будет. А будет все наоборот. Ты будешь большой — я маленькая. Ты будешь страшным — я нестрашной. Ты будешь страшный. Большой и страшный. Как Ахилл, выходящий из моря…

Почему Ахилл? Откуда Ахилл?

И вообще, когда я последний раз мыл уши? У меня наверняка грязные уши.

Неловко.

— Я тебя зову, ты приходишь. Когда маленькие зовут, большие всегда приходят. Чтобы маленьким было нестрашно в темноте. Вот, смотри, делается темно.

Свет погас. Летний теплый день сменился ночью — сразу, рывком. Так не бывает.

— Бери меня за руку. Клади руку вот сюда.

Я положил руку в теплое и влажное.

— Один раз это можно, — шептала она, ее руки что-то делали со мной в разных местах одновременно, как это так у нее получается? — Один раз можно. Смотри, какой ты сильный. Твоя сила растет. Вот как она растет, ох, вот как она растет, и вот так, да, вот так…

По крайней мере, подумал я, хорошо, что она больше не видит, грязные ли у меня уши.

 

Я проснулся и подумал, что мне снилось что-то очень хорошее.

Яблоневая ветка, которую раскачивал ветер, отливала золотом и пурпуром, точно вышивка на платье императрицы, сквозняк, которым тянуло из оконной щели, принес запахи мокрой травы, подгнившей яблочной сладости и почему-то грибов. И еще пахло древним, чуть затхлым — бабушкиными сундуками. И почему-то от моей подушки.

Тут я все вспомнил и взмок от ужаса. Я все-таки спутался с малолеткой. Как это я умудрился? Что на меня вообще вчера нашло?

Ну ладно, никакого насилия, все по обоюдному согласию, но если она и впрямь решит меня сдать? Кто докажет, что было обоюдное согласие, а если и было, то вообще — сколько ей лет? Шестнадцать? Семнадцать? Это считается растлением несовершеннолетних или уже нет? А вдруг ей вообще пятнадцать и она просто выглядит старше — есть же такие, что рано созревают.

Я так и не видел ее паспорта.

Мысли путались, я никак не мог привести их в порядок.

А если она уже побежала в милицию? Медицинское освидетельствование, анализ спермы…

От страха и безнадежности у меня заломило виски.

Я вскочил и торопливо натянул треники. Надо, наверное, бежать отсюда, пока она не вернулась в компании деловитых равнодушных людей, которые разбираются в сношениях с малолетками гораздо лучше, чем я.

Я вышел в гостиную. Ее не было. Правда, на ручке дивана лежала готская юбка со смешной оборочкой и расшнурованный корсет — точно жесткий пустой кокон. Докерские ботинки стояли у порога, привалившись друг к другу, как уставшие любовники.

В ванной шумела вода.

Раз она подмылась, уже ничего не докажешь. Разве что успела сбегать на какое-то их освидетельствование с утра, когда я спал?

Я провел пальцем по подошве гриндеров — какие-то панцир-вагены, ей-богу. На гусеничном ходу.

Подошва была сухая. Грязь, которая засохла на ней, посерела и опадала сухой пылью.

Вряд ли она выскочила из дома растерзанная, босиком. Или все-таки выскочила? А сейчас отмывается в ванной?

Я потоптался у порога и пошел во двор отлить. Это, кажется, превращалось в традицию.

Взять ее за тонкую белую шею, сдавить руками. За круглую белую шею под черными волосами. И пускай она до последнего мига смотрит мне в глаза.

Я торопливо подтянул треники и оглянулся.

Мало мне изнасилования, теперь еще и убийство, чтобы уж наверняка?

Вода больше не шумела. Из кухни доносилось неразборчивое мурлыканье. Я осторожно выглянул.

Рогнеда в черном своем кружевном халатике, с волосами, обернутыми желтым пушистым полотенцем, пританцовывая, резала на доске.

Остро пахло свежими помидорами и укропом.

— Там йогурт есть, в холодильнике, — сказала она, не обернувшись. И как только они ухитряются чувствовать, когда им смотрят в спину. — Будешь?

— Ага. — Я наклонился и полез в холодильник, глаза мои оказались на уровне ее круглого зада, она ухитрялась так оттопыривать зад, что это было видно даже в свободном пеньюаре, или как там эта штука называется?

Я должен сделать ей предложение? Как честный человек?

Или это для нее обычное дело, все равно что чаю попить в компании лица противоположного пола?

Не то чтобы я хотел всю оставшуюся жизнь прожить с такой вот девицей, совершенно другого круга, других интересов, я даже не знаю, что она любит читать, может, она вообще ничего не читает, кроме рекламных проспектов? Они переговариваются на каком-то своем языке, чужие, непонятные посторонним коды, кто не наш, того в топку. Или пусть выпьет йаду. И вообще ктулху фтагн. Или Ктулху — это уже немодно?

Вообще какая-то, я не знаю, профурсетка, папа любит это слово, хотя я так и не удосужился спросить у него, что это значит, но явно, что не нашего круга. Может, учащаяся профтехучилища, колледжа, как они теперь говорят? Стилистка, мать ее. Да, кстати, насчет матери. У нее же родня. Она же дочка Сметанкина. Я переспал с дочкой Сметанкина. Ну и ну!

А ведь папа будет доволен. В смысле, мой папа. Она ведь по-своему красивая. Папа будет гордиться. Выдрючиваться перед ней. Объяснять, что это он крутой, а я — ничтожество. Ладно, пускай себе.

А уж как он обрадуется, если ему рассказать правду! Что она — дочка его любимого Сметанкина и мы все теперь — одна большая семья.

Если это правда, конечно.

Я уже понял, что от нее правды не дождешься. И от Сметанкина.

Я напомнил себе, что они хищники. Может, даже убийцы. Это просто часть плана. Я на ней женюсь, потом со мной что-то случается, и она совершенно законно наследует квартиру. Элементарно, Ватсон.

Я отодрал крышечку от йогурта, внутри он был бело-розовым, как платье невесты. Тьфу ты.

Она настрогала целую миску салата — вчерашний, получается, уже сожрали — и поджарила тосты. Может, и правда все к лучшему. Весь остаток моей короткой жизни я буду есть вкусную еду — она не то чтобы умела готовить, но, по крайней мере, не умела портить продукты, что да, то да. И тосты были чуть прижарены — именно так, как я люблю.

Если ты переспал с женщиной, то уж поесть при ней можно, верно?

Она деловито ковырялась ложкой в своей баночке с йогуртом. Мне был виден только белый пробор в черных волосах.

Запах кофе гулял по комнате, как развеваемый сквозняком пучок черных шелковых лент.

Я сказал:

— Я не знаю, ну… хочешь, поженимся?

Она обернулась. Она вроде как опять сменила облик: глаза у нее сегодня были немножко китайские, может, она плакала и веки припухли? Из-за меня плакала?

— Что? — спросила она удивленно.

— Ну, я подумал — почему бы не? Я же… мы же… были вместе.

Ну вот, я все-таки сделал ей предложение. Посторонней девице. О которой я вообще ничегошеньки не знаю, кроме того, что пирсинг у нее не только в ноздре. Очень полезное знание для семейной жизни.

Как ни странно, я испытал определенное облегчение.

Бледные злые губы задрожали, и я подумал, что она опять сейчас заплачет.

— Мы — что? — спросила она.

— Ну, были близки. Любовниками были, нет?

Тут я понял, что губы у нее дрожат от смеха.

— Тебе показалось. — Она посмотрела мне в глаза весело и нагло.

— То есть… как?

— Напился и задрых у меня на диване, я тебя с дивана на кровать перетащила, ты шел вроде как почти сам, но не соображал ничего. Вот и возбудился, пока меня лапал. Эротический сон, слышал о таком?

— Когда-то слышал, — сказал я устало, — очень давно.

Она была так уверена в себе, держалась с такой великолепной наглостью, что я засомневался. А вдруг и правда? Ну то есть вдруг неправда.

— У тебя пирсинг в интимном месте, — сказал я.

— Да-а? — весело удивилась она. — Ну, доктор, у вас и фантазии!

Значит, было, нет ли (я уверен, что было), жаловаться на грязного насильника она не собирается. И то хорошо. В то же время я ощутил невнятную, но острую тоску, разочарование. Не будет по утрам она в черном пеньюаре варить кофе. Не будет жарить тосты. Не для кого мне покупать на блохе тарелки, синие, с золотой эмалью, с цветами и птицами. Некого радовать.

Запах кофе щекотал ноздри. У нее, похоже, наконец получился хороший кофе.

Тосты пахли теплым поджаренным хлебом — именно так, как должны пахнуть тосты. Я намазал теплый четырехугольник маслом и повидлом, масло было бело-желтое, повидло — шафранное, есть ведь такое слово, шафранное. Или шафрановое?

Солнце плясало на немытом кухонном окне, плясали в солнечном свете красные и зеленые листья дикого винограда, тени от листьев были четкими, как на учебном рисунке.

В нижнем углу окна рисунок был чуть размыт — там между рамами поместилась тонкая паутина, отбрасывающая на стекло тонкую паутинную тень. Сколько дней я уже не занимаюсь обычной своей вечерней уборкой?

Я уже совсем собрался открыть раму и вымести паутину веником, но передумал. Паучок устроился, как ему казалось, в безопасности, огражденный с одной стороны от страшных надвигающихся холодов, с другой — от страшных людей, чьи огромные тени время от времени проходили по стеклу. Теперь я лишу его этой уверенности, выгоню во двор, где ему недолго останется жить, разрушу его дом.

— Ладно, — сказал я паучку, который сейчас невидимо скрывался в щели, раскинув чувствительные ловчие нити, колеблемые тонким воздушным потоком, — живи.

Рогнеда убрала со стола и теперь, не стесняясь меня, сидела, подмазывая перед крохотным зеркальцем глаза и ресницы. Ноги она забрала на другой стул, а косметичку устроила на коленях.

Все-таки из нее бы вышла хорошая жена. Может, сказать ей, ну его, этого Сметанкина? Пускай живет тут сколько хочет. А выгонят отсюда — найдем другое жилье. Она перекуется, простится с преступным прошлым… Займется честным трудом, устроится стилистом, наверное, не трудно устроиться стилистом? Или гримером на киностудию. Будет ездить со
съемочной группой, познакомится с известным артистом, сойдется с ним, он будет ее мучить, изменять ей, она поймет, какой я был хороший, и вернется ко мне. Я открываю дверь, а она стоит на пороге с таким маленьким кожаным чемоданчиком, дождь, точно слезы, стекает по щекам, оставляя черные полоски туши… Сема, хватит!

— Звонят, — раздраженно сказала Рогнеда. — Не телефон, в двери звонят. Ты что, не слышишь?

Она вновь застыла с приоткрытым ртом — совершенно непонятный для меня рефлекс: почему они, когда красят ресницы, всегда открывают рот, как лягушки какие-то?

Я пошел к двери. Наверное, сосед Леонид Ильич решил извиниться за вчерашнее. А заодно проверить, жив ли я еще. Или Зинаида Марковна желает сказать, чтобы я прекратил мочиться во дворе, потому что ее внучка — хорошая воспитанная девочка и нечего ей смотреть на всякое…

Но в дверях стояла молодая незнакомая женщина в синей дутой куртке и с сумкой через плечо.

— Ковальчук Валентин Евгеньевич? — спросила она деловито.

Я сказал:

— Он в отъезде, я за него. Если надо что-то получить, есть доверенность. Письмо, в смысле, или посылку.

— Не важно, — отмахнулась она, — вы же тут живете, да? Тут вот у вас была задолженность за электричество.

— Я заплачу, — сказал я, — буквально на днях.

— Так же я и хочу сказать, что не надо, — она была очень деловита, — вы заплатили по старому тарифу до конца года, а потом тариф поменялся, и надо было платить по новому тарифу, но мы никак не могли сделать перерасчет и прислали вам извещение, что у вас задолженность, а потом сделали перерасчет, и получилось, что у вас никакой задолженности нет, вот я специально пришла вас известить, чтобы вы не волновались, только вам надо за декабрь доплатить разницу между старым и новым тарифом, я принесла квитанцию, тут совсем немного получается.

— Хорошо, — сказал я, — а что… у вас в банке поменялось руководство?

— Нет… — Она протягивала мне пухлую белую квитанцию, и не жалко им бумаги! — Просто перерасчет, потому что квартал закрываем, ну, понимаете… И клиентам бонусы, и вообще.

— Спасибо, — сказал я, — я обязательно заплачу.

— Можете не торопиться, — напомнила она, — это до декабря.

— Не буду, — пообещал я.

— У вас к нам нет претензий? А то, если есть претензии, я обязана…

— Нет, — сказал я, — что вы!

И закрыл дверь.

— Что там? — поинтересовалась Рогнеда, она уже уложила свою косметичку и теперь, по-прежнему с ногами на стуле, шнуровала ботинки, напоминая трудолюбивую девочку у балетного станка.

— Это из банка. Перерасчет за электричество. У меня была одновременно переплата и недоплата. А теперь нет переплаты, а только маленькая недоплата, но это фигня, потому что та недоплата была большая, и они мне грозили какими-то штрафами, нужно было ехать в банк и открывать новый счет, я так и не понял…

Я заметил, что говорю, как та женщина из банка, длинными подробными периодами и без остановки.

— Ну вот видишь, — сказала Рогнеда.

— Что — вот видишь?

— Я говорила, что с сегодняшнего дня у тебя все будет по-другому. Все будет получаться.

Я посмотрел на нее и встретил ее веселый и наглый взгляд.

— Тебя все будут видеть. Ну считаться с тобой.

— Я вовсе не хочу, чтобы меня все видели.

— Это ты раньше не хотел. Когда был маленьким. А теперь ты большой и страшный. Тебе понравится, вот увидишь! Ладно, — она рывком сбросила ноги со стула, пол чуть заметно вздрогнул, — пошли.

— Куда?

— В секонд, куда ж еще? Одеваться. А то у меня только эта юбка с собой, а я в ней на вокзале спала.

Она мечтательно закатила накрашенные глаза:

— Вот бы от Вивьен Вествуд что-нибудь найти на секонде! Но это все равно что кольцо с бриллиантами в “Ашане” на полу найти.

— Валька Ковальчук нашел один раз, — сказал я.

 

Удивительно, но она таки нарыла на секонде Вивьен Вествуд!

Она зарывалась в ворох тряпок деловито, как терьер, разглядывала ярлычки, отбрасывала, откладывала в сторону, пока рядом с ней не выросла кучка избранных вещей, по-моему ничем не отличающихся от отвергнутых. Вивьен Вествуд оказалась вообще чудовищной панковской тряпкой, я даже не понял, юбкой или платьем, но Рогнеда была в восторге. Она приложила ее к себе, так что из-под неровных лохмотьев были видны лишь окованные гриндера, одобрительно оглядела себя и обернулась в мою сторону:

— Ну как?

— Зыкински, — сказал я.

Хлипкий навес укрывал от неслучившегося дождя кипы вещей, тюки, вешалки пальто и сосредоточенных людей, не обращающих внимания на снующих мимо прохожих. В одиноком зеркале примерочной кабинки отражалось осеннее небо с жирными мазками яркой голубизны.

— Нет, правда?

— Очень впечатляет. Уникальная вещь. Совершенно ни на что не похоже.

— Вествуд — она такая, — сказала Рогнеда, — крутая бабка.

Вокруг копошились тетки, тоже деловито откладывали, перетряхивали. Смотрели на свет. Осенние солнечные зайчики вместе с ними рылись в груде тряпок — наверное, искали что-нибудь на зиму.

Тряпки воняли пылью и дезинфекцией.

Я неловко переминался с ноги на ногу. Здесь вам не блоха, где трутся в основном мужики. Бабье царство, торжество женственности.

— Вот, примерь, — Рогнеда сунула мне в руки твидовый пиджак, — Хьюго Босс, вроде твой размерчик. И вот эти джинсы.

— Я дома примерю, ладно?

— Опять стесняешься? Ладно, я же вижу, эти точно на тебя. Еще вот это поло, и пошли.

Я забрал у нее пакет с вещами. Пакет был увесистый. Помимо пиджака и джинсов она и правда ухитрилась раскопать черное кашемировое пальто, мягкое и словно пожеванное. Его надо будет отпарить утюгом, что ли?

— Если вещь твоя, она к тебе все равно попадет, — рассуждала она по дороге, давя гриндерами подвернувшиеся под ноги грецкие орехи. — Эти дуры что ищут? Чтобы блестки были. Стразы. И чтобы розовое. И как у всех. А эксклюзив они не видят. Не замечают. Он им на фиг не нужен, эксклюзив.

— Рогнеда, — сказал я, — ну зачем мне еще одни джинсы? И еще один пиджак? У меня же есть один. Твидовый, на локтях заплаты замшевые, все как надо. Все в образе.

— Это для клиентов. А этот для выхода. Ты его там снимешь. Бросишь на спинку стула — небрежно. И все увидят лейбл. А ты небрежно скажешь, что в Лондоне купил. Скажешь, неподалеку от Марбл Арч есть такой маленький чудесный магазинчик, основан сто лет назад. Там тебя знают и специально подбирают адекватно имиджу. Известные бренды, но под твой имидж. Марбл Арч, запомнил?

— Запомнил. А если начнут про Лондон расспрашивать? Я там не был.

— Это очень просто. Ты сразу спрашиваешь — вы были в Лондоне?
И если собеседник говорит “нет”, гонишь все подряд, про Колесо там, про Британский музей, про Тауэр. А если говорит “да”, то спрашиваешь — а где конкретно. И дальше молчишь. Людям неинтересно слушать про чужие путешествия. Людям интересно рассказывать про свои. Они их как бы переживают сами, пока рассказывают. Это паразитизм такой, безобидный, знаешь, загонят в угол, сунут флешку в твой комп и тысяча фоток на тему “как я провел лето”. А ты ему в ответ — свою тысячу. И он терпит, потому что деваться некуда. Он же тебя своими умучил уже.

— Это уже не паразитизм, а симбиоз получается.

— А, ну да, ну да. Но ты как раз ответно не умучивай. Молчи и слушай. Собеседника не грузи. Тебя сразу все полюбят.

— Карнеги я и сам читал.

— Тогда почему ты такой дурак?

Она уже как мой папа. У меня теперь все родственники такие.

— Я живу той жизнью, которая мне нравится, вот и все.

— Да-а? — весело удивилась она.

— Послушай, — сказал я, — а можно, я тебе задам интимный вопрос? Очень интимный?

— Я слушаю, — сказала она шепотом.

— У тебя три соска? Нет, я вижу, но может, есть еще недоразвитый?

— Я тебе что, кошка? — обиделась она.

За разговорами я и не заметил, как мы дошли, все-таки приятно, когда есть с кем поговорить по дороге. Вот придем, устроим барбекю во дворе, пригласим соседа Леонида Ильича, этого мерзавца и предателя, раз уж они в таких хороших отношениях. Барбекю в одиночестве — это нонсенс. А тут все живая душа, хотя и авантюристка и, возможно, убийца. Она, правда, мяса не жрет. Ладно, хотя бы картошку спечем. В золе. Я и забыл, как пахнет картошка, испеченная в золе.

Раз уж я все равно потенциальная жертва, то хотя бы проведу остаток дней в приятности. И пусть они все стараются мне угодить. А то я раздумаю быть жертвой и уеду в Лондон. Меня надо опутать. Обольстить. Обиходить. Обслужить. И все — по первому разряду.

Опять кто-то поставил свою тачку так, что ни пройти ни проехать: чтобы подойти к калитке, мне пришлось обогнуть ее со стороны хищного бампера. Правда, вроде черного мерса с тонированными стеклами ни у кого из соседей не было.

Я уже отпер калитку, как окошко мерса поехало вниз.

— Блинкин? — спросил вежливый человек в пиджаке и галстуке.

— Ну? — сказал я осторожно.

— Вас просят поехать со мной.

— Куда это? — спросил я холодно, чувствуя, что пальцы Рогнеды вцепились мне в запястье, а коготки у нее были, между прочим, остренькие.

— Это конфиденциально, — сказал он без запинки, хотя слово было трудное.

— Меня это не колышет. — Я открыл калитку — настолько, насколько позволял капот мерса. — Мы спешим. На открытие сезона “божоле”. Пошли, Рогнеда. Тебе еще к массажистке и на фитнесс, а мне — в бассейн.

Пакет с секондскими вещами распространял вокруг себя густой запах фумигации.

— Сезон “божоле” только десятого открывается, — сказал шофер. — Но я понимаю ваше нежелание ехать куда-либо неинформированным.

Где он в свободное время подрабатывает? Читает лекции по политологии?

— У меня от невесты нет секретов, — я осторожно отцепил от рукава Рогнедины когти, — и, если можно, извольте объясняться поскорее. Мне завтра в Лондон лететь, на вручение “Серебряного кинжала”.

— Не сомневаюсь, что вы востребованный человек, учитывая ваш род занятий, — сказал шофер, — но вас очень хотела видеть госпожа Левицкая.

— Госпожа Левицкая, — сказал я, холодея от собственной наглости, — могла оказать мне честь, условившись со мной заранее, а не высылать карету к подъезду. В моем кругу так не принято.

— Да, — подтвердила Рогнеда и повела плечом.

— Это компенсируют, — сказал шофер, — и компенсация будет щедрой. Уверяю, это займет не более часа. Это личная просьба, поймите же. Очень личная.

— Хорошо, — я вообще ничего не понял, — если надо, то… хорошо.

Я даже не успел сделать шага к машине. Рогнеда толкнула меня локтем в бок.

— Милый, — сказала она, — нам надо переодеться. Прежде всего. На яхте было сыро. Ты продрог.

— Да, — сказал я, — на яхте было сыро. Я замерз. Подождите здесь, я выйду через двадцать минут.

— Но госпожа Левицкая занятой человек, — укорил шофер.

— Я ценю ее время, — сказал я, — я только отложу несколько деловых встреч, переоденусь и присоединюсь к вам.

— Ты все правильно сказал, — одобрительно щебетала Рогнеда, пока тянула меня за рукав к дому, — молодец. Так с ними и надо. Сейчас быстро я ценники посрезаю, одевай джинсы и пиджак…

— Надевай, — поправил я машинально.

— Не занудствуй. Я пробник в аэропорту зажилила, тоже Хьюго Босс, других не было, удачно получилось, мы сейчас быстро их опрыскаем,
фумигатором вонять не будет, кроссовки у тебя так себе, ну ладно, с джинсами сойдет, будет такое кэжуал. Что еще у нас тут есть? Гольф, черный. Вот, его надевай.

Я безропотно натянул водолазку, хотя терпеть не мог, когда что-то сжимается вокруг горла.

— Черт, надо было ботинки тебе еще посмотреть, ладно, в следующий раз. Поедешь — с водилой этим осторожнее, он хитрый, лучше молчи, а начнет спрашивать, извинись, скажи, весь в новом романе, у тебя творческий приход, и пускай не мешает тебе обдумывать ключевую сцену. Паркер, паркер в нагрудный карман. Только чернилами не испачкай ничего. Вот так, отлично.

Она обошла меня противосолонь и одернула полы пиджака.

 

Я полагал, мы направляемся в здание городской думы, белое и с колоннами, но “мерседес” остановился у новых розовеньких корпусов Университета юриспруденции и международных отношений. Ну да, она ведь еще и ректор. Именно под ее рукой юрфак местного университета превратился сначала в институт, потом в университет, оброс корпусами, отрастил часовенку, напрудил бассейн, обзавелся четырехзвездочным отелем и теперь процветал, как хозяйство рачительного феодала. Она и была таким феодалом — о ее властности и деловой хватке ходили легенды. За своих она стояла горой, с недругами расправлялась беспощадно. Еще Левицкая славилась своей любовью к бриллиантам и тягой к безвкусным, но шикарным туалетам — для женщин ее статуса не столько недостаток, сколько почтенная традиция.

Вежливый шофер передал меня с рук на руки секретарше, молодой, но не слишком красивой, в деловом костюме и черных лодочках на низком каблуке, и она, стуча этими каблуками, провела меня по широкой мраморной лестнице на второй этаж. По пути она деловито и негромко что-то говорила в коммуникатор, слегка с придыханием, поскольку не прерывала движения. Высокое витражное окно отбрасывало на скромный грим секретарского лица то красные, то синие блики, зрелище по-своему завораживающее.

Около тяжелой двери с массивной табличкой она пропустила меня вперед, и я прошел через пустую приемную в ректорский кабинет.

— Я вас ждала, — укорила меня госпожа Левицкая.

Я сказал:

— Прошу прощения. Слишком спонтанное приглашение, я вынужден был отложить некоторые дела.

— Да-да, — она благожелательно показала волевым подбородком на кресло, — садитесь.

По-моему, ей понравилось слово “спонтанное”.

Кресло было глубоким и неудобным, пришлось сесть на самый его край, я подумал, это специально так, чтобы посетитель с самого начала почувствовал себя неуверенно, наверняка она консультировалась у психолога производственных отношений, или как там они называются. Я огляделся, в кабинете было еще несколько стульев, у стены.

Я спросил:

— Вы разрешите?

Взял стул и подтащил его к начальственному столу. Она наблюдала за мной, прищурив подкрашенные глаза. Седина, слишком яркая помада, слишком крепкие духи.

И еще она нервничала.

Я уселся на стул, который был гораздо удобней кресла, и молчал.

Она зажгла тоненькую сигарету, затянулась, сломала ее в пепельнице. Я положил ногу на ногу, достал трубку и стал ее набивать. За неплотно прикрытой дверью было слышно, как секретарша беседует по телефону.

Она нажала на кнопку вызова. Секретарша заглянула в кабинет.

— Верочка, — сказала госпожа Левицкая, — закрой дверь поплотней и никого не впускай. Я занята.

— Да, Эмма Генриховна, — шепотом сказала Верочка и исчезла. Вместе с ней исчезли все наружные шумы.

— В последнее время я много о вас слышу, — сказала Левицкая наконец, — и с интересом слежу за вашей литературной карьерой. Буквально вчера перечитывала ваш недавний роман…

— Да? — доброжелательно спросил я. — Какой именно? “Синий свет”? “Мангазею”?

— “Мангазею”, — уверенно ответила она.

— И как вам?

— Очень. Характеры, коллизии, все… психологическая достоверность… Вы талантливый человек. Мы были бы очень рады, если бы вы выступили перед нашими студентами. Или нет, пожалуй, следует поговорить о курсе лекций… о современной литературе, как вам это? Вы ведь понимаете, сейчас это очень важно. Мы их теряем. Навыки чтения пропадают, торжествует клиповое мышление, ну не вам, человеку слова, мне это говорить! Этот их ужасный олбанский язык, ктулху какой-то… Мы — процветающий вуз, мы можем себе позволить нанять лучших, ну и платить им соответственно, разумеется. Молодежи надо прививать духовность, хорошему их учить, высоким отношениям учить, а кто сможет сделать это лучше вашего брата, писателя?

Ее пальцы нервно барабанили по столу. В плоть левого безымянного врезалось обручальное кольцо с косой полосой бриллиантов. Она была старше, чем казалось. За шестьдесят.

— Спасибо, — я выпустил красивый клуб дыма, который тут же развернулся в ленту и уплыл подальше от бесшумного кондиционера, — я обдумаю ваше предложение.

И опять замолчал.

— Кстати, насчет брата, — сказала она.

Специалисты по межличностным отношениям были дилетантами.
Обучая ее ненавязчиво и незаметно переходить к интересующей теме, они забыли сказать, что, когда человек говорит “кстати”, это значит, он вот-вот скажет совершенно не относящееся к прежней теме разговора.

— Сметанкин Сергей вроде ваш родственник? Я не ошиблась?

Она произнесла “Сметанкин Сергей” так, что я вспомнил: в незапамятные времена она вроде бы преподавала обществоведение в школе.

— К сожалению, нет, не ошиблись, — сказал я и выпустил еще один клуб дыма. — Родственник. Дальний.

— А почему — к сожалению?

— Он несчастный, запутавшийся человек, — пояснил я, — истосковавшийся по теплу. Рано лишился родителей, тяжелое детство…

— Он вроде собирает родню.

Грудь в вырезе платья пошла красными пятнами. Чересчур глубокий вырез. Бриллиантовое колье опять же. Ну почему она не наняла себе приличного стилиста? Вот, например, Рогнеду. Могу ей порекомендовать.

— Да, — сказал я, — об этом было в прессе. И не только в местной.

— В центральной? — насторожилась она.

— Нет. В сибирской.

Она с облегчением вздохнула.

— И вы идете? На слет родни?

— Да, конечно. И я, и мой батюшка.

“Батюшка” было уже явным перебором. Но само как-то выскочило.

Она опять замялась.

Потом собралась, стала жесткая деловая женщина. Женщины вообще легко меняют личины, эта вот тоже…

— Я вас очень огорчу, Семен Александрович, — сказала она, — очень. Вы стали жертвой ужасного заблуждения. Обмана. Я надеюсь, непреднамеренного.

— Да что вы говорите?

— Сергей не ваш родственник. Он просто не может быть вашим родственником.

— Почему? — очень удивился я.

— Потому что он мой сын, — сказала Эмма Генриховна.

 

Зазвонил телефон, она, не глядя, нащупала трубку и бросила ее на рычаг.

— Ну да, — она раздраженно потянула пальцем бриллиантовое колье, — в общем… у моего мужа… это останется между нами, я надеюсь, так вот, у него не могло быть детей. А я тогда с делегацией полетела в Чехословакию… тогда еще была Чехословакия… Ну и был один человек. Я не хотела, чтобы муж знал. И оформилась на курсы повышения квалификации. В Красноярск. На полгода. Вы не думайте, я следила за судьбой Сережи. То есть поначалу. Потом как-то… потеряла его из виду. Но когда увидела эту газету… Слишком много совпадений. И я навела справки. И здесь и в Красноярске. Это он, сомнения нет.

— Ясно, — сказал я.

— Сначала я подумала, может, он откуда-то узнал? У меня тоже есть недруги.

— Испугались, что он будет вас шантажировать? — спросил я напрямик.

— Нет, что вы! То есть… да, испугалась. У меня достаточно уязвимая позиция. Но вы понимаете, я ничего не понимаю. Какие-то несуществующие родственники. Если бы он хотел меня шантажировать, вообще со мной встретиться… Я думаю, что… многие вопросы можно решить. Я бы ему помогла. Помогла с бизнесом. Поддерживала бы его.

— Эмма Генриховна, — спросил я, — вы чего хотите? Чтобы он признал вас матерью или напротив, чтобы не признавал? Это же две разные вещи.

— Я готова его признать, — сказала Эмма Генриховна.

Вот это номер. Сметанкин, получается, никакой не аферист, никакой не убийца старушек, а просто псих. Самое банальное объяснение обычно оказывается верным. А если он просто псих, просто несчастный человек, несчастный отказной малыш, как он и говорил, это значит… это значит, что и Рогнеда никакая не авантюристка, никакая не зловещая сообщница, а тоже несчастная брошенная девочка… И сосед Леонид Ильич прав. А я не прав. Рикошеты, такие рикошеты.

— Вы писатель. Вы разбираетесь в людях. Он вас уважает, я знаю. Объясните ему, что он пошел по неверному пути. Если это он чтобы отомстить мне…

— Да нет, — сказал я, — он просто хочет, чтобы у него было много родни.

— Но у него нет родни! — Теперь уже краска залила ее щеки, такие белокожие люди легко краснеют. — Только я. Ну еще мои родственники. Но это совсем другие люди. И его отец, его уже нет.

— Эмма Генриховна, а вы не рассматриваете вариант, что произошла ошибка? Сметанкин — фамилия, конечно, не частая, но ведь не уникальная.

— Нет, — она покачала серьгами, — я выяснила, говорю же я вам. Ошибки быть не может. Я знаю, он к вам прислушивается. Поговорите с ним тактично. Объясните ему, что нельзя жить иллюзиями. Что я готова пересмотреть свои позиции.

— Я не самоубийца, — сказал я честно.

— Чем я его могу не устроить? Как мать?

— Тем, что вы настоящая.

— Не поняла.

— Это сложно, Эмма Генриховна. Долго объяснять.

— Вы писатель, вам виднее. Все-таки я вас очень прошу. Подумайте.

— Хорошо, — сказал я, — я подумаю.

— Не затягивайте с этим.

— Эмма Генриховна, я ничего не обещаю. Он сложный человек.

— Но он к вам привязан. И к вашему батюшке.

Чтобы угодить мне, она тоже сказала “батюшка”.

— Я постараюсь, — сказал я. — Эмма Генриховна, я уважаю ваши чувства. Не хочу отнимать ваше время. Будьте любезны, распорядитесь, чтобы меня отвезли домой.

— Да, — сказала она, — да, конечно. Верочка, — это уже в трубку, — вызови машину для господина Тригорина. И еще, — она выдвинула ящик стола и что-то протянула мне, небольшое, в узкой коробке, — маленький сувенир. Просто на память.

Отказаться было неудобно, и я сунул коробочку в карман твидового пиджака Хьюго Босс.

— Просто поговорите. Подготовьте его. Скажите, — она запнулась на миг, — скажите, я буду рада возобновить наши отношения. — И, поймав мой взгляд, поправилась: — Я буду очень рада его видеть.

 

Значит, Сметанкин — сын могущественной Левицкой. Ну и ну! И как я ему об этом скажу? Мексиканский сериал — не мое амплуа.

С другой стороны, я же не обязан сообщать ему об этом немедленно? Надо подготовить, может, познакомить их как-то, устроить случайную встречу. Кровь не водица, может, их потянет друг к другу, в мыльных операх потерянных родственников обычно узнают по родинке или по какой-то особой примете. Но ведь это у меня три соска, не у него.

И куда девать многочисленную сметанкинскую родню?

Они наверняка уже съезжаются. Заселяются в гостиницу. Готовятся к завтрашнему торжеству.

Молчаливый шофер высадил меня у калитки. Я вежливо сказал спасибо, он тоже попрощался, впрочем, довольно холодно. Не поверил, значит, в яхту и “божоле”.

Солнечные полосы на треснувшем асфальте чередовались с лиловыми, с участка почему-то тянуло дымом. Может, эта змея все-таки подожгла дом?

Я ускорил шаг.

Рогнеда в моей куртке с подкатанными рукавами и этой чудовищной готской юбке, из-под которой торчали две тощие ноги в огромных ботинках, деловито копошилась в чреве ржавого мангала. Этот мангал, сколько я его помню, стоял в дальнем углу сада, Валька никогда им не пользовался.

— А я подумала, ты придешь и сразу жрать захочешь, — сказала она деловито, — а погода хорошая, в доме сидеть обидно как-то. Так я решила барбекю устроить. Картошка вот-вот спечется, я тебе купила колбасок, только ты сам их себе положи, ага? Еще красного вина купила. Я твои деньги взяла, которые в кармане, ничего? А то у меня нету.

— Ничего, — сказал я.

— Мы глинтвейн будем или просто вино? Я апельсины тоже купила. На всякий случай. И корицу.

— Ну, можно глинтвейн. Тебе кастрюлю дать?

— Да я взяла уже. Внизу, в шкафчике, правильно? И соседа этого твоего позвала, а то он вчера, по-моему, на тебя обиделся. И еще старуха приходила, толстая такая, орала, чтобы мы не дымили, потому что весь дым идет на ее участок. Я ее послала, ничего?

— Это Зинаида Марковна. Давно пора. Ты молодец.

— Я все правильно сделала?

— Ты все правильно сделала.

У меня защипало в глазах. Наверное, от дыма.

— Чего они от тебя хотели? Эти, на мерсе?

— Одна дама очень хотела познакомиться с твоим отцом. Очень важная дама. Просила, чтобы я замолвил за нее словечко.

— Вот видишь, — она сосредоточенно поковырялась в углях шампуром и выудила серую сморщенную картошку, — теперь все у тебя всё будут просить. Как я сказала, так и будет. А зачем?

— Что — зачем?

— Зачем он ей понадобился?

— Это очень личное. То есть для нее.

— А для него?

— Для него тоже. Хотя он об этом пока не знает.

В пиджаке я чувствовал себя неловко, я вообще не люблю пиджаков. Надо пиджак снять, а свитер надеть. Яхта не яхта, а в саду все-таки сыровато.

— Надо же, — сказала она рассеянно. — Ты пиджак не снимай. Он костром пропахнет, а химия, наоборот, выдохнется. Запах костра на людей подсознательно хорошо действует. Работает на имидж. Что это у тебя?

— Сувенир. Она всучила, неловко было отказывать.

— Дай сюда. — Испачканной в саже рукой она выхватила у меня коробочку и ловко, как обезьянка, сорвала обертку.

В коробке оказались приличные мужские часы, ничего особенного. Циферблат. Стрелки.

— Ничего себе, — сказала Рогнеда.

— Что — ничего себе?

— Ты вообще смотришь, что тебе дарят? Это же Патек Филипп!

— Кто?

— Ты что, совсем темный? Ты хоть представляешь себе, сколько они стоят?

— Что, — спросил я с ужасом, — неужели больше тысячи?

— Да на них комнату в коммуналке можно купить! С ума сойти! Не копия, настоящий Патек Филипп. Ох, и сертификат есть!

— Слушай, — сказал я, — я завтра отвезу их обратно. Отдам ей. Я не знал. Думал, просто сувенир!

— И не думай, — деловито сказала Рогнеда, — подарки нельзя возвращать. Завтра в них пойдешь. Пусть все видят. Только надевай прямо сейчас, чтобы слишком новыми не казались.

— Слушай, а давай я их тебе подарю.

— Обалдел? — сказала Рогнеда. — Это мужские.

— Тебе же на что-то домой возвращаться. Как-то дальше жить.

Я подумал, что она и вправду уедет, и мне стало странно. И правда, что ли, уедет? И не будет по утрам часами сидеть в ванной?

— Не твоя проблема. Слушай, мокасины у тебя есть? Хоть что-то приличное на ноги? В чем ты завтра пойдешь? Носки видел? Там, на веранде, лежат.

— Слушай, это вроде не мои. Валькины, может.

— Твои, твои, я вчера купила. А то у тебя все с дырками на пятках и черные, черные ни в коем случае нельзя.

— А белые?

— И белые нельзя. Ты же приличный человек, не бандит какой-нибудь.

Колбаски на решетке начали шипеть и плеваться, и она бросилась переворачивать их длинной двузубой вилкой. Где она ее отыскала, понятия не имею.

— Рогнеда, — сказал я, — я самозванец. Я лузер.

— Уже нет, — сказала она, не отводя взгляда от колбасок, — где ты видел лузера и чтобы он носил Патек Филипп?

— Нет, погоди. Послушай. Я о тебе плохо думал. Я думал, вы со Сметанкиным сообщники. Что он тебя подослал.

— Я знаю, — согласилась Рогнеда, — так я глинтвейн варю? А ты пока сходи за дядей Леней.

— За Леней? Ах да. Погоди, — повторил я, — почему ты мне сразу не сказала?

— Что? Что я не собираюсь тебя травить клофелином? И выманивать у тебя квартиру посредством преступного сговора? Я сказала. Но ты не поверил. Эй, твои колбаски сейчас сгорят. Дай лучше вон ту тарелку.

Я дал ей тарелку. Жир капал в мангал, и оттуда вдруг повалил едкий густой дым.

— Рогнеда, — сказал я, — Люся. Тьфу. Прости идиота. Я так и не знаю, как тебя зовут. Леонид Ильич почему-то сказал, не Люся. Не важно. Выходи за меня замуж. Пожалуйста.

— Не смеши, — сказала Рогнеда.

— Почему? Ну я понимаю, я гораздо старше, но ведь это ничего, да?
Я буду стараться. Буду зарабатывать. Мы что-нибудь придумаем.

— Я сделала для тебя все, что могла, — сказала Рогнеда и застыла с тарелкой в руке. На тарелке дымилась горка картофелин, все как одна
с пригорелым черноватым боком. — Все, что могла. Больше не проси. Больше нельзя.

— Почему? — повторил я.

Медовый свет ушел, в клубах дыма от мангала яблони бродили по саду, как привидения.

— Нельзя — и все. Теперь ты мне доверяешь?

— Да, — сказал я.

— И напрасно. Не надо мне доверять. Вообще — ничего не надо.
Я сейчас, а то глинтвейн закипит, а ему нельзя. Он горячий уже.

— А завтра? Когда все закончится? Может, когда ты увидишься
с отцом… Хочешь, я с ним поговорю? Попрошу твоей руки? Хочешь?

— Завтра никогда не наступает, — сказала Рогнеда, — ты же знаешь.

Патек Филипп на запястье тикал тихо и ровно.

 

Я заказал такси и позвонил папе. Спросил, не надо ли за ним с тетей Лизой заехать, но папа сказал, что спасибо не надо, Сережа пришлет машину.

Сбор родственников, оказывается, намечался вовсе не в “Ореанде” и не в “Жемчужине”, а в “Палас-отеле”, совсем неподалеку от пиццерии, где мы сидели со Сметанкиным. Здоровая такая летающая тарелка из стали и стекла, нахлобученная над обрывом, с видом на море. Когда-нибудь она либо взлетит, либо упадет.

По периметру она была опоясана, как это у них, у пришельцев, принято, большими панорамными окнами, и сейчас эти окна светились сами собой на фоне сереющего неба и моря. Наверное, там, за этими окнами, — белые скатерти и салфетки, свернутые конусом на белых тарелках.

У эспланады две чайки дрались между собой за хлебную корку.

Я открыл дверцу и подал Рогнеде руку.

Из машин выходили мужчины и женщины, мужчины с одобрением поглядывали на Рогнеду и с завистью — на меня, а женщины — наоборот. Я их понимал. Я не понимал только, как можно ухитряться шикарно выглядеть в таких чудовищных лохмотьях. Да еще с пирсингом в ноздре.

Она была как супермодель. Как мечта любого мужчины.

Она положила черные лаковые ноготки на сгиб моего черного кашемирового рукава, и мы прошли в холл.

Женщины, косясь друг на друга, прихорашивались перед зеркалами, мужчины равнодушно прятали номерки в нагрудные карманы серых и черных пиджаков. В твиде был только я. Богема, что с меня возьмешь.

Сметанкинские родственники. Ну-ну.

Рогнеда равнодушно подправляла помаду, сидя нога на ногу на кожаном пуфике у ресепшн. Сегодня она выбрала вампирский стиль: белое-белое лицо и ярко-красная помада. Несколько сметанкинских родственников мужского пола завороженно топтались вокруг. Один наступил на ногу собственной жене.

Тут входная дверь услужливо раздвинулась сама собой, и в нее торжественно вошел мой папа под руку с тетей Лизой.

Темный костюм он последний раз надевал, кажется, на мамины похороны, но галстука этого, шелкового, зеленовато-золотого, повязанного аккуратным красивым узлом, я у него никогда не видел. Тетя Лиза, в свежей прическе, бежевом ворсистом пальто, оживленно переваливалась с ноги на ногу, точно утка.

Папа взглянул в мою сторону.

А я-то не верил в Рогнедину магию — папа аж засветился. Может, это мой новый имидж произвел на него такое впечатление?

Папа высвободил руку из-под локтя тети Лизы. У него было такое лицо…

Помню, он однажды встречал меня из продленки. А потом за мной выбежала училка и сказала, что нас у нее много, а она одна, и с мальчиком, который отказывается обедать за одним столом с товарищами, пускай разбираются родители.

Папа сделал шаг мне навстречу.

Я тоже сделал шаг ему навстречу.

Он раскрыл руки, как для объятия.

Пошлейшая, вообще-то, сцена.

Сын воссоединяется с отцом на всеобщем воссоединении родственников.

Папа, по дороге кивнув мне, прошел мимо. Для этого ему пришлось обойти меня. Я так и остался стоять, чуть расставив руки, поэтому занимал много места.

— Сережа, — сказал папа.

Я обернулся.

Сметанкин шел папе навстречу, руки он тоже распахнул на всю ширину, и теперь они с папой обнимались, как чудом обретенные родственники.

— Дядя Саша, как я рад, что ты пришел, — говорил Сметанкин.

А папа говорил:

— Сереженька, познакомься, это твоя тетя Лиза, дочка Сонечки.

Тетя Лиза качнула свежекрашеной прической.

— Сереженька, Александр Яковлевич о вас так много говорил!

Они еще немножко пообнимались. У Сметанкина было лицо абсолютно счастливого человека. Мне сделалось его жалко. Может, он был бы не таким плохим родственником?

Обнимая за плечи Сметанкина, папа гордо огляделся и заметил меня.

— А вот и мой сын, — сказал он. В голосе его по-прежнему звучала гордость, скорее всего — по инерции.

— Мы встречались, — сказал Сметанкин дружелюбно.

— Он у меня писатель, — сказал папа.

Откуда он это взял? Но я протестовать не стал.

— Знаю, — сурово сказал Сметанкин.

— И его… — Папа запнулся, поскольку статус Рогнеды был для него неясен. Еще бы, после всего, что она ему наплела.

— Моя невеста, — сказал я. А вдруг на этом безумном сборище все сказанное становится правдой?

— На самом деле я его стилист, — с холодной сверкающей улыбкой пояснила Рогнеда.

Это Сметанкина не интересовало. Его интересовал папа. И тетя Лиза. И другие родственники.

У Сметанкина была своя магия. Магия Рогнеды на него не действовала.

— Вы сидите рядом со мной, дядя Саша, — сказал он папе, — и не спорьте.

— Конечно, Сереженька, — согласился папа.

— Там таблички расставлены.

Сметанкин окинул взглядом холл, где кучками толпились гости. Я подумал, что лицо его опять изменилось: он стал похож на кого-то очень знакомого… старая фотография? Пятна света на дощатой поверхности столика? Мороженое из мокрой алюминиевой вазочки? Господи, он был точь-в-точь мой папа в молодости. С известными поправками, конечно.

Но ведь этого не может быть.

Он не имеет к нашей семье никакого отношения.

Или Эмма Генриховна ошиблась? И он никакой не ее сын. Бывают же совпадения.

Официант в черном пиджаке ловко продвигался меж гостей, держа на согнутой руке поднос с бокалами шампанского. Пузырьки отрывались от чуть матовых стенок, уходили вверх и пропадали в никуда.

Я взял бокал шампанского и не глядя передал Рогнеде. Второй взял себе. Шампанское было холодным. И вообще неплохим.

Тетя Лиза оживленно переговаривалась с супружеской парой: женщина с широким северным лицом и ее невысокий костистый лысоватый спутник. Красноярские родичи? Дети тети Аллы?

Распахнутое небо за панорамными окнами медленно темнело, припухшие полосы облаков смыкались, словно нечувствительно срастались края операционных швов.

Родственники немножко освоились и начали разбредаться по холлу. Такое броуновское движение, как обычно бывает в компаниях, где все чужие друг другу и пытаются найти хотя бы кого-то, с кем можно поговорить.

За широкой приоткрытой дверью я видел огромный стол, накрытый крахмальной белой скатертью, на белых тарелках белые конусы салфеток. Вилки и ножи холодно блестели в свете люстр. Все вместе напоминало о торжестве хирургии.

Никаких трупов в канализационных колодцах, никаких бедных обманутых стариков, ничего. Разве что Левицкая с ним в сговоре, а это уж совсем невероятно.

Мошенник не он, а я. Потому что я придумал ему родственников. Вызвал их из небытия. Вот они, ходят по холлу, пьют шампанское.

Тут в глаза мне ударил острый свет, и я сощурился. Какой-то тип, оказывается, бегал вокруг с зеркалкой. Ну да, нанятый фотограф. Чтобы запечатлеть встречу родственников для истории.

Впрочем, вспышки загорались и гасли сразу в нескольких местах. То ли Сметанкин нанял целую свору фотографов, то ли набежали корреспонденты из местной прессы с их природным сродством к халявной выпивке и сентиментальным новостным поводам. А тут такая удача — и то и другое сразу.

По глазам ударила вторая вспышка. Похоже, фотографы начали потихоньку стягиваться в наш угол. Еще бы, мы с Рогнедой были самой колоритной парой.

Один, с бейджиком “Пресса”, вообще стоял с диктофоном наготове. Рука, держащая диктофон, блестела от пота. Если он такой нервный, почему выбрал эту профессию?

Я пожалел его и сказал:

— Да?

— Вот вы, писатель… Писатель ведь? — Он радостно задвигал диктофоном, приноравливаясь к моему голосу.

— Безусловно, — сказал я. — Трубка. Паркер. Видите, вот паркер. Кем я еще могу быть?

Он неуверенно усмехнулся. Ему очень хотелось сделать материал. И чтобы дали поесть. Если можно. Похоже, фрилансер.

— Как вам это… событие?

— Романтично, — сказал я, — симптоматично. Символично. Родственные узы. Мистический брак городов. Союз Севера и Юга, можно сказать. Воссоединение. Я вижу это так.

— Вы, наверное, используете этот сюжет в своих будущих произведениях?

— Жизнь, — сказал я, — лучший сценарист. Такой сюжет… не осмелится выдумать ни один приличный автор. Потому что его обвинят в пошлости и потакании дешевым вкусам толпы. Вы меня понимаете?

— Да, — растерянно сказал он.

— Вот и хорошо, — сказал я, — пойдем, Рогнеда. Познакомимся с родственниками.

Тетя Лиза продолжала беседовать с парочкой северных родственников. Она подносила к глазам платочек. И родственница подносила к глазам платочек. А родственник обнимал ее за плечи.

— Семочка, — всхлипнула тетя Лиза, — познакомься, это Риточка, дочка тети Аллы.

Так я и думал.

Тетя Лиза на самом деле мне не тетя, а двоюродная сестра. Просто у папы и тети Сони была большая разница в возрасте.

— Риточка, а это Сема. А это Риточкин муж, Витя. Мы с Риточкой как раз говорим, как жаль, что тетя Алла не дожила до этого дня.

— Да, — сказал я, — надо чаще встречаться.

Папа стоял в секторе, сплошь освещенном фотовспышками, он был словно сухое дерево в грозу. Рядом с ним, рука об руку, стоял Сметанкин. Фамильное сходство отчетливо просматривалось. Репортеры вокруг них припадали на одно колено, точно вассалы.

Витя, оказывается, тряс мне руку. Я высвободил руку и сказал:

— Очень приятно.

— Елизавета Львовна говорит, вы писатель, — сказал Витя. У него были набрякшие веки и маленькие бесцветные глазки. Волосы он зачесал поперек лысины. Никогда не понимал, зачем они это делают. Не лучше ли носить свою лысину с честью? Мало волос — много тестостерона. Так говорят, во всяком случае.

— Вроде того, — сказал я.

— Не скромничайте, это сразу видно.

Он обратил вопросительный взгляд к Рогнеде.

— Моя невеста, — сказал я.

— Модель?

— Я стилист, — сказала Рогнеда, улыбаясь алым вампирским ртом, — а он шутит.

— Писателю полезно иметь личного стилиста, хи-хи-хи… Я бы не прочь. Бизнес-стиль, знаете… Имидж в наше время — это все…

— Я дорого беру, — сказала Рогнеда.

— Я бы… можно вас на минутку? — Он вновь обернулся ко мне, бокал с шампанским он сжимал в руке, точно мертвую птицу со скрученной шеей. Костяшки на пальцах были белыми.

— Да, — сказал я, — да, конечно.

На столике за колонной уже стояло несколько пустых бокалов из-под шампанского. Сколько же Сметанкин во все это вбухал?

— Слушаю, — сказал я.

— Вы его хорошо знаете? — спросил Витя и, морщась, отхлебнул из бокала. Наверное, шампанское показалось ему слишком кислым. — Этого вашего родственника?

— Нашего родственника, — сказал я, улыбаясь, — нет, откуда? Он же только недавно сюда приехал.

— И вы никогда не переписывались с ним прежде? Нет?

— Как я понял, — сказал я, — он решил восстанавливать семейные связи совсем недавно. Знал ли я его раньше? Нет, не знал.

— Но он надежный человек?

— Понятия не имею.

— Такой прием стоит денег.

— Безусловно.

Этот Витя мне не нравился. И как это тетя Алла допустила такой мезальянс? Или больше на Риточку никто не польстился?

— Я задумал одно дело, — сказал Витя, — очень перспективное дело. Перспективный бизнес. Но нужен начальный капитал. Вложение. Вы вроде пользуетесь тут влиянием. Поговорите с ним, а? Мы могли бы на паях.

— С ним?

— И с вами. Как с посредником. Или вы хотите сразу? Если он вложится. Скажем, семь процентов от сделки…

— Пятнадцать, — сказал я.

— Что?

— Пятнадцать. Вы не деловой человек. Это стандартный процент за посредничество.

— Я деловой человек, — сказал Витя. Лицо его жалобно искривилось, а волосенки прилипли к лысине. — Но у меня нету… только квартира… под залог. Они преследуют меня, вы понимаете?

— Кто?

— Эти люди. Я неосмотрительно поручился, понимаете? И теперь…

Бедная, бедная Риточка.

— Если я не отдам им эту сумму… А чтобы отдать, я должен сначала ее иметь. И если он, этот Сергей… Мы же родственники…

У него все-таки было мало тестостерона.

— Я поговорю с ним, — сказал я, — правда поговорю.

Может, он и правда подкинет им денег? Все-таки дочка тети Аллы.

Или наймет киллера. Нет человека — нет долга. Нет долга — нет проблемы.

Киллер дешевле обойдется.

— Спасибо! — Он опять собрался трясти мне руку.

— Не за что, — сказал я, убирая руку в карман.

Говенные какие-то у меня родственники. Сплошь лузеры.

Я оглянулся в поисках Рогнеды и не нашел ее. Наверное, пошла в туалет подправить макияж. В кино они всегда так делают.

Подошел официант с подносом. На подносе было больше пустых бокалов, чем полных. Я взял себе еще шампанского — может, вообще остаться тут, за колонной? Хорошее, удобное место. Я их вижу, они меня — нет.

— Ого, какие котлы!

Этот родственник выглядел как Сметанкин до его странной трансформации. Крепкая шея и бритый затылок.

— Подарили, — сказал я и пожал плечами.

У меня что, и такие родственники есть? Этот, наверное, из донских казаков. Или политкаторжан. Буйная поросль Зауралья. Вон какая будка.

— Такие за так не дарят.

— Значит, было за что. Ты мне, вообще, кто?

— А хрен его знает. — Он пожал плечами.

— А фамилия?

— Тимофеев. Тимофеев Василий Трофимович.

— Очень приятно, — сказал я.

Он мне понравился больше того, первого. Была в нем одновременно основательность и бесшабашность.

— Коньяку хочешь? — спросил Тимофеев. — “Хенесси”, не кот нассал.

— Плесни сюда. — Я подставил ему пустой бокал из-под шампанского, оказывается, я его успел выхлебать. С шампанским всегда так.

Официант покрутился вокруг, посмотрел на нас неодобрительно, но Тимофеев сказал ему “отвали”, и он отвалил.

— Ты откуда? — спросил я.

— Из Томска.

— А я местный.

— Знаю, — сказал он сурово и содвинул свой бокал с моим. И мы выпили разом.

— Интимный вопрос можно? — В голове у меня шумело, я надеялся, что после коньяка немножко прояснится, но, похоже, надежда оказалась иллюзорной.

— Валяй.

— Сколько у тебя вообще сосков? Три?

— Ну, три, — сказал он неохотно, — а тебе какое дело? Ты что, педик?

— Нет. Я твой родственник. Это семейная черта.

— Вроде родимого пятна, да? — Он обрадовался. — Это как в сериалах. Сын теряется в детстве, а потом мать находит его по родимому пятну.
И что характерно, сын уже большой, борода растет, а мать ни настолечко не изменилась.

— Сериалы — говно, — сказал я и отпил коньяку.

— Точно, — он шумно вздохнул, — сплошное вранье. Придумать ничего толкового не могут, сценаристы, блин, сидят там, жизни не видели. Слушай, Серега сказал, ты вроде писатель, нет?

— Ну? — сказал я. В последнее время я полюбил это краткое выразительное слово.

— Хочешь, сюжет продам? Крутой сюжет. Гони тыщу баксов, а я тебе сюжет.

— Вася, — сказал я, — я сейчас не при деньгах.

— Ну давай гонорар поделим. Пополам. Ты как?

— Пятнадцать процентов. Больше никак, Вася.

— Ладно. — Он опять вздохнул, он чем-то напоминал мне большое морское животное, они так дышат, с шумом и через одну ноздрю. — Под честное слово. Твое слово, мое слово. Заметано? Главное, чтобы люди знали, как оно бывает.

— Давай, Вася, — сказал я и тоже вздохнул.

— В общем, у нас был такой крутой в девяностых. Сильный человек. Его так и звали — Царь. Держал несколько десятков точек на районе.

— Это где?

— В Томске же. Очень сильный был, все уважали. А тут приехали чужаки, из Хакасии. И начали на него давить — отдай бизнес. Он уже к сыну в институт телохранителей, к дочкам-гимназисткам телохранителей, мерс с бронированными стеклами прямо к школьному крыльцу, потом вообще учителей на дом стал звать, так еще и в прихожей поставил металлоискатель, обыскивал. Но хакасы эти давят, давят, Царь уж извелся весь, везде ему киллеры с глушителем мерещатся. Наконец дошел до края, говорит, ладно, давай, на стрелку, мол, чтобы все как у людей.
А у этих пришлых, хакасов этих, был такой Гагуа. Здоровенный мужик, он на заказ себе все шил, такой здоровый. И они его, значит, всегда возят с собой и говорят: хотите дело решить миром — вот пускай кто-то из ваших против нашего Гагуи выйдет… если живым уйдет, ваш бизнес. Положит Гагую, еще отступного дадим. Вас не тронем, никого не тронем, сами уйдем, слушай.

— Хакасы?

— Ну предположим. На самом деле не хакасы они были, если честно. Они из Биробиджана были. Ты дальше слушай. Тут еще какое дело, ему покровительствовал вроде один из мэрии, которому Царь отваливал процент с доходов. Но когда до разборок дошло, этот, из мэрии, вмешиваться не стал, к тому ж Царь обнаглел, вроде и процент урезал, но это я не к тому. Но тут Царь все же собрался, идет к этому, из мэрии, на прием, высиживает в приемной, значит, секретутка не пускает его, говорит, Самуил Ильич занят. Занят он, как же! Наконец, прорывается Царь к нему, а тот и говорит: разбирайся сам. Сучара такая. Он же сам его фактически спонсировал в свое время, Царя, начальный капитал дал. Царь от тоски в запой ушел. Сидит, значит, Чивас квасит. И тут просится кто-то к нему на прием, а холуи не пускают. Он и говорит: пустите, мол, все равно пропадать, так хоть выпить с кем будет, не с вами же, уродами, пить. И входит, значит, на его секретную хату пацан, он у Царя на точке работал. Простым продавцом, посменно, и говорит — тут у вас толковище намечается, давай я, что ли, пойду. А Царь, хотя бабу имел и сына с дочками, надо сказать, мальчиками не брезговал, а этот красивый был, хрупкий, тоненький. На скрипочку учился. Царь
на него смотрит, говорит, ну куда ты против этого Гагуи пойдешь? Он же карате владеет, Гагуа…

— А мальчика звали Додик, — сказал я.

Он вытаращился на меня:

— Откуда ты знаешь?

— За кого ты меня держишь? — спросил я. — За лоха позорного?

Он помолчал, сосредоточенно наморщив лоб, потом разлил по бокалам остатки коньяка.

— Мудак ты, а не писатель, — сказал он горько, — настоящий писатель за такую тему сразу бы ухватился.

— Юзаная тема, брат. Тыщи лет как юзаная.

— Ты ничего не понимаешь. Это было библейское время. Библейское! Это были битвы королей. Как это… И они убили всех, мочащихся к стене. Мужиков то есть. Только ты лопухнулся, брат, его не Додик звали. Его звали Деня. Денис.

— Но он потом возглавил дело? — примирительно спросил я.

— Да, и Царя спихнул. На Царя в мэрии зуб имелся, говорю же, конченый был Царь. Совсем свихнулся под конец. Своих давить начал. Не будешь писать?

— Подумаю, — сказал я, — тема хорошая. Подумаю. Ты мне визитку оставь.

И впрямь битвы королей. Златые цепи, малиновые пиджаки. Пурпур и виссон. И кедр ливанский. И умер Саул и три сына его, и весь дом его вместе с ним умер.

— Вон того мужичка видишь, брат? — Я кивнул в сторону родственника Вити, Ритиного мужа, который стоял рядом с могучей тетей Лизой, втянув голову в плечи и растерянно улыбаясь. Свет тысячи солнц играл на его лысине.

— Ну? — спросил Вася. Похоже, это тоже у нас семейное.

— Помочь ему надо. Наехал на него кто-то. Вообще-то он мудак, сам видишь.

— Ну, — сказал Вася.

— Но родственник же. Ты бы поговорил с этими, брат, которые на него наехали. Может, миром уладить как-то?

— Поможем, — сказал Вася, — поговорим.

Он поставил бокал на столик и повернулся к несчастному Вите. Теперь у Вити, Риточкиного мужа, будет крутой родственник. Башня Ливанская, а не родственник. Витя его не заслужил.

— Спасибо тебе, брат, — сказал я ему в широкую спину.

Рогнеды по-прежнему не было видно. Так сюда рвалась, а теперь бродит хрен знает где.

Мне было одиноко. Столько Скульских, столько Тимофеевых и Доброхотовых, а мне одиноко.

Родственники прекратили броуновское движение. Атомы слиплись в молекулы. По сродству, как и положено. Свои нашли своих.

На небольшой эстраде в дальнем конце зала играли живые музыканты — что-то ностальгическое, что-то из старых кинофильмов. Все вместе походило на чудовищную декорацию, фальшак: словно снимался малобюджетный фильм, не арт-хаус, а так, сериальчик.

Может, думал я печально, наблюдая, как поднимаются цепочкой и лопаются пузырьки шампанского в последнем наличном бокале, “Палас-отель” этот не зря напоминает летающую тарелку? Может, он и есть замаскированная летающая тарелка. Ну вот, им, пришельцам, надо собрать образцы человеческой расы, они ставят свой космический аппарат у моря, маскируют его под ресторан, инструктируют резидента, Сметанкина, он внедряется в социум, собирает фальшивых родственников, в самый патетический момент, когда родственники входят в зал с накрытыми столами, за ними захлопываются двери, перегрузка вдавливает всех в сиденья стульев, и…

Я тоже, получается, пришелец, что ли? Или нет, я несчастный доверчивый землянин в ментальном плену у инопланетных захватчиков. А вот Сметанкин — никакой не Сметанкин, он на самом деле черно-зеленый инопланетный монстр. А что, по-моему, вполне логично получается. А сейчас их миссия выполнена, бояться им нечего, и я вот-вот увижу все в истинном свете. Всю эту венерианскую мразь.

Я зажмурил глаза. Вот открою глаза, освободившись от ментального контроля, а между гостями ходят мокрые блестящие монстры. Но когда открыл, то в остром свете белых ламп передо мной, как розовый воздушный шарик, маячило, всплывая и покачиваясь, очередное незнакомое лицо. Еще один родственник.

— Вы кто? — спросил я. — Тимофеев или Доброхотов?

— Я Цыдыпов, — сказало лицо, — Иван Доржович Цыдыпов.

— Тоже родственник?

Вроде никаких Цыдыповых я Сметанкину не измышлял.

— Нет. — Он вздохнул и переместился. Теперь он стоял рядом со мной, я видел аккуратно подстриженный черный висок и большое азиатское ухо. Точно, не мой родственник.

— Тогда кто?

— Видите ли, — сказал Цыдыпов, — все достаточно сложно. Ваша прапрабабушка, урожденная Скульская, вторично вышла замуж.

— Да, — согласился я и покачал бокалом, отчего пузырьки в нем забегали быстрее, — за профессора географии. Хржановского.

— Кржижановского, — поправил он. — Станислав Леонидович Кржижановский, востоковед.

— Знаю, — сказал я, — неоднократно ходил в Тибет. Искал Шамбалу. Не вернулся из последней экспедиции.

— Не Шамбалу, — сказал Иван Доржович, — Шамбала — это для непосвященных.

— Вот как? — сказал я вежливо.

Музыканты перестали играть. Сметанкин взошел на эстраду и что-то говорил в микрофон. Наверное, рассказывал родственникам, какие они у него замечательные. Родственники, постепенно скапливаясь у эстрады, слушали и аплодировали. Цыдыпов остался на месте. Ну да, он вроде сам сказал, что не родственник, ему не обязательно.

Дело явно шло к тому, что распахнутся двери в другой зал и все пройдут к столу. Таблички, надо же.

Куда, черт возьми, подевалась Рогнеда?

— Вы знаете, это очень интересная фигура — Кржижановский. Он ведь был знаком с Гурджиевым. Был, можно сказать, его учеником. В первую свою экспедицию ходил с ним. И с геологом Соловьевым. Слышали что-то о Гурджиеве?

— Что-то слышал, — сказал я.

— Гурджиев искал Агарту. Тогда, в восемьдесят девятом, они вышли из Иркутска. Прошли на юго-запад Тувы, перевалили хребет Цаган-Шибэту, потом вниз по руслу Селенги. В Гоби уклонились от караванного пути. Соловьев погиб в пустыне, но Гурджиев выжил. И Кржижановский, совсем еще молодой, тоже выжил. И вот там…

— Ну?

— У нас, людей, нет слов, чтобы описать все это. Сам Гурджиев пишет об этом очень смутно. Уклончиво. Вы понимаете, там все полно иного смысла. Но они его нашли. Огромный подземный город, населенный сидхами. Нелюдьми. Могущественными, правящими миром.

— Агарту?

Я подвинул ему бокал. Сам я пить больше не мог. Пузырьки шампанского уже, кажется, лопались у меня в ушах. Лопались и гудели.

— Я не пью, — сказал Цыдыпов.

Я забрал бокал обратно.

— Зыкински, — сказал я.

— Что?

— Ну как бы круто. Прадедушка нашел Агарту. Но вы одно забыли. Одну очень важную вещь.

— Да? — спросил он насторожено. Восточное ухо шевельнулось. Как у волка, ей-богу.

— Вы забыли про Аненербе, — сказал я.

Он резко повернулся ко мне:

— Откуда вы знаете?

— Без Аненербе никак. Всегда должно быть Аненербе.

— Да, — сказал Цыдыпов. — Вы правы. Похоже, Гурджиев во время своих странствий встречался там с фон Зеботтендорфом, мистиком и основателем общества Туле. И профессор, ну тогда еще не профессор, Кржижановский — тоже. И совместно с Гурджиевым, и позже. Последний раз, скорее всего в девятнадцатом году, когда им удалось еще раз побывать в Агарте. Эрхарт, спутник фон Зеботтендорфа, вернувшись, забыл человеческие языки. Там, где он был, они не нужны. То, что он пытался рассказать…

— Очень смутно? — предположил я.

— Да. Там, в пустыне, где Время становится Пространством, а Пространство — Временем, он встречался с неведомыми существами. Говорил с ними.

— Очень увлекательная история, — сказал я, — помню, я что-то читал.

— Между национал-социалистами и коммунистами тогда шла настоящая тайная война — кто первым войдет в Агарту. На чью сторону станут сидхи. Но сидхи никогда не бывают ни на чьей стороне, вот в чем дело!

Сметанкин закончил говорить, широко раскинул руки, словно обнимая всех, и соскочил с эстрады. Двери в ресторанный зал распахнулись, и родственники потянулись туда. Я подумал, раз там расставлены таблички, я могу не торопиться, хотя еда остынет. Цыдыпов тоже не спешил — он пренебрегал грубой земной пищей.

— Зато они следят за судьбой избранных. Профессора Кржижановского красные подозревали в шпионаже в пользу немецких мистиков. Насельники Агарты предупредили его. Он пошел к ним. Забрал жену и пошел. И не вернулся. Уверяю вас, он и посейчас там живет. В Агарте времени нет.

— Простите, — сказал я, — а какое вы к этому имеете отношение?

— Я его потомок, — сказал Цыдыпов.

— Профессора Хржановского?

Короткие ноги, раскосые глаза. Золотые зубы. Совершенно непрофессорский вид.

— Кржижановского, — поправил Цыдыпов. — Когда он был в первой своей экспедиции… с Гурджиевым… в одном бурятском стане.

— Молодая бурятка? Красавица?

— Не молодая, — сказал Цыдыпов, — и не красавица. Просто так получилось.

— И что? — спросил я. — Иван Доржович, зачем вы мне все это рассказываете?

— Он обещал проплатить поиски пропавшей экспедиции, — сказал Цыдыпов, — я мог бы ему в этом помочь. У нас в семье хранятся некие реликвии. Раритеты.

— Бронзовый Будда?

— Серебряный, — холодно сказал Цыдыпов. — И кое-какие бумаги. Записи. Они нуждаются в расшифровке. В толковании. Но даже при небольшом вложении средств… вы представляете, что это такое — путь в Агарту?

— Почему я?

— Вы имеете на него влияние, — сказал Цыдыпов, — я знаю. В некоторых областях нашему роду дано знание.

Гости окончательно втянулись в обеденный зал. Рогнеды по-прежнему не было видно.

— Иван Доржович, — сказал я, — вы забыли еще и про Китай.

— Что?

— Китай. Эти области издавна были предметом территориальных споров. Китайские шпионы там кишели, как песчаные блохи. В каждой такой экспедиции под видом проводников-бурятов… или монголов… Они заводили отряды в пустыню, а там в котел с шурпой… в чай… подкладывали опиум. После этого у несчастных европейцев начинался мистический экстаз. Потеря ощущения пространства-времени — типичный признак отравления опиатами. Потом — галлюцинации. Голоса, вещающие непостижимую истину. Видения. Сорванная психика, расстроенная соматика. У вашего Эрхарта была типичная наркотическая ломка. Он случайно, вернувшись, лихорадкой не страдал? Боль в суставах, озноб, спутанное сознание?

— Страдал, — неохотно проговорил Цыдыпов.

— Ну вот. Там шпионов на единицу площади было больше, чем коренного населения. Ну и, как результат, китайцы переиграли европейцев. Европейцев вообще легко переиграть. Как дети, ей-богу. Пойдемте к столу, Иван Доржович, в ногах правды нет.

Столы были расставлены буквой “П”, обращенной перекладиной к дальней стенке. Гости уже расселись по местам (у каждого рядом с тарелкой лежала карточка с фамилией) и развернули на коленях крахмальные салфетки. Папа сидел рядом со Сметанкиным — по правую руку, напротив входа.

— Агарта связана тоннелями с другими точками силы, — бубнил за моей спиной Цыдыпов, — оттуда можно попасть куда угодно. В затерянный город инков, например.

Но я его уже не слушал, поскольку искал взглядом свое место. Пустых стульев было всего два, и на один из них плюхнулся разочарованный Цыдыпов.

Я сел на оставшийся. Если считать стул Сметанкина точкой силы, то я находился от нее дальше, чем прадедушка Кржижановский от вожделенной Агарты. Зато ближе к выходу. С одной стороны от меня сидела тетя Лиза, оживленно накладывавшая себе в тарелку селедку под шубой, с другой — девочка-подросток. В белой блузке и черной узкой юбке, волосы заплетены в две черные косы. Когда она наклонила голову, я заметил в волосах узкий белый пробор. Как шрам.

— Рогнеда? — сказал я.

Она смыла грим и вынула пирсинг из ноздри, на его месте темнело крохотное пятнышко.

В ответ на мой изумленный взгляд она чуть заметно улыбнулась и прижала палец к бледным губам. Она казалась совсем юной, угловатой
и чуть неуклюжей, как почти все тинейджеры, и в ней не было ничего от нимфетки. От готки, кстати, тоже. Пальцы с розовыми ненакрашенными ногтями ломали на дольки мандарин, и острый его запах стоял над нами, напоминая о Новом годе и елке с ватным дедом-морозом на крестовине.

Она была совсем чужой.

Сметанкин поднял бокал.

— Я хочу поднять этот первый тост, — сказал он в микрофон, который ему услужливо подставил чернопиджачный распорядитель, — за своих родных. У меня было нелегкое детство. И трудная молодость. И не было рядом никого, кто мог бы поддержать меня в трудную минуту. Но мысленно со мной были вы, вы все! И я поклялся себе, что, как только достигну житейского благополучия, я соберу вас всех, чтобы увидеть вас воочию. За вас, мои дорогие! Вы оказались лучше, чем я вас представлял бессонными ночами.

По его щеке протянулась блестящая дорожка.

Родственники подняли бокалы.

Я огляделся.

Сметанкин не поскупился. Лососина испускала насыщенный розовато-оранжевый свет, горки красной икры алели в свернувшихся клубочками тарталетках, салаты представляли всю наличную палитру красок — от нежно-желтого до ярко-зеленого и алого, тонко розовели просвечивающие ломти ветчины, брынза была белой и влажной на надломе…

Родственники начали закусывать. Не все, впрочем. Один, рядом с тетей Лизой, сидел, растерянно уставившись в пустую тарелку. Я встал, обошел тети-Лизину спину, стянутую мощной грацией, и наклонился над его ухом.

— Представьте себе, что вы за стеклом.

Он поднял на меня глаза:

— Что?

— Такое специальное американское стекло. Вы их видите, а они вас — нет. Это помогает, зуб даю.

И вернулся на место.

Я положил себе три тарталетки с икрой, пока их не расхватали Тимофеевы и Доброхотовы с примкнувшим к ним Цыдыповым, и несколько ломтей лососины. Еще один родственник, уставившийся в пустую тарелку, был слишком далеко от меня, ему я ничем не мог помочь.

Аккуратная черноволосая девочка слева от меня аккуратно резала ломтик сыра.

Сметанкин, похоже, не собирался отдавать микрофон родственникам. Ему и так было хорошо.

— Я всегда мечтал об отце, — говорил он. — О матери, но и об отце. Пацану нужен отец. Чтобы был. И я рад, что наконец нашел его. То есть нашел человека, которого рад бы назвать своим отцом. Тут, в этом городе. И если такой сын, как я, ему не покажется лишним…

И он наклонился к моему папе и приобнял его за плечи.

— Лишних детей не бывает, — сказал папа и заплакал.

И это он говорит при мне? Люди все-таки — странные животные.

— Я, совсем еще, можно сказать, пацаном, — продолжал говорить Сметанкин, — на работу устроился. Евроремонт в одном офисе, в центре. Штукатурил, обои клеил. Зима у нас суровая. Темнеет рано. И вот снег идет, холодно… троллейбус в снегу вязнет, в центре мало где окна светятся, ну как везде сейчас… И вот на углу Карла Маркса и Вейнбаума… — Он говорил как в трансе, сжимая в костистой лапе микрофон и обводя всех невидящими глазами. — На углу Маркса, значит, и Вейнбаума дом. Старый. Высокий. И там, наверху, каждый раз, как я еду, окна освещены. Теплым таким светом. И там, в окнах… девочки в черном трико, лет десять-двенадцать… у станка. Носочки тянут. И зеркало большое. И они в окне двигаются, двигаются. Снаружи зима, двадцать, а то и тридцать, мрак, а там свет горит, тепло и девочки двигаются. Маленькие. И каждый раз, как я мимо еду. В семь вечера, как штык. И я еду и думаю: вот он, другой мир, правильный мир, там все как у людей, там своих дочек учат балету, там родители, дети. Родные. Ну, в общем, свет в окошке… — Он всхлипнул и вытер нос рукой с микрофоном. — Вот и вы для меня такой свет в окошке. Вы все.

Я неожиданно для себя почувствовал, что у меня защипало в горле.

Сметанкин умел брать за душу.

Папа встал и тоже обнял Сметанкина за плечи.

— Сереженька, — сказал он без микрофона, тонким и пронзительным голосом, — Сереженька! Я всегда мечтал о таком сыне. И мой сын Сеня всегда мечтал о таком брате!

Надо же!

— О старшем брате. Который мог бы защитить. Протянуть руку помощи в трудный момент. Вот он… где же он, а, вот! Вот он сидит! Он не даст соврать!

А ведь я и правда мечтал о старшем брате. Когда понял, что папа не способен ни защитить, ни протянуть руку помощи в нужный момент.

Может, все уладится. Человек приходит со злым умыслом, замышляет что-то недоброе, а потом доброта потенциальной жертвы разрушает его коварные планы, и он начинает понимать, что дружба и любовь ценнее сиюминутной выгоды. И отказывается от своего первоначального плана обобрать и обмануть, а начинает, наоборот, помогать и спасать. Я сам когда-то видел такое кино.

Тем более, похоже, Сметанкин вовсе не собирался обобрать и обмануть. Он сам обманулся. Как только он нарыл себе таких замечательных родственников, нашлась его настоящая мать. Если она его настоящая мать, конечно. Блин, мне ведь придется с ним говорить на эту тему. Но не сейчас. Надо как-нибудь с подходом, осторожно. И есть еще Рогнеда.

Рогнеда сидела очень тихо, опустив ненакрашенные ресницы, и отхлебывала из высокого стакана апельсиновый сок. Хорошая, домашняя девочка.

От нее можно было ожидать чего угодно.

Я сидел спиной к двери, и там уже некоторое время слышался какой-то шум, но я не обращал особого внимания: тут был цирк гораздо интереснее. Но потом не обращать внимания не получилось: дверь распахнулась и, сопровождаемая жалобными протестами распорядителя, в обеденный зал вошла госпожа Левицкая. Ей плевать было, что зал арендован для закрытого мероприятия.

То есть сама бы она, может, и не прорвалась бы, но ее сопровождали несколько крепких молодых людей в черных парах. Я вспомнил, что при ее университете вроде были курсы подготовки бодигардов.

Левицкая тоже была в черном — скорее всего, она приехала с мэрского приема или чего-то в этом роде. Бриллиантовое колье сверкало и переливалось в свете ресторанных люстр.

Выворачивать шею, чтобы посмотреть на нее, мне долго не пришлось — она тут же прошла во главу стола, будто так и надо. И щелкнула пальцами — один из спутников тут же притащил ей стул. Стул ему пришлось тащить из курительной, и он был высоким, с дубовыми ножками и плюшевой алой обивкой. Левицкая уселась на него, как на трон, сцепила руки на коленях и молчала, пожирая глазами ничего не понимающего Сметанкина. Двое слушателей спецкурса встали за спинкой стула. Умела она обставлять свои выходы.

— Это кто? — шепотом спросила Рогнеда, впервые за весь вечер обратившись ко мне. Глаза ее расширились, и я с удивлением увидел, что они не черные, а серые.

— Помнишь, тот шофер на мерсе? Это он к ней меня возил, — ответил я тоже шепотом.

— Да, но она кто?

— Рогнеда, — сказал я, — сейчас случится что-то ужасное. Я даже боюсь думать, что сейчас случится.

Она распахнула глаза еще шире.

— Она его мать. Сметанкина. Настоящая мать.

— Не может быть! — сказала Рогнеда громко.

— Почему? Она говорит, что ездила в Красноярск его рожать. И оставила там в роддоме. А сейчас, когда он переехал сюда, навела справки, и оказалось, это он. Ее давно утерянный сын.

— Да, но…

Тетя Лиза, которая с жадным интересом рассматривала знаменитые на весь город бриллианты Левицкой, прошипела:

— Молодые люди, нельзя ли потише?

Левицкая меж тем что-то сказала одному из широких молодых людей, и тот вежливо отобрал у Сметанкина микрофон.

Я подумал, она все-таки испугалась, что он откажется ее признавать.
И решила припереть к стенке. Публично. Чтобы уже не отвертеться.

Бедный Сметанкин.

— Дорогой Сергей, — сказала она звучным, хорошо поставленным учительским голосом, — я рада приветствовать тебя в этот знаменательный день!

— Я не понял, — Сметанкин растерянно посмотрел на ладонь, в которой больше не было микрофона, — вы, вообще, кто?

— От имени городской администрации, — продолжала Левицкая.

При словах “городская администрация” Сметанкин слегка расслабился. Он решил, что городская администрация решила отметить таким образом замечательную встречу родственников, о которой столько писали в газетах.

— Человеку нужны родные, — сказала Левицкая, — потому что кто еще поддержит его в трудную минуту. Сережа, я знаю, у тебя нелегкое материальное положение. У тебя неприятности…

— Какие еще… — выдавил Сметанкин. Я не видел, чтобы человек так стремительно менял окраску. Он сделался совсем белым. Даже губы.

— Я компенсирую все, что ты взял, — сказала Левицкая, — я уже говорила с твоей фирмой. Они отказываются от судебного преследования. Они подписали бумаги. Что не имеют претензий.

— Сережа сам глава фирмы, — сказал бедный папа. — Оставьте мальчика в покое. Что вам от него нужно?

Он так переживал за Сметанкина, что не побоялся страшной Левицкой. Он был у меня молодец, папа.

— Вы неверно информированы, — любезно сказала Эмма Генриховна. — Он бригадир ремонтников в фирме “Ариэль”. И средства, которые были отпущены на закупку стройматериалов и на заработную плату, — она обвела рукой с микрофоном зал, белые столы, белые тарелки, белые занавеси на потемневших окнах, — он потратил на все это. Не важно, — продолжала она торопливо, — Сергей, ты просто не понимаешь… Я перед всеми этими достойными людьми… в присутствии свидетелей…

— Слушай, слушай, — сказал я Рогнеде, исправно исполняя роль греческого хора.

— Официально объявляю тебя своим сыном, — сказала Левицкая.

В одной руке она держала микрофон, а пальцем другой руки оттягивала свое алмазное колье, пока оно не разорвалось и не скользнуло на пол, точно струйка сверкающей воды. Она даже не глянула — железная женщина!

— Каким еще сыном? — Совершенно белый Сметанкин придвинулся к моему папе, точно ища у него защиты, и папа положил свою старческую руку со вздутыми венами на его сильную лапу.

— Тебе надо, чтобы я раздевалась перед всеми этими людьми? — спросила Левицкая. — Хорошо. Так вот, я родила тебя не от мужа. От другого человека. Чтобы скрыть беременность, я поехала в Красноярск. На курсы повышения квалификации. Если вам все это интересно, конечно, — добавила она, обводя взглядом толпу притихших родственников, — хотя вам, конечно, интересно. Не сомневаюсь. Так вот, Сережа, там я оставила тебя в роддоме, но какое-то время…

Я смотрел на нее и вдруг понял, почему она так спешит.

— Нет, — Сметанкин смотрел на нее с ужасом, словно увидел чудовище, — ты… ужасная старуха! Я тебя не знаю! Не знаю, откуда ты взялась.

Левицкую знал весь город, но Сметанкин ведь только недавно приехал.

— Моя мама умерла! — кричал Сметанкин, обернувшись почему-то к моему папе. — Она и папа разбились на машине. Он купил машину и еще плохо водил, и они… неправда, у меня была хорошая мама. Она бы меня не бросила, маленького, если бы не умерла. Пошла вон, ведьма!

Он говорил точно испуганный маленький мальчик и все жался к моему отцу, который успокаивающе гладил его по плечу и приговаривал:

— Сереженька. Ну Сереженька! Ну успокойся. Мы все здесь. Мы все тебя любим.

— Тогда извините, — сказала Левицкая, — раз так, что ж…

Она спокойно встала, вернула микрофон распорядителю и пошла к выходу. Колье осталось лежать на полу лужицей воды. Один из квадратных молодых людей нагнулся, подобрал его и сунул в карман.

— С иском я все улажу тем не менее, — сказала она у двери.

— На ее месте, — сказала Рогнеда задумчиво (она взяла еще один мандарин и теперь сосредоточенно очищала его), — я бы поговорила с ним наедине. На что она рассчитывала?

— Она торопится. Вот почему.

— Что?

— Она очень больна, Рогнеда. В такой ситуации человек мало обращает внимания на приличия. Ей, собственно, уже на все наплевать. Кроме него. А что, он действительно не глава фирмы? Прораб?

— Да, — сказала Рогнеда, опустив глаза. Мандарин распадался на дольки. Каждая была точно мочка девичьего уха. Полупрозрачная, розовато-оранжевая, с нежнейшим перламутровым отливом.

— Ты знала?

— Да.

— И не сказала?

— Зачем? — Она пожала плечами. Тихая, спокойная, аккуратная. На ногте мизинца осталась черная лунка, она не до конца свела лак. Что она еще знала, о чем мне не сказала? О чем умолчала?

Я огляделся. Тимофеевы и Доброхотовы растерянно откладывали вилки и отодвигали стулья. Они не совсем понимали, что происходит.

Несколько Скульских вышли в холл и стояли там плотной кучкой.

Иван Доржович Цыдыпов, по-буддийски спокойный, остался сидеть где сидел и резал ножом ломтик осетрины. Ему-то что, он-то с самого начала не был сметанкинским родственником!

— Рогнеда, — сказал я быстро, — послушай. Я хотел на тебе жениться, даже когда думал, что ты авантюристка, пособница бандита и отравишь меня ради квартиры. Я готов был умереть, Рогнеда. Я понимаю, это звучит смешно, но я чувствую, я почему-то чувствую, что времени все меньше и скоро его не останется совсем. Ктулху встает из вод, Рогнеда, черт, да не в этом дело, ты только посмотри на них, вот-вот все закончится, все близится к концу, но давай проживем эти последние времена, как подобает людям. Выходи за меня замуж!

— Кому ты это предлагаешь? — Рогнеда по-прежнему глядела на свои руки, ломающие на дольки мандарин.

— Тебе!

— А кто я?

Я запнулся. Разбитная провинциалка? Готка? Веганка? Тихая девочка с оранжевым мандариновым шаром? Сколько ей на самом деле лет? Как ее на самом деле зовут? Как она на самом деле держится? Как разговаривает? Как выглядит, когда ее никто не видит?

Кого я полюбил? Которую ее?

— А за Ктулху не беспокойся, — сказала Рогнеда и подмигнула мне, — с Ктулху я разберусь.

Здесь я ей поверил.

Я тоже отодвинул стул и вышел из-за стола. Родственники, те, что приехали вместе или успели перезнакомиться здесь, тихо переговаривались, бросая недоуменные взгляды в сторону Сметанкина. Кое-то держал в руках номерки.

Сметанкин растерянно бродил между родственников, подходил, заглядывал в глаза. Родственники отворачивались.

Какой-то подвыпивший Доброхотов отчетливо сказал:

— Ничего, старик, все утрясется.

Свет огромной ресторанной люстры резал глаза.

Папа растерянно сидел во главе стола. Рядом с ним было пустое место. Я подошел, сел рядом и похлопал его по плечу. Папа растерянно сказал:

— Сенечка, что происходит?

— Ничего, папа, — сказал я, — все в порядке. Более или менее.

— Что с Сережей?

— Ничего. Все утрясется.

— Так что, это не наши родственники?

— Наши, папа. Честное слово. У них по три соска. У многих, во всяком случае.

— Откуда ты знаешь? — Папа был шокирован.

— Знаю.

— А Сережа?

— Нет. Если его мать и вправду Левицкая, он не наш родственник.

Собственно, неродственников здесь тоже хватало. Муж бедной Риточки, например. Или Иван Доржович Цыдыпов.

— Но я так не хочу, — капризно сказал папа.

— Папа, какая разница? Если хочешь с ним дружить семьями, почему нет? Левицкая не такая уж плохая компания.

— Я всегда хотел такого сына, как Сережа, — тихо сказал папа.

Такого сына, как я, папа не хотел иметь. Но вот я ему достался.

Я не стал говорить ему, что Сережа Сметанкин, такой, каким папа его любил, обман. Фантом. Как моя Рогнеда.

Микрофон лежал на столе, черный на белой скатерти. Я взял его, подвинул выключатель и подул. Раздался отчетливый шорох.

Я откашлялся и сказал:

— Дорогие родственники!

Тимофеевы и Доброхотовы прекратили переговариваться и обернулись ко мне, а Цыдыпов поспешно проглотил кусок осетрины.

— Дорогие Тимофеевы и Доброхотовы. Уважаемые Скульские. Мир устроен гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. В нем все взаимосвязано и взаимозависимо. То, что мы собрались здесь, не случайно. Мы ведь и в самом деле родня. У некоторых из вас, — я опять откашлялся, — по три соска. Некоторые испытывают трудности с приемом пищи на людях. Кстати, пускай конфиденциально потом обратятся ко мне, я помогу им справиться с этой маленькой проблемой.

Тимофеевы, Доброхотовы, Скульские и остальные начали переглядываться и перешептываться. Цыдыпов при каждом моем слове одобрительно кивал — возможно, впрочем, он просто заглатывал очередной кусок осетрины.

— Да, вас вызвал сюда человек, который по игре случая, как оказалось, не имеет отношения к нашей семье. Чтобы собрать здесь нас всех, он пошел на большие жертвы. Человек, столько сделавший для воссоединения семьи, достоин того, чтобы его приняли в семью. На правах почетного родственника. Тем более что он, как выяснилось, сын очень уважаемого в городе лица.

И это лицо уладит щекотливую проблему с растратой и судебным преследованием, добавил я про себя.

— Похлопаем ему. Похлопаем Сергею Сергеевичу Сметанкину!

Родственники подняли руки. Хлопки получились глухие из-за номерков, которые мужчины сжимали в руках.

На Сметанкина тем не менее они не смотрели. Они смотрели на меня.

— Мы обменялись адресами, — сказал я, — имейлами и телефонами. Мы будем на связи. Мы будем держаться друг за друга. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.

На лицах Доброхотовых и Тимофевых отразилось явное облегчение.
В самом деле, при чем тут Сметанкин? Стоит ли из-за него расстраиваться? Встреча родственников состоялась.

— Мы будем навещать друг друга, — отважно продолжал я.

И к нам приедет Аллочкина дочка. И Аллочкина внучка. И неприятный Риточкин муж. Ладно, в конце концов, Валька уступил мне дачу до весны, а там посмотрим.

— Замолчи! — Сметанкин вопил, и лицо его искажалось, и он уже ничем не напоминал папу в молодости. — Ты… чертов писака! Я же тебя нанял, я! Я думал, ты угадаешь все как надо, а ты просто отобрал мою родню! Вы, Блюмкины, порченая кровь, чекистское семя!

— Сереженька! — беспомощно сказал папа.

Сметанкин подскочил ко мне и попытался отобрать микрофон. Что он хотел им всем сказать, не знаю — спокойный как скала Вася Тимофеев ухватил его за плечи, и теперь Сметанкин корчился и плакал у него в руках. Он вдруг показался мне очень маленьким. И лицо у него было смазанным, без определенных черт, как у младенца, из которого еще непонятно что вырастет и на кого он будет похож, на маму или на папу.

Я выключил микрофон и сказал:

— Заткнись и пошел вон. Скажи спасибо, что тебя отмазали, а то сидел бы сейчас с подпиской о невыезде. Ничтожество.

— Не смей так ему говорить! — крикнул мой папа. — Не смей так называть Сережу!

— Когда ты меня так называл… сколько лет? Я терпел. Меня, значит, можно? А его нельзя? Посмотри на него! Это такого сына ты хотел? Такого?

Папа замолчал и только переводил взгляд с меня на Сметанкина и опять на меня.

— Хватит, брат, — сказал Вася Тимофеев, — не горячись.

Он отпустил Сметанкина, и тот остался стоять рядом, молчаливый и неподвижный, словно манекен или, скорее, надувной резиновый человек, из которого совсем немножко, чуть-чуть приспустили воздух… Впрочем, по-моему, резиновых мужчин не бывает.

И тут я увидел Рогнеду. Она подошла незаметно и теперь стояла рядом со Сметанкиным. Маленькая, аккуратная. Очень молодая, сосредоточенная. И еще она взяла его за руку.

— Пошли, — сказала она, — пошли домой. Все хорошо, пошли домой.

— Я тебя не знаю, — сказал Сметанкин доверчиво, так говорит маленький ребенок взрослой тете.

— Знаешь, — сказала Рогнеда.

И потянула его руку чуть сильней:

— Пойдем, хватит.

Он послушно сделал шаг.

— Рогнеда! — сказал я.

Она обернулась. Немножко помедлила, но обернулась.

— Я…

Я запнулся.

Она смотрела на меня спокойными темными глазами.

— Давай я тебе ключи от дачи отдам. Вам же надо где-то переночевать. А я все равно сегодня у папы.

— Не надо, — сказала Рогнеда. — Правда не надо.

Она сделала еще шаг, и он послушно пошел за ней. Я смотрел, как они уходят, родственники, Тимофеевы, Доброхотовы и Скульские расступались, освобождая им дорогу. И еще я хотел ее окликнуть, но не мог.

Она даже не обернулась.

Тут что-то не так, она опять врала, она говорила, он бросил их, когда она была еще маленькой, а тут явно что-то другое, но что — мне не понять, я устал, и мне и правда сегодня надо переночевать у папы. Мне не нравится, как он выглядит.

Могучий Вася Тимофеев похлопал меня по плечу. Рука у него была пудовая.

— Ты как, старик? — спросил он.

— Спасибо, — сказал я Васе, — спасибо, брат. Будем на связи. А насчет романа я правда подумаю.

— Думай быстрее, — сказал Вася, — украдут же тему.

 

Так я и не застал рабочих-невидимок.

Белые стены, светлый ламинат. Все как у людей. Сметанкин постарался.

Наверное, мне надо было самому привести здесь все в порядок. Не спрашивать у папы, просто нанять каких-нибудь веселых голосистых теток. Побелка, кисти, косынки в белых засохших брызгах… помятые ведра.

Папе бы понравилось. Хотя он, конечно, ворчал бы.

Папа стоял посреди чистой пустой комнаты и зябко озирался. Снаружи, за стеклопакетами, клубилась тьма, точечные светильники, отражаясь, висели в ней, как очень крупные звезды. Надо будет повесить занавески.

Я сказал:

— Давай я тебе чаю согрею.

— Не хочу чаю, — сказал папа. — А Сережа не придет?

— Нет. Не думаю.

— А когда придет?

— Не знаю. Может, завтра.

— Позвони ему. Скажи, пусть приходит. Скажи, я ему всегда рад. Всегда.

Он с надеждой смотрел, как я ищу в телефоне сметанкинский номер.

“Абонент не отвечает или временно недоступен”, — сказал синтетический голос.

— Как это может быть? — раздраженно спросил папа.

— Наверное, батарея села. Завтра попробую ему позвонить. Папа, ложись. Ты устал.

Надо порыться в коробке с лекарствами, там наверняка есть снотворное. У старых людей всегда есть снотворное.

Что они сейчас делают? По каким темным улицам идут? Куда?

Наши кухонные шкафы пошли на помойку, в новых стояла новая посуда. Какие-то белые чашки, у нас никогда таких не было. Белые одинаковые тарелки. Тефлоновая сковородка.

Видимо, так Сметанкин представлял себе правильное человеческое жилье. Правильный дом.

Коробки с лекарствами нигде не было видно. Наверное, ее куда-то задвинули во время ремонта.

Папа так и стоял посреди комнаты. Я помог ему стащить тяжелое габардиновое пальто, обнял за плечи и повел в спальню. Он шел, послушно переставляя ноги.

Кровать они не успели поменять. Хоть это хорошо. А вот коврик с оленями куда-то делся. И вычурное, в завитушках, бра в стиле семидесятых тоже пропало. Стены в бежевых пупырышках, словно на них брызнули кофе. Светильники конусами. Такая обстановка бывает в средней руки гостиницах.

— Завтра почитаешь мне свои мемуары. Много написал?

— Какой в них прок, — вяло сказал папа, — кому они нужны?

Он так и лег на кровать в своем черном приличном костюме и сбившемся набок галстуке, который он все время разглаживал ладонью.

— Мне.

— Вот только не надо врать. А Сережа слушал. Я ему читал.

— Ты хоть галстук сними.

— Нет! — сказал папа.

Я все-таки заставил его переодеться в халат. Халат тоже был новым.
Я так и не собрался купить ему халат. А вот Сметанкин купил.

Папа вроде заснул, свернувшись под одеялом в защитной позе эмбриона.

Я оставил гореть один из конусов, чтобы не оставлять его в темноте, а сам прошел в чужую белую гостиную и лег на чужой белый диван. Кому нужен белый диван, спрашивается? Он вдобавок был скользким — искусственная кожа. Я все время норовил сползти на пол.

Я отобрал у Сметанкина родственников. Он отобрал у меня папу. И квартиру. Не в буквальном смысле. Просто больше это было не мое жилье.

Я встал и прошел на очень чистую кухню. Поставил новый чайник на новую плиту. Сметанкин забил шкафчики китайским земляным чаем, арабским кофе в зернах и прочими продуктовыми символами красивой жизни. Папа, наверное, постеснялся ему сказать, что от кофе у него изжога, а чай он любит простой, черный байховый… Был когда-то такой чай. Черный. Байховый. Что такое “байховый”? Я не знал. А Интернета у папы не было.

Чайник засвистел. Я бросил в прозрачный заварочный чайник крохотный зеленый комочек, который вдруг распустился огромным чудовищным цветком. Папа такое пил?

Еще я вдруг сообразил, что в квартире нет ни одной книги. Наверное, они сложили их в кладовой до конца ремонта. Может, Сметанкин хотел купить приличные книжные шкафы. Просто не успел. Или стенку. Такому, как он, должны нравиться стенки.

Интересно, что поделывают Тимофеевы, Скульские и Доброхотовы? Их ведь поселили в одну и ту же гостиницу. Наверное, сидят в ночном баре, обсуждают случившееся.

Я отхлебнул чаю. Он был совершенно не похож на чай. Вообще ни на что не похож.

— Сережа!

Папа по-прежнему лежал в позе эмбриона и мелко дрожал. На бледном лбу капли пота. Ему холодно или жарко?

— Сережа, — сказал он, не открывая глаз.

— Папа, это я, Сеня.

— Сенечка. — Папа открыл глаза и сердито добавил: — Что-то мне нехорошо. Живот крутит. Эта их рыба…

Я вроде тоже ел эту рыбу.

Я прислушался к внутренним ощущениям. Было, конечно, паршиво. Но рыба тут ни при чем. Если нам плохо, рыба вообще редко виновата.

— Я сам! — сказал папа.

— Хорошо. Сам.

Он встал и, шаркая тощими ногами, направился в туалет. В туалете я еще не был. Там тоже наверняка все белое и чистое. И немножко бежевого.

Я на месте Сметанкина облицевал бы сортир и ванну веселеньким кафелем густого помидорного цвета. Багрец и золото. Пурпур и виссон. Самое то для санузла. Ну и кто мне мешал, спрашивается? Чего я боялся? Что папа будет недоволен? Он бы для виду поворчал, конечно…

Он что-то долго там задержался.

Я постучался — слабый папин голос ответил из-за двери:

— Сейчас!

Зашумела вода.

Он вышел, все такой же бледный, сгибаясь пополам. Пояс нового халата волочился за ним по новенькому ламинату.

— Лучше?

— Кажется, — сказал папа сквозь зубы, — немножко…

Руку он прижимал к животу. Хрен его знает, где грелка, но можно просто наполнить пластиковую бутыль горячей водой. Но вроде в каких-то случаях грелка вредна. В каких? Я не знал.

Может, активированный уголь? Он уж точно безвреден.

— Где твои лекарства?

— Не знаю, — сказал папа, не открывая глаз, — не помню.

Сбегать в аптеку? Оставить его одного?

— Сенечка, — сказал папа, — опять.

Я ждал, что он вновь проявит самостоятельность, но он сердито сказал:

— Помоги мне. Что стоишь, как чучело?

Под новым халатом он трясся.

Я проводил его до туалета, немножко подождал, потом постучал. Никакого ответа.

Сметанкин поставил чертовски крепкие двери. Наверное, лучшие двери в городе. В своей ценовой категории, конечно.

Раньше дверь в сортир можно было открыть, просто просунув в щель лезвие ножа — папа однажды так и сделал, когда я, лет восьми, обидевшись на что-то, заперся в туалете и не желал выходить. Ну и досталось же мне!

К тому же он обнаружил за бачком “Золотого осла”.

А новая дверь плотно прилегала к новому косяку.

Палыч, по счастью, оказался дома. Он был в майке и лоснящихся старых брюках и почему-то в розовых пушистых тапочках с заячьими ушками.

— Опять через балкон лезть? — спросил он мрачно.

На бицепсе у него синела татуировка — русалка, обмахивающаяся хвостом-веером, и спасательный круг с надписью “Не забуду мать родную!”.

Он не годился ни для какой книги. Разве что как второстепенный персонаж.

— Нет, — сказал я, — дверь взломать.

Палыч не удивился. Он вообще никогда не удивлялся.

— Сичас. — Он развернулся и ушел, шлепая розовыми заячьими тапочками, но почти сразу же вернулся с деревянным плотницким ящиком, из которого торчали инструменты.

Царапины у дверного косяка закрасили, но след все равно остался. Это было похоже на то, как если бы в папину дверь, отчаявшись, скреблось огромное животное.

— Эту, что ли? — равнодушно спросил Палыч. То, что входная дверь была открыта, его не смущало.

— Нет, — я подвинулся, пропуская его, — в сортире.

— Жалко, — сказал он честно, — хорошая дверь.

— Хрен с ней, с дверью. Ломай. И быстро.

Палыч взял ломик и двинул. Суровая морская школа.

На пол посыпалась щепа и белая сухая крошка.

Туалет был в точности как я и думал. Бежевая шершавая плитка на полу, бежевая гладкая плитка на стенах…

Папа не сидел на унитазе. Он стоял на коленях, уткнувшись в край унитаза лбом. И не шевелился.

На кофейной плитке пола расплылось мокрое озерцо с фрагментами желчи.

— Хреново, — сочувственно сказал Палыч, выглядывая у меня из-за спины.

Я позвал:

— Папа!

Он слабо застонал и что-то пробормотал.

Я схватил его под мышки и попробовал поднять, но халат соскользнул с него, как пустая шкурка, а сам он так и остался сидеть, только чуть завалился на бок.

Я сказал:

— Палыч, помоги.

Глаза у папы были закрыты. Это хорошо? Или плохо?

В спальне я накрыл папу одеялом, вернулся в туалет, подтер рвоту и подобрал халат. Палыч топтался в прихожей.

— А хорошо тут стало, — сказал он одобрительно, — давно пора было. Я-то думал, ты лох. И батя твой говорил, ты лох. А ты вон как.

Сметанкина, получается, как бы не существовало. Я не стал объяснять Палычу, что ненавижу обои под краску. И плитку кофейного цвета. И точечные светильники.

Вместо этого спросил:

— Палыч, у тебя активированный уголь есть?

— Фильтры, что ли?

— Нет, таблетки такие.

— Аллохол есть, — сказал Палыч, — принести?

— Давай на всякий случай. Я дверь запирать не буду.

— Лучше бы запер, — сказал Палыч, — возился тут ночью на площадке кто-то. Шумел и возился.

— А кто?

— Не знаю, — сказал Палыч неуверенно, — может, собака? Большая?

— Палыч, страшнее людей никого нет.

Папа лежал в той же позе, он даже не пошевелился. Из-под подушки торчал матерчатый лоскутик, зеленого и золотого, я потянул за него, и галстук выскользнул, точно змейка.

Я вернулся в гостиную и набрал ноль два.

— Да? — спросил усталый голос.

Я сказал:

— Базарная, четырнадцать. Квартира девять. Вроде отравление. Пожалуйста, поскорее. Пожалуйста.

— Сколько? — спросил усталый голос.

— Что?

— Лет сколько?

— Шестьдесят четыре, — соврал я. Я слышал, “скорая” неохотно едет к тем, кто старше шестидесяти пяти.

— Промыли?

— Простите?

— Желудок промыли?

— Нет. То есть… рвота, озноб. Я не врач. Пожалуйста…

— Страховой полис есть?

— Да. Конечно.

— Ждите, — сказал усталый голос.

Я положил трубку.

Она почему-то скользила в ладони, и я тут только увидел, что на ладонь намотан сметанкинский подарок: новый папин галстук, золотой и зеленый, такой гладкий и нежный, что казался мокрым.

Пришел Палыч, принес аллохол. Я сказал ему положить на столик в кухне и чтобы он налил себе чаю. Чудовищный цветок плавал в чайнике, точно мертвая рыба.

Палыч с опаской покосился на него и сказал, что попьет дома.
И ушел.

Папа вроде перестал трястись. Я не знал, лучше это или хуже.

Подумал, что надо найти страховой полис. Прикроватная тумбочка тоже осталась старая, когда-то полированная, как когда-то было модно, а теперь потертая, с кругами от чайных чашек. Я заглянул внутрь. Там было пусто, только в углу лежали почему-то свернутые в комок старые носки, протертые на пятках.

В платяном шкафу висели папины костюмы — один светлый, летний, другой серый, повседневный. Еще там была мамина каракулевая шубка. От нее сильно пахло нафталином.

Я представил себе, как папа открывает шкаф и проводит рукой по шубке, как бы ненароком.

На фанерном дне что-то лежало, толстое, серое и с завязками. Ну да, папа любил такие папки.

Я вытащил папку и развязал белые шнурочки. Там было все: папин паспорт, страховой полис, большой потертый диплом об окончании высшего учебного заведения с выдавленным на коленкоровой корочке толстым гербом несуществующей страны, пенсионное, мамино свидетельство о смерти, еще какие-то бумажки, старые и с как бы обгрызенными краями.

Сметанкин и правда ничего не украл. Ни папиного паспорта, ни свидетельства о собственности, ничего.

Ему нужно было нечто большее.

Целая чужая жизнь.

В каком-то смысле мы с ним и правда были похожи.

Жалко, что он оказался не родственником. Мы бы вместе как-то все уладили. Поскольку если один упадет, то другой его поднимет.

Я достал страховой полис и выложил его на тумбочку. Собрал папины вещи: бритву, зубную щетку, носовые платки, кружку, тапочки в отдельном пакете и всякую другую мелочь, делающую человека человеком. Уложил в пластиковый пакет. Подумал и положил туда еще и аллохол.

Тут я почему-то решил, что “скорая”, наверное, уже подъехала. Выглянул в окно: точно, она стояла прямо под окном. Врач с чемоданчиком сверху казался коротеньким, большеголовым и очень деловитым. Потом вышла еще медсестра, я не видел, молодая она или нет. Тут женщина и врач стали расплываться, а синий огонь на крыше автомобиля отрастил щупальца, и я понял, что пошел дождь.

Я прошел к двери и распахнул ее пошире, чтобы им было легче найти нужную квартиру. Они поднимались по лестнице, устало переговариваясь, наверное, это был не первый их вызов.

— Это кто, ваш отец? — спросил врач. Обувь он снимать не стал, и на новеньком ламинате остались мокрые следы. Надо будет потом их вытереть, чтобы не попортить лак.

Куда эта сволочь Сметанкин задевал мой коврик с оленями?

Врач склонился над папой, и я видел лишь его спину в белом халате.

Медсестра деловито отпиливала горлышко у ампулы. Врач ей велел?
Я не слышал, чтобы он что-то ей вообще говорил.

Теперь она держала его запястье и шевелила губами. Она была очень немолода. Я подумал, что первый раз за много лет папу держит за руку посторонняя женщина. Не тетя Лиза. Было бы здорово, если бы она время от времени навещала папу, а он бы жаловался ей на современные нравы. А потом она бы один раз осталась и больше не уходила. Я не против.

Врач обернулся ко мне. В блестящем стетоскопе на груди плясали все пять светильников-конусов. Вот он был моложе меня. Какой-то в этом есть непорядок.

Я спросил:

— Что, доктор?

— Вы ему что давали?

— Ничего. Хотел аллохол.

— Ну-ну, — сказал врач без выражения.

— Он сильно отравился?

— Он вообще не отравился. Это инфаркт. Обширный.

— Но он ведь жаловался…

— Симптоматику инфаркта иногда можно перепутать с отравлением, — сказал врач, — тошнота, рвота. Рези в животе. Да… У него не было никакого сильного эмоционального потрясения?

— Были семейные неприятности.

— Ну вот. При его конституции такие штуки часто кончаются инфарктом. — Он помолчал. — Где у вас телефон?

Я провел его в гостиную. Медсестра осталась с папой. Наедине. А ему все равно. Жаль. Врач переговаривался с диспетчером. Потом сказал:

— Ладно. Пошли. Там носилки, в машине. — И пояснил: — Это обычная “скорая”, не кардиологическая. С кардиологической обычно ездит медбрат. Не ей же носилки таскать.

Все-таки у нас хорошие врачи. Правда хорошие.

По пути в прихожую я заглянул к папе. Медсестра сидела рядом с кроватью, как огромная снежная баба.

Папе, видно, стало немного лучше, уж не знаю, что они там ему вкололи.

Он услышал мои шаги и сказал:

— Сережа! — Потом поправился: — Сенечка…

 

Я вытер заскорузлой тряпкой засохшие следы от докторских ботинок. Выплеснул растительного ктулху из заварочного чайника в унитаз и спустил воду. Он там немножко побултыхался и канул в родную природную среду.

Потом еще немножко послонялся по квартире. Тут действительно не было ничего моего.

Я был вроде командировочного, который, один на один с гостиничной пустотой, постепенно впадает в такую тоску, что остается только спуститься в ресторан, напиться и подцепить бабу.

Так что я оделся, погасил свет, запер квартиру на ключ и вышел, прихватив на всякий случай папину папку с документами.

Вместо Ктулху в подворотне масляно желтело свежее пятно краски. Так я и не узнал, восстал ли он из вод.

Я подумал, а вдруг Рогнеда ждет меня, сидя на ступеньках, или раздувает мангал. Мангал ведь стоит в углу сада, его очень просто вытащить и раскочегарить.

Щеколда, когда я за нее взялся, испачкала мне пальцы ржавчиной. Яблони шуршали бурой листвой, в траве догнивало несколько сморщенных яблок, опоясанных бугристыми кольцами плесени.

И было пусто. Так же пусто, как в нечувствительно отнятой Сметанкиным квартире. И здесь тоже не было ничего моего.

Я стащил с себя черное кашемировое пальто и понтовый твидовый пиджак и переоделся в свитер и вельветовые штаны. Позвонил в регистратуру. Мне сказали, что Блинкин Александр Яковлевич помещен в палату интенсивной терапии и чтобы я позвонил утром, после обхода.

Включил компьютер и посмотрел слово “байховый”. Оказалось, “от китайского бай хуа, белый цветок. Название едва распустившихся почек чайного листа, одного из компонентов чая, придающих ему аромат и вкус. Также торговое название рассыпного чая, выработанного в виде отдельных чаинок”.

Кто бы знал. Я думал, это искаженное “байковый”. Ткань такая, одним словом.

Она забыла зубную пасту и щетку. И какой-то крем, никогда не понимал, зачем им столько странных смешных баночек. В сток душа набился ком черных волос, и я, преодолевая отвращение, выковырял его оттуда.

Я сварил кофе и поджарил тосты. Сгрыз их, сидя в кухне и глядя в окно. Паук между рамами кончил плести паутину и куда-то ушел. Я не знал, ложатся ли пауки в зимнюю спячку, но на всякий случай решил, что да.

Хлопнула калитка. Кто-то шел по дорожке к дому, мелькая меж уцелевшей листвы. Я оттолкнул стул и выбежал на крыльцо.

— Я смотрю, у вас свет горит, — сказал сосед Леонид Ильич.

— Да, — согласился я.

Его черный свитер был протерт на локтях по-настоящему, а не с искусственными заплатами, как у меня. Я подумал, что ему, наверное, холодно стоять вот так, налегке, и посторонился, пропуская его.

— А где Недочка? — Он озирался посреди пустой комнаты, откуда исчезли все следы ее присутствия.

— Уехала, — сказал я сквозь зубы.

— Ну да. — Он задумчиво кивнул. — Я просто думал… Значит, все уже кончилось?

Я хотел ему сказать, что это не его дело, но промолчал. Подумал, что тогда он обидится и уйдет. А мне придется сидеть и ждать утра.

— Да, — сказал я, — все закончилось. Кофе хотите?

— Хочу.

Я налил ему и себе еще кофе.

— Вы изменились, — сказал он.

Я вспомнил, как признавался ему, что не могу есть на людях. В тот вечер, когда появилась Рогнеда.

— Стали старше. Есть люди, которые взрослеют медленно. Это еще не худший случай. Некоторые не взрослеют вообще.

Наверное, он прав. Наверное, папа всю свою жизнь так и оставался перепуганным мальчишкой. Хвастливым подростком. Ему хотелось, чтобы пришел кто-то большой, взрослый, и уладил все его неурядицы, и спас его от одиночества и темноты. Пришел Сметанкин.

— И что вы собираетесь делать?

— Уеду, — сказал я, — искать Агарту. Мой прадедушка искал Агарту, а я чем хуже?

— Агарту? — удивился он. — Почему Агарту?

— Есть такой Иван Доржович Цыдыпов. У него остались дневники прадедушки. Так вот, он вроде организует экспедицию. По следам профессора Кржижановского.

— Не связывайтесь с ним, — сказал сосед Леонид Ильич, — нет у него никаких дневников. Это жулик. Проходимец от науки. Бывают такие.

Мне стало стыдно.

— Я пошутил. Куда я поеду? У меня отец в больнице.

— Сочувствую, — сказал он, — так ваш прадедушка ходил в Агарту?

— Вроде бы. Цыдыпов так сказал.

— Цыдыпов жулик, — повторил он, — но если так… Да, теперь я понимаю. Знаете, зачем туда так рвались нацисты? Они надеялись призвать Диониса. То есть Дионис — это позднейшее. Просто одно из воплощений Ахила. Хоммель об этом писал.

— Агарта в Монголии. При чем тут Ахилл?

По ногам тянуло холодом. Надо будет подрегулировать отопление.

— Ну да. В Монголии. Видите ли, немцы надеялись выйти там на связь с древними. Они полагали, что там место силы, место, где можно разговаривать с изначальными сущностями, что Ахилл может услышать их и вернуться, если как следует попросить. Забавно, верно? Столько усилий потратить на то, чтобы проникнуть в Агарту, когда место силы было у них здесь, буквально под самым носом… Вход в Аид. Здесь, совсем рядом. Они не читали Хоммеля, понимаете? Хоммель выпустил свой труд позже, в восьмидесятом. Но ведь история исследования культа Ахилла в Причерноморье насчитывает без малого двести лет. Они, впрочем, вообще не склонны были к рассуждениям. Понятное дело: рацио — это ведь не Ахилл. Рацио — это Аполлон. Древние силы, в вечной схватке между собой. Два начала. Неудивительно, что… У вас ведь скреблись под полом мыши?

— При чем тут мыши?

— Мыши — посланцы Аполлона. Лазутчики. Вы же помните, в “Илиаде” Ахилл пал именно от руки Аполлона. Вечный преследователь. Вечный враг. Он чуял, что Ахилл где-то поблизости. Вот и выслал свое воинство. Присматривать за ней.

— За кем?

— Вы что, не поняли? — Он чуть наклонил чашку, я видел, как кофейная гуща сдвинулась с места и поползла по стенке. — Кто, как вы думаете, жил тут у вас все это время? Но он зря тревожился, Аполлон. Она пришла, чтобы забрать его. Он вернулся, и она пришла, чтобы его забрать.

Я молчал.

— Я сразу понял, сразу, как увидел ее.

Я молчал.

— Вам повезло. Она отнеслась к вам… по-человечески. Даже более того. Она ведь одарила вас своей благосклонностью, нет? Вы просто еще не поняли, насколько вы теперь… насколько малоуязвимы, насколько… Ну, правда, и я сделал все, что мог. Чтобы он ушел спокойно. Чтобы не натворил бед. Это страшно, когда поднимается Ахилл.

Я молчал.

Где-то там, на грани слуха, урчал мотор подъезжающей машины. Потом стих.

Он сидел спиной к окну и не видел, как спокойные люди выходят из машины, освещенные рубиновым светом задних огней, как разговаривают с толстой, в красном пуховике, Зинаидой Марковной, которая кивает толстым подбородком в нашу сторону, как открывают калитку и идут по дорожке, чуть ссутулившись из-за утреннего холода.

Я сказал:

— Мне очень жаль.

— Жаль? — удивился он. — Почему?

Мне и правда было очень жаль.

Спокойные люди поднялись на крыльцо. Один из них протянул руку к звонку, но передумал, потому что увидел меня в окне.

Я сказал:

— Извините.

И встал из-за стола, чтобы их впустить.

Он тоже сказал:

— Извините. По-моему, это за мной.

И тоже встал из-за стола.

Они были плечистыми, в одинаковых черных куртках, когда они вошли, в комнате на миг померк свет.

— Финке, — спросил один из них, — Леонид Ильич?

— Да, — сказал сосед Леонид Ильич.

Он стоял, немножко наклонив голову набок, и улыбался своей смущенной и интеллигентной улыбкой. Очки сидели у него на носу немножко криво, и он снял их и аккуратно положил на стол.

— Там их все равно отберут, — пояснил он мне, — потому что стекла, ну вы знаете.

Я знал. Там отбирали даже расчески.

Человек в черной куртке отцепил от пояса наручники и аккуратно застегнул их на запястьях у соседа Леонида Ильича.

— Зачем это? — спросил я.

Он выглядел таким безобидным.

— Он убил жену, — сказал один из них, — и давайте без подробностей, если хотите спать спокойно. Пойдемте, господин Финке.

— Вы-то должны понять. — Он с надеждой посмотрел на меня. — Ему всегда приносили жертву. Всегда. Иначе бы она так легко его не увела. Почему вы меня не защищаете? Она дала вам силу, я же вижу. Объясните им.

— Хорошо, — сказал я, — я попробую.

— Это было очень нелегко, — пожаловался мне, уходя, сосед Леонид Ильич. — Оленька же, в конце концов, мне не чужая.

 

Темнота пахла как сырой слежавшийся войлок, и ночные звуки глохли в ней и пропадали. Я немного побродил по форумам коллекционеров, но без интереса, впрочем, симпатичную эмалевую брошь в форме клеверного трилистника я бы купил для Рогнеды: она бы хорошо сочеталась с ее черными волосами и белой кожей. Но Рогнеда, наверное, не захотела бы носить вещи мертвецов. На всякий случай я все-таки сделал заявку. Мало ли что. Вдруг ей все-таки понравится.

Потом я набрал в поисковике Агарту.

Кафе в Новосибирске и сеть магазинов электроники и бытовой техники с одноименным названием я отмел, а честная Википедия определяла Агарту (иначе — Агартху) как легендарную подземную страну, в другой формулировке — мистический центр сакральной традиции, расположенный на Востоке. Дословный перевод с санскрита — “неуязвимый”, “недоступный”. Впервые о ней написал французский мистик Александр Сент-Ив д’Альвейдер в книге “Миссия Индии в Европе”.

Д’Альвейдер, видимо, тоже был не лучше этого их Эрхарта, потому что ему тоже все время что-то мерещилось. Е. Рерих, верная спутница
Н. К. Рериха, вообще опустила его так, что ниже некуда, потому как в своих письмах, том второй, писала, что, мол, не следует считать труд Сент-Ива д’Альвейдера “Агарта” замечательным и правдивым рекордом. В действительности он посещал Агарту своего собственного воображения и нагромождений Тонкого Мира. Сент-Ив был типичным психиком и медиумом. Потому описания его так расходятся с Истиной. Именно его Агарта ничего общего с Белым Братством не имеет. Обманчива область психизма.
В тонком мире много любителей персонифицировать Великие Образы.

Я так понимаю, что она была большая любительница интонировать текст при помощи курсива и намекала на то, что уж ей-то про Белое Братство все известно. В отличие от бедного Сент-Ива.

Ну и задурили же им там головы эти китайцы!

Ни профессора Кржижановского, ни профессора Крыжановского я не нашел, Кржановского или Хржановского тоже. Зато выяснил, что вторым после Сент-Ива побывал в Агарте Фердинанд Оссендовский, который, как я вычитал в его мемуарах, в начале 1920 года находился в сибирском городе Красноярске, раскинувшемся на величественных берегах Енисея. Эта река, писал он, рожденная в солнечных горах Монголии, несет свои животворные воды в Северный Ледовитый океан; к ее устью, в поисках кратчайшего торгового пути между Европой и Центральной Азией, дважды совершал экспедиции Нансен. Здесь, в глубоких сибирских снегах, писал он, меня и настиг промчавшийся надо всей Россией бешеный вихрь революции, который принес с собой в этот мирный богатый край ненависть, кровь и череду безнаказанных злодеяний. Никто не знал, когда пробьет его час. Люди жили одним днем и, выйдя утром из дома, не знали, вернутся ли еще под родную кровлю, или их схватят прямо на улице и бросят в тюремные застенки так называемого Революционного Комитета, зловещей карикатуры на праведный суд, организации пострашнее судилищ средневековой Инквизиции. Однажды утром, когда я сидел у одного из своих друзей, мне сообщили, что двадцать красноармейцев устроили засаду вокруг моего дома и хотят арестовать меня. Нужно было срочно уходить.

В общем и в целом, история чужого прадедушки Оссендовского ничем не отличалась от истории моего прадедушки Кржижановского, разве что никакая прабабушка, урожденная Скульская, с ним по тайге не скиталась и не устраивала случайную постель под открытым небом, обогреваясь у найды, придумки старателей. Такое ощущение, что по суровой тайге под огромными звездами к истокам Енисея, рожденного в солнечных горах Монголии, пробиралось несметное множество поляков с красивыми фамилиями. Только Оссендовский вроде был не немецким шпионом, а шпионом барона Унгерна. Впрочем, одно другого не исключает.

Я решил, что ложиться спать бесполезно, и сварил себе еще кофе.

Оссендовский писал о человеке с головой, похожей на седло, об огромных свившихся клубках змей, о воплях в горных ущельях, которые не могло бы издавать ни одно человеческое существо, о таинственном ламе-мстителе, могущем вскрыть человеку грудную клетку и вытащить на свет пульсирующие легкие и сердце, а потом исцелить рану и вернуть жертву к жизни… В общем, все, что обычно пишут в таких случаях, но мне больше нечего было делать, и я зачитался.

О соседе Леониде Ильиче я старался не думать.

В десять утра я позвонил в регистратуру. Там, видно, сменилась дежурная (предыдущей я заплатил, чтобы она связалась со мной, если что), потому что она долго шуршала какими-то бумажками, потом неуверенно сказала:

— Блинкин? Александр Яковлевич?

— Да.

— Он вам кто? Отец?

— Да. — Я снова почувствовал, как по ногам прошел холод. Я все-таки забыл подкрутить отопление.

— Я вам дам телефон врача. Он сказал, чтобы вы позвонили.

— Записываю, — сказал я.

 

Они сказали, нужен паспорт. И еще какие-то документы.

А ни йогурт, ни туалетная бумага, которую я забыл положить, не нужны. Больше.

На всякий случай я перезвонил Сметанкину. Я подумал, ему нужно об этом знать. Но искусственный женский голос опять сказал мне о недоступности абонента.

Серая папка с документами лежала в сумке, я достал ее и с трудом распустил беленькие шнурочки, которые вчера затянул слишком плотно. Там был паспорт и все, что нужно. Надо будет еще прихватить деньги санитаркам.

Бумажка с обгрызенными краями оказалась старым письмом.

Наверное, его сохранила мама, а он — уже после нее.

За окном стояли кислые утренние сумерки. Я вызвал такси и, чтобы занять оставшиеся десять минут до его приезда, развернул хрупкие листки и стал читать:

“Моя родная!

Последние дни очень устал — лекция по международному положению, переаттестация. И когда все это осталось позади, почувствовал потребность в отдыхе.

Своеобразным отдыхом явилось переключение на ряд хозяйственных дел.

1. Привел в порядок кладовку и антресоли.

2. Засыпал картофель в ящики.

3. Купил краску — покрасить в белый цвет панели в кухне, ванной и уборной.

Затем переключился на зимние заботы.

Посмотрел свой зимний └палтон”. В общем, хотя мы друг другу слова не сказали, но в глубине души остались друг другом очень недовольны.

Он подумал: ну и плохой же ты человек, Блинкин! Неужели ты не видишь, что я уже старенький, отслуживший верой и правдой столько лет. Молча сносил (правда, как и ты меня, но не в прямом смысле) невзгоды во всех широтах нашей необъятной Родины. Волосы на воротнике моем сильно поредели и мне довольно холодно, особенно зимой!

Но я привык к тебе, друг мой (как, надеюсь, и ты ко мне), и я готов пойти для тебя на самую тяжелую операцию. Пусть меня режут, шьют, я готов лечь под самый горячий утюг, лишь бы мне вернули хоть немного мою молодость и мой былой вид. Я готов, Блинкин, для тебя вывернуться хоть наизнанку. Да, Блинкин, я говорю это серьезно!

Молча глядел я на своего испытанного в стужу, слякоть и ветер друга, и мне стало жаль его.

Дорогой (но я не в смысле стоимости) палтон мой!

Неужели ты думаешь, что только ты один стареешь и лысеешь! Ведь и мне тоже лет не убавилось. А я молчу и терплю. Ничего, мой дорогой (опять не в смысле стоимости), когда наступят морозы, я тебя не оставлю. Я тебя согрею теплом своего тела, и мы вдвоем как-нибудь перезимуем.

Придет время, я тебя переведу на персональную пенсию, и ты в тепле и в холе, а летом в нафталине спокойно доживешь дни свои.

Так погрустили мы вдвоем, и я подумал: ты, друг мой, хоть со мной, а я ведь действительно одинок… Меня ведь и нафталином некому посыпать…Татьяна Васильевна моя уже полгода как в Красноярске, на курсах повышения квалификации учителей”.

Письмо было датировано, тогда было принято датировать письма.

От их прошлого останется хоть что-то, от нашего — ничего. Кому придет в голову больше сорока лет хранить имейлы?

Он был настоящим писателем, папа.

Но писал только для одного человека.

Такси за калиткой испустило короткий гудок. Я оделся, взял папины документы, паспорт, сунул деньги в нагрудный карман куртки и вышел.

 

Ее квартира была точь-в-точь как ее бриллианты: роскошная и безвкусная. Всего слишком много: хрусталя, серебра, фарфора. Наверное, ей дарили благодарные абитуриенты и выпускники. А также подчиненные. За такую долгую карьеру должно накопиться много подарков от подчиненных. Вся эта роскошь отражалась в лакированном дубовом паркете, точно в толстом слое воды.

Она похудела, под глазами легли синяки, а знаменитая роскошная седина потускнела. Зеленое шелковое платье висело на ней мешком.

Она, наверное, сейчас носит зеленое, потому что вычитала, что зеленое улучшает цвет лица: по закону дополнения цветов. На самом деле оно превращало ее в утопленницу.

— Садитесь, — сказала она.

Дома у нее были удобные кресла. Не то что в кабинете.

— Чаю? Кофе?

— Если можно, кофе.

Издалека, из кухни, доносился звон посуды, я решил, что там трудится молодая, но не очень красивая горничная в передничке, но к нам вышел широкоплечий молодой человек, держа на огромных руках серебряный поднос. На подносе чуть подрагивали тончайшие бело-синие чашки. ЛФЗ, узор “тетерева”, если я не ошибаюсь. Такие считались неплохим подарком еще в советские времена. Плюс сахарница и молочник. Это вам не Дулево с его цветастыми огромными заварочными чайниками. Питер, культурная столица.

— Спасибо, Дима. Можете идти, — сказала она властно. И, хотя я ни о чем не спрашивал, пояснила: — Это мой курсант. У него пересдача.

Курсант был в футболке, синих адидасовских тренировочных и без носков.

Я пожал плечами. Левицкая славилась своим темпераментом не меньше, чем своими бриллиантами.

— Это мой последний курс, — сказала она, — больше не будет. Не важно. У нас с вами, кажется, есть о чем поговорить.

Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, и я разлил по чашкам из серебряного кофейника. Диме вполне можно было засчитать пересдачу. Кофе был хорошим.

— Эмма Генриховна, — сказал я, — я не меньше вас заинтересован в том, чтобы найти Сметанкина.

Она моргнула. Глаза у нее были накрашены. Но тушь на ресницах слиплась, и потому они торчали, как иголочки.

— Этот интерес у меня, как и у вас, очень личный.

Она чуть приподняла брови. Сегодня на ней был лишь бриллиантовый анк на цепочке. Почему анк? Она же не готка!

Наверное, тоже кто-нибудь подарил.

— Вы, наверное, заметили, что за столом в “Палас-отеле” я сидел рядом с некоей девушкой…

— Нет, — сказала она, — не заметила.

Еще бы. Такие, как она, не очень-то замечают девушек. Да и до меня ей было мало дела. Ей было дело только до Сметанкина.

— Не важно. Так вот. Она родственница Сметанкина.

Во всяком случае, она так утверждает, подумал я.

— И я хочу ее найти. Я люблю ее, понимаете?

— Более-менее понимаю, — сказала она.

На самом деле она, наверное, никогда никого не любила в прямом смысле этого слова. Обходилась без этого.

— В связи с этим у меня есть несколько вопросов. Но они… несколько личные.

— Ничего, — сказала она, — это не страшно. После этого приема в “Палас-отеле” у меня уже нет ничего личного. Спрашивайте.

— Скажите, вы следили за судьбой Сережи постоянно? От его рождения до появления здесь?

Она покачала головой. Седые волосы плотно прилегали к черепу, и я с ужасом и жалостью увидел, что сквозь них просвечивает розовая кожа.

— Нет, — сказала она, — на какое-то время я потеряла его из виду.

— На какое?

Она потерла лицо ладонями. Сверкнули бриллианты.

— Надолго, — призналась она наконец. — Ему было лет десять. Одиннадцать. Не помню. Да, я в этот год защитилась, значит, одиннадцать.
Я позвонила им, в администрацию, по межгороду, и мне сказали, что год назад в детдоме был пожар. Никто не пострадал, но сгорело одно крыло здания, и часть детей перевели в другие учреждения. И Сережу вместе с ними. Я спросила куда, но они сказали, что там какая-то путаница с документами, не помню.

Она, получается, звонила в детдом раз в год. А то и реже.

— Я пыталась навести справки, но все время были другие более важные дела. Тогда мне казалось, что были другие важные дела.

— Но как вы тогда узнали, что это именно он? Я имею в виду, когда он сюда приехал?

— У меня связи шире, чем тогда. Я попросила навести справки. Мои друзья в Красноярске позвонили в паспортный стол. Это он. Сергей Сергеевич Сметанкин, до последнего времени проживал в городе Красноярске на улице…

— Мангазейской?

Она удивилась:

— Откуда вы знаете? Впрочем, да. Вы же были близки.

— А можно точный адрес?

— Зачем? — опять удивилась она. — Ах да. Девушка. Знаете что? Может, это к лучшему. Вы ведь собираетесь туда? Очень хорошо. Я оплачу поездку. Вы… поговорите с ним. Скажите ему, чтобы приехал. Хотя бы ненадолго. Он ведь, кажется, привязан к вашему отцу.

— Был привязан.

— Ах да. Мне говорили. Соболезную. Так вот, его адрес.

Папа ее тоже не интересовал. Понятно, что она сделала такую карьеру — ее вообще не интересовали люди. Только цели.

Она достала из роскошной визитницы квадратик, на котором аккуратным почерком было написано: “Сметанкин Сергей Сергеевич, г. Красноярск, ул. Мангазейская, дом 8, кв. 21”.

Я перевернул карточку. Это была визитка одного из самых известных в городе гинекологов. Даже я его знал.

Почему я сказал “Мангазейская”? Рогнеда ведь говорила, он давно с ними не живет. Что он бросил их, когда она была еще маленькая. Тут что-то не так. Впрочем, тут все не так. Надо бы мне купить хороший пуховик и ботинки на гортексе. Там, наверное, уже зима.

— Почему Сергей Сергеевич? — спросил я неожиданно для себя.

— Его отца звали Сергеем. Скажите ему…

Она вздохнула и на миг закрыла глаза, словно прислушиваясь к себе.

— Скажите ему, чтобы он поторапливался.

— Хорошо.

Она не требовала сочувствия, и мне не надо было его выказывать. Это почти всегда получается фальшиво, если надо выказывать сочувствие.

— А скажите, там с вами на курсах… в Красноярске… Не училась такая Таня? Татьяна Васильевна Ларина?

Мама так и не взяла папину фамилию. Наверное, полагала, что Ларина все-таки звучит лучше. Так оно и есть, в общем-то.

— Нет, — сказала она, — не припомню. Там вообще сплошь были женщины. Бедняги, согнали всех в одну кучу. Как овец. Одна тоже была на седьмом месяце. Все время ходила блевать в сортир. Токсикоз. Ее Таня звали? Не помню. Правда не помню.

 

Я надвинул капюшон парки, но снег все равно бил в лицо острыми злыми иголочками. Огни фонарей и домов дрожали за его густой подвижной сетью. Под ногами тоже был снег, утоптанный, то желтый, то синий, вспыхивающий короткими вспышками.

Я так и думал, здесь была уже зима. И давно. Люди к ней привыкли.

Я остановил встречного прохожего с мерзнущей собакой на поводке и спросил дорогу. Люди с собаками всегда знают дорогу.

— Вы проехали, — сказал он, — это Мясокомбинат. Ничего страшного, вернитесь назад и дойдите до пересечения со Второй Таймырской. Там направо.

— Долго?

— Нет, — сказал он, — совсем недолго. Минут двадцать.

Настоящий потомок первопроходцев.

Снег скрипел под гортексными ботинками, и моя тень то сокращалась, то разбухала в свете фонарей.

У подъезда в столбе света снег крутился как тысяча мелких бабочек.

Кодовый замок был выломан, но в подъезде было тепло. На плиточном полу натекла лужа воды.

Я поднялся на второй этаж и надавил ладонью на кнопку звонка.
Я слышал, как он заливается за дверью искусственной птичьей трелью, но никто не открывал. Я надавил еще раз и не отпускал.

— Кто тама? — спросили за дверью.

Я сказал:

— Я ищу Сметанкина. Сергея Сергеевича Сметанкина. Я его родственник.

Я не был его родственником, но так было удобнее.

— Сметанкина? — повторил голос, я не понял, мужской или женский.

Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выплыло круглое китайское лицо.

— Сметанкина, — сказало лицо тонким голосом.

За спиной у него в желтой тени коридора стоял еще один китаец и, кажется, еще один.

Потом второй китаец повернулся и куда-то ушел. Первый китаец остался стоять, загораживая собой вход. У него за спиной мелькали неразличимые тени. Этих китайцев тут, наверное, не меньше десяти. А то и больше.

— Сметанкина тут не живет, — сказал китаец и замотал головой.

— Живет, — сказал я. — Сейчас пойду в милицию и выясню, кто тут живет. А потом вернусь.

— Сметанкина, — повторил китаец и исчез. Я слышал, как он говорит за дверью высоким птичьим голосом, но разобрал только слово “милисия”.

Потом дверь отворилась во всю ширину.

Это был еще один китаец, глаза его прятались под набрякшими веками, но в общем и целом он походил на китайского атташе по культуре. Бывают такие атташе по культуре.

— Вы кого-то ищете? — спросил он.

Голос у него был высоковатый, но приятный. И выговор чистый.

— Да, — повторил я, — Сметанкина. Сергея Сергеевича. Он владелец этой квартиры.

— Возможно, — сказал китаец вежливо. — Моя большая семья арендовала эту квартиру через фирму. Хорошая фирма.

— Давно?

— Давно, — сказал китаец, не уточняя.

— А название фирмы не скажете?

— Нет, — сказал китаец и замолчал.

Я подумал, что надо бы опять пригрозить милицией, но понял, что этот милиции не боится. Он вообще никого не боится. Я даже не знал, врет он или нет, — я не мог ничего понять ни по его жестам, ни по интонации. Словно я разговаривал с пришельцем из космоса. Или с разумным муравьем.

Он просто стоял у порога и ждал, когда я уйду.

Из квартиры тянуло сквозняком, и этот сквозняк гулял у меня по ногам. И еще запахом вареной капусты.

Я подумал и позвонил в соседнюю квартиру.

Китаец так и остался стоять на пороге.

Я жал на звонок и жал, и он отзывался точно такой же птичьей трелью.

— Начальника? — спросил за дверью тонкий голос. — Господина? Циво надо?

Я отпустил звонок, повернулся и пошел вниз по лестнице. Из мусоропровода между этажами несло капустой. На грязной зеленой, капустного цвета, стене каллиграфически чернели иероглифы. То ли “могучий нефритовый жезл”, то ли “мир, труд, май!”. Кто их, китайцев, разберет. На лестничной площадке за моей спиной захлопнулась дверь.

Белых бабочек в свете одинокой лампочки у подъезда прибавилось. Они садились на лицо и жалили прямо в глаза.

Я поднял капюшон и шагнул в ночь.

По улице Мангазейской мимо сугробов у обочины проносились машины, и свет фар сначала вспыхивал и ударял в лицо, а потом сменялся мягким рубиновым светом.

— Куда? — спросил, притормаживая, водитель старенькой “сузуки”.

— На Взлетку.

Машина у него была с левым рулем, и я открыл заднюю дверь, потому что обходить машину поленился. На заднем сиденье, деля его надвое, лежал плюшевый валик.

— Командировочный? — спроси водитель.

— Да.

— Ну и как вам у нас?

— Ничего. Китайцев только много.

— На самом деле их еще больше, — сказал водитель. — Гораздо больше. Просто их не видно. Пока.

— Прячутся?

— Не то чтобы. Просто живут своей жизнью.

Он говорил неторопливо и мягко — хороший, спокойный, уверенный в себе человек. Тут таких полным-полно. Мне и правда здесь понравилось.

Мы проехали занесенный рождественским снегом бревенчатый домик с резными наличниками и светящимися окошками.

Я сказал:

— Красиво.

— Снаружи да, — сказал водитель. — А вы поживите в таком.

Я видел его спину и руки, лежащие на руле. Затылок крепкий, стриженый, небольшие уши плотно прижаты к голове. Лет тридцать пять — сорок. Я присмотрелся. Нет, я его не знал.

В номере было тепло, тут вообще хорошо топили. Я скинул парку и ботинки, снял носки и босиком подошел к окну — в темном небе висели белые тучи, на горизонте чернела зубчатая стена леса. Внизу на развязке сновали туда-сюда машины, снег висел в возникающих и тут же пропадающих столбах света.

Дома, наверное, дождь. И до самого Нового года не будет снега, а будут пустые приморские склоны и рыжая глина, отваливающаяся пластами, и туман, и гудки ревуна, и мокрая, страшная в своей ядовитой зелени трава на газонах.

Я сел к столу и разбудил ноут.

Валька писал, что я его хрен знает как подвел, потому что не в сезон никому больше дачу не сдать, а Зинаида Марковна как раз вызвала дератизаторов и протравила крыс и мышей, которых развелось немерено, и теперь по всей даче наверняка валяются гниющие тушки. Я написал ему, что ключи, как всегда, в ящике под яблоней и что пускай Марковна сама и подбирает тушки. А поскольку я проплатил до конца весны, то теперь могу ездить куда хочу, хоть в Австралию, так что пускай не морочит мне голову. А потом ближе к сезону пускай ищет новых жильцов: желающие снять такую замечательную дачу всегда найдутся.

Потом я написал Левицкой, что по указанному адресу Сметанкин не проживает, но думаю, ей это было уже не важно, имейлы от нее приходили путаные, с ошибками и странными отступлениями. Наверное, ее перевели на морфий, потому что один раз она написала, что Сережа приходил и они очень хорошо поговорили, а то, что он просвечивал, это ничего — он так скрывается от мафии.

Я уже решил усыпить ноут и спуститься вниз пообедать, но на всякий случай еще раз проверил почту, и в ящик свалилось письмо от Васи Тимофеева.

“Брат, — писал Вася Тимофеев, — я, как ты просил, перетер тут кое с кем. Ты был прав, был такой Сметанкин, пацаны говорят, он крутил дела с одним мужиком, они вроде земляки были, в Красноярске вместе ходили в школу, только этот домашний был, а не детдомовец, но они сильно дружили и даже письмо писали министру нашей обороны, чтобы их в армии вместе определили. А потом осели в Чите и начали торговать с китайцами, туда возили армейское барахло, камуфляжку, шинели и всякое такое, а обратно — игровые приставки и всякое такое.
И хорошо поднялись. Сметанкин в Красноярске себе квартиру купил.
Я ж тебе говорю, это был золотой век, человек мог развернуться. Потом все пошло не так.

А в девяносто восьмом на них наехали…”

Я представил себе, как солидный круглоголовый Вася, сгорбившись над столом и нахмурившись, бьет одним толстым пальцем по клавишам.

“То ли они взяли ссуду и вернуть не смогли, то ли чего… Стоп. Давай-ка я сменю дискурс, а то это все равно что бег в мешках. Так вот, в девяносто восьмом их фирма задолжала крупную сумму каким-то хмырям и эти хмыри начали из них выбивать деньги, причем весьма жестко. И Остапенко Борис Миронович, уроженец города Красноярска, в чем был сел в самолет и вышел из него только в Турции. При этом он выгреб из сейфа всю наличку, которую наторговали продавцы на точках (у них уже были точки к тому времени). А Сметанкин остался. Он очень гордился своей квартирой. Что у него все как у людей. Он сам ее отделал от и до, заказывал какую-то невероятную мебель и даже ездил в Москву на дизайнерские выставки.
У него никогда не было своего дома, понимаешь?

На этой квартире его и нашли. Когда соседка заметила, что он уже неделю не выходит, а свет горит. Даже днем. Нашли с ожогами от утюга, все как полагается. Библейские времена, я ж говорю.

Лет через пять Остапенко вернулся в Красноярск. К тому времени всех прежних авторитетов перестреляли, а новым до него не было дела. И тут начинается самое интересное. Какое-то время он живет себе и даже работает в строительной фирме, но еще через пару лет подает в ЗАГС заявление о смене фамилии. А заодно имени-отчества. Чем он мотивировал свое желание, не знаю, но, видимо, подкрепил свои мотивировки очень убедительно, потому что теперь мы имеем не Остапенко Бориса Мироновича, проживающего в городе Красноярске, а Сметанкина Сергея Сергеевича, проживающего там же. Он покупает себе квартиру на Мангазейской и перебирается туда, а старую оставляет жене и дочери. Остальное ты знаешь.

Адрес прежней семьи Остапенко прилагаю”.

Я подтвердил получение письма, потом подумал и позвонил в Томск.

— Ну? — сказал родственник.

— Вася, — спросил я, — что ты на самом деле кончал?

— С бабой кончают, — сказал Вася, — я закончил Томский государственный университет. Филологический факультет. А что?

— Да нет. Ничего. А диплом ты по кому писал?

— По Шаламову, — сказал Вася, — ты мне голову не морочь. Завязывай с делами и приезжай хотя бы на недельку. Анька шанежки испечет.

— Приеду, — сказал я. — Обязательно приеду. Спасибо, брат.

Я положил ноут спать и вызвал такси по гостиничному телефону.

 

Этот подъезд был с кодом, но я проскочил за каким-то человеком с собакой. Благослови бог людей с собаками. Лифт двигался в железной клетке, и огромный противовес ходил туда-сюда.

На седьмом этаже я вышел, позвонил и стал ждать, уставившись в обитую дерматином солидную дверь. Глазок колол искоркой света, значит, дома кто-то есть. Сейчас не девяносто восьмой, когда молчаливый мертвец лежал под модными светильниками в любовно обставленной квартире со связанными обрывком провода черными вздувшимися руками и ждал, пока серьезные люди в униформе взломают двери.

Шаги за дверью были почти неслышными. Так ходят на цыпочках.

— Кто там? — спросил тонкий голос.

Я сказал:

— Это свои. Открой, пожалуйста.

— Не могу, — серьезно сказали за дверью. — Мне мама сказала, нельзя открывать незнакомым. А вдруг ты бандит?

— Я не бандит. Но ты права, не надо. Ты что, одна дома?

— Да. Мама ушла к тете Кате. А я смотрю мультики.

— А папа?

— Папа плавает в море, — объяснили мне из-за двери.

— Тебе сколько лет?

— Скоро восемь. Это много. Но открывать все равно нельзя. Извините, пожалуйста.

— Тебя как зовут?

— Сегодня меня зовут Рапуцнель, — сказали из-за двери. — Ой, Рапунцель. Я опять спуталась.

— Слушай, принцесса, у тебя сестра есть? Старшая.

— Нет. Но мама сказала, скоро будет маленький братик. У тебя есть братик?

— Да, — сказал я.

— А ты знаешь, как они заводятся? Я знаю.

— Они заводятся по-разному, принцесса, — сказал я. — Ладно,
я пошел. Знаешь, Рапунцель не очень красивое имя.

— Завтра я буду принцесса Лея, вождь космических повстанцев, — объяснили из-за двери.

— Это гораздо лучше, — сказал я.

Я шел сгорбившись и засунув руки в карманы, потому что так теплее. Страшный черный Енисей лежал по левую руку, над ним стоял плотный, как войлок, слой пара, и редкие огни другого берега едва просвечивали сквозь этот пар. Наверное, так бы мог выглядеть Стикс. Я прошел мимо высоких елей со снежными погонами на плечах, мимо пустого парка…

Рогнеда, сказал я темному небу и темной реке, нашего мира нет. Может, его никогда не было. Слишком много совпадений, слишком много неслучайностей… слишком много игры. Рогнеда, не может быть одного для всех мира, где тебе подсовывают несовпадающие версии происходящего. Где все связаны со всеми. То, что мы видим, — всего лишь собственные наши тени, растущие, укорачивающиеся… сливающиеся, делящиеся…

Если я захочу, чтобы ты была, ты ведь, наверное, будешь?

Здесь, в небесной Агарте, или в небесном Асгарде, что, в общем, одно и то же, нет ни времени, ни пространства, но есть возможность, а значит, есть надежда.

Дорога под проносящимися мимо машинами раскатывалась, как раскатывается под рукой медсестры ослепительный белоснежный бинт, однако сзади каждая волочила за собой долгий кровавый след. Темнота зализывала его, пока он не исчезал совсем.

Я и сам не заметил, как вышел на перекресток двух шумных улиц.

Я поднял голову. Табличка “Улица Вейнбаума” была припорошена снегом. В доме напротив все окна были темными, но одно светилось теплым желтым светом, и там, в этом окне, я видел люстру со множеством хрустальных подвесок, движущиеся тени, двоящиеся, отражающиеся в зеркальной стене: поднятые руки, гладкие блестящие головы, выпрямленные спинки, иногда — балетную, круто выгнутую стопу.

Надеюсь, мама девочки, которая выбрала для себя некрасивое имя Рапунцель, запишет ее в этот класс. Девочки, которые занимаются балетом, вырастают красивыми.

Я встал под козырьком какого-то магазина, где молчаливые манекены в витринах наблюдали за мелко семенящими прохожими печально и снисходительно, вытащил мобилу и, прикрывая ее ладонью от случайного снега, отыскал нужный номер.

— Я ждал вашего звонка, — сказал Иван Боржович Цыдыпов.

 

Хребет Цаган-Шибэту похож на спящего дракона, который…

 

Авторская страница Марии Галиной находится здесь.

 

Искать по темам

выбор редакции