Евгения Некрасова родиласьв 1985 году в городе Капустин Яр Астраханской области. Окончила сценарный факультет Московской школы нового кино (МШНК). Печаталась в журналах «Знамя», «Урал», «Искусство кино». Финалист фестиваля молодой драматургии «Любимовка» (2014), лонг-листер (2015). Лонг-листер конкурса «Первая читка»-2015 в рамках Х Фестиваля им. А. Володина. Живет в Москве.

Часть 1.

Лётка, или хвалынский справочник

Волга – крупнейшая река Европыи одна из самых длинных рек в мире, длиной 3530 км. При впадении в Каспийское море, Волга образует дельту, в которой находится Астраханский государственный природный биосферный заповедник.

Астраханский биосферный заповедник (А.б.з.) – заповедник, основанный в 1919 году на территории Камызякского, Володарского и Икрянинского районов Астраханской области. В А.б.з. обитает 280 вид птиц, 60 видов рыб и несколько видов редких растений, среди которых рогоз, чилим, лотос.

Лотос – 1) род двудольных растений, единственный представитель семейства лотосовых; 2) форма родимого пятна на запястье Ольги.

Ольга – невысокая, коренастая, светловолосая девица шестнадцати лет, живущая в начале XX века неподалёку от рыбацкого поселения Камызяк Астраханской губернии в семье своего отца огнёвщика.

Огнёвщик – бакенщик. Рабочий сторож при бакене.

Бакен –плавучий знак, устанавливаемый наякоре для обозначения навигационных опасностей на пути следования судов или для ограждения фарватеров.

Фарватер – 1) безопасный в навигационном отношении проход по водному пространству; 2) любимое слово отца Ольги – огнёвщика Васильева, которое снится ему хорошими ночами, написанное с ошибкой – через букву «о» после «ф». Во сне «Форватер» лениво дрейфует на речной поверхности, «В» немного притопло, а мимо пролетает, держа вперёд вытянутую шею, колпица.

Колпица – 1) болотная птица семейства ибисовых, подсемейства колпиц. Достигает длины 1 м, веса в 1,2-2 кг. Размах крыльев 115–135 см. Окраска – белая, клюв и ноги чёрные. В брачном наряде у колпиц развивается хохолок на затылке и охристое пятно в основании шеи; 2) колпица – первая птица, которую Ольга увидела в жизни, когда они переехали с отцом и матерью в дельту из Нижнего Новгорода. Птицы – главный интерес дочери бакенщика. Всё свободное от хозяйства время она проводит на берегу и наблюдает за ними. Ольга знает – какие птицы живут в дельте, какие гостят-гнездятся, а какие гостят – пролетают. По наружности или даже по одному пению она может определить птичий вид.

Названий птиц Ольга почти не знает, а те, которые знает, ей не нравятся, поэтому она придумывает их сама: лебедь-кликун у неё – Оха, розовый фламинго – Зарька, утка шихволость – Обелонка, белая цапля – Шушка, серая цапля – Сазн, кудрявый пеликан – Люлд, авдотка – Глаза, колпица – Лётка и так далее. Молчун-огнёвщик дочкиному увлечению не препятствует, понимает – что ей дома невмоготу. Сам спасается фарватерами – день и ночь на воде – проверяет бакены. Женился, думал – будет у девочки мать, чтобы любить и воспитывать, но с тех пор в их доме появился лишь окровавленный невод.

Невод – 1) самая большая из рыболовных сетей; 2) отрезом невода – жена бакенщика Анна сечет себе спину, заперевшись в сарае, где проводит всё то время, что не работает по хозяйству, не молится и не ходит в церковь. Анна – тощая, высокая, бледная, с карими глазами, носит чёрный широкий сарафан и платок на голову. Набожна, но ходят слухи, что она ведьма: заколдовывает пловцов, лодки и рыболовецкие суда, чтоб тонули. Люди замечают, что Анна никогда не смеётся, не ест рыбу, не купается в реке, почти не разговаривает. Также говорят, что она перекроила мужа на свой лад. Огнёвщик теперь – не пьёт, не ест рыбу, не общается с людьми и никогда не спорит с женой, а в воду заходит только в лодке.

Рыбак Забралов собственноушно слышал, как Анна подговаривает Васильева не зажигать керосиновые лампы на бакенах: по её мнению, суда божьим промыслом сами найдут дорогу ночью. Огнёвщик поначалу сопротивлялся требованиям жены, потом замолчал и стал всё своё время проводить на службе. Но рыбу он не ест, жена всё равно учует по возвращении домой и замучает упрёками: «Нечего питать греховное тело Ихтисом».

Ихтис – 1) древняя монограмма имени Иисуса Христа. Часто изображается аллегорически в виде рыбы; 2) Ихтис – рисунок на каменном кулоне Анны. Именно Ихтис на толстой нити заметил огнёвщик, когда впервые встретил будущую жену в церкви. Васильев взял Анну за её набожность и строгость, чтоб та заглушила в Ольге эхо матери Варвары, которой надо было постоянно сближаться со всеми лицами противоположного пола. Мужа ей не хватало, поэтому она зналась со всеми камызякинскими рыбаками. Васильев поначалу нещадно колотил жену, горько пил, но перестал, когда его чуть не уволили со службы. Тогда он выгнал Варвару из дома. С тех пор огнёвщик ненавидит разврат и совсем не расстраивается, что новая жена каждую ночь обматывает себе ноги тряпками, делая из них подобие хвоста, чтобы притвориться рыбой и обмануть русалок. Ольге было два года, когда отец прогнал Варвару из дома. На следующее лето она сгинула на промысле Базилевского, где была работницей.

Работницы –женщины на промысле, занимающиеся резкой, сортировкой и посолом рыбы, которую привозят с лова рыбаки. Работниц свозят на барже к заведению промысла. Оторванные от своих домов и упорядоченной жизни, они быстро привыкают к вольному и безотвественному существованию. За их тяжёлый труд платятся копейки. Утро работниц, что бы ни случилось, начинается с зеркала, белил и румян. Эти женщины разухабисты, шустры, болтливы, циничны, остроумны и развратны. Каждая работница заводит одного или нескольких матаней.

Матаня – любовник работницы на промыслах. Говорят, что именно от рук одного из своих матань погибла Варвара во время хмельной вечерней прогулки. После работы женщины часто бродят с матанями – орут и пляшут под визгливую гармонь. Работница хриплым от бессонных ночей голосом поёт, например:

 

Прощай, милка, до свиданья,

Не забудь мово страданья!

Как тебя любила я,

Всё ж забыл злодей меня!

Уж я мучаюсь, страдаю,

Всё о милке вспоминаю!..

 

или

 

Разве я тебе не мила,

Иль гостинцев не носила?

Я тебя переломаю

Про измену как узнаю.

 

Или какую-нибудь другую, саратовскую.

Саратовская – 1) легкомысленная, состоящая из просторечий песня, созданная опростившимися от свободной жизни работниками промыслов; 2)песню жанра саратовская, принесённую в Камызякинское поселение вернувшимися из промыслов рыбаками, иногда распевает Ольга. Она никогда не делает этого при отце, чтобы не расстроить его, но часто при мачехе, чтобы её позлить.

Ольга, в отличие от огнёвщика, Анне не поддаётся – не носит навязываемые ей чёрные широкие сарафаны и платки, не молится вместе с ней, не соблюдает запрет на купание и ест рыбу. Отец, видя такое непослушание, поначалу журил Ольгу, но вскоре замолчал в бороду и привык уходить, чуя начинающуюся перебранку. Анна на падчерицу злится, нагружает её работой, но ловкая, гибкая, крепкая – она быстро всё переделает и уходит к птицам.

Анна уверена, что вся дурь в падчерице не только от матери – слишком рано та ушла, а от птиц, которые переносят на крыльях бесов. Новая жена твердит огнёвщику про Ольгиных бесов, но Васильев при таких разговорах сразу уходит и уплывает к самому дальнему своему бакену.

Жена огнёвщика не любит Астрахань, считает её столицей греха. Плюс до неё нужно добираться на лодке или пароходе против течения, то есть, как считает Анна, прямо по локтям русалок. Но раз в два месяца жена огнёвщика всё равно выезжает в Астрахань, чтобы отвезти падчерицу к Д. Ивановичу.

Д. Иванович – самый популярный астраханский изгонитель бесов, живущий в начале XX века в собственном особняке напротив увеселительного клуба «Отрадное», за Воздвиженским мостом. Иванович лечит людей от запоя, обжорства, от вызванных ими и не только ими галлюцинаций. Целитель занимается и более оригинальными делами, как, например, случай падчерицы «м-дам Васильевой». Иванович уверяет, что в год ему удаётся изгнать до двухсот бесов.

Ольга целителя не пугается, а, наоборот, очень веселится на его сеансах, распевая трели разными птичьми голосами. При этом Иванович сильно потеет и часто крестится, а Анна зло плачет и молится. Дочь бакенщика даже любит бывать у Ивановича, потому что из его окна можно смотреть на магазин Серебрякова – единственный в Астрахани, освещённый электричеством.

Однажды в это окно Ольга заметила высокого темноволосого молодого человека, пялящегося на витрину в позе Зарьки (розового фламинго) – стоя на одной ноге, с вытянутой вперёд шеей. Он хоть и видел много электричества за годы обучения в Петербурге, всё равно заинтересовался коммерческим применением технического прогресса. Зарьку звали Андреем Павловичем Акинским.

Андрей Павлович Акинский – студент-орнитолог двадцати четырёх лет от роду, сын покойного московского врача Акинского, единственная надежда своей матери Марии Аркадьевны. Доктор Акинский был увлекающимся игроком и после смерти не оставил семье состояния, поэтому его сын учится в университете за счёт своего дяди, крупного промышленника Алексеева. Андрей Павлович приехал в Астрахань на практику и засмотрелся на витрину магазина Серебрякова, пока крик извозчика-татарина, берущего 40 копеек в час, не заставил Акинского вздрогнуть, переменить позу Зарьки и вспомнить, что нужно спешить в Общественное собрание.

Общественное собрание (О.с.) –клуб, где собирается почти вся астраханская интеллигентная публика начала XX века. В О.с. проходят обеды, детские утренники, лотереи, вечера музыкального общества и прочее. В подвале клуба есть кумысные лавки и магазины с азиатской обувью. В клубе студента Акинского должны были представить самому Владимиру Алексеевичу Хлебникову.

Владимир Алексеевич Хлебников – русский учёный-орнитолог и лесовед, попечитель улуса, основатель первого в России государственного заповедника (Астраханский государственный природный биосферный заповедник, см. стр.1), отец поэта Велимира Хлебникова.

Велимир Хлебников (В.Х.) – русскийпоэт и прозаикСеребряного века, один из основоположников русского авангардного искусства, футурист, экспериментатор от изящной словесности. Настоящее имя – Виктор Владимирович Хлебников. Называл сам себя Председателем земного шара. В течении нескольких лет В.Х. серьёзно увлекался орнитологией и принял участие в нескольких исследовательских экспедициях. На основе «птичьего языка» – созданы многие ранние звукописные произведения Хлебникова. Одно из самых известных стихотворений этого периода «Кузнечик»:

Крылышкуя золотописьмом

Тончайших жил,

Кузнечик в кузов пуза уложил

Прибрежных много трав и вер.

«Пинь, пинь, пинь!» – тарарахнул зинзивер.

О, лебедиво!

О, озари!

Пинь-пинь-пинь – 1) фонетическаярасшифровка пения большой синицы, в народе называемой зинзивером; 2) звук, который пытался изобразить студент-орнитолог, чтобы поймать в дельте Волги большую синицу. Андрей Павлович пережил в детстве тяжелое воспаление лёгких, что сильно сказалось на его дыхании. Поэтому вместо пинь-пинь-пинь у него получалось что-то вроде пи-пи-пи – мышиной песни. Ольга сразу признала в пи-пи-пищащем в ивняке человеке – того Зарьку у магазина Серебрякова. Дочь огнёвщика звонко засмеялась и принялась чисто и ласково пинь-пинь-пинькать, отчего студент-орнитолог резко распрямился, забыв про Петербург, матушку и мозоль в левом сапоге. В реке нервно дернулась рыба.

«Лава идёт на нерест», – спокойно сказала Ольга.

Андрей Павлович протёр глаз и переспросил: «Лава?»

Лава – ольгино название сазана.

Сазан –пресноводная рыба семейства карповых. Живет долго, до 30–35 лет. Встречаются экземпляры весом до 20 кг. Питается разнообразно, в зависимости от сезона. В рационе встречаются побеги камыша, насекомые, черви, мелкие улитки, линяющие раки, мелкие пиявки, кубышки.

Кубышки – родмноголетнихводных растений семейства кувшинковых, распространённых на мелководье по берегам озёр и медленнотекущих рек или проток. Листья – круглые, надводные – жесткие, а плавающие, подводные – нежные. Жёлтые цветки кубышки приподняты над водой на мясистом стебле. Букет кубышек подарил студент Акинский Ольге через два дня после знакомства.

«Желтки!» – заулыбалась Ольга.

«Не желтки, а Nuphar, или Кубышка жёлтая», – сказал Акинский и сам рассмеялся своей важности. Дочь бакенщика от упрямства, а скорее всего от необразованности, никогда не говорила учёными или общепринятыми названиями флоры и фауны. Всех она величала своими, придуманными именами. Зато Ольга знала всё о живом мире, в котором выросла, в особенности о птицах – гораздо больше, чем студент-орнитолог Акинский. Глаза (по-всеобщему – авдотка) – никогда не заводит гнёзд, Зарька (по-всеобщему – розовый фламинго) – двигает только верхним клювом, Люлд (кудрявый пеликан) – три-четыре раза подпрыгнет, прежде чем взлетит!

Ольга перекладывала из одной руки в другую стог кубышек.

«Не нравится? Хочешь, поедем смотреть Nelu… лотосы? (см. стр. 1)» – Андрею Павловичу хлопотами астраханских коллег-орнитологов выдали рыбацкую лодку, которую давно и навсегда сожрал запах рыбы.

«Вот лотос!» – Ольга выкинула вперёд крепкую гладкую руку. Перед глазами Андрея Павловича поплыла родинка в форме лотоса. Студент бросил вёсла. Одно удержалось на лодке, другое булькнуло в заросли чилима.

Чилим – 1)водяной орех плавающий, или Чёртов орех – однолетнееводное растение. Вид родарогульник семейства дербенниковых. Растёт в озёрах, заводях и старицах медленно текущих рек, достигает до 5 м в длину. У растения характерный плод, внешне напоминающий голову быка, с одним крупнымкрахмалистымсеменем. 2) чилим – любимый продукт Анны. Она готовит из водяного ореха кашу и печёт лепёшки, которые ест сама и которыми вынуждает питаться мужа. Ей нравится чилим, потому что он хорошо держится на воде. Жена огнёвщика верит, что если есть много чилима, то никогда не утонешь. Вскоре после знакомства Ольги и студента Акинского Анне приснился сон, в котором русалки стоят по шею в воде меж камышовых зарослей на равном расстоянии друг от друга и едят чилим глазами. На плечо к одной из русалок садится колпица и начинает долбить её зрачки с хрустальным звоном. Ольгина мачеха считает про себя туки: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать – русалка чешет себе локоть –двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать – у русалки вместо крови из глаз течет ил, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Девятнадцать – 1) количественное числительное, соответствующее порядковому числительному девятнадцатый. Целое число между восемнадцатью и двадцатью; 2) девятнадцать – количество секунд, которое хватило промышленнику Алексееву, чтобы ответить категорическим отказом на высказанное желание его племянника Андрея Павловича жениться на Ольге Сергеевне, дочери бакенщика лугового берега рукава Камызяка. Промышленник швырнул трубку, а Андрей Павлович, как Люлд (кудрявый пеликан), втянул в плечи голову и в клубе «Общественное собрание» уронил на пол новенький телефон.

Телефон – 1) устройство для передачи и приёмазвука на расстоянии; 2) телефон – главное устройство для связи между Астраханью и взморьем. Стало возможно благодаря установке на прибрежном участке Каспийского моря системы буев с протянутым между ними кабелем. Оригинальная идея проекта принадлежала господину Е.А. Еропкину.

Е.А. Еропкин – 1) инженер, проживавщий с семьёй в Астрахани на улице Московской с 1884 по 1922 год; 2) Е.А.Еропкин – толстый и радостный человек, с которым студент-орнитолог Акинский познакомился в одном купе поезда «Астрахань – Царицын» через три дня после разговора с дядей и на следующий день после получения телеграммы от матери. Инженер болтал, хвастался каким-то московским прожектом, а Андрей Павлович сидел, молча уткнувшись в окно. Вскоре мимо, как показалось орнитологу, пролетел Белголов. Акинский зло мотнул головой, откуда ему тут быть, да к тому же никакой не Белголов, а Fulica atra, она же – Лысуха.

Лысуха – водоплавающая птица семействапастушковых, длина – 36–38 см, размах крыльев – 19,5–24 см, а вес 0,5–1 кг. Плотного телосложения, оперенье чёрное или тёмно-серое матовое. На лбу – заметная кожистая бляха белого цвета. Клюв и хвост короткие. Плавательных перепонок на пальцах нет, но по бокам имеются фестончатые лопасти. На место гнездовий в дельту Волги лысухи прилетают в конце февраля – начале марта. Лысухи моногамны, образовывают постоянные пары. Для откладывания яиц строят плавучие гнёзда. Насиживают оба родителя в течение 22 дней. Птенцы начинают летать самостоятельно в два месяца.

Через два месяца после отъезда Андрея Павловича Ольга поняла, что ждёт ребёнка. Прежде она очень сильно переживала, что студент внезапно исчез, а тут – забыла про него вовсе и навсегда. Хотела пойти к камызякской старухе-татарке, вытравляющей ненужный плод змеями, но увидев на воде гнездо с птенцами, передумала. Решила, что жизнь – вот, чадо – вот, счастье – вот. Даже птице понятное. Решила выносить. Правды говорить нельзя, можно только обманывать. Отцу – лгать, иначе – умом тронется, что единственная дочка – единственное солнце, как и мать – развратница. Мачехе лгать – иначе погубит сразу. Она живое ненавидит, за двойную жизнь вдвойне задушит. Или сразу отдаст Уттопе.

Уттопа (У.) – речное божество – мертвец-утопленник, которому на самом деле поклоняется мачеха Ольги Анна. По преданию, У. собирает себе души утонувших – в рабство. Время от времени он интересуется живыми и посылает русалок на помощь к тонущим. Их русалки вытаскивают из воды за обещание служить Уттопе до старости – приносить ему в реку жертвы – людей или животных. Если спасённый забывает спасителя или отказывается служить ему – то русалки приходят за ним и кидают его в речную яму, где того веками объедают сомы. Когда спасённый правильно служит Уттопе, то в конце жизни тот отпускает его на небо. Очевидно, Анна тонула в юности, и после того как выжила, принялась служить главному утопленнику.

Ольга про Уттопу не знает, но догадывается о нём. Анна про студента-орнитолога не знает – ни она, ни огнёвщик никогда его не видали. Но мачеха чувствует маленький задел – брешь греха, который делает падчерицу уязвимой. На третий месяц неизвестной ей падчерицыной беременности Анна увидела сон, где Ольга – гамаюн – женщина-птица с перевязанными крыльями несёт на себе гигантское коромысло с Волгой. То из одного, то из другого ведра время от времени поднимаются мягкие головы утопленников или русалок, плещется рыба или вертятся змеи. Анна идёт за Ольгой с отрезом невода и время от времени хлещет им падчерицу по крыльям, отчего те теряют одно за одним кровавые перья. После такого сна жена огнёвщика осмелела и начанала вдвойне нагружать Ольгу домашней работой, например, заставляет её вышивать тростками.

Тростки – суровая верёвка тростникового стебля, которой, будто нитями, посредством большой металлической иглы сшиваются вместе части небольших деревянных домиков – сараев, бытовок. Ольга раньше вышивала бытовку за полдня, а теперь работает больше трёх дней. Ребёнок берёт силы, и беречься нужно. Ольга жалеет, что она не птица: не улететь на гнездовье. Отцу не пожалуешься, он уехал по службе на взморье, к тому же – он новой жене перечить не умеет. Анна рада, что Ольга потеряла ловкость и силу. А главное – задор – ругаться с ней. Пять с половиной дней мучилась Ольга с тростками, к птицам не сходила ни разу. Как только падчерица справилась с тростками, мачеха придумывает ей новую работу – жать оренучу.

Оренуча – сок из плодов чилима. Требуется огромное усилие, чтобы выжать сок из плотного ореха. Для выжимки обычно используется глиняный круглый пресс, похожий на плотное блюдо. Плод зажимается между прессом и деревянной доской с прорезями, куда при нажатии капает сок. Пока Ольга добывает сок, Анна молится – непонятно кому, то ли сыну божьему, то ли Уттопе. Через два часа работы Ольга валится с ног. Признаться в этом мачехе она не хочет, к тому же знает – ни к чему это не приведёт. Но передохнуть необходимо, и вот Ольга просить разрешить ей помолиться вместе с мачехой. Анна, для виду, сначала отказывает – а сама же пляшет внутри, хоть никогда не плясала снаружи. Наконец она разрешает падчерице преклонять рядом колени, но не надолго – вон сколько ещё чилима. Ольга опускается рядом с Анной и искренне молится шёпотом за здоровье своего будущего дитя. Жена огнёвщика косится на падчерицу и видит, как у той медленно опускаются длинные пёстрые крылья.

Анна и Ольга уже несколько недель молятся вместе. Дочь бакенщика – разрывает так тяжёлый труд отдыхом. Поначалу Ольга молится про себя, потом мачеха просит её произносить слова вслух, а вскоре требует повторять за собой. И Анна начинает говорить на непонятном Ольге языке – молчанке.

Молчанка – языкуттопопоклонников. Является синтезом русского рыбацкого сленга и хазарского языка. Чем дольше молится Ольга с Анной, тем короче, как видит жена огнёвщика, становятся крылья за спиной у падчерицы. Анна думает, что их совсем нужно спрятать в ючеш.

Ючеш – длинный бесформенный чёрный сарафан с вшитыми в подол вставками из рыбных скелетов. Его, как полагают исследователи, носят все поклоняющиеся Уттопе. Ольга раньше всегда отказывалась надеть Ю., высмеивала его уродливость и тухлый рыбий запах, сочащийся из-под подола. Анна уже давно сшила падчерице ючеш и снова напоминает о нём после их совместной молитвы. Ольга резко, почти как в прежние времена, отказывается, но однажды утром замечает, как сильно уже выпирает из-под платья её живот. Она просит у мачехи ючеш, чтобы лучше скрыть свою беременность. Анна с радостью отдаёт сарафан и повязывает падчерице на голову платок рыбным хвостом.

Рыбу Ольга теперь не ест, а только кашу из чилима и бахчевые. Анна радуется, подкладывает ей добавку. Работать не заставляет, лишь бы молилась Уттопе. Может, тот согласится взять Ольгину душу вместо её. Анна даже иногда обнимает падчерицу и называет её ласковыми словами. Дочь огнёвщика впервые в жизни ощущает материнскую заботу, которая сейчас ей – самой матери – как вода рыбе. Так спокойно и радостно – ребёнок внутри дышит.

Ольга решает рассказать про него мачехе, но передумывает, когда та приносит ей запечённую курицу. Анна говорит – чтобы побаловать падчерицу мясом, но на самом деле – чтобы собрать объеденные ей птичьи кости и выбросить их в реку – задобрить Уттопу, а то тот прислылает каждую ночь к Анне русалку. Она смотрит каждый день на жену бакенщика через маленькое квадратное окно, но внутрь не идёт – то ли потому что у Анны замотаны ноги неводом, то ли потому что не было такого приказа от Уттопы. Ольга мачехину курицу не ест, а убегает при виде её в нужник. Анна жалеет, что ещё не до конца отучила падчерицу от дружбы с воздушными бесами. Решила: в следующий раз велит Ольге самой зарезать курицу. Не хватало ещё, чтобы воздушные бесы вытащили душу девчонки из воды на небо. Надо, думает Анна, найти хорошую сорочину.

Сорочина – 1) большая тяжёлая гиря из сплава глины и железа с пятью дырами, использумая населением дельты Волги для притопления сетей; 2) сорочина– предмет, о который споткулся отец Ольги, огнёвщик Васильев, когда вернулся с взморья и ходил-искал жену и дочь по двору. Чуть не упав, мужик выругался в бороду и тут замер как вкопанный. Он заметил, что сарай, вышитый тростниками, ходил ходуном. Оттуда доносились звуки вроде всплесков, словно что-то постоянно роняют в Волгу. Васильев медленно, как на охоте, подошёл ближе и посмотрел сквозь расщепившуюся доску – внезапно помолодел лицом и осанкой лет на десять от дернувшей его ненависти. В сарае на коленях стояли жена Анна и дочь Ольга. Они секли, каждая сама себя отрезами неводов. Обе плакали, то ли от боли, то ли благости. Ольга периодически останавливалась, но мачеха ласково подбодряла её на неизвестном Васильеву языке, и падчерица возобновляла сечь.

Забрали дочку в ужас – единственное солнце, белую душу, любящее птиц! Не прощу! – думал Васильев. Он сломал запертую изнутри дверь и принялся душить жену отрезом невода. Анна смотрела мимо мужа, на вход, где толпились все посылаемые когда-либо к ней русалки и с любопытством смотрели на неё своими белёсыми глазами. Ольга кинулась на отца с криком «Не трогай маму!». Огнёвщик высвободил руку и отпихнул дочь, она упала, ползком выбралась из сарая и побежала к птицам. Пока Васильев закапывал тело жены на дворе, Ольга рожала на берегу, и по её ноге проползла оземка.

Оземка – ядовитая змея, проживающая на территории дельты Волги. Голова круглая, окраска синяя с жёлтыми полосами. Длина – 20–30 см. Смерть после укуса оземки наступает через восемь минут. Дочь огнёвщика родила мёртвого ребёнка и оставила младенца птенцам Белголова (по-общему – лысухи) в плавучем гнезде. Оземка уползла, не применив зубов. Ольга шла вдоль берега, и над ней парила длинношеяя Лётка (по-общему – колпица). Небо ласкало Ольгу и Лётку ветром, приговаривая: «Мои птахи, мои!»

 

 

Часть 2.

Сказ о Лёничке, сыне Чёлки и Раны

 

Сказка не ложь – и нет в ней намёка, а только правда. Кому ложь – ложка дегтя, а кому ложь – ложка мёда. Всё одно – без лжи не обходится на свете ни один дурной, ни один хороший человек. Лжёт-живёт. Лжёт-живёт.

Жил-был на свете Лёничка. Парень шебутной, парень радостный. Лёгкий-тонкий был, льняной на голову. Любую обиду, что из людей приходила, забирал себе и расшучивал. Толкнёт кто в метро – это, говорит, спасибо, что вы меня разбудили.

Всё, что Лёничкой ни делалось, добровольно делалось и улыбочно, будто не существовало не-воли, а одна сплошная воля. Тётку-Тому-алкашню сорвать с улицы, да пожалуйста. Подбёрет её Лёничка хмельную из дворовой клумбы, словом польёт ласковым, распустит тётка пряди-лепестки и петь начнёт. Ведёт Лёничка Тамару в квартиру её, будто в вазу, оба от тёткиного градуса покачиваются и вытягивают что-то красивое. У Лёнички – баритон тростниково-сахарный, с остальными тётка не шла.

Всё, что ни делалось Лёничкой, добровольно делалось и улыбочно, будто не существовало не-воли, а одна сплошная воля. Посуду помыть – так в горячей в воде погреться – вечно мёрз из-за тонкости своей Лёничка. Математику горькую грызть – как зато приятно её потом сладкой книжкой запить – очень читать любил наш Лёничка. В шесть-в-субботу-на-рынок и не выспаться – зато с ветерком без машин – вот наш Лёничка. Жил-был он на свете, парень шебутной, парень радостный.

Как родился, так и провёл все свои семнадцать Лёничка с родителями. Те – как-все – не особо злые, не особо добрые. Были они инженерами – не по страсти, а по обычной обязанности. Сконструировали их в прошлую эпоху, грубо сделали, но с особой прочностью – из привычки, порядка, государственной надобности и макарон разваренных. Ходили родители на завод и создавали там что-то грозное, хорошим-людям-бесполезное. Мать была – рана Лёничкина, как что – так нагноится недовольством или заноет раздражением, а потом как прорвётся словом-кровавым-гноем. Что за сын-скоморох? Где серьёзность, о будущем мысли?

Отец был – чёлкой Лёничкиной. Есть он – нормально, отрежь его – ну и так неплохо. Висит-зависает себе в квартире тихонько, кроссворды разгадывает после заводской службы. Иногда – Лёничку по лбу погладит – успокоит, иногда – полноценное зрение ему загородит своими наивностями. Раньше – чаще это было. Рана-мать посмотрит на это дело – гноем плюнет. От того папа Лёничкин с ним говорить совсем перестал, от чего сын не расстроился – зачем зря рану-мать бередить.

Тётка-Тамара, когда ещё корни свои не водкой питала, Лёничке уши колола историйками. Говорила – отца его в молодости Чёлкой звали, был он на дворе парень модно-стриженный, перспективный. Любился он с одной ласковой, улыбчивой – она с ним. Такая бы не в рану открылась. Такая бы в радость открылась. Но вышла она не за Чёлку замуж, Чёлка повесился. Вытаскивали – не довытащили. Не-жил он, полутрупом вис, кроссворды разгадывал. Вися женился, вися работал, вися сына родил. Лёничка по чуду уродился весь в ту самую, шебутной и радостный, будто не рана-мать, а радость-мать ему.

Рана-мать – рана открытая, много чего понимала, от того замечала в лице сына черты той самой и особенно в такие минуты ныла и гноилась. Лёничка обоим своим родителям радовался, не расстроить бы. Мать ему – «никаких филологов», и он пошёл в инженеры какие-то. Запивал математику горькую, физику кислую хорошими книжками и радовался. Рана-мать всё равно болит. Что за сын-скоморох? Не любила она Лёничкину радость, понимала, что та – защита его и прикрытие.

А скрывал он то, что несчастен был. С хор несчастен, с дом несчастен. Отчего несчастен, сам не знал. Жил-маялся. Радостью-прятался. Будто понарошку жил, в полсилы. Будто на языке-уме вертелось, а вспомнить не моглось никак. Будто ныло-болело-скреблось-почёсывалось, как в сундук запертое. Как в живот прятанное. Пока жизнь-живот не вспорешь, не узнаешь. Чуял Лёничка, что придёт к нему кто-то с добрым ножиком, или ключом каким, вспорет-откроет и поймётся всё, и он осчастливится. Ждал он, что придёт к нему кто-то с ножницами, или ключом каким, вспорет-откроет и поймётся всё, осчастливится Лёничка, парень шебутной, парень радостный.

Но пришла однажды беда в семью к Лёничке, сорвал ветер тётку Лёничкину с вазы-дома, с клумбы-двора и унёс с собой по Москве крутить, а может, куда и дальше. День носит, полтора носит, где носит – никто не ведает. Рана-мать – ноет – пускай пропадает, ведь сама притащится, проклятье разэтакое, семейное. Чёлка-отец висит, не колышется. Рану-мать слушает, она ему во всём – истина. Даром что Тамара Чёлке сестра родная, кровь такая же, лицо то же.

Побежал за ветром Лёничка, с ветки на ветку как птица запрыгал. Людей-цветы-сорванных-завядших на улицах расспрашивать. Не звонить же им, у таких телефонов нет. Зелёная ветвь, красная ветвь, коричневая, ветвь оранжевая. Где только не побывал наш Лёничка. Кто тётку на Маяковке видал, кто в Свиблово, кто на Юго-Западной, кто на Курском, месте Веничкином. Многих людей-цветов-сорванных повидал Лёничка, поспрашивал. Нету Тамары нигде, нету, будто под Землю она провалилася или в Екатеринбург, к мужу бывшему подалась.

Муж тот был теперь человек не средний, с делом собственным, домом собственным, женой красавицей, с детьми тремя. Был он раньше с Тамарой, с концертами длинноволосыми, с троганиями-на-лекциях, со страной на электричках заезженной, с беляшами из ларьков мутностеклянных, с углами съёмными, но счастливыми. Тамара мужу в институте пела, в аспирантуре пела – космы его тогдашние длинные гребнем расчёсывала. Муж тот был человек не глупый, рассудительный, рассмотрел в очах Тамариных нищету свою жалкую, увидал он там в будущем непристроенность, неприкаянность, безместовость, для себя – гибель верную. И был тот муж человек ясность-любящий, правдивый, всё он Томочке развернул, разложил по полочкам, и про нищесть свою с ней, неприкаянность.

И остриг он волосы, на развод ушёл, а Тамаре на аборт велел идти. Как просил её, так и сделала. Развелась она, дитя вырезала, гнить с тех пор она принялась и питать себя своей горечью, на спирту настоянной. К брату ближе, ему ненужная, неприкаянная, в Москву переехала, по соседству корни пустила, но на третий год каждый непременно к мужу бывшему на перекладных или пешей отправлялася, будто на богомолье. Муж тот был человек занятой, человек без времени, Лёничке ответил, Лёничке кинул, что Тамары у него не найдётся, а если бы и нашлась, то давно бы уж арестованная. Отчитал он Лёничку, что следить за-такой-сякой-пьянью надобно, от людей приличных, достойных, с делом собственным, с женой красавицей, с детьми тремя – вязать-держать поодаль.

И отчаялся Лёничка, где ещё тётку найти, где её достать такую, ветром сорванную. Ведомо где – милиции-больниции, ох, исходишь все, навидаешься. Идёт Леничка по улице, спотыкается, без какой-либо надежды, радость свою обронивший. И вдруг полилась в его уши песня, песня счастливая, обречённая, как последняя. Будто сердце кто у себя искал, не слыхал его, не чуял, на себе сам крест поставил, и вот, грудь вспорол, сердце увидал, осчастливился. Умирает и сердце миру кажет, сам-поёт-улыбается. Пошёл Лёничка за песней, потянул за ниточку.

Глядь – толпа на мосту людится, кто качается, кто посмеивается. Лёничка туда-шмыг, глядь – парень на гитаре играет, а перед ним тётка-Тома пляшет босая. И почувствовал Лёничка не радость прежнюю, кому та сдалась – жалость светлая, а почуял он счастье с мир, счастье в век, неподдельное. И не оттого, что тётка-Тома отыскалася, а от чего… от чего… Стоит Лёничка, осчастливленный, с грудью вспоротой, с жизнью вспоротой, с сердцем голеньким, песню слушает, не колышется. В рот-смотрит, в гитару-смотрит, в руки-смотрит, еле-дышит. Тут сама тётка-Тома его увидела, на шею бросилась, потянула в пляс, затрясла его, будто яблоню. Лёничка, если б прежним был, сплясал бы, да как тут спляшешь, с сердцем-нараспашку. Захохоталась толпа круглая, заколыхалася. Лёничка очнулся, тётку уводить, та упрямится, ей танцуется.

Музыкант увидал такое дело, петь-замолк, играть-прекратил. Тётка-Тома к нему кинулась и в шкирки вцепилася: «Ты мол, этакий-по-матери, чего песню загубил?!» Тот улыбается, глаза мягкие, обнял плечи Томины, к Лёничке её подвёл. Тамара успокоилась, глаза опустила, в туфли влезла, рваные, бескаблучные. Лёничка музыканту «спасибо», тётку уводить, а сам всё оглядывается, парень шебутной, парень осчастливленный.

Позабыл с тех пор Лёничка свою пустоту-радость. Расшучивать перестал, ерунде улыбаться – не улыбается. Обзовут его шпалой, он посмотрит серьёзно шутника поверх и пройдёт мимо, слова не выронит. Толкнут его в метро-автобусе, поглядит он серьёзно, словом не одарит. Тётка-Тома в клумбе заляжет, запьёт-запоёт, а с Лёничкой домой идти отказывается, ты говорит, теперь тяжёлый стал, другой, узнавший.

Рана-мать тоже навострилась вся, запульсировала, сыну лоб щупает, в глаза соловьиные заглядывает, что мол такое, а сама сердца его голого не видит. Отец-чёлка висит, на сына смотрит, и – себя, двадцатилетнего, радость любящего, узнал, и отвернулся тут же, – запуганный.

Ходил-бродил Лёничка, парень шебутной, парень сердцем голый. На мост ноги сами вывели, песня притянула. Закончил музыкант играть, увидел Лёничку, заулыбался. Отправились по дороге, куда глаза не глядят, куда уши не слышат, где сердце бьётся. Закрутилась песня, нашлись слова, сложилась музыка, как сложилась – сами не поняли, да и не важно это. Звали Славой. Всё давно узнавший, оттого спокойный. Лёничка смотрел-смотрел на него, но трудился бы очень его описать, – если спросить его – вроде как глаза карие, волос светлый, рост высокий. А как не видит, так Лёничка вспомнить его не может. Знает только: человек – вот, чувство – вот, счастье – вот.

Говорили? Говорили – но о чём, не запомнили. Не слова важны, а мелодия. Легко связались, будто шарф-шерстяной у девицы прилежной, у девицы на выданье. Всё сошлось у Лёнички: человек – вот, чувство – вот, счастье – вот. А про тех что пишут… Ну про этих-то… Это не про то, всё совсем не то. Ведь это так: человек – вот, чувство – вот, счастье – вот. А мы при чём здесь? Они по клубам, по ямам, по шкафам живут, люд, будто с молью, с ними борется, законы всякие, будто апельсиньи корки, разбрасывает. Те в кино, в книжках, в интернете, а мы – живые живём. С родинками, трещинками, маршрутками, тележками супермаркетовыми, нету-денежьем, тётей-пьяницей в-клумбе-спящей.

Нельзя-нельзя, думал Лёничка. Нельзя, чтоб дозналися. Рана-мать в месиво, отец-чёлка выпадет. Не плохой-не злой, Лёничка, а как в таком признаешься, сердцем голый. И не то совсем, и не те совсем. Те в кино, в книгах, в интернете. Помощник нужен нам, защитник. Радость не годится давно уже, кому нужна она, бессильная? Тогда взял он себе ложь в помощники, себе ложь в защитники, Лёничка сердцем голый. Идёт он к Славе, ране-матери, отцу-чёлке – говорит – в институт, бывает он со Славой – говорит – на паре сижу, запозднился он со Славой гулять – говорит – с друзьями загулял.

И заметил Лёничка, что теперь он врет там, где без этого обойтись могло. Спрашивает мать, где носки прятаны? – Ясно, где, в ящике, – Лёничка отвечает. Хотя точно знает, что на батерее. Спрашивает однокурсник: Почём чай брал? – По тридцать рэ, – молвит Лёничка, хотя знает, что по тридцать пять. Какой фазовый у никелида титана переход, – спрашивает преподаватель. – Второго рода, – говорит Лёничка, хоть помнит, что первого – в книжке писано. А что поделаешь, ложь как водка, ложь как сладость, чем чаще пробуешь, тем охота больше.

Как же так, как же так, мыслит Лёничка. Я вот всех их знаю-люблю, боюсь за них и за рану-мать, и за отца-чёлку, а в счастье своём никогда не признаюсь. Недайбог узнают, недайбог узнают. Во дворе засмеют, рану-мать, отца-чёлку, засмеют. Стал Лёничка сны видеть, что узнали все. Рана-мать почернела, забилась, закричала, гнев – в гной, крик – в кровь, лежит и стонет, бежит и стонет. Отец-чёлка испугался, задумался, головой покачал, нехорошо, мол, давай по энциклопедиям шарить, отчего, мол, эта напасть бывает и как она, напасть, лечится? Тётка-Тамара завыла, сорвалась, по двору пошла, по городу пошла, плачет и рассказывает. Двор уродится, кривится, хохочет, плюётся, ругательствами на Лёничку испражняется – парня сердцем голого, на рану-мать, на отца-чёлку. Просыпается в слезах Лёничка, недайбог узнают, недайбог узнают.

Слава что? Слава – человек вольный, взрослый, двадцать два от роду, родители – за тридевять земель. Комнату нанимает с кроватью и полками. Сам давно всё узнавший, не боится, что другие узнают. Слава пойдёт? Ну и пёс с ней! Но раз Лёничка просит, значит, так тому и быть, хорониться будем. Не понимает Слава, к чему мучиться. Человек – вот, чувство – вот, счастье – вот. Лёничка на Славу смотрит-смотрит, и сам не верит, хорошо-то как, а недайбог, про хорошо кто это дознается.

Рана-мать сыновье хорошо почуяла – чуть-чуть обрадовалась-затянулась: девушку нашёл? – домой приводи. Лёничка молчит-мычит. Какие девушки? – Учиться надо. Рана-мать хоть и рубцами глаз – не видела, а болью – животом – вдруг понимать начала: «Не-то-что-то». Не-то-что-то, чего за радость сына пряталось, проявилося. Рана-мать – рана открытая. Защиты, прикрытия требует. И заладила мать Лёничкина всем рассказывать, что нашёл он девушку хорошую-пригожую-работящую-премудрую, что очи у неё лучистые, волос как в крепость длинный-крепкий, а стан прямой и гибкий. А если не нашёл – так найдёт обязательно, со-дня-на день. Время идёт, Лёничка девушку – не приводит. Рана-мать от того ещё въедливей, ещё гнойней стала – Лёничке за каждую провинность выговаривает, работой порожней нагружает. Но лжи его крупной или мелко-бисерной будто совсем не видит.

Отец-чёлка висит, а жене в кроссворд удивляется – чего сына рушишь, будто по клеткам-буквам раскладывать? Ум-пришей, от парня-отстань, совсем сбрендила? – тётка-Тамара между водками ране-матери молвит. Лёничка между раем и адом живёт, между счастьем и страхом живет, между Славой и родителями, между правдой и ложью. А правда – вот: человек – вот, чувство – вот, счастье – вот. А ложь оттого, что о правде той никому знать не велено.

Слава глядел-слушал и молвит однажды Лёничке: давай-уедем-куда-глаза-глядят и куда-электричка-идёт. А то сколько тебе ещё так маяться? Я человек свободный, и тебя освободить желаю. Думал-думал Лёничка, по ночам в постели катался, мысли катал. Как уехать-куда-глаза-глядят и куда-элетричка-идёт. Что сказать ране-матери и отцу-чёлке? Ложь Лёничкина рядом в кровати сидела, косы чесала длинные, нежно на него глядела, себе живот круглый-плодовитый гладила. К утру понесла она от Лёнички ложиньку-такую: что поедет он якобы в Серпухов на завод на три-дня-практики. Слава на младенца лживого посмотрел и дальше правду додумал, что поедет он в соседнем вагоне, и что в Серпухове они не выйдут, а дальше на перекладных в Симферополь покатятся. А Лёничка потом ложь-смс отправит, что устал он учиться-да-с-родителями-ютиться, уезжает в открытую жизнь себя-на-поиски.

Сговорились-условились. Стали ждать дня назначенного. Слава и Лёничка, Лёничка и Слава. Лёничка и правда себе практику в институте сговорил, ране-матери, отцу-чёлке сказывал. Сам спокойный, его ложь прикрывает, большая-белая-плодовитая. Но рана-мать всё равно почуяла, как перед дождём, заныла. Что-будет, что-будет, сама-не-ведает, но извелася вся. Места не найдёт на себе живого, болит и ноет. Лжи-не видит, ложь-большая-белая-необъятная, вблизи не различимая, но рана-мать Лёничкин исход чувствует.

А Лёничка спокойный стал, не шебутной-не радостный. Сговорился с практикой, документы взял нужные. Даже со Славой неделю до побега не виделись-мучались. Вещи собрал заранее. А рана-мать-болит-чует. А Славе что – только подпоясаться: рюкзак за спину-надеть, гитару на плечо-повесить, домовой хозяйке в телефон улыбнуться.

И вот пришёл день, пришёл солнечный, день пришёл за-нас-небо. Попрощался Лёничка с отцом-чёлкой, попрощался с раной-матерью. Думает, нельзя уйти с тёткой-Томой-цветком не попрощавшись. Крикнул в окно её Лёничка, из клумбы вызвал. А тётка со-вчера-горяча, пришла, Лёничку не видит (он теперь для неё нелёгкий стал, узнавший) и давай деньги на опохмел клянчить. Завелась тут мать Лёничкина, гноем фыркает, кровью кричит: «Обнаглела, пьянь!» Слава той порой Лёничку на вокзале дожидается. А рана-мать тётку-Тому-цветок ором рубит, словом косит. Никогда ещё так сурово не косила. Тётка-Тома душа хоть пьяная, но голая. Всё давно узнавшая, но хрустальная, что графин её, пропитый. Упала, разбилась в падучую.

Слава той порой Лёничку на вокзале дожидается. А Лёничка на скорой от вокзала в другую сторону катит. Рюкзак-телефон дома-забыл. Чёлка-отец с крюка слез, рану-мать впервые в жизни по лицу ударяет. За Томушку, кровушку мою родную. Лёничкин телефон, чтоб не орал, разбивает. Слава той порой Лёничку на вокзале дожидается, другу звонит, дозвониться не может. Лёничка в приёмном покое облезлый потолок глазами шкрябает. Слава той порой Лёничку на вокзале дожидается, другу звонит, дозвониться не может. Лёничке доктор про инсульт сказывает. Слава той порой с вокзала уходит. Закончился день солнечный, за-нас-день.

Закончился Лёничка, застопорился. Ложь – вон! Любовь – вон! Устал сказочнить. Тётку не за грех греха, а за грех лжи отнимают. Лёничка в больнице пропадущий стал. Решил: Cлавы – нет, лжи – нет, греха – нет. Не звони, не пиши, не ходи. Лёничка и раньше с тёткой-Томой возился, а теперь и вовсе как привязанный. С ложки покормит, утку вынесет, медсестре-картонной денег даст. А внутри себя рушится: тебя – нет, лжи – нет, греха – нет, страха – нет. Счастья – нет!

Закончился Лёничка, застопорился. Слава молча-часто дышит, душу душит. На мосту день сидит, два сидит, глаза руками закрыл. Открыл – нету Лёнички, закрыл – Лёничка. Открыл – нету Лёнички, закрыл – Лёничка. Взвыл – люди от него разбежалися.

Слава гитару сломал-выкинул, без угла-по-друзьям пропал. Друзья – пОят, кормят, пОят-поЮт-уговаривают. Ну и не надобно. Ну и ладнобно. Ну и подумаешь. И чего ты так разлюбовился? Дальше лучше человек пойдёт, посиди-подожди, на сердце подуй – поостынется.

Слава пил-кивал, пел-кивал. Через восемь дней после сна-души пробудился он, вышел в солнце, шёл-шёл-шёл, никуда не сворачивал – прямо к Лёничке на глаза. Стоят, слова вымолвить не могут. Козырёк больничный от дождя прикрывает. Слава молча молит, Лёничка молча нетует. Тебя – нет, лжи – нет, страха – нет – Лёничка нетует. Я – вот, любовь – вот, счастье – вот-вот – Слава молит. Лёничка упрямый – нет-нет-нетует.

Лёничка себе душу держит, но сдержать не может. Расплясалась та в животе от радости – что мне твоя ложь, раз такое делается? С людьми бороться – да пожалуйста, с любовью – нипочём не справишься. Сам – нипочём не справишься. Выдохнул Лёничка, снова начался. Слава улыбнулся, глаза руками закрыл. Открыл – Лёничка, закрыл – Лёничка. Открыл – Лёничка, закрыл – Лёничка.

Снова началось – закрутилося. Теперь так: Слава-Лёничка, что ветер с лицом, каждый день по улицам, переулкам встречаются. Хозяйка племяннику комнату обещала – отписала, Славу без жилья оставила. По друзьям живёт – раскладушечно – душой ладный, друзьям – на радость. Теперь так: Слава отпоёт, а Лёничка тётку-Тому с ложки покормит, утку вынесет, медсестре-картонной денег даст. На углу остром встретятся, молчат – дышать боятся. Недайбог тебя потеряю, как дальше выживу? Отец-чёлка снова на крюк влез, а рана-мать опять загноилась. Кто, кроме Лёнички, за тёткой ходить будет? Куда он теперь куда-глаза-глядят? Слава не в обиде, он всё давно узнавший, без-Лёнички поживший-да-не-выживший, всё понимает, всё стерпит. Но вот бы хоть разок с глазу на глаз свидеться. Человек – вот, чувство – вот, счастье – где?

И вот наступил новый за-нас-день. Собрались отец-чёлка и рана-мать в богоугодный дом про тётку-Тому-цветок договариваться, далеко поехали, в тульскую область, чтоб дешевле. Решила рана-мать квартиру Томину продать, ту саму выкорчевать и в ведро-для-сорников-засунуть. Всё равно лежит – с земли не встанет, к солнцу не потянется. А отец-чёлка что? Он рану-мать слушает, она во всём ему – истина. А садовник что? А садовник – стало быть, не прочь, раз ведро есть. Уехали родители, Лёничка Славу к себе позвал. Человек – вот, чувство – вот, счастье – вот-вот.

Слава гитару не взял, пошёл к Лёничке. Втретились, друг на друга смотрят, слова вымолвить не могут. Человек – вот, чувство – вот, счастье – вот. Вдруг из больницы – дзынь, тётка-Тома-цветок зовёт, говорят Лёничке – очень капризная стала – расколотая. Вздохнул Лёничка – туда-обратно обернусь, благо – ближний свет. И остался Слава в доме Лёничкином, дожидается Лёничку.

Прибежал в больницу Лёничка – утку сменить, тётку-помыть-покормить, кровать заправить. Лежит тётка-Томочка, цветок сломанный, с клумбы сорванный, не дышит. Испугался Лёничка, сердцем голым вздрогнул, к тётке подошёл. Она глаз приоткрыла, племянника увидала, – вдруг, ни с того ни возьмись, вскачет, милая, и как давай плясать! Как давай напевать, хорошая! Лёничка так и сел. Вот садовник где, о всех цветах своих помнит, даже о гнилых и сломанных. Из ведра тётку-Тому вытащил и снова на землю поставил.

Той порой Слава друга в доме его дожидается. Скучно стало – думает, кино погляжу. Полез в дисках копаться, там как раз рана-мать деньги прятала. Смотрит Слава на пачку в своей левой – диву даётся. Тут родители Лёничкины в квартиру заходят. Лёничка той порой с тёткой-Томой в палате пляшет, садовника благодарит. Рана-мать и отец-чёлка на Славу и деньги смотрят, шину лопнувшую благодарят. Тут вдруг мать криком лопается, гноем Славе глаза брызгает, мужу в милицию звонить велит.

Лёничка домой приехал радостным, а там рана-мать и отец-чёлка пропажи ищут, весь дом с ног на макушку. Рана-мать бьётся, пульсирует – кольцо бабкино найти не может – забыла, как соседке год назад на шкаф выменяла. Лёничка, как про вора услышал, сердце в ноги уронил, оно по полу волочится, больной след оставляет. Ночь не спит наш Лёничка – ложь дебелая косы свои заплетает и песни Славины до зари хрипит.

Слава утренний – в милиции запертый – ничего так и не сказал с самой квартиры Лёничкиной, только песню под носом тянет, что вчера ложь пела. Входит Лёничка, совсем сделался старый-проклятый. Сидят, друг на друга смотрят, слова вымолвить не могут. Человек – вот, чувство – вот, счастье – где? Родители Лёничкины, рана-мать и отец-чёлка, тут же понатыканы. Мать ноет, отец-чёлка молча виснет. Следователь Лёничку спрашивает – знаете ли вы того-этого? Лёничка молчит, Слава песню напевает. Мать пульсирует, отец вот-вот отвалится. Лёничка стопорится. Сам не мог – люди помогут, сам не мог – страх поможет, сам – не мог – ложь вырежет. Не знаю того-этого – лжёт всём Лёничка. Не знаю того-этого – лжёт себе Лёничка. Избави, Ложь, избави, Ложь, от любви избави! Тебя – нет, лжи – нет, страха – нет. Человек – вот, правда – вот, вор – вот. Заплясала, закрутилась ложь, телесами толстыми зашатала, косами тяжёлыми всех задевает, улюлюкает. Думал – ложью от лжи спасётся, ложью любовь отскребёт, а сам с ложью остался. Без любви остался. Слава петь замолк. Увели его. Рана-мать в часы – щас молочный наш на замок, не пора ли нам – дальше жить?

Жил-был Лёничка, парень шебутной, парень радостный. Дальше сердцем голый стал, осчастливленный. Потом без души остался – ложью сватанный, любовь предавший. Нынче чугунный ходит, из себя жизнь выдавливает – да выдавит. Рана-мать всё воет да гноем плещется, отец-чёлка всё висит – кроссворды гадает, тётка-Тома в клумбе растёт и на мосту пляшет. Музыкантов уличных благо в городе много сыщется. Люди – вот, чувства – вот, было – вот. Тебя нет: страха – нет, лжи – нет, любви – нет, меня – нет.

Сказка не ложь – и нет в ней намёка, а только правда. Кому ложь – ложка дегтя, а кому ложь – ложка мёда. Всё одно – без лжи не обходился на свете ни один плохой, ни один хороший человек. Лгал-живал. Лгал-пропал.