Избранное, составленное автором для Библиотеки ЖЗ

Фото Людмилы Синициной.

Ганна Шевченко — поэт, прозаик; постоянный автор журналов «Арион», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Homo Legens», «Интерпоэзия» и других.

Лауреат международной премии имени Фазиля Искандера и премии Gabo Prise Winner (Великобритания),финалист поэтической премии «Московский счет», лауреат международного драматургического конкурса «Свободный театр».

 

 

***

 

Мне в детстве было многое дано:

тетрадь, фломастер, твёрдая подушка,

большая спальня, низкое окно,

донецкий воздух, угольная стружка.

 

Когда на подоконнике сидишь,

то терриконы сказочней и ближе.

Мне нравилась базальтовая тишь

и мёртвый флюгер на соседней крыше.

 

А за полночь, сквозь шорох ковыля,

сквозь марево компрессорного воя,

подслушивать, как вертится Земля,

вращая шестёренками забоя.

 

 

* * *

 

Пыли дорожной нечистые танцы,

слева подсолнухи, справа картофель,

я позабыла название станций —

помнится шахты египетский профиль.

Помню, что воздух полынный был горек,

простыни в крошеве угольной пыли,

крышу сарая и маленький дворик,

где мы белье по субботам сушили.

Помню подвал и на полках — бутыли,

мусорник, старую каменоломню,

место роддома, который закрыли,

а вот причину рожденья — не помню.

Помню в окне своего кабинета

обруч копра, исполняющий сальто,

щелкали счеты, вращалась планета,

и не сходилось конечное сальдо.

Дальнее время, начало начала,

стертые знаки забытого мига,

необратимость того, что умчалось,

но отразилось в бухгалтерской книге.

Так и живу по привычке, иначе

мир не докажет свое постоянство.

Все мы наполнены космосом, значит,

я говорю не в пустое пространство.

 

 

Пин-код

 

В банке сказали: возьмете монету

сильно не трите, водите легко,

там под полоскою серого цвета

вы обнаружите новый пин-код.

Вышла из банка. На детских качелях

мальчик качался, скрипели болты,

рядом в «Харчевне» чиновники ели,

терли салфетками жирные рты.

Птицы летели, собаки бежали,

дворники метлами землю скребли.

Вписаны эти мгновенья в скрижали,

или же в ливневый сток утекли?

Город как город. Сроднился с планетой.

Город-инфекция. Город-налет.

Если стереть его крупной монетой,

взгляду откроется новый пин-код.

 

 

***

 

С редеющей грядкой последних седин,

с обтянутым формой брюшком,

томится у кассы № 1

охранник Геннадий Сушко.

 

Он утром увидел ее у стола —

она покупала морковь,

но мимо него, изогнувшись, плыла

ее равнодушная бровь.

 

В «Пятерочке» цены сегодня смешны

на яблоки и молоко.

Он сделал бы скидку, ушёл от жены,

но образ ее далеко,

 

как будто она — молодой лимузин,

а он догоняет пешком.

Томится у кассы № 1

охранник Геннадий Сушко.

 

 

***

 

Сердцелистный, равнобокий, весь в пушистой седине,

что ты, тополь серебристый, распоясался в окне,

колобродишь, наклоняясь, ветер лапами долбишь —

ты во мне переломаешь всю мечтательную тишь.

 

У твоих корней расселась стайка легких воробьих,

расскажи мне, расскажи мне что-то страшное о них.

Я услышу, испугаюсь, в одеяло завернусь,

и придет ко мне лягушка — перепончатая грусть;

одарит меня прохладой, изомнет мою кровать,

мы с ней будем обниматься и друг друга целовать.

 

Я пока еще живая, мой стишок еще не спет —

если ты меня волнуешь, значит, скоро будет свет.

Тополь, ты такой красивый, как перчатка на столбе,

я ль тобой не любовалась, не молилась о тебе?

 

Всё. Меня не существует. Я распалась изнутри.

Сотвори меня из пуха, белый тополь, сотвори.

 

 

***

 

В фартуке ситцевом, длинном,

немолодая на вид,

рядом с плитою «Дарина»

женщина с ложкой стоит.

 

Пар возлетает как птица,

в грозной своей красоте,

в белой кастрюле томится

суп из куриных частей.

 

Запах душистого перца

едко щекочет в носу,

варится, варится сердце,

тихо вращается суп.

 

Женщиной быть жутковато —

кухня страшнее войны.

Вздернуто тело прихвата

без доказательств вины.

 

 

О траве и о детях

 

я над землею

на самом высоком

живу на каком-то

 

самом последнем

выше лишь балки

чердачных подпорок

 

пусть — маломерка

пускай без балкона

но все-таки небо

 

темное темное

ночью такое

что хочется плакать

 

хочется думать

о чем-то простом

о траве и о детях

 

что еще делать

когда проживаешь

на самом последнем

 

* * *

 

Это муж мой, он тысячу лет

меня лямкой жалеет,

надевает железный браслет

и ведёт к батарее,

 

это снова какой-нибудь он

восседает на муле,

он устал, он ведёт легион

электрических стульев —

 

бородач, воскрешённый старик,

басурман горбоносый,

я жена твоя, вот мой парик,

оторви мои косы —

 

это сон о прохладе ручья

тишину обнажает,

потому что я ночью ничья —

ни своя, ни чужая.

 

 

***

 

Сидел на камне человек, я помню, он сказал,

что этот город, этот дом, гостиница, вокзал,

химчистка, школа, магазин, деревья, детский сад,

дорога с вилками столбов и мэрии фасад,

плотина, небо над землей и даже облака,

все это, в общем-то, еще не создано пока,

а только кажется тому, кто в холоде возник,

от ветра сжался, приподнял высокий воротник,

тому, кто думает, что бог — огонь или рыбак,

тому, кто смотрит на пустырь, не замечая, как

сидит на камне человек, тот самый, что сказал:

все это фенечка, пустяк, не верь своим глазам –

другой, хороший бог, в другом, нешуточном раю,

тебе подарит всю любовь, всю ненависть свою.

 

 

* * *

 

Слоняясь по жизни, по тесным квартирам,

таская грешки в багаже,

себя как предмет наблюдений за миром

рассматривать скучно уже.

 

А дождь интересно рассматривать. Выйдешь,

бывает, и смотришь на дождь,

туда, где водою содеянный кипеж

не выстелешь, не зачерпнешь.

 

Забыться бы напрочь, предаться бы лени,

все листики перелистать,

зарыться бы носом в охапку сирени

и розовым воздухом стать.

 

 

* * *

 

Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа,

как из консервной банки, в которой взбесилась рыба.

Сверху простое небо из голубого крепа

и облака, как горы, или, верней, как глыбы.

 

Улица, выпрямляясь, между домами тонет,

сбрасывает осадок, скапливает целебность,

плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне.

Улица — это нежность, внутренняя потребность

 

выйти, пройти по кромке, встать, просочиться мимо,

сесть на скамейку с книгой, сблизиться с тротуаром.

Я не пойму причины, это необъяснимо,

планы осмыслить город кончились бы провалом.

 

Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку,

сбросив соображений драное полотно,

как, домофоном пикнув, входит моя соседка,

как через три минуты вспыхивает окно.

 

 

* * *

 

Ты говоришь мне: страхи,

я говорю: не те,

ночь — это личный опыт зрения в темноте,

выучка, дрессировка, внутренних сил обкат,

дело привычки, способ

двигаться наугад.

 

Ты говоришь мне: мама,

я говорю: посметь,

жизнь — это биопроба, важный эксперимент,

цех наш не очень дружен, холоден, грязноват,

вырастить сердце нужно, в ребра упаковать.

 

Ты говоришь мне: бомба,

я говорю: пустяк,

если не получилось, что-то пошло не так,

не отключай конвейер, перегрузи прибор,

прыгай, дурачься, смейся, ёрничай, жми повтор.

 

 

* * *

 

Небо из пропилена, травы из ковролина,

солнце течет акрилом сквозь бледноватый смог,

но к каблукам все так же липнет живая глина,

и рисовал округу, кажется, сам Ван Гог.

 

Здесь, у подъездов справа, вывеска «Бизнес-ланчи»,

там, на парковке слева, «опель» стоит, разбит,

вшить бы себе в петлицу сорванный одуванчик,

взять бы себе машину и не платить кредит.

 

Слава всем утонувшим в безднах, на дне кварталов,

всем, получившим ордер, въехавшим в этот мрак,

воздух ножом разрезан, чтобы на всех хватало —

здесь зародилось время с меткою «Доширак».

 

Солнце уходит в космос. Спи, мой район убогий

менеджеров, кассиров, клинеров, поваров;

боги вращают Землю с помощью технологий,

вертятся шестеренки пластиковых дворов.

 

 

***

 

Ощутив себя в ячейке

временного промежутка,

я сидела на скамейке

и ждала свою маршрутку.

 

Словно брошенные стразы

окна ерзали огнями –

я обдумывала фразы, 

что звучали между нами.

 

Городская суматоха

вобрала меня всецело,

мне сначала было плохо,

но потом похорошело.

 

Мне и вправду стало легче

возле зарослей левкоя,

потому что время лечит, 

даже краткое такое.

 

Вскоре выкатился глобус,

над водой большого пруда,

а потом пришел автобус

и увез меня оттуда.

 

 

* * *

 

Осенью поздней в вечернее время,

чем заниматься, когда отключили

свет, и теперь не работает ноут,

фен, телевизор и микроволновка,

люстры погасли, и радио тоже,

стихло жужжанье стиральной машины,

что еще делать, когда холодильник

тих, как дремота украинской ночи,

электрочайником не разогреешь

воду и чай с имбирем не заваришь,

что еще делать в вечернее время,

дома без света, одной, на диване,

рядом со столиком, с вазой, где восемь

яблок прекрасных лежат краснобоких,

что еще делать под тусклой свечою,

тонкой, церковной, немного согнутой,

купленной где и когда уж невесть,

что еще делать? Яблоко есть.

 

 

* * *

 

Лысый череп, огромный живот,

борода доросла до ключицы.

Он гигант. Головой достает

до крыла пролетающей птицы.

А она как цыпленок. На ней —

шорты, майка и кеды. Мальчишка

со спины показался б мощней,

и торчком осветленная стрижка.

У нее сигарета во рту,

у него продырявлено ухо,

у нее на предплечье тату,

у него на шнуровке косуха.

В них ни сходства, ни разницы нет,

они за руки взялись, и только.

Он арбуз, облаченный в жилет,

а она его малая долька —

математика жизни вдвоем.

Я хотела бы петь им осанну —

представлять, как он кружит ее,

как несет обнаженную в ванну.

 

 

***

 

Времени бег несносен,

выйдешь из дома ночью –

хлынула горлом осень

из тишины сорочьей.

 

Ауди у газона

воет как та белуга,

люди внутри салона

слушают Мишу Круга.

 

А ведь недавно, часом

ранее псом юлило

лето, свиное мясо

на шампурах дымило,

 

хлопал заряд в салюте,

и пузыри пивные.

Кажется мне, что люди –

это огни ночные,

 

часть одного проекта,

знак одного недуга –

вымрут однажды те, кто

слушают Мишу Круга.

 

Явится утро ранне-

желтое листовое.

Годы уходят, а не

время, как таковое.

 

 

* * *

 

Погода ни на что не повлияла —

не рухнул дом, не смыло тополя;

верблюжий дождь похож на одеяло,

которым укрывается земля.

 

Недалеко от облачного слепка,

под солнцем, над заводами, внизу,

ворона, мимолетная прищепка,

промокший воздух держит на весу.

 

Водой богато место у карниза,

но быстро уменьшается моток —

двугорбый ливень, шелковый и сизый,

уже продет в игольный водосток.

 

 

* * *

 

Хочется вслепую, коридорами,

тихий путь проделывать, но вот:

магазины пахнут помидорами

и летит по небу самолёт.

 

Умереть? Рассыпаться? Раскаяться?

Выпить водки? Песню сочинить?

Самолёт на землю опускается,

тянет сверху солнечную нить.

 

Городок высокий, как поэзия,

поднимает к небу корпуса.

Как по мне, так это не профессия —

столбиком банальности писать.

 

 

* * *

 

Отползает в сторону куда-то

день тягучий, словно пастила,

в огороде брошена лопата

и другие важные дела.

 

Завтра будет ветреней и суше,

а сейчас, в закатном серебре

медленно плывут святые груши,

нимбами красуясь при дворе.

 

Травы за сараями примяты

оттого, что встретили пчелу

дикие, ушастые котята

в мусоре, оставленном в углу.

 

И теперь не то, что подорожник,

чистотел лежит, как заводной

и идти, поэтому, несложно

к крану за поливочной водой.

 

Хорошо здесь. Солнце как пружина

стягивает свет за тополя

и встаёт над точкою зажима

мертвенная, лунная петля.

 

 

* * *

 

Деревья раскачивал ветер,

дождило, шуршала листва,

что может быть лучше, чем эти

особенности естества.

 

Стучат полуночные оси,

заснуть бы сейчас под шумок,

но жизнь осмысления просит,

и кошкою трётся у ног.

 

Вот с неба сбежавшие воды,

а это гардина с пятном,

на червы из старой колоды

похожа листва за окном.

 

И вот потому, потому я

Брожу в долговязом плаще,

смотрю на листву поцелуя,

на тополь, на мир вообще.

 

 

* * *

 

Мы брали снег и делали огонь,

но нам сказали, ждите, будет осень,

на пустыре, похожем на ладонь,

сегодня, возле виселицы, в восемь.

 

Мы так решили: встанем и пойдём,

посмотрим, для кого она желтела,

среди травы, исколотой дождём,

найдём её измученное тело

 

и воскресим. Пусть радость чистоты

красивых женщин, что на распродаже

себе купили новые зонты,

но ими не воспользовались даже,

 

пусть эта радость капает с крыльца

на острова засушенных газонов,

на двери, на улыбку без лица,

на улицы повешенных сезонов.

 

 

* * *

 

Медлительно, как древняя пирога,

боками дымноватыми алея,

плывёт рассвет. Окраина. Дорога.

Век двадцать первый. Эра Водолея.

 

Земля нетленна, густонаселённа,

над ней столбы застыли часовые,

внутри двора от тополя до клёна

натянуты верёвки бельевые.

 

Поэзия закончилась. Ни песню

не сочинишь, ни горестную оду.

Лишь изморось над крышами, хоть тресни,

да санкции на зимнюю погоду.

 

Мой дом выходит окнами на небо —

я на него смотреть предпочитаю,

но Бог давненько в наших сферах не был,

здесь Докинза архангелы читают.

 

Вот и лежу в миру материальном,

смотрю из незаправленной кровати,

на то, что оказалось идеальным:

косяк двери, розетку, выключатель.

 

 

* * *

 

Я проснулась на рассвете,

подошла к балкону, глядь —

обволакивает ветер

туч резиновую гладь.

 

Ночь — предмет аксессуара —

спала с ворота, и вот,

по неспешным тротуарам

путешествует народ.

 

Он идёт на автомате,

через площадь, напрямик,

но сегодня на закате

ночь поднимет воротник.

 

Шарф надену потеплее,

выйду, встроюсь в эпизод,

прогуляюсь по аллее,

я ведь тоже пешеход.

 

Есть погода, есть надежда,

есть фонарик на крыле,

лишь осенняя одежда

тянет тяжестью к земле.

 

 

* * *

 

Берега рыжебокой Пахры

очертили неровности суши —

бесконечны речные миры,

неизменны рыбацкие души.

 

Под водой колыхаться луне,

зеленеть над водой хлорофиллу —

рыба, рыба, рождайся во мне,

я себя на крючок наживила.

 

Эта речь холодна и тиха,

уготована прозе, но снова

богомольная самка стиха

пожирает партнёра по слову.

 

Лейся, песня, до устья реки,

дотянись до глубин океана,

до коралловых чудищ морских,

до магнитного меридиана.

 

 

***

 

Мой быт прекрасен: лампа, маховик,

перчатки, хвост ржавеющей точильни,

короткой батареи змеевик,

две крышки, мясорубка, холодильник.

 

Я наблюдатель: круг сковороды

очерчивает чёрные пределы,

идёт из крана линия воды,

стоят в сушилке чашки пустотелы,

 

три вилки, параллельные черте

стола, символизируют беспечность,

две брошенные крышки на плите,

сливаясь, образуют бесконечность.

 

Пишу об этом из таких низин,

что ниже только черви и соседи,

стоянка, продуктовый магазин,

поребрики, столбы, электросети.

 

 

* * *

 

Ореолом своим звенит,

источается светом лап —

это солнце ползет в зенит,

неуклюжее, словно краб.

 

Тонок каждый его сустав,

металлический панцирь бел —

мы ведь тоже войдем в состав

каталога небесных тел.

 

Оставляя дымящий шлейф,

как бессмысленный атрибут,

унесемся, преодолев

силу трения о судьбу.

 

 

* * *

 

Я ехала домой. Уже светало,

вокруг машины пенился рассвет,

столбы скакали в сбруе из металла,

копытами коверкая кювет.

 

И в этой точке А, в автомобиле,

я вспоминала улицу и дом,

где мы однажды сомкнутые были

и тут же разделенные с трудом,

 

где пели птицы нам о пилотаже,

о темной деформации пружин,

а после я уехала туда же,

куда течёт история машин.

 

Являлось солнце в яркой пелерине,

ворочалось, касаясь головой

случайной точки Б посередине

искусственной завесы дымовой.

 

 

* * *

 

Что такого глаза мои видели

в магазинах, витринах аптечных,

чтобы день замедлением выделить

из потока других, быстротечных?

 

Ничего.

От кипящего ужина

к потолку потянулись туманы.

Боже, чем это счастье заслужено —

под Шопена тушить баклажаны?

 

Табуретка с распластанным томиком,

Снова несколько строк сочинилось.

На кухонных часах стрелки домиком.

Вот и всё, что сегодня случилось.

 

 

* * *

 

В своем физическом убранстве,

непогрешима и тверда,

вещь проявляется в пространстве

и замирает навсегда.

 

Рулём становится, сиреной,

решёткой тёмного окна,

параболической антенной,

что чуть над зданием видна.

 

И если складываешь вещи,

не разворачивай назад,

как говорил одной из женщин

учитель нежности, де Сад.

 

 

***

 

Ягода ветра похожа на каплю –

сорванный плод у рябины в горсти.

Дворник поджег бесполезную паклю,

сажа над городом нервно летит.

 

Чайник ли, птица, носатая в профиль,

в форточку сквозь мимолетный дымок

смотрит, как я нарезаю картофель

и отбываю положенный срок,

 

как я сижу в обывательском кресле,

и рассуждаю: посудина, чиж?

Что за глаза мне приладили, если

птицу от чайника не отличишь.

 

Хочется плюнуть, зарваться, взбеситься,

топнуть ногою, окно распрямить.

Тихо свистит закипевшая птица,

ветки волнуются, пакля дымит.

 

 

Масленица

 

Переливалось, таяло, сквозило. Дымила над котельною труба, стекались люди в дом культуры ЗиО на плановую выставку собак. Вокруг стояли голые березы, ошметки снега клеились к ногам, собачники (немного не тверезы) питомцев разводили по углам. Светилась скоро сделанная сцена, блины желтели в масляных судках, несли большое чучело из сена худые тетки в желтых колпаках. У входа коммерсанты продавали игрушки, корм и прочую муру, стремилось пламя в облачные дали, хвосты его шумели на ветру.

 

 

* * *

 

Не так уж много нужно человеку:

квартира, чайник, быстрый Интернет.

В конце зимы достроили аптеку

и сдвинули к палаткам турникет.

Хандра, простуды, авитаминозы —

нам обещали наморозь. Когда

явился март, исполнились прогнозы,

на город опустились холода.

Мы той весной на доли раздробили

привычный быт — внезапно разошлись.

Ругались, ненавидели, грубили,

винили, ненавидели, дрались.

Обида нас на части разрывала,

качала на невидимых весах,

мы были отраженьем коленвала,

вращавшегося где-то в небесах.

А в остальном привычная картина:

месил уборщик снежное желе,

стояла у обочины машина,

бежал сосед домой навеселе,

закат сливался с крышами у кромки,

мгновенно дочка выросла из брюк,

и самолет, медлительный и громкий,

летел из Домодедова на юг.

 

 

* * *

 

Суетливые мамы на всех парусах

уплывают с детьми по домам,

я, железный солдат, оживаю в глазах

удивленных, взволнованных мам.

 

Я сама себе сын. Я сама себе спесь.

Я сама себе враг и стекло.

Время детских площадок закончилось здесь

и в песочницы перетекло.

 

Но цветущая груша безумствует так,

что за светом не видно ствола,

засыпающий город, как толстый гусак,

колыхает звезду у крыла.

 

Остаюсь равнодушной к его галдежу,

к пролетающим грушам в цвету,

как простой пианист на скамейке сижу

и руками ищу темноту.

 

 

***

 

В одном и том же платке летом, весной, зимой.

Я, говорит, ваш путь, а вы не следуете за мной;

катит коробку, внутри – возня,

я, говорит, ваш учитель, а вы не слушаете меня;

показывает фотографии, мол, кошачий приют

нуждается в помощи. Многие подают.

 

Иногда открывает крышку, а там, на дне,

четыре котенка в штопаной простыне,

обвязанные ленточками вокруг груди,

чтобы не сбежали. Она останавливается посреди

вагона, говорит, я – истина, я – народ,

движется по проходу назад-вперед.

 

Она и сама привязана к электричке ленточкой из сукна,

словно котенок, живет в коробке, где тишина,

упоение и нет желаний уже давно:

я – путь, я – истина, здравствуй дно;

легкая, будто сбросила страшный гнет,

перережешь ленточку, кажется, упорхнет.

 

 

* * *

 

Склеили из плоти и духа,

а потом ушли, обманули.

Если пуля свищет над ухом,

уклоняйся, детка, от пули.

 

Выглянешь на улицу — ветер

гонит на убой самолёты,

направляйся, детка, на север

к леммингам, песцам и койотам.

 

Угол наклонения оси

изменился. Тронулась суша.

А медведей, детка, не бойся,

человек страшнее и хуже.

 

Наши шкуры — верх дешевизны,

удаляйся, жми на педали,

этот мир опасен для жизни,

но другого не предлагали.

 

 

***

 

Закупаешь зачем-то продукты:

Глобус, Дикси, Монетка, Магнит,

Мясо, Выпечка, Овощи-фрукты.

На дворе вечереет. Разлит

 

праздник в воздухе, рвется в атаку

маркетологов громкий поток,

а соседка выводит собаку,

ослабляя ремень-поводок.

 

Жизнь немного похожа на сцену,

на подмостках окажешься лишь,

и с соседкой о праздничных ценах

говоришь, говоришь, говоришь.

 

Представляешь своей оболочкой,

то себя, то синицу на льду.

Я себя за светящейся точкой,

как дурную собаку, веду.

 

Вот уж кажется, ближе и ближе.

В переходе на новый режим

будет всякое: раны — залижем,

горечь — выпьем, проблемы — решим.

 

Что ж, синица, готовимся к бою,

достаем из подвала фагот,

потому что мы люди с тобою,

потому что идет новый год.

 

 

***

 

Олег просыпается, в офис идет с утра.

Начальник у него — ретроград, любит Аббу и Баккара,

вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив,

настраивает работников на удачу и позитив.

Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена,

и Олег танцует, удача ему, как и другим, нужна.

Олег не химик, не менеджер, не пилот —

он книги «Русская кухня» желающим продает.

Он не церемонится, его миссия — чистый нал,

Олег выходит из офиса безупречен, приятен, нагл,

мерцая нимбом, шагает посуху, как по воде,

заходит в морги, отделения милиции, парикмахерские и т. д.,

таскает книги с упоением, как верблюд

(там есть советы, как одновременно готовить несколько блюд),

его пути позавидовал бы Лао Цзы.

Книги покупают полковники женам, молодые парикмахерши и вдовцы.

 

 

* * *

 

У меня внутри поют сверчки,

и блуждает леший с бородою,

беленая хата у реки,

вербы над прохладною водою.

 

Через реку переброшен мост,

за рекою — ивовая чаща,

где волшебный, одинокий дрозд

исполняет гимн животворящий.

 

Что ещё об этом рассказать?

Кукуруза зреет в огороде,

голосит соседская коза,

да перины сохнут на природе.

 

В переулке солнце пролилось

и детишки в лужицах играют,

дед Иван вколачивает гвоздь

в лестницу, приросшую к сараю.

 

Золотая внутренность моя,

космос, оплетённый виноградом —

без тебя я фантик, чешуя,

бабочка, разорванная «Градом».

 

 

***

 

Городские сезоны приходят вразброс,

подмосковным властям потакая,

атрибуты зимы — реагент и мороз,

а в руке — карамель ледяная.

 

На неоновых вывесках новый завет —

боги шлют распродажи и скидки,

это поиски счастья, которого нет

ни в одной безлимитной кредитке.

 

Вот поэтому хочется выйти во двор

и вдохнуть отраженного света,

чтобы рухнуло небо, как ржавый топор,

на скамью муниципалитета.

 

Вот поэтому снег, глянцеват и медов,

одеялом лежит златотканым,

слово «вечность» сложилось из теплых носков

в темноте на полу, под диваном.

 

 

* * *

 

Где ночью ходили тени,

где зеброй асфальт прошит,

он падает без стеснений

туда где теперь лежит.

 

Спускается нагловато,

сгущается в первый слой,

ложится стерильной ватой

на новый массив жилой.

 

На внутренний двор больницы,

на дно небольшого рва,

на подиум в форме пиццы

где летом росла трава.

 

В белеющем урожае

готический колорит –

он город преображает,

не ведая что творит.

 

 

***

 

Мужья навьючены коробками, у женщин руки в маникюре,

в тележках звякает шампанское, и запах выпечки несется —

сегодня в нашем супермаркете предновогодние закупки.

 

Кассир четвертой категории Марина Юрьевна Веревкина

повелевает терминалом, товар по ленте продвигает —

ее изгибы, повороты доведены до совершенства.

 

Она работает по графику в предновогодний понедельник.

Марина тоже нарядилась бы, но ей дресс-код не позволяет —

кривая кепка нахлобучена на пергидрольные кудряшки.

 

Она еще способна нравиться мужчинам сумрачного возраста,

ей сорок пять, она не старая, вот только сильно располнела —

она работает по графику в предновогодний понедельник.

 

Марина рада, что так выпало. Ей некому салаты резать,

ей не для кого быть красивою, ей нечего искать под елкою,

она сидит, и грудь покатую в жилетку клетчатую кутает.

 

 

* * *

 

Запределен четвертый этаж,

беден в окнах подольский пейзаж,

черен город в белесом тумане,

 

выйдешь в утренний шум налегке —

шевельнется синица в руке,

воробей затрепещет в кармане.

 

Эти птицы прибились ко мне,

поселились в моей тишине,

я зерном их кормила, жалея.

 

Я им матерью доброй была,

но зачем мне четыре крыла,

если воздух воды тяжелее.

 

Не нужны мне ни свет, ни заря,

ни рябина среди пустыря —

я все тяжести безднам вернула.

 

Ни воды, ни земли, ни огня,

лишь две птицы и их трескотня

на каштане замерзшем, сутулом.

 

 

***

 

Ползет, рубинов и неровен,

туманов мантию влача,

как лепесток, как выплеск крови

из-под удара палача.

 

Многоэтажные детали,

навстречу окна оголив,

во всю длину горизонтали

смиряют солнечный прилив,

 

и бьются, словно волноломы

в проем заоблачный, косой,

в травы изящные наклоны,

овеществленные росой.

 

Пион. Сочащаяся язва.

Неон. Нечаянность. Не сон.

Он кем-то был рассветом назван

и поутру произнесен.

 

 

* * *

 

Дуреет город от духоты,

а в сквере, в его тиши,

стоит скамейка у той черты,

где видно, как хороши

ее металлические бока

и крашеная ламель,

и я на ней посижу, пока

солнце идет на мель.

 

Вечерний город похож на труп —

не дышит. Но голосит

над ним завод. Из кирпичных труб

сыпется диоксид.

Вечерний город велик, могуч.

Медлительный самолет

летит туда, где обломки туч

сгрудились в кислород.

 

А я сижу. От чужой ходьбы

город истоптан весь,

и думаю: «Боже, что, если бы

скамейки не было здесь?»

Возможно, тут же до темноты

калужниц расставил строй

закон замещения красоты

правильной красотой.

 

Спокоен город в яслях своих,

деревья стоят кругом,

дымятся сумерки, будто их

гладили утюгом.

Иду домой. По бокам — кювет,

вымощенный внутри,

и стелют под ноги рваный свет

первые фонари.

 

 

***

 

Натружена. Тяжеловесна.

Работник. Основа основ.

Царица. Охранница. Песня

без нежных и пафосных слов.

 

Не зря получает зарплату.

Прохода стоит посреди –

оранжевый форменный фартук

и бейджик на сильной груди.

 

Клиентов ругает за спешку

и голос ее нарочит:

– Поставьте на место тележку!

Ищу человека! – кричит.

 

Орлица. Бескрылая птица.

Сократ магазина «Магнит».

И хочется ей подчиниться,

когда она пальцем манит.

 

 

* * *

 

Гибискус красный утомленно

стоит, склонившись к монитору,

над батареей раскаленной

сквозняк пошатывает штору.

 

И кажется, что в этой нише,

в житейском, удаленном шуме,

когда-нибудь родится Ницше

и сообщит, что Бог не умер.

 

И восстановится из пыли

посуда с ручками из стали,

дуршлаг, салфетница, бутыли,

черпак и прочие детали.

 

 

***

 

Тепло. Не страшно.Атмосферно.

Затишно. Изморось приятна –

по тротуарам пешеходы идут-бредут туда-обратно.

Сорвавшись с крыш, клубятся звезды,

текут машины, окна светят,

осуществляют перекрестки работу, лучшую на свете;

а человек рукою машет, так непосредственно и просто,

как будто он не полицейский, а тренер личностного роста.

По тротуарам, словно лодки,

плывут скучающие пары.

текут машины –

хороводы

ведут стремительные фары.

Я посмотрю на это дело, и расскажу потом супругу,

что на конечной остановке, маршрутки бегают по кругу,

что там, на улице не страшно,

тепло,

а изморозь приятна,

что проплывающие пары возможны, но невероятны,

что сбросив скомканные листья,

деревья призрачность надели,

и хорошо, что я не знаю,

какой сегодня день недели.

 

 

Ода стрижке

 

Раньше ведь как – вымоешь голову и целую вечность сушишь

волосы феном, но тонкие пряди, как у последней клуши,

ложатся неровно, электризуясь, тянутся за расческой,

жить не хотелось с ужасной такой прической.

О, это были недели ломки от лба до низа,

и не спасали от боли ни сладкое, ни телевизор,

тело горело в реале, во сне, в астрале,

и никакие средства от этой напасти не помогали.

А стоило лишь подстричься, мир заиграл лучами –

шея открыта, образ объемен и завершен плечами.

Не слушался волос раньше, словно из пакли соткан,

а нынче проснулась, прическу взъерошила – и красотка.

 

 

***

 

Оттрубив свою смену в цейтноте,

поворчав на холодное лето,

забываю блокнот на работе

и пишу на трамвайном билете.

 

Это вроде речного улова,

или вдруг утоленного пыла –

написала красивое слово

и в нагрудный карман положила.

 

Перед стиркой встряхнула сорочку –

вместо денег стихи по карманам.

Як помру, поховайте в рассрочку,

но об этом пока еще рано.

 

***

 

Грабли с прохода убрать не забыли?

Все ли перенесено?

Что вы там делали?

 

— Жили да были,

мокли, ходили в кино.

Сорные заросли уничтожали,

камни бросали в мешок,

сеяли, веяли, редьку сажали.

 

Боже мой, как хорошо —

близится вечер, открыты ворота,

светится окнами дом.

Жизнь состоит из любви и работы

под непрерывным дождем.