Эдуард Кочергин. Житиё Лидки Петроградской. Региональное повествование. «Звезда», 2019, № 9
Предыдущей книгой театрального художника и прозаика Эдуарда Кочергина, о которой я писала, были «Крещенные крестами. Записки на коленках». Дело было 10 лет назад. Но впечатление, которое произвели на меня «не написанные, а рассказанные» рассказы Кочергина, помню до сих пор. Простите за тавтологию, но такое определение — «рассказ для Кочергина — это… прежде всего история, которая рассказывается» — дал писательской манере автора петербургский критик Алексей Балакин еще на стадии его первой книги — «Ангелова кукла». Мнение о «Крещенных крестами» сложилось для меня тогда в «непозволительный оксюморон: “ужасно интересно!”»
Поэтому сейчас я с любопытством не только критическим, но и человеческим взялась читать новую повесть Эдуарда Кочергина «Житиё Лидки Петроградской» с насмешливым подзаголовком «Региональное повествование». Декларируемая «региональность» да не обманет читателя! С одной стороны, она (и публикация в петербургском литературном журнале «Звезда») совершенно оправдана тем, что события повести сосредоточены в северной столице и ее окрестностях, в основном — на Петроградской стороне, за что героиня и получила свое прозвище. С другой стороны… ну, не случайно ведь краткое изложение жизни и деятельности Лидки названо автором «Житиё» с подчёркнутым «ё» в конце. К чему оно восходит? К драматичной повести Николая Лескова «Житие одной бабы»? Или — в сниженной и пародийной форме — к Житию святой блаженной Ксении Петербургской — да и, шире, ко всей традиции русской агиографии? Мне кажется, что ко второму — в большей степени. А если имеется в виду житье-бытье советской святой, то какая уж тут региональность!..
От «Крещенных крестами» «Житиё Лидки Петроградской» отличается меньшей автобиографичностью. В нем самостоятельная главная героиня, не имеющая никаких аналогий с автором — женщина из простонародья, собственных корней не знающая, «междверная подкидушка» в роддом «имени доктора Шредера, что находился на Малом проспекте Петроградской стороны в доме номер тринадцать». Но герой, похожий на Кочергина, в повести тоже появится — сосед Лидки по коммунальной квартире, сын полячки Брониславы Феликсовны Одынец, «Матки Брони», прошедшей лагеря и получившей там кликуху «Брошка-Синеручка» после работы в красильне. Это представитель свободной и творческой профессии, на взгляд соседей — тунеядец. За эти подозрения он однажды был вызван в районное отделение милиции и допрошен, но и при допросе не назывался по имени — то «молодой человек», а то «товарищ художник» (когда предъявил похвальную правительственную грамоту, подписанную председателем Совета министров России Геннадием Вороновым). Эдуард Кочергин по основной специальности театральный художник, и этого достаточно, чтобы провести параллель между рассказчиком (на сей раз от третьего лица) и эпизодическим героем повести. А те, кто читал «Крещенных крестами», в этой параллели уверены: малолетний скиталец называет свою репрессированную маму «Матка Броня». То есть без своего присутствия в книге повествователь снова не обошелся, и это дает нам право говорить по крайней мере об автопсихологичности текста. На нее указывает и возвращение писателя Кочергина к своей излюбленной теме — жизни современников сталинской эпохи, в том числе ленинградцев.
Однако сугубо автобиографические, непридуманные «Записки на коленках» местами выигрывают по художественности у новой повести. Они написаны таким простым и безыскусным языком, что я упоминала в рецензии «нулевое письмо» Ролана Барта. Но в них было единство формы и содержания — язык полностью соответствовал сути повествования, исповеди малолетнего беспризорника-детдомовца, натерпевшегося лиха, пока встретился с мамой, да и после того. Это единство придавало «Крещённым крестами» смысловую и художественную цельность.
«Житиё Лидки Петроградской» по конструкции и стилистике весьма эклектичная вещь. Если это и житиё, то напоминающее развернутый журналистский «очерк об интересном человеке». Повествование ведется схематично, по этапам жизни главной героини, то охватывающим десятилетия, как детство, то совпадающим со знаковыми социальными потрясениями: «Лидке пошел пятнадцатый год, когда тридцатого ноября тысяча девятьсот тридцать девятого года началась «злая» финская война, названная в народе «зимней». Рассказ идет от третьего лица, практически без реплик и диалогов. И лишь изредка он останавливается на каких-то ярких сценках, где возникают и детали, и разговоры.
«Второго мая тысяча девятьсот сорок первого года, в день Бориса и Глеба, …моторист Ладожского речного пароходства Василий Шалый подошел к общаге практиканток… со своей малой гармоникой под окно второго этажа их комнаты и из всех трех — обратился под гармонь к «чухонской Лидии»… с неожиданным признанием:
Ты — моя бессонница,
Ты — тишина моя,
Ты — мой прибой,
Ты — та земля, цветы к которой клонятся,
Ты — то, что называется судьбой…»
И так далее — пунктир «жанровых сценок» прошивает широкие полосы описательного текста, местами казённого, точно газетная передовица: «С начала ледостава и подготовки к открытию ледовой дороги все трудоспособные женщины Кобоны, близлежащих деревень и поселков были мобилизованы на работу по снабжению голодного Ленинграда продовольствием и для помощи эвакуированным насельникам города». В то же время с этими громоздкими чиновничьими оборотами соседствуют диалектные и простонародные словечки — «расшарашил буксир в пух», «безмудый», «парадняга» (комната), элементы фени — «общак», «чухаешь», «стукачка», ругательства — «очкарик пархатый», «засосник» и запущенный Кочергиным в действие еще десять лет назад неологизм «пацанок». Не сомневаюсь, что автор так и задумывал.
«Противоречивый» язык Кочергина в «Житии…» приводит к тому, что стилистически фон картины чрезвычайно пёстр. Но даже он блекнет перед основным замыслом автора — осветить как современную святую Лидку Петроградскую, в войну биндюжницу на Дороге жизни, после войны же — официально буфетчицу на самоходной речной барже, а фактически «мадаму», мамочку артели «речных девиц на Неве», тоже по документам оформленных на плавстредства буфетчицами или уборщицами. Позже Лидка стала бойкой деятельницей розничной торговли — торговала пивом и всякими напитками в розлив, под прилавком (в случае формально безалкогольного заведения) держа водочку и коньячок. Именно в этот период приклеились к ней несколько прозвищ — Лидуля, Лидушка-кормилица, Лидия-целовальница на старинный манер и Лидка Петроградская. Здесь тоже наблюдается единство формы и содержания — но, в отличие от более ранних вещей автора, парадоксальному содержанию соответствует алогичная, то ли провокативная, то ли неряшливая форма.
Какой месседж вкладывал в ерническую фигуру центральной героини Кочергин? Да и ерничество ли это? Очередное обвинение в адрес советской власти, поставившей все моральные устои с ног на голову, так, что подлинный социальный вес обрели торгаши, а то и деятели различных полутеневых сфер? Констатация факта, что современной святостью стало обслуживание различных человеческих пороков? Или «Житиё Лидки Петроградской» стоит читать от противного? Ведь разбитная, нечистая на руку Лидка Петроградская — добрая женщина, готовая помогать тем, кто слабее нее. Да и плавучие «девушки пониженной социальной ответственности» демонстрируют широту души и сердечность. Возможно, для того, чтобы ненавязчиво, но трогательно провести мысль о добрых душевных качествах всех «речных девиц», и введена в повесть линия гонимой Брошки-Синеручки. Лидка при жизни защищает старуху, а после смерти обмывает с помощью своих подружек, отпевает в костеле Лурдской Божьей Матери и хоронит с почестями. То есть даже в условиях изуродованных идеалов и превратно понятой морали добрые дела остаются добрыми делами. И за их свершение вознаграждают не только и не столько люди, сколько небеса — на могильном памятнике главной героини вырезано «Лидия Найденова. 1925—2008 гг. Ее хранил Господь». Это заключительная фраза повести, уже в эпилоге. Она словно бы «закольцовывает» авторскую мысль, начатую в самых первых строках: «Лидия Ивановна Найденова — истинно знатная героиня. Героиня не из раскрученных начальственными кругами послушных шестерок, а из наших пахнущих людвой коммунальных углов. …Благодаря таким опущенным, не отмеченным государством человекам, как Лидия Найденова, мы пережили всю эту страшноватую мутоту большевистской диктатуры… такие, как она, заложили внутри казарменного социализма энергию предпринимательства, надежду на возрождение страны».
Но следует ли это высказывание автора понимать однозначно? Не иронизирует ли он? Сарказма в повести предостаточно.
Напоследок отмечу несколько моментов, которые меня удивили с точки зрения достоверности. Например, странно, что Лидкин будущий муж Васька Шалый из донской казачьей семьи, мечтавший о море, приехал перед войной поступать в профильное учебное заведение аж в Ленинград, хотя в Ростове на Дону с 1873 года существует училище водного транспорта. Режет глаз и несколько раз брошенное Кочергиным слово «приобрела» об объектах недвижимости и торговли, которые не могли быть частной собственностью в СССР. Не то чтобы я спорила с писателем, который больше в теме. Возможно, ирреальные детали нужны для того, чтобы глубже утвердить повествование в плоскости советской агиографии. Какой исторический спрос с жития святых?.. Сплошной примат веры над знанием.
«Урал» № 4, 2020