1 ноября 2016 года (Темы: «Вещь в себе», «Мое первое преступление»)
«Египетские ночи» — это сеансы литературной импровизации в формате creative writing. Цель — активизировать личный творческий ресурс, конвертировать дремлющие переживания, оперативно разобраться с драматургией короткого высказывания — что многим и удаётся в условиях жесткого регламента и легкой конкуренции.
Куратор Анна Аркатова
Темы:
«Вещь в себе»
«Мое первое преступление»
Тексты для публикации были отобраны экспертом, которым на этот раз стал прозаик, Букеровский лауреат Александр Снегирев
Авторы текстов:
Евгений Абдуллаев
Анна Аркатова
Петр Образцов
Даниил Смолев
Ольга Сульчинская
Санджар Янышев
.
- Вещь в себе
Анна Аркатова
В себе я ношу довольно много разных вещей. Они имеют названия, адреса, родину я бы сказала так. Малую. У них есть прошлое и в каком-то смысле будущее, потому что я довольно регулярно читаю книги, смотрю кинофильмы и хожу в «Атриум». Это довольно тесное — если не сказать плотное — душевное содружество , в котором самой дружбы ничтожное количество, очень малый процент, в основном это стремление выжить за счет другой вещи. Например … ну не знаю какой пример привести – вы сами знаете массу примеров.
Другое дело вещь не в себе. Если вот так сходу набросать примерный портрет – это портрет сегодняшнего курьера в 10.10 позвонившего мне в дверь. Он принес мне деньги. Деньги – это вещь в себе, то есть в меня она входит как само собой. Но курьер, который принес их – как он может завьюжиться в мою жизнь, ничего не рассказав о себе, двух слов хотя бы. Да ладно, не рассказав – он даже глаза толком не открыл – я думала он спит стоя. Он был весь замотан, запонькан, как говорит мой знакомый. И, хитро так свесив голову, только прошептал – а что я вам принес? Я сразу тихо ответила – пряники. Он начал топтаться — и это обозначало смех сквозь вязаный шарфик. Он оценил мое остроумие и вынул конверт. Я сразу побежала в свой коридор, побежала сразу внутрь всего самого дорого что есть во мне – алчности, расточительности, жадности, скаредности, неумения считать и нежелания давать в долг. Я искала место конверту среди нужных мне вещей, которые я переношу с собой несколько десятков лет даже грузом их не считая. А курьер сказал, что расписки ему не надо, ему и не давали никаких бланков, а как зовут его – и знать вам необязательно. Это явные признаки вещи не в себе — а в смысловых пружинах. Они созданы чтобы транспортировать нам две минуты ступора, во время которого мы еще способны понять разницу температур, скоростей, лицевой и изнаночной на чужой естественно шее – своя-то уже вытянулась в сторону притягательных запахов порядка и равновесия. У равновесия, конечно, нет никакого запаха – но если вспомнить легкий-легкий елочной хлопушки или стартового пистолета или такой запах серы, отрезающий все отжившее и сделавшее тебе ручкой – ты слегка покачнешься. Но оттого, что в тебе полный комплект самостоятельных с любовью выращенных вещей – они не дадут тебе дать крен, не посмеют.
Санджар Янышев
Одна знакомая поэтесса облила другого знакомого поэта сладкой шипучей жидкостью.
Она была влюблена в него, хотя поступок выглядел как преступление гомофоба.
Если посмотреть на поэтессу в разрезе, окажется, что она — склонный к алкоголизму оптимист-мизантроп с пятью диоптриями и двумя абортами, высшим техническим, выкуренной в двадцать два последней сигаретой, залеченным во младенчестве комплексом Кассандры и аллергией к зимней пыли, белесым в гортани языком и тайной рыжиной в подмышках…
Я люблю эту женщину только за то, что сейчас ее придумал.
Петр Образцов
Иван Вещанов был постоянно не в себе, хотя сам и не подозревал об этом, работая ночным сторожем на молокозаводе и подкрепляясь скисшим молоком, содержащим небольшое количество алкоголя. Зато он пил его в промышленных количествах – ночи у них вблизи Полярного круга были длинные.
За это на работе его прозвали Вещью.
— Эй, Вещь, ты опять, что ли, не в себе? – кричали ему задорные работницы сметанного цеха, приходившие засветло. Про вещь в себе, известное, хотя и неправильно ими понятое изречение Канта, им рассказал заезжий лектор общества «Знание».
Иван обижался. Он-то знал, что вещь должна быть всегда в себе. До молокозавода он служил в местном драмтеатре, и тоже ночным сторожем. Молоко за эту работу не давали – ни свежего, ни скисшего. Зато он бродил за кулисами и просвещался, разглядывая реквизит к различным спектаклям.
К одному из фраков был пришпилен бейджик с подписью К.Ант – это была фамилия второго любовника. А ниже кто-то мелом начертал: «Костя, ты вещь в себе!» Этот текст таинственным образом появлялся на фраке каждую ночь к неудовольствию Константина Анта, стиравшего мел по утрам. Поймать проказника он не смог. И потому однажды добился увольнения Ивана Вещанова, вещи не в себе, из театра за потерю бдительности.
Евгений Абдуллаев
Вещь ходила по тротуару, то в одну, то в другую сторону. Сыпал мелкий дождь, вещь намокала с левого плеча; правое было прикрыто зонтом. Вещь дышала светлым паром, шла, снова возвращалась. Болела спина, хотя спины у вещи не было. Но как можно было назвать это место? Кузовом? Тентом? Повернутым вверх, в небо, монитором? С зонта капало.
Прошло пять минут. Прошло еще десять минут. Вещь закурила, но мысленно – вживую она курить не могла. Не было сигарет, не было рук, не было легких. Не было ничего, кроме дождя, автостоянки, длинного магазина и вещи, которая ходила туда и сюда под дождем.
В кармане задрожал мобильник. «Это Хозяин», — подумала вещь и не стала отвечать. Мобильник, потрепетав, смолк. А если не Хозяин? Вещь снова дошла до стоянки, поглядела на черное зеркало асфальта и сплюнула в свое размытое отражение в нем. Хозяин был где-то далеко, и уже, в общем, и не был ее Хозяином. И значит, она не была его вещью. И значит, этот дождь, асфальт и замолкший мобильник – все это холодная и смазанная картина ее свободы. Вещь стряхнула с зонта воду. Оставалось только решить, как существовать дальше. Ответить на непринятый вызов и вернуться к прежнему Хозяину или искать нового. Или просто ходить вот так туда и сюда под дождем, пока он не пропитает ее целиком, так что она вначале раскиснет, потом закапает, а потом вернется в магазин – в тепло, сушиться, причесываться, жить дальше.
- «Мое первое преступление»
Анна Аркатова
Если спросить об этом мою маму – о, вы не удивитесь. Ее каталог моих преступлений всегда в доступном для посетителей месте. Бери, открывай на любой странице. Первым по списку стоит масштабное бессовестное вранье. Ушла на бальные танцы – вместо этого целовалась с Владиком (соседи видели) , сказала, что ни за что не будешь надувать рваные воздушные шарики – а надуваешь, но главное, ты выдернула из «Огонька» разворот с Давидом и Никой Самофракийской– и я нашла их у тебя в фартуке. Что тебя привлекло? Что заинтересовало? Мама прямо так и спрашивала – что привлекло – голый дядя или тетя без головы.? А? Конечно, тетя без головы – где такую еще увидишь.
Папа считал преступлением не отвечать на его письма, а еще большим – на письма деда.
Бабушка сказала, что я прямо не знаю как тебя назвать. Тебе сделали предложение, а ты побежала рассказывать об этом полоумной соседке с вонючими болонками, а не родной бабушке, дедушке и тете, которые души в тебе не чают, платья шьют, червей копают для воскресной рыбалки.
Муж , похоже, считал преступлением, всё, что я делала без него.
Но у меня, не считая задавленного во дворе котенка, было только одно страшное преступление.
Когда меня назначили дежурной в столовой в детском саду. Я как дежурная должна была разнести хлебницы с хлебом на столики, предварительно нагрузив их этим самым хлебом. И я честно на свой стол положила одни горбушки. Еще и горбушками вверх – чтобы мои знали, что я не просрала дежурство, а взяла от жизни все, что дали сегодня на полдник. Что тут началось! И главное, мои же перцы – которые что ни день выхватывали эти горбушки друг у друга, спорили на них и выменивали карандаши — не то чтобы спасибо мне не сказали, а поддержали товарищеский суд всей нашей средней группы над зарвавшейся дежурной.
Даниил Смолев
Одно из первых моим воспоминай – это два самолета, летящих навстречу друг другу. Казалось, они движутся на одной высоте, казалось, обречены столкнуться. И хотя я смирно лежал (сидел?) в коляске и едва ли умел говорить, но видел и запомнил, что все на улице остановились и задрали головы. Разобьются или нет? И я видел себя со стороны – у меня был открыт рот. И, возможно, я как все они ждал неминуемого. Но какого было мое разочарование, – да, именно разочарование! – когда самолеты разошлись. Как в море корабли. Из одного блестящего хвоста вдруг вынырнула кабина второго. И с другой стороны тоже самое. Прохожие постепенно очнулись, расстроились, и все еще поглядывая на белые перехлестнутые следы в небе, отправились по своим делам. И меня мама повезла по ее делам. Мог ли я тогда желать катастрофы, было ли это первым моим преступлением, пускай совершенным только в мыслях? Конечно, нет. Я просто хотел огней, вспышек, хотел изумиться. Я был маленьким и восторгался всем.
А вот прохожие, конечно, сволочи.
Санджар Янышев
Украл олимпийскую медаль, которую приятель по детсаду стащил у чемпиона отца.
Наутро вернул. Мама вернула.
Выбил зуб мальчику из параллельного класса.
На следующий день получил за это в нос.
Подделал собственноручно то ли сорок, то ли шестьдесят подписей, выдумал такое же количество подписантов — с ФИО, годом рождения, почерком и анализом мочи. Очень уж есть хотелось, а кандидат в депутаты платил наличными — и никто потом ничего не проверял. Надеюсь.
Преступления на почве любви опущу — их было много (к тому же все-все еще живы).
Убил насекомое, чтоб узнать его ближе.
Порвал крыло летучей мыши, вы помните.
Солгал.
Солгал.
Солгал.
Да, еще солгал.
Что из этих преступлений считать первым? — какая, на хрен, разница, если по сию пору стыдно за каждое.
Ну, почти.
Ольга Сульчинская
Мое первое преступление совершил за меня Раскольников. Было жарко, дело было в Петербурге, гудели мухи. Родион Раскольников прятал топор и шел, поворачивал, переводил дух, снова поднимался – совершать за меня преступление. Я шел сзади. Иногда он поворачивался и глядел на меня, но ничего не говорил. Он был старше. Он уже брился и знал, как устроены женщины. А я что? Мелочь, увязался сзади, да еще тошнит от жары. Ступеньки, ступеньки, еще ступеньки. Старуха, топор. «Готово», сказал Раскольников сам себе: обращаться ко мне он считал ниже своего достоинства. Я глядел на мертвую старуху и молчал. Мы спустились и долго стояли внизу, чихая от тополиного пуха.
Потом были еще преступления. Я ходил с Макбетом, с мистером Хайдом, еще с кем-то. Но после первого моего преступления все остальные были бледнее и бледнее. Это только добро от повторения не тускнеет, а зло… Летом в Питере бывает жарко. Воздух тонок и двуличен, а во дворах гудят мухи. Какие-то люди все еще ловят меня. Мертвая старуха ворочается в кустах сирени и дает на меня показания. Меня ищут вдоль каналов, оцепляют дворы, заглядывают в мусорные баки. А я все иду и жду, когда Раскольников наконец обернется и заговорит со мной. Как с равным. Как со взрослым. И мы так и разойдемся, не совершив его – мое первое преступление.