6 апреля 2017 (Темы: «Она моя», «Хороший кофе, плохой кофе»)
«Египетские ночи» — это сеансы литературной импровизации в формате creative writing. Цель — активизировать личный творческий ресурс, конвертировать дремлющие переживания, оперативно разобраться с драматургией короткого высказывания — что многим и удаётся в условиях жесткого регламента и легкой конкуренции.
Куратор Анна Аркатова
Темы:
«Она моя»
«Хороший кофе, плохой кофе»
Все тексты написаны за 15 минут
Тексты для публикации были отобраны экспертом, которым на этот раз стала Валерия Пустовая, литературный критик, заведующая отделом критики журнала «Октябрь», преподаватель МГУ, кандидат филологических наук.
Авторы текстов:
Анна Аркатова — поэт, колонкер
Дмитрий Бак — поэт, литературный критик
Геннадий Калашников — поэт
Сергей Костырко — литератор
Ольга Сульчинская — поэт
Она моя
1
Анна Аркатова
Она моя
Почему я не ворую? Потому что боюсь наказания. А сколько всего я украла глазами? Очень много всего украла глазами, разместила в своем доме, приумножила в библиотеке, продублировала в гардеробной. Сколько живописных полотен заменили фоторамки над моими кроватками, а сколько прекрасных молочников (я питаю слабость именно к молочникам) втиснули свои крутые бедрышки в мои тесные витрины.
Она моя! Говорю я, глядя на задушевную вещицу, и если сразу не получается ее украсть (причина выше), то я делаю всё для обладания ею, то есть всё, что невинное человечество до сих пор называет «достичь цели». Или «проложи путь к своей мечте» И я прокладываю. То есть прокладывать его как правило не требуется — он уже есть. Он уже распрекрасно лежит где-то во вселенной, болтается в звездном своем парашюте, хвостом пересекается с линией горизонта. Кажется, что он далеко — но это на первый взгляд. Как только мы покинем планетарий, вы поймете, что я уже давно манипулирую действительностью, её спасателями и дарителями, ее цирковыми законами и детскими считалочками. Я делаю вид, что принимаю их — на самом деле просто прикрываю глаза, надеваю защитные перчатки и перетряхнув всю эту известную колоду , выбрасываю флэш-рояль. Как он выглядит? Моё окно в доме из чужого детства, мой мужчина, по недоразумению женатый на ком-то там еще, мой автомобиль, дозревающий на немецком конвейере, моя карьера, спящая не первую зиму… Все они ждут только одного — моего ясного, беспримесного, отполированного желания. И как только его зеркальный бочок поймает солнечный блик — тут же озаряется простой, прямой как штатив, путь к моей мечте.
Она моя- говорю я себе ласково, но твердо, (как советуют по другому поводу тусклые психотерапевты) — говорю, и она подмигивает мне в замедленной съёмке, как прекрасная голова на плахе в фильме Иоселиани «Разбойники». Я краду и успешно продолжаю красть. Владею и расширяю свои владения. И если приглядеться — всё вокруг подыгрывает мне. Кроме… Есть только одна вещь, которая отвечает мне молчанием в этом детективном сериале. Или просто ржет мне в лицо. Кто? Молодость!
2
Сергей Костырко
Она — моя
Словосочетание «Она моя», если навскидку, если, скажем, из радио «Шансон», где поют «Ах, какая женщина, какая женщина! Мне б такую!», – словосочетание это должно восприниматься, прежде всего, фразой мужчины, говорящего о женщине: «Она – моя!» (с восклицательным знаком). Фразой, звучащей горделиво и на редкость тупо. Потому как «она» (женщина) в принципе не может быть ничьей. На самом деле, это ты – её. В лучшем случае. И соответственно, «она» твоя до тех пор, пока тебе не надоест ситуация, когда, на самом деле, ты – ее. До тех пор, пока тебя это устраивает, и ты от этого в кайфе: «она – моя!» Хренушки — твоя.
Это вот я написал, отрабатывая очевидное. Ну а если всерьез?
«Она – моя». Но ведь есть же что-то у тебя, что, действительно, твое. Что? Первым выскакивает как бы очевидное: она — это жизнь. Моя жизнь. А чья же еще? Похоже. Только вот отчего ты живешь так напряженно и неуверенно, отчего все время пытаешься угадать, что и как надо делать в этой жизни, то есть, пытаешься угадать себя в этой жизни? А? И это называется, «она – моя»? Да ты всю жизнь как мантру повторяешь: «Жизнь моя кинематограф – черно-белое кино» или «Жизнь моя, иль ты при снилась мне?», — а потому, что успокаивают эти строчки, типа не ты один такой. Да не твоя «она» — жизнь, не твоя — ты в ней объект, а не субъект. Ну а кто субъект?
«А что твое на самом деле?» — чешу я репку, в скобках – лысину. Не может быть, что бы здесь у меня ничего не было своего.
Нет, есть. Есть, конечно.
Могу сказать, моя рубашка. Вот уж она точно моя.
Моя кружка.
Моя сигарета.
Моя тетрадка.
Моя нога.
И так далее.
Но как только начинаю добавлять сюда из следующего ряда: «моя ветка сирени в окне» или «моя луна на небе, плывущая в зеленоватом свечении облаков», так сразу подташнивать начинает: ну да, «твоя» она! Разбежался!
И, никуда не денешься, остается только одно: твоя тоска по жизни. Не самый плохой вариант. Далеко не самый плохой. Потому как я не знаю ничего другого, в котором была бы такая полнота жизни.
3
Ольга Сульчинская
Она моя
Ничего кроме этого не приходит мне в голову, а история между тем интимная. Я постараюсь обиняками, но кой-какие вещи придется все же назвать своими именами.
Дело было так. Я угодила в больничку с разной женской неурядицей. Больничка была не простая, а какая-то условно-кремлевская и даже с колоннами. И попала я туда не просто так, а потому, что мне ее сильно посоветовала заботливая знакомая, которая знала тамошнюю завотделением. Не стану описывать все хлопоты, связанные с тем, чтобы Скорая отвезла меня именно туда – но в конечном итоге они увенчались успехом.
И вот сделали мне все положенные процедуры, а потом приглашают меня на беседу. Не на осмотр, прошу заметить. В больничном то есть халате я жду в коридоре довольно долго среди других таких же бедолаг в шлепанцах. И когда я начинаю думать, что обо мне, вероятно забыли, медсестра наконец кивает мне рукой из приоткрывшейся двери, я захожу – а там четверо в наглаженных медицинских халатах в разных позах. Робко останавливаюсь я на средине пространства, и та самая завотделением говорит «Присаживайтесь!» – и широким жестом показывает на гинекологическое кресло, которое на тот момент единственное в комнате не занято. Я говорю, что лучше я уж постою.
Тогда мне пододвигают какой-то стул и продолжают как ни в чем не бывало, мол, давайте мы вам матку вырежем насовсем, вам даже выписываться не надо будет, сразу все и сделаем, а то что вы так мучаетесь.
Да и детей вы же все равно уже не будете рожать, правда, .вам ведь не надо уже.
Я плечом нервно дернула, потому что, конечно, мне и этих хватает, но с другой стороны, разве это не мое глубоко личное дело, решать, сколько их есть и сколько будет?
Может, меня сама возможность радует.
Но вслух я возражать не решилась. Все-таки четверо их. А ну как набросятся. Сказала, мол, подумаю.
Думать известно как. Вечер рыдала, полночи обзванивала подруг. Мнения их разошлись. Одни говорят, и правда, ррраз – и все, никаких забот. Другие говорят – ну, ты подумай.
А к утру меня посетила одна мысль. Елки-палки, подумала я, она ж моя! Моя собственная, во мне выросла, можно сказать, часть моего «я». Что ж я ее должна просто так взять и сдать. Мол, чуть что не так – отрежем. И мысль эта глубоко меня потрясла.
Потому что я, кажется, впервые в жизни подумала, что вот мое это все, каким бы оно неправильным кому не казалось. И спина моя, и грудь, и матка, и зад мой. Про голову не упоминаю, с ней почему-то все и так ясно и мало кто ей бывает недоволен. И раз все это мое, то я уж как-нибудь сама решу, что с этим делать. Даже если обижу этим тех, кто из самых добрых побуждений готов меня от этого избавить.
И на следующий день говорю, вы уж выпишите меня, милые доктора. Похожу пока как есть, целиком.
– Вы еще пожалеете, – сказали они мне. И выпустили под подписку о полной моей ответственности за принятое мной глупое решение.
Где-то я читала, что личность начинается с собственности.
То есть представлению о своем «я» предшествует понятие «мое». Если есть чем владеть и распоряжаться, то есть и тот, кто владеет и распоряжается.
Так что, можно сказать, с этого момента я и осознала себя как личность.
4
Дмитрий Бак
Она моя
…И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – боже правый! – ты была моя.
А.А. Тарковский
Когда я впервые узнал, что сумма углов треугольника равна двум прямым углам, я понял, что отныне эта истина моя, моя и более ее никто у меня не отнимет… Эту фразу из мемуаров математика и философа Алексея Лосева я запомнил сразу всерьез и надолго, можно сказать навсегда. Где был закон Ньютона до Ньютона, чей он был? Еще не наименованный, не названный? Помню, как мой сосед по парте Саша Бутримов пытался на уроке украинского языка просклонять местоимение она (по-украински вона). Творительный выходил у него так: воною, а правильно было нею, — это было очень смешно и очень трудно. Все равно что не она, а оною. Ее еи ее ею о ней. Что это за бесконечное зияние гласных? В слове заключен твердый орешек, ядро, темнота и тепло, неизгладимая твердь — и как может быть, что в английском нет рода? Почему книга book — не он и не оно, между тем – понемецки совсем наоборот: das Buch, средний род? Где кроется эта природа, в моей голове? В плоти вещей? Эти мысли всегда сводили меня с ума. Словно мы с Алей Аркатовой попали в доплатоновский и дохлебниковский мир, где еще нет языка, а одни сплошные бобэоби. И вот мы мычим (слов-то еще нет) и пытаемся отныне и навсегда назвать окружающие предметы. Тычем пальцами в настольную лампу, и один из нас говорит осторожно: лампа? Слова да! и слова согласен еще нет, и я осторожно киваю, тихо шепчу lamp… die Lampe… łampa – на всех языках, которые могу упомнить. Наречение словом есть обладание, – так рассуждал мой первый учитель Захар Степанович на уроке о грамматической категории рода. Пенал? – Он? мой? Солнце? – Оно? мое? Отделимая от предмета истина не существует. Наречение означает обладание. Смерть, любовь, отрада, вина – женского рода. Она – моя. Все они – мои.
Хороший кофе и плохой кофе
1
Ольга Сульчинская
Хороший кофе и плохой кофе
Самый-самый хороший, лучший кофе в моей жизни – тот, которого я не пила. Не в смысле «где нас нет», а потому, что я была маленькой. Его пила моя бабушка. Он входил в сложный многоступенчатый ритуал утра. Бабушка просыпалась и осторожно садилась на постели. Потом она надевала бюстгальтер прямо поверх сорочки, в которой спала. Я не удивлялась, потому что думала, что все так делают. По крайней мере, все бабушки. Потом она сидя надевала платье и, осторожно встав, расправляла его и застилала кровать плотным белым покрывалом. Поверх него в головах укладывались друг на друга две взбитых подушки, покрытые кружевным подзором. Вполне возможно, что кровать ее собственной бабушки, переславльской купчихи, выглядела точно так же. А может, это она и была?
Потом бабушка осторожно перемещалась на кухню и там, за столом, расплетала ночную косичку и заплетала дневную. И закалывала ее в пучок шпильками, которые по одной доставала из хрустальной лодочки. А потом она молола и варила кофе. Для меня она жарила картошку. И этот смешанный запах на всю жизнь стал для меня запахом счастья.
У бабушки был еще другой кофе, гораздо более важный – не самодельный молотый, а в стеклянных банках с притертой крышкой и золотыми этикетками: растворимый. Причем не в виде почти черного порошка, как советский индийский. А в нежно-коричневых гранулах. Его бабушке привозила старшая сестра, которая жила в Италии. Тот кофе не пили каждое утро. Им угощали, причем только самых любимых гостей. Иногда банок бывало несколько. И тогда моя мама тоже получала такую в подарок.
В десятом классе я осмелела и потребовала свою долю из священной банки. К тому времени обнаружился особый шик: если добавить в кофе много сахара и одну каплю воды и долго растирать смесь по кругу, и только потом налить кипятка, можно было добиться образования пенки. Большое было дело, пенка. Гораздо важнее, чем кофе.
Но скоро растворимый кофе навеки сдал свои позиции, окончательно превратившись из роскоши в обыденность. После смерти Брежнева открылось единственное в Москве кафе, где варили молотый кофе в турке. Про посещение этого кафе все долго рассказывали друзьям и знакомым. «Был я на Колхозной… пил кофе настоящий, турецкий».
…А во всем Стамбуле мы с друзьями повсюду пили какую-то скучную кислящую муть, подаваемую под именем кофе. Только в день перед отлетом в сомнительной подворотне обнаружилось темное и тесное кафе, где стоял райский аромат и сам напиток был что надо. Хозяева его оказались сербы.
2.
Анна Аркатова
Хороший кофе, плохой кофе.
Откровенно говоря, нет никакой разницы между хорошим и плохим кофе. А вы как думали? Мы думали сорт, обжарка, кофемашина … Хаха. На самом деле вы даже не отличите робусту от арабики. Но разница всё равно есть. И она впечатляет. Потому что она в другом.
Вот признаки хорошего кофе.
- Он всегда появляется вовремя. То есть ровно в тот момент , когда ты о нем подумал.
- Хороший кофе всегда очень горячий кофе. Настолько, что на него хочется подуть как на чай.
- Хорошему кофе аккомпанируют ужасно приятные штуковины, как то: коньяк , маленькое пирожное (не путать с маленькой булочкой!), фарфоровая чашка, человек напротив, отсутствие человека напротив.
- Хороший кофе может быть растворимым — потому что там, где нет никакого другого кофе , этот оказывается идеальным!
- К хорошему кофе не требуются сахар, сливки и мармелад — но они всегда где-то неподалеку. 6. Хороший кофе — это кофе в абсолютной тишине.
Что же тогда плохой кофе?
1.Это любой кофе, вместо борща или свежевыжатого сока, вспыхнувших в твоем воображении.
- Это то, что ты пьешь , прождав полчаса в пустой комнате ,где тебя наконец спросили чужим голосом: «может, кофе?»
- Это то, после чего ты мечтал встать и навалять всем вокруг, а в результате захотел напиться и заснуть. Я никогда не пойму итальянцев, медитирующих над наперстком эспрессо, но я допускаю, что у человека должен быть повод, время и желание что-то держать двумя пальцами перед собой пока мир сходит с ума.
3
Сергей Костырко
Хороший кофе. Плохой кофе.
Хороший – это крепкий, ароматный, под который хорошо пишется? Так? Или, когда ты кофе этот пьешь, сидя за столиком в тени дерева, опустив ноги в горячий песок, и слушаешь накат отдаленный волны. И тогда ты можешь вдруг обнаружить, что кофе то был растворимый, абсолютно дерюжный. И молока добавили какого-то пальмового. С отвратным привкусом. А было все равно – в кайф.
Плохой – когда надо срочно сдавать текст, а у тебя слова пристали к небу, и ты завариваешь третью чашку, молотого, бразильского из фирменного магазина, издавшего при засыпании в джезву обалденный запах, а потом хлебаешь эту отвратную горькую жижу, глядя на курсор, нервно пульсирующий на одном месте уже сколько времени, и ненавидишь сам себя, и клятвы даешь, больше никогда за это не браться, ну и так далее. Хороший кофе, плохой кофе — господи, да кофе-то здесь при чем?!
4
Геннадий Калашников
Хороший кофе. Плохой кофе.
Все еще спорят, какого рода слово кофе. Сейчас, правда, все глуше, но эхо порой доносится. Знатоки и любители хорошего кофе уверенно оценивают «Хороший кофе…». Дилетанты, которым все равно – годится и растворимый, беспечно констатируют: «Кофе остыло…».
Знатоки многозначительно переглядываются. Здесь пролегает незримая, но отчетливая черта, сродни той, что делила раньше людей на классы, а еще раньше на сословия.
Легко можно представить себе войну между первыми и вторыми.
Первые, выпив хорошего кофе, надевают пальто и деловито идут в окопы. В руках у них портфЕли, в которых лежат докумЕнты. Ну, может еще и алкогОль.
Вторые, хлебнув кофе, которое остыло, одевают пОльта и расхлябано бредут на позиции. В руках у них пОртфели, в которых лежат дОкументы и Алкоголь.
У некоторых из первых кОклюш, а у некоторых из вторых — коклЮш.
Военные историки первых составляют каталОг, сражений, вторых — кАталог.
Причем исход этих сражений предсказать совершенно невозможно. Хорошо артикулированная фонетика, точное ударение, правильно определенный род еще не гарантия, что небрежная скороговорка, нечленораздельная речь, полный грамматический пофигизм не одержат победу.
Чашечку кофе, плиз…