Рассказ
У Алекова была собака, шотландская колли, и вечерами он читал ей сказки. Были плотно зашторены окна и печально склонена лампа, и тонкая струя дыма над забытой сигаретой распадалась и таяла в зеленом тинном свете. Альма опускала голову на скрещенные лапы и поводила ушами, улавливая ладовое течение его голоса, многообразные шорохи дома и ту таинственную жизнь, что совершалась в ее теле.
С тех пор как в присутствии профессиональных наблюдателей произошло интенсивное грехопадение Альмы с элитным кобелем, лауреатом и призером, зашторенная жизнь Алекова приобрела непривычное общественное значение. Никогда прежде не занимавший воображения современников, Алеков был захвачен вихрем разыгравшихся вокруг него интриг. Причиной их послужил раскол, назревавший в Клубе служебного собаководства, где была зарегистрирована Альма.
Группа владельцев собак, возглавляемая владелицей элитного кобеля, требовала отмены испытания овчарок на злобность и прекращения натаскивания на человека его лучшего друга. Алеков вежливо соглашался. Но тут же звонил военизированный бас, сманивавший Алекова разговорами о больших золотых медалях, ожидающих его суку. От Алекова требовали занять позицию. Без позиции было Алекову сиротливо, но и занять её он не решался.
С приближением родов Альмы популярность Алекова возрастала и теперь, услышав телефонный звонок, Грибов ставил кружку пива против сухаря Китаева, ставившего на секретаршу Лидочку и выигрывал от двух до пяти кружек в день. Сухарь Китаев отдавал мелочью.
И даже Лидочка посетила с ним оперу. Появились и сотрудники, свободно бегавшие по коридорам и приносившие Алекову на подпись небывалые бумаги в защиту таких-то от преследований таких-то. Алеков изумлённо подписывал, вызывая бурное одобрение бегающих сотрудников.
Звонила элитная дама с напористыми интонациями: «Никакой военизации и культа! Взгляните за окно, их время минуло!»
Алеков уныло взглянул в сумеречное окно на площадь Маяковского, над которой уже засветился неоновый лозунг, сообщавший: «Нынешнее поколение советских людей будет …ить при коммунизме!»
— Жить, — доверчиво прочла Лидочка.
— Пить, — возразил Грибов.
— Возможны варианты, — сухо сказал Китаев.
Алеков хотел добавить что-то свое, но тут снова зазвонил телефон.
— Без вязок оставлю! — обрушился на него из телефонной трубки отставной бас начальника Клуба. — На бобы со своей сукой сядете! Щенков отдать в порядке очереди! Ишь, веяния развели! Мы, вот, покажем веяния! Собака не игрушка, а животное для исполнения! Ясно? Приступайте!
Измученный Алеков тайно покинул учреждение задним выходом снабженческого отдела, купил фосфор для Альмы и бублики к чаю и поехал через весь город в квартиру номер 1, корпуса 2 типового дома 3, серии 4-5/6 на улице 7 микрорайона 8.
***
Свою однокомнатную квартиру в новом районе Алеков получил три года назад и выпил на новоселье три рюмки польской водки, отчего приснилась ему старинная монета. Вначале, в детстве, он до блеска стачивал ее о подножье памятника, а потом вырос, спохватился, но прежнего рельефа уже вспомнить не мог. Он всматривался до рези в глазах, до медного привкуса во рту, но монета необратимо тускнела и гасла.
На другое утро похмельный Алеков ехал на работу с нового места и тщательно приглядывался, чтобы запомнить дорогу. «По камешкам и вернулись домой Ваня с Машей», — вспоминал Алеков русский вариант французской сказки и улыбался.
Во дворе массивным квадратом лежал сырой снег, и Алеков явственно различил в нем бесцветные кристаллы. Черные ручьи подмывали снег и вытекали на улицу. Алеков выскользнул следом — и запнулся, забыл идти дальше.
Стена надвигалась на него — бетонная стена типовых блочных конструкций, над рассчетами которых проходила алековская жизнь. Взгляд скользил по единообразным плоскостям домов не цепляясь, вызывая головокружение, и Алеков поспешил отвернуться, но и позади него, словно отражение в свинцовой воде, стояли бетонные клети — сомкнуто и страшно. Алеков засуетился, выбираясь, как из приснившейся смерти, и был тут же смыт спасительным потоком людей, текущим по тротуару.
Алеков никогда не видел, чтобы столько людей шло в одну сторону, и никто — навстречу, и так был изумлён, что сбился с ноги и получил весомый толчок в спину. Алеков засеменил, стараясь не наступать на чужие пятки, а потом снова попал в общий успокаивающий ритм и шел, слушая, как расползается и приглушенно чавкает под ногами грязь, шел — и не было никого навстречу.
Темный ручей жался у тротуара, ограничивая движение людей, а потом гулко падал в сточную решетку, взбивая над ней шевелящуюся рыжую пену. За поворотом Алекова плотно прижали к большой спине, приподняли и опустили в узкий лаз метро.
Впечатления этого дня, не вместившись полностью в алековское сознание, побудили его, однако, к покупке сводной решетки отечественного производства на окно первого этажа и записи на щенка шотландской колли, впоследствии названного Альмой.
***
Кто-то рвал алековский чертеж, и это было непереносимо. Алеков прислушался, подскочил на неразложенном диване и мигом скользнул в переднюю по лакированному полу.
Альма лежала на боку, тяжело поводя вспухшим животом, и частыми рывками запрокидывала узкую морду, словно хотела оторваться от своего измученного тела. Ритмичное усилие вздувало ее горло, и хриплое дыхание разносилось по квартире со звуком разрываемой бумаги.
Алеков приподнял миску с водой, но судорога передернула Альму, вода пролилась, и звеня покатилась по полу миска. Алеков подхватил ее, побежал на кухню и, облив китайскую пижаму, снова наполнил. Альма выпила, дыхание ее улеглось и просветлевшие глаза нашли Алекова.
Сидя на корточках, Алеков гладил свою собаку, а потом замерз и побежал одеваться. С сухим потрескиванием скользнула в пиджак синтетическая сорочка, казалось, снопы искр высыпят из рукавов — «Как из левого рукава, как из правого рукава…» Вместо искр высунулись из рукавов знакомые вялые руки.
Альма заскулила снова — тонко, по-детски однообразно. С болезненным состраданием глядел на нее Алеков, а она заваливалась на бок и сучила лапами, стараясь удержаться.
И вдруг отшатнулся Алеков, поняв, что вот так умерла его Вера, и увидел ее — измученную, белую, чужую — за окнами предродовой. Уже стояла зима, такая ранняя в тот год зима, а он висел на оконном пролете, и немели пальцы, и он сползал, обдираясь о стену, и запрокидывал голову, чтобы удержать ее уплывающее лицо, и сползал, и не за что было уцепиться…
Стрелка настенных часов кольнула Алекова, он ощутил пробежавшую по спине электрическую дрожь и выскочил на улицу, уже включенным в текущий день. Но образ жены за зимним окном не отпускал Алекова. Понуро спустился он в незамысловатую дыру своей современной станции и столь же понуро вылез из подземного дворца на Маяковской, и мимо памятника прошел равнодушно, не остановился, не посмотрел вверх на бронзовые штанины.
Синий циферблат «Пекина» замыкался на без четверти девять, когда Алеков вошел в отдел.
— А-ле-коо, — привычно затянул Федор Грибов арию из
одноименной оперы, в которой персонажи жаждут свободы
вместо денег и цепей, по мотивам Пушкина.
Алеков не ответил, и стало тихо.
— Уже? — спросила Лидочка.
***
На стук двери Альма вскинула голову, и по ее кроткому взгляду Алеков понял, что роды миновали. Альма отвернулась и точными частыми движениями принялась вылизывать щенков. Алеков опустился на колени и, загнанно дыша, потянулся к влажным тельцам, жавшимся у живота матери.
Алеков увидел его сразу. Еще не прояснились мысли, еще ничего не понимал Алеков, но видел — непоправимое. «Настал день — и всему кончина», — говорила когда-то мать. Видел Алеков — настал — и прижимал к груди скачущие руки. Четверо щенков лежало возле Альмы, и один был белым.
Алеков грубо схватил его, и Альма зарычала. Щенок беспорядочно перебирал лапами и незряче тянулся из руки. Ни одной подпалины не было на его шерсти. Щенок был ослепительно бел и казался много крупнее остальных. Щенок был — другой породы. Алеков отпустил его, вошел в комнату и упал в кресло.
Белых колли не существует, это Алеков знал точно. Щенки родились не от элитного кобеля, лауреата и призера. «Но как это случилось? — от кого, когда? — лихорадочно спрашивал себя Алеков, время от времени восклицая в тональности заключительного акта шекспировской драмы: — И я позволил!»
Он закурил, жадно втягивая дым, и вспомнил, что в конце лета, в дни, предшествовавшие альминой случке, он находился с ней на даче Федора Грибова. Теперь ему определенно казалось, что он видел там пса, без дела слонявшегося вокруг дома, — нечистокровное и совершенно белое животное. Но Альму он не выпускал ни на минуту.
Алеков помнил террасу с выбитыми стеклами, грибовских детей, засахаренную наливку, которую разводили водкой, и то, что в одной пуле он отдал три чистых мизера, а четвертый, без семерки в пиках, решил не отдавать и схватил три взятки. Во все это время Альма дремала у него в ногах, пока… «Вот оно, — вспомнил Алеков. — Бюст!»
Несчастная страсть сгубила Алекова. С детства своего, прошедшего в тридцатые годы за игрой в шпионов и вредителей, боялся Алеков бюстов, боялся генетически, парализующим душу страхом, но пересиливал себя, отчаянно, как к пропасти, подходил к гипсовым, каменным, бронзовым или мраморным изваяниям и делал что-нибудь — язык показывал или щипал.
За исключением этой черты, Алеков был нормален в той же степени, как была нормальна сама жизнь, и целиком растворялся в тех пионерских, комсомольских, профсоюзных, осоавиахимовских и иных формах, которые она принимала.
Наполненная богатым содержанием классовой борьбы, жизнь настолько часто и круто меняла героев на врагов, что Алекова укачивало, и ощущал он себя отчасти в небытие. Это состояние разделяло с ним множество еще живых, а также большинство совсем мертвых современников, и даже переиздававшийся многотысячными тиражами крошка-сын, настойчиво спрашивавший отца о том, что такое хорошо и что такое плохо, ни разу не спросив, куда подевался сам отец.
Так Алеков и вписывался в повороты новейшей истории, зарабатывая на всех уровнях общения репутацию упругой посредственности. И только наедине с бюстами неудержимо распрямлялась в нем задавленная потребность жить и осуществляла себя через ужас кощунства.
Вот эта сладость осуществления и вернулась, ознобом пробежала по спине, когда сказал Грибов о бронзовом бюсте, что валяется на чердаке и ждет, дескать, своего часа.
Бросил Алеков карты, полез на чердак и, разбросав хлам, извлек бронзового идола, обтер рукавом, да так и замер с ним на коленях. Потом щелкнул по нему согнутым пальцем — и отозвался бюст, загудел протяжно и угрожающе, смешав хрупкие алековские представления о времени и пространстве. Вот тут, наверное, и снюхалась с нечистокровным животным забытая Альма.
Алеков затушил сигарету и снова начал рассматривать щенков. Он клал их по очереди на ладонь, потом переводил взгляд на Альму и, казалось, видел одну собаку с разных концов бинокля. Алеков любовно гладил рыжих щенков, враждебно косясь на вызывающе белого монстра, пытавшегося укусить его за палец.
«Как меня подвели! Ах, как меня подвели! — повторяла умилительная жертва собачьего адюльтера, вторя недавно свергнутому генсеку. — Все теперь отвернутся, а ведь восхищались, позицию занять просили. Репутацию кобеля, лауреата и призера, подмочил непоправимо. Отомстит мне элитная дама, с грязью смешает.
Но что дама — майор! Вот от кого беды ждать. Рявкнет, что испортил суку, не даст больше Альма породистого приплода. В вязках навсегда откажет. Еще бы дела не завел. Очень просто — сообщит, что гражданином Алековым испорчена потенциальная сука-медалистка. Нанесен удар по отечественной кинологии. Налицо попытка врага морально и физически разложить поголовье верных стражей революции — служебных собак. А «если завтра война? Если завтра в поход?»
Саморазоблаченный Алеков взял руки назад и задрожал. В уме его уже складывалось последнее слово, в котором он ссылался на торжественные допущения, отдельные провозглашения и даже приказы долго ить при коммунизме.
Ободренный последним приказом, Алеков подумал, что сгущает краски и мыслит явно не в ногу с эпохой. Повеселев, он с некоторой развязностью попросил прокурора и граждан судей взглянуть в окно, и даже сам взглянул, но увидал клетки решетки, за которыми ничего убедительного не происходило.
Тогда Алеков на всякий случай признал наличие состава преступления, но просил о смягчении, отрицая, что окончательно погубил Альму для отечественного собаководства. Он просил суд заслушать показания реабилитированных генетиков, свидетелей защиты.
«Приобретенные качества не наследуются! — восклицали недавно восстановленными голосами гипотетические генетики. — Доводы обвинения не соответствуют науке!»
«Да, не соответствуют! — громил государственный обвинитель слабые доводы защиты. — И скажите за это спасибо нашей социалистической законности! Когда обвинение соответствовало науке, где были вы сами, граждане генетики?»
Суд удалился на совещание, оставив Алекова наедине с бездонной ночью. Не раздеваясь, просидел он в кресле, уйдя в него целиком — с сомнениями и ногами, — а потом задремал и преследовал нечистокровного обольстителя, а тот прятался от него за бюст, кокетливо прикрываясь пиковой семеркой.
***
Таяла ночь, тихо проступала на шторах тень сводной решетки.
— Пора, — решил Алеков, очнувшийся из сна с ожесточенной душой насильника.
От Альмы тянуло теплом. Алеков отодвинул ее, почувствовав твердую выпуклость сосцов, и ухватил белого щенка. Альма беспокойно фыркнула. Алеков погасил свет и быстро вошел в комнату. Щенок вздрагивал и пищал. Тревожное нетерпение росло в Алекове. На глаза попалась стопка копирки, он прижал к ней белого щенка и обернул верхним листом, но тот дернулся, стопка соскользнула со стола, и шелестящие тени наполнили комнату. Алеков ловил их, наматывал на щенка, а потом стянул тесемкой из золотистой фольги и скрепил бантиком, как подарок.
Отдышавшись, Алеков сунул сверток в портфель и вышел, не простясь с Альмой. Остановившись у приоткрытых подъездных дверей, он просунул между ними голову и воровато огляделся.
Жидкий призрачный костер горел посреди двора, и Алеков пошел на него мотыльком. Алеков любил костры, смотрел на них подолгу и говорил, что только огонь никогда не повторяется.
Неслышно подошла дворничиха Степановна в неестественно новом синем ватнике.
— Вот, однако, указ какой — листья жечь, — сказала Степановна, грустно шаркнув метлой, — а рази грязь — лист-то? Однако, доплата, вот и пали.
Алеков молчал, созерцая.
— А что без собаки? — спросила Степановна.
— Щенится, — ответил Алеков, настораживаясь.
— Дело житейское. — Степановна вздохнула. — Щенят топить будешь?
Алеков оторвался от костра и побежал к стоянке такси.
— На мост, — сказал Алеков, просовываясь в машину.
— На какой? — лениво спросил шофер.
Названия мостов вылетели из головы Алекова. Он не проектировал их и ничего о них не помнил, кроме сомнительной песенки, предлагавшей дожидаться счастья у разведенного моста.
Уловив подозрительный взгляд шофера, Алеков застеснялся, но вспомнил о кинотеатре у моста и сказал, слегка подпрыгнув:
— К «Ударнику»!
Он вздрагивал в легком ознобе, поминутно ощупывал ногой портфель со щенком и глядел в окно, ничего не узнавая. Наконец, шофер остановил машину, Алеков сунул ему пятерку, сдачи не взял и пошел на гребень моста.
«Никак топиться шлепает, — думал шофер, оценивая алековскую спину через зеркальце заднего вида. — Ну, дает, шляпа, ну дает!»
Не выпуская из вида фигуру с портфелем, он подал машину назад и выглянул в приоткрытую дверцу.
Посреди моста Алеков остановился и достал щенка из портфеля. Белая лапа, торчавшая из прорванного свертка, отчаянно вцепилась в алековскую грудь. Замедленным движением Алеков простер руку, сглотнул слюну и ощутил знакомый озноб, скользнувший по спине. Издали он был похож на памятник Свободы в детстве.
«Не по-нашему молится», — отметил шофер.
Алеков вскрикнул от усилия и разжал руку. Сверток выпал, ударился о выступ парапета и завертелся, исчезая в предрассветном тумане. Спеленутое тело с торчащей белой лапой ударилось о литую осеннюю воду, разом потеряло скорость и, продолжая вращаться, неумолимо затягивалось вниз. Все глубже и глубже ввинчивался белый щенок в податливую глубину, где сердце его захлебнулось и замерло.
Короткий всплеск вернулся сквозь туман, грубо оттолкнул Алекова от парапета и увел, пошатывая. Перспективы Алеков не замечал, город стоял перед ним серо и слитно.
Шофер сплюнул в сердцах, захлопнул дверцу и почесал руку в том месте, где с барочной изысканностью была наведена справедливая надпись: «Нет счастья в жизни».
У спада моста Алекова остановила массивная каменная урна, еще не опорожненная от вчерашнего мусора. — Как это все не просто, — пожаловался Алеков.
***
Никто не знал о рождении и смерти белого щенка. По вечерам Алеков приводил Альму на заброшенную строительную площадку, негласно отданную под выгул собак. Там он встречался с владелицей боксера Тоби, дамой средних лет, увлекавшейся оккультными науками и потому говорившей в нос. Выполненная из шаров-сфер, наподобие снежной бабы, она неторопливо закатывала Алекова в ковш куда-то ушагавшего экскаватора и рисовала ошеломляющие перспективы, открывшиеся человечеству общением с потусторонним миром.
Алеков смутно припоминал какие-то фокусы с прыгающими столами и крутящимися тарелками и косился на даму с сомнением. Но фирменная брючная пара и самоуверенный голос с элитными интонациями свидетельствовали о превосходном душевном здоровье.
Следя за боксером Тоби, гарцующим вокруг Альмы, Алеков вежливо выслушивал даму, с удивительной легкостью объяснявшую явления, совершенно непостижные алековскому уму. Однако он умело и с выражением сочувствия поводил носом, словно бы прозревая разницу между провинциальным спиритизмом и современными исследованиями психических явлений, проводимыми научно подготовленными медиумами.
В двух словах оккультная дама поведала Алекову историю мироздания, записанную женой некоего протестантского пастора, уникальным медиумом, под диктовку самого дьявола Ардора, Иисуса Христа, оказавшегося его братом, и других участников бытийной мелодрамы. В знак особого доверия Алекову была обещана на прочтение и сама Книга, призванная заложить основы новой всемирной религии.
«Где я? — лихорадочно соображал Алеков. — Собачья оппозиция, бумаги в защиту таких-то, всемирная религия… Где я живу? Где они живут? Бегают по коридорам, разгуливают с бульдогами — и все вслух! И меня не тянут за недоносительство! Значит — правда! Все эти торжественные обещания — правда! Один я все за решеткой, все вздохнуть боюсь. А кругом жизнь!»
— Жизнь! — закричал Алеков опешившей даме. — Время жить вслух! Я всегда об этом думал — всемирная религия, мировой парламент, выборное самоуправление, эсперанто — и ни бюстов, ни страха, ни борьбы за мир! Люблю папу! Время жить!»
Расцеловав недоуменную, но заметно подтаявшую даму, Алеков в сопровождении Альмы помчался снимать с окна сводную решетку.
***
Никто не знал о рождении и смерти белого щенка Альмы, да и сам Алеков основательно забыл о нем. После работы собирались на преферанс у Федора Грибова, и сухарь Китаев выигрывал у Алекова то, что проиграл на нем пивом. Алеков радовался проигрышу и развивал мысли о мировом парламентарном правительстве.
Смирилась с потерей белого щенка и Альма, она не делила детей по цвету и отдалась заботе о трех оставшихся. Алеков, уже решившийся и сделавший шаг, твердо обещал щенков собачьей оппозиции. Вечерами он возился со щенками и сравнивал их с иллюстрацией из «Огонька». С каждым днем щенята все больше походили на колли, и сознание ужасного обмана перестало тяготить Алекова.
Иногда приходила в гости секретарша Лидочка и тоже играла со щенками, повизгивая от избытка чувств. Алеков откупоривал пузатую бутылку болгарского коньяка, и Лидочка садилась за стол, становясь все более подвижной и оживленной предстоящей близостью. На скатерти белого пластика лежали ее подрагивающие сильные пальцы машинистки. Телевизор пел о любви на языке борющегося Мозамбика.
Чем ближе подходила ночь, тем неувереннее и громче смеялась Лидочка. Смех этот тревожил Алекова, что-то напрягалось внутри него, так что и коньяк не помогал. Тогда Алеков раскрывал оккультную Книгу и вычитывал Лидочке, любившей все таинственное, наиболее забавные страницы.
Основы всемирной религии, изложенные в Книге, привлекали Алекова, как идеологическая платформа мирового правительства, ставшего предметом его любимого размышления вслух. Алеков находил в новой оккультной религии много преимуществ перед христианством, пугавшим его старухами, молитвами, постами, земными поклонами, необходимостью ходитьв отделенную от государства церковь и грядущим возмездием за земные грехи. Свободный человек, деятель собачьей оппозиции, Алеков имел самые смутные представления о грехе и прояснять их не стремился. Будучи как человек свободный, не собирался лишать себя маленьких радостей. Новая религия возводила Алекова в число бессмертных участников всемирной мистерии, ничего не требуя взамен, кроме добрых помыслов и общего стремления к совершенству. Алеков же считал себя человеком добрым и не имел ничего против совершенствования, особенно, если оно протекало вместе с Лидочкой.
Саму же Лидочку более всего возбуждала идея реинкарнации, обещавшая бесконечные рождения, блузочки с рукавами фонариком, встречи с Алековым, и вообще…
Всю ночь Алеков слышал Лидочкино дыхание. Он думал о том, как любил Веру и как страшно она умерла — в родах, вместе с мальчиком, как мало кто умирает теперь.
«Я и Лидочку люблю, — думал Алеков, чувствуя рядом что-то влажное и свернутое в крендель. — Встреть я тогда ее, а не Веру — поженились бы. Тогда бы умерла Лидочка, а я бы сейчас лежал с Верой».
***
Через месяц Алекова посетила отборочная комиссия Клуба, возглавляемая майором в отставке и оппозиционной дамой. Они ввалились бок о бок, напоминая бегунов на промежуточном финише. Наскоро ощупав щенков, они расписались под каким-то актом и исчезли, не глядя друг на друга. В дверях они разом остановились и синхронно повернулись к Алекову.
— Ждите покупателей, дорогой, — загадочно обронила элитная дама.
— Ждите! — пролаял майор с неопределенной угрозой.
К приему покупателей Алеков долго повязывал французский галстук, корректируя движения рук в тусклом зеркале над раковиной и избегая задерживать взгляд на чертах знакомого лица.
Первой вошла дама в мехах и облаке нещадного благоухания. Она прижала щенка к груди — и тот заблудился.
— Прелесть! Какая, знаете ли, прелесть, — сказала дама. — Муж хотел немецкую овчарку — воспоминания, знаете, внутренний фронт, год за три, двадцать лет беспорочной службы… Скучает, знаете ли. Но я сказала: «Нет!» Немецкая овчарка — грубое животное, ее на каждом шагу встретишь. А в колли что-то благородное, знаете ли. И потом она в цвет стен. Светлый дуб, знаете, но не полировка, ни в коем случае…
Следующий покупатель, явный ставленник майора, был великаном. Алеков видел только его нижнюю часть: две разные пуговицы на пальто и очень большие черные туфли с белыми трещинами у мизинцев.
— Я пуделя хотел, — виновато объяснил великан, — но отказали в пуделе. Пуделю дача нужна и, чтоб детей не было. А у меня парни растут, собаку просят. Спасибо, друг один, фронтовик, посоветовал — возьми, говорит, колли — овчарка, серьезная собака… Вы уж извините.
Третий покупатель, казалось, не нажимал, а дул в звонок. Алеков не услышал — почувствовал его присутствие, распахнул дверь и отпрянул, как от зеркала. Маленький, похожий на него человек, вошел в комнату, двери не закрыл и сказал:
«Скоков».
То, что он говорил дальше, сливалось, как огородительные квадратики, когда на них смотришь из отходящего поезда метро. Каким-то внутренним усилием Алеков выхватывал отдельные слова, и из них составилось следующее:
…щенка… прикус… где ей понять… событие… Англии… сдох… гений… совсем белый… улыбка природы… раз в эпоху… ношу всегда…
— Как? — воскликнул Алеков.
Но что-то сломалось в Скокове, он озирался, словно налетел на столб, и говорить больше не мог.
Алеков ухватил его за плечи и злодейски прошептал:
— Белый колли?
Скоков жалобно кивнул, пошарил у сердца и достал полиэтиленовый мешочек, а из мешочка — фотографию, перенятую с журнала. Со стриженого английского газона Алекову улыбался громадный белый колли. Алеков мертвел и покачивался, а колли высовывал гибкое лезвие языка, и оба они молчали.
В запертой ванной металась Альма.
Скоков взял щенка, двери не закрыл и исчез выдохом.
***
Грустный Алеков, специалист по несущим конструкциям, сидел над рабочим листом в мире, где не было белого колли. Он так сильно изменился с того момента, как настало для него время жить вслух, что совершенно разучился молчать. И скорбно вытянув шею, он рассказал, как родился у Альмы белый колли, гений, какие рождаются раз в эпоху, как улыбка природы, — а он, Алеков, его утопил.
Отдел слушал сосредоточенно.
— Подарил бы мне, чем топить, — сказала Лидочка и обиделась.
— Продал бы, — сказал сухарь Китаев и улыбнулся.
— Ты не Алеко, ты — Герасим, — промычал из утра Федор Грибов.
Ждать сочувствия было неоткуда, и Алеков погрузился, как в небытие, в лист типового проекта 1-511, ощущая к нему обостренное отвращение. Девять лет он покорно высчитывал нагрузку несущих колонн, и еще радовался, что не занимается перекрытиями, как Грибов, а тут новые неподвластные мысли подхватили его и вознесли к недостижимой точке, с которой открылось ему то, чего он никогда не видел и видеть не хотел.
Открылся Алекову невместимый, все расширяющийся пейзаж, населенный множеством мелких настойчивых и неотвратимых существ, возводящих типовые камеры с взаимозаменяемыми блоками.
— Как же так? — шептал побелевший Алеков, не видя предела их безостановочному распространению по земле. — Значит, и время ить при коммунизме ничего не изменит, и все так же будут они строить свою тюремную действительность, только уже — бесплатно, уже — бесплатную.
Но кто-то из этих мелких неотвратимых, плодящихся на земле, как на трупе, был им самим, заглядывающим в этот момент в справочник. Алеков всматривался в пейзаж вселенского преступления с такой силой, что ломило глаза, но не смог отыскать себя среди тьмы подобных существ. Он знал, что он есть — и его не было.
Потрясенный Алеков не уследил, как закончил чертеж и вывел в углу свою фамилию. Был он от рождения Александровым, а оперного Алекова сделал из него небрежный прочерк в метрике, за который отдала мать делопроизводителю шматок сала килограмма на два.
В тот год ходила мать прозрачной от голода и от счастья, что избавила Алекова от обезвреженного отца. «Сын за отца не отвечает» уже подарено было, тогда и начали стрелять малолетних мстителей с 12 лет. Светила Алекову его персонажная фамилия надеждой на чистую анкету и открыла ту бутафорскую свободу, которой и пользовался он вплоть до этого мгновения над столом с типовым проектом — одного из несчитанных мгновений чужой, страхом намаянной жизни.
Будто взорвалось что-то в Алекове — так внезапно и жутко он вскрикнул и, рванув законченный лист, бросился вон.
— Собрание завтра! — успел крикнуть вдогонку Федор Грибов.
***
Теплая, бесформенно-сумеречная осень стояла в городе, и в ней гулял Алеков. В светящемся, похожем на аквариум здании бесшумно шевелились люди. Алеков остановился и погладил стеклянную стену. Люди за ней пили пиво, и неутолимая тоска потянула к ним Алекова.
Он вошел и сел за дубовый стол. Кружки были тяжелыми, после третьей Алеков захмелел, но продолжал пить дальше.
Добрые розовые люди сидели рядом и тихо пили от тоски по белому колли. Впервые в жизни Алеков почувствовал свое родство с ними и распахнул застенчивый рот.
— Я ветвь человеческая, — тонким голосом сообщил Алеков. — Я — за мировой парламент. Что мы делаем, мужики!
Но тут Алеков вспомнил, что это он утопил белого колли, и сердце его стиснуло раскаяние. Он почувствовал необратимость времени, отмеченного, как вехой, унесенным белым гением, и, всхлипнув, обвел глазами зал.
Над соседним столом торчала голая голова в шишках, похожая на туго затянутый узел. Голова принадлежала инструктору из Клуба служебного собаководства. Алеков подошел к ней и сказал:
— Здравствуйте.
У вас колли, — утвердительно ответил инструктор и протянул руку.
Алеков пожал ее, сходил за своим пивом и сел рядом. От инструктора пахло собакой, и поэтому за столиком он сидел один. Алеков пил пиво, и глаза его были печальны, как керамические блюдца.
— А я вот щенка утопил, — буркнул вдруг Алеков.
Глаза инструктора ведомственно вспыхнули.
— Белого, — добавил Алеков. Он икал, и инструктор перед ним подпрыгивал.
— Правильно сделали, — ответил инструктор и потух. Алеков от неожиданности перестал икать, инструктор прощально подпрыгнул и повис.
— Как же это? Ведь белый… Улыбка природы… — пролепетал Алеков.
— Я и говорю, правильно. Он в стандарт не входит. В стандарте — рыжий. Рыжий — с белым, черным и голубым колером. Других нет. Других — топить.
— Какой стандарт? Гениальный он, белый, один на эпоху, а я его — вот этими руками! — кричал Алеков, протягивая
знакомые вялые руки.
— Без стандарта породы нет, — твердо ответил инструктор. — Без стандарта коров нарожают.
Инструктор был объективен, как типовой проект, и Алекову захотелось его ударить. Но потом он вспомнил о мировом правительстве и решил поговорить с его будущими членами — добрыми и розовыми людьми, пьющими пиво. Он залез на лавку, покашлял и крикнул с пронзительной доверительностью:
— Я утопил белого колли!
Еще он хотел рассказать о том страшном, что увидел, вознесясь над чертежным столом, но тут быстрые мальчики в белых фартуках сняли его с лавки и, вежливо приподняв за воротник, поволокли к выходу.
— Мужики, помогите, — взывал Алеков, но мировой парламент безмолствовал.
«Вот, как это происходит, — думал уволакиваемый Алеков, спотыкаясь и не попадая на ноги. — Вот, как чувствует он, единственный, белый, когда его топят. Он чувствовует, что он — есть. А нас, взаимозаменяемых — нет. Нас нет, мужики, и мы топим, топчем, душим — чтобы не знать, что нас нет, — даже и одного на эпоху не терпим.»
Вынесенный в вестибюль, Алеков получил легкую затрещину и оказался перед стариком-швейцаром, услужливо оттянувшим перед ним стеклянную дверь.
— Гениальный, белый, — сказал Алеков и полез в карман за мелочью.
Кукольный старик призовым движением подбородка закинул бороду в рот и принялся ее жевать в ожидании чаевых.
— Ничего теперь не осталось, — пожаловался Алеков.
Тотчас прозрачная дверь вытолкнула Алекова на улицу, и швейцар выпустил бороду. Но Алеков этого не заметил и пошел домой, продолжая рассказывать ему про белого колли. Швейцар не понимал, и отчаявшийся Алеков стал на четвереньки.
- Вот такой, — объяснял Алеков, — только белый и маленький.
***
Алеков вошел в квартиру, едва не наступив на Альму, и увидел деньги, которые лежали на столе смятенной грудой. Вспомнив про тридцать сребреников, он набросился на них, начал яростно рвать, мять, расшвыривать ненавистные купюры — и они разлетались — красивые десятки дамы, рваные пятерки великана и застенчивые трешки Скокова. Шелестящие тени наполнили комнату, и Алеков вспомнил, как пеленал в копирку белого колли. Неслышно подошла Альма, толкнув Алекова вопрошающим носом.
— Бедная моя, — сказал Алеков и зарылся лицом в ее теплую шею. — Только мы с тобой и понимаем, что я наделал. Может быть, еще Скоков понимает. Но ведь нас нет. Это он — был.
Небывалая жалость наполнила алековское сердце. Он вдруг, как картинку, увидал себя, маленького в белой до пят рубашке, и заплаканную мать рядом, и распятие на стене. Но из такой глуби это всплыло, что не поверил Алеков, решил, что по телевизору показывали.
Взгляд его упал на разложенную на столе оккультную рукопись и скользнул по строке: «Вначале была тьма повсюду. Во тьме был свет».
Алеков поверил и заплакал.
Ночью ему снился свет, отражаемый оцинкованными плоскостями, неприятно напоминавшими внутренность рефрижератора. Потом появился и сам Алеков, то ли расплодившийся и заселивший пустоту, то ли многократно отраженный зеркальными плоскостями. Приплюснутый, он метался в оцинкованном пространстве, отыскивая источник света, а когда нашел, то свет был — как дождь.
***
Алеков проснулся, еще не понимая, где находится, еще свободный, еще отчетливо принадлежащий себе. Чувство это он вынес из сна, в котором разговаривал с отцом, настойчиво спрашивая его о чем-то. Алеков не помнил, ответил ли отец, но решил сегодня же писать исковое заявление с просьбой вернуть ему фамилию Александров.
Это решение укрепило его, помогло подняться и дойти до ванной. Наскоро сполоснувшись, он решил пораньше вывести Альму, чтобы окончательно протрезветь на воздухе и собраться с мыслями. На полу перед дверью он заметил фотографию белого колли с ясным отпечатком своего каблука, поднял ее и обтер обшлагом.
Стояла теплая размываемая рассветом ночь, таяли тени и истончались влажные пятна фонарей. Алеков спустил Альму с поводка и пошел безлюдными дворами к заброшенной строительной площадке. Он продвигался сквозь пустынный набирающий силу свет, легкий и равнодушный к своей судьбе, примиренный с нагромождением крупноблочных построек, словно бы уже не имеющих к нему отношения.
Наконец, он вспомнил о сегодняшнем профсоюзном собрании, на котором взялся зачитать заявление в защиту таких-то, и понял, что непременно расскажет о белом колли и наступившем времени жить вслух.
Алеков испугался, что прозвучит все это глупо, совсем, как вчера в пивном баре, и неизбежно вызовет неприятности, но какой-то новый, властно определявшийся в нем человек, был неуправляем, как зажатая в пальцах вишневая косточка.
Алеков понял, что с этим новым человеком, по всей вероятности, Александровым, ему не справиться, и благоразумно притих, предоставив себя судьбе.
Выскочив на заброшенную строительную площадку, Альма весело обежала круг и виновато остановилась, словно вспомнив об утраченных щенках.
— Вперед, Альма! — подбодрил ее Алеков. — Вперед!
Он оглядел все сильнее проступающие на синем мрачные контуры типовых строений, в чьих блоках миллионы людей досыпали последние сладкие минуты, — и вчерашнее чувство всечеловеческой связи овладело Алековым.
Облокотившись о ковш ушагавшего экскаватора, умиротворенный Алеков внимал брезжущему часу сна и свободы, таящим минутам, еще отделявшим людей от звонков будильников. Алеков прикрыл глаза, стараясь не думать о действительности, разверзшейся за этими синими минутами.
Еще стоял брезжущий час сна и свободы, и Алеков не хотел…
…еще не хотел понимать окружившую его тишину враждебного присутствия. Эта тишина сдавила его сознание, предвещая скорое и неотвратимое насилие, но Алеков не хотел, из последних сил не хотел…
Посреди площадки возвышалась Альма, застывшая в несбывшемся, недоведенном движении. Она тянулась к Алекову, и какое-то бесполезное усилие совершалось в ее горле.
Внезапные тени легли на площадку клином, расходящимся от огромного кобеля. Он стоял перед Алековым, гладкий и светящийся, словно отлитый из металла.
Алеков отпрянул, больно ударившись о железо, втянул от боли голову и, как из укрытия, увидел скользящие глаза собак. Он понял, что шел их час, последние минуты их часа.
Вожак глядел прямо перед собой, и холодные синие искры стекали с его шерсти. Он осуществлял свое право, он ждал. Алеков осмелился, отчаянно, как в детстве, шагнул вперед, взглянул в неправдоподобно близкую мерцающую глубину его глаз — и недвижимый идол ожил, внезапно и жутко ощерился. Обжигающий рык подавил Алекова, он ослабел, и сладкий озноб, как судорога, передернул все его существо.
Тотчас свистящая рябь скользнула по стае, серые тени окружили Альму и раздался ее короткий быстро подавленный визг. Хрипящие тени сузились и сомкнулись вокруг ее бьющегося, теряющего форму тела.
Вожак стоял перед Алековым. во всей своей силе — равнодушный отлитый из синего света — а потом потерял к нему всякий интерес, отвернулся и вошел в расступившуюся свору.
Алеков еще чего-то ждал, слушая звуки поедаемой плоти, а потом опрометью помчался к дому.
***
Через неделю, когда синий циферблат «Пекина» замыкался на без четверти девять, Алеков с закрытым бюллетенем в. кармане скользнул мимо памятника Маяковского. Привычно взглянув на бронзовые штанины самоубийцы, он вспомнил, что в незапамятные времена на поэтином месте стоял гипсовый агитационный кролик, призывавший заменить собою исчезнувших коров, свиней и баранов.
— Ге-ра-а-си-ммм, — пропел из угла Федор Грибов, и рабочий день начался.
Отдел получил премию за типовой проект 1-511. Алеков же был лишен премии и вызван в Первый отдел для конфиденциальной беседы с участием приглашенных товарищей.
В течение всего рабочего дня Алеков глубоко осознавал, искренне признавал и торжественно обещал. Он даже подписывал бумаги с осуждением тех-то за подписание бумаг в защиту таких-то, что служило знаком особого доверия к Алекову, работнику незапятнанной в прошлом биографии и трудового происхождения.
Подпись Алекова под осуждением таких-то появилась в центральной прессе в блестящем созвездии имен академиков, писателей и доярок.
Сотрудники, свободно бегавшие по коридору с бумагами в защиту таких-то, перестали здороваться с Алековым. Впрочем, и по коридору они перестали бегать, как прежде, и даже вовсе исчезли из института, прекратив вскоре свое существование в яви и став, скорее, достоянием сна.
Элитная дама из собачьей оппозиции позвонила Алекову и выразила соболезнование от лица возглавляемого ею нового, совершенно свободного Общества собачьих любителей, подчинявшегося непосредственно Управлению.
Дама обвиняла в происшедшей трагедии отвратительных деревенских жителей, которые, получив квартиры в новостройках, побросали своих собак на произвол судьбы. Собаки одичали, сообщила дама, они стали страшнее волков, потому что близко знакомы с людьми. Известны и другие возмутительные случаи съедания ими породистых собак и детей. Дама возмущалась Моссоветом, обещала поставить вопрос и обратиться в.
Кроме того, она предложила Алекову элитного щенка шотландской колли. Она уверяла, что Алеков украсит собою ее Общество. Она просила не скромничать и сказала, что уважает убеждения, так смело высказанные Алековым в центральной прессе. Она объяснила, что ее Общество твердо стоит на страже передовой советской кинологии, ведет строго научный отбор и проводит глубокие собакологические изыскания.
— Никакой кустарщины и волюнтаризма! Взгляните за окно — их время минуло! — энергически закончила дама и повесила трубку.
Алеков уныло взглянул в сумеречное окно. На месте устаревшего «…ить при коммунизме!» над площадью Маяковского уже засветился неоновый призыв: «Превратим Москву в …ый коммунистический город!»
— Образцовый, — доверчиво прочла Лидочка.
— Пьяный, — возразил Федор Грибов.
— Возможны варианты, — сухо сказал Китаев.
***
Алеков хотел добавить что-то свое, но тут снова зазвонил телефон.
Ускользали, как прежде, быстрые типовые дни, рыжих щенят рожала колли, заменившая Альму, и все так же повизгивая играла с ними секретарша Лидочка, любившая все таинственное, а особенно, идею реинкарнации. Белый колли, рождающийся раз в эпоху, давно растворился в илистом дне Москвы-реки, Алеков его не вспоминал, да уже и не мог бы вспомнить. Потом Алеков умер, и хотя он тут же родился снова, но совершенно этого не заметил.
Москва, 1968.